Дорогой читатель! Все, что Вы сейчас будете читать, все выдумано от начала до конца.
И пусть не смущает Вас знакомые названия – торговых центров в нашем городе не один, и не два,
и общежитий рядом с ними предостаточно.
И имена пусть не возбуждают привычных ассоциаций – мало ли кого как зовут.
Все это только игра. Игра воображения.
Читайте и наслаждайтесь…
Вечер первый. Толя. Прыжок
Я зашел в общежитие в восьмом часу вечера, как всегда, после работы. Поднялся на третий этаж, отыскал комнату с номером 327, постучал. Никто не ответил. Я постучал еще раз. Опять никого. Странно, в это время Толик обычно бывает дома. Постучал еще раз, громче. На шум выглянула соседка.
- Что ж вы стучите так, не знаете? Нет Толика, разбился он. Час назад выпрыгнул из окна.
- Как разбился???
- Не знаю. Да его, наверное, увезли уже, - и дверь захлопнулась.
Вот это номер! И как его угораздило? Вечно с ним что-нибудь случается. Помереть и то не может по-нормальному. Ну ладно, делать нечего, пора идти в морг, повидаться с покойным. Ну, Толик…
Но только я собрался идти, как из-за двери донесся слабый шепот:
- Серега!
Я замер в нерешительности, не веря своим ушам. Голос определенно принадлежал Толику. Его характерное придыхание, которое совершенно невозможно забыть. Тем более подделать.
- Серега! Иди сюда, не бойся! Только тихо.
Я толкнул дверь, она поддалась, и я скользнул в прохладную темноту.
Анатолий работал осветителем в филармонии. Закончив институт искусств по классу кларнета, он так и не смог устроиться на работу по специальности. Да, по правде сказать, не особенно и хотел связывать свою жизнь с этим продолговатым предметом, деревянной трубой, как он называл кларнет. Родители настояли, чтобы Толик занимался музыкой. Отец Анатолия был военный музыкант, дирижер, мать играла на скрипке в кинотеатре и дома постоянно звучала музыка. Разумеется, они думали, что сын пойдет по их стопам. Первые годы, действительно, Толик играл подолгу и с интересом, с удивлением наблюдая, как эта деревянная трубка издает такие сочные и красочные звуки. Интерес однажды привел к тому, что Толик попытался разобрать кларнет, за что был сурово наказан.
Но детство прошло, подступила юность, и Толя увлекся радиотехникой, постепенно забрасывая музыку. Чем, естественно, расстроил своих родителей. Мать была просто взбешена решением сына – как он смел, не спросив ее разрешения, прервать музыкальные занятия?! Да кто он такой, в самом деле? Поглощенная священной любовью к музыке, мать не видела в сыне человека. Только машину для изучения музыки. Толя поступил в институт искусств, добросовестно отсидев в нем от звонка до звонка четыре года, и пошел работать осветителем.
- Ты где?
- Здесь, за ширмой.
- Какая ширма? У тебя ее никогда не было.
- Долго объяснять. Ты в комнате?
- Да, уже. Почти.
Я прошел в комнату наощупь, определяя путь по очертаниям знакомых предметов. Вот здесь стоит старый диван, обшарпанный и продавленный, здесь шкаф с одной дверцей... Вот черт, ногу ушиб.
- Ты бы мог включить свет? Здесь ни черта не видно.
- Не могу, меня заметят и тогда мне крышка.
- Ты можешь объяснить, что здесь происходит? И почему соседка говорит, что ты выбросился из окна?
- Включай свет, я задернул штору. Торшер возле дивана. Не забыл?
- Хоть на этом спасибо.
Я присел на край дивана, нащупал выключатель и щелкнул его. Слабый, неровный свет отнял у темноты часть комнаты. Так и есть - на полу валяется стул с отломанной ножкой. Наверное, это я его опрокинул.
- Ты не ответил мне, что здесь происходит.
- А ничего особенного.
- Ну да, ничего особенного! Не каждый же день люди из окон прыгают. У тебя выпить ничего нет? Голова идет кругом от компьютера. Я с работы и прямо к тебе.
- Поищи в шкафу. Ты же знаешь, на второй полке всегда что-нибудь можно найти. Если хорошенько поискать.
Я открыл шкаф – Боже мой, чего там только не было! Толя никогда не убирался в комнате, тем более в шкафу, в который он складывал все подряд, что только попадалось под руку. Сколько раз я ему говорил, наведи порядок в своей келье, приберись, помощь свою предлагал, но все напрасно. Толя отвечал одно и то же – если я хоть раз это сделаю, то потом уже ничего не найду. Ага, вот и заветная аптекарская бутылочка в 125 грамм. Интересно, сколько она здесь пролежала?
- Нашел?
- Обязательно. У тебя, кроме боярышника, ничего нет?
- Мог бы с собой принести, интеллигент.
- Да будет тебе.
Я сдернул пробку, вылил содержимое в стакан, разбавил водой и залпом выпил.
- Ну, как?
- Что как?
- Как настойка?
- Нормально.
Почувствовав облегчение, я откинулся на спинку дивана. По телу побежало неторопливое тепло, кружа и заморачивая голову.
- Давай, рассказывай, я готов ко всем твоим причудам и потрясениям.
- А ничего и не произошло. Просто выбросился из окна.
- Слушай, хватит паясничать. Если ты выбросился, то как потом здесь оказался, живой и здоровый? Обычно после прыжка попадают в морг. Или около того.
- Честно говоря, я и сам не знаю. Как прыгал, еще помню, а потом…В общем, сейчас я себя ощущаю, будто ничего не произошло.
- Ну, если ничего не произошло, то выходи на свет. Я хочу на тебя посмотреть.
Лучше бы я это не говорил. То, что я увидел, поразило мое воображение.
- Ты этого действительно хочешь? Ну, смотри.
От окна отделилась и вышла на свет бледная, словно просвечивающая насквозь фигура, в общих чертах напоминающая Толика. Лицо было разбито в кровь, нос сворочен набок, левая скула рассечена глубоким шрамом.
- И тебе не больно? Не больно вот так ходить, ты никакой боли не ощущаешь?
- Ты не поверишь, но мне не больно. Больше того, я ощущаю себя здоровым больше, чем когда-либо.
- А с рукой у тебя что?
Я вгляделся в Толика и нашел, что вдобавок к лицу еще и фигура была серьезно нарушена. Левая рука свисала неестественно и беспомощно, и сам он стоял как-то криво, кренясь на тот же левый бок.
- Ну, ладно, хватит меня рассматривать. Я не какая-нибудь восковая фигура мадам де Тюссо.
И он скользнул за ширму. Или оконную занавеску, которую он называл ширмой. На мгновение в комнате воцарилась тишина. Мне показалось, что кто-то стоит за спиной и внимательно за мной наблюдает. Хотя никого не было видно. Виной всему был бледный и рассеянный свет. Что можно было при нем рассмотреть?
- Что молчишь? Скажи что-нибудь. Так скверно на душе.
