Эрих Мария Ремарк «Три товарища»
I
Небо было желтым, как латунь, а городские трубы пока еще не успели испачкать его дымом. За крышами фабрики небо светилось ярче – сейчас там должно было взойти солнце. Я посмотрел на часы – восьми еще не было. Значит, четверть часа в запасе.
Я раскрыл ворота, затем подготовил к работе бензиновый насос. К этому времени всегда мимо уже проезжала пара-тройка машин, которые были бы не прочь заправиться. Вдруг позади себя я услышал глухой скрежет, будто в преисподней проворачивали ржавый винт. Озадаченный, я обратился в слух. И тогда я пересек двор, подошел к мастерской и осторожно открыл дверь. В полутемном помещении колыхалось привидение. На голове призрака была замаранная белая косынка, он был одет в синий передник и обут в толстые башмаки. Призрак размахивал метлой и весил девяносто кило. Короче, это была уборщица Матильда Штосс.
Какое-то время я молча наблюдал за ней. С грацией гиппопотама она тыкалась между автомобильными радиаторами и хриплым голосом распевала песню о верном гусаре. На столе у окна стояли две коньячные бутылки. Одна из них была почти пустая. Вчера вечером они обе пребывали полнёхонькими. Я забыл убрать их под замок.
—Ничего себе, фрау Штосс! — сказал я.
Пение оборвалось. Метла упала на пол. Блаженная улыбка погасла. Теперь я стал привидением. “Иисус Христос, — пробормотала Матильда, уставившись на меня красными глазами, — Вас-то я никак не ждала покуда”.
— Могу понять. Вкусили?
— Это... Да… Ой, мне так неудобно, — она вытерла рот, — Прямо хоть стой, хоть падай…
— Ну, это не от смущения. Вы просто пьяны. На этот раз вы зарядились, как береговая гаубица.
Она с трудом удерживала равновесие. Её усики подергивались, а вЕками она хлопала, как старая сова. Но всё-таки ей удалось отчасти взять себя в руки. Она решительно шагнула вперед. “Герр Локамп… Человек – всего лишь человек… Сперва я их только нюхнула… потом сделала глоточек… Ведь у меня всегда на желудке как-то нехорошо… Да и потом… потом, должно быть, меня сатана оседлал. Нельзя же вводить в искушение бедную женщину и оставлять на виду бутылки”.
Не в первый раз я заставал её такой. Она приходила каждое утро на два часа делать уборку в мастерской, и можно было спокойно оставлять на виду сколько угодно денег – она до них не дотрагивалась, но спиртное было для неё, что шпик для крыс.
Я поднял бутылку перед собой: “Конечно, коньяк для клиентов вы не тронули… а опустошили у герра Кёстера тот, что получше”.
На обветренной физиономии Матильды промелькнула ухмылка: “Что правда, то правда… Тут я знаток. Но вы не выдадите меня, герр Локамп? Беззащитную вдову?”
Я помотал головой, добавив: “Не сегодня”.
Она выпростала свои юбки: “Тогда я, пожалуй, смоюсь. А то придет герр Кёстер – и святых выноси!” Я подошел к шкафу и открыл его: “Матильда!…”.
Она торопливо заковыляла ко мне. Я достал коричневую четырехгранную бутылку.
— Это не я! — она протестующе вскинула руки, — Честное слово! К этой я не прикасалась.
— Знаю, — сказал я и наполнил рюмку до краев, — А знакомо ли вам это?
— Еще бы! — она облизала свои губы, — Ром! Выдержанная Ямайка!
— Прекрасно. Тогда выпейте-ка рюмочку!
— Я! — она отпрянула назад, — Герр Локамп, это уж слишком! Прямо меня в краску вгоняете! Старуха Штосс тайком вылакала ваш коньяк, а вы её еще и ромом угощаете. Вы – праведник, право! Я скорее умру, чем соглашусь!
— Ну-ну! — сказал я, сделав вид, будто собираюсь убрать рюмку.
— Ладно! — она быстро схватила её, — Нужно брать то, что дают. Даже когда не понимаешь что к чему. За ваше здоровье! Может у вас День рождения?
— Да, Матильда. Попала в точку!
— Что, на самом деле? — она схватила мою руку и тряхнула её, — Сердечно поздравляю! И деньжат вам побольше! — она опять вытерла рот, — Герр Локамп, я так тронута… Непременно нужно еще одну чирикнуть. Ведь я же вас люблю как сына.
— Прекрасно.
Я поднес ей еще одну рюмку. Она опрокинула её в себя и, воздавая мне хвалу, покинула мастерскую.
Я убрал бутылки и уселся за стол. Слабые солнечные лучи падали через окно на мои руки. Странное чувство в день рождения, даже если в этот день ничего особенного не происходит. Тридцать лет… … А ведь было время, когда я думал, что и двадцати-то ждать не дождаться, так далеко-далёко виделись они мне.
А что потом?
Я достал из ящика стола чистый лист почтовой бумаги и принялся рыться
в памяти. Детство, школа… Это было одним целым, чтО было и сплыло, куда-то исчезло, и теперь навсегда останется чем-то призрачным. Настоящая жизнь началась только в 1916. Я как раз тогда стал новобранцем, худым, долговязым, восемнадцатилетним, и я на заброшенной пашне за казармой исполнял бесконечные команды усатого унтер-офицера: “Ложись!” и “Встать!” В один из первых же вечеров ко мне в казарму пришла мать навестить меня, и ей пришлось ждать меня более часа. Я упаковал свой ранец не так, как предусмотрено уставом, и поэтому должен был в виде наказания в свободное время чистить отхожее место. Мать хотела мне помочь, но ей этого не разрешили. Она всплакнула, а я так устал, что заснул возле неё, проспав всё свидание.
