Я иду от дома к метро всегда одной и той же дорогой, на которой в конце лета появляется «клетка» с дынями и арбузами. Торгует ими, как и везде, лицо кавказской национальности. Когда часто видишь одного и того же человека, перестаёшь замечать его, он сливается с городским пейзажем. Но что-то в продавце, в его внешности царапало моё внимание, он смутно напоминал кого-то до тех пор, пока я раз за разом не начала видеть его за одним и тем же занятием. Каждый день он, если не взвешивал арбузы, сидел на табуретке рядом с «клеткой» и сосредоточенно перелистывал записную книжку – перелистывал так, что казалось, будто это не листочки с номерами телефонов, а дневниковые записи. Крупная голова с седеющими волосами, пышные усы, грузная фигура, большие ладони, в которых терялась малюсенькая телефонная книжка. И однажды я, наконец, поняла, на кого же он так похож. Он был похож на Сергея Довлатова.
Телефонные звонки
Я разучилась вести многочасовые разговоры по телефону в эмиграции. Первый год тратились почти все семейные деньги, которых и так не было, на оплату международных переговоров. Я всё ещё жила советскими мерками, и пуповина, связывающая меня с родиной, рвалась и кровоточила, пока не истончилась до едва заметных связей – редких звонков маме. И именно мама сказала однажды по телефону: «Знаешь, в Москве появились книги нового, интересного автора. Он – эмигрант, никогда раньше не издавался у нас. У него какая-то неславянская фамилия. Кажется, Довлатов»
Заполучив, наконец-то, трёхтомник Сергея Довлатова, я прочитала его в буквальном смысле от корки до корки: со всеми сносками, предисловиями и послесловиями, фотографиями, отрывками рецензий на его творчество в нашей и западной периодике. Мне не хотелось верить, что всё закончено, что больше уже ничего и никогда не будет. Его лицо казалось мне до боли знакомым. Знакомым по прокуренным кухням, по спорам до хрипоты о значимости и великом предназначении искусства, по подпольным концертам, по вечно хмельным мастерским молодых художников, по тревожным слухам о первых письмах первых эмигрантов.
О нью-йоркской эмиграции есть и у Лимонова. Но если «Эдичка» стал для меня культурным шоком, то Довлатов, грустно улыбаясь, необычайно лёгким и прозрачным языком рассказал мне о Нью-Йорке, о его людях и о великой русской тоске под названьем «ностальгия».
Читая Довлатова, испытываешь такое же чувство, какое возникает после безупречного откатывания произвольной программы в фигурном катании. Кажется, что сейчас выйдешь на лёд и заскользишь так же легко и свободно, но умом понимаешь, что за этой лёгкостью стоят годы работы, слёз, травм и потерь. Только птицам дано безнаказанное врождённое уменье летать. Человек же расплачивается за это уменье жизнью. Череду Икаров пополнил и Серёжа Довлатов…
***
Не знаю, кому как, а мне всегда интересно встретиться в незнакомом городе с кем-нибудь знакомым, живущим в нём. Город тогда перестаёт быть равнодушным и будто очеловечивается, потому что за чужими тёплыми окнами светится и его окно – человека, которого я знаю. Моё пребывание в городе наполняется смыслом, я перестаю быть «массой туристов». Уезжая оттуда, я не исчезаю навсегда, я остаюсь в чьей-то живой памяти.
Я позвонила из отеля ему, моему знакомому в незнакомом Нью-Йорке. Немного волновалась. Я никогда не слышала его голос. Для меня, как, наверное, и для многих, не так важен тембр чужого голоса, нежели интонации, манера говорить, смех. Не скрою, мне хотелось ему понравиться. Я отдавала себе отчёт в том, что мой прокуренный низкий голос не может вызвать в воображении нормального мужчины образ прекрасной незнакомки. Но то, что я услышала в ответ на моё радостное: «Здравствуйте, это я! Я прилетела. Я в Нью-Йорке», - обескуражило и чуть ли не напугало меня. А услышала я придушенный шёпот, который нервной скороговоркой просил звонить в другой день, на другой номер и… в трубке раздались короткие гудки. Шептали по-русски, не послали далеко и надолго, что вселяло надежду – попала я, по крайней мере, к соотечественнику с тем же именем, что и мой потенциальный знакомый. «Как люди здесь интересно живут!» - подумала я и отправилась на Бродвей.
