Стоять под десятком любопытных оценивающих взглядов было неудобно. Рита чувствовала, как против воли щеки захлестывает горячий румянец. Нужно было повернуться и уйти. Но и этого сделать было невозможно. Потому что через два часа поезд, и, может быть, нигде никогда она больше не увидит ЛЮБОВЬ. ТАКУЮ, как на портрете в стенах этой питерской галереи. Из ноябрьской полутьмы Дворцовой площади выступает провинциальная девочка, переполненная любовью и счастьем, и по широко распахнутым глазам понятно, что сама она еще не осознает ни любви, ни счастья, - такая юная, такая чистая, что буквально голова идет кругом. И словно выступают из рамы осенняя питерская морось и запах мокрого асфальта, и доносятся до зрителей тихий хрипловатый вальс старого трубача, что играл в тот памятный день десять лет назад на Дворцовой площади для двух влюбленных... И на портрете Рита искала не себя, прошлую, наивную, чистую. Она искала ответ на самый важный вопрос в жизни: ЛЮБИЛ ЛИ он ее?
Да.
ДА!
ДА!!!
И больше ничего не надо.
Ни-че-го!
Чтобы поехать первый раз в Питер, Рита работала все летние каникулы перед выпускным классом. В июне полола свеклу на местных совхозных полях по две копейки за метр. В июле - массовиком-затейником в парке культуры и отдыха, куда приводили детей из пришкольных лагерей. Потом помощником вожатого в пионерлагере за тридцать километров от города. Особого удовольствия от своей работы не получала. Душу грела мысль, что будут деньги на питерские каникулы. Грядущая поездка словно открывала перед ней двери в большую жизнь.
В шестнадцать лет Рита мечтала о Питере, как мечтают дети о сказке. Она была влюблена в этот город, еще не взглянув, по сути, ему в лицо. Влюблена по фильмам, первым видеоклипам, по фамилиям известных людей, живших в Питере. В ее комнате висела на стене подробнейшая карта города. Рита спасалась от бессонницы, водя пальцем по глянцевым дорожкам карты, словно гуляя по Питеру. Шептала вслух названия улиц и пыталась представить их. Так и выучила город наизусть, по карте.
Возможно, не было бы никакой поездки, если бы не Машка, одноклассница. У нее в ту пору была большая немыслимая любовь с мальчиком с соседней улицы, который блестяще окончил художественную школу и со второй попытки взял штурмом питерскую Академию художеств. Артем ждал любимую в гости, об этом они условились еще в мае. А Рита напросилась в попутчицы.
Самым трудным было уговорить маму, которая держала Риту за несмышленыша и даже на школьные вечера отпускала с большой неохотой. Мама растила Риту одна, искренне считала, что отказалась от личной жизни во имя светлого будущего дочери, но Рита подозревала, что на самом деле мать так и не встретила мужчину, ради которого имело смысл круто менять пусть одинокую, но устоявшуюся жизнь.
Накануне поездки не смогла спать. Вставала и ходила в волнении по комнате. Потом ложилась и долго перекладывала подушку, которая быстро нагревалась теплом ее лица. Снова и снова перебирала вещи в сумке: все ли взяла, не забыла ли чего?
За стеной тревожно вздыхала мать. Перед ее лицом в полный рост поднималась одинокая старость. Мысль о том, что впервые за всю жизнь она останется на несколько дней одна, причиняла физическую боль. Рите было жаль мать, но что делать? До самостоятельной жизни – рукой подать, а собственного опыта никакого.
Потом стучали колеса поезда, и они с Машкой пили в душном вагоне газировку до пузырьков в носу, шушукались, и счастье переполняло Ритино сердце. То, что казалось несбыточным, стало реальностью.
Вот он, Питер, подлинный, осязаемый, из серых камней, обрывков афиш, пронизывающего ветра с Невы! И люди, которые идут навстречу промозглым ноябрьским утром, словно с другой планеты: иная одежда - яркая, броская, модная (в таком не выйдешь на улицы их провинциального городка), иная походка - стремительная, летящая, иные лица - сосредоточенные на себе, одинокие и в тоже время схожие, объединенные Питером. Счастливцы!
Рита не поспевала за Машкой. Для той весь Питер был в Артеме. Машка стремилась к нему, как булавка к магниту. А Рита стремилась куда угодно, только не в общагу. Общаг много, Питер один. И Рита тянула время, застревая у каждой витрины, у каждого театрального киоска, у каждого книжного лотка.
Ах, эти книги! Пахнущие типографской краской, новенькие, еще не прочитанные тома! В их городе хорошие книги можно было купить только из-под полы или по страшному блату, реже - на талончик сданной макулатуры: 20 кг за книгу, и то - только отстояв ночь перед привозом в очереди у книжного магазина. А тут - вот они: Ахматова, Вертинский, продолжения "Анжелики" без очереди, без блата, только раскошеливайся. Разбегались глаза. Торговцы, почуяв в светловолосой худенькой явно провинциального вида девочке книгоманку, расхваливали ей товар на все лады. Машка злилась, едва не за руку оттаскивая Риту от книжных лотков. Но Рита успела урвать и томик Вертинского, и томик Мандельштама, и два билета в театр Комиссаржевской, купленные под причитания Машки: "Ты пойдешь туда одна! Я приехала не по театрам шляться!"
В общаге в самом деле не было ничего интересного: длинный коридор, в тусклом свете лампочек унылые обшарпанные стены. Кухонные запахи смешиваются с еще более стойким запахом дешевого курева. И ничего особенного нет в этом Артеме. Да и в его картинах тоже. Куда интереснее акварели его соседа по комнате: чистейшие краски, нежнейшие полутона. Машка предупредила ее, что этот сосед - неисправимый Дон Жуан, и она сама, честно говоря, была бы не против с ним, но Артем (тут Машка закатывала глаза) - это настоящая любовь.
Там, в общаге, она в самом деле встретила Его. Совсем как в кино: не вошел - ворвался в комнату. Высокий, мощный, белокурый, кареглазый, обаяние - как нимб. И сердце сразу ухнуло в пустоту и сбилось с ритма. И все слова были забыты. Конечно, он понял это. Он был искушенным мальчиком. Артем рассказывал Машке про его многочисленные романы с натурщицами и про победы даже над замужними женщинами, а Машка, слабая на язык, пересказывала Рите, добавляя от себя красок.
Легкость его кисти не сочеталась с мощью его тела и яркостью глаз. Но его картины цепляли. Артем восторженно говорил о нем: "Подлинник!"
Имя его было вычурным и одновременно каким-то домашним - Леон.