Кто-то постучал в дверь. Толик умолк. Дверь застонала и со скрипом отворилась.
- Есть кто-нибудь?
Я вздрогнул, словно вор, застигнутый на месте кражи. Более дурацкой ситуации придумать было трудно. Еще, пожалуй, вообразят, что я проник в бесхозную комнату в корыстных целях.
- Есть кто-нибудь? Сережка, ты?
Мне на шею бросилась Алена, жена Толика. Бывшая. Точно не знаю, развелись они или нет.
- Сережка! Ты знаешь? – Алена заплакала навзрыд, отчаянно и беспомощно. – Толик, Толя…как же так, почему?
- Я все знаю.
Несколько минут она висела на мне, дрожа и обливаясь подлинными слезами. Потом, поцеловав меня в щеку, сняла руки, села на диван.
- Понимаешь, мы поссорились.
- С кем не бывает.
- Не перебивай. Мы поссорились из-за пустяка. Я сказала ему, что в поэте главное – человек. Ну, ты помнишь – не может быть злой человек хорошим поэтом. А он все возражал. Кричал, что творчество – это одно, а жизнь совсем другое.
Я не сказал, что Толик писал стихи. В последние годы занятие это поглотило его целиком. Толик сочинял их везде, где придется, где застигнет своенравная Муза. То он засиживался на работе, возвращаясь домой за полночь, голодный и взбудораженный, с кипой исписанных клочков бумаги в кармане, то выходил за покупками в магазин и бродил по заснеженному городу в поисках одной-единственной фразы, забывая при этом, зачем пошел. Алена толковала эту забывчивость только как неуважение к себе. Вслед за матерью она не видела в Толе мужчины.
- Ну, вот, когда спор наш перешел всякие границы, он вскочил на подоконник и пригрозил, что выпрыгнет, если я подойду. Я и не думала, что он сделает это, что он вообще способен на какой-нибудь самостоятельный поступок. Я и подошла. Смеялась, помню, еще долго и обидно. А он раскрыл окно и …прыгнул, - Алена всхлипнула. - Видишь, книги остались, а Толика нет. Майков, Хлебников, Пастернак, его любимые книги. Они остались, а его нет. Понимаешь, Сережка?! Они остались, а Толика нет, и никогда уже не будет, никогда!
Алена вскочила и заметалась по комнате.
- Дура, какая же я дура! Я не видел в нем поэта, а между тем он им был, понимаешь, был! Хочешь, я почитаю тебе его стихи, хочешь?
- Не сейчас.
- А когда? Сейчас как раз время – говорить о нем, читать его стихи…
- Знаешь, Ален, сходи-ка в магазин, купи там чего-нибудь – выпить, закусить. Вот тебе деньги. Я жду.
- Ты не хочешь слушать стихи моего мужа, моего единственного мужа!?
Ну, все, началось. Сначала ссора до хрипоты в горле, ругань, потом слезы, истерика, и, наконец, объятия и жаркая, нескончаемая любовь. Синусоида любви.
- Бери деньги и иди. В следующий раз не дам. Передумаю.
- Ладно, иду. А не уйдешь?
- Куда я денусь? Иди.
Алена взяла деньги, вышла. В комнате снова установилась тишина. Слышно было, как тикают часы. Довоенные, старые часы, с боем. Между прочим, ходят до сих пор. Умели же раньше делать вещи.
- Толик, ты здесь?
Нет ответа. Только часы – тик-так, тик-так.
- Толик, хватит со мной играть! Ну, тогда я пошел…
- Куда? – донесся слабый надтреснутый шепот.
- Куда, куда? – похоже, теперь разнервничался и я. - Домой, естественно. К жене. Или ты забыл, что у меня тоже жена есть? У тебя своя жена, у меня своя. Ждет, переживает. Вот, скажи, тебе это все надо?
- Что надо?
- Ну, это все – перебранки с Аленой, стихи, полеты с окон, ну и всякое такое?
Снова тишина. И снова часы – тик-так, тик-так.
- Что молчишь?
- Жалко мне ее.
- Кого, Алену?
- Ну, да. Люблю я ее. В это трудно поверить, но это так. Можно мне выйти посидеть на диване? Я устал стоять. К тому же, у окна дует. Я могу простудиться и заболеть.
- Как ты можешь заболеть, когда тебя нет? Ты мертвец, понимаешь, мертвец? – вскричал я в раздражении. - Да, черт с тобой, выходи, делай, что хочешь. Ты же у себя дома.
Толик, хромая, вышел, понуро сел на продавленный диван, задумался.
- Зря я это сделал. Не надо было мне прыгать. Как теперь Алена будет без меня? Всю жизнь я делаю одни глупости, с самого детства. Родителей не слушал, музыкантом не стал, и мужик из меня никакой.
- Неправда. Ты поэт, - возразил я, чтобы как-то прервать цепь начавшегося самобичевания.
- Какой я поэт - курам на смех! Быть женщиной великий шаг! Сводить с ума – геройство! Вот это поэзия!
- Не надо, у тебя тоже есть неплохие строчки. Не такие, конечно, как у Пастернака, но тоже есть.
- Ты думаешь? Но всей моей поэзии не хватило, чтобы осчастливить любимую женщину! Понимаешь, Серега, я только сейчас понял, что Алена меня любит. А я ее предал!
- Да ничего ты ее не предал. Наоборот, доказал, что ты мужик, настоящий мужик, хоть и поэт.
- Ты, правда, так думаешь? - Толик просиял.
- Ты вовремя ушел. А это многого стоит, - подтвердил я. – Знаешь, заболтались мы тут с тобой. Сейчас Алена придет, тебе надо бы уйти.
- А я не уйду! Возьму и не уйду! Я хочу видеть ее! Алена, где ты? – Толик вскочил и бросился к двери.
- Что ты делаешь? – бросился я вслед за ним и едва успел защелкнуть дверной замок. На случай, если вернется Алена. - Она сейчас придет, увидит тебя и с ней случится обморок. Ты этого хочешь?
- Почему обморок? Она обрадуется. Я ведь жив! Со мной ведь ничего не случилось.
- Что ты несешь? Она считает, что ты мертв. Она видела тебя в морге, идиот!
Толик сразу как-то сник, съежился. Пошел к дивану, сел.
- Я всегда знал, что я неудачник. Мне вообще не стоило жить. Тем более заводить семью.
Кто-то постучал в дверь.
- Это Алена. Поди, открой, - тихо и обреченно сказал Толик. – Не бойся, я успею уйти. Я спрячусь. За ширму. Она ничего не увидит. И с ней не случится обморока.
В дверь кто-то забарабанил. Громче, еще громче.
- Толя, Толик! Это ты? Я знаю, что это ты, там, за дверью! Сейчас же откройте! Зачем вы заперли дверь? Откройте!
Толик посмотрел на меня грустными глазами, словно прощаясь, встал на подоконник и прыгнул в окно, уже во второй раз.