Бродвейские зарисовки
Что можно сказать про Бродвей? То же самое, что можно сказать и про Монмартр, и про Оксфорд-стрит, и про Пласа де Испания, и про Гран Виа и ещё про многие наши мечты, по мостовым которых мы шагаем, замирая от восторга и неверия в то, что всё происходит именно с нами, здесь и сейчас.
На Бродвее я встретила уличную художницу. На вид ей было лет пятьдесят, и выглядела она, как дружеский шарж на побитую жизнью располневшую Элизабет Тейлор в рокерском прикиде. Художница с неподражаемым малоросским акцентом поведала мне, что она тоже москвичка (!), и её сестра в Москве «содержит собственную парикмахерскую». На мои вскинутые от удивления брови она отреагировала раньше, чем я успела задать вопрос. «Да, я творческая личность и приехала сюда в поисках свободы творчества», - произнесла она без выражения. На бродвейской мостовой перед ней лежали типовые фотографии видов Нью-Йорка. Не знаю, показалось ли мне или нет, но уличные торговцы «отечественного производства», которых мне довелось встретить в центре Нью-Йорка, чем-то неуловимо похожи на наших, «московского разлива». И тут и там в них чувствуется слегка нервозная озабоченность, внутренняя готовность дунуть с места во все лопатки и, как следствие, они никогда не смотрят в глаза покупателю – всегда поверх головы. Им как будто немного плевать на всех и на то, купят ли у них что-нибудь или нет. Единственный, по-настоящему живой интерес на их лицах вызывает лишь появление копов – в Нью-Йорке и ментов – в Москве.
Люди, как дети, никогда не устанут играть в казаки-разбойники, следуя придуманным ими же правилам. И только большое горе и глубокое, искреннее сочувствие объединяет их и превращает из шахматных фигур со строгой ролевой субординацией в просто людей.
Мол. Нью-Джерси.
Американские цены на товары массового спроса оставляют далеко позади дороговизну Европы. И только там, в Америке, можно увидеть одежду таких гигантских размеров, о каких не могли бы мечтать даже Гаргантюа и Пантагрюэль. Однажды, в одном из коммерческих центров в Нью-Джерси я наблюдала захватывающую картину, которая надолго лишила меня аппетита. Я сидела за столиком огромного фастфутовского зала. В обеденные часы около многочисленных ярких палаток американской, греческой, китайской, японской, итальянской кухни скапливаются очереди, что не часто увидишь в Америке. Лениво дожёвывая пиццу, я чуть не поперхнулась. Мимо столика проезжала механизированная инвалидная коляска с чем-то бесформенным, но явно человекообразным. Сзади на её приступках стоял подросток лет четырнадцати и тянул вперёд руку с огромным надкусанным гамбургером. Для того чтобы дотянуться до вожделенной еды, существо в каталке нажимало кнопку, приводящую её в движение. Таким оригинальным способом подросток «продвигал» вверенную ему коляску с телом вперёд. Случайно, мы встретились с мальчиком взглядами. Видимо, на моём лице был написан такой ужас, что мальчик опустил глаза, спрыгнул с приступок и быстро уже сам покатил коляску дальше. Такого неимоверного количества – нет, не симпатичных толстушек или толстячков, а жирных до омерзения «кадавров» не встретишь нигде, кроме Америки. Заказывая одно блюдо в любом из американских ресторанов, вы можете смело делить его на троих. Возможно, обусловлено это тем, что настрадавшиеся от голода первые поселенцы решили – уж что-что, а пищи в их стране всегда должно быть больше, чем достаточно!
Интересно, а чем обусловлено «сообразим на троих» в России?
