Я выбираю жирафа, а если он занят - слона. На худой конец - оленя, у него за рога можно держаться. В жизни не сяду на лошадь. Я выбираю жирафа, хотя он ближе всех к центру и от него кружится голова. Странно. Теперь мне жалко, что я никогда в жизни не сяду на лошадь. Приехали.
Дина Гатина, лауреат премии "Дебют"
- 1 -
На берегу Москвы-реки, возле «Чайхоны» посетителей было не сосчитать. Курили кальян, и кольца дыма, перемешиваясь с ароматом клубничного чая, медленно танцевали в воздухе в такт узбекской музыке. На часах било восемь.
Яна прошла от Фрунзенской набережной по застекленному мосту, на котором собственные шаги отдавались эхом, к воротам Парка Культуры, заглядываясь на вынесенные на улицу диваны и подушки «Чайхоны». Выпить чаю? Нет, лучше пройти мимо, к аттракционам, где восторженные детские визги перекликаются с ветром. Любимая с детства карусель-ромашка, на которой взмываешь в воздух и перехватывает дыхание. А цепочка, за которую привязано твое летящее креслице, тебя тянет к центру, строго следует предписанному пути по окружности, и если бы не эта цепочка, то ты вместе с креслицем давно бы улетела на всей скорости вверх, как воздушный шарик. Правда потом вниз… но это потом. А до того, как опустишься на землю, ты можешь обозревать с высоты необъятную картину, открывшуюся перед тобой – почти как с ковра-самолета, только крупнее.
Когда Яне было десять лет, она каталась на этой же карусели-ромашке, и ветер сорвал у нее с головы розовую кепку. Яна боялась, что кепка улетит в воду и ее уже никогда не спасти. Но карусельная кабинка-креслице, в которой сидела Яна, пролетала над землей, и кепка благополучно упала на асфальт, совсем недалеко от каменного бордюра, ограждавшего речку. Свой страх не за кепку, а за воображаемое падение Яна помнила до сих пор. Вначале, как на вдохе, мгновенное «ах!», а потом удар.
Если бы карусель еще работала, Яна бы прокатилась.
Ей хотелось позвонить Артему, или отправить сообщение, или приехать к нему домой, но она боялась внезапно ощутить себя нежеланным гостем. Совершенно невозможно угадать, когда интуиция говорит правду и ей нужно верить, а когда она работает в тесном сотрудничестве с фантазией и устраивает розыгрыши. До розыгрышей ли было Яне, когда они с Артемом не общались уже целую неделю, и этому необъявленному молчанию не предшествовали ни ссора, ни недоразумения, ни его отъезд куда-нибудь, где были бы обрезаны все провода.
На карусели всегда после полета возвращаешься на ту же точку, с которой вначале взмываешь ввысь. И только «с той дурной карусели, что воспел Гесиод, сходят не там, где сели, а где ночь застает». Но Яна никак не могла понять, что имел в виду Иосиф Бродский, что за карусель воспел Гесиод и почему она дурная? Она бродила по Парку и пыталась мысленно прокатиться на негесиодовской карусели, сесть на той точке, где произошло их знакомство, взмыть на ту высоту, с которой можно день за днем, неделю за неделей проследить полноценную картину их прогулок, разговоров, взглядов, смеха, молчания, крика, шепота (всему этому скоро должен был исполниться год), а потом снова приехать в сегодняшний день.
- 2 -
- Соня, во сколько и где вы с Никитой встречаетесь? – спросила Яна по телефону.
- У Консерватории в семь. Никита сказал, ты присоединишься.
- Да, я тоже пойду. А мы разве идем в Консерваторию?
- Нет, мы идем в ее дитя, это рядом.
- Что за дитя и кто там будет?
- Какая-то девочка будет петь блюз, а потом, возможно, начнется чтение стихов. Это клуб «Консерва».
- Я ни разу там не была.
Никита был младшим братом Яниной мамы, но Яна никогда не называла его дядей. Между ними было не более двадцати лет, а когда Яне самой исполнилось двадцать, разница в возрасте совершенно перестала быть ощутимой, их общение походило скорее на взаимоотношения брата и сестры. Около пяти лет назад Никита покинул ряды холостяков, и в его доме появилось сразу две женщины, одна из которых называла его по имени и удостоилась звания жены, Сони, а вторая, в то время десятилетняя, по имени Люба, легко и вначале непривычно для него самого, стала называть его папой. Когда Люба вплотную подошла к возрастной границе, разделяющей девочку-подростка и девушку, то сблизилась с Яной, которая в Любе видела себя: сознательная осторожность в сочетании с нежностью, мечтательность и опережение событий в своих фантазиях. Как писала о себе Марина Цветаева, «я срывала нераспустившиеся бутоны», так и Люба (а в ее возрасте и Яна) переносила себя в те ситуации, с которыми они в силу своего возраста и опыта еще не могла столкнуться. Однако когда эти ситуации переходили из воображаемых в реальные, обе «кузины» вели себя достаточно уверенно и демонстрировали то качество, которое обычно называют житейской мудростью. Возможно, такой феномен происходит от того, что в юном возрасте, когда ребенок только-только начинает самостоятельно мыслить, но уже не держит за руку представителей старшего поколения, а просто шагает с ними рядом, он соизмеряет свои шаги с их шагами и не может позволить себе отставать, чтобы не остаться позади, вот и перескакивает таким образом через года, а то и десятилетия.
Никита работал врачом-спасателем в лечебном центре и выезжал на зов застрахованных больных. Так он в свое время приехал к Соне, набравшей телефон службы спасения… Но мы к этому еще вернемся. А Соня на протяжении нескольких лет редактировала статьи в журнале путешествий, и недавно ее назначили главным редактором.
В переулочке за Консерваторией прятался подвал-клуб «Консерва», на первый взгляд напоминающий театральный буфет. Однако при ближайшем знакомстве с толку сбивали рояль, стоящий прямо перед столиками, и фотография пианиста Эмиля Гилельса, который в шестнадцать лет, будучи еще студентом консерватории, стал лауреатом премии на Всесоюзном конкурсе музыкантов. Рядом с роялем возвышалась маленькая сцена, в центре которой стояли два микрофона, а по бокам - акустические колонки. В зале пахло яичницей.
Соня, Никита и Яна сели за столик, заказали лимонад. Ждали остальных гостей, включая друга Никиты, Русланыча (так сложилось, что по имени его никто не называл), и Янину школьную подругу. Все трое ожидавших знали, что Яна позвала Асю для общения с Русланычем, о котором Ася могла говорить и слушать часами с тех пор, как увидела его на одной из встреч у Никиты дома. Пока ненавязчиво играла тихая музыка, они шутили, что Русланыч и Ася встретились на пороге и решили не присоединяться к шумной компании. Когда они по очереди появились у гардероба, троих шутивших охватило легкое разочарование.
Девушка в зеленом платье запела со сцены на английском языке “Can’t live without you”. За соседним столиком молодые люди отчаянно зааплодировали. Гостей собиралось все больше и больше, хотя помещение было достаточно тесным для пышных празднеств.
Яна не хотела дожидаться поэтического вечера, ей было уютно и спокойно под песни девушки в зеленом платье. Официантка принесла салат с тунцом и шоколадное мороженое. По другую сторону от восторженно аплодировавшей молодежи сидели два индийца, судя по видимой разнице в возрасте и внешнему сходству (цвет кожи не в счет), - отец и сын, и с ними русский молодой человек. До Яны доносились обрывки английских фраз, которые она пыталась сложить воедино и тем еще больше дразнила свое любопытство. Девушка спела последнюю песню, поклонилась, сорвала аплодисменты, и Яна услышала, как русский молодой человек стал говорить индийцам, что английский язык сейчас понимают все и что можно подойти к любому столику и заговорить - непременно ответят. После этих слов он встал и на английском языке обратился к Никите и Русланычу. Индийцы весело улыбались. Глаза молодого человека искрились, встретились с Яниными искрами, вспыхнуло пламя.
Ася не досидела до окончания вечера, Русланыч, ко всеобщему тайному сожалению, не вызвался ее провожать, и с ней ушла Яна. Она вдруг смело предположила, что если их заинтересованность с неиндийским юношей обоюдная, он не даст ей уйти или же узнает, как можно увидеть ее снова. В прерванном восторженном счастье есть что-то от Шарля Перро, который тоже заставил Золушку убежать с бала, и если отбросить истинную причину ее спешки, то становится понятным сумасшествие принца. Потому что того, что мило, всегда мало. Графически эти слова почти близнецы, разница лишь в одной букве.
И Яна не ошиблась.
- 3 -
Когда на следующий день она ждала его звонка, она тоже смотрела на карусель в парке, и потому сейчас ей пришла в голову мысль о некой повторяемости событий и обстоятельств. Карусель была посредником между тем, что уже было, и тем, что происходило в настоящем. Нити наших мыслей без нашего ведома привязываются к предметам, на которые мы направляем взгляд, а потом уже как будто сами предметы дергают за эти ниточки. Мысли-марионетки, ничего не поделаешь.
Артем позвонил и тоже пригласил Яну на вечер поэзии, но в другое место - клуб «Пироги» на Никольской улице. В шумно-поэтичной атмосфере все скамеечки были заняты зрителями, слушавшими мужские и женские стихи, которые поочередно исполнялись самими авторами. Эти двое выступавших словно пикировались, но никто не вышел из боя ни победителем, ни проигравшим. Все женщины-поэты, которых Яна наблюдала, отталкивали ее вычурной надменностью и претензией угодить в бессмертие, и женщина со сцены с блеском пополнила этот список. А вот поэт-мужчина, напротив, произвел впечатление остроумного, глубокого, поэтичного, держался естественно и просто, энергично размахивая руками и едва не сбивая ими микрофон.
Яна не могла понять, почему она с самого первого дня воспринимала их отношения с Артемом под домокловым мечом временности. Стихи хочется слушать с близким человеком, который уже минимум как на год выкупил проездной билет в твой внутренний мир. Артем видел Яну второй раз в жизни и при ней окунулся в звучавшие рифмы с той же отдачей, как если бы присутствовал в клубе без нее. Возможно, это был своего рода знак доверия, которое он оказал приглашенной девушке в первую минуту их встречи. В предыдущий вечер они соприкоснулись взглядами совсем незадолго до того, как должно было начаться чтение. Они находились всего в нескольких минутах от рифм. Но Яна ушла (с Асей), так и не дождавшись их. Артем будто дал ей второй шанс. Однако и на этот раз, минут через сорок после начавшегося вечера, она попросила разрешения удалиться. Артем вышел вместе с ней, и Яна опасалась, что это был знак вежливости, после которого она больше никогда его не увидит. Жертвы, принесенные под давлением внутренних, а не внешний убеждений, так и остаются внутри нас, и эту жертву Яна уже почти приравняла к падению домоклова меча. В переулке лил сильнейший дождь. Ежась от холода, они стояли под одним тесным зонтом, с которого капли падали им за воротник, и Яна говорила:
- Я знаю, что тебе это, может быть, не очень приятно, прости, но я не могу это все слушать. Это же как срез эмоциональной жизни. Мне душно от этого всего. Ужасно душно! Я все-таки не люблю публичность. Не знаю, зачем я вчера пошла с Никитой и Соней...
Она посмотрела ему в глаза и заулыбалась:
- Наверное, чтобы ты привел меня теперь в «Пироги».
Она умышленно перенесла центр тяжести всей фразы на клуб, чтобы сам факт ее знакомства с Артемом оказался более скрытым. Это был эффект сновидения, в котором акценты смещены, и оттого сон кажется странным. Но Артем молча улыбнулся ей в ответ, и в его взгляде она прочитала, что он расшифровал ее фразу верно. Она продолжала:
- Стихи в корне интимны, любые. Если это, конечно, не графомания и не пародии-эпиграммки. И взять себя вывернуть наизнанку перед толпой, рассказать душевные-задушевные мысли вот так вот, в микрофон... Другое дело - близким друзьям. Но ведь перед ними сидели совершенно чужие зрители! Какая неприкрытость! Они вот все это свое изнаночное читали, а мне этого не хотелось, мне все это было чужое, я не была готова к этому душевному оголению. Думаю, ты понимаешь, что я имею в виду. Все-таки это тяжело психологически.
Артем смотрел на нее, не отрываясь, и каждое ее слово забивалось в его память гвоздями дождевых капель, которые ударяли по зонту.
В ту же ночь Яне снилось, как они поднимаются по подвальной лестнице (о, чтобы тут сказал дядюшка Фрейд!), и он причесывает ее распущенные волосы. Она отчетливо помнила движение его рук во сне, а когда проснулась, душевная пустота, которая сопровождает первые минуты пробуждения, наполнилась неудержимым желанием снова его увидеть.
Сейчас, проходя «Чайхону», Яна до мельчайших деталей выстроила в памяти не только сон, но и свое утреннее ощущение, и оно вновь к ней вернулось.
- 4 -
Что же творилось сейчас с их маленьким миром, в который они оба укрылись, как под тот маленький зонт? Яна не могла думать ни о чем другом, не могла найти ответа и продумывала спасительные варианты. Нужно дождаться выходных и замереть. Нельзя обрушивать упреки, это лишь оттолкнет…
- Артем, смотри, какая рыжая сосна!
- Со сна всё рыжее…
Яну привлекало в нем отсутствие прямолинейности в восприятии реплик. Он облекал ситуации в слова, а не подгонял обстоятельства под определенный набор слов и фразеологизмов, как делали другие. Для случая, который уникален, он подбирал описание из тех слов, что уже сказаны и зафиксированы. В каждой фразе он видел двусмысленность и основаполагающим делал именно тот смысл, который был менее всего ожидаем. Как с сосной.
Артем был ахиллесовой пятой Яны за его с ней неприступность и за то, что она постоянно внутри себя вела за него борьбу. Индикаторами его отношения к ней были не слова, не поступки, а маленькие представители невербальной коммуникации: взгляды, жесты. Она все время фиксировала в сознании, как он дотрагивается до нее, замечает ли он это сам или делает это автоматически как бы аккомпанементом к разговору. Жесты она замечала всегда. Особенно глубоко в ее памяти было впечатано движение Сониной руки, гладившей шею Никиты, когда они сидели все вместе в чешском ресторанчике со смешным и теплым названием «Шуня и Тюня». С этим движением Соня вошла в Янино восприятие, когда Никита только познакомил племянницу со своей будущей женой, и Яна знала, что этот жест был определяющим: по нему она узнала бы Соню в любой обстановке, в любом маскарадном костюме. Когда двойники принц и нищий поменялись ролями, и мальчика Тома, восседавшего на троне, искала мама, она мигом признала в нем своего сына по открытой ладони, которой он закрывал лицо от света.
У Сони жест выражал заботу и обладание; это было движение, гармонично сочетавшееся с ее женственностью. Так гладят женщины, сознающие свою первостепенную роль в жизни мужчины и придающие своему движению спокойную уверенность. Яна никогда так не касалась Артема: перед ней, несущей в сердце желание быть его дарохранительницей, ризницей его страстей и тревог, радостей, забот, успехов, была возведена преграда. Их миры находились в одной комнате, в одном зале событий и впечатлений, но между ними кто-то установил деревянную резную ширму, и в прорезанные мастером отверстия Яна пыталась разглядеть, что же происходило на его половине.
Однако его взгляды убеждали в обратном: они устремлялись на нее поверх деревянной перегородки, в самое сердце, и были куда красноречивей любых слов. Или ей просто хотелось так думать.
- 5 -
Еще было светло, но в Саду Эрмитаж уже зажглись фонари. На построенной уличной сцене отбивали ритм барабанщики из Никарагуа, и музыка разносилась по всему Саду громогласным эхом. Зрители танцевали в толпе, прямо перед сценой. На их лицах отражалась ничем непоколебимая увлеченность, схожая с самоотдачей кубинских жителей, танцующих в солнечных брызгах фонтана в самом центре Гаваны.
Фестиваль начался в семь часов вечера, и Яна приехала на него вместе с Тоней. Подобно древним грекам, приходившим к дельфийскому оракулу за советом, Яна всегда направлялась к Тоне, чтобы услышать не прямой ответ, состоящий из однозначных «да» или «нет», а цепь разносторонних рассуждений о том, что ее тревожило, и в этой цепи найти либо нужное ей решение, либо, в качестве поощрительного приза, - успокоение.
Яна стала говорить Тоне о том, что ее общение с Артемом начинает таять и растворяться, как дым. Что ей это кажется и что поэтому так скорее всего на самом деле и есть. Что он уделяет ей меньше внимания, чем это было раньше. Что она перестала чувствовать его присутствие в своей жизни каждый рабочий день, а раньше чувствовала. Что в его взгляде она не замечает больше той безграничной нежности, для выражения которой не нужны слова.
- Янка, это всего лишь ощущение, которое обманчиво.
- Тонь, мы не общались неделю…
- Он может быть занят!
- Ты как будто защищаешь его.
- Я не хочу, чтобы ты верила в то, о чем ты сейчас мне говорила.
Но было уже поздно. Предположения Яны, совершив путь из мыслей в слова, превратились в образы и окружили ее со всех сторон. Раньше она носила их в себе и почти не осознавала, но как только выразила доступным языком, они стали обступать ее, не давая прохода. Они уже не загонялись обратно в мысли и догадки. Они ожили и стали кружить маленькими эльфами вокруг сказочной героини. Легче не стало.
Яна с Тоней сидели на деревянной скамейке недалеко от сцены и, скинув босоножки, касались ступнями влажной вечерней травы. Проходящие мимо них кавказцы посмотрели на Тоню долгим испытывающим взглядом и перемолвились друг с другом восторженным мнением о ее внешнем виде. Девушки посмотрели друг на друга с блеском в глазах, и Яна засмеялась:
- Хм… Я теряю квалификацию!
Несмотря на смех, в ее глазах светилась грусть. Она старалась улыбаться, но улыбка выглядела неловкой гостьей, пришедшей из вежливости и не имеющей права уйти, потому что неудобно перед хозяевами. И тем тяжелее было удерживать эту подходящую для ситуации улыбку, что Тоня видела Янины усилия и как будто производила ультразвуковый снимок ее сердечных закоулков. Яне даже проще было бы сейчас находиться в компании не чувствующих ее людей и с ними казаться веселой, пряча ноющую грусть все глубже и глубже.
Недалеко от их скамейки женщина лет семидесяти, в ярком синем платье в белый цветочек, кружилась в непринужденном танце, подняв кверху руки. На ней были белые босоножки на каблуках, крупные жемчужные бусы, а в одной из поднятых рук она держала веселую белую сумочку.
- Тонька, посмотри, как ей хорошо, - кивнула Яна в сторону танцующей.
- Она отплясывает живее нас! Мы вообще с тобой уселись, как столетние!
Тоня вскочила и стала танцевать с плясуньей, ожидая почувствовать от нее запах вина или пива, но запаха не последовало. «Видимо, ветер дует в другую сторону», - решила Тоня. А Яна продолжала сидеть на скамейке и смотреть на выступающих жителей Никарагуа. Женщина (язык не повернется назвать ее бабулей), подобно небесному посланцу, заговорила, повернувшись к Тоне и не опуская танцующих рук:
- Девочки, танцуйте, пока молоды!
Тоня приблизилась к ней:
- Но почему же только когда молоды?
- Это я вам пример подаю! Какая чудесная музыка! Омар Хайям писал: «Прекрасна жизнь, что нам на срок дана. Стремись к веселью, пусть не будет жизнь черна. Как все, ты не богач; жизнь – вот твое богатство! Как проведешь ее, так и пройдет она!»
До Яны долетели последние строки и пронзили ее насквозь. Она поднялась к посланнице и попросила их повторить. Женщина выглядела счастливее невесты и жениха, вместе взятых, и еще раз прорекла слова персидского мудреца.
- А знаете, каково было его полное имя?
- Как?
- Гиясаддин Абу-ль-Фатх ибн Ибрахим!
У нее был настолько победоносный вид, как будто гонцы объявили ей о взятии вражеской крепости.