Вечер второй. Женя. Посетитель
- В общем, так. Заходи спокойно, не бойся, он не кусается, но и держись от него, на всякий случай, подальше. Мало ли что может случиться. Все понял?
- Да кто у тебя, призрак, что ли?
- Именно, что призрак. Достоевский у меня в комнате. Ну, с Богом!
Женя выговорил все это с трудом, словно одолевая препятствие, и отворил дверь.
Я вошел. Комната была длинной, в целях удобства поделенной платяным шкафом на две неравные половины, первая из которых служила прихожей, вторая была и спальней, и столовой одновременно.
- Где он? – спросил я шепотом у Жени.
- За шкафом. Да иди же ты, не стой на месте, как истукан.
Федор Михайлович сидел, склонившись, за обеденным столом и что-то старательно выводил при свете настольной лампы. Старинное перо жалобно скрипело под жесткой рукой писателя.
- Проходите, милостивый государь, - проговорил он устало, не поднимая головы. - Садитесь, уж завершаю. Осталось одно предложение. Надо, знаете ли, все записывать, на память надежды нет никакой. Глаза стали плохо видеть. Старею, видимо. Ну, вот и все.
Достоевский аккуратно промокнул свежеисписанный лист, отложил перо и закрыл тетрадь.
- Ну, вот, это вторая за сегодняшний день. Не успеваю к сроку. Обещал сдать роман к Рождеству, а не успеваю. Который сегодня день?
- Двадцатое, - выдохнул я, не узнавая своего голоса.
- Ну, вот, я же говорил. Последняя неделя пошла. Опять кредиторы доставать станут, житья от них нет. Бедная Анна Григорьевна! Все-то ей страдать через меня.
Федор Михайлович говорил тихо, но основательно, кладя слова с передышкой, словно взвешивая каждое на значимость. Видно было, что он думает о другом, чем-то далеком и это неотрывно занимает его могучую натуру.
- Федор Михайлович! Так ведь Рождество-то седьмого только, в январе! Через две недели, успеете! – радостно сообщил Женя и осекся, увидев, как вспыхнули и тут же погасли огоньки в сосредоточенных глазах писателя.
- Вы что ж думаете, сударь, что я настолько забывчив, что не смогу отличить Рождество от Крещения? На сей счет вы заблуждаетесь. Или вы подтруниваете над стариком? Позвольте узнать, с кем имею честь разговаривать? – на этой, последней фразе Достоевский привстал и протянул руку для приветствия. – Достоевский Федор Михайлович, литератор.
- Малышев Евгений, преподаватель, - смущенно пробормотал Женя и добавил, - по классу фортепиано.
- Музыкант, значит. Это хорошо, - Достоевский одобрительно покачал головой. – А, позвольте спросить, кого учите? Детей, подростков?
- В институте я работаю, институте искусств. Учу студентов.
- Это хорошо, замечательно. Без музыки и жить не стоит. Я вот как Бетховена послушаю, так во мне будто все оживает и силы прибывают. Какой могучий художник музыки! Так бы вот слушал и слушал. Но и Библию забывать не следует. Как же без Библии-то? Запомните, молодой человек, Рождество непременно случается в ночь с двадцать четвертого на двадцать пятое декабря, а Крещение бывает только в январе, шестого.
- Федор Михайлович! А позвольте и мне вопрос? – решил я влезть в разговор, выручая попавшего в беду Евгения. – Над чем сейчас работаете?
- Да, вот, роман никак не могу окончить, - смутился маститый писатель.
- А как название?
- Бесы, молодой человек, бесы ему название. Кругом, как погляжу, только они и кружат. Не ровен час, Россию по кускам растащат и поминай как звали. Но этого не случится, не дождетесь! – и писатель грозно помахал кому-то рукой.
- А мне у вас “Братья Карамазовы” нравятся, - улыбнулся Евгений, - два раза перечитывал.
- Как вы сказали - Карамазовы? Не читал, - печально вздохнул Достоевский. – А тема хорошая, надо бы подумать.
- Так это вы и…, - хотел было выложить Евгений, но тут я ухватил его за рукав и потащил в прихожую.
- Ты что, в своем уме, не видишь, что он в своем времени? До Карамазовых еще целых восемь лет! – налетел я на Евгения. – И чтобы ты ему сейчас не говорил, он все равно не поймет. Так зачем сбивать его с толку, отнимать у писателя его драгоценное время?! Пусть работает для истории. А мы просто посмотрим, просто поговорим. Слушай, а как он очутился у тебя?
- Откуда я знаю! – вспылил Евгений. - Пришел с работы, открываю дверь, а он уже там сидит, что-то пишет.
- Ладно, пошли к писателю. Надо его чем-то отвлечь.
Достоевский ходил из угла в угол, скрестив руки за спиной, опустив голову, и сосредоточенно молчал.
- Видишь, он опять о романе думает. А ты ему – нравится не нравится! – шепнул я Евгению.
-А, молодые люди пожаловали! – прервал свою задумчивость писатель. - А я, видите ли, все пишу, то есть думаю над написанным. Не выходит из головы Ставрогин, никак не выходит! Образ не складывается. И мучит, и мучит меня. Просто наказание какое-то! Ну ладно, будет об этом. Вы-то куда ходили, небось, по своим, по молодым делам?
- А хотите, Федор Михайлович, мы для вас чаю скипятим, индийского? – предложил Евгений. – У меня пряники есть, свежие. Будете чаю?
- Чай - это первое дело. Не откажусь. Люблю, признаться, чаем побаловаться. Работе помогает и все такое. Да, у меня к вам просьба, молодые люди, - тут писатель замялся и смущенно продолжил. - Можно мне у вас покурить? Папиросы у меня с собой, табак не дымный, сорту наивысшего. Так разрешите, не побрезгуете?
- Конечно, Федор Михайлович, какие могут быть разговоры!
- Вот спасибо, уважили. Сейчас работа пойдет. Не пойдет, а побежит даже.
Достоевский достал из кармана коробку папирос, закурил и тут же закашлялся, громко и безостановочно. Кашель продолжался минуты две, не меньше, потом кашель прошел, и писатель снова стал ходить из угла в угол, погружаясь в водоворот переживаний и сомнений, известный, разве что, ему одному. И снова молчание, долгое и тягостное, неразрешимое.
Мы с Евгением поставили чайник, скипятили и заварили чай. Женя разложил пряники, и тут мне в голову пришла безумная мысль.
- А давай, выпьем с Достоевским? Не каждый же день он к нам приходит. У тебя что-нибудь есть?
- Только боярышник. Если только Толька его не выпил. Ох, уж этот Толька! Нет, не выпил, вот он, наш боярышник.
- Давай его сюда. А графинчик у тебя есть?
- Зачем?
- Сейчас узнаешь. Так есть или нет?
- Поискать надо.
Я вылил содержимое флакончика в нашедшийся стеклянный графин, добавил в него воды из-под крана и поставил графин на тумбочку. – Это у нас будет коньяк. Сойдет за коньяк, а, Евгений?