***
Вернувшись в отель, я вновь позвонила в назначенный час своему знакомому. Второй заход удался. Я услышала бодрый, очень молодой и смешливый голос, который объяснил мне суть недоразумения, и была она грустной и забавной одновременно. Мой вновь обретённый знакомый к несчастью своему – человек пишущий. Но всё, что выходит из-под его пера, воспринимается его горячо любимой женой, как «старческий маразм», как «впадение в детство», как «с жиру бесишься и делать тебе нечего», как бесполезное, неинтересное и даже вредное занятие, которое, к тому же, не приносит денег. И он обиделся и замолчал. Молчал о нашей переписке, молчал о том, что мы договорились созвониться и встретиться в Нью-Йорке. Молчал о том, что собирается на свидание не с женщиной, а с такой же ненормальной, как он. И объединяет их всего лишь один, но маниакальный синдром – любовь к слову.
Книжный мир
В Нью-Йорке я побывала только в одном книжном магазине, и он меня порадовал. Находился магазин в каком-то далеко не фешенебельном районе, куда нас пригласили отужинать в необычном японском ресторанчике деловые партнёры мужа. Все блюда из морепродуктов клиенты не только выбирали сами, но и готовили их сами же на установленных над каждым столом специальных газовых горелках. В ресторане, как и везде в Нью-Йорке, нельзя было курить, и я вышла на улицу. Выходы на перекуры всегда сопровождались церемонией надевания, потом снимания, потом опять надевания обуви. В связи с этими неудобствами мои перекуры увеличивались по времени. Я бродила по улице, на которой находился ресторан, глазела на людей и случайно наткнулась на книжный магазин, который, как не странно, был не только открыт в такой поздний час, но и полон посетителей. Оказалось, что магазин – круглосуточный. Спрос, как известно, рождает предложения. Мне сразу показался гораздо симпатичнее район, в котором мы очутились. Там не было никаких небоскрёбов и сверкающего засилья гигантских реклам. Меня окружали типовые многоквартирные дома с прокопченными стенами и с неизменными, бегущими по ним металлическими пожарными лестницами. Мимо с грохотом проносились скейтбордисты, проезжали рейсовые автобусы с усталыми лицами за стёклами. Но если здесь, в этом «рабочем», как я окрестила его для себя, районе находились круглосуточные книжные магазины, полные покупателей в двенадцать часов ночи, то это был мой район и мой город. Я вошла в магазин и, хотя не говорю и не читаю по-английски так, как хотелось бы, меня захлестнула такая тёплая волна узнавания! И книжный запах, и выражение лиц шуршащих страницами людей, и многочисленные полки, с которых смотрели на меня знакомые глаза любимых авторов – всё это говорило о том, что я - дома и мне уже никуда не нужно спешить. Такие же чувства, наверное, охватывают наркомана, который набрёл на притон в чужом городе и получил вожделенную дозу. Или алкоголика, который тоскливо шатается по пустынным ночным улицам в поисках выпивки и, вдруг, обнаруживает случайно открытую винную лавку. В ту ночь я «потерялась» в мире книг и провела там сама не помню сколько времени, а когда очнулась, ресторан был уже закрыт. Меня искали по соседним улицам чуть не с полицией. Я получила втык от мужа, недоумённые косые взгляды деловых партнёров и совершенно счастливая вернулась в отель.
Люди в чёрном.
В один из дней нашего пребывания в Нью-Йорке мы ехали в Квинс через Бруклин. Поездка по Бруклину произвела на меня тягостное впечатление. Я понимаю негров, которые при всём своём желании не могут поменять цвет кожи, если они, конечно, не члены семьи Майкла Джексона. Как понимаю и японцев, далеко не каждый из которых может позволить себе надрезать и округлить разрез глаз. Или мексиканцев, которые без регулярного смешивания с европейскими расами в течение, по крайней мере, века, не смогут увеличить рост и улучшить внешность. Но мне трудно понять людей, добровольно уродующих себя, своих детей и даже район, в котором они живут. Я говорю об ортодоксальных евреях. Такое количество людей в чёрном, как это не парадоксально звучит, я видела только в фильмах о фашистской Германии. Чёрный цвет всегда ассоциируется у меня с угрозой.
