Почему я пишу?
Потому…
Блэз Сандрар, 1924 г.
А почему Я пишу?
Все проходит, все канет в лету. Сколько людей прожило жизнь, а от них не осталось ничего. По дням и часам восстанавливается жизнь А.С.Пушкина или М.А. Булгакова. Но ведь эпоху составляют и люди никому неизвестные. Если от былых времен осталось хоть какое-то эпистолярное наследство, то в настоящее время, в большинстве своем после смерти остаются квитанции об оплате за квартиру, почетные грамоты, да множество никому не нужных справок - памятник бюрократии. Однако, в домашних архивах пока еще имеются документы эпохи (письма, записки).
В Рождество 2005, находясь в гостях у приятеля, я к слову рассказал о своей жизни. Несмотря на то, что он меня знает очень давно, он настолько удивился, что настойчиво попросил, чтобы я об этом написал. А поскольку и у меня были такие мысли, я решил, не спеша, заняться этим.
Счастливое детство
Я - потомственный петербуржец, знаю свои корни с конца XIX в. Правда, знаю их очень плохо. В детстве я часто просил маму рассказать о своем детстве, так не похожем на мое. К сожалению, мама не оставила никаких воспоминаний, а я не удосужился записать то, что она рассказывала.
В начале XIX в. в Санкт-Петербурге сперва на Малой Конюшенной, а затем на Екатерининском канале жила простая трудовая семья: отец - солист симфонического оркестра Дворянского собрания, его жена и пятеро детей.
Итак, мой дед, Жиряков Александр Николаевич (30.08.1874 - 4.07.1918) был сиротой. Кто были его родители, я не знаю. По-видимому, государство дало ему музыкальное образование за свой счет. Он был солистом симфонического Придворного оркестра Дворянского собрания, играл на контрабасе (владел и каким-то еще духовым инструментом). Кстати, его контрабас отличался грифом, который представлял собой не завиток, а львиную голову. Этот инструмент до сих пор находится в оркестре. Кроме того, мой дед преподавал в бесплатной музыкальной школе, организованной Н.А.Римским-Корсаковым, в Капелле.
У него был брат, о котором в семье никогда не говорили (запрещенная в семье тема) и никогда его не видели. Возможно, он был каким-нибудь революционером.
Я нашел в справочниках «Весь Петербургъ» за 1910 – 1914 г.г. следующее упоминание о своем деде:
Жиряков Алдръ Никл. арт. М Конюшенная 4.
Именно по этому адресу провела свои детские годы моя мама (Евгения Александровна Жирякова-Покровская (24.12.1902 – 27.10.1985). Позже мой дед с семьей переехал в дом на углу Екатерининского канала и ул. Софьи Перовской, предназначенный для музыкантов симфонического Придворного оркестра Дворянского собрания.
Бабушка, Жирякова (Васильева) Евдокия Ивановна (? – 1942), происходила из мещанской (я так думаю) семьи, живущей в Старой деревне г. Петербурга. Как я понимаю, это была дружная большая семья. Некоторых из старшего поколения этой семьи я застал еще в живых после войны. Кое-кто сразу после революции эмигрировал в Калифорнию (США). У нас даже остались фотографии двух маленьких девочек-близнецов, родившихся там.
После II мировой войны родственные связи разорвались, более молодое поколение деградировало, генеалогическое дерево, которое хранилось у старшего поколения, пропало.
Я не знаю, какое образование было у бабушки. Думаю, что высшего не было, но она обладала внутренней культурой, музыкальностью, прекрасно пела, играла на фортепьяно.
Семья жила так, как жили тогда семьи трудовой интеллигенции (см., например, «Воспоминания» Анастасии Цветаевой и др.).
Работал один дедушка, причем много работал. В семье было пятеро детей (старшие две девочки – Ксения и Евгения и три мальчика – Михаил, Александр и Георгий) и еще жили какие-то родственники.
Как это часто бывало в то время, семья не была религиозной (мама всегда была атеисткой), в церковь ходили, но все это носило больше светский характер.
Дом был хлебосольным, в нем всегда царил дух доброты, благожелательности и веселья. Всей семьей вместе с друзьями весело праздновали Рождество, Пасху и другие праздники. Устраивали розыгрыши, шарады. В веселье участвовали как взрослые, так и дети. Жили очень дружно, весело, часто бывали гости (в том числе и ровесник дедушки, в будущем известный контрабасист и дирижер Сергей Кусевицкий (1874-1951), который в 1920 г. эмигрировал из России.
Другом дедушки был и Палладий Андреевич Богданов (1881 – 1971), который много лет был главным дирижером хора мальчиков Капеллы. Один раз я даже с ним встречался, когда мама хотела, чтобы я учился в Капелле. Запомнилась его фраза: «Очень рано ушел от нас Саша».
Дома много музицировали, шутили, играли. Все это очень хорошо запомнилось маме. Дедушка был из простой семьи, но его приглашали играть в квартетах с членами царской семьи, м.б. поэтому ему и присвоили дворянское звание, которое ничего не добавило.
Летом обычно отдыхали в Финляндии – в Перки-ярви (сейчас, кажется, Кирилловское), иногда в Петергофе. Там у какого-то символического шлагбаума стоял на посту отец моей бабушки – старый солдат, георгиевский кавалер.
Дети гуляли в парке, часто видели прогуливающуюся царскую семью. Это было естественно, никакой заметной охраны не было.
Первый удар. Конец счастливого времени
С началом Первой мировой войны жизнь усложнилась, но мама ничего об этом не рассказывала, т.к. была далека от быта – в это время она жила и училась в Хореографическом училище и приезжала домой только на выходные.
Осталось только воспоминание о том, что музыкантов оркестра Дворянского собрания вырядили в полувоенную форму, которую дедушка очень не любил, да еще, что когда дедушка сбрил свои бороду и усы и пришел домой, то бабушка его не узнала.
Зато я очень любил, когда мама рассказывала об очень строгой жизни в Хореографическом училище. Об этом написано очень много воспоминаний, поэтому я на этом не буду останавливаться. Это были самые счастливые дни из долгой жизни мамы.
И вот наступил октябрьский переворот 1917 г. Жизнь резко покатилась вниз. Настали голодные дни, разруха, безденежье. Семья была далека от политики. Мама говорила, что она с бабушкой ехала на трамвае мимо дворца Кшесинской, когда там был митинг.
- Кто это выступает? – спросила бабушка.
-Да, какой-то Ленин, - ответили ей.
7 июля 1918 г. дедушка, еле волоча ноги, пришел домой, сел в кресло, сказал: «Как я устал» и умер. Моя бабушка осталась одна с пятью детьми без средств к существованию. Маме пришлось уйти из Хореографического училища, не получив свидетельства об его окончании. Больше она на сцену никогда не вернулась, хотя любила балет до последних дней.
Какие-то «добрые» люди посоветовали бабушке, чтобы самой и детям не умереть с голоду, уехать на Украину. У дедушки был служитель Захаров, который возил на концерты контрабас (теперь музыканты возят инструменты сами). Этот Захаров сказал, что он присмотрит за квартирой. И когда через несколько лет бабушка вернулась в Ленинград, то Захаров ее не пустил и дал только взять что-то из мелочи. Бабушка не была борцом, и в результате она и ее дети оказались без жилплощади. Вплоть до своей смерти в 1985 г. мама больше никогда не жила в отдельной квартире.
От того времени у нас не осталось ничего, кроме нескольких семейных фотографий, да фотографий с автографами – Ф.Шаляпина, польского скрипача и дирижера – Яна Кубелика, дирижера Артура Никиша
Итак, семья отправилась на Украину и закрепилась в г. Кролевец, недалеко от Полтавы. Об этом времени я знаю очень мало.
Семья либо поселилась в семье священника Данилевского, либо они дружили с этой семьей. Старшая сестра Ксения и мама сразу пошли работать. Мама – секретарем в какое-то учреждение. Когда у власти были красные, маму приняли в партию. Она в этом ничего не понимала. Но когда она принесла домой партийный билет, бабушка его уничтожила. Власти же в городе все время менялась – то красные, то белые, то зеленые и прочие банды.
Маминой подругой стала дочь священника Маруся Данилевская и ее брат, который интересовался астрономией, философией. В общем, образовалась хорошая интересная компания. О тяготах того времени мама ничего не рассказывала.
Дальше в моих знаниях наступает пробел.
Старшая сестра Ксения (20.11.1900 – 23.03.1979) стала работать бухгалтером, затем вышла замуж за Михаила Александровича Кастальского (кажется, сына царского генерала и дальнего родственника композитора Александра Дмитриевича Кастальского (1856-1926) - известного русского духовного композитора). Михаил Кастальский, как большинство бывших военных, стал работать бухгалтером. Он вернулся в Петроград и вызвал туда Ксению. К этому времени у них родился сын Сережа. И вот Ксения с большими сложностями с больным сыном отправилась, с пересадками, в теплушках в Петроград. По дороге Сережа умер, и Ксения везла мертвого сына, делая вид, что он живой, иначе бы ее высадили.
Следующий сын, тоже Сережа, был болезненным и, как говорили, очень умненьким мальчиком, философски понимающим, что он долго не проживет – он умер в возрасте 5 – 6 лет. И только третий сын – Евгений (19.02.1926 - 30.09.1980) мой двоюродный брат, выжил, прошел солдатом всю войну, был ранен, дошел до Берлина, потом окончил МГУ и стал геологом. Умер от рака горла в возрасте 54 лет в Москве.
Михаил Кастальский умер во время блокады, Ксения уехала в эвакуацию в Ташкент, всю войну и до выхода на пенсию (в 1955 г.) проработала главным бухгалтером на различных крупных предприятиях Средней Азии, включая урановый завод в Таджикистане. Выйдя на пенсию, она уехала к сыну в Москву, где и умерла от рака молочной железы в 1979 году.
Вернувшись в Петроград (Ленинград), Кастальские жили вместе с моей бабушкой на ул. Римского-Корсакова (второй дом от Садовой) в большой комнате коммунальной квартиры, находящейся на втором этаже. Перед самой войной я бывал в этой квартире. У меня осталось отрывочное воспоминание, как я лежу на широком окне и смотрю на улицу – жду, когда за мной придет с работы мама.
Михаил Кастальский («дядя-папа», как я называл его – ведь Женя называл его папой) был очень веселым остроумным человеком, и я любил бывать у них.
Но вернемся к моей маме. Тут у меня опять пробелы.
Как-то она оказалась в Средней Азии. Ехала в теплушках, на крыше вагона поезда.
В 1927 г., живя в Узбекистане, Евгения познакомилась с молодым инженером (тогда еще звание инженера было высоким) Владимиром Павловичем Покровским, недавно окончившим институт гражданских инженеров в Ленинграде, и через некоторое время вышла за него замуж.
Владимир Павлович Покровский был племянником жены А.В.Ливеровского, бывшего Министра железнодорожного транспорта Временного правительства. Жила мама в Самарканде, Ташкенте. В.П. часто ездил на строительные объекты Узбекистана и, уезжая в командировки писал ей ироничные, заботливые письма. Я знаю об этом, т.к. мама сохранила его письма, которые в 1992 г. я расшифровал, напечатал и передал в рукописный отдел Публичной библиотеки – как документы эпохи.
Я приведу несколько отрывков из его писем.
5.08.1927.
… Это письмо обгонит меня на день, самое большее на два. Но мне все таки хочется сообщить Вам главное. Работа по отоплению Дома Правления Узбекхлопка идет не худо. Делается это по проекту инженера Покровского, если я не путаю фамилию. Как будто бы он же и руководит работами по сборке этой системы центрального водяного отопления. Я много раз встречал его на работе. В основных вопросах он разбирается бойко и на вопросы слесарей он отвечает быстро, когда дело идет об установке радиатора, об его размере, также об размерах труб. Но его неопытность по сборке новых систем центрального отопления (мне очевидно, да, кажется, он это и не скрывает от своих ближайших друзей) сказалась. Он не выписал некоторых мелких частей и это создает в работе некоторые затруднения. Опытному глазу заметно, что не все детали в завинчивании пробок, контргаек и тому подобных частей ему известны недостаточно. Но это в общем дело не сложное, и я надеюсь за него, что на этой работе он свои пробелы исправит. По отношению к нему слесарей я замечаю, что крупно он еще ни разу не сел в калошу (т.е. когда ему давали гайки ? с левой резьбой, он не приказывал их заворачивать направо). Все таки надо отметить большие надежные уровни наших специалистов. В 34 года человек в инженерном смысле все еще недоросль. Что же он собирается к 40 годам, что ли, окончательно делаться человеком.
Я пишу Вам так подробно о нем потому, что мне кажется, что Вы с ним встречались в Ташкенте…
Мама не имела высшего образования, очень переживала по этому поводу, а В.П. очень хотел, чтобы она училась дальше. Наконец, появилась возможность вернуться в Ленинград.