- Не смеши народ! После первой рюмки всякий поймет, что за пойло ты ему налил.
- Всякий не всякий, а гениальный писатель на эти мелочи внимания не должен обращать. Для него главное – общение, разговоры. Ну, пошли с Богом!
Достоевский сидел за столом и писал, выкуривая одну папиросу за другой. На краю стола лежал обрывок бумаги с горкой окурков, и дым в комнате стоял просто невыносимый. На что уж я вырос в семье, где отец курил без передышки, по-страшному и тоже одну за другой, но, признаться, такого удушья я еще не встречал.
- А вот и чай, Федор Михайлович, пожалуйте к столу.
Мы с Женей расстелили скатерть в полстола и, как водится в общаге, обставили ее по высшему разряду – чай, пряники, сахарница. Не забыли и про боярышник, коньяк, то есть. Писатель порозовел, отложил тетради.
- А кускового сахару у вас нет? И подстаканника не имеете? Жаль. Привык пить чай из стакана с подстаканником с куском сахару вприкуску.
Писатель пил не спеша и с достоинством, обстоятельно. Хотя, по виду не скажешь, что он обедает вовремя и сытно.
- Федор Михайлович, а как вы относитесь к коньяку? Не поддержите ли нашу компанию? Где двое, там и третий.
- Нехорошо, молодые люди, в будний день потчевать вином посетителей.
- Да мы только так, для аппетиту, по маленькой. Ту т и пить-то нечего – всего-то один графин, поллитра, - не отступался я от желания выпить с великим писателем.
- Не пью, я, молодые люди, не пью. Не употребляю, так сказать. Одна слабость – папиросы. Слабость давняя, потому неискоренимая.
- Федор Михайлович, миленький! Не откажите в любезности, - взмолился Евгений. – Вы у нас в гостях и потому надо слушаться. Только по одной.
- Ну, разве, по одной, маленькой…Так и быть, наливайте, - уступил писатель.
Нам только этого и надо было. Женя быстро разлил содержимое графинчика по стаканам, рюмок в комнате не было, и произнес заготовленный тост:
- Дорогие товарищи! Господа, то есть. Сегодня у нас знаменательный день. К нам, в наш захудалый городок, пожаловал сам Достоевский, великий писатель земли русской. Потому день этот особенный. И попрошу всех встать.
Видя, что Достоевский собирается вставать, Женя придержал его:
- Федор Михайлович, вы можете сидеть. Я это своему другу, Сереге, сказал. А то сидит, как пень.
- Ну, ты потише. Разошелся очень, - озлился я на Женю.
- Значит так, пьем за Федора Михайловича. Достоевского, то есть. И до дна, - и Женя разом опрокинул стакан. Я последовал за ним. Федор Михайлович посмотрел на нас с удивлением, потом глянул на стакан и осторожно выпил. Немного, меньше половины. Сморщился.
- Разве это коньяк, молодые люди? Да если бы мне такое вино в трактире подали, я бы, ей Богу, скандал учинил. Признайтесь, сами готовили?
- Я говорил тебе, что он догадается? Говорил? А ты – мелочи все это, мелочи. Что теперь делать будем? – расстроился Евгений.
- Да подожди ты, - оборвал я друга и обратился к писателю. – Да, Федор Михайлович, честно признаюсь, это не коньяк, а настойка боярышника. Что из того? Качество все равно отменное, крепость подходящая, да и вкус, кажется, ничего. Или вам не понравилось?
- Ладно, молодые люди, все окупается вашим гостеприимством и доброжелательным ко мне отношением. Молодости все доступно. Потому пью за вас. Чувствую, что все у вас будет хорошо. Трудностей бояться не надо, они преходящи, потому всегда над вами пребывает длань Господня. Аминь.
И Достоевский с трудом, но все же допил боярышник и отставил стакан.
- А ничего, настойка. Теперь, пожалуй, и закурить не мешает.
Он встал, дымя папироской, прошелся по комнате и вдруг наткнулся на книжный стеллаж. Среди прочих книг увидал свою и удивление озарило его хмурое лицо.
- Откуда это у вас? Разве меня так издавали? Что-то не припомню. Интересно…
В руках писателя неожиданным образом очутилась книга “Подросток”, напечатанная в Москве в 1992 году. Издательством “Советский писатель”. Хорошо, что он не разглядел год издания.
- Добротное издание. В высшей степени добротное. А, разрешите полюбопытствовать, читали вы ее?
- Что вы, Федор Михайлович! Конечно. И не один раз, - с гордостью ответил я.
- Ну, и как вам она? Сгораю от любопытства.
- Моя настольная книга, - перебил меня Женя, показав исподтишка кукиш. – Видите ли, уважаемый Федор Михайлович, все, что вами написано, для меня имеет бесконечное, высшее значение. Вы для меня прямо как отец родной. А давайте еще по маленькой. И все.
- Нет, я больше не буду. Я ведь не пью. И не пил никогда, - наотрез отказался писатель и повернулся к стеллажу, что-то высматривая.
- Ты, что, с ума сошел? – покрутил я пальцем у виска. - Еще минута, и он окончательно поймет, что очутился в чужом времени. И тогда хлопот не оберешься.
- Ну и ладно. Главное – пообщаться с великим писателем. Сам ведь так говорил, - обиделся Женя.
- Ты что, хочешь, чтобы Достоевский перестал писать? Чтобы остались ненаписанными его великие произведения?
- Да ничего я такого не хочу! Просто хочу выпить с ним, поговорить.
- Тогда отстань от него, понял?
- Да понял, понял. Сам отстань от меня. Прилип, как банный лист. Заладил одно и то же. Надоел.
Пока мы переругивались, Достоевский знакомился со шкафом и его книжными принадлежностями, не обращая на нас никакого внимания.
- Слушай, - обратился я к Евгению. – Надо бы писателя вернуть. Назад, в его время. Пусть занимается своим делом.
- Тебе легко говорить. А как это сделать?
- Давай выманим его из комнаты. А там видно будет.
И тут случилось непредвиденное - включился телевизор. В общем-то, событие вполне заурядное. Ну, включился и включился. Просто так был настроен. Женя настроил его. Он ведь вчера не знал, что сегодня на него обрушится. А вот для Достоевского это стало потрясением.
- Что это? – воскликнул писатель. – Откуда у вас дагерротипы? К тому же движущиеся. Разве это возможно?
- Видимо, это настойка так действует, Федор Михайлович. Пойдемте лучше на улицу, подышим воздухом и все станет на свои места.
- Видимо, вы правы. Пойдемте, устал я что-то. Пойдем.
Достоевский собрал тетради, сложил их в потертый чемоданчик и степенно обратился к Евгению:
- Спасибо за хлеб, за соль. Хорошие вы люди, и чай у вас хороший. Только вот, не пойму, то ли стареть начал, то ли еще что. Много вокруг непонятного накопилось, странного. Ладно, прощайте, добрые люди.