Мы очень долго ехали в машине по центральной улице Бруклина, разделённой таким же нескончаемым бульваром. И всюду, куда не бросишь взгляд, мы видели мужчин, женщин, стариков и детей в чёрной одежде, с редкими проблесками белого и то только у мужчин и мальчиков. Женщины – во всём чёрном, вплоть до волос. Я удивилась, насколько однотипны, хотя и красивы, их длинные, прямые тёмные волосы. В этой одинаковости причёсок было что-то неестественное. Когда же мне объяснили, что все они – в париках, так как женщины, выходя замуж, начинают брить голову налысо до конца жизни, я впала в ступор и не знала, как на это реагировать. В африканских джунглях, возможно, лысые женские головки, украшенные какими-нибудь татуировками местного племени, воспринимались бы адекватно окружающей дикой природе, но почти в центре Нью-Йорка, у женщин с европейскими лицами?! Почему-то это пугало. Водитель назвал жителей Бруклина ортодоксами или масонами. Слово «масоны» жутковато отозвалось во мне «Этюдом в багровых тонах» Конан Дойля. Старики в чёрных шляпах типа «котелок» сидели группками на бульварных скамейках и играли то ли в шахматы, то ли в нарды. За их игрой наблюдали стоящие неподалёку мужчины – все в чёрном. Около, резвились дети в чёрных шапочках, сюртучках и штанишках. Иногда, я замечала узкие и длинные белые кашне, которые торчали из-под полы чёрного же пиджака у некоторых мужчин. Издалека, кашне были похожи на неряшливо выбившуюся из чёрных брюк белую рубашку. На всех без исключения чёрная обувь. На женщинах, переходящих дорогу в момент, когда наша машина останавливалась на светофоре, помимо чёрных, далеко не модельных и, боже упаси, не на каблуках, ботинок – плотные чёрные чулки. Парики же на их головах, как правило, тоже начинались чёрной лентой. Среди однотипных двухэтажных домов и серых, ещё не распустившихся деревьев, люди на улицах, включая детей, были похожи на огромную стаю гигантских чёрных ворон с воронятами. Всё это подавляло. Я стараюсь уважать чужие религии, но, пожалуй, впервые в жизни мне стало неуютно и страшно в этом бесконечном царстве чёрного цвета. В голову полезли давно забытые воспоминания пионерского детства, когда после отбоя кто-нибудь в палате начинал рассказывать загробным голосом: «В одном чёрном-чёрном лесу стоял чёрный-чёрный дом. В этом чёрном-пречёрном доме была чёрная-пречёрная комната…» и т.д. Рассказ обычно заканчивался визгом ужаса всех присутствующих.
Мне стало душно. Хотелось как можно быстрее выбраться из «чёрного-пречёрного» Бруклина и никогда туда не возвращаться. Мы выезжали из Бруклина, а я думала о детях. Дети же ни в чём не виноваты. Они не рождаются масонами в чёрных одеждах и не знают, что такое джехат. Они могли бы носить только белые одежды и не взрывали бы себя в последнем крике: «Аллах Акбар!», не попади они в наш взрослый мир глупых и страшных условностей. Неосуществимая мечта. Почему слово «утопия» так похоже по звучанию и смыслу на слово «утопленник»?..
Странные мы всё-таки – Люди. Слова, слова, слова. Мы играемся словами, как жонглёры – шарами. Некоторые больно ударяют, некоторые взлетают в воздух, падают и откатываются, а некоторые начинают своё бесконечное действо и остаются в сердце, как осколок зеркала Снежной королевы, который растапливается только любовью.
***
На следующий день мне, наконец-то, предстояла встреча с моим знакомым. Познакомились мы по Интернету на одном из литературных сайтов. Во мне, как в бывшей эмигрантке.… Хотя, почему «бывшей»? Я вернулась из страны, которая была моим домом целый гороскопальный цикл и стала родиной для моего сына. А, значит, я, как Вечный Цыган, буду скитаться в междустранье. И значит, мне всегда будут особенно близки такие же скитальцы, как и я.