- Янка, послушай, эта бабуля говорит дело…
Произнесенные вторично, строки словно высеклись на камне Яниной памяти. Но, погружаясь в звучание музыки, Яна снова вернулась мыслями к Артему и стала примерять уход. Она вдруг вздрогнула от того, как на сотую долю секунды удары барабанных палочек совпали с ритмом ее сердца.
- 6 -
Цивилизация создала для людей множество новых рабочих мест, которые десятки веков назад казались бы немыслимыми. До строительства Вавлонской башни вряд ли бы кто-либо видел объявление о вакансии переводчика. Если бы Артем жил в то время, он бы числился среди безработных. Переводы были для него вынужденностью, они требовали точности и беспристрастия. Добавить в деловые тексты частицу собственной творческой мысли было нелепым. Он ассоциировал себя с проводом, натянутым между двумя телеграфными столбами: по нему проходит ток, но никогда в нем не остается. Поэтому, несмотря на то, что переводил он легко и искусно, с гораздо большим удовольствием он творил сам.
Существуют некоторые понятия и явления, которые присущи только одному народу, и выразить их языком другого народа если и представляется возможным, то все равно не без потерь по дороге, которая проходит под телеграфными столбами. Нашу действительность определяет наш язык – эта гипотеза была самой любимой у Артема во всем море других гипотез языкознания. Он никогда не смог бы перевести на креольский язык слово «пожалуйста», потому что креольский, в частности на Маврикии, - язык рабов, завезенных европейцами с южного побережья Африки. На этом языке европейцы не просили, а отдавали приказы. Для рабов реальность была наполнена побуждениями к действию.
И Артем понимал, что любой перевод, даже самый точный, далек от истинного смысла, который вкладывался в слова, произнесенные на родном языке. Он все время помнил свою детскую беспомощность, охватившую его при попытке передать одному англичанину разницу между значениями различных форм одного и того же слова. Англичанин спросил, как будет по-русски «малыш» (“a kid”), и Артем, не задумываясь, ответил: «ребеночек». Раздался громкий смех взрослых. Ни они сами, ни десятилетний Артем не могли объяснить иностранцу, в чем же заключается комичность данной ситуации, потому что в языке недоумевавшего англичанина уменьшительно-ласкательные суффиксы напрочь отсутствуют.
То же самое в стихах. Для Артема «Осенняя песня» была написана не Полем Верленом, а Брюсовым. Когда ему было лет пятнадцать, в магазинах Москвы появились крошечные издания сонетов Шекспира в переводе Я.Колкера. В предисловии переводчик писал о том, что склонен называть свои переводы «пересказом» в силу того, что единственный достоверный перевод невозможен, и переводчик, подобно художнику, добавляет пару собственных мазков на полотно слова. После прочтения этого текста Артем стал переводить стихи сам, выражая в них свое отношение к мыслям автора.
Ты унесла с собою часть мою,
Ведь в том лесу, где моих мыслей клад,
Деревья, потерявшие листву,
Надеть не смогут прежний свой наряд.
Покорность в изобилии дорог,
В домах простых, тепле перед огнем.
Найти другой такой же я б не смог,
И я быстрей старею с каждым днем.
Но до сих пор я в памяти храню
Дар милосердья, сердца легкий пыл
И дорогую теплоту твою,
Чей вздох всю жизнь мою обогатил.
Какая ж больше часть? Во мне твоя,
Иль та, что ты с собою унесла?
Артем не знал до конца, имел ли в виду Джордж Сантаяна смерть или просто уход любимой. В своем переводе он постарался сохранить эту двусмысленность, которую выразил американский философ. Когда Артем прочитал этот перевод Яне, ей стало казаться, что он унес часть нее.
- 7 -
С работы Яна отправила Артему короткое письмо:
«С той дурной карусели,
что воспел Гесиод,
сходят не там, где сели,
а где ночь застает.
Ты же умный, скажи, что это за карусель и почему она дурная?»
Нельзя было писать «куда ты пропал, отзовись» и что-либо другое подобного содержания. Это значило бы признать их необщение. В ночном схождении с карусели ей виделось внезапное прерывание отношений, ночь застает всегда внезапно; приходит - постепенно. А в этих строках именно застает. Возможно ли сойти с карусели там же, где они сели, и тоже вдвоем?
Ей пришел ответ: «Если б я знал, моя маленькая совушка…»
Он называл ее совушкой уже давно - за то, что она много спит. Это была невинная дразнилка для малолетнего ребенка, который начинал бить обидчика кулаками в живот и восторженно смеяться. Имя «совушка» сейчас снова было ключом к их общему миру, как решила Яна.
Далее, не успев отправить ответ, она получила следующее сообщение:
«Приезжай ко мне сегодня».
В ее душе тысячи громких барабанщиков стали бить праздничный марш, похожий на тот, который вчера отбивали в Саду Эрмитаж. Письма продолжали сыпаться.
«Я написал про тебя сказку».
«О том, как Баба Яга собирала в лесу землянику?»
«О первой любви Кощея Бессмертного».
«А он собирал землянику?»
«На самом деле землянику он терпеть не может. А сказка, тоже на самом деле, про сову-сплюшку».
«Ааааааааааааа!!!»
«Не сердись. Сказка очень добрая. Так ты приедешь ко мне сегодня?»
«На чтение сказки?»
«Да».
«Да».
Неверно думать, что высшая степень эгоизма – это быть любимым или позволять себя любить. Высшая степерь эгоизма - любить самому. Только в такого рода любви есть возможность полноценного самовыражения; только когда любишь сам, испытываешь неимоверные гаммы ощущений, страхов, подъемов, спадов. Для тебя имеют значения только твои переживания, твои мечты, твои возможности увидеть или не увидеть объект любви. Что может быть более эгоцентричным? Любое волнение за другого человека для тебя существенно только потому, что затрагивает и твое измерение. Когда у него все хорошо, хорошо и тебе – это утверждение опять же свидетельствует о том, что главное, чтобы все складывалось у тебя. Условие, при котором возможно такое состояние, – когда хорошо другому человеку. Но цель – твое собственное состояние!
Когда любят тебя - видишь свой образ этими любящими глазами, словно обретая вторую сущность в мире другого человека. Тебя приняли, тебя признали. Однако в этом же мире для тебя задаются рамки и черты (которые идеализируются создателем), а потом показывается созданный портрет. Рисовать свой портрет никому другому, кроме себя, Яна не позволяла, потому для нее важнее было быть в высшей степени эгоисткой. И она ею была.
- 8 -
Они открыли бутылку французского сухого вина и порезали сыр, который стал смотреть на них большими глазами-дырочками. За окнами уже начинало темнеть, и Артем задернул на кухне занавески.
- Прочитай мне твою сказку, - попросила Яна.
- Сказка, на самом деле, не совсем про тебя… Я дразнился.
- А про кого же?
- Про филина и синичку.
- Расскажи.
Артем подошел к компьютерному столику на кухне, включил компьютер.
- Нужно распечатать. Я наизусть, как ты понимаешь, не помню.
Яна сразу же заметила заставку на компьютерном рабочем столе – это был сфотографированный ею вид Финского залива из зимнего Петербурга.
- Узнаю фотографию…
- Да, мне нравится смотреть на этот вид твоими глазами.
Это было высшим принятием ее мира: Артем словно пробрался по другую сторону ее глаз и запечатлел перспективу, открывшуюся перед ним с высоты ее взгляда.
- Сказка будет после ужина, - с интонацией строгого взрослого произнес ценитель вида. - Я буду читать, а ты спи. Это сказка для детей, чтобы им снились красивые и грустные сны.
- Зачем же грустные?
- Потому что красивые.
После ужина Яна легла под его одеяло в спальне и приготовилась слушать. Так маленькие дети, подложив под щеку сложенные ладошки, внимают сказкам про Питэра Пэна. Артем расположился на ковре, по-турецки сложив ноги, и принялся читать.
СКАЗКА ПРО ФИЛИНА И СИНИЧКУ
В густом-густом дремучем лесу жил однажды пушистый Филин. Были у него загнутые острые когти и оперенные ноги, такие сильные, что от их удара мышки и тушканчики сразу получали сотрясение мозга. На голове у Филина был пучок перьев, напоминавший уши, которые все время на макушке. Так и было: Филин слышал малейший шорох. Сам же он летал совершенно бесшумно, выделывая в полете сумасшедшие маневры, чтобы поймать живую добычу и тут же позавтракать. Глаза у него были красно-оранжевого цвета и всегда в темноте светились. Филин был большим поклонником ночной жизни и, сверившись однажды с суточным расписанием песчанок и полевок, все время потом вылетал из гнезда в ночное время, чтобы за этими несчастными товарищами охотиться. Днем-то все эти зверьки отсиживаются в норках, занимаются домашними делами, чистят перышки, а ночью как раз выходят на прогулку. Для охоты Филину нужны были всегда открытые, ничем не ограниченные пространства, чтобы можно было окинуть взором местность с высоты своего филинского полета. Филин летал и над водой, где плавали застенчивые утки, и над лесами, где обитали семейства белок, глухарей, рябчиков и их друзей тетеревов. Когда он был в хорошем расположении духа, то распевал песни, и его мелодии напоминали громкое "у-ху". Иногда Филин вылетал к морю и ловил чаек, но это случалось редко, потому что до моря ему было довольно далеко добираться, а отлучаться надолго он не мог: в гнездышке под густой развесистой елью его ждала Сова Сплюшка и пушистые филинята. У Сплюшки были глаза необыкновенного желтого цвета, а на макушке такие же, как у Филина, пучки перьев-ушек. Она тоже пела песни, но, в отличие от филинских, ее песни были грустными и походили по звучанию на мелодичное "сплю-ю". Петь Сплюшка обычно начинала, когда Филин подолгу не возвращался с охоты, и потому песни ее были такими печальными. Когда же наступала очередь Филина оставаться в гнезде с филинятами, Сплюшка сама улетала на воздушную охоту за майскими жуками или бабочками, которых ловила прямо на лету.
Филин и Сплюшка первый раз встретились у речного русла, где она тогда обитала, совсем неподалеку от леса, и с тех пор никогда не разлучались. Сплюшка переехала к Филину в гнездо под елью, а через какое-то время у них появились маленькие филинята, такие же крепкие и сильные, как Филин, и такие же нежные и желтоглазые, как Сплюшка.
Однажды днем решил Филин разведать для охоты новую территорию и, размахивая крыльями-опахалами, направился в соседний лес, пролетая около десятка километров. Зная, что путь будет долгим, Сплюшка собрала Филину в дорогу еду из тушеных рябчиков и осталась с филинятами в теплом гнезде. Проделав весь путь, Филин сделал остановку на ветке мохнатой ели на окраине леса и увидел под еловой лапой гнездо желтоголовой синички. Синичка тоже заметила филина и приготовилась к обороне, потому что подобные гости были очень опасны для ее гнезда. К тому же все синички, как и их друзья корольки, считают себя истинными хозяевами древесных крон (и корон), раз уж у них такое сине-королевское название. И тут вдруг появляются незваные гости с непонятными намерениями. Но плохих намерений у Филина не было, он вовсе не собирался крушить выстланное пухом гнездышко Синички, а захотел подобраться поближе и разузнать про здешние места. Синичка и не думала, что среди филинов встречаются такие дружелюбные особы. Однако помочь она ничем не могла, ведь диета у нее была совершенно иная, чем у Филина: среди густого переплетения ветвей она добывала себе на завтрак пауков, личинок, гусениц. Тут не похудеешь, столько всего вкусного в тенистом полумраке листвы. Чтобы совершать молниеносные броски за пролетающими мимо мошками, она даже научилась карабкаться по отвесным стволам и вытворять разные акробатические трюки с легкостью, которой позавидует любой сокол. Все это Филину было чуждо, но в течение целого часа он слушал рассказы Синички о местной жизни и даже забыл о приготовленном ему в дорогу обеде.
Синичка обитала одна в своем гнезде, покрытом зеленым мхом. Боковые еловые веточки, свисавшие на гнездо, были оплетены паутиной. Синичка заранее готовилась к разведению птенцов, потому как все эти маленькие птички, даже если они еще не встретили своего Королька, очень серьезно и ответственно подходили к обустройству своего семейного жилища. Был один Королек, который часто прилетал к Синичке в гости и очень хотел остаться в ее гнезде, но Синичка сомневалась и сама заботилась о своем гнездышке.
Разговаривая с Синичкой, Филин забыл, что уже давно пора возвращаться с добычей в родные края. Ему не хотелось улетать, но он знал, что навестит Синичку еще раз, уж очень гостеприимно было в ветвях мохнатой ели, где она обитала. Он и вправду прилетел снова и принес Синичке в клюве ее любимое лакомство - мохнатую гусеницу.
Синичке было так хорошо с Филином, что ей совсем не хотелось, чтобы он улетал. Она даже попросила Королька больше не навещать ее, хотя знала, что Филин не мог долго у нее задерживаться: длинная дорога и ждущие филинята звали его обратно. И потом он знал, что Сплюшка уже напевает свою песенку "сплю-ю" и грустит. Никогда еще синица и филин не жили в одном гнезде, не принято это было в здешних лесах. Да и корольчата и филинята не смогут у них родиться. Только если филисинята, но, когда они вырастут большие, им будет тяжело прижиться среди остальных птиц за свою необычность и изначальную непринятость. Вот и не знали Филин с Синичкой, что им было делать, а делать что-то надо было. И решили они больше не видеться и зажить так, как жили раньше. Благо, что леса их находились далеко друг от друга, и им не пришлось бы потом вдруг случайно встретиться где-нибудь на опушке во время охоты. Синичка и в краях-то филинских никогда не была, ей туда не добраться было на ее маленьких крылышках. Гнездо Синички все так же было покрыто мхом и лишайником и так же ждало Королька, а Филин улетел обратно в свой лес, и долго еще из этого леса доносились мрачное уханье и рыдания. Только это была не любовная песня, которой филины обычно привлекают сов, - Филин плакал.
А потом больше никто не видел Филина в его краях. Рябчики и глухари из соседнего леса поговаривают, что он улетел за тысячи километров от родных мест, в чешскую землю, и поселился в старинном замке Штернберк, построенном давным-давно. Но это все слухи, а что случилось с ним на самом деле, никто и не знает.
Глаза Яны были закрыты, но Артем не мог понять, спит она или притворяется. Однако он знал наверняка, что ей будут сниться грустные сны. Или уже снились.
- 9 -
У истока любой решенности стоит случайность. Георгий, только получивший ранг атташе и шагнувший на первую ступеньку дипломатической лестницы, уговорил своего друга познакомить его с молодой грузинкой, которая выезжала на гастроли с музыкальной группой и исполняла в древних русских городах любовные романсы. Друг был знаком с родственниками грузинской певицы и обещал устроить встречу. В назначенный день он явился вместе со своей двоюрдной сестрой, тоже выразившей желание приблизиться к представителям эстрады, и вечер Георгий провел в окружении двух кузенов и заинтриговавшей его грузинки. Однако при личном общении ее образ растаял, как снег при плюсовой температуре, и Георгий без памяти влюбился в кузину друга. Так познакомились родители Яны.
С первых дней жизни дочери Георгий мечтал, чтобы она продолжила его дипломатический путь. Супруга Георгия, не потерявшая в его глазах очарование того памятного вечера и до сих пор казавшаяся ему прекраснее всех грузинских певиц, ездила с ним по всем европейским, а также экзотическим странам, где находились советские посольства, и знакомила представителей местного населения с советской культурой и русской грамматикой. От матери Яне как раз и достались врожденная грамотность и чувство языка.
Работа в Министерстве иностранных дел казалась Яне мельчайшей частицей одного большого механизма. Это невозможно было сравнить даже с маленьким звеном большой цепи, потому что в случае отсутствия одного звена цепь Министерства все равно продолжала функционировать тысячами других звеньев. Быть причастной к международным событиям, наблюдать, как на твоих собственных глазах свершается история и оставаться лишь свидетелем в этом водовороте было для Яны недопустимым. Лучше не вступать в игру вообще.
Человек в своем развитии стремится к тем качествам, которыми он не обладает. Больше всего ему хочется именно того, чего нет. Достижение противоположного он может считать своей победой, не взирая на то, как это соотносится с мнением окружающих. В детстве Яна никогда не протестовала, она была крайне покладистым ребенком, который прятал своеволье настолько глубоко внутри, что до него почти никогда нельзя было добраться. Протест для маленькой Яны приравнивался к поражению. Для нее аксиомой существовало предположение о том, что все, что происходит с ней и вокруг нее, происходит правильно и «так надо», поэтому нельзя сопротивляться. Если в школе становится скучно слушать про то, как на окна вместо стекол натягивали бычьи пузыри, то нужно терпеть, потому что это учеба, которая важна. Если зубной врач, решительно засучив белые рукава, просит открыть рот, то даже если будет больно, ему нужно подчиниться, потому что зубки нужно вылечить. Осознание всюду следующего «нужно» было настолько принято ею, что она росла образцовым ребенком.
С приходом совершеннолетия все изменилось коренным образом. Яну стало выводить из себя ее внутреннее согласие со всем происходящим, высказывание недовольства (даже в самой легкой и вежливой форме) она считала своим достижением. Она ежеминутно и ежечасно перегибала себя и заставляла восставать везде, где раньше она стала бы терпеть. Это был знак протеста не против обстоятельств, а против самой себя. Таким же протестом было ее занятие фотографией. Она бросила вызов не родителям, которые хотели, чтобы она начала изучать международные отношения, а опять же себе: она не станет следовать их совету, она переборет свою послушность, она сделает то, о чем мечтает сама. Фотография была для нее тем видом искусства, который наиболее всего приближен к познанию жизни и таинству ее отображения. Жизнь есть вечное движение, perpetum mobile, и на фотографии есть возможность посмотреть на события в разрезе, остановив это движение. Ей казалось невероятным, как на серебряной пластинке, обработанной парами ртути, застывает время. Если выбирать (как учили Яну в Академии) между званиями всемирно непризнанного гения и ремесленника, выполняющего заказы всемирно известных фирм, то Яна была ближе ко второму варианту.
- 10 -
Район, в котором жили Никита, Соня и Люба, назывался «Нагатинский затон», в него также входил музей-заповедник «Коломенское». Еще в XIV веке здесь находилось село Нагатино, чье название связано с тем, что в той части части дна Москвы-реки, которая затоплялась в половодье, дороги располагались на бревном настиле, или иначе «на гати», что способствовало удобному проезду по топи. «Затон» - это заводь, существующая в этих краях еще с XV века, - или бухта, со спокойной стоячей водой. От судостроительного завода, находившегося поблизости, улица их обитания так и называлась – Судостроительной.
Яна позвонила в дверь, и ей открыла Люба. На кухне шел оживленный разговор, и Яна отчетливо слышала слова Артема:
- Да нет же, Софья Александровна, писать про наблюдения о городе гораздо проще, чем описывать состояние.
Яна знала: если Артем перешел на шутливое называние собеседника по имени-отчеству, он в корне несогласен. Шутливо-официальной манерой обращения он пытался замаскировать свою эмоциональность и повышенную заинтересованность в данном вопросе. Он как бы загонял себя в рамки вежливости, контролируя свой тон, тембр голоса, жесты. Яна восхищалась этой способностью сохранять самообладание в ситуации, когда твоим внутренним убеждениям объявляют войну. Для Артема не было ничего более сокровенного, чем его восприятие искусства в целом, и здесь приходилось быть всегда осторожным, чтобы не потерять его доверие как собеседника. Соня либо этого еще не чувствовала, либо была смелее Яны на том поле битвы, где противником становился Артем. Она противостояла:
- Когда ты описываешь достопримечательности, ты пишешь по возможности объективно. Если это стиль рококо, ты не сможешь назвать его готикой. Всякий блеф исключен.
- Причем тут блеф? Я говорю о достоверном выражении реальности.
- Подожди. В наблюдениях перед тобой задача – максимально доступно и максимально объективно изложить суть. В конце концов любой турист, посетивший данную местность и встретившийся с другими фактами, вправе чувствовать себя оскорбленным. Когда ты пишешь о своем состоянии, то, грубо говоря, никто никакие факты проверить не может.
- Дело не в фактах, а в выражении реальности!
