Белой мраморной местью расползлась зима на окрест княжеских вотчин. Чернь земли русской гнездилась, точно вороньё, в лачугах на отшибе от корней древа будущей империи дома Романовых. А покамест театр междоусобных войн гастролировал по Руси уже более сотни лет. Актеры того театра играли не на шутку, как истые ревнители кровавого ремесла.
Гореславка, поселенец той самой окраины, и духом не чаял холщового жития княжой дружины, жалованной житием, быть может, наравне с самим князем. Гореславка извергся на свет из пупа черноризицы Стешки — как некогда Каин из живота Евы — прямо в проточные воды синеглазой реки Хворенки. Река протекала в трех верстах от монастыря, где подвизалась мать его, Степаноида, в чистоте и бдении — до греха с одним из татарских князьков. (Князек-полукровка с небольшим своим войском стоял с месяц в окрестностях монастыря. Там-то он и уприметил себе в удовольствие Стешку.)
Рос Гореславка сиротой в семье тяглых людей. Был прислужка своим сводным братьями и сестрам. Но оказался он там не по воле людской. Божий Промысел сподобил. С годами помимо новых обязанностей Гореславка обрел евразийскую удаль, крепость стана и гордую, но горькую думу об отчизне. Отчизна в то время претерпевала боль. Раздор обособленных княжеств кровно томил ее. И сгобенная под данью наследников великого Хана, вопияла она к небу всем миром — всем разношерстным людом. Гореславку, как и многих в селении, продирали обида и жажда мести за свою Родину...
И вот, в одну из зимних ночей, когда раскаленные угли космического костра мерцали сквозь пелену полупроявленного неба, в шатком трепете воздуха Гореславка услышал скользящую поступь...
То был гость.
Воин, ослепительно желтый по краям силуэта, светящийся как бы внутренним сиянием. Он был облачен в схиму, но препоясан мечом в ножнах. Высок челом, бородат и светел ликом, как утреннее солнце.
Гореславка встал во весь дюжий свой рост и размахом плеч обернулся навстречу гостю. Словно в ознобе он перекрестил себя и воина, еле слышно прорече: «Сыне Божий, помилуй мя...»
Гость же, улыбнувшись, сдержанно ответствовал:
— Не убойся, Гореслав. Я печальник земли русской, Александр. По молитве горячей сердца твоего явился я к тебе с утешением, — и, достав из ножен меч, протянул его Гореславу. — Вот меч твой, сила рук твоих. Возьми и ступай в Радонеж. Там старец Сергий благословит тебя на подвиг ратный, и пойдешь ты в войско к сыну моему Димитрию. Верь сему без лукавства. Поступи так — и ждут тебя венцы. Венцы чести небесной...
* * *
Станислав Викторович — профессор-антрополог — подготавливал экспедицию на курган самостоятельно. Все шло под личным его контролем: такой подход к делу был для него принципиальным. Но помимо технической стороны вопроса еще больше тревожила его комплектация штата сотрудников.
Только за последний день к Станиславу Викторовичу обратилось не-сколько желающих отправиться вместе с ним. Но, увы, ни одного из тех, кто требовался ему.
Ближе к вечеру на пороге его кабинета нарисовалась женщина лет тридцати с типично снобистским выражением лица, хотя и нелишенная привлекательности.
— Здравствуйте, — поздоровалась она, — Стешина Любовь Темировна, — и протянула профессору свое заявление и рекомендательные письма.
Письма и заявление, словно лебеди, выпорхнули белыми шеями скрученных листов под желтые пальцы Станислава Викторовича.
Внимательно ознакомившись с бумагами, он радостно возвестил:
— Наконец-то. Вот это то, нам давно уже нужно. Итак... — На какое-то мгновение в кабинете воцарилась тишина. — Послезавтра трубим сборы. Отправляемся отсюда — в восемь утра. У главного входа — автобус. Личные вещи — на ваше усмотрение. А вот это… — рекомендую, держите. В этом списке скрупулезно указано всё, что будет вам необходимо на месте. Вы что-то хотели спросить?.. Нет? Очень хорошо. Ладно, до встречи.
Лицо Стешиной преобразилось. Ее самые заветные чаяния сбывались.