Мой нью-йоркский скиталец ждал меня перед входом в отель и выглядел вполне адекватно, как манхэттенской 7-й авеню, так и его родной Дерибасовской. Онлайновое знакомство на фоне холодной нью-йоркской весны 2005-го года, наконец, состоялось. Мы двинулись в находившийся рядом Центральный парк. Там, на лавочке, бывший одессит рассказал мне о нелепой ситуации, в которой невольно оказалась и я, причём в роли коварной разлучницы. «Когда Вы позвонили, жена была рядом и прижала меня к стенке – пришлось расколоться. Она очень обиделась на меня за то, что я не рассказал ей раньше о Вас и о нашей предполагаемой встрече». Его жена и до сих пор любимая им женщина (что, согласитесь, не всегда бывает совместимо) приревновала его к «таинственной незнакомке». Мне не хотелось напоминать об их преклонном возрасте – «юного Ромео» и его «Джульетты». Меня всегда умиляли отношения людей, которые прожили пол века вместе, не растеряв при этом шекспировских страстей.
Литераторы
«Ах, как это некстати! Ну почему же люди не понимают, что литераторы – это и не люди вовсе?! Два литератора, если и говорят о любви, то только о способах её выражения на бумаге», - улыбалась я про себя, слушая «историю одной ревности». Вспомнился почему-то старый фильм-сказка «Принцесса на горошине». В нём утончённую и высокообразованную красавицу-принцессу умыкает прямо с праздника искусств, где она должна выбрать жениха среди принцев-поэтов и принцев-художников, неотёсанный принц–мужлан. Принцесса смотрит влюблёнными и преданными глазами на похитителя, который, хохоча, бросает девушку в свою карету. К чему это я? А, да, о литераторах! Мужчины-литераторы – это особая статья. Какими бы мужественными и даже грубыми они не казались, в них во всех, без исключения, живёт «принцесса на горошине». Не знаю, хорошо это или плохо, но все они по-женски ранимы. Рядом с таким мужчиной может находиться только сильная женщина. Под внешним оперением цветка душистых прерий она должна иметь характер железного Феликса, при этом, по совместительству, исполнять обязанности круглосуточного домашнего психоаналитика.
***
В тандеме моего знакомого и его жены, на мой взгляд, все условия были почти соблюдены. «Они помирятся, конечно», - размышляла я, - «но почему бы мне не ускорить этот процесс?» И предложила позвонить жене, чтоб объяснить ей, что не только не претендую на её сокровище, но и сама нахожусь «со своим самоваром», который ждёт меня в отеле на 7-й Манхэттена. Что мы и сделали, нейтрализовав, таким образом, внешний мир исключительно для разговоров о высоком.
Меня поразил этот человек! При том количестве операций, которые он перенёс в течение нескольких лет и ожидания в скором времени новой, он просто фонтанировал весельем и бесподобным одесским юмором. Он вскакивал с лавочки, изображая в лицах забавные сценки из нью-йоркской жизни, травил анекдоты и становился серьёзным только тогда, когда говорил о своей жене. Иногда, у меня возникало ощущение, что сейчас он вообще назовёт её на «Вы» - такое чувство уважения и страха мелькало в его голосе при упоминании о ней. То, что происходило между этими двумя людьми, было старо, как мир. Он не привык и не хотел привыкать к роли немощного старика, но годы и болезнь сделали его зависимым. Она же, осознав эту зависимость, стала относиться к мужу, как к любимому, больному ребёнку, которому мать не даёт сладкого, потому что это губительно для здоровья. Ребёнок, хоть и любит мать, но и от сладкого отказаться не может, пряча его под подушку. Мать, в свою очередь, трясясь за жизнь и здоровье любимого чада, не может позволить сделать ему ни одного самостоятельного и бесконтрольного шага.
Но, слава богу, что такие «бунты на корабле», какой случился у моего нью-йоркского знакомого, как правило, заканчиваются «бурями в стакане воды» - слегка щекочут нервы и укрепляют и без того железобетонный брак. Я не знаю, кто из них железо, а кто бетон. Скорей всего, оба в двух ипостасях. Такой материал скреплён на века, и разделить его уже не смогут ни бунты, ни бури и никакие стихийные бедствия.
«Ведь ты моряк, Мишка! Моряк не плачет и не теряет бодрость духа никогда», - пел легендарный Утёсов. Мой нью-йоркский друг был типичным «Мишкой» с одесского кичмана. С его бьющим через край оптимизмом, с любовью к Женщине, к друзьям и к обеим родинам, которая может родиться и жить только в очень большом сердце.