11.09.1927
… Сегодня мне стало еще веселее от вашего письма. А был весел вот почему. Сюда пришло мне письмо от моего хорошего приятеля, служащего на "Гидравлике". "Гидравлика" - это тот завод, про который я Вам говорил, на котором служат наши профессора и на котором мне очень хочется служить. Ссылаясь на слова директора завода, этот приятель пишет, что там обо мне помнят и желают меня иметь. Он советует поскорее возвращаться и, во всяком случае, немедленно начать списываться. Я, разумеется, это исполню. Среди инженеров вентиляторщиков "Гидравлика" считается чем-то вроде высшей академии. И я буду совершенным ослом, если откажусь во второй раз от работы там. Третьего случая уже не будет.
Очень и очень хорошо, что Вы занимаетесь. Будет хорошо очень, очень и очень, если Вы купите программу вступительных экзаменов или курса II ступени. С программой в руках сразу начинаешь делать отбор - что просто прочитать, а что выучить…
17.09.1927
Самарканд Ха, ха, ха - ха, ха, ха (Слава богу, что не гы, гы, гы).
Только бессердечные люди, сударыня, смеются над несчастьем. Человека вполне взрослого я бы осудил. Но, принимая во внимание ... отчасти я Вас извиняю. Но только отчасти и накладываю наказанье. Я Вам запрещаю показываться нашим инженерным нрзб до моего приезда. Когда я вернусь, то посмотрю, можно ли Вас извинить вовсе.
Т.к. по своей мягкой, гуманной, сердечной и деликатной натуре я не мщу, а стараюсь исправлять, чтобы Вы лучше поняли свою ошибку и чтобы Вам стало стыдно, вот Вам цитата из письма Савицкого к Якушеву - "Всю ночь здесь лил дождь, и у меня сердце болело за серого, который остался под карагачем. Надеюсь, что м.б. у вас лучше. Мыслями не могу оторваться от построек и от своей женитьбы, в которую все еще не могу поверить. Все ли еще Володька ходит грустный". Учитесь, Евгения Александровна, беззаветной любви мужчин. Вот это друг. Растерзанный, истекая кровью, он скорбит за своего друга и забывает о собственных ранах. Учитесь, сударыня, дружбе, учитесь алгебре и физике. Когда вся зима впереди, потерять вечер и неделю не жалко, а перед экзаменом думаешь - хорошо бы еще дней 10 для занятий. Надо бы составить приблизительное расписание. К 1-му ноября кончить начерно алгебру и физику. К 15му - геометрию. С 15-го ноября начать геометрию и химию. И т.д. И непременно с программой. Без программы занятия всегда превращаются в простое чтение. За это время мне пришла в голову такая мысль. Как Вы насчет рисования и нашего института думаете. Все таки знакомое учреждение и есть знакомые. Но университет представляется мне более интересным и более научным…
26.09.1927
"Потерянное время смерти безвозвратной подобно". Слова Петра Великого. Евгения Александровна, я боюсь, что они подходят не только ко мне, но и к Вам. Когда вернулся Савицкий, то сказал, со слов Багракова вероятно, никого другого он не видал, что Вы худеете. Зачем это? Если Вы сегодня не съели Ваш обед, завтра Вам его также не съесть. Завтра Вы будете есть завтрашний, а сегодняшний так уже и пропадет навсегда. Потеря безвозвратная. Это первая Ваша потеря времени. А вторая занимаетесь Вы или нет? Вы прекрасно написали, что сперва Вам мешал заниматься ремонт у меня, а потом ремонт у Вас. Ремонт у меня, это я понимаю. Но, может быть, Вы будете так добры и объясните мне, как это ремонт у Вас мешал Вам заниматься на расстоянии полутора верст, а может даже и две найдется, в моей комнате.
Это ужасное советское время. Какое падение квалификации труда. Раньше, бывало, наклеивают маляры обои, а в соседней комнате живут, можно было даже уроки учить. Я помню, я готовился к конкурсным экзаменам в институт как раз во время ремонта нашей квартиры. И не очень мешали. Правда, это было в довоенное время. А теперь ремонтируют квартиру, и за две версты кругом вся жизнь должна замереть. Прямо ужас берет. Не скоро мы обгоним Европу.
Итак, в 1928 г. они вернулись в Ленинград. Всю жизнь до глубокой старости мама была очень стройной, мало ела. Ее худоба очень беспокоила В.П., поэтому в своих письмах он уделял этому много внимания. В.П. с мамой самостоятельно изучали английский язык, сохранилось несколько долагерных писем, написанных по-английски. Часть писем В.П. подписывал именем "Ловдий", от английского "Love Dear".
Где в это время были мамины братья, я не знаю. Известно только, что все трое стали военными.
Забегая вперед, скажу об их судьбе.
Михаил (…- 1950) – профессиональный военный. Участник Великой Отечественной войны. Много раз был ранен, умер от рака желудка. У него была жена – Мария Васильевна, сын Владимир (военный инженер – умер 33 лет) и дочь Галина, жившая в Ростове на Дону.
Сразу после войны в 1945 г. он с семьей (до своего нового назначения) приезжал на несколько месяцев в Ленинград. Жили они сперва в классе военного училища (спали на столах), пока не начались занятия, затем переселились в полуподвальную комнатку. Я с удовольствием вспоминаю ту веселую, дружескую обстановку, которая была в их семье, несмотря на тяжелую жизнь. Мало что я помню, но смех, шутки, радость от встречи и окончания войны помню.
Затем его направили служить в станицу Тихорецкую, затем куда-то на Украину. Мне кажется, что он еще один раз приезжал в Ленинград в командировку, но я не уверен.
Александр (…- 1943) – профессиональный военный. Участник Финской и Великой Отечественной войн. Умер от ран в блокадном Ленинграде. Что стало с его женой и дочерью, неизвестно.
У меня запомнились проводы его на Финскую войну на Финляндском вокзале. Я на руках у мамы, толпы людей, слезы, поцелуи.
Другое воспоминание – я в госпитале, сижу у его постели, разговариваю с ранеными. Один раненый подарил мне книжку «Маугли» с надписью «От дяди в углу» (так я его называл). Позже эта книжка пропала.
А вот стихотворение, которое мама написала во время войны.
РАНЕНОМУ БРАТУ
Брат мой милый, родной,
Мой боец дорогой!
Наш защитник и мститель - герой!
Ты страдаешь от ран,
Изнывая в тоске
По любимой далекой семье.
Успокойся, родной,
Постарайся заснуть,
Отойти своей мыслью больной -
От назойливых дум, что пора тебе в путь
И во сне с облегченьем вздохнуть.
Тебе можно вздремнуть -
Ты ведь слабый, больной.
Как окрепнешь, так двинешься в путь...
Сон поможет тебе гнет тяжелый стряхнуть...
Спи, мой милый, любимый, родной.
Потерпи, не волнуйся, любимый мой брат.
Ведь не вечны страданья, война.
Ведь не вечно злодейство. Уж кончить пора.
Задреми... Под защитой страна.
1943 г.
Георгий – любимый младший сын в семье, профессиональный военный, в тридцатые годы ХХ века служил на Дальнем Востоке. Покончил жизнь самоубийством еще до 1937 г. Причина неизвестна. По-видимому, поскольку он был очень благородным человеком, то не мог участвовать в оговорах своих сослуживцев, во время сталинских репрессий. У него остались жена и дочь, но нам о них ничего не известно.
Интересная личная жизнь на фоне тоталитаризма
Возвращаюсь опять к воспоминаниям моей мамы. Мама любила В.П.Покровского всю жизнь, но жизнь их развела.
Сделаем экскурс в историю – среда, в которой вращался В.П.
Семья Дармалатовых – Радловых
Дармолатов Дмитрий Иванович (? - 1914) - член правления Азовско-Донского коммерческого банка;
Дармолатова Мария Николаевна (? -1942), его жена.
Радлова (Дармолатова) Анна Дмитриевна (1891 - 1949) - поэтесса, переводчица; близкая подруга мамы,
Лебедева (Дармолатова) Сарра Дмитриевна (1892 - 1967) - скульптор;
Дармолатова Вера Дмитриевна (1895? - 1919);
Мандельштам (Дармолатова) Надежда Дмитриевна (1895? - 1922).
Из воспоминаний Евгения Эмильевича Мандельштама (1898 — 1979, брата поэта Осипа Мандельштама (Опубликовано в журнале:«Новый Мир» 1995, №10).
У Дармолатовых было четыре дочери. Старшая, Анна Дмитриевна, вышла замуж за режиссера Сергея Радлова. Она была поэтом и переводчицей (особенную известность получил ее перевод “Отелло” Шекспира). Вторая дочь, Сарра Дмитриевна, видный скульптор-портретист, стала женой известного художника В. В. Лебедева, работавшего постоянно в содружестве с Маршаком. К его иллюстрациям книг этого писателя обращаются и по сей день.
Наконец, сестры-близнецы Вера и Надя. Обе красивые, всегда неразлучные. В детстве они были так похожи друг на друга, что мать различала их главным образом по цвету ленточек, вплетенных им в косы.
Все сестры получили отличное домашнее образование, а в школе только держали экзамены на аттестат зрелости. Все они отлично знали языки, были очень начитанны. За долгую свою жизнь я, пожалуй, не встречал второй такой семьи.
Духовность и душевность по отношению друг к другу и к людям отличала этот дом. Мария Николаевна, мать Нади, была верующей христианкой в самом высоком смысле этого слова. Терпимость и какое-то удивительное сочетание демократизма с крепкими устоями чувствовались во всем.
До революции каждый год Дмитрий Иванович увозил всю семью за границу. Франция, Италия, Австрия, Германия, Швейцария широко распахнули двери всемирных музеев, открыли девочкам замечательные творения зодчих. Красота прославленных мест Европы, быт и культура ее народов формировали вкусы и сознание сестер.
Дмитрий Иванович умер в 1914 году. Его вдова переехала на новую квартиру на Васильевском острове. Старшие дочери вышли замуж, а с матерью остались Вера и Надя. Дом Радловых на 1-й линии был хорошо известен петербургской интеллигенции: отец Сергея, Эрнест Леопольдович, которого я еще застал в живых, был крупным философом, другом Вл. Соловьева. Он много лет занимал должность директора Публичной библиотеки. У Анны и Сергея Радловых, очень популярных в среде петроградской интеллигенции, образовался своего рода литературный салон. Здесь бывали писатели, поэты, художники, ученые. Большой известностью в первые послеоктябрьские годы пользовались театральные зрелища, которые ставил Радлов у портала Фондовой биржи с участием тысяч исполнителей. Всегда был переполнен созданный им Театр народной комедии, дававший спектакли в Железном зале Народного дома. Видную роль играли Радловы и в ТЕО Наркомпроса, который возглавляла М. Ф. Андреева. Все начинания Радлова поддерживал М. Горький, у которого и Анна и Сергей часто бывали. В 30-е годы С. Радлов получил особую известность как постановщик Шекспира. Он ставил английского драматурга не только в собственном театре и в Петрограде, но также и в Москве: такие широко прославившиеся спектакли, как “Король Лир” с Михоэлсом в заглавной роли в Еврейском театре и “Отелло” в Малом театре с Остужевым.
… Но чуть ли не в первый день по прибытии в Харьков пришла из Петрограда телеграмма от Сергея Радлова о страшном несчастье: сестра Надюши, Вера, выбросилась из окна пятого этажа квартиры на Васильевском острове. Напомню, что сестры были близнецами и за всю жизнь они расстались впервые. Надя была человеком исключительного мужества и самообладания. Она просила только об одном — сделать все возможное, чтобы вернуться домой.
В семье Дармолатовых, большой и дружной, была принята удивительная сдержанность в отношениях, ничего кричащего, показного в выражении своих чувств. Мария Николаевна тяжко переживала трагическую гибель дочери. Несмотря на уже сложившееся доброжелательное принятие меня, она ни разу не говорила со мной о возможных причинах самоубийства Веры. От жены я узнал, что какого-то внешнего, большого и неожиданного толчка и не было. Тонкость духовной структуры, легкая ранимость нервной системы, неверие в будущее личной жизни — все по совокупности повлияло на Веру. Инженер Владимир Павлович Покровский, в прошлом офицер, считался ее женихом. Никто не знает, что стояло между ними, мешало осуществиться этому браку. Теперь, по прошествии полувека, думается, что для Веры травмой было и расставание с любимой сестрой Надей, наш брак с ней. Но об этом мы никогда друг с другом не говорили. Покровский после смерти Веры очень сблизился с Марией Николаевной и много лет приходил к ней, обычно с цветами, каждую неделю, и они часами сидели и беседовали в ее комнате.
У Владимира Покровского был брат Корнилий, тоже служивший в армии до революции офицером. Он учился с Сергеем Радловым вместе в университете, стал близким другом Сергея и его жены Анны Радловой. Эти отношения приняли сложные, уродливые формы и привели Корнилия к самоубийству.