По окончании столь для нее важной аудиенции Любовь Темировна отметила разрешившийся вопрос пафосно. Начало было положено прогулкой по Тверской. Разглядыванием дорогих витрин. Затем перетекло в небольшую посиделку в модном кафе. Финальную часть импровизированного праздника ознаменовал собой для Стешиной фужер френчевого шампанского.
Стешина ходила вся обрадованная. Она была исполнена, как певчая птичка, пресловутого счастья. А если начистоту, то обнаружила себя немного тронутой теткой...
* * *
Раскопки длились уже более месяца. Желанное никак не близилось. За исключением монет, датированных «осьмнадцатым веком», найдено ничего не было.
Такими результатами большая часть экспедиции не могла удовольствоваться. Каждый по-своему давал понять профессору о неверном выборе места. И только его помощница, Стешина, не теряя первоначального настроя, была за.
Стешина работала без выходных. Станислав Викторович, хотя и был доволен этим обстоятельством, но всё же пытался охолонить самочинную прыть своей помощницы. Он прибегал ко всякому роду уговорам и к открытой критике поведения Стешиной. Ни то, ни другое никак не действовало на Любовь Темировну. И тогда профессор Гореславский решил не отставать. Он взялся за раскопки так же ревностно, как и его неугомонная помощница. Вскоре профессор, благодаря Стешиной, обнаружил, по его словам, «уникальный трофей». То был череп.
— Смотрите, смотрите, — ликовал он, — я отыскал очевидца! Свидетеля прошлого. Именно здесь! Тут!..
Череп и впрямь был любопытен. Он напоминал черепа святых, которые Гореславскому приходилось видеть на Афоне. Афонские черепа по цвету и форме были аналогичны черепу, найденному Гореславским. Череп был долихоцефальным и бледно-кремовым, точнее, теплым, солнечным, бежевым. Как ни странно, этот, сам по себе незначительный, факт давал повод ко многим неординарным относительно хронологии некоторых событий заключениям, и... «Окончательные выводы после радиоуглеродного анализа», — сухо отезал профессор.
Найденный череп перенесли в палатку Станислава Викторовича.
Череп в герметичной прозрачной камере поместили на рабочий стол — за специальной лабораторной ширмой.
После находки, на радостях, Станислав Викторович дал своим сослуживцам трехдневный отпуск.
Разбежались все, кроме Стешиной...
Таким образом, в экспедиционном лагере они остались вдвоем.
* * *
Покинутые всеми, Стешина и Гореславский уселись пить чай.
Теплый вечер, а затем и ночь удержали их за столом дольше обычного.
Разговор был душевный, праздничный и веселый, где высоколобая профессиональная болтовня перемежалась философией с метафизической искусью.
— Такая фантазийность ни к чему, — искренне смеялся Станислав Викторович. — Всякому паранормальному феномену есть научное обоснование. Метемпсихоз, который вы так отстаиваете, — не исключение. Чтобы не мучать ни вас, ни себя терминологией, упрощу:
А. Есть единое информационное поле, где содержится от начала мира до сего дня вся, какая ни есть, информация.
Бэ. Есть любой отдельно взятый организм — человек, зверь, растение. Или даже, ну, правда, с точки зрения некоторых исследователей… — замялся он, — минерал. Все они могут являться носителем этого информационного поля.
Вэ. Есть эффект измененного сознания. Например, сон, травма, депрессия, медитация, молитва, наконец, гипноз. Именно в такие ситуации и попадает индивид, иначе говоря, организм.
Гэ. Есть, наконец, последовательно и опосредованно происходящие считка информации и отождествления с ней. Отсюда вам, так сказать, переживание своих, в кавычках, прошлых жизней...
— А разве растению или минералу доступны сон или молитва?
— Нет, конечно. Это доступно только человеку. Но в них есть ровно вся та информация, что и у человека, однако как бы в их прочтении. А у человека, ко всему прочему, есть осознание эффекта ситуации, благодаря которому он воображает себе то или иное воплощение...
— А летающие тарелки?
— В смысле?
— Их то же нет?
— Видите ли, Любовь Темировна... Мне даже смешно и говорить об этом. Скажем так, сие есть вопрос веры, альтернатива богу, если угодно.
— В которого вы не верите...
