Падал мягкий снег, легкий и прозрачный, почти невесомый, кружась и застывая на лету, тихая, ровная погода, какая обычно устанавливается по январским сумеркам, когда день уже прошел, а вечерняя темнота еще не сгустилась, торжественно-звеняще разлилась по морозному воздуху, наполняя пространство и его обитателей ожиданием близкой, обещанной радости. Завтра 7 января, Рождество и, может, оттого вокруг так было хорошо и спокойно.
По лесу, высаженному полосой вдоль городской автомагистрали и уже тридцать лет выполняющему роль легких задыхающегося от дыма и копоти мегаполиса, шли двое и, не замечая всей этой красоты, о чем-то спорили – пожилой профессор с седеющей, аккуратной бородкой и совсем еще юноша, студент. По всему было видно, что возвращались они с вечеринки. Во всяком случае, профессор был явно навеселе.
- Так ты всерьез думаешь, что Россия все, выдохлась, ушло ее время, и наступил закат нашей цивилизации? И значит все, над чем мы думали, работали, о чем мечтали, страдали, к чему стремились, все коту под хвост?! Так по-твоему? А тебе не кажется, что этим своим сомнительным утверждением ты рушишь под собой всякую почву, опору, рвешь окончательно все связи с прошлым, со своей Родиной?
Молодой и дерзкий студент взорвался длинной тирадой.
- Что вы говорите, какая там Россия! Да ее нет уже давно! И родина для меня там, где мне хорошо и удобно. Кто больше зарабатывает, тот и правит миром. Вот вы, сколько зарабатываете? Да не стесняйтесь, отвечайте! Наверняка не больше шести-семи тысяч, ведь так?
- Ну, шесть пятьсот, - запнулся профессор.
- Ну вот, видите, всего двести пятьдесят долларов. Даже меньше того. Стоит ли из-за них так беспокоиться, и что сделала для вас ваша родина?
Студент радостно-язвительно улыбнулся, предчувствуя свою победу. Но просчитался, ибо теперь взорвался профессор.
- Что сделала для меня Родина? Да что ты в этом понимаешь, сосунок?! Ты вообще понимаешь, о чем ты говоришь? Твой дед воевал на Сталинградском фронте, жизнь отдавал за таких, как ты, а ты, ты!?…
Профессор замолчал, закашлялся. Потом остановился, дрожащей рукой достал сигарету, закурил. Студент, ускоряя шаг, пошел вперед. Сбивая снег с верхушек сосен, где-то вверху стремительно промчалась белка и замерла, прижавшись между разлапистых заснеженных ветвей. Вынырнула из пустоты и в нее же пропала. И снова сгущающаяся тишина обручом сковала мертвое безжизненное пространство.
- Ты пойми, Андрей, нельзя так, нельзя! – крикнул ему вдогонку профессор. - Это же твоя страна, она столько для тебя сделала – родила, воспитала, дала, наконец, образование! Образумься! И возьми сигарету! Ты ведь куришь, да?
- А у вас какие? – спросил студент, не останавливаясь.
- Родные, советские – Ява, - не без гордости ответил профессор.
- Простите, Вячеслав Сергеевич, я только Мальборо. Другие мне противопоказаны.
- Ну да, конечно, вам только американские не противопоказаны. Сейчас все американское – еда, одежда, телевидение, образ жизни и тот уже на американский манер! Скоро язык русский забудете! Да перестань ты бежать, наконец!
Ты слышишь меня? Андрей!
Студент остановился, чтобы подождать профессора. Кривушин шел тяжело, с трудом, видимо, страдал одышкой, хотя на вид ему было не больше пятидесяти. Сказывалась сидячая работа, напряжение нервов и хроническое переутомление. Даже тот небольшой заработок, на который профессор содержал себя и свою семью, давался ему нелегко.
- Вот вы, Вячеслав Сергеевич, о Сталинграде вспомнили, а я, - Андрей замолчал, взвешивая, продолжать ему или нет. – Я думаю, что лучше бы нас немцы тогда схавали, победили, то есть, жили бы сейчас, как люди. Вы же сами видите – кругом бардак, каждый тянет на себя, никому ни до кого нет дела. Тем более до какого-то там государства. Главное – бабки, зелень, доллары. У кого их больше, тот и счастлив, тот и правит миром. Что, не так? Что вы молчите? Нечего сказать?