Есть и другое мнение о самоубийстве Корнилия. Он застрелился в 1938 году из-за каких-то следственных действий НКВД, ведших к семье Радловых (на надгробном камне — эпитафия: “Любовь и честь - они смертельны”).
Итак, мама с В.П.Покровским опять оказались в Петербурге. Надо было искать место жительства. В это время как раз началось «уплотнение». Поэтому обладатели больших квартир стремились поселить к себе знакомых, общих по духу.
У мамы были слабые легкие и В.П. искал квартиру (комнату) получше – солнечную, с красивым видом. Они исходили множество квартир – были у историка, академика Е.В.Тарле, у первого выборного Президента Российской академии наук, академика А.П.Карпинского и др. Везде находились какие-то минусы (надо же, какой привередливый был В.П.).
Я, наконец, они сняли комнату по адресу ул. Халтурина (Миллионная) д. 32 кв. 25 с окнами на Зимнюю канавку.
В.П. сразу ввел маму в круг своих знакомых. Анна Радлова стала близкой подругой мамы.
Анна и Сергей Радловы
По материалам прессы.
Анна Радлова впервые выступила со стихами в журнале «Аполлон» в 1915 г. Ей принадлежат три стихотворных сборника: «Соты» (1918), «Корабли» (1920), «Крылатый гость» (1922). В начале двадцатых годов Радлова входила в группу эмоционалистов, возглавлявшуюся М. Кузминым, содержала в Петрограде литературный салон.
Стихи Радловой отличаются холодной пластичностью. Для поэтессы характерен интерес к мистическому сектантству, особенно ярко выраженный в пьесе в стихах «Богородицын корабль» (1922). Хлыстовская тема у Радловой органично сплавлена с античным дионисийством и одновременно проецирована на современность. Вихрь радений поэтесса сопрягает с разрушением Рима и с постигшими Россию социальными катаклизмами. Начиная с двадцатых годов, Радлова выступает и как переводчик западноевропейской поэзии. Широкую известность получили ее переводы шекспировской драматургии.
Когда началась война, популярный Молодой театр Радлова не был эвакуирован. В блокадном Ленинграде театр некоторое время еще работал. В марте 1942 по «Дороге жизни» артистов эвакуировали в Пятигорск. В марте театр начал снова работать. В августе в Пятигорск вошли немцы, театр не успели эвакуировать. В начале февраля немцы перевезли театр в Запорожье. Там состоялась премьера «Гамлета». В сентябре 1943 немцы привезли театр в Берлин. Одна часть театра во главе с Радловым оказалась на юге Франции, где они показывали для русского зрителя спектакль «Без вины виноватые» А.Н.Островского. После освобождения Франции Радловы приезжают в Париж и обращаются в Советское посольство с просьбой вернуться на родину. Они сразу же получают разрешение и вылетают в Москву. Эта была ловушка, на родине их ждал арест, обвинение в измене Родине и приговор – 10 лет заключения.
В лагере был создан музыкально-драматический театр, оригинально названный одним из начальников НКВД, «Джаз». Ставили только классику, т.к. играть произведения советских авторов заключенным не доверяли. Изможденные артисты играли не только для заключенных, сотрудников НКВД, но и для жителей Углича и Рыбинска. Многие артисты успели сыграть только несколько спектаклей, т.к. смертность была велика.
Лагерное начальство сделало некоторую поблажку Сергею и Анне Радловым – им разрешили жить вместе. У них был четырехметровый закуток, как его называли «кабинка». Там они спали, туда же к Анне приходили актеры, которых она учила правильно читать шекспировский текст.
Умерла Анна Радлова в феврале 1949 в лагере под Рыбинском на руках у Сергея.
Радлов отбыл весь срок и в 1953 он был освобожден, а в 1957 – реабилитирован. Освободившись из заключения, работал вначале в Даугавпилском, затем в Рижском театре. Умер С.Радлов в 1958 г.
Мама с детства была застенчивым, малоразговорчивым человеком. В обществе она обычно молчала и впитывала все, о чем говорилось. Поскольку ей пришлось работать с 16 лет, и она не получила высшего образования, у нее было заниженная самооценка, она считала себя неинтересным человеком. Но и В.П., и Анна Радлова уверяли ее в обратном. У Анны Радловой был как бы салон (антагоничный «салону» А.Ахматовой).
Образовалась молодежная компания (литераторы, музыканты, инженеры), с которой мама и В.П. ходили на выставки, очень часто в Филармонию.
К сожалению, от этого времени остались только короткие устные воспоминания и две книги А.Радловой, подаренные маме – сборник стихов «Корабли» и роман Бальзака «Тридцатилетняя женщина» в переводе Анны.
«Ричарда III» Шекспира в ее переводе с прекрасными иллюстрациями В.Воловича я купил уже в далекие 70-е годы, когда запрет на ее имя был снят. Литературоведы считают, что ее переводы более грубые, но они намного ближе к оригиналу, чем переводы других переводчиков.
Вот, например, популярен перевод фразы Ричарда III: «Коня! Коня! Полцарства за коня!». Речь идет о жизни и смерти, а Ричард III дает только полцарства (пожалел !!!).
В переводе Анны Радловой эта фраза звучит так: «Коня! Коня! Корону за коня!», т.е. все царство.
Из воспоминаний мамы осталось только то, что ей очень не нравился Мих. Кузьмин (особенно его взгляд), но зато она была в восторге от патриарха Э.Л.Радлова, к которому она ходила в Публичную библиотеку.
РАДЛОВ ЭРНЕСТ ЛЕОПОЛЬДОВИЧ (1854–1928), русский историк философии, переводчик. Много лет заведовал философским отделением Петербургской публичной библиотеки. В 1917–1924 – директор библиотеки. Редактировал, вместе с Вл.Соловьевым, философский отдел в «Энциклопедическом словаре» Брокгауза и Ефрона (был автором более ста статей по истории философии).. Преподавал философию в Училище правоведения и на Высших женских курсах. В 1920 был избран членом-корреспондентом Академии наук.
Мама возобновила знакомства с подругами из Хореографического училища, которые стали балеринами и работали в Мариинском театре.
В это же время мама познакомилась с Александром Васильевичем Ливеровским, бывшим министром железнодорожного транспорта правительства А.Ф.Керенского и его женой Марией Владимировной, в девичестве Покровской.
ЛИВЕРОВСКИЙ АЛЕКСАНДР ВАСИЛЬЕВИЧ (23 августа 1867, Петербург, – 19 декабря 1951, Ленинград).
Из статьи В. Измозика "Временное правительство: люди и судьбы", "СПб ведомости", 16-17.04.93
"...20 декабря 1951 г. газета "Вечерний Ленинград" поместила краткое сообщение о смерти старейшего профессора Ленинградского института инженеров железнодорожного транспорта, доктора технических наук Александра Васильевича Ливеровского. Но в этих строчках, конечно, не было ничего о славной и сложной судьбе этого человека.
К 1917 г. за плечами выпускника Института путей cообщения было руководство строительством дороги вокруг Байкала, Амурского моста и Мурманской дороги. Беспартийный специалист, уже в марте 1917 г. он стал товарищем министра путей сообщения, а в сентябре - министром. В ночь с 25 на 26 октября вместе с коллегами он находился в Зимнем дворце, вел дневниковые записи. Когда группу арестованных министров вывели из дворца на площадь, часть толпы требовала самосуда...
Уже через несколько дней от имени нового правительства ему предложили сотрудничество. Арестованный так ответил комиссару Петропавловской крепости: " Я всю жизнь работал для народа, сейчас же еще не убежден, что рабочие и крестьянские массы желают того, что произошло, вот когда я пойму, что оно соответствует желаниям большинства народа, тогда я с чистой совестью буду работать с большевиками, ибо в основном все цели большевиков мне по душе и соответствуем моим давним стремлениям... Мое поколение в юности своей дало клятву бороться с самодержавием и добиваться демократической республики".
В конце года он уехал на Кавказ, в Мацесту, где имел небольшой домик. Здесь в качестве садовника, красноармейца, сторожа на маяке он провел почти пять лет. Летом 1922 г. там его разыскал Ф.Э.Дзержинский, совмещавший в это время пост председателя ОГПУ и наркома путей сообщения. Знакомы они были с начала века, когда инженер Ливеровский в Сибири помог скрыться от преследования беглому ссыльному Феликсу Дзержинскому. Нэп внушал надежды, и предложение было принято.
Александр Васильевич возвращается в Москву, а с 1924 года - в Ленинград, заведует кафедрой, консультирует строителей-путейцев, выезжает в страны Европы. В марте 1933 г. его арестовали и более полугода он провел в заключении. В марте 1934 г. последовало освобождение и вновь преподавательская и научная работа.
Естественно, что в блокадном Ленинграде создатели "Дороги жизни" не могли обойтись без консультации крупнейшего инженера путейца Александра Васильевича Ливеровского. В создание пути через Ладогу вложена частица и его знаний. Только 16 июля 1942 г. его вместе с женой, тяжело больных, эвакуировали в Москву. Напомню, что ученому было в это время 75 лет. Но через два года он вновь поднимается на кафедру своего вуза. В 1945 и 1947 годах его награждают орденами Трудового Красного Знамени и Ленина, присваивают звание генерал-директора пути и строительства III ранга..."
Жизнь более-менее наладилась. Мама ни дня не мыслила без работы. Кем она только не работала – секретарем, копировщицей, лаборантом-гистологом, метеорологом и даже (после войны) табельщицей на каком-то заводе, смотрителем в Русском музее.
Второй удар. Арест и ссылка В.П.Покровского
И вот настал 1930 г. При каких обстоятельствах арестовали В.П., дома, или на работе, я не знаю. Мне кажется, что в те года приезжали просто на работу.
После ареста В.П., как и многие ленинградцы, мама ходила в Большой дом на Литейном, простаивала там очереди, пытаясь узнать судьбу В.П. и передать ему посылку. Наконец, она получила телеграмму.
?/? 1930 г.
Т е л е г р а м м а
ЗДЕСЬ
УЛ ХАЛТУРИНА 32 КВР 25
ЕВГЕНИИ АЛЕКСАНДРОВНЕ
ПОКРОВСКОЙ ЖИРЯКОВОЙ
ЗАВТРА ДЕВЯТОГО ЧИСЛА ДЕСЯТЬ УТРА СВИДАНИЕ ПРИХОДИ ВМЕСТЕ АННОЙ ПРИНЕСИ ЧЕМОДАН ДОРОЖНЫЕ ВЕЩИ МЫЛО ПОКРОВСКИЙ
А еще через некоторое время пришла вторая телеграмма.
?/? 1930 г.
Т е л е г р а м м а
ЛНГ
УЛ ХАЛТУРИНА 32 КВР 25
ЕВГЕНИИ АЛЕКСАНДРОВНЕ
ПОКРОВСКОЙ ЖИРЯКОВОЙ
ВПОЛНЕ ЗДОРОВ ПОДРОБНОСТИ ПИШУ ПИСЬМОМ МОЙ АДРЕС УРАЛЬСКАЯ ОБЛАСТЬ ЧЕРДЫНСКИЙ РАЙОН ВЫЖАЙКА ПЕРВОЕ ОТД ВИШЕРСКОГО ИСПРАВТРУДОВОГО ЛАГЕРЯ ЖДУ ТВОИ ПИСЬМА
ПОКРОВСКИЙ
Как видно из дальнейших писем, В.П. "повезло" - он работал по специальности. Не будучи нытиком, в письмах он не жаловался на жизнь - о тяжелом быте можно судить только между строк. Работал он на строительстве Березниковского химкомбината.
9.01.1931
От з/к 6-ой роты Покровского В.П.
Дорогая Женя,
как нарочно, перед письмом порезал палец, поэтому напишу крупно короткое письмо. Живу по-прежнему, должность "прораб" Санит.-Технич. Отдела. Дела и беготни все прибавляется. Но не теряю надежды наладить работу отдела так, чтобы не опуститься ?. Главная трудность работы состоит в том, что в связи с налаживанием новой фабрики часто возникают нестандартные и в то же время срочные работы. Здесь выделяется хлор, - надо останавливать делаемую работу и спешно устраивать вытяжную вентиляцию; там получается слишком густое известковое молочко, - откладываем текущие дела и подтягиваем водопровод. Пока я служил в проектном бюро, у меня были, как Ты помнишь, длинные и довольно спокойные вечера. Теперь у меня вечера короткие, да и вечерами иногда занимаюсь. Иногда бывают аварийные работы, тогда приходится и ночью не спать. Но зато у меня положение самостоятельное и способы работать разнообразные, - то сидеть в конторе и считать, то спешно вести пять телефонных разговоров подряд; то распоряжаться, то смотреть на работу и быстро выдумывать изменения и улучшения.