И вышел из комнаты. Я кинулся за ним спустя минуту, но тщетно - Достоевского нигде не было. Ни на лестничной площадке, ни внизу, ни возле общежития. Просто как след простыл. Кругом ходили какие-то люди, мела пурга, гудели натужно машины, мигая ослепляющими фарами, а Достоевского не было нигде. Я вернулся назад, к Жене, но и его тоже не было в комнате. Куда же он исчез? Вот задача! Я взялся за графин, но он был пуст. И остатки забрал. Точно, Женя пошел к ней, к художнице. Ну, и ладно, ну и пусть. А я пойду домой. Сколько можно торчать в этой общаге!
Вечер третий. Вика. Портрет
Много в общаге разного народу живет и кто чем занимается - кто рисует, кто поет, кто на инструментах всяких играет. На то оно и общежитие училища искусств. Студенты, как известно, народ веселый, бесшабашный. Впрочем, и педагогов здесь тоже хватает. Кому жить негде. Или не с кем.
Я бы, к примеру, жить в общаге не смог. Да и кто заставляет? Но ходить сюда хожу. Тянет меня эта общага как магнитом. Ребята здесь особенные. Веселые, беспечные, легкие на подъем. Как не придешь, всегда дверь открыта – заходи, садись, ешь, пей на равных. Всегда вовремя, всегда нужен. Атмосфера общежития, видимо, такая, что накладывает на обитателей свой неизгладимый отпечаток.
Была среди общежитских девчонок одна, непохожая на остальных. Я ее знал.
- Молодой человек! Хотите, я вас нарисую? Не проходите мимо!
Группа юных художниц, студенток педагогического института, художественно-графического факультета, худграфа, как его еще называют, словно стайка птиц, рассевшись с этюдниками по скамейкам, наперебой зазывали прохожих, предлагая свои услуги. Нынче это не редкость. Стипендия небольшая, а жить хочется, тем более в таком возрасте. А тут и посмеяться можно, и подзаработать. Словом, я подошел.
- Вас как, в профиль или в фас?
- Да не надо меня никак. Я просто так подошел, полюбопытствовать.
- Вы что, сговорились? С утра ни одной поклевки. В горле пересохло. Девчонки, кто идет за клинским?
- Вика. Она уже двух клиентов обслужила.
Я заметил девушку, стоявшую поодаль и сосредоточенно писавшую портрет седого старичка с авоськой в руке. Старичок, волнуясь, беспрестанно передергивал плечами. Видимо, стоял давно.
- Девушка, да хватит уже, мне и так понравится. Давайте заканчивать.
- Нет-нет, подождите, еще немного. Вот здесь поправлю и…
Девушка провела еще несколько линий, что-то подтерла, потом чиркнула, опять подтерла и, отойдя назад, сказала:
- Ну, вот и все. Забирайте ваш портрет. Хотя, можно было еще поработать.
Старичок обежал трехногий, старого образца этюдник и, глянув на портрет, восторженно прошептал:
- Ну, ты и мастерица! Бабуля обрадуется. Сегодня же день ее рождения. Я ей подарю себя. Бумажного. На живого она уже насмотрелась. Сколько я вам должен, девушка?
- А сколько не жалко.
- Ну, все-таки?
- Тогда пятьсот.
- Таких денег у меня нет, - расстроился старичок. – А двести можно?
- Да, конечно, можно. И сто можно. Я пошутила.
- Огромное спасибо вам, девушка. Вот бабуля обрадуется!
И старичок, завернув портрет в газету, поспешил домой.
- Вика! Ну, ты идешь или нет? Сколько можно ждать?
- Не знаю, девчонки, - отмахнулась Вика. - Я ведь пиво не пью.
- Ты не о себе, о людях подумай.
- Она занята и никуда не пойдет, - вмешался я и подошел к Вике. – Пани Вика! Будьте любезны, изобразите, пожалуйста, на бумаге и мой портрет.
Большие карие глаза метнули в меня искорками, уголки губ чуть задрожали и Вика нахмурилась.
- Я работаю медленно. Видели, старичок сбежал. Я писала его сорок пять минут. У вас время есть, выдержите?
- Я весь в вашем распоряжении.
- Тогда подойдите и встаньте вот сюда. Пожалуйста.
Вика не обманула. Портрет был готов через пятьдесят минут. Почти час я стоял, как вкопанный, не шевелясь, даже задерживал дыхание, чувствуя, что это мешает Вике. За работой наблюдал весь парк. Случайные прохожие столпились, позабыв о делах и засмотревшись на юную, вдохновенную художницу. Подошли и подруги, те, что остались без клинского.
- Да, Вика. Сегодня ты в ударе. Молодчина! – завистливо сказала одна из них.
Вика сняла ватман, молча протянула мне. Затем сложила этюдник и пошла.
- Девушка, постойте! Вика, - и я бросился за ней.
Так произошла наша первая встреча. А вторая? Вторая настигла меня в общежитии.
- Толя, ты скоро? Освобождай санузел, мне посуду надо помыть.
Заурчал сливной бачок, дверь открылась и в проеме показалась голова с улыбкой до ушей. Следом за ней и вторая.
- Так, значит, вас двое было? Понятно. А ты не забыл, именинник, что у тебя сегодня день рождения, что гости скоро придут? Ты к скольки их пригласил, ненаглядный? – набросилась на мужа Алена.
- К пяти.
- А сейчас сколько?
- Не знаю. Часов у меня нет. Да ты не волнуйся, мы с Женей тебе сейчас поможем. Правда, Жень?
Толя продолжал улыбаться, как ни в чем не бывало.
- Чистая правда, Толян. Как на духу отвечаю, - Евгений икнул, окончательно раскрыв тем самым конспиративную явку. - Командуй, Алена.
- Ну, что мне с вами делать?
- Ничего не надо с нами делать. Мы сами сделаем все, как надо.
- Ладно. Женя, возьми в ведре картошку, начинай чистить. А Толику я найду другое занятие.
- Только не мусорное ведро!
Гости заявились через час и веселье грянуло. В общаге всегда так – то тихо, то словно ходуном ходит. Третьего не дано. Через двадцать минут, когда подоспел и я, все уже были хорошими. Я поздравил Толю, как полагается, вручил подарок, и, осушив штрафную, сел на отведенное место. И тут стук в дверь.
- Кто это? Вроде все на месте, - сказала недоуменно Алена.
- А про художницу ты забыла? Новенькая, с пятьсот двадцатой. Открыто, проходите, - крикнул Толик.
В комнату вошла Вика. И сразу сковала взоры присутствующих ребят.
- Здравствуйте. Простите за опоздание. Толя, с днем рождения. Это тебе, - и Вика протянула имениннику небольшую работу, завернутую в бумагу.
- Спасибо. Познакомьтесь, это Вика. Будущий художник, - Толя встал, чтобы представить Вику гостям и освобождая ей место.
- Что ж ты от нас такую девушку скрывал, новорожденный? – поддел Толю Евгений. – Идемте сюда, Вика. Здесь свободное место. Специально вас дожидалось.