Артем понимал, что у него и Сони изначально разная позиция. Цель ее творчества – привлечение туристов. Он же пишет для самовыражения и не преследует никаких целей, а потому выбор средств совершенно не ограничен. Но в том-то и сложность, что этими средствами являются только слова.
Еще древние греки говорили о том, что названия (имена) предметам должны давать специально обученные люди, которые сумели бы сохранить тончайшую нить между самим предметом и звуком, его называющим. Это потом уже мудрые языковеды восемнадцатого и девятнадцатого столетия стали предполагать и доказывать, что названия произвольны. Но как бы там ни было, точного соответствия между понятием и его названием не найти никогда. Артем был зажат в узкие рамки родного языка. Набору своих мыслей, ощущений, догадок он присваивал зафиксированное в словаре наименование, будто бы приводил дроби к общему знаменателю. Но точно ли это наименование отражало смысл, который он хотел передать и который таился в глубине его сознания? Выбор слов ограничен, все значения одного и того же слова, как логические, так и ассоциативные, относительны. Он писал Яне:
Ты – произнесенное слово,
которое может иметь тысячу значений,
но все равно до конца и до правильности
не выразит истинной мысли…
Вот почему задачу художника Артем считал легче и доступнее, если рассматривать ее с точки зрения общения с окружающим миром. Художник, рисующий масляными красками, может сохранять тишину и быть бесконечным, потому что посредник между ним и теми, с кем он делится, - визуальность. Художник, рисующий словами, вынужден облекать мысли в буквенно-звуковые символы, набор которых достаточно скуп. Его "я" пыталось быть максимально безграничным в существующих границах.
В переводах дело обстояло иначе. Он искал связь не между мыслью и словом в пределах одного языка, а между словом на одном языке и словом на другом. Его задачей было достоверно передать то, что уже собрано в слова – перевести из одной оболочки в другую, не растеряв значения. Искусство такого перевода было гораздо доступнее для освоения, чем изначальный перевод из сознания в вещественную оболочку слова.
Никита молча слушал спорщиков, а когда на кухню вошла Яна, предложил ей выпить.
- Ребята, не ссорьтесь, - улыбнулась она и по очереди поцеловала всех троих. Артем обратился к ней, как бы пытаясь ввести в курс дела:
- Соня предлагает мне написать статью о Праге для ее журнала.
- А ты сопротивляешься, потому что не разбираешься в архитектурных стилях?
Артем ехидно улыбнулся:
- Никит, женщины сегодня против меня! Пойдем отсюда.
- Пойдем, мой друг.
Угощая Яну салатом и лазаньей, Соня стала рассказывать ситуацию:
- Я предложила Артему написать статью о Праге, вы же были там недавно, воспоминания еще свежие. К тому же у него оригинальный стиль. Он стал говорить, что писать про наблюдения легче, чем про состояния. Ну дальше ты слышала. Яночка, возьми хлеб. Самой умной оказалась Люба – она просто ушла делать уроки.
Соня была невыразимо хороша в просторных зеленых брюках и белой майке. Она была выражением домашней теплоты и уюта. Из-под заколки, державшей волосы, выбивались светлые локоны, падали на шею и словно замирали. Яне бы очень хотелось хоть одним глазком взглянуть на Соню в рабочей обстановке, где она исправляет редакторов, ставит точную дату верстки, разговаривает по телефону сдержанно деловым и безукоризненно вежливым тоном, в котором между тем никогда не звучало уступки. У Сони была очевидная способность оставаться приветливой и твердой, ласковой и неумолимой. Ее первого мужа, Любиного отца, было бы сложно вписать в данную систему мер, чтобы оценить их соотношение друг с другом. В нем первоосновой присутствовало сознание того, что весь мир ему задолжал огромную сумму денег и каждый представитель человечества, будь то мужчина или женщина, аргентинец или китаец, обязан был каким-либо образом возмещать ему этот долг по гроб своей жизни. Соню он без ее ведома поставил во главе этой организации должников и регулярно наведывался ревизором в составляемые ею планы выходных, вечеров, отпусков, яслей и детских садов. Никита вышел на сцену ее жизни в тот момент, когда она просила суфлеров о подсказке и собиралась убежать с Любой к родителям, бросив Крылатское, где сейчас, кстати говоря, проживал Артем. Когда он рассматривал Сонин альбом с фотографиями и искал сходство между нынешней Любой и Любой в ползунках, то поведал, что еще маленьким мальчиком запомнил девушку, гуляющую с коляской по Крылатским холмам.
- Артемочка, этого не может быть, там было столько девушек с колясками, – спокойно опровергла Соня.
- Сонь, я помню! Мне было лет восемь, я пил из источника, а ты проходила мимо. Я видел тебя там не один раз. Соседи все-таки.
- Я не могла спускаться к источнику одна с коляской! Как я, по-твоему, ее заносила потом наверх?
- С тобой иногда был твой муж. Не всегда же ты гуляла с Любой одна.
- Ну, может быть, это были мы…
- 11 -
Когда, поспешно закрыв за собой дверь терапевтического кабинета, Соня забежала в лифт, она тут же столкнулась взглядом с мужчиной в светло-голубом халате. Мужчина смутился той очевидности, с которой они оба узнали друг друга, и свой взгляд сбросил с Сониных глаз на ее сумку, потом на сапоги. Она хорошо понимала, что если они оба признают, что уже виделись, он задаст ей вопрос о ее самочувствии. Ей вдруг стало скучно от этой предсказуемости, и, как только кабина лифта плавно опустилась на первый этаж и раскрыла двери, Соня выскочила в коридор. Протянула гардеробщице номерок в обмен на пальто. Обернулась – перед ней снова оказался мужчина в халате.
- Здравствуйте, Соня.
- Здравствуйте.
- Как Ваше самочувствие?
- Жива, спасибо.
Она видела его полгода назад в своей квартире, одетого в такой же светло-голубой халат. Ночь накануне она провела в сидячем положении, будучи не в силах остановить кашель и свистящий хрип в груди. Ранним утром она разбудила Любу и стала собирать ее в школу, стараясь не совершать резких движений и не усиливать тяжесть дыхания. Проводив Любу, она набрала телефон службы спасения и полулегла на диване в ожидании этого самого спасения. Машина приехала незамедлительно, и она увидела в глазок двери двух врачей. Один был высоким и статным, с ласковой полуулыбкой на лице, второй - низкого роста, с длинными усами и быстрыми неуловимыми глазами. Пройдя в комнату, врач с длинными усами стал рыться в своем чемоданчике, отыскивая необходимые приспособления, а высокий и статный принялся слушать Сонино дыхание и задавать не выходящие за рамки стандартности вопросы.
- Вам нужно сделать укол эуфиллином - для облегчения дыхания, - мягко заявил он.
- Укол? Это обязательно?
- Это Вам поможет, - уговаривающим тоном продолжал высокий, и его полуулыбка приобрела еще более приветливое выражение.
В разговор вмешался усатый:
- Нет, ну если нравится так дышать, то можно и без укола.
- Не нравится! – быстро парировала Соня, и в следующую минуту она уже лежала на спине с откинутой к полуулыбчатому врачу рукой, и он с аккуратной уверенностью искал иглой ее вену. На языке у Сони слегка защипало, а затем это ощущение перешло в жар. Еще через минуту она смогла ровно дышать, оставаясь лежать на спине, и к ней снова стало возвращаться ощущение легкости.
- Нужно в больницу, там Вас долечат, - тем же резким тоном заявил усатый.
- Да, это Вам поможет, - ласково поддержал его второй врач, взглянувший Соне в лицо.
- Я не могу, у меня дочка одна останется. Работа тоже…
- У всех дочки и работа. Здоровье важнее.
В эту минуту Соня внутри себя внезапно решила, что нельзя откладывать.
- Когда повезете? – спросила она.
- Да вот через двадцать минут.
- Тогда я мигом соберу вещи.
Она позвонила маме и без вступлений попросила ее приехать посидеть с Любой пару дней. «Я в больницу ненадолго лягу. Кашель подлечу. Ничего страшного, не волнуйся. Страшное будет, если не поеду».
Усатый врач уселся за руль «скорой помощи», а второй помог Соне забраться в салон. Она не захотела ложиться, и они оба ехали сидя, разговаривая о ремонте в его квартире. Соня свободно дышала и мечтала успеть доехать до того времени, как приступ снова начнется. Она понимала, что этот вежливый врач ведет с ней беседу лишь для того, чтобы отвлечь ее от серых мыслей, а когда выйдет из машины, мгновенно забудет ее имя. Ей нравилось смотреть ему в лицо и чувствовать, как ей овладевает спокойствие.
В больнице ее принял лечащий врач, и двое спасателей, передав документы, попрощались с Соней и снова сели в свою машину. На один короткий миг ее охватило ощущение брошенности, но принявший ее белый господин резко оборвал это состояние просьбой подняться на третий этаж в палату.
Сейчас, стоя на первом этаже лечебного центра и разговаривая с тем высоким врачом в светло-голубом халате, Соня до мельчайших деталей вспомнила то свое состояние беспомощности и доверия ему. У него закончилась дежурная смена, а ей нужно было возвращаться на работу. Но несмотря на это она приняла его приглашение выпить кофе в расположенном неподалеку кафе. Через месяц они поженились.
Людей соединяет не высшее предзнаменование, а условность. Соня как-то раз думала об этом, когда проходила по кладбищу в подмосковной Тарасовке, неподалеку от церкви на возвышении холма, и читала на плитах имена захороненных, где-то совпадающих фамилиями, где-то датами, но всегда по-мирскому непохожих друг на друга. Разные (и различные) люди захоронены вместе, в пределах одной каменной полоски, определяющей могилу. Здесь, на земле, они стали родными, потому что поженились их дети. Они так же могли быть захоронены в любом другом месте с другими соседями. Условность определила местоположение их тел и перед гранитным памятником провела бордюр, который разделяет жизнь и смерть.
- 12 -
В Прагу Яна и Артем ездили ранней весной, к Яниным родителям, которые работали там в посольстве. Прага была в то время гостеприимной и солнечной. Карлов мост едва ли не прогибался животом к воде Влтавы, выдерживая на себе толпы пешеходов, художников и продавцов антиквариата. Расположенная поодаль от моста фигурка принца Брюнцвига со львом напомнила Яне о Цветаевой, которая в этой фигурке видела себя, когда в годы эмиграции жила в Чехии. В памяти Яны выстроились пражские улицы отдельными кадрами, и она уже давно заметила, что объекты воспоминаний, как и объекты фотографии, тоже представляют собой скопление участков с различными яркостями. Более того, на этих участках всегда разное освещение, в зависимости от настроения и обстоятельств, при которых вызываются те или иные воспоминания. В гостях у Сони с Никитой во время обсуждения статьи на пражские объекты падал прямой солнечный свет, небо было безоблачным, и композиции выглядели яркими.
- Так ты возьмешься за статью? – осторожно спросила Яна Артема в машине, когда они возвращались из гостей. Она повернулась к нему и не могла отвести глаз от его профиля. Он улыбался.
- Как ты считаешь, стоит ли мне?
- Я считаю, что да. А я тебе, так уж и быть, принесу свои фотографии.
Он посмотрел на нее быстрым взглядом, потом снова отвернулся на дорогу и произнес:
- А еще я добавлю туда описание нашего джазового вечера в баре… как этот бар назывался? U Maleho Glena!
По фразе «а еще» Яна поняла, что он уже принял предложение.
- А про египтянина в магазине напишешь?
- Обязательно. Чтобы знали, где девушкам не появляться.
В одном из магазинчиков на Вацлавской площади Яна выбирала купальник, и молодой продавец-египтянин готов был проследовать за ней прямо в примерочную, чтобы убедить ее, что купальник смотрится превосходно на ее чуть загоревшем теле. Артем в это время доедал шоколадное мороженое за пределами магазина и когда приблизился к месту действия, с тем чтобы оценить Янин выбор, голова египтянина просовывалась в примерочную.
- Не понял…
Египтянин отскочил от занавески, как теннисный мячик, и потерял всякую надежду не только на продажу данного конкретного товара данной конкретной покупательнице, но и на продолжение своей работы в этом магазине. Но купальник Яна купила, и когда оплачивала его на кассе, египтянин стоял поодаль и смотрел в совершенно противоположную сторону с видом ребенка, которого уличили в тайном поедании шоколадных конфет под лестницей. Когда они втроем (Артем и Яна с купальником) вышли на площадь, в воздухе чувствовалась влажность и небо готовилось к грозе. На вечер у всех троих был запланирован джаз, и в полумраке собирающегося ливня они стали искать улицу с названием «Кармелитска». Когда с помятой картой города в руках они отыскали бар, о котором вспоминал Артем в машине, хлынул сильнейший дождь. В темноте коридора они прожгли друг друга вспышкой глаз и рассмеялись веселым задорным смехом, а потом весь вечер беспрерывно держались за руки. Яне было невыразимо уютно как в его руке, так и в его восприятии, она сама была устремлена в его образ, ее не оставалось в тот вечер в ней самой. Вся ее невозможность жить без Артема, называемая обычно любовью, была основана на том, что она нравилась себе той, какой была в его восприятии. Этот образ себя, который она сложила из его слов о ней, из писем, комментариев и стихов, совпадал с тем, который она сложила о себе сама, учитывая свое внутреннее и внешнее устройство (насколько это возможно). А та она, которую воображали себе другие мужчины, была нарисованной, составленной не из ее кусочков.
В крошечном уютном баре собрались чехи и англичане, за пианино сидел молодой музыкант, и его пальцы бегали по клавишам, подобно лапкам гусеницы, скользящей по стеблю. На стенах были развешены плакаты с его именем - Naj Ponk. В перерывах между композициями к нему подходили друзья, хлопали по плечу и обращались по имени Ян.
- Смотри, твой тезка, а какой талантливый, - шепнул Артем Яне и зажмурился, приготовившись к удару.
- Он себе имя перевернул, - ответила она, как бы не замечая его шутливой издевки. – Он, наверно, Ян Кноп. Это похоже на чешское имя?
Спустя некоторое время после знакомства с музыкантом, уже в Москве, в обращении к Яне Артем часто, как бы глядя в зеркало, начинал называть ее Аня.
- Мётра! – дразнила она его в ответ.
- Это множественное число от «метро»? Не, это не я…
Игра с именами опасна возникновением новых образов. Что такое имя? Звуко-графическая ниточка между индивидуумом и восприятием его другими индивидуумами. Мостик от его образа к сознанию тех, кто его воспринимает. Ярлык, наклейка. Клеймо, на котором отпечатаны основные характеристики носителя имени. Воссоздание образа от имени к человеку (когда заочно знаешь) и от человека к имени (когда пытаешься вывести правило соответствия) не всегда верно. Чем распространеннее имя, тем более размыто первое воссоздание – от имени к человеку. Есть такое множество одинаковых имен, что индивидуальные краски каждого из них в соотношении с разными людьми блекнут. Они становятся почти нарицательными. И есть по-особому редкие имена, частота появлений который измеряется не общесоциальной статистикой, а чьей-либо жизнью. Ар-тем. Пронзает насквозь – от имени к воспоминанию-ассоциации. Для Яны существует только один Артем. Других нет. И только одно у него имя – не Тёма, не Тёмочка, не Артюша, а Артем. В сочетании их двух имен она видела всеохватность. Артем-Яна. От А до Я.
- 13 -
Съемки проводились в десятом часу ночи, и каждый участник группы был уже на взводе. Хотя подготовка по всем правилам осуществилась заранее и был тщательно продуман замысел, то и дело возникали новые идеи, отыскивались новые ракурсы и точки съемки, без конца менялся фон, а особенности самой экспозиции выяснялись как в первый раз. Постановщик выглядел холодно-спокойным, но катившиеся по его лицу капельки пота говорили об обратном. Съемки были организованы по заказу молодежного журнала, писавшего статью о бардах. По замыслу журналистки и автора статьи на одном уровне с заголовком должна была помещаться свободная иллюстрация к песне Вероники Долиной «Тебя, как сломанную руку…»
На стуле в углу зала сидела девушка-модель с большими выразительными глазами, и визажист, высокая крашеная брюнетка, в юбке, укороченной до невозможного, наносила тонкий слой яичного белка на ниточки складок на лбу модели. Белок стягивал кожу и придавал кратковременный эффект еще большего омоложения. Затем после высыхания поверх этого слоя Вика нанесла тональный крем и пудру, чтобы избежать лишнего блеска при вспышке, а для закрепления всех слоев протерла разукрашенное лицо куском гладкого льда. От осветительной аппаратуры в помещении было жарко, поэтому лед пришелся кстати. Модель была одета в голубое платье, которое во мраке выглядело еще более ярким. Даже с нанесенным макияжем ее лицо казалось уставшим и безжизненным, глаза закрывались, но работа только начиналась, и девушка пыталась взбодрить себя хотя бы тем, что перекидывала ноги по очереди одна на другую. Асисстент фотографа раскладывала держатели и расстегивала чехлы от фонов.
- Яна, - окликнул ее фотограф, – подготовь боковое освещение. Еще нам обязательно нужна будет вспышка. Для уменьшения контраста.
Фотограф смотрел на лицо модели и пытался выявить на нем линии с максимальным изгибом. Черные большие глаза, прямой удлиненный носик, чуть широковатые скулы. Подчеркнуть линии изгиба было возможно только при помощи освещения, потому что поза, также способствующая их выделению, уже была определена. По замыслу фигура полусидела на тахте, облокотившись на левую руку и прижав правую к груди, как этого требовал сюжет песни, а ноги скрещивались и были минимально согнуты. Засыпающую девушку попросили это воспроизвести.
- Чуть больше их сгибать нельзя, - сказал фотограф, бросив взгляд на ее ноги, - иначе смысловой центр композиции сместиться к ним, а он у нас на руке, не забывай. – Он мыслил вслух. Яна любила его свойство озвучивать каждое свое действие, потому что именно так она многому у него училась, даже только подавая стакан воды или растегивая чехлы с очередными фотофонами, пришедшими на смену уже снятым.
Кто-то включил легкую музыку для снятия напряжения. В основном это делалось для модели, которая чувствовала себя скованно. Постановщик старался ее приободрить.
- Света, сделай несколько глубоких вдохов. После вдоха долго задерживай дыхание. Хочешь кофейку?
- Юрий Петрович, не хочу. Мне это не поможет.
- Смотри на Женю. Только в объектив. Никуда больше. Пока не нужно улыбаться, оставь очаровательную улыбку на потом, когда расслабишься и будешь чувствовать себя комфортней.
Композиция заранее была смоделирована, и теперь необходимо было сделать акцент на самых значимых элементах и слегка исказить их для придания выразительности. Юрий Петрович следил за тем, чтобы утрировали позу, жесты, одежду, яркость света, ввели оптические иллюзии. После усилений и утрирований Свете легче было возвращаться в естественную обстановку.
- Света, смысловой центр кадра – прижатая рука! Женя, рука должна быть посередине кадра, это ведь и изобразительный центр.
- Да я помню…
Внезапно погас свет, исчезла фоновая музыка, и фигура Юрия Петровича стала устанавливать новый диск в магнитофон у окна. Послышался суматошный шорох кого-то из съемочной группы, потому что вначале не совсем было понятно, что это было заранее спланированное действие.
- Пожалуйста, тишина, - попросил Юрий Петрович. – Я хочу дать вам послушать саму песню, к которой мы создаем эту иллюстрацию. Песня должна передать настроение, тогда мы сможем передать его и на фотографии. Света, представь, что поешь ты.
Он нажал на кнопку, зазвучали тихие аккорды гитары, а затем грустный, чуть дрожащий голос запел:
Тебя, как сломанную руку,
Едва прижав к груди, несу,
Дневную дрожь, ночную муку
Поддерживая на весу.
Могла бы стать обыкновенной
Сегодня же в теченье дня,
Но и тогда в твоей вселенной
Не будет места для меня.
Тебя, как сломанную руку,
Качать, укачивать хочу,
Дневную дрожь, ночную муку
Удерживая, как свечу.
Безвременна, всенепременна -
Всего лишь гипс - твоя броня,
И все равно в твоей вселенной
Не будет места для меня.