Леон принес бутылку вина "Черные глаза". Рита вообще до сих пор не пробовала ни вина, ни шампанского - когда-то поспорила с Машкой, что до семнадцати лет ни капли спиртного в рот не возьмет. У Машки сразу стали хитрыми глаза. Смилостивилась: "Пей, ну его, этот спор".
Пока девушки суетились на кухне, мужчины - конечно, они уже были мужчинами - в два счета разобрали кровати на составляющие и задвинули их в угол. Пружинные матрацы положили прямо на пол, небрежно застелив пледами. Здесь же разложили скатерть. Все вроде бы было готово, но Леон окинул взглядом стол и сказал:
-Чего-то не хватает.
И ушел.
Вернулся с розой. Темно-вишневого цвета, настолько темного, что она казалась черной.
Протянул цветок Рите и шепнул на ухо, задев губами розовую мочку:
- Она - как твои глаза: темная и бархатная...
Машка смотрела на них с искренним изумлением. Рита покраснела.
Среди сверстников Рита не считалась ни первой красавицей, ни второй, ни десятой. Она вообще никак не считалась. И не потому, что природа обделила ее внешностью, а потому, что сама Рита еще никому и никогда в своей короткой жизни не стремилась понравиться. Ее голова была занята учебой. Настали смутные времена, и Рита усвоила одно: рассчитывать придется только на собственные силы. За ее спиной, в отличие от одноклассников, не стояли сильные родители с крупными связями или средствами, готовые протежировать любимое чадо в престижный вуз или оплачивать учебу. Матери – простой медсестре в отделении терапии – было не под силу оплачивать даже репетитора. Так что выбираться на поверхность предстояло своим умом. А для этого надо учиться, а не влюбляться.
Эта темно-вишневая роза была первым цветком, который ей преподнес молодой человек. И Леон был первым, кто обратил на Риту внимание, и первым, на кого обратила внимание она. От того сильно заколотилось сердце, а на щеках вспыхнул румянец.
Это был вечер в греческом стиле. Они возлежали у стола и говорили ни о чем. От вина стало тепло. Кареглазый юноша достал гитару, пел до утра серенады. Машка и Артем целовались до одури, без всякого стеснения. И Рите тоже хотелось быть такой же взрослой и беззаботной. Она слушала кареглазого мальчика, и сердце стучало часто и гулко, до головокружения. Рита не видела его лица, не видела его глаз. Догадывалась: он смотрит на нее. Наконец Машка с Артемом уснули рядышком, забравшись прямо в одежде под одно одеяло.
Светало.
В широкое - во всю стену - окно было видно низкое питерское небо с узкой розовой полоской над темными крышами. И на этом фоне - черный силуэт поющего юноши. У него был прекрасный голос: настолько сочный, настолько сильный, настолько реальный, что Рита кожей ощущала его тепло. Она словно под гипнозом протянула руку и коснулась волос юноши. Мягкие, густые, они скользнули между ее пальцев и словно прошили током. Леон удивился этой наивной девчоночьей ласке. Отложил в сторону гитару и сам протянул руку к волосам Риты. И внутри девочки разлился жар, ноги и руки стали ватными, комната покачнулась от его прикосновения.
Он только сказал, как вздохнул:
- У тебя золотые волосы.
Они легли рядышком - на матрац, снятый с разобранной кровати. Поворот головы - и они смотрят в глаза друг другу.
- Какая ты!
Она скорее угадала его слова по движению губ, нежели услышала. И только улыбнулась в ответ.
- Ты просто бабник.
- Я – эстет.
- Ты меня соблазняешь?
Юноша беззвучно рассмеялся:
- Ты боишься?
- Я всего лишь провинциальная дурочка. Ты вскружишь мне голову и бросишь. Мне не останется ничего другого как выйти к Неве и утопиться.
- Я тебя не обижу... Я буду с тобой дружить.
- Дружить? Я согласна, - эхом отозвалась Рита.
Она уснула, незаметно для себя.
Проснулась от шума дождя. Ее голова на его левом плече, рука - через всю грудь, как орденская лента - на правом. Открыла глаза и затаилась, боясь вспугнуть новое для себя ощущение - пробуждение рядом с мужчиной. Подняла взгляд. Рядом - мужская щека, ставшая за ночь немного колючей. Ресницы - длинные, пушистые, немужские - лежат полукружьями на нежной коже подглазий. Поднесла ладошку к его губам, почувствовала дыхание, и что-то радостно толкнулось внутри.
Оглядела комнату.
Машка спала, по-детски приоткрыв рот, отвернувшись от своего Артема. Он обхватил во сне талию подружки. Тихо. Только джазовый ритм дождя. Рита выскользнула из-под одеяла, пошла умываться. В пустом коридоре общаги вдруг подпрыгнула на одной ножке и рассмеялась сама себе.
После завтрака отправились в Эрмитаж. Мальчишки прошли бесплатно по своим студбилетам Академии Художеств. Ходили по гулким залам. Леон рассказывал о картинах, о технике письма. Рита слушала внимательно. Ему льстило ее искреннее внимание. Ей льстило его общество - посетительницы Эрмитажа нет-нет да и бросят взгляд на юного Аполлона.
В зале импрессионистов Леон словно бы невзначай полуобнял ее за талию, и уже знакомая истома охватила Риту. Он был рядом с ней! Договор о дружбе действовал. Он - такой красивый, страстный, ничей - показывал ей отдельные мазки, придерживая за плечи, изредка касаясь щекой ее щеки. Рита цеплялась за эти прикосновения, каждое из которых имело для нее особое значение.
Машка улучила момент, подхватила Риту под руку и словно выдернула из омута Дон-Жуанского охмурения.
- Держись, подружка! - шептала она ей на ухо. - Он "запал" на тебя, это видно невооруженным глазом! Крути им, крути!
- У нас дружеский договор.
Машка расхохоталась так, что на нее стали оглядываться.
- Дружеский договор между удавом и кроликом! - Машка едва ли не утирала слезы. - Ты в самом деле такая наивная или только притворяешься?
И снова к Ритиному уху:
- Выиграй у него!
- Как?
- Делай вид, что тебе все равно.
- Я не могу.
- Тогда ты его потеряешь. Он - игрок, ему нужна победа. Выиграй у него! Отказывай до последнего, даже в поцелуе отказывай! Держись, сколько можешь!
- Я хочу к нему, - призналась Рита.
- Выиграй - и у вас может быть много сладких ночей. А сейчас - только одна. Выиграй! Я болею за тебя!
- О чем это вы тут шепчетесь? - Леон был уже рядом. Дон-жуанский опыт позволял в считанные секунды, скорее интуитивно, чем осознанно, менять тактику. Он решил усилить атаку. Возле статуи Родена он, улучив момент, встал сзади, и Рита почувствовала его дыхание на шее и снова запьянела.