- Можно, я разверну подарок? – спросил Толя.
- Конечно. Он теперь твой, - Вика села рядом с Женей, поправила волосы и улыбнулась.
Толя развернул бумагу - под ней оказался портрет молодого человека, рисунок, выполненный карандашом. И я сразу узнал себя. Вспомнил встречу с Викой, тогда, в парке. Но откуда взялся второй рисунок, не понимаю. Я-то считал себя единственным обладателем уникального рисунка. Но, как видно, напрасно. Я посмотрел на Вику.
- Серега! – громко сказал Евгений. – Это ты!? Откуда? Вы знакомы? – и огорченно посмотрел на Вику. Потом на меня. И снова на Вику. Девушка вспыхнула.
- Я должна объясниться. Ни с каким Серегой я не знакома. Просто это удачная работа. Так вышло, что на портрете ваш приятель. Толя, тебе нравится?
- Отличная работа. Без пяти минут Серов, - подбодрил ее Толик. – И ничего страшного в том, что нарисован Серега, а не я. Он мой друг, и ты мой друг. И это главное. У меня созрел тост, господа. Предлагаю выпить за здоровье именинника, то есть, меня. Дружно подняли бокалы. Вика, вам какого вина – красного, белого?
- Красного. Немного.
Через некоторое время все забылось, потонуло в общем веселье. Я наблюдал Вику издали, но не решался подойти. Когда все пошли танцевать, Вика подошла сама.
- Глупо как-то все вышло, по-идиотски. Я же сразу вас вспомнила, а виду не подала. Тогда, в парке я решила доказать подружкам-завистницам, а в первую очередь, себе, что я художник, что могу рисовать. Вы видели, я старалась. Целый час пыхтела. И у меня получилось. Немного. Правда, получилось?
- Конечно. Это лучший рисунок, который я когда-либо видел.
Вика пронзительно-недоверчиво поглядела на меня.
- Тогда пригласите меня на танец.
- Никогда не занимался этим постыдным делом.
- Ну, тогда… хотя бы вы курите?
Такой вопрос мне еще девушки не задавали.
- Курю. Когда выпью.
- Ну, и как? Вы уже достаточно выпили, чтобы закурить?
Я засмеялся и достал сигареты.
- У меня только президентские.
- Пойдет. Я курю любые. Какие предложат.
Вика оказалась простой и общительной девушкой. Мило болтала на любые темы, мы даже поцеловались разок, в знак примирения, но потом…дальнейшее я помню с трудом. Напрасно мешал я водку с вином. Да еще этот боярышник. Помню, с Толей мы заперлись в его санузле, он достал настойку, одну, нет, две, мы выпили их прямо из горла, потом я вышел в коридор, увидел Вику, она, кажется, уходила к себе, я побежал за ней, крикнул, она оглянулась, подождала меня, мы пошли наверх, на пятый этаж, она открыла дверь, я вошел…Дальше я ничего не помню.
- Чего ты не помнишь? – надо мной склонилась Вика. – Как ко мне попал, не помнишь? Кстати, уже восьмой час, мне в институт пора. Ты со мной или здесь переждешь? Вид у тебя, прямо скажем, неважный.
С большим трудом я открыл глаза. Как гудит голова, просто раскалывается!
- А остаться можно?
- Можно. Только дождись меня. К обеду буду, - и Вика скрылась за дверью.
Я провалился в тяжелый, кошмарный сон. Мне казалось, что я летаю. Нет, не в комнате, душной и узкой, а по воздуху, над городом. Внизу ползают машины величиной со спичечный коробок, люди спешат, как муравьи на задании, а я летаю над всем этим, и нет мне дела до этой далекой и чужой земли, мне легко и свободно. Я – повелитель пространства, царь воздуха, властелин атмосферы и ничто не может сравниться со мной, с моим бесконечным величием. И вдруг проникает в сознание мысль, что летаю я не сам, не самостоятельно, а по чьей-то капризной воле, кто-то невидимый двигает моим безвольным телом. Вправо, влево, вправо, влево, вниз, вверх. От этого обидного ощущения я начинаю падать и терять набранную высоту. Падение нарастает, в ушах начинает свистеть, кровь приливает к лицу и вот земля уже близко, я вижу асфальт, кустарники, дети играют в песочнице, я лечу прямо на них…Боже!
Я просыпаюсь, вскакиваю и сажусь в растерянности на кровать.
- Ты что, Сергей? Что-нибудь приснилось?
Снова Вика. Она ведь уходила. Точно, уходила в институт. Что она здесь делает?
- Вика, это ты?
- Да. А ты сомневаешься?
Я замялся с ответом.
- Ты же уходила в институт.
- Никуда я не уходила. С чего ты взял?
Значит, мне показалось. А, может, и не показалось?
- У тебя выпить есть? Голова раскалывается.
Странная какая-то эта Вика. Та была другая. А эта холодная, чужая. И взгляд у нее другой. Что-то здесь не так.
- Вино сухое, будешь?
- Давай.
Я опрокинул бокал, вино было холодным и в меру кислым. Как раз то, что надо.
- Ну, я пойду?
- Куда? – Вика зацепила меня взглядом.
- Куда? Домой, конечно. Мне надо домой.
- Зачем? Можешь остаться.
Вика приблизилась ко мне, села, положив свои руки на мои колени, слегка сжала их. Странный свет блеснул в ее глазах.
- Мне надо домой, - повторил я и попытался встать. Это оказалось нелегко.
- Не надо домой, - отрезая путь к отступлению, зашептала Вика и руки ее, как верткие змеи, поползли по моим ногам.
- Да отстань ты, - оторвав с трудом ее от себя, ее, я кинулся к двери и столкнулся с другой Викой, той, что уходила в институт. Переглянувшись, они набросились на меня вдвоем, но я увернулся и словно ошпаренный выскочил из общаги.
Так завершилась наша вторая встреча. Была и третья. Спустя три с половиной года.
- Вы не подскажете, как найти хозяйку салона? Я тут вещицу принес, на комиссию.
- Прямо по коридору, первая дверь направо.
Мой друг Ярослав Градобоев попросил меня отнести в художественный салон работу его отца, известного в городе художника. Мог бы и сам отнести, но говорит, что денег на автобус у него нет. Врет, конечно, но уж ладно. Надо товарищам помогать. Иногда.
- Здравствуйте. Вы будете директрисой салона?
- Здравствуйте. Она перед вами. Что сдаем?
На меня, сдерживая многозначительную улыбку, смотрела Вика. Та самая, портрет чьей работы до сих пор висит у меня на стене. Только уже не студентка, робкая и стеснительная, а роскошно одетая светская женщина, хозяйка одного из престижных в городе художественных салонов.
- Сергей? Вот уж не знала, что вы пишете.
- Это не я. Друг попросил занести. Принимаете?
- Мы все принимаем. Ну, что принесли? Показывайте, не стесняйтесь.
Я развернул работу. Вика посмотрела на нее быстрым, оценивающим взглядом.