Здоров я по-прежнему вполне. Плохо, что из-за занятости уже три недели не занимаюсь английским языком. Но номер американского журнала со статьей о водопроводах в условиях вечной мерзлоты Ты мне все таки пошли. Кроме того, попроси Алекс. Васильевича по-видимому, Ливеровского достать материал о вечной мерзлоте, - распределение температур по глубине и по временам года, толщину слоя, строительные приемы и прочее. Вместо гидравлики Детта другую книгу мне не покупай, у меня есть хорошая.
Я очень мало знаю про наших. Попроси Анну Радлову писать мне часто открытки. Я получил от нее ее письмо и две открытки. И получил две посылки, одну с пальто, другую с костюмом. Поблагодари ее за это и за деньги. Я напишу Анне 25-го числа. Потом, почему Ты так упорно не пишешь про Михайловских. Это нехорошо. Пойми, что я не имею другого способа узнать про них. Я спрашиваю в каждом письме, а Ты не отвечаешь и причину не хочешь объяснить.
Целую Тебя.
Ловдий
По-видимому, у мамы не было средств продолжать снимать комнату, где она жила с В.П.Покровским, были долги, и надо было искать другое место жительства. Я привожу здесь некоторые письма, чтобы показать, насколько сильна была воля у интеллигенции, как она не сдавалась под гнетом обстоятельств (и в то же время это не люди типа Ивана Денисовича – Солженицына).
6.06.1931
От заключенного Покровского В.П. 39-ой роты
Дорогая Женя, я приехал в место назначения. Мой адрес - Уральская обл., Чердынский район, Выжайское ?, 1-е отделение Вишерского Исправительного Трудового лагеря ОГПУ, заключенному Влад. Павл. Покр.
Лагерь в хорошем сухом месте, рядом две реки, Вишера и Выжайка. Я вполне здоров и чувствую себя хорошо. Работа на открытом воздухе. Я очень этим доволен. С некоторым удивлением узнал, что я еще не старый. Доказательство этому то, что из нашей компании человек в 60 только два или три сильнее меня и только один выносливее. На докторском осмотре меня признали вполне здоровым.
У меня довольно много просьб. Во-первых, мне нужны новые очки. Очки для дальнозоркого стекла +3,0 нрзб, расстояние между зрачками 61 или 62 миллиметра. Закажи на Просп. 25 Октября, угол Караванной, оптик Трусевич или Лежан, я не помню хорошо.
Во-вторых, мне бы нужно иметь чайник для кипятку. Постарайся, пожалуйста, послать, и лучше не маленький, конечно, металлический.
С большими сапогами не торопись, т.к. сейчас сухо и, кроме того, здесь выдают ботинки рабочего типа.
Штаны , пожалуйста, пошли, а пальто без моего письма не высылай.
Из мелочей мне нужно:
1) зубную щетку с футляром, по возможности, 2) мыла (если нетрудно доставать, лучше всего хозяйственное в белых кусках, марка "60%"), 3) мыльницу металлическую, 4) почтовой бумаги и конвертов, 5) химический карандаш.
Из еды я прошу чеснок, сахарный песок и шпиг, если легко купить.
Кажется, ничего не забыл. Теперь еще важное дело. Я очень дорожу моими таблицами для водопроводных расчетов. Нужно собрать следующие: 1) на белой бумаге таблица расчета для водопроводных труб по формуле Гангилье-Куттера - 1 экземпляр, 2) на синьках таблицы для расчета водопроводных труб по форм. Дарси-Базена - 2 экз., 3) на синьках таблицы для расчета канализационных труб по формуле Гангилье-Куттера - комплект, связанный в трубочку. Если не все они дома, пускай мой сослуживец, Павел Александрович Сперанский соберет их среди моих бумаг на заводе. И пускай он соберет мои оставшиеся на заводе книги. Часть книг наверняка осталась на заводе, а таблицы, даже если и все дома, попроси его проверить, он это сделает лучше, чем Ты (Кроме того, на заводе остались штаны из прозодежды, вот подходящая вещь, чтобы прислать сюда). Но ни книги, ни таблицы без моего письма не посылай.
Меня беспокоят твои долги. Удалось ли достать комнату на солнце. Потом дрова, потом, как Ты устроишься с обедом?
Ты мне пиши почаще и лучше всего открытки. Я буду писать регулярно раз в месяц. Телеграммы буду посылать в случае экстренных просьб (Кстати, забыл попросить тройной одеколон, борную, марганцовку и вату). Посылки сюда не ограничены, поэтому, если все, что я попросил, удастся собрать одновременно ...нрзб... можно послать две посылки сразу.
Если Ты едешь на изыскания, обдумай хорошенько, не придется ли задержаться там до зимы и взвесь все это. Главное, почаще пиши обо всем. Пока всего хорошего.
Целую крепко, Ловдий.
Один раз мама съездила в лагерь к В.П., а в 1932 г. его перевели работать в шарашку в Москву, а еще года через полтора его освободили.
23.03.1932
Дорогая Женя,
я в Москве, работаю на заводе. Адрес для писем - Москва40, Почтовый ящик 31, тов. Селезневу для инж. В.П.Покровского.
Свидания можно иметь три раза в месяц ближайшим родственникам. Очередной день 30-го марта от 1 - 3 дня. Адрес для свиданий - Ленинградское шоссе, остановка трамвая у Петровского парка, завод N 39.
Я здоров, жить удобно в общежитии. Пишите мне почаще про себя. Пожалуйста, начни посылать мне книги. Прежде всего гидравлику Самуса, водопроводы Бринкгауза, расчет нрзб струй Лобачева и спринклерные сооружения Лужицкого.
Про следующие напишу.
Пока всего хорошего, целуй наших.
Целую, Ловдий
Еще одно письмо.
18.05.1932
Дорогая Женя, как поживаешь?
Я живу по-прежнему. Спасибо за присланное белье. У меня были Корнилий, а потом Анна Радлова. Когда будут возвращаться обратно, приблизительно в середине июня, хотели опять зайти.
Что ты думаешь про лето? Меня беспокоит твоя невозможная комната. Нельзя ли переменить? Это дело важное. И вообще пора Типик начинать тебе заботиться о себе и толстеть. Напиши мне про свои делишки.
Целую. Ловдий
26 августа 1932 г. его освободили и оставили работать в Москве. И, наконец, вот одно из последних сохранившихся писем.
1.02.1934
Дорогая Женя,
я очень хорошо помню свое обещание, к большому сожалению исполнение все задерживается. Очередные деньги у меня плоховатые, особенно сейчас, т.к. переезжаю в пустую комнату и пришлось покупать матрас, табуретки, стол и керосинку. Те же деньги, которые я рассчитывал выслать в январе все задерживаются, как только получу их, моментально вышлю Тебе.
Но т.к. Ты, по-видимому, уже не можешь ждать, вот что хочу посоветовать. Анна много раз с завистью вспоминала желтое сюзане и говорила, что если бы Ты решила его продавать, то она охотно купила бы его. Т.к. это сюзане все равно не доставляет Тебе никакого удовольствия, лежа на складе ломбарда, а масло или новые чулки Тебе удовольствие доставят, я бы советовал Тебе позвонить Анне и сказать, что Ты хочешь продать ей. Конечно, жалко немного, но если Ты все равно уже давно им не пользуешься, не так жалко как, когда снимаешь вещи со стены.
Я совершенно здоров, переезжаю в комнату на солнечную сторону, словом твой сон не соответствует истинному положению вещей. Поздравляю с поступлением в ВИЭМ Всесоюзный институт экспериментальной медицины и желаю, чтобы работа там понравилась. Общая обстановка и люди там, я думаю, должны, во всяком случае, понравиться. 1-я категория и месячный отпуск уже неплохо для начала.
Всего хорошего.
Вл. Покровский
Москва, Мал.-Пионерская 40 кв. 2
Фраза "Меня беспокоит твоя невозможная комната" относится к комнате, в которой я родился в 1937 г. и жил до 1942 г.
К сожалению, к этому времени мама и В.П. разошлись, мама осталась жить в Ленинграде, он в Москве.
Я точно не знаю, когда его освободили, арестовывали ли еще. Кажется, позже он женился на сестре С.Маршака. С мамой он виделся один раз после войны.
Мама спросила его, не возражает ли он, что я (не его сын) ношу его фамилию. Он, конечно, не возражал, а мне эта фамилия очень нравится.
Возвращаемся к комнате. Комната – это узкий пенал (примерно 10 кв.м.) в очень большой коммунальной квартире на последнем этаже дома на углу Б.Морской ул. и Кирпичного пер. (ул. Б.Морская д. 13/3 кв. 20). Комната располагалась в конце длинного коридора перед огромной кухней с дровяной плитой и множеством столов, всегда наполненной шумом примусов и чадом от керосинок.
Предвоенные годы
Настал 1934 год. Моя бабушка собралась поехать в Калифорнию (США) к родственникам (Вадецким), очень уж ее приглашали. С 1934 г. по 1937 г. мама работала в ВИЭМе в лаборатории проф. В.Г.Гаршина (о В.Г. Гаршине можно прочитать в воспоминаниях Л.Чуковской об А.Ахматовой). А поскольку зарплата была очень маленькой, мама с 1935 г. по 1938 г. работала по совместительству еще и в I Медицинском институте им. И.П.Павлова.
1 декабря произошло убийство Кирова, ни о какой поездке в США нечего было и думать. А мама чудом избежала ареста, когда в Петербурге после убийства Кирова начались массовые аресты, в основном, интеллигенции.
Мама упала и получила сотрясение мозга. Она очень ревностно относилась к работе и не хотела сидеть дома ни одного лишнего дня. Однако, начальник лаборатории категорически запретил ей приходить на работу. Тем самым он спас ее от ареста – практически все сотрудники лаборатории были арестованы и высланы. Большинство из них так и не вернулось в Ленинград, умерли в лагере. Окружение мамы опустело.
В 1937 г. родился я. Моим отцом был д.м.н., патологоанатом М.Б.Ариэль, который работал в ВИЭМе в той же лаборатории. Моя мама не была за ним замужем, и я видел его только два раза один раз в начале войны (совершенно не помню) и второй раз, когда он вернулся с войны. Вот отрывок из воспоминаний о нем его сотрудницы О.И.Базан.
«М.Б.Ариэль был человеком высокой культуры. Будучи крупным ученым и практиком, он отличался неуемной энергией, некоторой экспансивностью, быстро воспринимал и буквально молниеносно реагировал на события. Человек открытый и прямой, уважаемый и любимый всеми, легко вступал в контакт и охотно передавал свои знания коллегам.»
Говорят, что он был остроумным веселым человеком. В его доме всегда было много людей, родственников. Жил он в коммунальной квартире на ул. Маяковского. Умер сравнительно молодым в возрасте 50 лет, кажется, в 1950 г.
Итак, мы с мамой живем на Кирпичном переулке. Об этом времени у меня сохранились отрывочные воспоминания. Помню нашу узкую комнату, помню очень длинный коридор, в котором я играю с соседскими детьми-латышами. В какой-то момент все эти дети исчезают. Тогда я не понимал, что их вместе с родителями арестовали. Об этом я уже упоминал.
Помню большой деревянный телефон, висящий у входной двери. Маму вижу редко, т.к. она работает на двух работах – денег, как всегда, очень мало. Со мной находится бабушка.
Сохранились летние воспоминания. Мама наняла мне няню, которая живет прямо напротив Ботанического сада. Там мы гуляем, потом идем к няне домой, где я ем и днем сплю. Потом меня забирает мама, и мы едем домой. Лето я проводил в городе, т.к. снимать дачу у нас не было возможностей.
Как говорит мама, я был разумным ребенком. Помню, жаркий летний день. Мы сидим на спуске в Неву у Адмиралтейства. Мама делает вид, что читает, а я бегаю по самой последней ступеньке у воды. Какие-то женщины возмущаются.
Иногда ходим в гости к маминой сестре на ул. Римского-Корсакова. Но об этом я тоже уже писал.
На этом закончилось мое безоблачное детство. Наступил 1941 г., мне 4 года.
Третий удар. Война и блокада Ленинграда
Я прекрасно помню день объявления войны. Но об этом лучше скажет моя мама.
«Ясный июньский день, теплый ветерок. Сижу на песчаной полосе около Петропавловской крепости напротив Зимнего Дворца и наблюдаю за своим резвящимся четырехлетним Алешенькой.
Взгляд, отрываясь иногда от оживленного личика ребенка, рассеянно скользит по окружающему.
И вот, еще не осознав, что происходит, замечаю, что царившая здесь только что безмятежность заменяется какой-то настороженностью, люди к чему-то прислушиваются, встают с мест, в глазах тревога.
Внимательно прислушиваюсь к голосу репродуктора.
Мгновенно исчезает мое лениво-спокойное состояние. Говорит Молотов - война.