После Эрмитажа, на набережной Машка с Артемом бросили их:
- У нас свои планы, если не придем ночевать - не ваше дело, развлекайтесь!
И Машка хитро подмигнула на прощанье.
Они остались вдвоем. Вместе с Машкой ушла поддержка. Рита растерялась. И это тоже не скрылось от дон-жуанского взгляда.
- Ну, что будем делать? - спросил Леон.
- У меня на вечер есть два билета в театр Комиссаржевской.
- Мой любимый театр.
- Пошли?
- А переодеться?
- Значит, все-таки в общагу, - рассмеялась Рита.
...Это было трудно - соответствовать ему. Рита прекрасно видела, какими глазами смотрят фланирующие по фойе девушки на Леона. И какими - на нее. Он - ультрамодный. Она - в простеньком платье. Он – яркий, как Полярная звезда. Она – серый воробушек. Острое ощущение своей провинциальности портило настроение. Леон заметил это:
- Ты о чем печалишься, печалинка?
- О себе, любимой. Тебе не стыдно со мной?
- Дурочка! У них стиль, у тебя - суть. Ну что ты улыбаешься?
- Скажи мне еще раз "дурочка". В твоих устах это звучит как комплимент!
А после спектакля они шли по залитому ранним ноябрьским закатным солнцем Питеру. По Невскому сновали бойкие молодые фотографы с "Полароидами" на шее:
- Моментальная фотография!
- Хочешь? - предложил Леон.
- Нет. Фотография - к разлуке.
- Это если подружка парню дарит. А когда общая фотография - не страшно.
- Все равно нет.
- А портрет?
- А ты успеешь за одну ночь?
- Успею.
Пошел дождь - мелкой, искрящейся в свете фонарей пылью.
Переходили дорогу. Кареглазый юноша протянул Рите руку. Вопросительно посмотрел в ее глаза. В эту минуту он уже не был Дон-Жуаном. Он был слегка влюблен, как художник. Нет, не в нее, Риту, - в этот вечер, дождливый, холодный, пахнущий Невой, легкий, ни к чему не обязывающий. В такой вечер рядом обязательно должна быть чистая нежная девушка, доверчивая и наивная, воплощение беззаботной юности. Это было понятно. И Рите на мгновение стало больно и почему-то жалко себя. Но она вложила свою ладонь, и его сильные длинные пальцы замкнули круг. И возник общий кровоток. И не было ничего страшнее, чем разнять руки. Как разделить сиамских близнецов.
Порыв влажного ветра холодом коснулся разгоряченных чужим теплом губ. Капельки воды, на секунду замирая на пушистых Ритиных ресницах, искорками падали на нежные щеки - холодные и гладкие, как яблоко.
- Мне всегда казалось, что моя судьба - это Питер, - сказала Рита. - Что я обязательно влюблюсь именно здесь.
- Почему?
- В таком особенном городе и любовь должна быть особенной.
- Мечты сбываются? - лукаво сощурился Леон.
Рита засмеялась.
Вышли на Дворцовую площадь. Пусто. Раздолье ветру. У подножия старого фонаря, светящейся стрелой уходящего в беззвездное, затянутой синей мглой небо, стоял пожилой трубач с неровной щетиной на сизых щеках, обрюзгший, в заляпанном старом пальто. Труба его, тоже искрящаяся от дождя и света фонаря, любовно выдувала нежный вальс Шопена, и звуки, подхваченные ветром, плыли над пустынной площадью.
Леон протянул руку, но Рита смутилась:
- Я не умею вальсировать.
- Это просто. Доверься мне, - улыбнулся художник и легким шагом закружил девушку в вальсе.
Трубач словно проснулся, в глазах скользнула улыбка. Труба стала еще трепетнее и нежнее.
Рита счастливо рассмеялась: мечты сбываются!
И никто не услышал, как сердце ее запело в унисон с трепетной трубой опустившегося музыканта. Как легко, вслед за мелодией, оно поднялось вверх, в ключицы, а потом взлетело, оттолкнувшись от ствола старого фонаря, в искрящийся дождь. И как, наконец, зависло под сводом темного беззвездного неба в упоительном сладостном томлении, слившись с сиреневым си-бемолем в единый высокий пронзительный аккорд счастья, от которого вдруг брызнули слезы, такие незаметные под дождем...
А потом была дорога домой. Пустые улицы города. Запах мокрой земли и асфальта. Где-то позади остался неисправный светофор, многозначительно подмигивающий им вслед желтым кошачьим глазом.
- Ты похожа на мою первую любовь, - сказал Леон. - У тебя такие страстные глаза, и ты так же свежо пахнешь яблоками.
- Расскажи о ней, - попросила Рита.
- Зачем?
- Хочу.
Леон немного смутился. Пожал плечами:
- Ничего особенного... Она была моей одноклассницей. Я сидел на задней парте и все уроки напролет разглядывал ее затылок.
- У нее были черные блестящие косички?
- Нет, такие же золотые, как у тебя. И темные блестящие глаза, как у тебя. И такие же резко очерченные губы, которые хотелось целовать.
- Но было нельзя?
- В том-то и дело, что можно. И не только мне. Она принадлежала всем. И никому. И никто не мог назвать ее шлюхой, потому что у нее было просто такое призвание - принадлежать. Она называла это "любить". У госпожи было щедрое сердце!
- А теперь она мать семейства, верная жена, умелая хозяйка.
Леон расхохотался в голос:
- Насчет верной жены не знаю, а в остальном похоже. Правду говорят, что лучшие жены получаются из шлюх, которые свое отгуляли.
- Если бы она позвала, ты бы вернулся? - Рита забежала вперед и привстала на цыпочки, чтобы заглянуть ему в глаза.
- Не знаю.
- А если бы предложила стать ее любовником?
- А ты любопытна до неприличия, - удивился кареглазый юноша.
- А ты бестактен, рассказывая первой встречной историю прошлой любви да еще с таким упоением и откровением.
- Ты же сама так хотела!
- Женщины не знают, чего хотят! Нельзя же исполнять любой женский каприз! - возмутилась Рита.
- Ты же не первая встречная девушка. У нас же договор о дружбе!
Леон остановился. Потоптался на месте. Крутнулся на каблуках. Лоб расчертила морщинка.
- Знаешь, Рита, мне страшно за тебя. Однажды жизнь ударит тебя по лицу так сильно, что я не знаю - сможешь ли ты выжить? Ты же вся из хрусталя, тебя легко разбить!
- Я - сильная! - Рита резко развернулась и встала на цыпочки, дотягиваясь до его страстных глаз. - Посмотри на меня! Видишь? Я все смогу. Я - не хрустальная. Я - стальная.
