Шипы пронзят твое сердце, мальчик. Их выпустила белая роза, чтобы больно уколоть, ужалить тебя. Все продумано и сделано очень хитро: они замаскированы среди зеленых побегов, листьев и другой сопутствующей продукции. Но, когда ты возьмешь в руку цветок, шипы вопьются в твою ладонь, и красные капли упадут на асфальт, чтобы добраться до водостока, нырнуть в него и где-то там смешаться с дождевой влагой, с канализационными отходами и бог весть, с чем еще…
Алая роза на белом фоне, обрамленная орнаментом из желтых листьев, укутанная в меха из собственных лепестков.
Белый лоскуток на мокром асфальте – оброненный женский платок.
Уловка была стара как мир. Но столь же действенна. И я заглотил наживку.
Солнце светило ярко и бесполезно пекло уже вовсю, но с утра прошел дождь, поэтому, пока бежал за ней, я забрызгал свои белые брюки по колено.
Она не замедляла шаг. Даже если все было сделано специально, она играла свою роль очень хорошо: резкий разворот, легкий испуг в выразительных карих глазах, удивленный изгиб бровей.
- Это ваше? – произнес я на выдохе, протягивая платок.
Терпеть не могу оценивающих взглядов. Почему? Потому что на самом деле они ничего не оценивают, а только сверяют наличествующую информацию с банком идеалов и ожиданий в нашем мозгу. А, как известно, идеал - это противоположность реальности. Лучше бы она смотрела на платок.
- Да, спасибо, я обронила, - сказано вежливо, но без особого тепла в голосе.
Я кивнул; подушечки моих пальцев еле скользнули по ее узкой ладони и разжались, отдавая ей вместе с горячей кровью моего сердца плоскую чайную розу в складках белой ткани.
Стук удаляющихся каблучков, неведомо как, на уровне подсознания, выцеплен мной среди обычного дневного шума большого города. Она идет ровно, красиво; таз совершает естественные колебательные движения, не зажатые в скупом диаметре нескольких молекулярных слоев, но и без гротескных доворотов с целью достижения какого-то колоссального размаха.
Потрясающая гармония. Это основное, что я разглядел. В смысле, гармония, а не движения бедер.
Я закурил сигарету и медленно двинулся в том же направлении, размышляя. Сколько раз все вместе и каждый по отдельности считали своим долгом сообщить мне, что такие девушки не для меня! Посмотри, посмотри, как она идет, как несет себя, как летит над людскими волнами… Тебе ли, мальчик, мечтать о ней?
Нет, нет и не будет никогда таких слов, чтобы можно было передать то живое, ту искорку огня, того бесенка, что скачет в ее глазах. Нет и не будет слов, чтобы обрисовать тот физиологический тип, в который этот бесенок вселяется.
Вы бы не увидели большого количества тех округлостей, выступов, иже с ними, что традиционно и непреклонно считаются признаками женственности. В то же время, ни о каком «юнисексе» или детскости не могло быть и речи. Красота ее была чувственна, но чувственность эта была элитарного, а не массово-популярного характера. Внешность была указателем, вывеской с надписью «За этим скрывается нечто интересное».
Ради подобных ей женщин, наверно, зажигают звезды, развязывают войны и языки. Елена Прекрасная была такой, я просто уверен. Только вот, похоже, в этой истории я отнюдь не был Парисом.
Ведь я потерял ее. Она ушла…
А бронзовому Платонову, все бежавшему куда-то мимо, навстречу раздувавшему полы его пальто холодному осеннему ветру, было все равно.
Я перешел дорогу, дождался своего маршрутного такси и поехал домой. Там было пусто. Пусто было внутри меня.