Мама отдала меня в детский сад, расположенный в двухэтажном деревянном доме на Б.Пушкарской ул. Кажется, в конце августа 1941 г. вышел приказ эвакуировать детский сад. Я не помню, как нас погрузили в поезд и повезли.
Мама во-время спохватилась и поняла, что может потерять меня навсегда. Она помчалась за эшелоном, нашла меня уже в Боровичах, и оттуда мы вернулись в Ленинград.
Начались бомбежки города. Мы с бабушкой во время тревоги спускаемся в бомбоубежище. Когда мама дома, мы никуда не идем. Мама – фаталистка, она считает, что никакой разницы нет, погибнем ли мы в своей квартире, или нас засыплет в бомбоубежище.
В какой-то момент первой зимы умерла бабушка. Обстоятельств смерти я не помню. Где она похоронена неизвестно.
Зима, транспорт не ходит. Меня оставлять дома не с кем, поэтому каждый день мы с мамой идем пешком (зимой я на санках) с Кирпичного пер. в I Медицинский институт на Петроградскую сторону. Идем несколько часов, во время налета никуда не прячемся, продолжаем идти. Останавливают патрули, но маме удается их убедить не заставлять нас прятаться в бомбоубежищах.
Падают бомбы, на глазах рушатся дома, но мне не страшно. Мы с мамой идем вперед, и она спокойно рассказывает мне сочиненные на ходу волшебные сказки.
Голод я не помню. Крохи пищи мама отдавала мне. Кажется, уже в конце блокады я говорил: «Вот кончится война и можно будет купить целую буханку хлеба». Но я точно знаю, что мы не ели кошек (в начале войны они еще были), ботинок и пр. Была какая-то дурында, летом суп из травы и что-то подобное.
Вот опять из воспоминаний мамы.
Маленькие дети осажденного Ленинграда, которые не могли еще проявить себя всенародно, были необыкновенными, потому что жили, росли рядом с нами, неся на себе общий гнет.
Спросишь, бывало, пятилетного сына:
- Почему ты никогда ничего не попросишь?
А ребенок отвечает:
- Зачем просить? Сама дала бы, если бы было. Ведь знаю, что ничего нет.
И отдаешь то, единственное, что было - свой голодный паек и свою ласку.
Плетемся с работы домой. В моменты обстрела города, рученка в моей руке дрогнет. Даже в темноте чувствую глубокий серьезный взгляд. Говорю:
- Это наши. В нас не попадут. Милый голосок отвечает:
- Да я и не боюсь, когда ты со мной. Продолжай, пожалуйста, сказку.
Да, непременно, сказку - отвлечь ребенка, сократить расстояние нашего пути.
- Зарево на небе...
И полилась сказка, уводя в безмятежный мир чудес, прочь от действительности - мук голова, холода, грохота орудий, разрушений.
Мороз. Сугробы. Ноги повинуются лишь воле, сил нет. А по пути необходимо собрать щепки в висящий на плече мешок.
В сказку и эти щепки становились чудесными: они должны были доставить нам большую радость.
И ожидание этой радости бодрило ребенка. И он шел, говоря, что все плохое кончается, а хорошее начинается.
Маме все труднее было добираться со мной до работы, у нее началась цинга, распухли ноги.
Тогда Ливеровские предложили нам переселиться к ним на Геслеровский пр. д. 7 кв. 7 (Бармалеева ул. д. 35 кв. 7).
Об этом уникальном местечке старого Петербурга я писал в «Ностальгических этюдах». В двух словах – за большим деревянным забором на Геслеровском проспекте стояло два двухэтажных дома, деревянный и каменный. Это была территория кооператива научных работников. В свободном от домов месте располагался большой сад с сиренью, яблонями, вишнями и др. деревьями.
В каменном доме на втором этаже располагалась (хорошая по тем временам) квартира Ливеровских. Она стоит перед моими глазами до сих пор.
Квартира состояла из сравнительно большой квадратной кухни (примерно 20 кв.м.), столовой, спальни и узкого кабинета Александра Васильевича. В квартире была также небольшая ванна с дровяной колонкой.
Мы поселились в кухне за шкафом и занавеской.
Для жильцов двух домов в саду вырыли настоящую большую землянку.
Через некоторое время Ливеровские эвакуировались, и мы остались в их квартире.
Последовательность событий во время блокады я не помню, но отдельные картины отчетливо запечатлелись в памяти.
Опять обращаюсь к воспоминаниям мамы.
Отвлекаясь от мук голода и холода неотложными домашними делами, ночью ломаю голову, чем бы порадовать сына на Новый Год.
Раздобыть елку у меня не было возможности. Посмотрела вокруг, увидела погибшие от мороза цветы. Выбрала самый высокий засохший цветок в горшке. Ствол и ветви обвила сохранившимися нитями серебряного и золотого дождя, красиво набросала разноцветные лоскуты, смастерила блестящую звезду, и получилось яркое, нарядное, сказочное деревце.
Ночь. Вдруг слышу радостный возглас: - "Как красиво!". Оглядываюсь. Широко открытые лучистые глаза радостно смотрят на "елку". Личико озарено улыбкой. Не успела подойти, как ребенок уже крепко спал.
Эта "елка" доставила сыну много радости и надолго.
Утром и вечером, восторгаясь ею, он не так замечал голод и холод, а по выходным дням подолгу, не отрываясь, смотрел на деревце и шептал: "Как красиво! Как красиво!".
Так удавалось поддерживать бодрость и скрашивать существование ребенка в мрачное время войны.
Мама была очень щепетильным человеком. Несмотря на отсутствие дров, денег, вещей, которые можно было бы обменять на хлеб, она не сожгла в квартире Ливеровских ни одной книги, ни одного стула, шкафа или другой мебели. Вернувшись из эвакуации, Ливеровские застали свою квартиру такой же, как они ее оставили.
Никаких сил наведываться в свою комнату на Кирпичном пер. у мамы не было. И как это ни парадоксально, не уезжая ни на один день из Ленинграда, мама потеряла эту комнату (и те немногие вещи, что у нас были) – нас оттуда выписали, там поселились другие люди, и мы остались без площади.
А в это время, люди, даже не пережившие блокаду, занимали освободившиеся комнаты и квартиры. Но мама была совершенно не прагматичным человеком и считала, что нужно работать для государства, и оно это оценит. Но оно, естественно, это не оценило. Хорошо, что хоть тогда еще не были популярны фальшивые слова Ольги Бергольц: «Никто не забыт и ничто не забыто».
Уже после войны нас прописали у Ливеровских с пометкой «без права на площадь».
Но продолжаю о военных годах. В 1942 г. мама из-за цинги перешла работать в Ботанический институт, там сотрудники института спасали уникальные растения. Свой вклад внес и я. Помню, как я красил желтой краской дощечки, на которых писали наименования растений.
Из-за голода и цинги с невероятно опухшими ногами в 1943 г. мама попала в больницу, а перед этим в больницу попал и я. Когда меня выписали из больницы, я один оказался в круглосуточном детском саду Ботанического института. Мир не без добрых людей. У мамы сохранились два письма воспитательницы детского сада, которые она посылала маме в больницу.
Б-ца им. Эрисмана
11 корпус, 3 этаж
I терапия, 6 палата
Покровской Е.
Т. Покровская, простите, что так пишу, я не знаю Вашего имени.
Алеша перешел к нам из больницы 1 февраля, т.к. Кл. Ив. Ждала от Вашей знакомой его карточку. Но потом все уладилось, и он у нас. Сперва он показался нам всем бледноватым и немножко диким, очевидно отвык. Сейчас он гуляет, ест хорошо, ему даем только булку – черный хлеб он не получает. Боли в животе бывают временами, но не сильные. Только один день он не стал есть булку за обедом, но съел ее пождаренную на другое утро. Вообще аппетит у него хороший все время. Чувствует себя он тоже хорошо? Весел, румяные щечки, блестящие глазки. С ребятами ладит, играет вместе, чего раньше не было, командует ими. Вот и сейчас устроил в группе воздушную тревогу, и все девочки побежали в убежище с куклами. Готовимся ко дню Кр.Армии – Алеша будет моряком. Он и танцует и стихи говорит.
Шура Тихонова (ночная няня) вымыла его 13 февраля в бане, подстригла ему сзади волосики. Одет он чисто, белье меняют часто. Бронхит его прошел – кашля нет совсем.
Вот сейчас он стоит со мной рядом и просит передать, что ему здесь хорошо и что он Вас крепко целует. Не беспокойтесь, т. Покровская, об Алеше. Поправляйтесь сами, лежите спокойно. В выходной день он был у меня и в этот выходной опять я его возьму.
До свидания. Не беспокойтесь.
С приветом М.Васильева
16.02.43
Второе письмо.
Т.Покровская!
Напрасно Вы на нас с Алешей обижаетесь. Мы пишем Вам четвертое письмо. Я просила одного нашего педагога, она ходит в больницу им. Эрисмана к своей дочери, передать Вам записки, и она клянется, что отдала санитарке на Вашем отделении.
Вас интересует Алеша! Он здоров, очень весел и подвижен, никаких капризов и трудных разговоров. Охотно все делает вместе со всеми ребятками. Гуляет почти каждый день, катался все время с горки на санках. Щечки у него румяные, глазки горят, и он всем доволен. Животик не болит, кушает он хорошо. Добавку хлебную съедает. Добавочные мандарины и мед съел с большим удовольствием.
Посылает Вам поздравление с 8 марта. Все дети приготовили своим мамам.
Вчера у нас было родительское собрание, и дети на нем выступали с песнями, плясками и стихами. Алеша танцевал в пляске с флажками и говорил по собственному желанию стихи.
Жалко, что Вы не могли его видеть – он был очень хорош!
Ваше последнее письмо я показывала Кл. Ив., и она сказала, что о деньгах не беспокойтесь. Когда выйдете из больницы, тогда и внесете.
Последнее время я Алешу к себе не брала – у меня очень холодно +4, +5 град., и я боялась его простудить, т.к. в д/с у нас 12-14 град. Тепла. Белье ему выстирано. Голова, уши, ноги приведены в порядок. Так что не беспокойтесь о сыне, не торопитесь с выпиской.
До свидания.
С приветом. М.Васильева.
Алеша крепко целует свою маму.
После прорыва блокады в городе регулярно бывали салюты, и когда была возможность, мы ходили смотреть их на Неву, радуясь, что еще освобожден какой-нибудь город.
Вот какие бесхитростные стихи мама написала о блокаде Ленинграда.
БЛОКАДА ЛЕНИНГРАДА
Наперекор врагу, сквозь зарево пожаров,
В блокаду - голод, холод и налет,
Под гул и грохот рвущихся снарядов,
Работать шел измученный народ.
Слабели руки, тяжелели ноги...
"Как длинен путь!
Как труден, мрачен путь!"
Идут... Торопятся...
Добраться б до тревоги.
"А это что? Рассудка муть?"
На каменных ступеньках дома сидит мертвец;
К забору прислонился кто-то и падает - мертвец;
Вот вдоль дороги одиноко лежит мертвец;
На улицах, на санках и в квартирах
Повсюду он мертвец.
Идут - плетутся на работу люди
С одним стремлением: "Бороться! Победить!"
А побледневшие упрямо шепчут губы:
"Крепись! Крепись! Ты должен жить!".
Сирены воют... Враг напал...
"Дом рухнет?... Нет... Стоит."
"В нас метил, не попал", -
Ребенок говорит.
Слабели руки... Искривились ноги...
"Как трудно раздобыть ведро воды!"
А побледневшие упрямо шепчут губы:
"Держись! Держись! Не упади."
Сирены вопли... Враг напал...
Свист бомбы... Хаос... Смерч...
Смятенье... Ужас... Мрак настал.
И вместо жизни - смерть.
Каким-то случаем хранимы,
На балке двое стариков
Застыли, ужасом томимы,
Среди разрушенных домов.
Телесный недуг побеждая волей
В порыв единый все слились сердца.
Мирились стойко с тяжелой долей,
Решив бороться до конца.
Шли дни... и с радостным известьем
В ночь накатилася волна,
И жизнью, бодростью и счастьем
Всех захлестнула вдруг она.
"Прорыв блокады!
Про-о-рыв бло-о-ка-а-ды!!!
Как все мы рады.
Мы - Ленинградцы.
"Враг жив еще. Не забывайте -
Враг у ворот!"
Сплотились пылко, дружно, крепче,
Хоть городу и стало легче.
Шли дни... а с ними и победы.
Нелегкие терпенья дни
Бессильные вскопали огороды,
И вот в руках трудов плоды.
Сильнее становились руки, легче ноги;
Краснели губы, оживлялся взгляд;
Не так уж лица стали строги;
У многих исчезал болезни яд.
У репродуктора.
На лицах ожиданье...
"Приказы" слушают -
вот радостная весть.
"Информбюро... Последний час...
Вниманье!" Победы радуют, но вызывают месть.
За раны близких, дорогих,
За смерть, за разрушенья,
Ответят строго палачи
Не будет снисхожденья!