Чем больше распалялся студент, тем больше замыкался в себе профессор. Отчаяние овладевало Кривушиным против его воли. Он уже давно не понимал того, что происходило вокруг него, в его родной стране, не понимал и не хотел понимать. Но чтобы его студент, Андрей, которого он знал с пеленок, с чьим отцом учился за одной партой и которого, можно сказать, сам воспитал, будет так с ним разговаривать?! Нет, этого он себе представить не мог. Действительно, было от чего прийти в отчаяние.
- Не знаю. Я не знаю, как тебе объяснить. Ты не поймешь, - выдавил из себя Кривушин.
- Ну да, конечно, куда там! Сейчас пойдут разговоры о загадочной русской душе, о великой миссии России, о том, что богатым быть стыдно, что деньги грязно пахнут…Надоело! Понимаете – на-до-е-ло! Хочу жить здесь и сейчас! Чтобы у меня был офис, BMW, счет в банке и дача за городом. Как у всех нормальных людей в Америке.
- Вот именно, как у всех, - вздохнул профессор. – А в чем же смысл такой вашей жизни? Тогда, позвольте заметить, …
- А на черта мне ваш смысл! – выкрикнул студент, оборвав профессора на полуслове. – Сколько зарабатываешь, на столько и полезен обществу. И в этом нет ничего зазорного. От каждого – по способностям, каждому – по труду. Так, кажется, вас учили? И что ж вы эту нехитрую мудрость не усвоили?
- Ладно, не будем об этом. С Родиной что делать будете? На свалку ее, так?
- Какая родина, Вячеслав Сергеевич, о чем вы? Скоро не будет ни Америк, ни Европ, ни России. Одна сплошная глобализация. Где хочешь, работай, где хочешь, живи. Никаких тебе преград. Были бы деньги. Вот для этого и нужно работать, вот для и живут люди во всем мире. Кстати, знаете, как в Америке вкалывают? Нам еще у них поучиться надо.
Лес, редея, расступился, выводя несговорчивых оппонентов к автобусной остановке. Зажглись вечерние фонари, в холодном павильоне толпились какие-то люди и Кривушину захотелось пива. То ли киоскерша приглянулась, розовощекая и говорливая, то ли этикетку знакомую увидал. Так или иначе, профессор протянул в окошечко мятую пятидесятирублевку.
- Мне пива, Седой Урал. Две, пожалуйста.
- Не надо, Вячеслав Сергеевич. Вы же знаете, закон вышел, с первого января пива в общественных местах не пить. Штраф двести рублей.
- А-а, плевать. Что я – не у себя дома?
Одну бутылку Кривушин открыл тут же, мастерским ударом о прилавок, вторую засунул в карман пальто.
- Люблю холодное пиво. В особенности пить его на улице, - он резким, прерывистым глотком ополовинил бутылку, крякнул и обтер губы. - Знаешь, Андрюша, жизнь – странная штука. Думаешь одно, делаешь другое, а в результате получается третье. И катишься, как с горки на лыжах, не в силах изменить траектории. Вот так.
Откуда-то из темноты, неслышно выкатил синенький газик и из него вышли два человека в милицейской форме. Первым их заметил студент и тронул профессора за плечо.
- Вячеслав Сергеевич, прячьте бутылку, они идут. Скорее!
- Кто идет? Ты о чем, Андрюша? – профессор обернулся и увидел приближающихся блюстителей порядка, улыбнулся. – Привет, ребята, присоединяйтесь!
- Старший сержант Фаткуллин. Документы, пожалуйста, - милиционер холодно посмотрел на профессора, потом на студента, отчего Андрей тут же достал студенческий билет.
- Какие документы, ребята? Я – Кривушин, профессор, меня здесь каждая собака знает! – недоумевая, весело воскликнул профессор. - Бьюсь об заклад, что и вы сидели на моих лекциях.
Напарник сержанта захохотал.
- Да нигде мы не сидели, слава Богу, на ваших лекциях тем более. Вам же по-хорошему говорят, предъявите документы.
- Лицо знакомое, где-то я вас видел, определенно, - задумался на секунду сержант. – Но все равно, личность надо установить. Надеюсь, гражданин, вы понимаете, что закон для всех один. И что его нужно соблюдать.
- Конечно, конечно, сержант. А кто его здесь нарушает?
Повисла пауза, неловкая и напряженная. Студенту даже показалось, что прошла вечность. Фаткуллин помрачнел.
- Нарушаете закон вы, профессор. Если, конечно, вы - профессор.
- А кто же я, по-вашему?