Тебя, как сломанную руку,
Должно быть, вылечу, сращу,
Дневную дрожь, ночную муку
Кому-то перепоручу.
- Все бесполезно, мой бесценный, -
Скажу, легонько отстраня...
И никогда в твоей вселенной
Не будет места для меня.
Яна слушала песню, замерев. Еще минут пять назад творчество, в том числе фотография, казалось ей не самовыражением творящего, а извращенным скрытым способом заглянуть по другую сторону вещей в этой игре воображения, показать на примере банальных формул те чудодействия и законы, которые правят там, вне области зрачков (а в фотографии этого добиться тяжелее всего, потому что область зрения человеских глаз гораздо шире, чем область зрения объектива). Но с последними словами песни, а затем с последними аккордами она сама ощутила себя по ту сторону вещей, словно она не выражающая, а выражаемая. Это длилось одно мгновение, пока в зале сохранялась тишина – бессловесный временной мостик между закончившейся песней и еще не заговорившими слушателями.
Юрий Петрович зажег свет.
- Создалось настроение?
Всеобщая тишина уже свидетельствовала об этом, а своим вопросом он разрушил царившую атмосферу. Так показалось Яне. Однако Свету это не смутило, она великолепно вошла в образ, сделала до невыразимого грустные глаза и опустила ресницы. Женя подходил к ней с разных ракурсов, а затем несколько дублей сделала Яна. В ее голове сохранялся шум музыки.
- 14 -
В воскресенье на дне рождения Никиты дачу наполнил шум гостей. Утром из Праги звонила сестра и сказала, что у них снова наводнение, но паники в городе нет. Однако чувство тревоги за нее не покидало Никиту на протяжении всего дня. Его привязанность к сестре следовала за ним с самого детства, когда пятилетним мальчиком он усваивал от нее первые уроки мудрости.
- Звезды бесконечны, и вселенная бесконечна, у нее нет конца, - говорил он бабушке, завязывая ботиночки.
- Кто тебя этому научил, Никит?
- Шура.
Гости толпились на свежем воздухе неподалеку от дома, Артем с Русланычем разводили у забора костер для шашлыков, а Люба собирала им сухие ветки и, разламывая, кидала в огонь. Русланыч ко всеобщему удивлению приехал с девушкой, в которую мгновенно впились десятки взглядов. О таком сюрпризе знал только именинник, а для всех остальных это было новостью. Яна встретила эту девушку подчеркнуто вежливо и не переставала сравнивать с Асей, которая грезила Русланычем с самого первого дня их знакомства. Невозможно было постичь закон, по которому выбирались те или иные женщины. Складывать достоинства и вычитать недостатки можно до бесконечности, но тайна выбора остается неразгаданной. Девушка всем улыбалась, всех пыталась расспросить, с каждым познакомиться и чувствовала себя вполне уверенно без общества Русланыча, ушедшего с Артемом к костру.
Дома у Никиты с Соней уже вторую неделю жили Сонины друзья из Бельгии, с которыми она была знакома уже лет десять. Бельгийцы понимали по-русски, но говорили с трудом, и потому молча сидели рядом и наблюдали за происходящим, улыбаясь слегка растерянно.
Стояли последние дни августа, солнце было слабым, но земля еще оставалась нагретой после летней жары. Соня предложила бельгийским гостям и Яне съездить на машинах в Мураново в ближайшие выходные, пока они еще не уехали домой.
- Про Мураново вы в журнале тоже пишете? – спросил подошедший вместе с Артемом Русланыч.
- Без Мураново никуда! Там находится дом-музей Тютчева, - обратилась Соня к бельгийцам. – Очень красивое место под Москвой, на склоне холма. Заповедник поэтов. Такие причудливые семейные переплетения Баратынского, Давыдова, Путяты, Тютчева, Аксакова. Сохранилась обстановка девятнадцатого века, лежат вещи, принадлежавшие Баратынскому: письменный стол, книжные шкафы.
Вдруг Артем шутливо-задумчиво продекламировал громким голосом:
Не властны мы в самих себе
И в молодые наши леты
Даем поспешные обеты,
Смешные, может быть, всевидящей судьбе.
- Это кто? – спросила Соня.
- Баратынский.
- А это ты точно знаешь. Тютчев:
Как сердцу высказать себя?
Другому как понять тебя?
Поймет ли он, чем ты живешь?
Мысль изреченная есть ложь.
Взрывая, возмутишь ключи, -
Питайся ими - и молчи.
Соня смотрела на Артема как сообщница; она тоже знала, как мало могут выразить слова. Не надо облекать мысли в непонятные буквы. Не станут они от этого понятными другим.
- Артем! – раздался голос Любы. – Может, уже пора нанизывать шашлыки?
Артем встретился взглядом с Яной, поцеловал ее в лоб, и снова ушел на другой конец участка, к Любе. Перед Яниными глазами мгновенно пронеслась картина их поездки в Мураново, и она стала мысленно подгонять время до следующих выходных.
В доме играла музыка, долетая до костра и зарумянившихся на огне шашлыков. Яна видела, как Артем, оставшись у костра с Любой и вооружившись шампуром с нанизанными на него кусочками мяса, стал пританцовывать в такт русским мелодиям. Люба кидала в огонь ветки и не переставала смеяться. Сидящий рядом с Яной Никита говорил ей о смене своего напарника на «скорой помощи», и для него этот факт был крайне неприятен. Яна сознавала это, но слушала его вполуха.
- Мы с ним почти десять лет вместе ездим. А тут он уходит. Не хочу я ни с кем другим работать.
По манере преподнесения событий Яна мысленно выделяла для себя два типа людей. У первой категории в повествовании наблюдалась некая неприкрытость страхов, после предложений как будто следовали многоточия, объективность преподносилась с легким, слабо заметным налетом паники; фразы звучали незаконченными и как бы кидались в аудиторию, а дальше от публики ожидались ответы и предложения. Никиту Яна относила как раз к такому типу людей. У второй категории было заметно закругление в повествовании; преподнесенный такими людьми факт-проблема имел ядро и оболочку, и в оболочке непременно содержалось предложение о решении проблемы или хотя бы подсказка на то, как эту проблему воспринимать. Составив для себя такую схему, Яна делала все возможное, чтобы самой относиться ко второму типу людей.
Потому и сейчас, глядя на Любу и Артема, танцующих и смеющихся у костра, она мысленно создавала для себя оболочку-подсказку, как это лучше воспринимать. Ничего здесь ужасного нет. Да, танцуют. Да, они симпатичны друг другу. Это же прекрасно, что Артем так тепло общается с членами Яниной семьи. Но Яна не сводила с них глаз.
- Яночка! – позвала Соня. – Помоги мне, пожалуйста, разукрасить салаты.
- Никитка, прости, Сонька зовет. Я к тебе еще вернусь, хочу спросить у тебя, как тебе девушка Русланыча.
Яна хитро подмигнула ему.
- Я тебе потом скажу про нее, - ответил Никита тем же хитрым тоном.
Соня выносила блюда из дома на улицу, к пластмассовому столику в роще берез. Даже в ее суете, с которой она расставляла посуду, было что-то спокойное. От нее исходило тепло, в котором очень уютно было Любе, и она не раз признавалась в этом Яне.
- Что ты хотел сказать про эту девушку? – спросила Яна дядю, вернувшись к нему.
- Да то, что Русланыч ее сегодня впервые видит.
- Что??
- Ну да. Они познакомились по интернету. Он не делает из этого тайну. Просто сразу всем не хотел объявлять. Они ни разу не виделись, узнали друг друга по фотографии. Вот авантюрист. И она тоже хороша – мало ли куда он ее повезет? Но ей тут явно по душе. Видимо, не ожидала такого приема. Я вот только пока понять не могу, хочет он с ней дальше общаться или нет. Да и по ней не поймешь.
Яна вдруг легко вообразила себе ту сумасшедшую волну, на которой оказались эти двое в переписке, получив фотографии и пропитав их своими надеждами. Влюбленность могла вспыхнуть еще до встречи, разгораясь от собственных фантазий. Встреча, вероятно, отодвигалась во времени, с тем чтобы растянуть мирное состояние неведения и блаженства. Однако любовь, частично выплаченная авансом, полностью не выплачивается, и после встречи идет обратный отсчет, словно скат вниз с вершины. Свидание представилось Яне своеобразным рубежом между старой и новой эрой отношений, и если отсчет в такой ситуации и в самом деле совершается в обратную сторону, то никто из них двоих продолжать общение не будет.
Яну вдруг охватило раздражение, которое она не в силах была скрыть от Сони, хотя и знала, что не имеет на это права.
- Сонь, я ничего не могу поделать, но я так переживаю за Асю. Ну скажи, ведь эта девица не симпатичнее нее, ведь правда? – она понизила голос, чтобы не привлекать свидетелей к их разговору. Чем больше она говорила о знакомой Русланыча, тем яснее понимала, что это была скрытая ревность Артема к Любе, ревность, вырвавшаяся в это возмущение, как бы найдя себе образ, в который можно облачиться, чтобы не быть узнанной.
Яна никогда не покажет виду, что ревнует. Слабой быть проще и защищеннее. Сила – это ответственность. А ей управляла скорее не сила, а невозможность показать грусть. Она будет делать вид, что ничего не замечает и не придает происходящему ни малейшего значения. Да и потом не мог же он всерьез увлечься этой девочкой?
- 15 -
Почему Артем не писал прозу? (шуточные сказки не в счет) Ведь в ней есть уникальная возможность сбросить все рамки ритма и рифмы и пуститься в строительство предложений, не отягощенное архитекторскими планами. В чем же дело?
Во-первых, в прозе все доводы и идеи об устройстве и механизме вселенной выражаются лишь посредством бытовых жизненных ситуаций, проведением общедоступных аналогий. В стихах персонажи куда более расплывчаты, а наглядных примеров так и вовсе не существует (во всяком случае, для Артема такой способ представляется слишком однозначным). Вполне достаточно теоретических рассуждений и аксиом, а те самые аналогии читатель проводит сам - в меру своего опыта и фантазии. Оттого стихи всеобъемлющи для автора и бесконечно растяжимы в толковании для читателя.
Во-вторых, в любом творчестве, как в одной из высших форм наслаждения жизни, обязательным условием создания служит вдохновение - то самое "ах" на вдохе, которое Яна испытывает, катаясь на карусели. Стихи пишутся на одном дыхании, на одной высшей точке, в них нет вымученности, сюжетных линий, возвращения-вникания. Мысли-образы почти мгновенно одеваются в слова и не бродят обнаженными, не простужаются от холода и не умирают, пока им приходится дожидаться своей очереди в десятой главе третьего тома. Наш мир, созданный Господом Богом за шесть дней, по сути своего создания можно назвать стихом, написанным за короткий срок на одном вдохновении. В седьмой день Бог, должно быть, ощущал опустошенность, и ему потребовался отдых.
Артем пытался передать это Яне, пока они шли по набережной от Васильевского спуска, и чувствовал, что ему не хватает слов. Начинало темнеть.
Яна посмотрела на небо.
- Вчера месяц был точно такой же, только зубчики завернуты в другую сторону.
- Может, вчера мы по другую сторону от него шли?
- Вот опять ты издеваешься!
Она вновь подумала о том, как настойчиво Артем устраняет дословность из всех слышимых реплик, и в ее упреке об издевательствах содержалось восхищение.
- 16 -
- Янка, я забыла тебе рассказать! Вот ты же веришь в совпадения, со мной такое приключилось! – Тоня перекрикивала шумящие поезда и не обращала внимания на бегающих в послерабочее время пассажиров метро. - Сижу я в воскресенье в кафе с Дашкой. На Неглинной. И вижу боковым зрением мужчину своей мечты! Ну что ты смеешься? Я тебе говорю! Чистой воды моя мечта! Черные волосы, кожаная куртка, греческий профиль, мускулистые руки. Думаю: не буду поворачиваться, чтобы не травить душу и не убеждаться в том, что он на меня не смотрит. Терпения хватило. А он с другом каким-то сидел. Вдруг тем же боковым зрением вижу, что они встают, выходят из кафе и направляются к мотоциклу. Мотоцикл тоже мечта! Хонда. Ух, на таком прокатиться бы с ветерком, да обвивая талию этого персика… И они оба уезжают! Но это еще не все. Я ж про совпадения. В мрачное утро понедельника включаю с утра «Дорожный патруль» и смотрю сводку дорожных происшествий. Аж аппетит пропал. И вдруг показывают «скорую помощь» - нет, врач был не твой Никита – и к скорой помощи несут того мотоциклиста! Я его сразу узнала, мужчина мечты все-таки. Весь забинтованный, с сотрясением мозга. Вот. А если бы подошел ко мне познакомиться в тот вечер, то не врезался бы в бордюр!
- Вот как тяжело мужчин карает судьба за нерешительность.
- Янка, загадывай желание!
- Почему? Парня рядом со мной тоже Тоня зовут?
- Да нет же! На часах 22:22.
- А… Загадала!
Кто-то внезапно толкнул Тоню в плечо. Она оглянулась, обе девушки узнали Артема.
- Привет…
- Привет.
- Вы опять расстаться не можете, как женщины после тюрьмы?
- Мы же любим друг друга. А ты откуда?
- А я с работы, с коллегой сейчас ехали, только распрощались, теперь домой.
Артем устало улыбался, попеременно глядя то на Яну, то на Тоню. Яне редко удавалось угадать, когда он ездит на работу на машине, а когда на метро – закономерность его выбора была для нее непостижимой. И все же видеть его в метро было для нее скорее неожиданно, чем привычно. Он был одет в любимый Янин белый свитер, в который она обожала прятать нос, сидя с ним рядом. Яна взяла его за руку:
- А поехали все ко мне, посмотрим какой-нибудь фильм?
Тоня сразу отказалась, она видела по Яниным глазам, что Яна зовет Артема, но ни капли обиды не просочилось в ее слова:
- Януш, я домой поеду… Мне нужно прийти в себя после неудавшейся встречи с мужчиной мечты.
- Что за мужчина мечты? – сразу же спросил Артем.
- Янка тебе расскажет.
- Яночка, - сказал Артем, - я тоже домой поеду, я безумно устал…
- Зануды вы... Ладно, все понимаю. Пока-пока.
Все трое расцеловались и разошлись в разные стороны. Огонь, зажегшийся в Яне при виде Артема, так и остался гореть всю дорогу домой. Она чувствовала себя брошенной, хотя понимала, что он вовсе не обязан был ехать к ней и их встреча в метро была совершенно случайной и неожиданной.
- 17 -
Дверь в кабинет Юрия Петровича была плотно закрытой, над ручкой висела записка «позвоните Дубовичу». Если его секретарь Таня прибегала к столь изощренному способу передачи сообщений, то дело было срочным. Однако как только закончилось совещание и из кабинета вышел весь пунцовый менеджер, принимающий заказы клиентов, Юрий Петрович даже не взглянул на записку и тут же вызвал к себе Яну. Он выглядел взволнованным и серьезным, шутить наотрез отказывался и не слышал вопросов, слетевшихся к нему из отдела бумажными самолетиками.
- Яночка, в выходные у нас будет постановочная съемка в Кусково. Ты мне нужна. Женя-то только на следующей неделе будет. Это очень важный заказ - для «Марко Медиа».
- Кто это такие?
- Издательский дом. Голландцы.
На минуту Яну охватила паника, совершенно ненужная в данной ситуации и по своей сути слишком сильная для того, чтобы служить реакцией на подобного рода заявление. В эти выходные была запланирована поездка в Мураново. Она мгновенно вообразила, как все: Артем, Люба, бельгийцы отправятся без нее. Никита тоже не сможет присоединиться, в эту субботу он будет разъезжать по вызовам. Но он знал о своем графике довольно давно, а у Яны такая смена планов выбила почву из-под ног. Как только ее уколола мысль о том, что она не хочет в этой поездке оставлять Артема с Любой, Юрий Петрович напрямую произнес:
- А в отсутствии Жени для тебя это шанс. Ты ведь не собираешься все время оставаться ассистентом.
- Юрий Петрович, в эту субботу я не могу…
Она пыталась защититься, но в эту минуту поняла, что настаивать на своем нельзя. Ей показали последнюю приманку:
- Если на этих съемках ты проведешь все удачно, я обещаю тебе повышение.
Подобная решительность подтвердила Янину мысль о важности сделки, а также догадку о том, что предварительная смета с идеей и расценками уже подписана, и откладывать нельзя.
- Это будет сразу финальная съемка? Тестовой не предвидится?
- Тестовой не будет. Но имей в виду, что съемки режимные, так что если будет даже мелкий дождь, то все отменится, ты же понимаешь. Но я бы не хотел, чтобы ты на это надеялась.
- Вот именно, - кисло улыбнулась Яна, и оба поняли, что это означало согласие.
- 18 -
Люба записалась в школьную театральную студию и после уроков оставалась на репетициях. Руководительница студии Инна Германовна, учительница по русскому языку и литературе, не ставила перед собой задачи взращивать юное поколение талантов и затем направлять их в театральные училища и столичные театры, ибо сама к профессиональным постановкам имела весьма сомнительное отношение. Однако ее энтузиазм и организоторские способности могли свернуть горы. Дети чтили ее за громкий голос и тяжелый пронзительный взгляд и безоговорочно выполняли все указания.
В пятницу вечером Инна Германовна, в строгом полосатом костюме и зачесанными назад вымытыми волосами, выступала на родительском собрании. Официальным представителем Любы на этом собрании была Яна, с осторожным интересом внимавшая громкой речи и пышным фразам о планируемой постановке спектакля.
- В этом году студия ставит «Первую любовь» по повести Тургенева, - поведала Инна Германовна. – Великолепная вещь. Мы читаем ее с десятым классом в качестве факультативной, но я втайне надеюсь, что после спектакля ее прочтут все школьники.
Люба рассказывала Яне, как все девочки претендовали на главную роль, и им дали задание с выражением зачитать вслух разные реплики княжны Зинаиды, капризной молодой барышни. Роль получила Люба, совершенно не ожидавшая такой удачи.
За одной партой с Яной, у окна, сидел чей-то сосредоточенный папа, и боковым зрением Яна могла наблюдать лишь его сложенные одна в другую руки и золотые часы на одной из них. Она никак не могла найти повода, чтобы взглянуть на его профиль. Выдумать вопрос, с которым можно было бы невинно к нему обратиться, тоже не удавалось, а любопытство все-таки щекотало, не давая покоя. Инна Германовна, сама того не ведая, помогла Яне и обратилась к ее соседу:
- Юрий Дмитриевич, рада Вас видеть. Ваш сын играет гусара Беловзорова.
Все, включая Яну, обернулись посмотреть на отца гусара Беловзорова.
- А моя девочка играет Зинаиду, - шутливо вторя учительской реплике, произнесла Яна. Мужчина в часах с любопытством и недоумением взглянул на свою соседку:
- Ваша девочка?
- Я ее сестра, не пугайтесь.
- А… Тогда еще ничего…
По лицам родителей пробежали улыбки.
- Юрия Дмитриевича я знаю с его самых детских лет, - с особой гордостью произнесла Инна Германовна. - Он тоже у меня учился.
Яна здесь оказалась вне очереди. Она не попадала в круговые движения поколений и не совершала никакого семейного повторения. Она даже не приходилась Любе мамой, чтобы вместе с дочкой проходить тот же путь открытий, но уже предполагая возможные ответы и опасности. Она попыталась взглянуть на мужчину в часах и краем глаза увидела, как он пишет сообщение по мобильному телефону. Инна Германовна говорила все громче и насыщенней, тщательно выстраивая одни и те же мысли разными формулировками, и было немного жаль, что никто не разделял с ней того же восторга относительно ее выступления.