Все это промелькнуло, пронеслось
В тот миг,
Когда вручалась мне высокая награда
"Медаль за оборону Ленинграда".
В самом конце войны из эвакуации вернулись Ливеровские. Чтобы их меньше стеснять, в конце 1944 г. мама устроилась работать учеником, а затем гидрометеонаблюдателем на метеостанцию в Лебяжье. В результате она работала вахтовым методом – несколько дней в Лебяжье, несколько в Ленинграде. Я, конечно, ездил вместе с ней.
Помню вечером, кажется, 1 мая 1945 г. кто-то из работников метеостанции сказал, что 2 мая закончится война. Я проснулся 2 мая в солнечное утро, и первое, что я услышал – это радостные разговоры об окончании войны. А в официальный день окончания войны 9 мая мы ехали в поезде из Лебяжье в Ленинград. Всюду радостные лица. Если мне не изменяет память, улицы были полны народа, развевались флаги, раздавалось пение.
Конец войны
Итак, война закончилась. Мы еще жили на кухне у Ливеровских.
Воспоминания о Ливеровских
Образ жизни Ливеровских
Александр Васильевич был очень маленького роста и напоминал гномика с усами, Мария Владимировна же наоборот была высокая статная дама. А.В. - веселый, с большим чувством юмора, общительный человек; М.В. - сдержанная, молчаливая, неприступная, гордая женщина. По-видимому, она была моложе А.В.
У меня в памяти остался рассказ, что когда А.В. сватался к М.В., ему отказали и он с большим трудом добился согласия на брак.
Я думаю, что М.В. никогда не работала в советских учреждениях.
В доме велся размеренный образ жизни. А.В. был на диете, поэтому эта диета неукоснительно соблюдалась. В первые годы после войны М.В. помогала приходящая домработница, но Александру Васильевичу М.В. готовила в основном сама.
А.В. не пил и не курил. В выходные дни очень часто бывали гости.
Детей у Ливеровских не было, и я не помню, чтобы кто-нибудь приходил к ним в гости с детьми. Но вот мне помнится, что М.В. помогала в воспитании дочери своей довоенной домработницы, которая жила недалеко от ЦПКиО.
Вечерами, когда не было гостей, М.В. либо раскладывала пасьянс, либо читала. Современных книг и журналов я в доме не помню. Из газет точно выписывалась "Ленинградская правда".
Иногда с А.В. мы занимались разжиганием огня в плите, т.к. топилась она отнюдь не каждый день. Каждый из нас брал по сухому полену, и мы строгали лучину для растопки.
Библиотека
Нельзя сказать, что у Ливеровских была большая библиотека. Я думаю - не более 1000 - 1200 книг. В столовой книжные шкафы были заполнены томами энциклопедии Брокгауза и Эфрона, в кабинете - научной и художественной литературой. Художественная литература была представлена только дореволюционными издания (так осталось в памяти): собрания сочинений изд-ва Брокгауза и Эфрона Шекспира, Шиллера, Пушкина, Байрона, марксовские собрания сочинений Гоголя, Чехова, Шеллера-Михайлова и др. Вот Достоевского, поэзии, истории, философии я что-то не помню.
Одной из моих любимых книг был огромный том "Мертвых душ" Гоголя с рисунками Далькевича, а также "Гаргантюа и Пантагрюэль" с рисунками Г.Доре.
Мы с А.В. были большими друзьями, причем он не заигрывал со мной, как с ребенком, а общался как со взрослым.
А.В. разрешал мне пользоваться библиотекой, а поскольку читать я научился рано, то первыми не детским книгами, которые я прочитал, были книги из его библиотеки.
Любимым моим занятием было сидеть в его библиотеке, когда он работал (я знал, что ему нельзя мешать), и либо читать, либо слушать в наушники радио. Когда А.В. устраивал себе перерыв, мы беседовали: он с большим остроумием рассказывал истории из своей жизни.
У окна на полу стояла высокая прямоугольная тумба с двумя окулярами и ручками. Внутри нее в виде бесконечной ленты были закреплены стереофотографии с изображением строительства железных дорог. Рассматривание этих фотографий и альбомов с изображением, например, интерьеров царских вагонов и др. также представляло для меня немалый интерес.
Несмотря на то, что я знал, что А.В. был членом Временного правительства, мы никогда не касались этой темы, да и вообще темы политики. Меня эти вопросы тогда совершенно не интересовали.
А сколько интересного можно было бы узнать из первых рук !!!
Я, конечно, читал и видел в кино "десять министров-капиталистов", но у меня они никогда не связывались с А.В.
Как-то подсознательно они находились в разных, не пересекающихся плоскостях.
От того времени у меня остались китайская палочка в кожаном чехле (не знаю, что это) и две книжки с автографами, подаренные А.В.:
Ф. Купер "Следопыт"
Другу моему Алеше дарю настоящую книгу, по которой в дни ранней моей юности, т.е. 70 лет тому назад, когда мне было 10 лет, я учился любить людей, быть смелым, терпеливы и настойчивым.
Дядя Саша
28 марта 1948 г., г. Ленинград
М.Лермонтов. Стихи. Ашик-Кериб
Любимому другу Алешеньке новогодний привет.
Дядя Саша
1 января 1949 г.
Случаи
В гимназии А.В.Ливеровский учился вместе с А.Ф.Керенским, отец которого был директором гимназии. И вот однажды первоклассник Саша Ливеровский - малыш крошечного роста поднимался по лестнице, неся в руках большой арбуз. Вдруг перед его глазами оказались ноги. Подняв свой взор высоко вверх, он узнал директора.
- Что такое? - сердито спросил директор. - Брось сейчас же.
Послушный Саша испугался и сразу бросил арбуз. Красные брызги разлетелись во все стороны. Костюмы директора и Саши были испачканы. Но что показательно, никаких репрессивных мер к Саше принято не было.
. . . . . . . .
А.В. обычно ездил в ЛИИЖТ на такси. Такси в то время были маленькие немецкие, литераторы, музыканты, инженеры кажется, опели. Их было немного и шоферы часто знали своих постоянных клиентов и уж, конечно, они хорошо знали маленького профессора в генеральской форме. Однако, приходилось ему ездить и в трамвае.
Как-то вагон, в котором ехал А.В., загорелся. Началась паника, все бросились к дверям. Естественно образовалась пробка. А.В. удалось обратить внимание толпы на себя и объяснить, что лучше выходить поочередно, тогда успеют выйти все и пробки не будет. Увидев уверенность и спокойствие этого маленького старичка, толпа подчинилась, и все окончилось благополучно.
Юбилей
80-летний юбилей А.В. отмечался торжественно. Среди подарков запомнилась большая ваза с его портретом, специально изготовленная на фарфоровом заводе им. Ломоносова.
Эпилог
Похороны А.В. я не помню совершенно, однако сообщение в газете помню.
М.В. умерла намного позже, где-то между 1961 и 1965 г.г. Я был на прощальной панихиде. Там присутствовало совсем мало народа, в основном те, кто жил раньше на Геслеровском.
Вот два отрывочных воспоминания, которые остались у меня от того времени.
Первое воспоминание – приятное: мы с мамой идем по Литейному, и на пересечении с ул. Белинского я впервые увидел книжный развал, что очень было необычно после блокадных дней. А поскольку я с детства обожал книги, то стал с удовольствием в них рыться. Чего там только не было. Мне кажется, что именно там я купил довоенную книжку с повестью К.Чуковского «Солнечная», которая сохранилась до сих пор.
Второе воспоминание – неприятное: я пошел в булочную выкупать по карточкам хлеб. Карточки были зажаты у меня в кулаке. Подойдя к булочной, я увидел, что карточек нет – я их выронил по дороге. Я стал ходить туда-сюда, пытаясь их найти, но, конечно, безрезультатно. Я не помню, было ли это начало месяца или конец, но это означало, что до конца месяца мы с мамой остаемся без хлеба.
Со слезами на глазах я вернулся домой. Мама, естественно, меня не ругала. «Пережили блокаду, переживем и этот месяц», - сказала она.
Меня надо было отдавать в школу, ведь в 1945 г. мне было уже 8 лет. Не помню, почему меня мама отдала в школу на Песочной ул. (там сейчас институт гриппа). Мне одному было сравнительно далеко идти туда от Бармалеевой ул., а водить меня и встречать было некому.
Однако, в первом классе я проучился совсем недолго. То ли в конце сентября, то ли в начале октября в хорошее теплое солнечное утро недалеко от школы ко мне с ножом пристали старшие мальчишки и потребовали денег, которых у меня не было. Я очень испугался, не пошел в школу и вернулся домой. На этом обучение в первом классе у меня и закончилось.
«Никто не забыт, ничто не забыто»
Тут в нашей жизни произошел еще один поворот. Мама перевелась на работу начальником метеостанции в Сейвясте (это точно сотый километр по нижнему шоссе за Терийоками). В то время въезд туда был только по пропускам.
Метеостанция располагалась на холме, метрах в пятистах от Финского залива и представляла собой два маленьких деревянных домика – один собственно метеостанция, другой для персонала. Рядом располагалась площадка с аппаратурой (анемометры Фукса, как мне запомнилось, и др.), показания с которой нужно было снимать каждые два часа и передавать по телефону в Ленинград.
Метрах в 200-300 за метеостанцией начинался густой лес с ягодами и грибами. В одном километре вдоль берега в сторону Ленинграда располагалась небольшая морская часть, в одном километре в сторону Выборга – пограничники и малюсенький поселок.
Мама работала там начальником станции с середины 1945 г. по октябрь 1946 г. Вначале у мамы была одна помощница – наблюдатель. Но потом случилась обычная, для бюрократии ситуация – «подпоручик Киже наоборот».
С одной стороны, с мамы требовали каждые два часа передавать метеосведения, с другой стороны, станцию ликвидировали и перестали платить зарплату. Помощница, естественно, сразу уехала.
У мамы же никто не принимал оборудование и требовали наблюдений. Мама настолько была сознательна и наивна, что почти год работала бесплатно, а потом еще некоторое время добивалась, чтобы ей оплатили ее работу, но, конечно, ничего не добилась. Ей говорили, что в нашей стране человек не может работать бесплатно и, несмотря на наличие документального подтверждения – записи ежедневно передаваемых метеонаблюдений, все было напрасно.
Надо было, конечно, все бросить и уехать, но мама не могла этого сделать.
Как мы жили, я не представляю. Летом, помню, мы питались грибами, поджаренными на «сковородном жиру», как говорила мама, т.е. без масла. После этого я лет 15 не мог брать грибы в рот. Собирали ягоды, мама варила суп из какой-то растительности. Что ели зимой, я не помню. В поселке была какая-то маленькая лавка, но ведь денег-то не было.
Хоть я был уже большой, я не замечал всех этих трудностей – мне было раздолье. Мама не могла далеко отлучаться от станции, поэтому я был предоставлен сам себе. Я ходил в лес, на залив, к морякам, пограничникам и в «народ». У нас было с собой немного книг, и я ходил в поселок и по своему почину собирал там детей и читал им книги. Помню, зимой, в пургу я возвращался из поселка домой и потерял свою любимую книгу – стихи обэриута Александра Введенского. Несколько раз я прошел один километр туда и обратно и, конечно, книгу не нашел. Сейчас я удивляюсь, как я не заблудился – сильный снег сразу же заметал следы.
Поскольку бесплатно работать мама больше не могла, осенью 1946 г. она закрыла метеостанцию, и мы поехали «за правдой» в Таллин (кажется, мама заняла денег на эту поездку), где тогда находилось управление ГМС КБФ, к которому относилась метеостанция Сейвясте. Забегая вперед, скажу, что все попытки добиться справедливости в течение 1946-47 г., естественно, ни к чему не привели.
Зато я поездку в Таллин запомнил очень хорошо. Мы остановились у пожилой интеллигентной эстонки (не знаю, кто маме ее порекомендовал), она отнеслась к нам очень хорошо. Поскольку она не знала ни единого слова по-русски, общались мы с ней при помощи словаря. Жила она в центре города в старинном доме на первом этаже. На прощанье она подарила единственную у нее книгу, напечатанную по-русски. Это был сборник рассказов беллетриста начала ХХ века Лугового «Добей его» с прекрасными иллюстрациями Маковского. Эта книга с дарственной надписью на эстонском языке сохранилась у меня до сих пор. Поскольку посещение управления занимало не все время, мы с удовольствием гуляли по Таллину.
Я сейчас с ужасом вспоминаю, как мама купила эстонское масло, и я ел его без хлеба ложками.
На этом закончилась у мамы работа метеорологом, работа, которая ей очень нравилась.
Вернувшись в Ленинград, мама продолжала добиваться «правды», и временно работала на разных работах. Я помню только одну такую работу – табельщицы в цеху какого-то завода.