— Ну, что ж, спасибо за компанию, — поспешил замять вопрос Гореславский. — Да не волнуйтесь вы. Все в порядке. Я должен покинуть вас. Уже поздно. Доброй ночи.
Разговор о метемпсихозе немного расстроил Станислава Викторовича. Ему было неуютно.
Зайдя в свой кабинет, он столкнулся с пустыми глазницами черепа. Сквозные отверстия отсутствующих глаз были пристально направлены на него. Гореславский опешил: «Что за черт?»
Но после того, как он обронил фразу, ощущение взгляда прошло. Станислав Викторович приписал подобное расстройство чувств переутомлению. Сделанный вывод окончательно успокоил его. И он отправился спать.
Кровать колыбельно убаюкивала его, напомнив ему песенку детства — «Там, в дали за рекой...»
Гореславский засыпал крепко и сладко. Он, словно маленький, пытался представить себя тем «юным бойцом».
Он отчетливо увидел: степь, огни, белогвардейцев, отряд, себя на коне, бой и прочую явь песни...
* * *
Багряны и златоглавы кроны деревьев. Кольчужка листьев игриво переливается под кротким дуновением ветерка Куликова поля.
А впереди, над лесом, утреннее сияющее солнце по-доброму осматривает ландшафт холмистого поля, плавно перетекающего в степь.
На Красной Горе, изгибом напоминая раскрытый веер, в шахматном порядке расположились Мамаевы шатры. Тут и там прозрачная дымка костров возносилась к небу, пресловуто узоря череду пробегающих облаков.
Вдалеке, вдоль речки и Зеленой Дубравы поблескивали доспехи, марево рябило пространство. Солнечные зайчики разносили рябь всполохами, напоминающими электрические разряды.
Хоругви и боевые знамена вырисовывали узоры нарядного ковра.
Над полем привычные рейды совершали ястребы. Их плавное и тягучее лавирование, словно рисуючи, обозначало контуры проступающего в легком тумане безбрежного поля. Гореслав, сидя на статном рысаке, любовался окрестностями. Он, как и прочие, напряженно ждал клича в атаку на супостатову татарву. Ведь они, как и он, пришли сюда — русские сыны под черным знаменем нерукотворного Спаса пить медвяные чаши и есть виноградные лозы, чтобы добыть себе памятной чести и славного имени.
Вот уже прошло более пяти лет, как Гореслав, получив благословение от старца Сергия, подвизался в дружине великого князя. Гореслав зарекомендовал себя достойно. Он был жалован самим князем Димитрием, и под его начало было вверено около трех тысяч могучих ратников. Гореслав доверие оправдал. Он стал любимым вождем своего войска...
Ожидание длилось тягуче и медленно.
И медленно, подобно протекающей мимо реке, тянулось время, а в стане врага на Красной Горе было движение иного рода.
Только что Хан получил известие от разведки. И после высокого совета со своими приближенными он принял решение выступать.
Станислав Викторович так и не успел дать себе отчет не только в том, что он давно перестал быть профессором, но и в том, что ему, неизвестно каким образом, довелось преодолеть границы сна вышеупомянутой песни и — войти в совершенно иную реальность яви и стать одним из доверенных лиц Хана, неким Темиром, который первым поведет на брань с русскими свое полчище.
Темир был прославленным бойцом. О нем ходили многочисленные легенды. О нем слагали песни и называли правой рукой самого Хана. О нем говорили как о человеке, который может в лицо Хану сказать всю правду и не дрогнуть ни одним мускулом.
Темир, забравшись на коня, молча, одним взмахом руки, повелевает орде двинуться в бой. И орда, также молча, под перестук копыт своих коней вступает на путь великого сражения...
Да, сражение выдалось то еще. Беспримерная храбрость и с той, и с другой стороны. И те, и другие дрались с неистовой ревностью о праве владеть громадными пространствами.
* * *
Стешина, дождавшись от Гореславского полного погружения в сон, тихо и незаметно пробралась в кабинет. Подойдя к письменному столу, она открыла стеклянную камеру, где находился череп.
Любовь Темировна, словно нашептывая на ухо, обратилась к черепу с какой-то просьбой. Потом, склонясь перед ним в поясном поклоне, она прошла далее — в покои к Станиславу Викторовичу.