- Ты - слабая, - серьезно сказал Леон. - У тебя комплекс дворняжки.
- Чего-чего?
- Комплекс дворняжки. Эти бездомные беспородные псины готовы преданно ползти на брюхе за любым, кто даст им кусок хлеба и ласково потреплет за ухо. В дворнягах сильна потребность быть нужным.
... Вторая ночь прошла без сна.
Леон, едва они успели прийти в общагу и выпить по чашке кофе, тут же натянул на раму кусок старых обоев, усадил Риту напротив:
- Не двигайся!
Карандаш буквально летал в его руке. Леон не знал усталости. Перекуры его были краткими и редкими. Предложил было сигарету Рите, но она отказалась:
- Не курю.
- Ты идеальная, Рита, - насмешливо улыбнулся Леон. Но Рита почувствовала: он одобряет ее.
Что-то новое появилось в лице Леона. И это новое - пока чужое для Риты, неосознанное самим Леоном, потому неуловимое - мелькало в его глазах, в изломе губ, в морщинке между бровей, возникавшей в минуты особой сосредоточенности. Может быть, это и называется вдохновением?
Леон мурлыкал себе под нос простенькую мелодию, иногда улыбался своим мыслям, и Рите даже становилось обидно от этой отстраненности кареглазого юноши.
- А почему ты стал художником? – спросила Рита.
Леон задумался. Склонил голову набок, как воробей. Прищурил глаза.
- Потому что не мог быть никем другим. Понимаешь, иду по городу, а навстречу – человек. Выразительные глаза, жесты, движение головы... Смотрю – вот оно, совершенство, подобие Божие! А все проходят мимо. Не видят. И мне так хочется, чтобы все замерли, и посмотрели на этого человека! И поразились красоте его и совершенству. Чтобы что-то пробудилось в сердце такое, отчего невозможно жить дальше с непроницаемым лицом. Вот подрастешь и увидишь сама, что с годами вкус к жизни притупляется. Быт заедает: где достать денег, что приготовить на ужин, как помириться с женой или мужем, чем бы насолить начальнику. С возрастом люди все чаще глядят себе под ноги и все реже в небо. А я иногда встану вечером на мосту, раскину руки, лицом в небо – и душа таким счастьем наполняется, что даже дышать больно.
Рита уже не сомневалась: она влюблена! Нельзя не влюбиться в такого человека: сильного, цельного, яркого. Таких больше нет. Он – один на весь мир. Он сам совершенство, подобие Божие. И все слагающие успеха в его руках, в выразительных пальцах, уверенных кистях. Такой – всего добьется. Рядом с таким – не страшно идти по жизни.
Тук-тук – сердечко стучит еле-еле слышно. Затаилось, прислушиваясь к себе, новому, влюбленному, только что народившемуся на свет. И на губах улыбка Джоконды: это осознание своей влюбленности такой загадкой расцвечивает лицо.
Ей так хотелось спросить Леона: почему он выбрать в модели ее? Но было как-то неудобно. А жаль. Этот вопрос потом долго мучил ее.
... Рита так и уснула, позируя, незаметно для себя, утомленная неподвижностью и обилием впечатлений. Глаза сомкнулись, и тут перед ними побежали обрывки событий минувшего дня: лица актеров из спектакля, картины импрессионистов, улыбка Леона, его летающий карандаш...
Разбудили ее Машка с Артемом. Рита лежала в постели одетая, любовно укрытая пикейным покрывалом. Леон, свернувшись калачиком, спал на соседней кровати. Рама была пуста.
Машка стучала пальцем по циферблату ручных часов: опаздываем! И лицо ее было сердито, будто Рита виновата в их опоздании.
Растолкали Леона. Пока девчонки собирались в дорогу, ребята сбегали в ближайший магазин, купили провизии. Они опаздывали к поезду. Спешка была ужасная. Рита бежала вприпрыжку рядом с Леоном и ничего не чувствовала спросонья. Голова была пустая и странно тяжелая от этой пустоты. И только на вокзале к Рите вернулась возможность что-то ощущать.
Лучше бы не возвращалась.
Рите казалось, что сердце ее перетянули ниткой пополам: еще чуть-чуть, и оно лопнет. Бросили вещи в купе. Три минуты до отправления. Но время замерло. Рита не верила: еще чуть-чуть, поезд тронется - и ничего может не быть?! Ничего и никогда?!
- Где мой портрет, Леон? - словно очнулась Рита.
- У меня.
- Пришли его мне.
- Нет, он мой.
- Ты позвонишь?
- У меня нет твоего номера.
Рита торопливо вписала номер телефона в его потертую записную книжку.
- Поцелуемся, провинциалка? - спросил Леон. - Когда-то свидимся, быть может...
Рита растерялась:
- На вокзале? Неудобно, люди кругом.
- Рита, это большой город, здесь никого ни до кого нет дела. Ну? Время идет. Решайся.
Рита зажмурилась.
И когда Леон коснулся ее губ, нежно и мягко, как касаются губами детей, а не любимых женщин, Рита едва не заплакала от невыносимо острой боли предстоящей разлуки. А поцелуя она как будто даже и почувствовала.
И вот поезд тронулся, ускорил шаг... И - прощай?!
За окном летели серые питерские пейзажи. Два дня счастья позади. Лучшие дни ее жизни. Как же теперь она будет жить? Как?!
Решение созрело быстро. И оно было единственно верным. Рита еще вернется в Питер за своей любовью. Она будет счастлива, и дорогу к этому счастью проложит собственными руками.
***
Она повзрослела после питерских каникул. Стала совсем серьезной и очень сосредоточенной. Рита определила себе цель, но чтобы добиться желаемого, предстояло много трудиться.
Мать заметила перемену в дочери, но сколько не допытывалась, что случилось там, во время каникул, ничего не добилась.
И Машка ничего не добилась, поэтому серьезно надулась на подругу: как же так, я ж тебе все-все рассказала, а ты мне ничего?! И Рита не могла толково объяснить, что чувство, поселившееся в ее сердце, так велико, что никакими словами его передать невозможно. Ну как можно объяснить, пусть даже лучшей подруге, что ничего «такого» между ними не было, а что было – осталось в сердце и поет там тихонько и счастливо.
А Машка обиделась всерьез: нечестно! Если бы не я, не было бы никакого Леона! Ну, ладно, колись, ведь хоть разок, но поцеловались? Ну скажи хоть словечко, это же нетрудно! Исчерпав все доводы, решила ужалить в отместку: ты, положим, в него по самое не хочу, а он-то что? Кто ты для него? Так, дурочка провинциальная, и нечего тут светиться как ясно солнышко!