Мы продолжали жить на кухне у Ливеровских, а в апреле 1947 г. мама перешла работать в Военно-Медицинскую Академию лаборантом-гистологом, где она и проработала вплоть до 1958 г.
Надо было устраивать меня в школу. Пошли в ближайшую (№ 55), но директор ни в какую не хотел брать меня в 3-й класс, поскольку до этого я не учился. Тогда мама пошла прямо к учительнице Зое Михайловне, которая убедившись, что я и читаю, и считаю, взяла меня безо всяких документов и просто написала мою фамилию в журнал. После этого в школе сменилось множество директоров, и, естественно, забылось, как я попал в эту школу. Я проучился там до 10 класса, и в характеристике было написано, что я учился в этой школе 10 лет.
Шли 50-е годы, Сталин был еще жив. Я знал про репрессии. При мне шла борьба с космополитизмом, вейсманизмом-морганизмом. Некоторые ученые биологи-генетики, жившие в кооперативе на Геслеровском были высланы в Петрозаводск. Но у меня тогда были свои проблемы, и я на этом не заострял своего внимания.
Помню, что на строительстве и восстановлении домов работало много пленных немцев, мы – мальчишки – бегали смотреть на них. Глядя на них, я никак не мог представить их в виде жестоких врагов. Внешне это были обычные люди, которые молча работали, поглядывая на нас. К этим конкретным людям я не испытывал никакой вражды, хотя я, конечно, не понимал, что это было просто «пушечное мясо».
Сразу после войны распространился слух, что на Дворцовой площади публично будут вешать немцев. Не знаю, правда это была или нет. Мальчишки звали меня пойти посмотреть, но я отказался.
Помню и ленинградскую ярмарку, которую припомнили руководителям города, когда разгорелось «ленинградское дело». Тогда мне нравилось находиться в толпе, смотреть концерты на открытых эстрадах.
Очень любил я ходить на народные гулянья в ЦПК и О, которые происходили летом в выходные дни. То ли это детское восприятие, но мне казалось, что народ и организаторы искренне веселились, не было пьянства и разборок, как это происходит сейчас во время праздников ВДВ и тому подобных.
Пора было вступать в пионеры, я этого искренне хотел (прозрел я позже). Нужна была белая рубашка, а ее у меня не было. Тогда М.В.Ливеровская достала из своих закромов случайно сохранившийся белый китель писателя-инженера Гарина-Михайловского («Детство Темы», «Инженеры»), и мама перешила его на меня. Этот китель и заменил мне белую рубашку.
И еще об одежде. Недавно я прочел воспоминания одного профессора (моего ровесника), который писал о своей ненависти к коротким штанишкам. Это было и у меня. Моя мама почему-то не любила брюки и одевала меня либо в короткие штанишки на лямочках, либо в шаровары. Я был сравнительно высок для своего возраста, и на улицах меня мальчишки дразнили за короткие штаны.
А что я мог сделать!?
Именно поэтому я не любил шорты, и свои первые шорты я одел, когда мне перевалило за 60 лет.
Счастливая жизнь в трущобе
Итак, мы опять живем на кухне у Ливеровских, я хожу в школу, расположенную недалеко от дома, мама работает в Военно-Медицинской Академии. Мама не хотела обременять больше Ливеровских. Всякие хождения по государственным учреждениям с целью получить хоть какое-нибудь жилье не приводили ни к чему (см. пьесу Сухово-Кобылина «Дело»).
Как я уже говорил, дом кооператива научных работников, где мы жили располагался в большом зеленом саду. На территории этого сада была прачечная. Это – деревянный домик, стоящий прямо на земле (без подвала). Он состоял из предбанника, туалета и двух помещений – собственно прачечной и пустой захламленной комнаты примерно 10 кв.м.
В прачечной находился громадный котел, с топкой и громадная раковина, в которой полоскали белье. Когда в прачечной стирали, из ее дверей валили клубы пара.
И вот у мамы возникла мысль приспособить комнату, соседнюю с прачечной для жилья. И Ливеровские, и управдом отговаривали маму, говоря, что жить в таких условиях, да еще с 10-летним ребенком невозможно. Но мама уже приняла решение и хотела его довести до конца.
Нужно было сделать минимальный ремонт. Слава богу, что круглая печь была в порядке. Правда, как оказалось, топить ее нужно было два раза в день, т.к. тепло быстро выдувалось.
Поскольку денег на ремонт не было, то мама заняла некоторую сумму, чтобы отдавать в рассрочку. Но тут грянула денежная реформа 1947 года и занятые деньги практически пропали. В результате о ремонте пришлось забыть, эту комнату мы отмыли и въехали. А деньги частями приходилось отдавать еще несколько месяцев.
В то время, поскольку в большинстве домов было печное отопление, выдавали талоны на дрова. Нужно было ехать на дровяной склад, по талонам покупать какое-то количество кубометров дров, организовывать их доставку, а потом самим пилить их колоть. Иногда мы на эту работу кого-нибудь нанимали. Рядом с прачечной был небольшой сарайчик, там и хранили эти дрова.
Жители кооператива хранили свои дрова в больших сараях, по крышам которых мы (дети) любили бегать.
Поскольку кухни в этом домике не было, перед комнатой в предбаннике у нас стоял стол с керосинкой, а в комнате электрическая плитка. Мыться и мыть посуду приходилось в прачечной – зимой вода там была ледяная и температура почти такая же, как и на улице. Мыться мы ходили в баню на Разночинной, иногда на Карповку. Я не любил общие залы с шайками, предпочитал душевые кабины.
Поскольку мама весь день была на работе, я сам разогревал или варил немудреную пищу. Холодильника у нас не было, поэтому продукты (масло, колбаса и пр.) мы покупали на один-два дня. Но я относился к такой жизни совершенно спокойно. Все-таки все основные трудности ложились на маму.
Хватит о грустном и трудном. На самом деле я с большим удовольствием вспоминаю свое отрочество. На житейские трудности я не обращал никакого внимания, зато как интересно мне было жить и общаться с интересными людьми. Летом мы никуда не выезжали, но я ведь жил в саду среди сирени, яблонь, вишен, малины, смородины – и это в городе на углу Геслеровского пр. и Бармалеевой ул. В хорошую погоду сидел в саду и много читал, когда в сад выходили жильцы прогуливать собак, я присоединялся к ним и вел продолжительные беседы. Расскажу несколько слов об этих людях.
Интересные люди
Мария Ефимовна Сергеенко (1891-1987) – профессор, кажется, заведующая кафедрой латинского языка Университета, сгорбленная невысокая женщина, чаще всего носящая длинные штаны (не брюки), что в то время шокировало окружающих.
Она часто вызывала по телефону такси, чтобы ехать в Университет, и я помню случай, когда шофер не хотел посадить ее в вызванное такси, мотивируя тем, что машину вызвала проф. Сергеенко, а вышедшая женщина ничем профессора не напоминает. М.Е жила на первом этаже в маленькой темной двухкомнатной квартирке (окнами в сад) вместе с очень тихой компаньонкой (забыл ее имя и отчество) и маленькой злой собачкой, которую звали Кил-Тил (кажется, в честь какого-то древнего царя). К ней практически никогда не приходили гости, она не любила никого пускать в свою квартиру. Тогда ей было порядка 60 лет.
А вот со мной она дружила. Гуляя по саду, мы вели долгие беседы. У нее была очень большая библиотека со старинными книгами. Я, наверное, был единственным из жильцов дома, который изредка допускался в ее квартиру и имел доступ к книгам. Часто мы обменивались книгами для чтения – я ей давал развлекательную литературу (типа А.Дюма), а она мне серьезную (если я не ошибаюсь, то, например, книгу Льюиса - биографию Гете, Диккенса и др.). До сих пор у меня сохранилась подаренная ею книга Диккенса «Крошка Доррит» с таким автографом:
«Алеше Покровскому,
молодому любителю книг на добрую память от старого книжника.
29.IX.51»
Именно Марии Ефимовне я обязан своими первыми заработками. Сперва она попросила позаниматься математикой с сыном ее шофера (у нее была машина, но она ее не водила), а потом я копировал тушью на кальке планы древних сооружений для ее книги.
В последний раз я встретил М.Е. в Лавке писателей, когда уже учился в аспирантуре. Тогда только что вышел в ее переводе двухтомник Тацита («Литературные памятники»).
- Чем занимаешься, - спросила Мария Ефимовна.
- Искусственным интеллектом, - ответил я.
- Моим бы студентам естественный интеллект, - парировала Мария Ефимовна.
(См. ее книгу: Сергеенко М.Е. ПРОСТЫЕ ЛЮДИ ДРЕВНЕЙ ИТАЛИИ, изд-во "Наука". Москва – Ленинград, 1964.
Из аннотации. В распоряжении советского читателя имеется ряд книг, которые знакомят его с фактической историей древнего Рима, с его экономической и социальной жизнью, с крупными деятелями тех времен. Простые люди мелькают в этих книгах призрачными тенями. А между тем они, эти незаметные атланты, держали на себе все хозяйство страны и без них Римское государство не продержалось бы и одного дня.
Настоящая книга и ставит себе задачей познакомить читателя с некоторыми категориями этих простых людей, выделив их из безликой массы рабов, солдат и ремесленников.
М.Е. Сергеенко использовала собранные ею в течение многих лет эпиграфические и археологические источники. Книга написана живым, выразительным языком. Она является по существу продолжением уже известной читателю монографии М.Е. Сергеенко "Жизнь древнего Рима", вышедшей в 1964 году.
www.ancientrome.ru/publik/sergeenko/ser02s.htm)
А вот, что говорил на «Радио Свобода» о М.Е Александр Генис.
Скажем, в той области, о которой мы сегодня беседуем, блестящие труды оставила Мария Ефимовна Сергеенко. (Как рассказывал мне Парамонов, она преподавала в их университете латынь, и запомнилась ему строгой дамой в военной шинели). Вышедшие еще в 60-е годы книги Сергеенко "Ремесленники древнего Рима" и "Рабы древнего Рима" обладают как раз той добротностью, дотошностью и беспристрастием, которые привлекают любителя этого умного, но «Рочень специфического жанра. Лишенная авантюрной остросюжетности, которой часто соблазняют биографии героев, история повседневности чужда и амбиций историософии. Историк тут предлагает факты без объяснения, он показывает "как было", но не спрашивает "почему".
А вот, что я нашел в Интернете о Марии Ефимовне Сергеенко. Это рецензия на книгу "Три встречи", (М, Православный паломник, 1997).
sophia.orthodoxy.ru/magazine/19992/vstrechi.htm
Книга "Три встречи" рассказывает о трех монахинях - русских подвижницах XX века: монахине Силуане (Надежде Андреевне Соболевой), М.Е. Сергиенко (инокине Марии) и О.Н.Вышеславцевой (инокине Марии). Разные судьбы, разные пути к монашеству, очень разные характеры. Но не случайно их жизнеописания объединены в одну книгу. Эти женщины принадлежат одному поколению российской дворянской интеллигенции, получили прекрасное образование - были подлинными наследницами великой русской культуры XIX в. Они жили в годы гонений на Православие и исповедывали Христа всей жизнью: подвигом молитвы и служения людям, сострадания, смирения и любви.
…Хорошо знала и любила м.Силуану М.Е.Сергеенко (1891-1987), о которой - II глава книги. Известный ученый-античник, автор многих книг, педагог, умный, внимательный, вдумчивый человек (это видно из ее воспоминаний и писем, приведенных в книге), с большим литературным талантом и удивительной живой душой.
Детство Марии Ефимовны прошло в Чернигове; огромное влияние оказала на нее мать - человек спокойной, крепкой веры, засвидетельствованной ежедневной жизнью", окрестные крестьяне называли ее "святой". Девочка училась в Черниговской гимназии, и здесь в 1904-05 гг. познакомилась с "революционерами"; уничижительная характеристика этих людей, "невежественных и деятельных, тупых и энергичных", приводится в ее воспоминаниях (с.125-129). Детское увлечение (а в "детские" революционные кружки входили дети 12-13 лет) помогли впоследствии Марии Ефимовне правильно отнестись к страшным событиям, происходившим в России.
С 1910 по 1916 гг. М.Е. училась в Петрограде на Бестужевских курсах у прекрасных ученых и педагогов: у М.И.Ростовцева, Ф.Ф.Зелинского, А.В.Карташева, С.В.Меликовой и др. Потом недолго преподавала в сельской школе Черниговской губернии, где от своего начальника Василия Михайловичи Зайца, учителя Божьей милостью, она запомнила "урок, для историка основной: надо любить прошлое, ибо только любовь в силах вернуть к жизни то, что умерло много веков назад: настоящий историк - воскреситель, чудотворец" (с.132).