- Что ж ты сразу не сказал, что это Градобоев. Какое полотно! Но предупреждаю сразу, дорого взять не могу. Не идет нынче классика.
- Слава сказал, меньше пятисот не сдавать.
- Ладно, пятьсот, так пятьсот. Только ради нашего с тобой знакомства.
- А аванс можно получить?
- Ты меня без ножа режешь. Какие авансы? Если работа не пойдет, ты мне деньги вернешь?
- Верну. Аванс не мне - Слава просил. Без денег парень сидит.
- Так я и поверила. Кофе будешь?
- Я, пожалуй, пойду. Через неделю Слава зайдет, с ним и рассчитаешься.
- Подожди, Сережа.
Вика встала, вытянула сигарету из пачки, закурила.
- Может, останешься? Салон закрою, девчонок прогоню. Посидим. У меня коньяк есть, французский.
- Как-нибудь в другой раз.
Меня уже было не зацепить. Все осталось в прошлом. А прошлое, как известно, не возвращается.
Вечер четвертый. Стас. Поэзия
- А я и говорю – все эти эпосы, сказания одни только выдумки и только. Хоть русские возьми, хоть башкирские. Сказки. Добрые, красивые, но сказки.
- А что плохого в сказках? Сказки – это душа народа. Кто это сказал?
- И у каждого эпоса есть свой, конкретный автор. Заметь, не народ, а конкретный человек, имеющий лицо, фамилию и место проживания.
- Которого произвел на свет тот самый народ, которому ты отказываешь в авторстве.
Серегу и Айдара помирить невозможно. Раз уж схлестнулись, то на весь вечер.
- Нечего приписывать эпосам тысячи лет. Все они рождены максимум в девятнадцатом веке.
- И даже повесть временных лет?
- Это отдельный разговор.
- А спорю, что не подеретесь?
С шумом распахнулась дверь, и на пороге появился сияющий Толя с двумя шампанскими в руках.
- Сколько можно тревожить высокие материи? Если вы сейчас же не перестанете спорить, я выпью это один.
Спорщики замолчали.
- Опять кислятину принес? – удрученно протянул Серега.
- Не кислятину, а приличное вино. Сколько можно пить водку?
- А мы и не пьем уже. Кончилась потому что.
- Почему кончилась? Вот она, - позади Толи, на том же пороге, возник Стас с томиком поэзии и с бутылкой водки в руках. – Обмоем сборник, а?
Стас в общагу приходит не часто. Вместе с ним приходит поэзия.
- Что молчим? Не понимаете – сборник у меня вышел! Вселенское событие городского масштаба!
Стас встал в позу площадного шута, театрально раскрыв книгу, и громко, нараспев, начал читать. Не важно было, что чтение было не мастерским, что оно не вполне совпадало с тональностью стиха. Все можно было прочесть по его глазам.
Я смирился с ходом своей жизни,
потонувшей в круговерти дня.
Но в стихах по-прежнему я смыслю
и волнует музыка меня.
Что я сделал – Богу то известно!
Что еще сумею сделать я?
Только бы со мною были вместе
лучшие мои друзья…
- Ура Стасу! – восхищенный Толик сорвал пробку и шампанское выстрелило в потолок, обдавая присутствующих сладкими брызгами. К бутылке дружно потянулись пустые стаканы.
- Все, устал, - признался Стас, вываливая книжки на диван и падая туда же. - Устал вести трезвый образ жизни. Третий час не употребляю. Разбирайте - всем по книжке.
- И как это тебе удается, - завистливо вздохнул Серега. – Второй сборник за три года.
- Не грусти, старина! Все впереди.
- По какому поводу праздник? – в комнату заглянул Евгений. – А, Стас, привет! Новая книжка? Дай посмотреть.
Через полчаса шумная компания, обнявшись, уже пела нестройным хором старую студенческую песню “Наша жизнь коротка”. Серега, как всегда, басил, Толик путал ноты, а Евгений пел сосредоточенно и трагически, вникая в каждое слово. Стас, опьянев, смотрел на друзей с любовью, и слезы бежали по его щекам.
- Нет, это ты здорово придумал, - мечтательно произнес Айдар, когда песня закончилась. – И, главное, точно. Вы только вслушайтесь -
Серой струйкой дыма
тихо и незримо
жизнь проходит мимо,
отражаясь в снах.
Ты поэт, Стас. Настоящий поэт.
- И имя мое останется в веках! – подмигнув, шутливо воскликнул Стас.
- Не юродствуй, я серьезно. Хочешь, помещу в “Ведомостях” рецензию на сборник. Какой у него тираж?
- Птичий.
- А конкретней?
- Пятьсот экземпляров.
- Все, обещаю - через неделю книжка станет раритетом, - солидно подчеркнул Айдар. Он вообще человек серьезный и слов на ветер не бросает. Бывает, что они сами сдуваются ветром. Но это другой разговор.
- Толик, прочти что-нибудь из ненапечатанного, - попросил Стас. – А то все я, да я. Давай по очереди. Здесь же все поэты.
- Через одного, - заметил Евгений.
- Лучше из ненаписанного, - замялся Толя. – После тебя как-то неловко.
- Значит, так, - Стас встал. Его покачивало, но он оперся на Женю. – Если это будет продолжаться, я уйду. Насовсем.
- Что будет продолжаться? – спросил Серега.
- Идеализация. Нет, идолизация. Нет,…вот черти, совсем запутали. Читай, короче, слышишь? - Стас удивленно посмотрел на Толика, потом на Айдара и, как в немом кино, повалился на диван и тут же заснул.
- Вот теперь и мне можно почитать, - улыбнулся Толя.
А душа волнуется,
плачет и надеется,
ожиданий радостных
и любви полна.
Если веришь - сбудется,
и воспрянешь сердцем ты!
Видно, не напрасно нам
жизнь была дана.
- Хорошо сказано, якши, молодой человек, якши. Вся сила в вере, так учит Аллах и Магомет, пророк его. А вера в народе и сказаниях его.
- Акмулла? Как Вы здесь появились? – Айдар заметил пришельца первым, засуетился, торопливо встал, уступая место за столом, но Учитель, появившийся в дверях, остался стоять там, где стоял.
- Милости прошу к столу. Чем Бог послал, - предложил Евгений.
- Мне ничего не нужно, - ответил Акмулла. – Я пришел не за тем, чтобы чревоугодничать. А за тем, чтобы разрешить ваш спор. Запоминайте и исполняйте. Первое – всякий народ вечен и неразделим. Так же, как и его душа. Второе – всякий народ одинаково нужен Аллаху и не существует в природе дурных народов. Есть дурные люди. Оттого живут в душе народа его сказания, притчи, сказки и нет им числа и скончания, как нет и скончания душе народной. Отсюда спор ваш бесплоден и пуст. Помогайте друг другу делами и советами, и тогда дружба укрепит вашу жизнь. Аминь.
Легкий синеватый дым и все пропало, будто ничего и не было.
- А где Акмулла? – спросил Айдар.
