Cкорее всего, мисс Вирджин Сойл в прошлой жизни тоже была вороной. Серьезной, неуклюжей, медлительной. Эти свойства сохранились за ней и в новой, человечьей жизни. Может быть, поэтому ей так и не удалось выйти замуж, хотя иногда и хотелось. Хотелось тихих вечеров у камина, и чтобы не одной, и чтобы перемолвиться. Но перемолвиться мисс Вирджин было не с кем, кроме настоящей старой вороны, с которой мисс жила душа в душу. Они вместе вставали, вместе клевали свою ежедневную овсянку, вместе глядели в окно, за которым все чаще сменялись времена года, и вместе засыпали: ворона – в платяном шкафу, на своей любимой полке с поношенными шерстяными кофтами, а мисс Вирджин – в скрипучей кровати с балдахином, водворенным на шатком металлическом каркасе, наверное, для защиты от нескромных взоров окружающих вещей. Существование их было степенным, размеренным, они стали друг другу как сестры, только ворона никогда не болела или умела скрывать свои недомогания, а мисс Вирджин дождливыми вечерами мучил ревматизм, и она куталась в блеклый махровый халат – тогда и ворона хохлила перья, но было видно, что делает она это просто за компанию, чтобы мисс Вирджин ей не завидовала.
Хотя завидовать мисс Вирджин не умела. Она многого не умела в своей жизни. Или, может быть, не удостаивала. Она даже ела через силу. Когда-то, давным-давно, миссис Сойл так измучили напрасные попытки вскормить грудью собственную дочь, что у нее даже молоко пропало. Но каких бы дородных и пышущих здоровьем кормилиц ни находили ей заботливые родители, Вирджин засыпала у них на руках в первые же минуты и горько плакала, если ее пытались растормошить и приложить к очередному пышному бюсту. Кормилицы тоже оставались недовольны и уходили из дома навсегда, унося прочь свои переполненные благодатью перси и сея окрест дурную славу о семействе Сойл. Ходить мисс Вирджин едва начала к двум годам, двигаться без особой нужды не любила, и походка ее оставалась неуверенной и шаткой. Росла она худышкой, но довольно быстро, и к пятнадцати годам переросла всех своих сверстников, так и не заметив этого, потому что избегала их общества и все свое время проводила отшельницей в тенистых аллеях сада, прилегающего к дому: ей было интереснее с муравьями, бабочками и даже дождевыми червяками, чем с людьми. Эта странная повадка будила любопытство в соседских подростках, а поскольку лицом мисс Вирджин удалась, они иногда тайком прокрадывались к живой изгороди и наблюдали за ней, ожидая – вдруг она обратит на них внимание, обрадуется, испугается, рассердится, наконец, или учудит что-нибудь такое, что можно будет осмеять или пересказать другим. Но мисс Вирджин не видела вокруг никого, кроме своих муравьев – у них тоже, как и у нее, была своя жизнь, и эта жизнь занимала ее гораздо больше, чем те глупости, на которые способны дети и взрослые.
За все свое детство Мисс Вирджин провела в школе только полдня, потому что, оказавшись впервые среди суматошной толпы, тут же впала в некое прозрачное и недвижное состояние, как бы обратясь в соляной столб, чем сильно потрясла всю школьную общественность, и с тех пор получала домашнее образование, все так же пренебрегая едой и увеселениями.