- 19 -
Офисный автобус, медленно покачиваясь, вез Яну в Кусково. Было раннее субботнее утро, конец сентября, еще не остывшего и сухого. Пытаясь додремать прерванные утренние часы, Яна беспрестанно думала о том, как Артем заезжает за Соней, Любой, бельгийски гостями и как они все, тесно усевшись в его теплой машине, с музыкой и смехом едут по загородной трассе в Мураново. Соня, должно быть, испекла хачапури или пирожки с капустой, спрятала в багажнике термос с горячим зеленым чаем и собрала в дорогу пластмассовые тарелки и стаканчики. Артем сосредоточенно ведет машину, но в то же время реагирует на шутки пассажиров и, должно быть, жалеет, что с ними нет Яны. А может, и не жалеет… Яна смотрела в окно, по ту сторону стекла пробегали машины, и все они были чужие, холодные, ненужные. Как будто Серая Шейка с перебитым крылом осталась зимовать на пруду, а ее семья улетела на юг. На какое-то мгновение Яна вдруг ощутила, что значительная часть ее жизни состоит вот из таких потерянных возможностей, осевших в ее душе осадком горечи, и что если эти возможности собрать из разных хронологических участков и сложить воедино, то получится мозаика, способная украсить целый собор. Она вспомнила павлинье око, собранное из кусочков керамики в стене московской церкви на Полянке, и тут же пришла к мысли, что если бы ее утерянные возможности сбывались, мозаики из них бы уже не получилось.
На подъезде к Кусково ее взгляд упал на синий «фольксваген», точь-в-точь как у Артема, припаркованный у въезда в усадебные владения. Разумеется, это не мог быть его автомобиль. Машины, которые она примечала за сходство, всегда были сигналом, по которому зажигались ее воспоминания, и сейчас этот сигнал прозвучал в ней кульминацией к дорожным размышлениям.
На съемках присутствовал фоторедактор из голландского офиса, Феликс Будевейн, высокий худощавый мужчина с чеховской бородкой. Эти недели, пока он был в Москве, все съемки проводились исключительно под его контролем, и Яна про себя злилась на Юрия Петровича за то, что вчера он ее не предупредил о присутствии сей важной личности. Она заметила, как ее ладони от волнения стали влажными. Это первый ее выход на съемочную площадку в роли фотографа. Это экзамен, который он должна одержать перед всей группой и перед столь важным клиентом иностранного происхождения. Но она понимала, что самое главное – это не подавать виду, что на нее такая ответственность сваливается впервые, и вести себя естественно и уверенно.
- Площадь неба в кадре нужно уменьшать, - твердо сказала она, подняв наверх голову и зажмурившись от солнца. - Иначе все внимание зрителя будет устремлено на небо, а не на нашу задумку. Хотя небо и вправду красивое…
- Думаете, более контраст фотопленка не нужна? – с легким акцентом спросил бородатый голландец.
- Нет. Потеря контраста должна уменьшиться, хотя наша сцена все равно подвергается влиянию рассеянного света.
В Яне бурлила какая-то необъяснимая решительность. Если ей не удалось ехать сейчас в Мураново вместе с Артемом и другими лягушками-путешественниками, то она непременно должна выжать все возможное из сегодняшнего дня. Это снова был вызов, который Яна кидала самой себе за то, что пришлось покориться обстоятельствам.
Около пруда собралось бесчисленное число зевак, хотя казалось, что все еще должны были быть на дачах. Это почему-то мешало девушкам-моделям сосредоточиться, словно такое проявление внимания было для них в диковинку. Одна из них манерами напомнила Яне Соню, и ниточки-ассоциации в ее воображении натянулись. Когда она внезапно подняла взгляд на голландца, его глаза скользили по ее обнаженной шее. Это ошпарило ее, и она вернулась мыслями на съемочную площадку.
Юрий Петрович напряженно разговаривал с визажистом и в чем-то пытался ее убедить. Он понимал, что самые значительные решения на этих съемках будет принимать Феликс, но и сам Юрий Петрович не должен упускать из головы собственные идеи. Одна неосторожность, и все полетит крахом. Если фотографии не понравятся, присутствие на съемках голландца не оправдает их.
- В твоих глазах должно быть сожаление, - услышала Яна слова Феликса, адресованные одной из моделей, а затем он сразу перевел взгляд на Яну.
А в глазах Артема Яна не нашла сожаления, когда сказала ему, что не сможет поехать в Мураново. Опять одно лишь слово, и опять оно работает сигналом. Яна снова представилась себе Серой Шейкой, и вот теперь хитрая голландская лиса заманивала ее, чтобы обмануть. Нужно перестать думать об этом. Нельзя отвлекаться. А мысли роились вокруг, как назойливые пчелы, и не давали покоя. Она не могла дождаться, когда же съемки закончатся. Если отвлечься все равно не удается, то тогда уж нужно остаться с этими пчелами наедине и все обдумать.
Яну беспокоило не отсутствие ее персоны в Мураново. Ее колола та легкость, с которой Артем согласился поехать без нее. Хотя отказываться ему было бы странным. Его тесное общение с ее близкими людьми все меньше доставляло ей радости. Вероятно, это стало происходить оттого, что она ревновала к Любе и ничего не могла с этим поделать. Ревность превращала Яну в лишнего героя пьесы, почти даже исключала ее из действия. Интересно, Люба пригласит Артема на свой спектакль?
Она впервые так осознанно и решительно подумала об уходе, но не могла еще определить, что же лучше: закончить на высоте, внезапно все прервав, или довести отношения до постепенного отмирания? Но не пропустила ли она уже момент высоты? Нужно ли ждать, когда спелое яблоко разлуки само упадет на землю? Или срубить эту яблоню, приносящую ей столько счастья и боли?
Там, где мед, там и жало,
там, где смерть, - там и смелость.
Как встречалось – не знала,
А уж так: встрелось – спелось.
Когда над прудом стало медленно заходить солнце, съемки наконец приблизились к долгожданному завершению. Юрий Петрович подвез Яну до метро; она не хотела ехать с ним дальше и выскочила из машины. Она видела по нему, что он доволен ее работой в этот день, что он выполнит свое обещание, но на фоне ее внутреннего состояния данный результат она воспринимала как нечто само собой разумеющееся, о чем не нужно говорить в субботу вечером и следует отложить до понедельника.
В киоске у метро она спросила кассеты Вероники Долиной. Молодой услужливый турок разложил перед ней несколько сборников. На одном из них была нарисована сова с расправленными крыльями, сидящая на полумесяце. Той песни, которую искала Яна, в нем не значилось, но она все равно купила сборник, потому что на обложке была эта птица. Песня оказалась на другой кассете, с названьем «Невинград».
Избавившись от собеседников, Яна не желала идти домой и оставаться наедине со своей грустью. Но ни в одном кинотеатре из тех, что она проходила, не было фильма, который ей хотелось бы посмотреть, и по Никитскому бульвару она прошла до Спиридоновки, а затем повернула к дому. В ее дворике, окруженный кленами, тосковал памятник Александру Блоку. Было уже прохладно, и пустые скамеечки дополняли осеннюю картину. Дома Яна поставила в магнитофон «Невинград» и дождалась той песни, которую Юрий Петрович включал на съемках. «И никогда в твоей вселенной не будет места для меня».
Она упрямо перематывала песню с конца опять на начало, смотрела в окно на желтые кроны кленов вокруг памятника и плакала.
- 20 -
«И зачем он так меня обнимает?» - думала Люба, прячась за темно-красными занавесками занавесками кулис и готовясь к очередному выходу на сцену. После шестого урока репетиция спектакля была в самом разгаре, двери в актовый зал закрыли, чтобы первоклассники, оставшиеся на продленку, не забегали отвлекать. «У него же достаточно скромная роль… Ну да, подойти близко ко мне может, но обнимать-то зачем? Нигде у Тургенева этого нет…»
Гусар Беловзоров ни в одной сцене книги не смеет дотронуться до княжны Зинаиды, и такая своевольная трактовка образа, которую производил одноклассник Максим, вызывала у Любы кокетливое недоумение. Княжна Зинаида не была лишена мужского внимания, и, находясь в кругу одноклассников, исполнявших роль ее многочисленных поклонников, Люба неузнаваемо преображалась. Она еще не научилась соблюдать грань между теми взглядами, которые направляются героям повести, и теми, которые предназначаются актерам-одноклассникам. Однако Максим, тоже не видевший этой разницы, однозначно переигрывал.
Юные актеры, оказываясь на сцене, произносили свою реплику быстро, четко, заученно-точно. В этой скорости просматривались две очевидные причины. Первая заключалась в том, что они боялись во время действия забыть слова и старались произнести как можно скорее все то, что выучили. Вторая причина была сложнее: они опасались, что сами зрители (а пока их собирательным образом была Инна Германовна), провалившись в непродолжительную тишину между предложениями, как раз и решат, что актер забыл, что он должен говорить дальше.
Инна Германовна сразу же озвучила эти две причины, а после этого иронично обосновала, почему необходимо оставлять время для тишины:
- Наш неискушенный зритель понимает только паузы.
Тяжелее всего Любе давалось изображение многозначности на собственном лице. Княжна Зинаида была то прелестно веселой, мило и насмешливо улыбаясь окружавшим ее кавалерам и в том числе шестнадцатилетнему Вольдемару, то вдруг становилась задумчиво-печальной и молчаливой. Но никак не удавалось Любе придать своему образу выражение загадочного изумления и вместе с тем радости, когда она, опустив книгу, провожала глазами поклонившегося ей отца Вольдемара, стройного и изящного мужчину лет сорока, снявшего серую шляпу в знак приветствия и обнажившего свои поредевшие кудри.
- Княжна, я бешено ревную Вас ко всем мужчинам, - тихо, но четко произнес Максим, обращаясь к Любе за кулисами, как только она удалилась со сцены после встречи с отцом Вольдемара.
- Как Вам не стыдно, - парировала она гусару Беловзорову в духе Зинаиды, еще не успев снова стать Любой и тем облегчая себе ситуацию. Но ее щеки покрыл румянец. Этой сцены снова в книге не было.
- 21 -
Неделей позже Артем с Яной собирались на концерт кельтской музыки. На крытой террасе за столиками рассаживались зрители, а перед ними на низкой сцене суетливо устанавливали оборудование.
Артем был несколько утомленным после рабочего дня, но глаза его светились. Он смотрел на Яну как-то по-особенному ласково, снова называл совушкой, играл завязками на рукаве ее кофты (а мы уже знаем, какое внимание Яна уделяла жестам. Яна боялась верить его настроению, ей виделся в этом какой-то подвох, но причину его она не в силах была уяснить. Его взгляды все время сбивали ее с толку, она постоянно гадала, какое же придать им значение: постоянной загадочности или постепенного увядания их общего мира?
Между рядами столиков мелькал высокий мужчина лет тридцати пяти в черном костюме с бабочкой. Черноту его костюма дополняли подходившие по цвету волосы до плеч, усы и борода. Он подошел к микрофону, поворотом головы оглядел зрителей за столиками, осторожно взялся за микрофон и объявил о выходе группы. На сцене появились музыканты в килтах. Один из них обеими руками обнимал волынку, похожую на вымя. Как только журчащим ручьем заиграла музыка, на сцену словно посыпались сотни металлических шариков: девушка-танцовщица, с прямой спиной, высоко поднятой головой и большими, улыбающимися, смотрящими вдаль глазами отстукивала ритмы, по скорости своей превосходившие падающие капли ливня. Через пару минут ливень танца перешел в гром аплодисментов, и девушка спустилась со сцены к столикам. Яна продолжала следить за ней, в то время как одетый во все черное ведущий объявлял следующую группу. Затем он подошел к танцовщице, и они начали перебрасываться репликами, как теми же металлическими шариками.
«Какая она сильная, - вертелось в голове у Яны. - Сколько вокруг нее мужчин. Все они как маленькие ирландские леприконы вертятся вокруг белоснежки. Даже этот бородатый ведущий в черном смокинге. Как умело она не обращает на него внимания даже разговаривая с ним!»
Артем прервал Янины наблюдения:
- А я где-то читал легенду, рассказывающую о том, откуда произошла традиция держать руки опущенными во время танца.
- Откуда?
- Люди танцевали в пабах внутри пивных бочек, демонстрируя тем самым свое мастерство.
- Представь, тебя бы так в бочку.
- Да они сумасшедшие. Тридцать восемь ударов в секунду может делать только сумасшедший.
- В бочке тоже тридцать восемь ударов?
Артем щурился от света софитов, светивших ему прямо в глаза, и Яна узнавала в этом взгляде тот, который очень любила на одной из артемовских фотографий. Она снимала его в Праге, у Ротонды Святого Мартина, и он чуть щурился от солнца и смотрел прямо на нее, а она отвечала ему взглядом через объектив фотоаппарата. Это была ее любимая артемовская фотография. На ней она всегда будет смотреть на него так же, как в тот день через объектив, и он так же с фотографии будет ей отвечать. Когда снимают нас, и мы видим потом себя отраженными в этом кадре, то наш взгляд деформируется, мы воспринимаем вещи уже по другую сторону фотоаппарата, иначе, чем во время фотографирования. Яна хорошо это знала, и потому не любила сама становиться объектом съемки; она предпочитала запечатлевать других людей и то, что их окружало.
Она по-прежнему не сводила глаз с танцовщицы и ведущего. Роль непричастного и беспристрастного наблюдателя в данный момент была лучшей из тех, что Яна могла бы себе избрать. Теперь ей казалось, что внешний холод девушки к этому мужчине был напускным. Он все время возвращался к ней после объявленных номеров. Улыбался ей и садился рядом. Потом снова вскакивал, проходил где-то среди столиков, потом опять направлялся к ней. Их взаимные улыбки не были улыбками вежливости. За ними скрывалась какая-то тайна, в которую Яна проникала своим воображением. Даже когда они молчали, они были рядом не только физически. Наблюдательному взгляду вовсе не нужно быть вооруженным, чтобы отличить молчание-неловкость двух малознакомых людей от молчания-гармонии, объединяющей двух влюбленных. А может, всего этого не было, и Яне просто хотелось думать, что это так, потому что в этом была некая придуманная ею самою красота.
После концерта Артем с Яной спустились с террасы к дороге и медленным шагом побрели вдоль проезжей части в сторону метро. В воздухе пахло осенью, было уже совершенно темно, и сквозь желтеющую листву струился свет фонарей. Артем почему-то говорил о своем начальнике, который не так давно предложил ему переводить синхронно.
- Кстати, 15-го числа я еду в Вену, я не говорил тебе? – спросил он Яну.
- Это та самая конференция по защите окружающей среды?
- Она самая.
Яна хорошо помнила даты: на площади ее памяти они были вырезаны на мраморном камне, подобно греческой хронологической таблице, хранящейся на острове Парос. И так же, как и на паросском булыжнике, даты отсчитывались с того момента, когда была высечена надпись. Три года назад, полгода, месяц… Месяц назад Артем говорил про Вену и обронил возможность Яне поехать вместе с ним.
- Ты говорил тогда, что мы сможем поехать туда вместе, я помню.
- Сейчас по обстоятельствам это невозможно.
- Но ты же говорил…
- Яна, сейчас обстоятельства изменились.
Ее как будто задели лезвием. Не обстоятельства ранили ее, а очевидность того, что Артем не желает с ними бороться. Она остановилась и с холодным спокойствием произнесла, не слыша собственного голоса:
- Я стала камнем на твоей шее. Разрежь веревку и перестань мучиться.
Это было сказано не к данной конкретной поездке, а ко всему, что в Яне накопилось и с чем она уже на протяжении долгого времени пыталась совладать.
Артем ничего не ответил, и Яна видела, как он прячет в глазах недоумение. Почему же он его прячет и не высказывает вслух? Своим предложением разрезать веревку Яна перекинула ответственность на плечи Артема и оставила последнее слово за ним. Может, потому он и скрывал недоумение, что вместе с ним боялся выдать и свое нежелание принимать решение самостоятельно. Яна мигом почувствовала, как море взаимопонимания, в котором они когда-то плавали и смеялись, стало высыхать до тонкой водяной полоски, которая вот-вот полностью испарится на горячем асфальте. Тогда она перетянула груз на себя:
- Ты молчишь, и это даже лучше. Я ухожу, потому что мне не хватает воздуха.
Он посмотрел в ее глаза, и ей показалось, что у него чуть дрожат веки.
- Ну что ж, как ты хочешь.
- Пока.
- Прощай.
Она повернулась к переходу и спустилась вниз, перешла на другую сторону, быстро направилась куда-то вперед. Потом перешла на легкий бег, как будто пыталась убежать от себя самой и своих мыслей. Куда она мчалась, в какую сторону? Она решила все уже относительно давно, а минуту назад лишь привела решение в исполнение, поставила подпись под давно сочиненным документом. Совершенно неожиданно, так резко и четко, что сейчас даже не было слез. Ведь слезы бывают от постепенного осознания, но не от шока, а в данную минуту от содеянного она испытывала именно шок.
Разлучаюсь с тобою:
разлучаюсь с собою,
разлучаюсь с судьбою.
Через сорок минут то быстрой ходьбы, то бега по полуночному городу она очутилась в собственной квартире, наспех закрыла все замки, скинула туфли, босиком пробралась на кухню и, не включая света, выпила снотворное, чтобы немедленно уснуть.
- 22 -
«Что за нелепое название для солнцезащитного крема? Rima…» - Яна недоумевала по дороге в офис, где сегодня должны были происходить рекламные съемки этого крема. Ей до невыносимости хотелось спать, но не для того, чтобы выспаться, а для того, чтобы не быть нигде, чтобы не думать и не переживать заново вчерашний день. А его ядовитые детали настойчиво прокручивались в голове десятки раз, в памяти всплывали реплики разговора с Артемом, и Яна пыталась придать прозвучавшим вчера словам какие-то новые значения.
За окном троллейбуса начиналась осень, небо темнело и набухало, ветер сносил пожелтевшие листья.
«Rima – по-латыни «трещина»… Этим кремом замазывают трещинки на коже? А трещинки образуются от солнца? Или если помазать кожу этим кремом, то трещинок вообще не будет?» Яна никак не могла найти логического объяснения названию, и, пока ехала на работу, представляла, как изобретут подобный крем для того, чтобы им замазывать душевные трещины, поражающие кирпичики отношений.
Торговая марка крема была четко видна на темном фоне, однако тюбики всем своим количеством занимали более одной трети кадра, а это было недопустимо. Яне казалось, что вся ее жизнь распологается среди этих бессмысленных тюбиков и тоже не умещается в кадр. Невысокая женщина с восточной внешностью, бренд-менеджер марки Нина Табаковская, и ее ассистент присутствовали на съемках, рассказывали о креме и строили планы его дальнейших продаж. Рекламная кампания подготавливалась заранее, с самого конца лета, чтобы к началу следующего купального сезона тюбики уже лежали в сумках и чемоданах уезжающих отдыхать на море.
- Расставьте предметы в форме квадрата. Композиция должна быть статичной, - предложил Юрий Петрович.
- Почему статичной? – переспросила женщина невысокого роста.
- Вы же не хотите, чтобы у зрителя возникало ощущение, что они движутся.
- Напротив. Это будет выглядеть эффектно.
- Нина, понимаете, для фотографии группы предметов это необязательно. Как нам объяснило агентство, для вас сейчас главное, чтобы потребитель уяснил для себя имя. А потом пусть оно двигается!
Ассистент бренд-менеджера, Олеся, подтвердила эту точку зрения. Следующим пунктом в плане числилась реклама на телевидении; вот там динамики будет предостаточно. Нина согласилась. Она была одним из немногих клиентов, с которыми Яна как фотограф сама общалась по телефону, обсуждая цели и задачи. Вначале Яна отнесла этот шаг Нины на нетерпение и желание во все вмешиваться, ведь она по сути выполняла работу рекламного агентства. Но сейчас в Ниных действиях Яна видела основательность и профессионализм. Она отвечает за этот продукт не только головой, но и сердцем. Наверное, сама любит загорать и купаться.
Общение с Ниной и Олесей в процессе съемок отвлекало Яну от желания не быть нигде. Нет, она хотела находиться сейчас там, где находится. Фотографировать то, что нужно, по той причине, что это просто кому-то необходимо. Яна считала себя причастной к процессу создания судьбы – пусть не человека, а продукта, но эта судьба была не менее интересной и творилась человеческими стараниями. В глазах покупателя этот крем будет выглядеть таким, каким она, Яна, его сейчас изобразит на пленке. Яна Всемогущая никому не отдаст камеру. Она сама воплотит свое видение в отпечатанные снимки и представит миллиону глаз.