И Рита в самом деле будто с небес на землю сверзилась. Она – любит. А он? Она-то для него кто? Если бы полюбил, значит, не смог бы без нее. Значит, уже бы позвонил, спросил, передал бы привет через Артема. Две недели прошло – он молчит. Значит…
Ее как будто дверью по лицу стукнули. Было больно и обидно. Села за стол, враз оглохшая, тупая. Смотрела непонимающими глазами на карту Питера. Две последних недели она любовно водила пальцем по ее глянцевой поверхности, мысленно проживая прогулку с Леоном. После этих каникул черные буковки для нее ожили, это были уже не просто названия улиц - это были тропки ее любви. Она помнила их до мельчайших подробностей: дома, тротуары, случайных прохожих, трубача на площади.
Они с Машкой только успели отъехать от Питера, а Рита уже приняла решение поступить сюда в университет на филфак, чтобы быть рядом с Леоном. Может быть, он полюбит ее. Нельзя же не ответить на ее любовь, такую огромную и бессмертную!
А теперь...
Как же теперь?
Они не увидятся. Никогда не увидятся.
А она уже не может дышать без него. Без него - ничего не надо. Без него - смерть.
Что же делать?
Что же делать?!
Она напишет письмо.
Конечно, она напишет Леону письмо! Всего шесть слов: "Я люблю тебя! Возьми меня замуж!"
Нет, глупо. Для него ее признание - пустая забава. Он может владеть любой женщиной, какой захочет, а она, Рита, жалкая провинциалка. Она - добыча, которая не удовлетворит его честолюбие.
Но она все же напишет ему. Всего три слова: "Верни мой портрет!"
Пусть они не увидятся пока, но у нее будет его частица. Она посмотрит на портрет и узнает, какой он увидел ее.
До конца одиннадцатого класса оставалось еще три четверти...
***
Выпускной прошел бездарно.
И Рита предвидела, что это будет именно так. По-другому просто не могло быть.
Все началось в мае, за три недели до экзаменов, когда мать, выкручивая от волнения тонкими пальцами батистовый платочек, сказала, что денег на учебу Рите нет. Так что никуда она не поедет. Может быть, через год. Пока надо работу искать. Жить не на что. И впереди ужас какой-то. Союз развалился, началась эпоха рыночной экономики, с прилавков исчезли остатки продуктов. Какой тут может быть институт? Ты ведь стала взрослой, дочка. Значит, смиришься. Это у ребенка главное слово «хочу», а у взрослого – «надо».
Этот удар Рита выдержала достойно. Только зажмурилась. А потом мысли лихорадочно стали работать: ничего-ничего, вот получу первую зарплату и тут же рвану в Питер. Найду Леона и…
А что, собственно, и?
Вот тут мысли обрывались. Картина никак не вырисовывалась. Но это был еще не крах. Это была трудность, которую можно преодолеть.
Потом расклеились отношения с Машкой, которая на Риту смотрела как на человека, слабого на голову.
- Я бы на твоем месте рвала бы отсюда когти. Любой ценой – но отсюда, - злилась на подругу Машка. – Ты кого слушаешь? Мамашу? Ты на нее посмотри, у нее на лице счастье написано, что с ней остаешься. Ей одиноко, а то, что она твою жизнь под удар ставит, - наплевать. Эгоистка!
В самом деле, мать не скрывала радости. У нее даже походка стала легче, словно с плеч сбросила тяжесть, клонившую ее к земле. Но Рита знала, что если бы мать могла, то переступила бы через свое родительское «хочу» и отправила бы дочь в институт. А Машка слишком резко отзывалась о самом дорогом человеке на земле, и это Рите было куда трудней снести, чем ее усмешечки по поводу молчания Леона. В общем, к окончанию школы Рита осталась без подруги.
А потом было платье. Целая история, и весьма неприятная.
Пустые прилавки магазинов только-только начали стыдливо прикрываться каким-то товаром, неизвестного происхождения, сомнительного качества. Выпускные платья доставались одноклассницам через знакомых или шились из старых доперестроечных запасов. Туфли покупали по талонам, как когда-то покупали по талонам колбасу, а теперь сахар, вино и крупу.
У Ритиной мамы не было таких знакомых. И запасов не было. Поэтому она купила на выпускной платье, которое случайно увидела в каком-то магазинчике. Было оно, мягко говоря, страшненькое из какой-то дешевой пестрой материи, зато новое и точь-в-точь Ритин размер. Мама сочла, грех упускать такой шанс. А Рита надела платье и чуть не разрыдалась перед зеркалом. Одним словом, чучело. Мама стояла рядом и светилась от счастья: нашла-таки, в чем ребенок пойдет на первый бал. Показать матери недовольство – ударить ее. Рита сложила на лице подобие улыбки. Мама ничего не заметила.
Сам вечер еле-еле тянулся. Для Риты он был меньше всего похож на первый бал Наташи Ростовой. Ели, пили, танцевали, играли в "ручеек". Рита томилась. Нет, впрочем, не томилась. Ее состояние можно было описать больным словом - "перелом".
Все дело было в Леоне.
Он позвонил, он наконец-таки позвонил ей!
На протяжении семи месяцев Рита ждала его звонка каждый день. Приходила из школы, обедала, готовила уроки, убиралась в квартире, о чем-то разговаривала с матерью, смотрела телевизор. За эту рутину отвечала одна часть ее сознания. А вторая была в постоянном напряжении, ожидая телефонного звонка. Рита старалась не выходить из дома. Боялась: он позвонит - а ее нет.
Ожидание вошло в привычку, притупилось. Когда раздался звонок междугородки, Рита даже не подумала о Леоне - потому что, ожидая, не позволяла себе надеяться.
- Здравствуй, ангел, - сказал Леон, словно они расстались только вчера.
- Здравствуй..., - и вдруг бешено заколотилось сердце. Чуть-чуть – и выскочит из груди. - Ты получил мое письмо?
- Письмо? Какое письмо?
- Так...Что-то случилось?
- Да. Я звоню попрощаться.
- Почему?
- Я женюсь. Моя свадьба - в следующую пятницу.
Вот и все. И мечты пополам. Да кто ей сказал, что это любовь? Это так, мечта о принце... Только вдруг кислород перекрыли. Хочется вдохнуть –а нечего.
- Кто она, Леон?
- Я рассказывал тебе о ней.
- Ты женишься по любви?
- По долгу. - Пауза. Леон усмехнулся: - И потом, должен же кто-то стирать мои носки.
- Возьми замуж меня, Леон! – почти крикнула в телефонную трубку Рита. - Я буду стирать тебе носки не по долгу, а по любви!
- У меня трудный характер. Я - избалованный неврастеник.
- Я буду пить валерьянку каждый вечер и по утрам вместо чая!