Это случилось теплым сентябрьским вечером, в час, когда солнце уже клонилось к горизонту, но птицы еще пели довольно звонко – может быть, поэтому она не услышала шорох в ближайших кустах бузины, а когда подняла глаза от книжки, прямо перед собой увидела встрепанного юношу с георгином. Судя по всему, цветок был сорван здесь же, неподалеку, с ее любимой клумбы. Но мисс Вирджин это совсем не возмутило, а, скорее, как-то непонятно обеспокоило, даже взволновало. Юноша загадочно улыбнулся, положил цветок на скамейку и, не сказав ни слова, юркнул в просвет между ветвями. Удивляясь себе, мисс Вирджин даже сделала шаг вослед ему, потом резко остановилась, пожала плечами, взяла георгин и своей обычной нетвердой походкой направилась к крыльцу, однако внутри нее росло ощущение того, что с ней что-то происходит. Лишь на следующее утро она вспомнила про оставленную на скамье книгу и вернулась, чтобы забрать ее, – но книги на скамейке уже не было…
Войдя в столовую, Вирджин пристроила цветок в узкогорлую бутыль, села за стол и задумалась, пощипывая выставленные в красивой глянцевитой миске бисквиты, которые еще утром пекла вместе с матерью. Она любила помогать матери по хозяйству, но и это делала как-то заторможено и неуверенно, потому что задумчивость и здесь лишала ее точности и быстроты движений. Вирджин совсем не была похожа на мать, она не переняла ее сноровки, живости и красноречия – этих столь необходимых для женского успеха качеств и достоинств. Кроме всего прочего, миссис Сойл была заметлива, и от ее взгляда не укрылось, что дочь несколько не в себе: она раскрошила почти все бисквиты в миске, так и не съев ни одного. «Надо ли сейчас говорить с ней о завтрашних хлопотах?» - подумала миссис Сойл, озабоченная предстоящим переездом. Родители не посвящали Вирджин в свои планы, потому что помощи от нее было немного, да и не сомневались они, что дочь покорно примет все родительские планы. «Нет, все-таки пора сказать», - додумала миссис Сойл свою думу и присела рядом с дочерью, вглядываясь в ее странно отрешенное лицо. «Вирджи, у нас большая радость, - сказала она. – Завтра приедет твой дядя Уин, он перебирается в город, а нам по сходной цене уступил свое поместье. Он сразу увезет тебя к себе, а его прислуга поможет нам паковать вещи». Эти слова заставили Вирджин вздрогнуть. Заметив беспокойство дочери, миссис Сойл добавила: «Тебе не придется долго скучать без нас – в пятницу придет фургон, и мы тоже отправимся в путь. Нас ждут большие перемены, тебе ведь наверняка давно уже хотелось вырваться из этой забытой Богом дыры? Ты взрослая девушка, тебе нужно больше бывать на людях, ты не должна избегать общения с этим миром, замыкаться в четырех стенах… Мы будем жить у большой реки, смотреть на белые корабли, гулять по набережной… И ты обязательно найдешь себе приличного жениха и рано или поздно порадуешь нас внуками…» Слова дождем стучали по столу, отражались от стен, падали на пол. Не отдавая себе отчета в том, что творится в ее душе, Вирджин встала, пошатнулась, сжала в кулаке салфетку. «Хорошо, мама», - прошептала она и побрела к дверям.
Вопреки ожиданиям, которые возлагали родители Вирджин на этот переезд, он стал всего лишь незначительным всплеском в плавном течении жизни семьи Сойл. Миссис Сойл по-прежнему каждое утро выпекала бисквиты, мистер Сойл, будучи адвокатом, вскоре обзавелся обширной практикой на новом месте. Клиенты его в большинстве своем были нечисты на руку, но такова уж адвокатская доля – кто платит, тому и служат. Вирджин выучилась играть на банджо, потом увлеклась шахматами. Она почти не стремилась обжить свою каморку, которую как нарочно выбрала в самом дальнем флигеле нового дома, и даже меньшую из тех двух, что были друг напротив друга. В большей комнатке она поместила свою библиотеку, но ходила туда редко – даже некогда любимые ею книги пылились и тосковали по ее рукам. На свое совершеннолетие она потребовала от родителей подарить ей шелковый балдахин, который целый день устанавливали над ее девичьим ложем. А единственным украшением ее кельи стал засушенный георгин под стеклом.