- Ушел, – вздохнул Серега. – А жаль. Только хотел спросить его, а он ушел. Вот досада.
- О чем еще спрашивать? Я был прав! Чтобы вы там не говорили, эпос - это та же душа народа и поэтому он неразделим и вечен. Окончен спор. О, дайте выпить, господа! Меня кто-нибудь слышит? У нас есть еще выпить?
А никто и не думал с Айдаром спорить. Стас спал, подложив под голову свой новый сборник, Серега и Толик пошли курить, а Евгений убирал со стола. Завтра на работу и в комнате должен быть порядок.
Вечер пятый. Миша. Призвание
Я подошел, когда встреча уже началась. Читальный зал был переполнен, студенты, пришедшие в библиотеку, сидели тихо, вслушиваясь в негромкий, завораживающий голос.
- Наш город удивительно красив. Когда идешь вечером по его заснеженным улицам, сверкающим в свете ярких фонарей, кажется, что идешь по сказочному городу, царству снежной королевы. А рядом терема деревянные, ставни узорчатые, дома купеческие, усадьбы дворянские и всюду уют и порядок, стародавняя, патриархальная красота…
- Вы так любите свой город? – голос из зала.
- Да. А разве можно не любить собственный дом?
Это Миша из 433-ей комнаты. Педагог по вокалу и безумно влюбленный в город, где он родился. Запечатлев город на пленку, в особенности его старые кварталы, он устроил выставку своих фоторабот, пригласив на ее открытие своих друзей. И студентов из авиационного техникума.
- Я продолжаю. Когда я сейчас иду по городу, я вижу только одно – кто-то безжалостно и методично его разрушает. Словно он никому не нужен. И чем старее дом, тем быстрее его сносят, стыдливо ссылаясь на необходимость реконструкции. А на деле забыть хотят, память нашу вытирают. Город, он как отец - забывая его, мы забываем самих себя.
Вот Бекетовская улица. Совсем коротенькая, всего в три квартала, но взгляните - как она красива! Вот на этой фотографии. То есть я хотел сказать, как она была красива. Сейчас это не та улица, какой была, скажем, лет десять-пятнадцать назад. Сколько погибло, уничтожено крепких, добротных домов и во имя чего! – ради застройки на их месте шикарных особняков для нынешних хозяев жизни. И не пройти уже, как прежде, по Бекетовской, не вдохнуть ее старинного аромата, не любоваться ее деревянным узорочьем, ибо пропала, ушла из нее красота. Безвозвратно. Ладно, - Миша вздохнул, понизив голос, и поправил упавшие на лоб волосы. - Лучше я спою. А то совсем вгоню вас в грусть.
- А сейчас как называется Бекетовская улица? – голос из зала.
- Социалистическая. Помогать мне будет Евгений. И Толик. Одна из последних песен.
Зал замер. Приглушенные аккорды фортепиано, взлетая, повисли, по ним, как по ступенькам, побежал кларнет, занавесь музыки раскрылась и появился, зазвучал мягкий и добрый голос. Миша не смог изменить себе – та же нежная и беспокойная грусть лилась из его голоса, словно он продолжил рассказ песней. И весь
зал погрузился в нее, как в глубокую реку. И ушла куда-то, отдалилась ненужная реальность, жизнь с ее несправедливостями и обидами, нуждой и проблемами, только Ее Величество Песня безраздельно властвовала на небольшом пространстве библиотечного зала…
- Ну, как прошло открытие? Надеюсь, я лишнего не сказал? Я старался, - Миша держался спокойно, но чувствовалось, что он переживает.
- Все просто классно. И у тебя приятный голос, - сказала Вика и взяла Мишу за руку. – Кто угостит меня мороженым?
- Тридцать рублей. Вот и вся наличность, - ответил Толик, выворачивая карманы.
- Опять мне платить, - вздохнул Евгений. – Последняя сотня, между прочим.
- Я плачу, - вмешался Миша. – За всех. Я заварил кашу, мне и расплачиваться.
- Позвольте тогда и мне, - к нам подошел сухонький, низкого роста, старичок, в шляпе и с тросточкой в руке. Сквозь большие роговые очки смотрели внимательные, чуть смеющиеся глазки. – Я тоже имел честь присутствовать на открытии выставки и должен отметить, что вы затеяли очень верное и нужное дело. Никогда не думал, что город, которому я отдал столько сил и времени, будет так безжалостно уничтожен. Я полагал, что прогресс – штука пренеприятная, но что он может наделать столько бед и несчастий, предвидеть не мог. Лучше остаться в милом мне девятнадцатом веке, чем жить в такое время со всеми прогрессивными нововведениями и наблюдать, как рушится созданное историей. Господа! Я благодарен вам, в особенности Михаилу, за память к скромной моей персоне и верю, что пока на свете есть такие люди как вы, не все еще потеряно, все еще можно наверстать. Я на вашей стороне. Честь имею, - и старичок пропал. Так же неожиданно, как и появился.
- Кто это был? – удивилась Вика.
- Прохожий, - ответил Толик. – Ну, что идем в кафе или нет?
- Постой, - настойчиво повторила Вика. – Я хочу знать, кто это был. Не могло же нам померещиться. Всем вместе.
- А догадайся, – улыбнулся Миша. – Ну, вспомнила?
- Нет. В голову ничего не лезет.
- Давай вместе. Это был, был…
- Не мучай меня, говори быстрее, - Вику, кажется, вконец заинтриговал этот загадочный прохожий и его странное появление.
- Да Аполлоний Зирах, вот кто был. Первый и, возможно, последний фотограф, оставивший горожанам уникальную коллекцию снимков улиц, домов, площадей, всего того, что связано с историей нашего города.
- Да ну! – изумился Женя. – Вот номер! А откуда он здесь?
- Это другой разговор. Как-нибудь потом расскажу, при случае. А теперь пошли в общагу и завершим день достойным вечером. Сегодня святки и я угощаю.
- А кто это такой, Зирах? – спросила Вика, и вопрос ее повис в воздухе.
В свете вечерних фонарей город казался таинственным привидением, закутанным в искрящийся саван летящих снежинок, и так было весело всем идти, что даже дома, громадами стоявшие по сторонам и молчаливо наблюдавшие за бесшабашной процессией, не могли сломить нараставшего в душах друзей беспричинного и легкого веселья. И только сухонький, низкого роста, старичок, в шляпе и с тросточкой в руке, глядел им вслед, с любовью и бесприютным сожалением, бормоча себе под нос какие-то строки. Примерно вот такого содержания -
И в молитве одной я стою, преклонивши колени.
Об одном лишь молю – чтоб тебя поскорее увидеть!
Хоть разок увидать и тогда с легким сердцем проститься.
Потому что, увы, жизнь и есть только цепь расставаний…
Как бы подтверждая эту грустную формулу, я вынужден проститься с Вами, мой уважаемый читатель, но думаю, что скоро мы опять встретимся. Ибо продолжение “Вечеров” не заставит себя долго ждать.