- Я люблю шумные компании. У меня будут собираться художники и будут пить водку.
- Я - радушная хозяйка.
- Я влюбчивый.
- Я стану для тебя единственной!
- Ты похожа на сказку! Но я не стою тебя, Рита... Прости меня, ангел! Ты уехала, а я думал о тебе постоянно. Чтобы я ни делал, я помнил, что на свете есть ты. И мне становилось легче. Может быть, любовь существует. Но я совершил ошибку. А за ошибки надо отвечать.
- Верни мне мой портрет! Тебе он все равно не нужен.
- Он нужен мне, Рита!
Она хотела спросить: “Зачем?” Но не спросила. Потому что “зачем?”
- Он не готов, - признался Леон. - Прости меня, провинциалка!
- Будь счастлив!
- Будь счастлива!
Вот и все.
Она положила трубку и тупо посмотрела на себя зеркало. Они опоздали друг к другу навсегда. Навсегда! Какое беспощадное, уничтожающее слово!
У Риты не было сил кричать.
Не было сил плакать.
Ей просто перекрыли кислород.
Она легла на постель, задохнувшаяся от боли и пустоты. Разглядывала паутину, затянувшую дальний угол над книжным шкафом. Потом встала. Выпила стакан кофе. Не помогло. Накапала валерьянки. Бесполезно. Села краситься перед трюмо. Настенные часы торопили - до выпускного вечера оставалось полтора часа. Рука дрогнула, и черный карандаш прочертил кривую линию. Остервенело терла ваткой глаз. Ждала, пока сойдет краснота. Все это время где-то на заднем плане тупой болью стучало: "Ле-он, Ле-он, Ле-он".
Все неправильно.
Надо было прожить те два дня в Питере иначе.
Надо было быть с Леоном. Целоваться с ним до одури, до трещин на губах. И обнимать так, чтобы болели руки. Сцепить ладони в замок и не разжимать. Позволить делать с собой все, что ему хотелось. Может, она бы забеременела. И тогда он женился бы "по долгу" на ней. Это было бы правильно.
Значит, вот так может жизнь бить - наотмашь, по обеим щекам.
Рита задыхалась в актовом зале, насыщенном запахом пыли, яств и чужих духов. Нужно было срочно выйти на улицу. На воздух! Чтобы спало это удушье...
В темном пустом коридоре ее перехватил одноклассник. Был такой мальчик с большими эльфийскими ушами и замашками крутого парня, который пытался за Ритой ухаживать, но не от того, что был влюблен, а от того, что не привык получать от барышень отказа, и Ритино невнимание расценивал как личное оскорбление. Вот и подловил, наконец. Выступил бесшумно из темноты как вампир, резко схватил за плечи, впился в губы. Рита успела только охнуть. Замолотила кулаками по широкой юношеской спине. Откуда-то из глубины обостренного сознания опять всплыло лицо Леона, и ослепительная боль ослабила руки и ноги.
Нельзя думать.
Нельзя помнить.
Леону от нее ничего не надо. Надо Ушану. Если надо - бери!
И Рита уступила его настойчивости. Целовалась исступленно, не чувствуя вкуса чужих губ. Сердце подпрыгивало как шарик, подвешенный на резинке, - "раскидайчик".
А потом на внутренней стороне век крепко зажмуренных глаз из разноцветных кругов и пятен сложилось лицо Леона. Этот мужчина оценил ее чистоту. Не покусился. Не сломал. Не обидел. Не унизил. Сберег.
Не для Ушана ведь...
И юношеские жесткие губы вдруг приобрели горький вкус сигарет и дешевого вина. Они причиняли боль своей чужеродностью. Рита грубо оттолкнула от себя Ушана.
Он не обиделся. А она не убежала. Смотрели друг на друга, тяжело дыша. Изучали.
Сели рядом на одну из парт, выставленных из кабинета на время выпускного. Голова Риты кружилась. Легкое чувство тошноты. Ушан по-детски болтал ногами. Достал пачку сигарет, огляделся: нет ли поблизости учителей. Закурил.
- Дай мне, - попросила Рита.
Ушан удивился. Протянул Рите пачку. Услужливо щелкнул зажигалкой.
Рита взяла сигарету в рот. Затянуться не решилась, но и потушить сигарету не могла. Набрала полный рот дыма и тонкой струйкой медленно выпустила его.
- Что будешь после школы делать, Монашка?
- Работать. Договорилась, что останусь в нашей школе старшей вожатой.
Ушан недоуменно мотнул головой:
- Как это так? С твоими-то данными тебе надо в Москву.
- Мать сказала, денег нет.
- А-а-а... - протянул Ушан. - Ты же из бедных.
У самого Ушана отец владел несколькими коммерческими палатками в городе и уже, как сплетничали в их классе, заработал первый миллион. Ушан помогал отцу - торговал яйцами перед центральным универмагом по выходным, за что получал на карманные расходы приличные для школьника деньги. Еще говорили, что у Ушана есть подруга. Рита несколько раз видела Ушана с этой девочкой на улицах городка: несколько вульгарная, по мнению Риты, полноватая, но вопреки распространенному мнению о добродушии полных людей, нервная и властная. Говорили еще, что они с Ушаном вечно ссорятся, но почему-то они до сих пор вместе.
- А я в Москву, на экономический. Отец настоял. Я говорю: на хрена мне твой институт, я за полгода такие башли могу заработать! А он: иди учись, никто не знает, что с нами через пять лет будет.
- С твоими тройками в аттестате трудно будет на экономический поступить. Туда конкурс большой.
Ушан вытаращился на Риту:
- Ты что, думаешь, я буду сдавать экзамены как все? Пачку баксов председателю приемной комиссии - и я в институте.
- А после института к отцу вернешься?
- Не знаю. Я так далеко не загадываю. День прошел - и ладно. Я вообще буду рад, если хотя бы до тридцати доживу.
- Разве ты болен?
Ушан расхохотался:
- Девушка из глухого аула! Да я здоров как бык! Просто жить собираюсь бурно. Вот смотрю на тебя, монашку, и удивляюсь: в семнадцать лет добровольно заточить себя дома - зачем? Чего ради? Годы назад не вернешь. Что ты будешь вспоминать в старости? Четыре стены? Жить надо бурно, надо попробовать все: и водку, и травку, и бабу, и двух, и в рулетку сыграть, и морду кому-нибудь набить. Жить так, чтобы дым коромыслом. А ты - как экспонат кунсткамеры, заживо себя замариновала. Жаль.
- Напробуешься всего и помрешь в тридцать лет?
- А хоть бы и так. Зато скажут - пожил!
Ушан легко соскочил с парты:
- Ну, пошли плясать!