Эти мысли придавали Яне азарт, она горела идеями и снова узнавала в себе вызов, вырывавшийся наружу затем, чтобы принести какие-то плоды. Устремленные на нее взгляды Олеси и Нины придавали ей еще больше уверенности. Она только в конце сеанса осознала, что фотограф Женя так и не пришел на съемки. Юрий Петрович не предупредил ее, что Жени не будет, а просто дал ей возможность снимать самой. Либо это был тонкий ход для того, чтобы Яна постепенно вошла в новую роль и не испытывала волнения, подобно тому, которое охватывало ее на съемках в Кусково, либо Юрий Петрович сам не знал, будет Женя или нет. Так или иначе, отсутствие старшего фотографа было подтверждением Яниных успехов: его не ждали, а это значит, что доверяли ей как его заместителю или наместнику.
После съемок Яна отправилась пешком по Арбату, медленно и задумчиво, сталкиваясь со встречными прохожими и изредка останавливаясь послушать уличных музыкантов. У театра Вахтангова, отколовшись от сидящих у колонн художников, к Яне подлетел мужчина в поношенном сером костюме, с запущенными светлыми волосами до плеч. Он держал в руках стопку тоненьких книжек и стал Яне предлагать купить одну из них.
- Это мои собственные стихи, купите, вам понравится.
Он произносил эти слова с такой гордостью, словно писать стихи было сверхчеловеческим достижением.
- Купите, девушка; всего сорок рублей.
- Можно посмотреть? – Яна пролистала пару страничек и краем глаза уловила в строчках сходство со своим нынешним состоянием. Поэзия особенно близка тогда, когда сливается с музыкой нашего сердца, пусть даже порой эта гармония оказывается обманчивой.
- Пожалуй, я возьму одну книгу…
- Я вам автограф поставлю, - не унимался поэт. – А кто вы по знаку зодиака?
- Телец.
- О, великолепно! Шекспир тоже был тельцом!
Утверждение о знаке зодиака Шекспира прозвучало для Яны так же нелепо, как звучала бы фраза о Гомере как о колхознике, и ее разобрал смех.
- А я лев, - уверенно доложил незнакомец, оторвав глаза от своей книги и перекинув их на Янины губы.
«Я лев, я всегда сверху», - опять же не без смеха вспомнила Яна присказку одного художника-каррикатуриста, о котором ей рассказывала Тоня. Но местоположение данного конкретного льва она решила не уточнять, он и так уже писал ей на книге свой телефон.
Она взяла сборник и прямо по дороге стала его читать, проваливаясь каблуками в щели между булыжниками мостовой.
Вдруг ей в глаза бросились строки:
…ничего не скажем всуе,
принимая слово «нет».
Какой умный лев... Она начала думать, что уйти с обидой за молчание – легче: уж набрать знакомый номер ей теперь точно не захочется. Обида будет той цепью, которой Прометей был прикован к скале. Только Яна никак не могла понять, была ли реакция Артема искренней или же превосходно сыгранной с целью лишить ее торжества от победы. Но это торжество в ней все равно бурлило нескончаемыми потоками мыслей о том, что это лучшее, что она могла в данной ситуации предпринять.
В одной из витрин она обратила внимание на манекена, одетого в рыцарские доспехи. Возможно, еще вчера на нем красовалась шикарная одежда итальянского покроя, а сегодня голову закрывал шлем, в руках был сжат меч (скорее всего, пластмассовый, но сквозь стекло производил впечатление железного), а на груди была надета кольчуга, усеянная мельчайшими металлическими колечками. На настоящем рыцаре не должно быть ни одного уязвимого места. Пятикилограммовая кольчуга защищает сердце от вражеского удара. Вот только непонятно: если существовали такие преграды, то как в этом сердце могла оказаться прекрасная дама, в честь которой рыцарь выступал на турнирах? Или же на предрассветные свидания, предшествовавшие турнирам, рыцари приходили без доспехов?
Как бы странно это сейчас ни звучало, но Яне по-прежнему казалось, что из всей своей жизни и всех «знаний» людей (слово «знание» указано в кавычках, потому что знать до конца и по-настоящему все равно не представляется возможным) она не смогла бы назвать человека более совершенного, чем Артем. Не в идеальном или идеалистическом смысле, а в общечеловеческом. Более разумно устроенного, разумно-эгоистичного, которому достаточно себялюбия ровно настолько, чтобы не показывать это другим, а просто сознавать и отражать это знание в решениях. Более побеждающего себя человека (не «победившего», а именно «побеждающего», потому что это непрерывная борьба, и Яна это прекрасно знала сама), который все время находит в себе силы держать весы разум-чувства и хочу-нужно в приемлемом равновесии – в том, которое позволяет если и совершать безумия, то не выходить с ними за те пределы, где начинаются последствия. Более гордого человека, который никогда не станет просить, если знает заранее, что может получить отказ. Она пыталась дорисовать его образ в своем восприятии, но от обиды за его расчетливое молчание она не могла оставить зарисовку в солнечных бликах. И между тем все равно признавала, что уже давно начала перенимать у него его взгляды, его привычки, его рассуждения. Ей не давала покоя его разумно-эгоистичная (и спасительная!) концепция о любви, согласно которой любовь лишь дополнение к устоявшемуся укладу жизни, к творчеству, но никак не определение всего. Легко так рассуждать, когда любовь уже есть… И в этом снова просыпалась обида.
Ему следовало бы зваться Адольфом. Древнегерманское соединение слов «адаль» и «вольф» - «благородный волк». Какой пронзающий оксюморон! Если отбросить гордость, которая, по всей видимости, и управляла им, то его поведение действительно можно назвать проявлением волчьего благородства: он не предложил ей остаться в его логове, если ей там стало душно. Имя Артем тоже подходило ему. С древнегреческого – «невредимый». Да, его пытались пронзить и ранить, но он остался невредимым. Кольчуга.
- 23 -
Недалеко от входа в Коломенский заповедник играл уличный оркестр, и шумная музыка долетала до трамвайной остановки на противоположной стороне. Люба поднялась из метро, прошла к остановке и встретила там Артема, ждущего того же трамвая.
- Ты, конечно же, к нам?
- Я, конечно же, к вам. Везу твоей маме статью на проверку.
- Какую? О Праге?
- Ту самую.
- Можно же по электронной почте отправить.
- Тогда не будет повода вас увидеть.
- А, вот оно в чем дело.
- Как твой спектакль?
- Репетируем. Я тебе говорила, что мне дали главную роль?
- Не говорила, но я знаю. Ты же звезда у нас.
- Я боюсь…
- Чего?
- Что я не справлюсь. Или забуду слова. Или споткнусь и упаду.
В этот момент зазвенел подъезжающий к остановке трамвай, притормозил и пригласил пассажиров покататься.
- Но ты же согласилась на эту роль? – с утвердительной интонацией спросил Артем, пробираясь внутрь трамвая.
- Да, и очень хотела сама. – Они встали у окна, трамвай тронулся. - Мы же конкурс устраивали, читали текст, а потом голосовали. И выбрали меня. Я хотела, а теперь мне страшно.
Артем видел по глазам Любы, что она говорит о страхе не с целью кокетства. Она вовсе не выдумала его. В ней он как будто обретал форму и становился противником, с которым нужно было бороться. Оба они знали, что борьба будет вестись, что Люба не отступится, что она все равно выйдет на сцену и будет неподражаема в той роли, которую сейчас готовит. Зачем тогда говорить о страхе, увеличивая его размеры в произнесенной речи? Вся наша ежедневность соткана из подобных крупиц, и всякий раз нужно выходить на поединок. Артем превратил эту необходимость борьбы в привычку и не чувствовал былой тяжести. А Люба еще чувствовала. Он стал рассказывать ей об этой привычке, о постоянной силе течения, которое уносит в противоположную сторону, если не грести руками и ногами.
Близость с Артемом была для Любы как солнце во время дождя: проглянет – и снова исчезнет. Что это? Фикция? Актерская игра? Люба не играла, она была искренной с ним. Тогда играл Артем? Для чего? Или в нем самом доверие зажигалось вечерними огоньками, а потом светало, и они снова гасли? Какая ненавистная экономия электричества. Люба не могла угадать состояние Артема в тот или иной момент, и потому была с ним чрезвычайно осторожна и внимательна. Где-то на подсознательном уровне она понимала, что правила их общения создает он, а она им безоговорочно следует. И это правило их правил она тоже принимала в силу того, что признавала Артема старше и мудрее себя. Чувство такта в ней, перешедшее от мамы, не позволяло задавать Артему вопросов, ответы на которые она сама не в силах была найти. Он никогда в ее присутствии не говорил о Яне, о ее планах и делах, о ее настроении, словно она была для него чем-то выше рассказов и упоминаний, чем-то необсуждаемым и безоговорочным. Однажды у Любы на кухне, в минуты солнечного просвета, Артем обронил фразу о том, что все тяжелее становится обманывать.
- Обманывать кого и в чем? – осторожно спросила Люба, расставляя на столе тарелки к ужину.
- Хороший вопрос. На самом деле, все обман. Каждый шаг. Ты не замечала?
- Замечала. Все какое-то ненастоящее.
Она чувствовала, что они говорят о разных вещах, но не понимала, что имеет в виду он. Загадка притягивала ее. В Яне тоже была эта загадка, и, возможно, она и объединяла ее с Артемом. Как же Любе хотелось хоть на немного проникнуть в этот мир, стать его частицей и тоже участвовать в свершении чего-то таинственного.
- Приходи на мой спектакль, - резво произнесла она уже когда они подходили к подъезду.
- Я очень постараюсь.
Соня уже встречала их дома, а Никита в этот вечер дежурил в ночную смену.
- Мамочка, ты приготовила мою любимую цветную капусту с сухарями! – воодушевленно заметила Люба, приподняв крышку сковородки.
- Это специально для нашего сегодняшнего гостя. – Соня посмотрела на Артема. – Жаль, что Яна не сможет приехать.
Артем промолчал.
- Я предложила ей, но у нее сегодня какие-то дела, - добавила Соня, развязывая ленточки фартука. – Ты не знаешь, что у нее? – обратилась она к Артему.
Он пожал плечами в ответ.
После ужина Люба отправилась в свою комнату делать уроки, но разговоры на кухне не позволяли ей сосредоточиться. Соня даже закрыла дверь, чтобы не мешать дочке, но сама мысль о том, что на кухне бурлит разговор, а ей нужно выписывать химические формулы, не давала Любе покоя. Она понимала, что в разборе и исправлении статьи ее присутствие будет лишним, но после прочтения параграфа и очередной попытки записать формулу, открыла дверь на кухню.
- Зачем тебе образ гида? – спрашивала Соня компрометирующим тоном.
- Это для внесения разнообразия.
- Не нужно никакого разнообразия. Какая разница, что у гида киевский акцент? Не в нем там дело. Это может испортить впечатление о стране.
- Так мне это и испортило впечатление о стране!
- Но оно не должно портиться у читателей!
- Опять вы спорите, - махнула рукой Люба и снова вернулась к химическим уравнениям. «Я для вас маленькая…» - вертелось у нее на языке, но выпустить эти слова наружу она не решалась. Ее тянуло в их общество, но вместе с тем среди них она чувствовала себя невыразимо чужой, и эта непринятость нарастала внутри нее снежным комом, который катился по земле, собирая по дороге подобные недосказанности.
- 24 -
В квартире Яны царствовал запах разрумяненной шарлотки. Она с нетерпением ждала этого вечера, чтобы собраться с Тоней и Дашей у себя на кухне, зажечь свечи и разговаривать. Ей казалось раньше, что такие встречи служат мостиком к будущему обустройству жизни, что они как бы подготавливают к последующим изменениям. Неудивительно, что у нее было такое представление: все втроем они беспрестанно забегали в будущее, в свой воображаемый семейный уклад, стараясь предугадать ход событий и развитие отношений. И почему-то с уходом от Артема Яна вдруг осознала, что жизнь идет сейчас, что такие встречи – это как раз один из ее компонентов и что забеги вперед украдывают у настоящего что-то важное, без чего оно немыслимо.
- Девчонки, я вчера была на концерте «Високосного года», - начала рассказывать Тоня, отламывая ложкой кусочек медового пирожного. – С Лерой и Валерой. Мама с папой тоже наконец выбрались, Лера их очень долго упрашивала. В молодости мама с Лерой с концертов просто не вылезали, к тому же мама и сама выступала. Ну, вы знаете. А после замужества все как-то ушло… Так вот. Девчонки, я схожу с ума. Если б вы видели Валеру…
Восторженность Тони не вызывала сомнений. Увлеченность была ее ключевым звеном, стволом, от которого росли прочие ветки и листочки. Восторженная реакция была в ней прямо пропорциональна отталкивающей. Так же ярко и яростно, как она восхищалась, она пронзала врага копьями язвительности, и в этой битве ей не было равных.
- Я ведь знаю, - продолжала она, - что его флирт со мной – не более, чем проявление джентльменских качеств в обществе женщин. Но мне это чертовски приятно. Я ведь знаю, что никто из нас не позволит себе ничего большего, но эта игра на полунамеках и полуфантазиях кружит голову.
- Тонька, но ведь от полунамеков и недосказанности остается некая неудовлетворенность…
- Дашка, да! Но если перейти эту границу, созданную между нами по умолчанию, можно упасть. И тогда неминуемо разочарование. А от досказанности наступает пустота.
- Тупик, - задумчиво выговорила Яна.
- В чем и вся сложность жизни… Нельзя получить все сладкое, не отведав горького.
Яне снова вспомнились строки «Там, где мед, там и жало…» Они неотступно следовали за ней как машина телохранителей, напоминая о том, что она не может оставаться неуязвимой.
- У меня, кстати, есть с собой фотографии вечера, - Тоня достала пачку свежеотпечатанных снимков, с которых смотрели светящиеся лица ее родителей и другой пары, в свете софитов. Если бы Даше и Яне показали одни только Тонины глаза, прикрыв остальную часть лица, они никогда не смогли бы определить, кому они принадлежат, - Тоне или ее маме. Валеру было сложно разглядеть в полумраке, на него не был направлен свет, и кадр получился смазанным. Но Тоня говорила, что на этой фотографии он особенно похож на себя и совершенно неотразим.
- Янка, у тебя есть еще ананасовый сок? – спросила Даша.
- Кажется, закончился. Давайте я сбегаю в магазин?
- Да ты что, не надо! Я переживу.
- У нас тут в двух шагах от дома. Сейчас вернусь.
Яна взяла кошелек, накинула пальто и спустилась на лифте вниз, оставив подруг наедине с фотографиями. Ближайший супермаркет располагался на Большой Бронной улице, и Яна дошла до него минут за пять, выбрала бумажный пакет с нарисованным ананасом и понесла его на кассу. Параллельная очередь к другой кассе была длиннее, к тому же корзинки у стоявших покупателей были заполнены доверху, поэтому Яна порадовалась, что так удачно выбрала место. Она обратила внимание на одну из таких корзинок с продуктами в другой очереди, а потом подняла глаза на покупателей, державших это богатство. Вполоборота к Яне стоял мужчина лет сорока, высокого роста, с чуть отпущенной светлой бородой, в длинном плаще болотного цвета, и выбирал шоколад на прилавке около кассира; а рядом с ним, уткнувшись носом в его плечо, как бы пряталась совсем молоденькая девушка. Яна мгновенно узнала ее со спины.
- Выбери, какие шоколадки ты хочешь, - произнес мужчина и чуть повернулся в сторону Яны, которая постаралась спрятаться за широкую спину перед ней. Она совершенно не хотела, чтобы Люба увидела ее. Подобно охотнику, высматривающему добычу, она наблюдала за ними двумя и боялась спугнуть тем, что сама будет замечена. Не успела Люба добавить в корзинку еще несколько шоколадок, как подошла их очередь оплачивать. Яне повезло, что она шла позже них и потому они не должны были одновременно оказаться у параллельных касс. «Мы едем к тебе домой?» - услышала она Любин вопрос, когда они стали упаковывать продукты в пакеты. Яна не слышала ответа, она опустила глаза, отвернулась и еще надежнее спряталась за ту же спину. Когда подошла ее очередь, их уже не было в магазине, и Яна видела сквозь стекло помещения, как они сели в его машину и поехали в сторону Пушкинской площади. Машину она не запомнила.
Ей было давно известно, что тот, кто тайно поджигал костер сам, будет всегда подозревать других в планируемом поджоге, даже не имея на то доказательств. Но почему подозревала Яна, которая не устраивала подобных поджогов сама? Она хорошо изучила эту технику от Даши и теперь смотрела на вещи частично и ее глазами тоже. И потому была уверена, что в данной ситуации у Даши бы сомнений не возникло.
Когда она поднялась наверх, ей на мобильный пришло сообщение: «Не говори маме, пожалуйста!» Это было от Любы. Яна все-таки не обозналась, и более того, Люба ее тоже видела. Сообщение ранило ее. «Неужели я для нее такая болтушка, которая тут же пойдет звонить и рассказывать?»
Весь оставшийся вечер она не могла думать ни о чем другом. Ревность к Артему и Любе отпустила ее, как ненужную пленницу, на свободу, но теперь она оказалась в новом, еще неосознанном плену какого-то странного предположения и вместе с тем недоумения.
На следующий день Яне позвонила Даша со словами:
- Яночка, я готова была сказать тебе это прямо у тебя дома, но сдержалась. Ты была потрясающе красивая, особенно в темноте при свете свечи. Если ты свою квартиру сможешь обратить в своего рода келью, зажги свечу и просто будь сама собой. Ты очень красивая. Тот, кто сможет видеть тебя такой, какой ты была вчера, в мерцании одного лучика, будет самым счастливым человеком на свете…
Яна подумала об Артеме, и ей стало невыносимо от запрещенности ему позвонить. А после вчерашней встречи с Тоней и Дашей ей снилось, как она выбирает в том магазине на Бронной вышивку и нитки, а Артем ждет ее на улице, как около того пражского магазина с египетским продавцом, и когда она выходит к нему, он весь седой.
- 25 -
Яна ехала к Соне и думала, как будет себя вести, если там встретится с Любой. К тому же она еще не говорила Никите и Соне о том, что общение с Артемом прекращено. Если она объявит это как новость, она тем самым предаст это огласке и обнародует их внезапный разрыв. Пустота, занявшая место разговоров о нем, заполнится потоком вопросов и уточнений, которые ей были сейчас совершенно некстати. И потом в ней все-таки еще жила надежда на то, что Артем изменит ее решение, не успев сделать его общедоступным и окончательным.
Любина комната пустовала, и Яна решила, что покинет сегодня квартиру до того, как в этой комнате появится хозяйка. На столике в коридоре лежал последний номер Сониного журнала, и Яна стала перелистывать его в поисках артемовской статьи. Она предположила, что в данном случае напечатанный вариант наиболее близок к авторскому оригиналу и впилась в найденный материал о Праге. К своему внезапному удивлению она не обнаружила ни слова о баре и музыканте, о которых Артем собирался упомянуть.
В Яниной голове снова выстроился фотографический ряд, однако с другим интервалом яркости объектов: небо было покрыто сплошными тучами. Композиции при таком контрасте были невыносимо серыми, и в данную минуту она ничего не могла с этим поделать. А кадры в голове Артема представились ей обрезанными.
- Вы помирились? – вдруг спросила Соня, придав разрыву статус ничего не значащей ссоры.
- А, тебе уже сообщили… Нет. Мы не поссорились. Мы расстались.
- Почему? – Соня смотрела Яне в глаза.
- Сонь, я устала… Это не отношения. Ну что сейчас об этом говорить?
- А он как отреагировал?
- А он не ожидал. Я сама от себя не ожидала.