С 1918 по 1929 гг., М.Е. преподавала в Саратовском университете. Об этом - строки ее воспоминаний (с.136-147) с поразительно емкой и меткой характеристикой своих коллег-ученых. На 1-2 страницах сказано все главное о человеке, перед нами встают, как живые, П.Г.Любомиров и С.Н.Чернов - прекрасные историки и достойнейшие люди; так же живо и метко описаны и другие, менее достойные коллеги - из песни слова не выкинешь, а перо М.Е. бывало подчас и горьки, и ироничным.
Есть в воспоминаниях Марии Ефимовны и очень страшные записи: о ленинградской блокаде (с.151-167). "В зиму 1941/42 г. жители Ленинграда держали экзамен на человеческое достоинство и экзаменовались у голода. Экзаменатор оказался беспощаден, а ученики оказались плохо подготовленными". "Человеческое, оказывается, наведено очень тонким слоем на человеке..." Мы не раз читали о голоде, холоде, бомбежках и смерти в блокадном Ленинграде; но М.Е. с особой болью и горечью пишет о потере человеческих качеств: жалости, сострадания, любви, достоинства. Мысль об этом качестве - человеческого достоинства - красной нитью проходит через все воспоминания и письма М.Е.
Письма М.Е.Сергеенко, приведенные в книге (с.168-183), согреты любовью и тонким юмором, вниманием и живым интересом к людям, к животным, к красоте Божьего мира.
Выше этажом в большой квартире жила ближайшая подруга Марии Ефимовны – Сусанна Александровна Рейнеке. Это был совершенно другой человек – высокая красивая женщина, она преподавала латинский язык в Первом медицинском институте. Она была грозой студентов. У нее был тяжелый характер. Практически никто не сдавал ей латинский язык с первого раза. Очень часто студенты приходили сдавать ей латынь в наш сад, и пока они дрожали в ожидании своей очереди, я разговаривал с ними.
Я думаю, что своей суровостью и «жестокостью» она обязана жестокостью своей судьбы. Я не знаю ее биографии - кто был ее мужем и как он окончил свою жизнь, я не знаю. Думаю, что он был либо был жертвой сталинского режима, либо погиб на войне. А вот ее любимый, единственный красивый и талантливый (как говорили) сын погиб в первые же дни войны. Это и отложило отпечаток на ее характер.
Несмотря на свою суровость к студентам, она часто поселяла у себя девочек-студенток.
Мария Ефимовна жила, по сути дела, в двух квартирах, то у себя, то у Сусанны Александровны. В этой большой и мрачной квартире было много книг (которые С.А. тоже давала мне читать), много старинной мебели. Однако, с Сусанной Александровной я не чувствовал себя так просто, как с Марией Ефимовной.
Помню, как-то, уезжая куда-то, она попросила меня поливать цветы. Я приходил в эту квартиру и фантазировал будто попал к какой-то замок, что за мной следят невидимые враги. Нарочно не зажигая свет, я ощупью пробирался по квартире, вздрагивая при каждом шорохе. Потом зажигал свет, поливал цветы и спокойно отправлялся в свою прачечную.
На первом этаже в квартире рядом с квартирой Марии Ефимовны проходила совершенно другая жизнь. Семья состояла из четырех человек: Юрий Петрович Маслаковец – профессор, физик, работавший с Курчатовым, Иоффе, сотрудник института полупроводников, Ирина Владимировна Вальтер (Маслаковец) – художник, очень много работавшая в области книжной графики, рисовала преимущественно природу и зверей, Алла Петровна Маслаковец – сестра Юрия Петровича, пианистка, доцент Консерватории и Василий Васильевич (фамилию не помню)– ее муж, инженер, работавший в институте «Гипрошахт».
Это была шумная, гостеприимная, очень общительная семья. К ним часто приходили и приезжали гости – скульптор Сарра Радлова, пианистка Мария Юдина, писатель Иван Ефремов и многие другие.
Юрий Петрович был экспансивным веселым человеком с очень заразительным смехом, Василий Васильевич – полной его противоположностью – спокойный немногословный.
Вся семья была увлечена охотой, поэтому они содержали охотничьих собак, которые участвовали в собачьих выставках. Я любил вместе с ними ездить на эти выставки. Из собак мне запомнилась породистая лайка Бровко, обычная лайка Кутька, сеттер-гордон Жук.
Иногда к Ирине Владимировне приезжала из Прибалтики ее мама – Люция Густавовна. Она выходила в сад, садилась на скамейку. Я присоединялся к ней, и она рассказывала мне о своей жизни. Мне запомнился только один случай.
Когда в ее молодости у них в квартире впервые появилось новое изобретение – телефон, ее жених звонил ей и пел по телефону «Санта Лючия».
Я помню многих людей. Например, Святловская (кажется, бывшая графиня), работавшая в то время в библиотеке университета и жившая после уплотнения в коммуналке (у нее я брал читать дореволюционные издания Вальтера Скотта).
Время от времени к ней приходил ее сын – Глеб. Он был учителем литературы, и иногда приглашал нас в дом пионеров, который находился в саду им. Дзержинского (в конце Кировского проспекта). Там мы уж в который раз смотрели с узкопленочного аппарата «Чапаева», «Великого гражданина» и прочие патриотические фильмы. Почему он нас приглашал, не знаю, т.к. мы близко с ним не общались. Много лет спустя я встретил его в кинотеатре «Прибой». Там в фойе он представлял выставку картин, я уже не помню кого (м.б. своих). Он взял себе двойную фамилию Святловский-Добролюбов. Я не думаю, что он вспомнил меня, но мы немного с ним поговорили. Он яростно утверждал, что является родственником поэта-символиста начала ХХ века Александра Добролюбова, да и сам представился поэтом.
В этой же коммуналке как-то поселилась полная женщина с больными ногами, которая выходила на крыльцо и садилась там. С ней я тоже любил разговаривать «за жизнь». У нее был «очень положительный» сын, в то время кончающий школу. Позже он поступил на астрономический факультет Университета, я встречал его и его товарищей в Публичной библиотеке, но не общался с ним. Другой ее сын, приемный, был полная противоположность родному. Он был примерно того же возраста, но мальчики практически не общались друг с другом. Приемный сын, видимо, много мыкался в годы войны, пока его не усыновила эта женщина. С ним общаться было намного легче, и от него я узнавал реальную жизнь. Он не хотел учиться, собирался идти работать. Через некоторое время они исчезли.
Еще один человек - уже плохо ходящий профессор Палибин. Обычно за ним приезжала ЭМКА, которая отвозила его в Ботанический сад. Иногда он приглашал меня поехать с ним. Я с удовольствием ехал до Ботанического сада на машине, а оттуда пешком возвращался домой.
Палибин Иван Владимирович [28.3(9.4).1872, Тбилиси,- 30.9.1949, Ленинград], советский ботаник, доктор биологических наук (1934), заслуженный деятель науки РСФСР (1946). Образование получил в Женевском университете. С 1895 работал в Петербургском ботаническом саду (позднее Ботанический институт АН СССР), где организовал сектор палеоботаники (1932). Директор Батумского ботанического сада (1916-23). Совершил экспедиции (с целью изучения флоры) в Северный Китай, в Монголию, на острова Северного Ледовитого океана (на ледоколе "Ермак"), Кавказ, в Малую Азию. Основные труды по систематике и географии древесных растений, современной флоре восточной Азии, Забайкалья, Кавказа, третичной флоре Кавказа, Казахстана, Дальнего Востока. Награжден орденом Трудового Красного Знамени.
К сожалению, я мало расспрашивал этих людей. А сколько интересного они могли бы мне рассказать. Но я рад, что все же смог пообщаться с осколками прошлого. Именно такими в детстве я представлял настоящих ученых. И вот, когда я поступил в ЛЭТИ и встретил современных профессоров, я увидел колоссальную разницу между старыми и «молодыми» учеными. В современных ученых не было породы, интеллигентности, эрудиции и кругозора. Правда, несколько профессоров старой школы я еще застал. А после 1956 г. в институт стали из лагерей возвращаться «враги народа». Но их было уже немного.
Но не буду отвлекаться. Сад на углу Геслеровского и Бармалеевой был отделен от улиц высоким трехметровым забором, поэтому многие, даже живущие недалеко, не представляли, какой райский уголок там был. Уже давно эти дома и сад уничтожены, но до недавнего времени там еще оставалось несколько деревьев, по которым я лазал в детстве. Сейчас уничтожены и они. На этом месте – автостоянка.
В этом райском уголке было трое детей ровесников – Инга, Алек и я. К каждому из нас любили приходить одноклассники, и мы устраивали общие игры – лапта, волейбол, казаки-разбойники, разыгрывали шарады, я любил показывать фокусы.
Конечно, бывали и конфликты, когда мы бегали по крышам сараев, случайно мяли цветы или разбивали мячом стекла в окнах. Но без этого детства не бывает.
А еще мы лазали в темный сырой подвал (если он был открыт) и исследовали его, придумывая «страшные истории». Точно также мы исследовали и чердаки, но это уже не было страшно, т.к. там было достаточно светло, вылезали на крышу дома смотреть салют.
Когда мы стали старше, я выносил в сад патефон, и мы устраивали танцы. Потом я заменил в патефоне пружинный мотор на электрический, протянул из дома провода и мы устраивали танцы под проигрыватель.
Когда расцветала сирень и черемуха, мы под руководством управдома делали букеты и разносили их по квартирам.
Одноклассники очень любили приходить ко мне, и даже если меня не было дома, они подолгу разговаривали с моей мамой.
Я не помню, где и когда мама познакомилась с двумя сестрами студентками-эстонками, Хордикайнен, которые учились на филологическом факультете Университета. Одна из них очень часто приходила к нам. Помню, она с восторгом рассказывала об известном пушкинисте проф. Томашевском. Но потом они исчезли. Наверное, после окончания Университета они уехали в Эстонию.
Я уже говорил, что считаю, что детство у меня было счастливое, интересное.
«Счастливый» конец
И вот детство кончилось, я поступил в институт, а мы все жили там же. Я был весь в учебе, в насыщенной институтской жизни, а мама продолжала хлопотать о жилище.
Тут она совершила еще одну ошибку. Уже было известно, что весь этот участок и два дома будут снесены, и на этом месте НИИ «Океанприбор» построит новый корпус. Прожив столько лет в прачечной, конечно, нужно было подождать один-два года.
Через некоторое время все жильцы получили квартиры рядом в доме на ул. Вс.Вишневского.
Но мама поторопилась, и государство нас, наконец, облагодетельствовало – нам дали комнату 15 кв.м. в коммунальной квартире с семьей рабочих-алкоголиков (муж, неработающая жена–баптистка и сын, только что вернувшийся из армии и скоро женившийся). Это произошло в 1958 г.
С одной стороны, было здорово жить в квартире с кухней, с газовой плитой, ванной, горячей водой (см. стихотворение В.Маяковского «Рассказ литейщика Ивана Козырева о вселении в новую квартиру).
Но соседство было ужасное, несмотря на то, что по отношению к нам вражды у них не было. Вскоре спился и умер глава семьи, затем парализовало сына, который был вынужден прыгать по квартире на стуле. В общем, все удовольствия.
В этой квартире мама прожила до самой своей смерти в 1985 г.
Работая с 16 лет, мама получила пенсию в 58 руб. (120 руб была обычная и 132 руб. повышенная). К этому времени я уже работал и сколько мог, помогал ей деньгами, но она их все равно тратила либо на меня, либо на внучку. После ухода на пенсию мама продолжала вести очень активный образ жизни. Работая смотрителем в Русском музее и Летнем дворце Петра I, познакомилась с новыми людьми. Раньше смотрителями в музеях работали бывшие балерины, актрисы и пр.
Когда мама умерла, после нее осталась эта комната, книги и громадная куча ненужных документов, справок, медалей, благодарностей, переписка с государственными органами и т.п.
Сюжет для мелодрамы
Как-то в 70-е годы мама получила малограмотное письмо от молодого человека. Он совсем маленьким был вывезен из блокадного Ленинграда, жил и воспитывался в детском доме. К тому времени он окончил ПТУ и работал на Братской ГЭС. Он хотел найти свою мать, фамилия которой была Покровская. Молодой человек написал письмо в Ленинградскую милицию, и ему дали мамин адрес. Завязалась переписка. Мама обещала попытаться ему помочь. Связалась с милицией, и начались поиски. Через несколько месяцев поиски увенчались «успехом». Успех я написал в кавычках, т.к. мать молодого человека была найдена, но она оказалась совершенно спившейся женщиной. Я помню, как мы с мамой ходили к ней – она жила в доме на Литейном рядом с Невским пр.
Тут молодой человек сообщил, что он женится. Женщина из милиции посоветовала не сообщать молодому человеку, что его мать нашлась – он встал на ноги, а нашедшаяся мать стала бы вымогать деньги и пр. В общем решили ему ничего о матери не сообщать. Потом переписка с ним прервалась.
В памяти осталось еще много случаев, о которых можно было бы написать, но пусть они войдут в другие воспоминания, если мне захочется их написать.
7 января - 7 апреля 2005 г.