Рита рассмеялась:
- Не заклюют тебя? Я же персона нон грата.
- Со мной - не тронут. Пошли!
Но Рита не пошла. Осталась в темном коридоре одна.
Едва Ушан скрылся за поворотом, с другой стороны выплыла классная руководительница Инна Петровна с красной повязкой дежурного на праздничном платье.
- Что вы тут делаете, Кондратьева? Идите в актовый зал.
- Я хочу побыть одна.
Инна Петровна внимательно посмотрела на Риту.
- Кондратьева, не переживайте так. Я думаю, у вас будет возможность поступить на заочное отделение.
- Скажите, Инна Петровна, жизнь справедлива?
- Нет, Кондратьева.
- Почему?
- Катарсис. Человек очищается страданиями. Чем больше испытаний, тем чище человек.
- Кому нужны порядочные люди в наши дни?
- Они нужны сами себе. Хлебнете жизни – разберетесь, что к чему.
Учительница ушла, потрепав Риту по плечу.
От сигареты разболелась голова. Рита стиснула ее руками. От душевного непокоя стало совсем плохо. Впервые поняла, что значит – “смятение”. Все внутренности метались, пытаясь найти какое-то комфортное положение, и не находили.
Нет, нет. Она не права. Это все – минутная слабость. Потому что ее ударили в поддых, предательски, из-за угла. А сейчас она соберется с силами. Все станет на свои места.
Она все-таки попадет в Питер. Хотя бы для того, чтобы увидеть Леона, хоть издалека – увидеть. Может быть, станет легче. Может быть, она даже будет счастлива.
Счастлива – это почти невозможно.
***
Следующий год был бесцветным. Никаким. Хотя работы было много: работала вожатой в школе, прыгала кузнечиком на всяких конкурсах и сборах, занялась репетиторством. Экономила на всем, на чем было можно. Только бы наскрести на вступительные экзамены в Питер.
И только у окна железнодорожной кассы, вдруг поняла: в Питере она не сможет жить. Это все равно что каждый день срывать болячку с разбитой коленки. Как говорил Леон, “голым нервом”. Только сердце-то – не коленка. На третий раз от болевого шока перестанет биться.
Рита поступила в Москву, на филфак.
Ее захлестнула новая яркая жизнь. Рита жадно впитывала в себя все необычное, сильное, столичное. Каждый вечер – на выставку или концерт. Или в музей. Или в Третьяковку. И в театр. И можно ночь отстоять в очереди в кассу, чтобы увидеть людей, доселе знакомых только по кинофильмам. Небожители! Приехали покорить Москву и добились успеха.
Но Москву невозможно было поставить рядом с Питером. Другой по атмосфере город. Мегаполис. Казенщина. Здесь пахло деньгами. Большими деньгами. И выражения прохожих на улице походили на маски: непроницаемые, бесцветные, высокомерные. Словно одно то, что они идут по столичным улицам, возводит их на равную ступень с бессмертными.
Рита устроилась подрабатывать в одну из столичных газет. Денежки были небольшие, но ощутимые для ее студенческого бюджета. Сначала была девочкой на побегушках. Потом написала один материал, второй, третий. После десятого за ней закрепилась репутация “молодая да ранняя”. Старшие коллеги смотрели с интересом. Постепенно прониклись к ней уважением за целеустремленность и скромность и даже полюбили, насколько могут любить московские журналисты кого-то, кроме себя.
И все-таки не было в ее жизни самого главного – любви. Можно сколько угодно заполнять свой день хлопотами и заботами, но если не с кем эти заботы делить, какой в них толк?
Рита выглядывала в зеркале первые морщинки. Не находила их. Но уже видела, где они появятся через десять лет. Время летело стремительно и бесполезно. И в одно утро Рита отчетливо поняла: жизнь бессмысленна. И впереди - пятьдесят лет бессмысленных пробуждений.
Из чего состоит человеческая жизнь? На треть - из сна. Еще - из скандалов и ссор. Из хандры. Из лжи. Из зависти и клеветы. Из очередей за всяким хламом, без которого можно было бы счастливо жить еще лет сто. Господи, если ты есть на самом деле, зачем ты дал человеку жизнь?
Стремительно уходящее время срочно нужно было расходовать на что-то глобальное. Но на что? Природа не наделила ее талантами. И служение некоему абстрактному народу - не ее удел. Женский удел – семья. Она стареет в хлопотах о детях и муже.
Только где он, этот муж?
***
Она вспоминала Леона каждый день.
Это было глупо. Рита знала: глупо! Три дня в Питере – это сказка. А сказки всегда заканчиваются свадьбой. Потому что дальше сказка кончается, и начинается рутина, съедающая любовь. Ну почему она решила, что будет счастлива с Леоном?
Иногда она его ненавидела. Он испортил ей жизнь. Спустился, как Зевс, с Олимпа, одарил вниманием, и вот она, как дворняжка, готова на брюхе ползти за ним на край света. Ну, допустим, не ползти. Но и жить ни с кем другим невозможно.
Иногда она была готова бросить все, ко всем чертям, и мчаться в Питер. Ну и пусть душа закровит, не жалко. В любовных муках тоже есть счастье. Прийти к Академии художеств, дождаться его, пройти мимо. Просто пройти. И не обернуться. Сделать вид, что он совсем-совсем ей не нужен. Что она его не помнит.
А если на самом деле?
А если броситься на шею, обвить руками его голову, как венком оплести: “Я без тебя больше не могу! Я хочу быть только с тобой!” Имеет же он право на личное счастье? Не надо ей развода. Она согласна делить его с законной женой. Согласна жить располовиненной.
Нет, не согласна. Да и не любил он ее никогда! Какая это любовь? Так, очередное приключение.
Это “любит-не любит” всю душу ей вымотало. Мешало жить, как бронхиальная астма. И наконец настал тот день, когда Рита сказала себе: “Я от него излечусь...”
Мудрая бабушка Леля, к которой Рита отправилась в отпуск, сказала:
- Не торопись с замужеством. Пусть не по любви, но хотя бы по родству душ. Любовь проходит. Родство остается.
Бабушка приводила в пример горький опыт матери: ведь такая любовь была, такая страсть – фейерверк просто. А прожили пять лет и разошлись. И даже слышать друг про друга не могут: тошнит.
Рита обещала не спешить.
Вскоре в газете появился молодой журналист – Илья Владимирович.
Он был обаятелен. Как Леон.
Он был необычен. Как Леон.
Он был талантлив. Как Леон.
Рита сдалась на милость победителя после годичной осады. Секрет победы прост: он смотрел на нее с любовью. Когда Рита разгадала тайну этого темного призывного взгляда, решила: не я – так меня. Может, это к лучшему.