Яна вдруг поняла, что судя по тому, как Соня строит вопросы, она уже знает, кто является инициатором расставания, и у нее появилось ощущение, что Соня желает сверить две версии, полученные с противоположных полюсов. Она больше ничего не стала говорить. В комнату медленно вошел Никита и совершенно некстати начал говорить о том, что им с Соней пора собирать документы на визу, если в грядущий отпуск они отправляются в Италию. К Яне вернулось чувство, накрывшее ее утром после пробуждения от крепкого сна, в который она провалилась снова при помощи снотворного. Ее ночи превратились в элизиум бесконечных снов об Артеме, и почти все они по какой-то неведомой причине были связаны с волосами. Эта аналогия появилась с самого начала их знакомства, когда в ее первом сне о нем он расчесывал ей волосы. Сегодня под утро она видела его с волосами до плеч. Одна прядь была еще длиннее других, и он выкрасил ее в ярко-рыжий цвет. Он отрастил эту прядь без нее. После ее ухода. Отрастить (запустить) волосы у мужчины – признак отшельничества. Но одна прядь выкрашена – значит, он приводит ее в порядок. Он следит за своим отшельничеством и приводит его в порядок. Да, он держит себя в руках, он продолжает жить без нее! «Я знаю, он жив, он дышит, он смеет быть не печальным».
- 26 -
В Музее Архитектуры на Воздвиженке проходила выставка работ миланских художников под названием «Настроение любить». На афише была изображена фотография обнимающейся в тумане пары. Невозможно было разглядеть ни его, ни ее – только страсть, с которой они замыкали кольцо рук вокруг друг друга.
Яна прошла во флигель-руину, где стены из неприкрытых полуразрушенных кирпичей служили опорой для развешивания фотографий. Посетители в полумраке ходили по доскам, накрывавшим подготовленные к реставрации части пола, однако вид раскопок никого не смущал и лишь придавал выставке загадочную атмосферу. Фотографии отображались слайд-проекторами, и на самом большом экране были изображены парные качели, на которых сидели молодой человек и девушка. Через метафору качелей художники стремились показать чередующиеся настроения и колебания во взаимоотношениях, иногда синхронные, но обычно не совпадающие. Тени некоторых подошедших вплотную зрителей падали на экран и тоже перемещались, как будто были частью экспозиции и отражали эмоциональную неустойчивость человеческих ритмов. Молодой человек и девушка на качелях перешептывались друг с другом, и их шепот разносился по всему разрытому залу. «Я хочу поговорить с тобой…» - шептал женский голос. – «Мне слишком грустно, чтобы говорить с тобой…» - отвечал голос молодого человека.
«Зачем разговаривать, если без слов понятней?» - услышала Яна шепот над ухом. В голове мгновенно пронеслась мысль о том, что на какого-то слабонервного мужчину полумрак и громкий шепот на экране подействовали ободряюще и он решил перейти к действиям. Она отшатнулась, стараясь не смотреть в сторону шептавшего. Но даже так она не смогла не узнать Артема.
- Ну да, ну я тоже здесь, ну тоже привлекло меня это название… И какая красивая метафора.
Яна не могла понять, как он здесь очутился. Его офис был недалеко, но это же не гарантия посещения выставки со столь романтичным названием, как он об этом поведал. Мог ли он знать, что она здесь? Не все ли равно, если сейчас он сам подошел к ней и улыбался теми горящими глазами, в которых снова отражалась она сама?
В его внезапном появлении было что-то ненастоящее, слишком легкое и потому незаслуженно удачное. Мы боимся того, что изначально кажется нам тяжелым, и в то же время с подозрением воспринимаем легкости. Однако красота сегодняшнего вечера была вызвана именно этим противоречием – легкость и Артем. Будь перед Яниными глазами четкая панорама артемовских мотивов и предположений, ее чувство к нему обмелялось бы отсутствием загадки. Поэтому в ту минуту, когда он подошел к ней на выставке и заговорил той теплой, объединяющей их интонацией, наличие этой внутренней загадки стало для Яны очевиднее именно от внешней легкости, с которой язва разрыва стала зарубцовываться – прогулкой после выставки, горячим шоколадом в кафе, поцелуями на лестнице.
- 27 -
Пробираясь в темноте переполненного зрителями школьного зала, Яна искала не только Соню, которая уже должна была занять им места на Любин спектакль, но и того великовозрастного мужчину, который покупал Любе шоколад в магазине на Бронной. В первых рядах рядом с Соней уже сидел Артем, и для Яны этот факт его прихода был достаточно неожиданным. Она почему-то шла сюда с мыслью, что ему не удастся пораньше уйти с работы в этот день и что спектакль придется, скорее всего, пропустить. Она пробралась к свободному месту, ожидавшему ее рядом с Артемом, и на сцене среди девушек в длинных платьях и чепчиках мгновенно отыскала Любу, разрумяненную, кокетливую, нежную.
Зал взорвался аплодисментами при появлении на сцене двухмесячного котенка с расползающимися в разные стороны лапками. Котенка по сюжету дарил Зинаиде гусар Беловзоров и за это целовал ее ручки, а она смотрела через плечо на изумленного мсье Вольдемара. Толя Шерстиков, оторвавший котенка от своей домашней кошечки для показа спектакля, считал это наибольшим вкладом в развитие школьного театра и пророчил еще ничего не понимающему созданию карьеру голливудского кота. Котенок тихо попискивал и полз в направлении угла сцены, а потом Зинаида его отнесла за кулисы к хозяину.
Слева от сцены, прижавшись к стене, стояла Инна Германовна, напряженная и сосредоточенная. Она не смеялась даже тогда, когда смеялись зрители, и это выдавало ее чудовищное волнение.
Исполнявший роль мсье Вольдемара Гена Лебедев был единственным, кто играл героя своего же возраста, и в этом было его несомненное преимущество. Он бегал по сцене, как по тропинкам сада, кувыркался, страдал, обращал задумчивое лицо к зрителям и произносил длинные монологи о своей безграничной преданности Зинаиде, их соседке по даче, молодой, капризной княжне, окруженной пятью поклонниками, независимой и легкой, для которой он был всего лишь игрушкой. Таинственный, зажатый, одетый в строгий серый костюм и ни разу не названный по имени отец Вольдемара появлялся на сцене редко, но каждое его появление сопровождалось возгласами Зинаиды. Она встряхивала кудрями и смотрела в его сторону.
В одной из сцен каждый из собравшихся героев рассказывал свою выдуманную историю гостям и зрителям. Люба сидела в центре, и на ее лицо падал свет.
- Вот, послушайте, - начала она, - что я выдумала. Представьте себе великолепный чертог, летнюю ночь и удивительный бал. Бал этот дает молодая королева. Гостей множество, все они молоды, прекрасны, храбры, все без памяти влюблены в королеву. А королева глядит в сад. Там, около деревьев, фонтан. Королева слышит сквозь говор и музыку тихий плеск воды и думает о том, что там, у фонтана, ее ждет тот, кого она любит. На нем нет ни богатого платья, ни драгоценных камней, никто его не знает, но он ждет ее и уверен, что она придет, что нет такой власти, которая бы остановила ее…
Чем тише становилось в зале, тем увереннее в Любе складывалось ощущение власти над зрителями, тем сильнее она верила в свой голос, который произносил речь все спокойнее, медленнее, загодочнее. Голос медика Лушина в ответ ей прозвучал суетливо и шумно, но тем самым закрепил за Любой ее право на управление публикой:
- Я бы посоветовал королеве не давать балов, когда ей не до гостей.
Гусар Беловзоров не сводил с нее глаз. Она отвечала ему улыбкой, ласково ударяла его по пальцам перчатками, которые держала в руках, и все время останавливалась с ним рядом, даже когда по сюжету акцент делался на ком-то другом из ее кавалеров.
Семейная драма, развернувшаяся в тот момент, когда матушка Вольдемара узнает об отношениях, вспыхнувших между ее супругом и Зинаидой, получилась наиболее громкой и выразительной. Матушка кричала и ударяла слугу по спинке его истертой ливреи, а слуга, ни в чем не виноватый, убегал от нее, высоко поднимая колени, что придавало зрелищу незапланированную комичность.
В финальной сцене Гена, он же Вольдемар, превратился в стороннего наблюдателя-рассказчика и стал делиться со зрителями тем, что наполняло его после свершения драмы:
- Я не зарыдал, не предался отчаянию, я не спрашивал себя, когда и как все это случилось, не удивлялся, как это я прежде не догадался, я даже не роптал на отца… То, что я узнал, было мне не под силу: это внезапное откровение раздавило меня… Все цветы мои были вырваны разом и лежали вокруг меня, разбросанные и истоптанные.
Уже переехав в Москву и однажды днем отправившись на прогулку, Вольдемар становится свидетелем разговора Зинаиды с его отцом, но не слышит, о чем они говорят, а лишь видит смену настроения на их напряженных лицах.
- Через полгода мой отец скончался от удара в Петербурге, куда мы переселились с моей матерью и со мною. А еще через четыре года я узнал о том, что в Петербурге гостит княжна Дольская, моя Зинаида, но я не успел повидаться с ней. Когда я отправился к ней в гостиницу, мне сообщили, что четыре дня тому назад она умерла от родов.
Зал с напряжением следил за тем, как Вольдемар задумчиво переместился к другому краю сцены и стал произносить свой финальный монолог:
- О молодость! молодость! Тебе нет ни до чего дела, ты как будто бы обладаешь всеми сокровищами вселенной, даже грусть тебя тешит, даже печаль тебе к лицу, ты самоуверенна и дерзка, ты говоришь: я одна живу – смотрите! А у самой дни бегут и исчезают без следа и без счета, и все в тебе исчезает, как воск на солнце, как снег... И, может быть, вся тайна твоей прелести состоит не в возможности все сделать, а в возможности думать, что ты все сделаешь!
Гена Лебедев замолкает и словно передает эстафету зрителям. Они беспрерывно аплодируют в течение десяти минут, на сцену выходят все актеры, кланяются, потом спрыгивают со сцены и кидаются обниматься с учителями и родителями. Инна Германовна только во время этого финального поклона смогла облегченно улыбнуться.
Люба соскочила со сцены, приподняв полы длинной юбки, и бросилась на шею Артему с радостным визгом восторга и благодарности за то, что он пришел на спектакль. Яна понимала аллегоричность этих эмоций после такого сильного и долгого напряжения, но даже это понимание, а также мысль о мужчине в зеленом плаще, которого она опять пыталась глазами найти, не спасли ее от назойливого укола ревности.
Соня предложила всем вчетвером сходить в кафе или ресторан, чтобы отметить удачное представление, но Люба уже собралась поехать с актерами труппы домой к Толе Шерстикову, тоже отмечать премьеру.
- Пойдемте тогда втроем куда-нибудь, - предложила Соня Яне и Артему.
Яна вопросительно взглянула на Артема, он посмотрел на Соню и сослался на то, что ему нужно возвращаться на работу доделывать перевод.
- 28 -
Соня проснулась посреди ночи от похожих на свист хрипов в груди. Часы показывали половину четвертого. Нельзя было выходить из состояния сна, потому что только во сне физический дискомфорт становится незаметным, но при пробуждении сразу же возвращается и в тело и в сознание. Ей снилось что-то темное, но она не могла вспомнить, что именно. Возможно, эти образы были вызваны нарастающим кашлем. Тихо, стараясь не разбудить Никиту, она стала пробираться на кухню, чтобы спасти себя горячим чаем. Дышать становилось все тяжелее, и она представила себе, как у основания шеи маленькая ямочка между двумя косточками при каждой попытке вдоха углубляется, а с выдохом снова мелеет. После чая грудной свист не прекращался.
- Хочешь, сделаю укол? – спросил вдруг Никита, приподнявшись на локте.
- Не надо… Сейчас легче будет.
Но у нее уже было плохое предчувствие, совершенно необъяснимое и не связанное с надвигающейся болезнью. Поддавшись ему, она вспомнила шестнадцатитонный пражский колокол Зигмунд на башне Святовицкого храма, о котором писал Артем в своей статье. Для пражских жителей он был своего рода предсказателем: когда с ним что-то случалось, в городе происходили беды. Два года назад он треснул, а двумя месяцами позже в Праге случилось наводнение. Сонины предчувствия, возможно вызванные нездоровым сном, напоминали трещины такого колокола. Если бы тот самый крем «Rima», переводящийся с латыни как «трещина», мог залечивать их, Соня была бы спокойней. От тревоги приступы лишь усиливались.
- 29 -
На уроке геометрии у Любы зазвонил телефон, и она выбежала в коридор, чтобы ответить. Это был Никита.
- Любка, мама в больнице, у нее кашель. Сегодня вечером Яна поедет к ней. Поезжайте вместе.
Яна давила в себе ощущение надвигающейся простуды, чтобы пробраться в инфекционное отделение к Соне без страха за возможные осложнения. Когда они проходили с Любой мимо больничной стоянки, пытаясь отыскать нужный корпус, у ворот она заметила синий «фольксваген», снова похожий на артемовский. Она почти машинально перекинула взгляд на номер машины и издалека с трудом различила цифры – «С 126 ОВ». Если прочитать только буквы номера, то совой становился Артем, а не Яна. Она слишком хорошо это помнила, чтобы сейчас усомниться в том, кому принадлежала эта машина. «Надо же, он нас обогнал…»
Соня полусидела на высокой кровати у окна, облокотившись о поднятую подушку. Две другие кровати в палате пустовали, накрытые шерстяными одеялами.
- Не хотела я ехать сюда, а Никита опять утащил… Как тогда! – Соня говорила непривычно тихо, словно боялась резким напряжением голосовых связок растревожить притаившийся кашель. – Ладно, я не хочу говорить о всяких болячках, лучше давайте о чем-нибудь отвлеченном.
- Мам, у тебя в палате запах дыни, - принюхиваясь, сказала Люба.
- Это запах моего детства. Моей бабушке, твоей прабабушке, один поклонник на каждый новогодний праздник присылал из Ташкента продолговатую дыню. И пахла она точно так же, как эта… Для меня в этом запахе – новый год. Это был конец семидесятых, женщины носили воротники из шубы, длинные перчатки по локоть. Бабушка даже в своем преклонном возрасте не лишала себя всей этой красоты. Ну и поклонников, конечно. Они брала меня с собой в ресторан «Прага», куда ее приглашали. Для меня это был мир сказок. Зал там был украшен позолотой, бронзой, всюду висели зеркала. Конечно, все это творилось уже после того, как «Прага» из моссельпромовской столовой превратилась в роскошный ресторан.
Яна с Любой слушали, забыв про время.
- А еще бабушка говорила, что не надо выбрасывать старые любовные письма. Горячие, разумеется. Мужчины уходят, говорила она, чувства тоже, но письма не остывают. Они теряют актуальность, но тем приятнее их перечитывать. А ведь есть некоторые слова и формулировки, которые врезаются в память, как лезвие, и остаются там навсегда - даже если только устно существовали. Такое вот сильное впечатление производят.
По дороге из больницы Яна и Люба разговаривали в вагоне метро, держась за железный поручень у дверей. Вагон был полупустым, и с противоположного от дверей сиденья их внимательно изучал сжавшийся, как сушеная груша, небритый старичок с хозяйскими сумками.
- Артем как-то сказал мне, что думает, что я, наверно, ненавижу его за то, что он так много времени проводит с тобой.
- А ты его ненавидишь за это? – Яна серьезно заглянула Любе в глаза.
- Да нет. Я же понимаю, что у вас свой мир.
- И у тебя свой мир… - осторожно прокралась Яна.
- С Артемом?
- Не совсем...
- А, ну да. – Люба слегка покраснела. - Только его нужно прятать, а я это не люблю.
- Но ведь иначе нельзя, правда?
- Иначе никак... Кстати, хорошо, что это была ты. Я знаю, что ты никому не скажешь.
Обе они чувствовали, как переступили тонкую черту, в которой берег переходит в озеро, и вода в нем покрыта тонкой корочкой льда. Если сделать один неосторожный шаг, то можно провалиться в эту ледяную воду недоверия.
- Любка, а зачем… извини за вопрос… зачем тебе это?
- Меня тянет к нему. Мне интересно с ним. Мне хочется, чтобы он тоже был частью моей жизни и участвовал в ней. Он ревнивый до ужаса, - улыбнулась Люба своим мыслям, и Яна еще теплее посмотрела на нее, выражая в своем взгляде благодарность за оказанное доверие. – Знаешь, как он надулся, когда я сказала, что Никиту я тоже называю папой!
Внутри у Яны все перевернулось.
- Папой?! Это твой папа?!
- Ну да… Я потому и просила тебя не говорить маме. Она не запрещала мне общаться с ним, но она очень расстроится, если узнает.
- 30 -
Театрализованные общественные ритуалы были популярны еще у полинезийцев. Они раскрашивали свои тела и надевали различные амулеты и магические знаки, произносили колоритные речевые заклинания и даже прибегали к использованию интонационных приемов для привлечения женского внимания. Полинезийский мужчина считался особенно мужественным и воинственным, если говорил почти криком, придавая голосу как можно более свирепые интонации.
Даша с интересом рассказывала Яне про эти обычаи, в то время как они поднимались из подвальчика на одну из улиц в районе Лубянки.
- Есть одно милое местечко в Москве, - продолжала она, - где изображаются эти милые ритуалы. Слышала про кафе «Лава-Лава»?
- Еще нет. Что же в этих ритуальчиках милого?
- Их самобытность, театрализованность. Это все ниоткуда не приходило, родилось само и продолжало существовать в той форме, в которой населению было удобно.
- А что, в этом кафе официанты тоже воинственно кричат?
- Кричать будем мы, если не то принесут!
На выходе, у параллельной лестницы вполоборота стояла девушка, с поднятой наверх косой, беседовавшая по мобильному телефону. Яна увидела в ней ту девушку из косметической компании, молодую помощницу, с которой они участвовали на съемках. Как же ее зовут… Олеся? Она была ассистентом бренд-менеджера по крему Rima. Разговаривая по телефону, девушка улыбнулась Яне, узнала ее.
- Здравствуйте, Яна, - произнесла помощница, закончив телефонную беседу и приготовившись к следующему разговору. – Мы вот тут с друзьями день рожденья внизу отмечаем. Как Вы поживаете?
Они достаточно быстро исчерпали вопросы и ответы друг для друга, и как бы в завершение Яна вспомнила про бренд-менеджера:
- Нине Табаковской привет передавайте. Как у нее дела?
- Да все здорово. Сейчас уехала в Стокгольм на конференцию, слушать про разные добавки в кремы. А мы все шутим: сейчас-то уже поздно слушать, уже все добавили, перемешали и продавать собираемся!
Все время их разговора Даша молча стояла рядом и не проронила ни слова. Не успела Олеся выйти, как Даша обратилась к Яне:
- Вы на съемках познакомились?
- Да, совсем недавно. Очень приятная девушка.
- А та вторая, о которой ты спрашивала?
- Вторая тоже милая. С ними было приятно работать, никакого давления с их стороны, никаких криков. Нынче редкость, ты понимаешь.
- Знаешь, кто такая Нина Табаковская? – спросила Даша с легкой дрожью в голосе.
- Нет. Кто?
- Это его жена.
Яна впилась глазами в Дашино лицо с молчаливым требованием продолжать. Она настойчиво попыталась вообразить себе мужчину, стоящего между той спокойной женщиной, которую видела единожды на съемках и потому не могла снять с нее окружавший ореол тайны, - и отчаянной, хрупкой Дашей, каждый уголок души которой был Яне знаком еще с детства; в чьей жизни каждое событие затрагивало их обеих; чье каждое переживание делилось напополам. Яна никогда не видела его фотографии.
- И я теперь понимаю, почему он снова стал мне звонить! Потому что Ниночка в Стокгольме! Я всегда представляю ножницы, когда думаю о нас. Две режущие половинки пересекаются в одной точке, эта точка является винтиком, на котором они держатся, но эти тиски (или лезвия – как они называются?) существуют по сути отдельно друг от друга, они пересекаются только в этом винтике. А выкрутишь его – так они вообще распадутся. Чтобы больше не резать социальные запрещенности.
Струны Дашиных нервов были натянуты до предела. Первоначально внутреннее согласие со звонками и комплиментами (вопреки всякой морали) перекрывает, подобно плотине, поток негодования, и плотина крепка до тех пор, пока увлечение не переходит в разочарование или вынужденный разрыв. Вот тогда бурные воды этого перекрытого негодования хлынут так, что могут снести все на своем пути...