- Пока вы задержанный, - пояснил сержант. – И давайте без фокусов. Пиво пить на улице запрещено законом и вы, как нарушитель, должны сейчас проследовать за мной, в отделение, где я должен составить на вас протокол.
Только сейчас Кривушин понял, в какую ситуацию он попал, и перспектива провести вечер, а то и ночь в милицейском отделении, его явно не устраивала. Надо как-то выпутываться.
- Слушай, сержант, ну, выпил, с кем не бывает, отпусти. Вот мое удостоверение, - и Кривушин с надеждой, что ему удастся договориться, протянул сержанту членский билет Академии наук. Не в первый раз это случалось и профессору до сих пор все сходило с рук. Фаткуллин раскрыл билет и удивленно пробежал глазами.
- Действительно, профессор, Кривушин Вячеслав Сергеевич. М-да…Что ж вы, уважаемый человек, позволяете себе такое безобразие в общественном месте…
- А что я себе позволяю?
- Напились пьяным, дебоширите…
- Кто пьяный, кто дебоширит? Да ты в своем уме, сержант? – возмутился против воли Кривушин.
- Так, удостоверение я себе оставлю, на всякий пожарный, - словно не слыша, размышлял вслух Фаткуллин. Потом обратился к напарнику – Ну, что, Степаньков, поможешь? Экземпляр редкий, придется поработать.
- Я эту интеллигенцию, знаешь, где видел, - и рослый напарник двинулся на профессора.
- Верните билет, вы не имеете права! – крикнул Кривушин, но крик его скорее походил на мольбу о помощи, чем на протест против насилия. Никто из ожидающих не обратил внимания, не повернул головы, только мужчина с дряблым лицом вздрогнул и сжался, когда милиционер профессиональным, боксерским ударом встретил идущего на него профессора. Кривушин охнул, согнулся вдвое и тяжело рухнул там же, где стоял. Бутылка выскользнула из ослабевших рук и со звоном покатилась по бетонному настилу.
- Вот тебе твое право, - зло сплюнул милиционер.
- Что вы делаете, не надо! – бросился к профессору студент, пытаясь приподнять непослушное, обмякшее тело. – Вячеслав Сергеевич! Что с вами, Вячеслав Сергеевич?
- Ты куда, молодежь? А ну, катись отсюда, - и Степаньков замахнулся на студента. Андрей откатился назад, вскочил и кинулся бежать в лес. Тот самый, откуда они недавно вышли с профессором. С досады Степаньков ткнул ногой в бок Кривушину.
- Зачем ты так? – укоризненно заметил Фаткуллин. – Помягче бы надо с профессором.
- А как надо? По головке гладить? Вот из-за таких и страдает Россия. Сначала революцию устроили, страну кровью залили, коммунизма, видите ли, им захотелось, теперь вот Союз развалили. Сталина на них нет. Ну что, берем или…
И Степаньков кивнул в сторону лежащего Кривушина.
- А зачем он нам? Еще жаловаться начнет, в министерство звонить. Поехали, и так времени много потеряли. Поехали.
Фаткуллин швырнул билет к ногам профессора, шагнул к газику, хлопнул дверцей. Степаньков постоял немного, словно раздумывая, брать им с собой профессора или нет, потом тоже пошел к машине. Через двадцать минут на остановке не осталось никого, последний пассажир дождался своей маршрутки, уехала и она, пропав за ближайшим поворотом. Все стихло, скрипнула дверь и из киоска выглянула продавщица, осторожно и опасливо.
- Батюшки! – всплеснула она руками, - За что они его так? Эй, товарищ, господин! Вставайте, простудитесь!
Продавщица оказалась участливым и сердобольным человеком – помогла Кривушину встать, отряхнуться и вскоре они уже сидели в теплом киоске, пили пиво и закусывали орешками.
- Надо же, ничего не взяли - деньги на месте, ключи тоже. А сколько я пролежал без памяти?
- Не знаю, полчаса, наверное.
- А меня долго били?
- Да нет, пару раз ударили, вы и упали.
- Постойте, билет, а где же мой членский билет? – разволновался вдруг Кривушин.
- Какой билет? Этот, что ли? Так я его подобрала. И не суетитесь, сидите, как положено, - с улыбкой, но строго сказала продавщица. - А хотите, я вам водки налью? Все же, как никак, Рождество нынче. Хотите?
- Рождество, говорите? Да, конечно, - Кривушин взглянул на часы, - уже второй час ночи, и, значит, наступил седьмой день января. Наливай, будем христосоваться.
И он достал сотовый, чтобы позвонить домой и сказать, что у него все в порядке.