В постели Илья оказался далеко не так самоуверен, как в редакции или в компании. Он суетился и заглядывал в глаза Рите: ну, хорошо тебе?
Дурацкий комплекс дворняжки: ее полюбили, и она потянулась к этому человеку. Рита обвивала руками темную голову Ильи, жалела его за внутреннюю неприкаянность. И чувствовала себя виноватой, за то, что не любит.
Но брак – это больше, чем любовь. Она приросла к Илье. Дорожила его чувствами. Угождала. Потакала. Баловала. Но – не любила.
Помимо воли отмечала недостатки мужа: суетлив, угодлив, мелочен. Одергивала себя: ну и что? Сама не ангел.
В свадебное путешествие поехали в Питер.
Лучше бы не ездили. Питер – тот же. Рита – другая. Человек рядом с ней, - лишний. И глаза все ищут в толпе Леона...
На третий день все бросили и уехали домой. Илья недоумевал. Рита потихоньку пила валерьянку, чтобы унять саднящую боль в сердце. Им достаточно было выйти на Дворцовую площадь, чтобы Рита почувствовала страшную боль: действительно, сердце шваркнули об асфальт, и теперь оно в ссадинах и кровит.
Ночью Илья крепко обнимал ее сильными руками, и она засыпала, согретая его теплом, убаюканная запахом его одеколона. Слукавила: подарила Илье одеколон, каким пользовался Леон.
Однажды поссорились сильно, до битья посуды.
Илья крикнул: ты меня с кем-то сравниваешь! С кем? Кто он? Что я значу для тебя?
Рита расплакалась. Невозможно сказать мужу в лицо: ты – заменитель. Думать можно, сказать нельзя. Ее молчание муж расценил как согласие: он – лишний в ее жизни. Тихо разошлись.
Из Питера позвонила Машка, с которой как-то помирились, года через два после выпускного. И не то, чтобы помирились. А просто сделали вид, что никогда ничего плохого между ними не было.
Машка нарушила табу:
- Тут в Питере любопытная выставка проходит. Приезжай!
Рите не нужны были дополнительные подробности, поняла: Леон!
Сорвалась с места.
Через день уже ходила по питерским улицам, вдыхала воздух любви и свободы так, что кружилась голова. Если бы не прохожие – целовала бы набережную Невы: здравствуй, здравствуй!
Машка поправилась с сытной беззаботной жизни: сошлась с каким-то бизнесменом, получила в распоряжении кучу денег. Рита отметила про себя: поглупела подружка. Разговоры только о долларах и тряпках. Впрочем, самой гордиться нечем. Дали бы ей такую кормушку, может, еще хуже была бы.
Машка привела ее в галерею. Ткнула в сторону портрета: на, любуйся!
Рита увидела себя и обомлела. Замерла и даже перестала дышать. Ее перенесли на десять лет назад и поставили перед собой, прежней, на суд: ну, чего добилась? Какие мечты воплотила? Чего стоишь?
Хвастать было нечем.
Милая девочка, прости. Я – нолик. Никто. Ничто. Звать никак.
Я кичилась собой. Я думала, мне даровано особое предназначение – перевернуть мир. На самом деле я – пшик!
Думала, моя любовь потрясет мир. Разменяла себя на жизнь с нелюбимым человеком. Воспитывала в себе любовь к нему. И от этого эрзаца даже дети не родятся. Наверное, не хотят.
Думала, впереди успех – а я всего лишь журналистка, пусть столичной газеты, но – одна из тысячи. Да, я люблю работу. Но я – винтик. И большего мне не дано.
Леон боялся, что жизнь сломает меня. А она не сломала – прогнула. Это хуже. Лучше пополам, чем в дугу.
Леон! Леон! Три дня сказки, десять лет разлуки! Где же ты? Знаешь ли, сколько раз в день я вспоминаю тебя? Был бы сын – назвала бы твоим именем. Буду умирать, и на смертном одре вспомню тебя, как самое яркое, самое лучшее в моей жизни.
Я знаю, мимо меня нынешней можно пройти, не замечая. Не светятся так мои глаза сегодня. Не лучится лицо. Потому что ничего не жду.
Но если бы ты был рядом, Леон! Все было бы. Все!
Наверное, она заплакала бы, но от встречи с прошлым Риту отвлек женский голос:
- Это всегда очень интересно – наблюдать встречу оригинала с собственным портретом.
Рита обернулась.
Сквозь стекла очков на нее смотрела пожилая женщина с венчиком седых волос вокруг умного и немного смешливого лица. Одета она была в униформу сотрудницы галереи.
- Вообще этот портрет мне очень нравится, - сказала женщина. – Удивительный портрет. Очень удивительный. Я бы сказала, что это не образ, это предсказание. Вот девушка с очень ясным взором, перед ней открыты все дороги, и будущее сулит, как ей кажется, только лучшее, но на самом деле все будет иначе… Объяснить, какими средствами художник передает нам это предсказание, невозможно. Но мы видим его. Занятно, не правда ли? В этом особый дар Леона. Редкий дар.
- Вы знаете Леона?
- Кто же его не знает? – улыбнулась женщина. – Это звезда, которую трудно не увидеть, она светит очень ярко.
- Где же он сейчас?
- Насколько я знаю, уехал к родителям во Псков года три или четыре тому назад. Ведет уединенный образ жизни, много работает, но почти не выставляется. Очень высокие требования к себе, иной раз мне кажется, слишком высокие. Сидит в мастерской и пытается добиться совершенства. Это очень страшный путь, многие ломаются.
- Простите, может быть, вы знаете, женат ли он?
Женщина снова улыбнулась и покачала головой:
- Вы спрашиваете о таких вещах!
- Но мне это очень важно знать…
- Не уверена, что могу рассказывать об этом даже вам…
- Всего лишь «да» или «нет».
- Говорят, он разошелся, но так ли это, я не знаю. Вокруг него много слухов.
- Мне нужно знать наверняка.
Но женщина снова покачала головой.
Рита, почти пятясь, с трудом отрывая взгляд от портрета, вышла из галереи на широкую питерскую улицу.
Постояла. Покурила в небо, стряхивая с себя пыль прошлого. И пошла вперед.
Она в эти три минуты уже поняла, куда лежит дорога. Нет, не в Москву. Там тягостно и душно. Ей нужен воздух, много воздуха, много надежд.
Возможно, ей предстоит снова пережить боль. Но если есть шанс, хотя бы крохотный, хотя бы абсолютно безумный, она рискнет. Кто знает, а вдруг?...
Солнце светило в лицо и слепило глаза. Ветер вздымал светлые коротко остриженные волосы. Впереди была неизвестность…
2000 год