- Даш, а как бы поступила ты? – спросила вдруг Яна.
В глазах Даши мелькнул огонек недоумения.
- Я? На его месте, ты имеешь в виду?
- Будь ты на месте стокгольмской Ниночки.
- Янка, я не знаю… Единственная моя категоричная реакция на что-либо – это отрицание самой категоричности. Ведь ситуации – как мельчайшие кусочки паззла, набор которых повторить невозможно.
Они обе замолчали. Потом Даша сказала:
- Хочу забыть. Все это – забыть. А он все звонит и напоминает. Да и я сама только сейчас начинаю все это осмысливать, постоянно возвращаюсь к пережитому…
Их встречи, звонки, разговоры Дашина память спешно заглатывала в том хронологическом порядке, в котором они свершались, и не успевала осознавать. Ее память все время отставала в обрабатывании информации, как старый компьютер, едва справляющийся с потоком данных.
- Дашка, не торопись, время – лекарь.
- Да, лекарь. Анастезиолог. А когда наркоз проходит, все равно болит... В общем, ты и сама знаешь.
- 31 -
Фотостудия, где работала Яна, в последние дни напоминала муравейник. Снова готовились к съемкам по заказу «Марко Медиа», и по офису расхаживал Феликс Будевейн, приводя сотрудников в состояние суматохи и спешки. Для него освободили на время кабинет ушедшего в отпуск дизайнера, однако Феликс не мог находиться взаперти продолжительное время, выбегал в коридор, проникал в другие кабинеты и уголки, общался с российскими представителями фотостудии, словно желая получить у них одобрение своим идеям. Внимательно выслушивая их, он задумчиво потирал пальцами свою бородку, словно это помогало ему понять смысл русских конструкций.
Пройдя в помещение, где сидела Яна и еще несколько коллег, он разложил на ее столе несколько черно-белых снимков вчерашней сессии и красноречиво взглянул на нее. Она спокойно указала на очевидные недостатки кадров, не будучи уверенной, что он просит от нее именно этого. Феликс потер бородку и медленно проговорил:
- Приглашаю Вас пройти поговорить со мной об эти снимки.
Они вышли в коридор, затем он провел ее на лестничную клетку и предложил сигарету. Несмотря на ее отказ, Феликс закурил сам, выпуская дым себе через плечо.
- Я хочу сказать, что Вы очень мне нравиться. Вы – профессионал. Хочу дать Вам это.
Он протянул ей свою визитку; Яна поблагодарила.
- У нас в Амстердам нужны такие люди. Приезжайте. Честно-честно. «Марко-Медиа» ищет таких, как Вы, Яна.
Она улыбнулась ему и снова поблагодарила, потому как ничего более содержательного сказать ему не могла.
- А сегодня, - не унимался голландец, - я хотел бы Вас приглашать на ужин.
- Феликс, большое спасибо за приглашение, - четко проговорила Яна в третий раз и напомнила самой себе попугая, - на ужин я, к сожалению, не могу согласиться, а про Амстердам я подумаю.
Но подумала Яна о другом: о том, как легко делать громкие предложения, заведомо зная, что на них не последует согласия. Как будто Феликс хотел увидеть ее реакцию. Что ж, своей истинной реакции на его слова она все равно не покажет. Или почти не покажет, потому что на самом деле она не испытывала ничего, кроме равнодушия к его словам, а равнодушие почти невозможно скрыть, потому что оно наиболее искренне из всех эмоциональных проявлений. На самом же деле для Яны его предложение было из серии фантастики. Оно ласкало самолюбие, добавляло пару штрихов к самооценке и оставалось набором красивых фраз. В какой-то момент она даже подумала о том, что ни в коем случае не должна показать ему, что она усомнилась в реальности его слов и что она ему не доверяет. Это значит, выдать себя. Нет, она будет играть с ним в его безобидную словесную игру, сделает вид, что поверила, и будет продолжать с улыбкой благодарить за предложение.
После рабочего дня, еще наполненная впечатлениями о состоявшемся разговоре, Яна зашла с коллегой Юлей в парфюмерный магазинчик, а затем поехала в парк скульптуры, где ее ждал Артем. Он сидел на скамейке, рядом со статуей Буратино с неимоверно большими глазами, и издалека казался погруженным в свои мысли. Когда подошла Яна, он встрепенулся и кинулся к ней.
- Соньку выписали из больницы! – первым делом сообщила ему Яна.
- Ура, наконец-то!
Они ходили по дорожкам парка, шурша хрустящими листьями под каблуками, и Яна прижималась к его плечу в колючем пальто.
- Понимаешь, - говорил Артем, - есть люди, которые на краю бездны. Я их внутренним миром чувствую, интуитивно, больно. Это не поддается объяснению. Они на краю бездны в потустороннесть. Но не в смерть, а во внеземное какое-то пространство, в котором не существует тел, системы, формы, условностей. У этой бездны я вижу тебя. Соню. Не пугайся, пожалуйста. – Он на секунду повернулся к ней, а затем снова стал смотреть вдаль. – У этой бездны находятся Цветаева, Бродский, потому мне так близко пространство между их рифмами.
Он наклонился к Яниным волосам и вдруг спросил:
- Почему от тебя пахнет мужским одеколоном?
- Я не была в Кельне.
- Причем тут Кельн? – недоуменно спросил он.
- При том, что одеколон – это вода из Кельна. “Eau de Cologne”. Разве ты не знал? – Яна стреляла из его же оружия.
- Слышал. Так почему на тебе мужской одеколон?
- Мы с Юлей Курсиевской после работы зашли в парфюмерный магазинчик, я прыснула себе на запястье аромат Burberry’s. Может быть, я тебе их присматривала…
- А, ну если мне, то тогда можно.
- А хочешь, - затаенно начала Яна, - разведать одно кафе с названьем «Лава-Лава»?
- Что это?
- Это название одежды у жителей островов Океании. Дашка так сказала.
- Она была на островах Океании?
- Нет, она в кафе была. Говорит, сделано в экзотическом полинезийском стиле. Пойдем?
- Ну давай в другой раз сходим…
Меньше всего радости Яне доставляло уговаривать других людей делать то, что хочет только она. Ничто для нее не могло сравниться с обоюдным восторгом, и потому она не стала настаивать.
- 32 -
В тот день, когда Артем с Яной собирались в гости к Никите и Соне, Артему снился сон следующего содержания. Они с Яной греются зимой в его машине, за окнами падают хлопья снега. Яна читает линии на его ладони и находит знак треугольника. Такой знак свидетельствует о повышенной опасности, а в древности он трактовался как знак смерти. Но во сне Артем об этом не знает и спрашивает Яну, что это означает. Она отвечает упрямо: «Я тебе не скажу». Его охватывает чувство тревоги, что это несказанное может быть чем-то нехорошим, что она не хочет на него нагнетать и потому утаивает.
С утра он прислал ей описание этого сна в электронном письме, и Яна сгладила серьезность повествования: «Пойду подамся в хиромантки».
Вечером выпал первый снег и накрыл машины во дворе дома Никиты и Сони. В кухонном окне, выходившем в этот дворик, горел свет, и к подъезду один за другим подходили гости. В прихожей Яна познакомилась с Лерой и Валерой, о которых так восторженно отзывалась Тоня, откусывая Янину шарлотку. В этой паре действительно было что-то теплое, объединявшее их руки и жизни, однако Валера показался Яне зажатым в рамки повседневности своим мышлением, впечатлениями, планами.
На трюмо в Любиной комнате, когда Люба рассказывала о Максиме, игравшем в спектакле гусара, Яна заметила тюбики крема “Rima”. Это было для нее достаточно неожиданным.
- Я, кажется, влю…
- Ой, Любка, откуда это у тебя? –перебила Яна, пораженная находкой. Она знала наверняка, что Любе негде было купить этот крем по той причине, что он просто пока не поступал в продажу.
- От Макса. Его мама занимается этими кремчиками, у них такое множество. Она там менеджер, кажется.
Яна все поняла, но она не скажет этого Даше. Или скажет? В памяти мгновенно всплыл образ мужчины в часах, сидевшего с ней за одной партой на родительском собрании, и перемешался с таинственным персонажем, нарисованным Яной в тот момент, когда Даша сказала о Нине Табаковской. Янино воображение стало соединять в одном альбоме различные фотографии гусара Беловзорова, спокойной женщины на съемках и мужчины в часах, и ей почему-то стало не по себе от окружавшего их ореола семейности. Мозаика, собранная этим мужчиной вместе с Дашей, уже не в первый раз разлетелась на мелкие осколки, и Яне стало больно оттого, что на этот раз эти кусочки были не только в Дашином сознании, но и в сознании Яны.
Когда все собрались в гостиной, Яна не могла найти Артема. Среди гостей его не было, а она постоянно искала его глазами и скрывала даже от самой себя факт этих поисков. Ей казалось, что ее лицо горит и что все происходит в тумане. К ней подошел Никита и мгновенно, пощупав губами ее лоб, определил, на сколько у нее поднялась температура.
- Пусть Артем отвезет тебя домой.
- Я не знаю, где он…
Гости подошли к столу и стали наполнять тарелки кусочками нарезного мяса и солеными огурцами. Артем появился с уже наполненной тарелкой и протянул Яне добычу.
- Я не хочу есть, Артюш. Отвези меня домой. У меня температура.
- Тебе нельзя оставаться одной дома. Поехали ко мне.
Они быстро собрались, попрощались с гостями и хозяевами и вышли во двор на белый нетронутый снег. В воздухе было по-зимнему свежо и по-небесному звездно. Яна стала гореть еще сильнее. Ей казалось, что от нее исходит пар, как от только что выложенного асфальта, и что этот пар сейчас растопит снег. Машина была еще не прогретой, и, сев в нее, Яна задрожала не столько от холода, сколько от озноба.
Дома Артем спрятал Яну под теплое одеяло и ушел на кухню ставить чайник. Она услышала, как зазвонил его мобильный телефон и как он стал разговаривать с кем-то ровной, покорно-вежливой интонацией.
Он вернулся к ней в комнату с чашкой чая с малиной и лимоном и тихо проговорил:
- Януш, меня вызывают на переговоры, на синхронный перевод. В офис. Надо ехать. Останешься одна?
Она ведь знала, что если ответит отрицательно, он все равно уедет. Потому что надо. Но ночевать в таком состоянии в его квартире ей было отчего-то сохраннее, чем в своей, хотя он и привез ее к себе лишь затем, чтобы не оставлять одну.
- Останусь, - с неприкрытой покорностью прошептала она, отпивая горячий чай. – Болезнь сняла с нее все покровы защищенности, всю видимость независимости, которую она еще пыталась придать себе в гостях, делая вид, что не ищет Артема глазами, а существует сама по себе. Он приготовил ей чаю в термосе, оделся и уехал.
Яне совершенно не удавалось уснуть, хотя сил ни на что другое уже не оставалось. Ей виделась суматоха ежедневности, в которую она окуналась и в которой присутствовало круговое повторение, как на карусели. Обыденность этого круга нагнетала на нее усталость и страх, детали бытовых обязательств на кухне, в ванной, в офисе душили ее. Форма этого повторения оставалась неизменной, но оттого еще тяжелее было изменять содержание. Ей хотелось заснуть, держа Артема за руку, а вместо этого ее одолевали мысли о какой-то неуемной спешке.
- 33 -
Она выбралась из теплоты постели и стала ходить по комнате. Артемовский стол был завален всевозможными книгами и бумагами: лежал несистематический словарь переводчика Палажченко, сборник стихов Велимира Хлебникова и начатый перевод об установке для разрушения металлических игл. Среди рукописных бумаг, помимо набросков к переводу, Яна заметила листок, напоминающий сочинение или письмо, взяла его в руки, еще немного сопротивляясь одолевающему любопытству, и вспомнила слова Никиты о том, как ему тяжело читать чужие стихи: для него они так же интимны, как письма, ибо представляют собой некий срез эмоциональной жизни. В ее горячей голове в течение нескольких секунд проносились полубредом догадки. «Это почерк Артема... несомненно… на его-то столе… Голову даю на отсечение… Хорошо, что в наши времена уже не существует гильотин…» Яна начала жадно читать письмо, мгновенно забыв о температуре. Для нее больше ничего не существовало, кроме этого почерка и воображаемых линий на артемовской ладони из его сна.
«Маленькая моя… Мне хочется сейчас убежать от себя, куда угодно, чтобы только избавиться от этого ощущения тупика и заброшенности. Я упираюсь в кирпичную стену, за которой бьет ключом твоя жизнь, а мне самому возвращаться назад уже некуда. Я хочу рассказывать тебе о каждой проведенной минуте, о каждом шаге, о каждом впечатлении – обо всем, из чего складывается моя жизнь, но, не имея возможности рассказать сразу, накапливаю, и при встрече все собранное теряет ту актуальность, которой насыщен каждый миг. Хочу чувствовать тебя повсюду. Засыпать рядом с тобой и просыпаться. Сбросить с нашей любви и с наших скрещенных рук секретность, кричать всем о том, что мы вместе. Перестать закрывать глаза, когда ты смотришь не на меня. Перестать затыкать уши, когда ты говоришь не со мной. Сонечка моя, ведь я же наперед знаю, что когда тебе наскучит пробираться по подземным лабиринтам ко мне, ты больше не придешь - и останешься в том доме, который у тебя есть сейчас. Ничего, пожалуй, не потеряешь. Кроме одного сумасшедшего мальчишки, который задыхается, не видя тебя. И задохнется, наверное, потому что к нему никто не приедет вкалывать эуфиллин в вены. Я люблю тебя, потому что мне тебя нельзя!
Люба с поразительной настойчивостью повторила твою фигуру, и это совершенно невыносимо. Я никогда не могу угадать взгляд, который я должен на нее направить: чтобы она не заподозрила в моих глазах восхищение этим сходством, чтобы не прочитала желаемую отцовскую нежность, чтобы в то же время не было слишком наигранного холода...
Моя жизнь разделена надвое и каждое утро я выполняю работу весовщика. Нелепая профессия была когда-то у моего прадедушки. Но тем нелепее это для меня, что это вовсе не профессия, а неизбежность. Та чаша весов, на которой ты, перевешивает всюду и на любых весах, хотя иногда (признаюсь) я их подкручиваю, как азербайджанцы на киевском рынке. Каждый раз отпускать тебя становится все тяжелее, а это значит, что нужно отпуститься самому. Но мне некуда идти, потому что везде, где нет тебя, для меня пустота. Ты даришь мне счастье и мучения, одним я плачу за другое и буду продолжать платить до тех пор, пока два этих полюса обладают одинаковой силой, пока "Лава-Лава" не перестанет быть нашим убежищем, пока за подкручивание весов меня не выгнали с рынка как мошенника.
Твой Артем-весовщик».
- 34 -
У Яны кружилась голова и дрожали руки. По спине бежали мурашки аккомпанементом ко всему ее состоянию. Ее посадили в кинозал и стали показывать фильм о ее жизни, но снятый из другого угла, с другим освещением и другими акцентами. Себя саму она видела где-то за колонной, наблюдающей и непонимающей, ждущей и недожидающейся, кричащей и неуслышанной. Все недодуманное, недосказанное нашло ответы на давно возникшие, но не замеченные вопросы. Фильм шел с самого блюзового начала в клубе "Консерва", куда они пришли вместе с Соней и Никитой, и проносился по всем остановкам, заснятым на пленке ее памяти. Сейчас эти негативы оживали, фигуры начинали двигаться и говорить (да, да, кино было вовсе не немым, и оттого еще более нестерпимым). Потом между отснятыми ею кадрами появлялись новые, зафиксированные воображением, с куда более насыщенной гаммой красок, чем предыдущие.
За деревянными столами-бочками "Лава-лавы" сидят кто-то двое, мимо них плавно скользят официантки, закрутившие вокруг талии расписное парео; занавески из пальмовых листьев закрывают дверной проем из одного зала в другой, на стенах улыбаются веселые островитяне белыми, как кокос, зубами. Яна не видела лиц, перед ней на экране, как в замедленной съемке, Сонина рука касалась знакомого ворота рубашки тем жестом обладания и заботы, который она наблюдала вне сегодняшнего фильма.
На станции Новокузнецкая, у остановившегося поезда, Артем целует Соню, она одна заходит в вагон, и вслед за ней соединяются две половинки железных дверей. Он провожает поезд взглядом, с неостывшими глазами, руками, губами возвращается к фонарным столбам в центре зала, чтобы сделать пересадку на другую станцию, и случайно ударяет плечом Тоню, разговаривающую с Яной и перекрикивающую тающий, как эхо, оголтелый шум Сониного поезда. "Мы с коллегой прощались... теперь еду домой..."
На больничной стоянке у ворот синий «фольксваген» был молчаливой уликой артемовского визита, принесшего Соне продолговатую белую дыню с ароматом детства…
Пленка снова перемоталась на начало, выстроив кадры в том же порядке хронологии. Карусель вернула Яну к начальной точке… Прохождение того же пути заново в других условиях. Проживание второй жизни с новыми способностями. В английском языке есть точное выражение для описания этого процесса - "to think back", которое дословно переводится как "думать назад". Одна студентка факультета лингвистики умышленно искажала первый межзубный звук и произносила его как букву "с", таким образом с помощью фонетического трюка придавая самому выражению двойной смысл. В ее варианте оно звучало как "sinking back" - "тонуть спиной". Яна тонула спиной. Не видела дна, но поглощала глазами ветки на небесно-синем фоне. Дальше, глубже. И она тоже наблюдала это на экране, как будто видела сон, ощущала галлюцинаторную физическую боль и не могла проснуться.
В фильме карусель действительно завершила свой путь, вернув зрителя к началу. Но как только на экране побежали титры и в зале включился свет, Яна снова вернулась в реальность, находящуюся за пределами кинопленки, и в этой реальности была своя карусель, с которой Яна оказалась сброшена.
Люди древности, наблюдая за сменой времен года и повторением лунных фаз, видели время как колесо. В буддизме это колесо зовется калачакра. Возможно, цикличность времени была связана также с представлениями о перерождении людей и богов, с некой филосовской идеей вечного возвращения «на круги свои». Жизнь тоже виделась колесом. Вот же, вот…
С той дурной карусели,
что воспел Гесиод,
сходят не там, где сели,
а где ночь застает.
Сколько глаза ни колешь
тьмой – расчетом благим
повторимо всего лишь
слово: слово другим.
Очутившись в этой тьме, которую принесла с собой внезапно нагрянувшая ночь, Яна понимала только одно: нужно куда-то исчезнуть, испариться, перестать быть. В этом городе оставаться нельзя, здесь все принадлежит воспоминаниям, ассоциациям, возможностям очередных случайных встреч. Здесь больше нельзя задерживаться ни дня. Уехать к родителям в Прагу? Что она будет там делать? Кто ее официально там оставит? Где же визитка этого фоторедактора из Голландии? Феликс Будевейн. Его предложение мигом превратилось в соломинку, за которую можно ухватиться. Почему эта соломинка появилась совсем незадолго до того, как мироощущение Яны перевернулось? Чья это была задумка? Она возьмет пример со Скарлетт и скажет себе, что подумает об этом завтра – чтобы не думать об этом никогда. «Завтра» - это обещание, которое дается для успокоения. Нужно просто знать, что «завтра» - сбудется, с тем чтобы «сегодня» не приводило нас к обрыву безысходности.
- Конец -
Только в качестве послесловия
Собственно говоря, все и начиналось со строк Иосифа Бродского "С той дурной карусели, что воспел Гесиод...", и вопросы были те же, что и у Яны (думаете, у Яны откуда они?)
Путь был долог и труден, но когда наконец подходящая разгадка была найдена, по спине побежал табун мурашек. Мифы и легенды. Книга «Уставы небес» В.Ю.Ирхина, М.И.Кацнельсона: "Во многие мифы цикличность проникает через описание смерти и воскрешение богов, которые связываются с годовым и другими ритмами…"
И еще. Это сомнительное творение было бы неполноценным без словаря имен и без циркачей, производивших трюки на канате совпадений.
2004