Гореславский убийственно спал. Его лицо в лунном свете было невероятно бледным, как снег, и как бы исполосованным тенями дерева, стоявшего за окном, напоминабщего древнего витязя в полном облачении. В ветвях-руках у этого витязя угадывался меч. А сам он восседал на коне.
Спустя некоторое время, с необъяснимо-молниеносной быстротой дерево-всадник, пройдя сквозь окно, и как бы совпав с позой Стешиной, оборотился в нее, а Любовь Темировна обернулась Степаноидой, матерью маленького Гореславки.
Одновременно с этим световым преображением дерева-всадника в черноризицу Степаноиду непостижимая метаморфоза произошла также и с профессором. Он, продолжая лежать на кровати, словно извернулся лицом. Черты его лица обрели полное сходство с внешностью татарского князя Темира. Точнее — он стал Темиром. И в сверхбыльной яви своего сна он дерзновенно, как и подобает великому воину, продолжал участвовать в куликовской сечи.
Вот он, с мечом в руках, на коне мчится навстречу, лоб-в-лоб, с отважным богатырем. То — Гореслав.
Они прочно смыкаются в коловоротном замке столкновения. И от обоюдного удара, не удержавшись в седле, оба падают и единым комом скатываются с холма в овраг. Теперь бой продолжается там...
Степаноида заносит меч над спящей темировой головой.
Темир, сбив Гореслава с ног, вонзает свой меч сквозь кольчугу прямо ему в живот.
Степаноиду скручивает пополам. Но, преодолевая жгучую боль, она исторгает боевой клич. Тем самым будит Темира ото сна, когда он занес свое оружие над головой раненого Гореслава.
И в тот же миг Степаноида стальным лучем желтого солнца отсекает голову пробудившегося Темира.
Гореслав не верит своим глазам, ведь смерть была так близка... И вдруг над Темиром воспарил ангел. И одним взмахом расправленного крыла ангел лишает великого Темира головы...
Над кроватью профессора стоит Любовь Темировна.
За окном простерлась ровная лунная гладь. Звезды, как раскаленные угли космического костра ярко мерцают в полупроявленном небе. Тут и там слышится редкий, но пронзительный совиный гул.
Стешина, словно в медиумическом трансе, поднимает за волосы с окровавленной подушки голову Гореславского и несет ее к письменному столу...
* * *
Пройдет пара дней, и сотрудники экспедиции вернутся из отпуска в лагерь и обнаружат печальную и странную картину: ничком в своей кровати будет запечатлен обезглавленный профессор в роскошнейшем костюме средневекового воина — из числа мамаевой свиты. А в стеклянной камере вместо найденного черепа будет красоваться голова некоего субъекта: широкоскулого, редко-и-короткобородого, с зачесанными назад и собранными в косичку жидкими, но тугими волосами...
Стешиной нигде не обнаружат. Документы окажутся подложными. Ознакомление соседей (по месту прописки) с ее фотографией ни к чему не приведет. Ибо: «Лицо им незнакомо и видеть его ранее не видели, и не могли видеть, так как здесь ее никогда и не жило».
Вроде бы и всё. Разве что одна деталь.
Недалеко от экспедиционного лагеря была деревня. В ней проживал странный старикашка: старенький-престаренький. Так вот, он-то и будет до конца дней своих теребить воображение слушающих его одним малоправдоподобным рассказом.
Дескать, он однажды, по утру ранехонько проснувшись и, выйдя на двор чуть свет, узрел следующий ералаш:
В широком поле появился-де силуэт молодой девы высоко-превысокой (аж до небу достающей своей маковкой) и в руках у нее череп шарообразно озаренный огнем нездешним. Так она его подкинь вверх, словно мяч, а череп-то, глянь — и обернись богатырем славным и могучим, представительным, не менее самой чудесной девы. А подле них обоих два коня-лебедя белых-пребелых. Точнее, один, но как бы два, и нету в этом уродства никакого, лишь лепота и сказка.
И они оба — дева и сын — так почему-то мне почудилось, что были то матерь, да сын ея — сядь на них — на него, — на коней — на коня-лебедя — и помчалися в небесную взвысь, точно и не было их туточки вовсе...