Шли годы, от болезней тихо угасла миссис Сойл, затем в зимнюю стужу утонул в полынье мистер Сойл, переходя по чуть припорошенному льду через реку после долгой и трудной беседы с сутягой-клиентом – о том, как отсудить имущество после развода у некоего Л. Э. Этот человек не сделал мистеру Сойлу ничего плохого, они даже не были знакомы, хотя Л.Э. был выходцем из тех же краев, где многие годы жила семья Сойл; совсем еще молодым человеком он посвятил свою жизнь чтению и путешествиям, скитался по городам и весям в легкой кибитке, запряженной парой умных и породистых лошадей, испещрил романтическими записями не один блокнот и узнал о людях много хорошего, пока его не женила на себе обманным путем хозяйка дома, в котором он неосторожно заночевал. Брак ей нужен был лишь для того, чтобы поправить свою репутацию и решить проблему вечной нехватки денег на наряды – путешественник был явно не беден. Но он оказался слишком порядочным человеком, а потому вызывал у нее неприязнь. Кроме того, его интерес ко всему на свете раздражал ее, и еще иногда ей казалось, что он о чем-то вечно и безнадежно тоскует. Все это привело к тому, что несколько лет спустя она решила от него избавиться и обратилась к своему тайному сожителю с просьбой нанять юриста, который сумел бы представить частые отлучки ее мужа как доказательство его супружеской неверности. Вирджин ничего не знала об этой истории – человеческие дрязги ее не интересовали. Но из-за них она осталась одна как перст в этом равнодушном мире: помогая любовнику нечестной, хищной женщины, которая выжила из дома собственного мужа и оставила ему на жизнь лишь жалкие крохи, составлявшие оплату за напечатанные им когда-то путевые заметки, мистер Сойл взял грех на душу, и Бог его наказал. Он даже не успел воспользоваться плодами содеянного – гонорар утонул вместе с кейсом, а тело адвоката прибило к берегу лишь весной, когда в половодье река подступила к самому порогу дома. Вирджин почти не плакала – сидела целыми днями под балдахином и раскачивалась под мерный скрип своей колыбели.
Однажды в окно влетела ворона. Она приволакивала крыло, тревожно косилась на Вирджин, но позволила себя перевязать, почти не трепыхаясь в ее неловких, но чутких руках. Так они и жили – Вирджин и ворона. Имя вороне было дано – Далия. Ворона держалась молодцом, Вирджин увядала. Наступала ее шестьдесят пятая весна. Уходящая зима была снежной, и отовсюду стремились потоки воды, они несли щепки, прошлогодние сухие листья, иногда – детские кораблики, которые Вирджин провожала взглядом с особенной грустью. По утрам все это замерзало, и Вирджин ни свет ни заря растворяла настежь окно, чтобы покормить птиц, которые уже вернулись на свои привычные места, но пока еще жили впроголодь. Сухощавая, обычно строгая, она улыбалась, разбрасывая просо и овес под окнами – им с вороной нравилось наблюдать птичью кутерьму на расстоянии брошенной горсти зерна. И вот однажды за окном, совсем близко, послышался странный глухой удар. Мисс Вирджин Сойл как раз собиралась совершить обряд ежеутренней благотворительности. Открыв окно, она увидела невдалеке от дома какую-то серую груду. Она всмотрелась в рассветную мглу, и вдруг обнаружила, что эта груда шевелится, приобретая очертания человека. Человек – пожилой, небогато одетый, но не обрюзгший и не махнувший на себя рукой, не нищий, не пьяница, – глухо стонал и ворочался на застывшем ледяном насте. Мисс Вирджин накинула одну из своих бесчисленных кофт и поспешила на улицу. Осторожно, скользя и едва сохраняя равновесие, она приблизилась к лежащему на земле и попыталась помочь ему встать. Тот вскрикнул и потерял сознание. Мисс Вирджин поняла, что у него перелом стопы. Кое-как, задыхаясь, она втащила волоком бессознательное тело по лестнице в дом, уложила на мягкий ковер и побежала – чуть ли не впервые за всю свою жизнь – в соседний дом за доктором. Заручившись согласием врача осмотреть больного и дав ему время на сборы, она заторопилась назад – вдруг понадобится ее присутствие. Когда она вернулась, нежданный гость уже пришел в себя. Он застенчиво улыбнулся ей сквозь боль и с усилием сказал: «Простите меня, Бога ради. Я не успел вам даже представиться. Мистер Лост. Лост Эндфаунд».
«Лост Эндфаунд… Какое странное имя!» – подумала мисс Вирджин, помогая гостю освободиться от испачканного пальто. Когда она понесла пальто в прихожую, чтобы повесить его сушить, из нагрудного кармана выпала книга, которую она тут же с изумлением узнала. Но всего удивительнее было то, что, падая, книга раскрылась на странице с заложенным ею уголком, где были именно те стихи, что так волновали ее в юности:
«Утратив все и выбившись из сил,
найду приют я в незнакомом доме».
А со стены из-под стекла на них смотрел засушенный цветок, и лепестки его словно покачивались в такт ее походке, приветствуя нового жильца.