После нашей встречи во мне осталось знакомое неудовлетворённое послевкусие. А оно появляется только тогда, когда расстаёшься с тем, с кем ещё столько недоговорено…
Эпилог
«Ах, князь, выздоравливай и возвращайся в Россию. Потому что всё это и вся эта… заграница, всё это – одна фантазия. И все мы за границей только одна фантазия. Ведь ты и сам видишь» (Ф.М.Достоевский «Идиот»)
Мы сидим в аэропорту Кеннеди – задержка рейса Аэрофлота Нью-Йорк–Москва на сколько-то часов. Пассажиры ринулись с полученными талонами на еду к единственному открытому в этот поздний час фастфуту. Везде слышится недовольная русская речь без употребления ненормативной лексики – мы все ещё за границей. После лёгкого перекуса умиротворённый народ привычно и терпеливо ждёт объявления на посадку. Некоторые пассажиры тихо переговариваются между собой. Около нас расположилась симпатичная женщина среднего возраста. К ней подходит поболтать мужчина в лётной форме. Из контекста разговора понимаем, что она – стюардесса, но сейчас возвращается из отпуска в качестве обычного пассажира. После того, как мужчина отходит, задаю ей давно мучивший меня вопрос – не знает ли она, почему Аэрофлот больше не летает в Латинскую Америку? Тонко улыбнувшись, она отвечает: «Господиии! Всё ж очень просто. Да продали мы эти хлебные авиалинии за долги Люфтганзе!» На душе становится легко, спокойно и весело, потому как чувствую себя почти уже дома.
Наконец объявляют посадку, и мы трогаемся. В самолёте со мной заговаривает соседка, мы знакомимся и треплемся всю дорогу. Вика летит в Москву по делам бизнеса. Сама живёт в Нью-Йорке с середины 90-х. Когда-то приехала в Москву с Украины и поступила в МГУ на экономический. Сразу после окончания университета чем только не занималась, в том числе и училась, получала вторые и третьи образования. В результате своих далеко не лёгких, не женских занятий смогла купить себе однокомнатную квартиру в Москве и имела небольшой счёт в банке, который, в моём понимании, был более чем приличный и тянул в рублёвом эквиваленте на трёхкомнатную в центре Москвы. Банк рухнул, деньги не вернули, и Вика, плюнув на всё, поминая тихим добрым словом историческую родину, эмигрировала в Соединённые Штаты.
- Ты не представляешь, как же я была потеряна, раздавлена, обижена и зла на них на всех и дала себе слово никогда больше не возвращаться туда! Я вкалывала, как сволочь, рискуя жизнью, а они меня ограбили, даже не объяснив что-то толком, даже не соврав для приличия! Думала – да пошли вы все на х.…! Что я, в Нью-Йорке, что ли работу себе не найду?! С моими-то тремя образованиями? Ну и нашла, конечно! Стала нормально жить, работать, сняла хорошую квартиру. Единственное, что у меня осталось в Москве, так это моя однокомнатная, которую я в спешке не успела продать. И, слава богу! Иначе, сейчас пришлось бы каждый раз останавливаться в отелях.
- Так ты летишь не в первый раз?
- Понимаешь, время прошло, злость и обида утихли. Почему-то я стала толстеть, начались депрессии. Я даже ходила к хорошему психоаналитику, спортом занялась – ничего не помогало. Вот я и решила, спустя несколько лет, дай-ка съезжу что ли? Поехала первый раз в прошлом году и… нашла себе мужа и, кажется, новый бизнес! Вот сейчас лечу во второй раз оформлять визу для мужа – он у меня музыкант. И в делах, по-моему, всё сдвинулись с мёртвой точки. Похоже, буду подписывать выгодный контракт. А самое главное – я похудела!! Представляешь, ещё в первый раз, ничего не делая, похудела в Москве на 10кг!
В тишине спящего салона раздаётся заливистый Викин смех. Я тоже радостно булькаю, типа смеюсь в ответ. Внутри разливается, помимо вселенской усталости, вселенское счастье – история Золушки после долгих невзгод, заканчивается, как всегда, хэпи эндом. Значит, мир ещё не сошёл с ума окончательно.
Прощай, Нью-Йорк! Здравствуй, Москва! Город, в котором худеют, находят мужей и новый бизнес.