1917. Фландрия. Мы с Миддендорфом купили в солдатском буфете бутылку красного вина. Захотелось устроить себе праздник. Но у нас не вышло. Спозаранку англичане открыли ожесточенный огонь. В полдень ранило Кёстера. Пополудни пали Мейер и Детерс. А вечером, когда всё успокоилось, и мы, поверив тишине, откупорили бутылку, к нам пожаловал отравляющий газ, просочившийся в блиндаж. Газовая атака не застала нас врасплох, и мы успели натянуть противогазы, однако у Миддендорфа маска оказалась худой. Он поздно заметил это и, пока он сдергивал противогаз и метался в поисках другого, успел наглотаться отравы. У него началась рвота кровью. Он умер на следующее утро. Его лицо покрылось зелеными и бурыми пятнами, а горло было расцарапано – он раздирал шею ногтями в тщетной попытке вдохнуть свободно.
1918. Это – лазарет. Пару дней назад принят новый транспорт. Бумажные бинты. Тяжелые ранения. Целый день мимо сновали длинные санитарные тележки, увозя в операционную раненых и привозя их оттуда. Иной раз каталки возвращались пустыми. Рядом со мной лежал Йозеф Штолл. Он лишился ног, но он об этом еще не знал. Он не мог видеть этого, потому что одеяло лежало поверх проволочного каркаса. Скажи ему, он бы не поверил, потому что его стопы всё еще буравила фантомная боль. За ночь в нашей палате двое умерло. Один умирал особенно долго и трудно.
1919. Снова дОма. Революция. Голод. С улицы всё время стрекот пулеметов. Солдаты против солдат. Наши товарищи против наших товарищей.
1920. Путч. Карл Брёгер расстрелян. Кёстер и Ленц арестованы. Моя мать в больнице. Рак
в последней стадии.
1921…
Я задумался. Ничего не приходило в голову. Год просто выпал. . Вот в 1922 я был дорожным рабочим в Тюрингии, а в 1923 – заправлял рекламой на резиновой фабрике. Это было в инфляцию. За месяц я зарабатывал двести триллионов марок. Деньги выдавали два раза в день, причем каждый раз объявлялся перерыв на полчаса, чтобы люди успели сбегать в магазины и купить что-нибудь до того, как опубликуют новый курс доллара, по которому деньги потеряют половину стоимости. А дальше что? В последующие годы? Я положил карандаш. Есть ли смысл всё перечислять? Я уж и не помню всего в точности. Всё перемешалось-перепуталось. Свой последний день рождения я справлял в кафе «Интернационал». Там я бренчал на пианино целый год. Именно там я вновь встретил Кёстера и Ленца. А теперь и сижу здесь, в Авреме – Авторемонтной мастерской Кёстер и Ко. “Ко” – подразумевает меня и Ленца, хотя мастерская всецело принадлежит одному Кёстеру. Он был нашим школьным товарищем, а позднее - командиром нашей роты. Потом он был авиатором, потом некоторое время студентом, потом гонщиком ... и,наконец, он купил эту лавочку. Первым к нему присоединился Ленц, до этого несколько лет мотавшийся по Южной Америке, ... а уж за ним - я.
Я извлек сигарету из кармана. Собственно, я мог быть вполне доволен. Всё для меня шло не плохо, я имел работу, силы у меня были, я не знал усталости, в здоровом теле здоровый дух, как говорится... но было бы еще лучше, не слишком много раздумывать об этом. Особенно наедине с собой. А то еще и на ночь глядя. Тогда уж точно что-нибудь вылезет из прошлого и уставится на тебя мертвыми глазами. Однако для таких случаев существует шнапс.
На дворе скрипнула створка ворот. Я разорвал листок с датами своей жизни и бросил обрывки в мусорную корзину. Дверь распахнулась. В проеме стоял Готфрид Ленц, высокий, сухопарый, с гривой соломенного цвета и с носом, будто взятым от другого человека. “Робби, — загремел он, — Старый обжора! Встать и подтянуть живот! Твое начальство будет держать речь”.
“Господи! — поднялся я, — Думал, вы и не вспомните! Помилуйте, ребята!“
“Как бы не так!” — Готфрид положил на стол пакет, в котором что-то звонко звякнуло. Вслед за Ленцем вошел Кёстер. Готфрид, стоя передо мной, спросил: “Робби, а кто сегодня утром первым попался тебе навстречу?”
Подумав, я ответил: “Баба. Старая, но танцующая”.
“Святой Моисей! Плохая примета! Но к твоему гороскопу подходит. Я его вчера составил. По гороскопу ты – Стрелец, дитя сомнений. Твой удел – колебаться, как тростник на ветру. Тригонометрические уравнения Сатурна вызывают подозрения. А тут еще и Юпитер всё портит. В общем, поскольку мы с Отто заменяем тебе и отца и мать, для начала я вручаю тебе кое-что для защиты от небесных угроз. Прими этот амулет! Когда-то мне уступила его родовитая индианка. Она была с голубой кровью, с плоскостопием, со вшами и с даром предвидения. Бледнокожий чужестранец, – сказала она мне, – Его носили Инки. В нем силы Солнца, Луны, Земли, уж о малых планетах я и не заикаюсь, – дай мне серебряный доллар на выпивку, и он ваш… Теперь и до тебя дошла порука в везении, и я передаю амулет тебе. Теперь это твой талисман, и недружелюбный Юпитер ударится в бега”.
Ленц повесил мне на шею маленькую черную фигурку на тонкой цепочке. “Так! Это против бед свыше, а против повседневных - шесть бутылок рома от Отто! Вино вдвое старше тебя!”
Он раскрыл пакет и начал выставлять бутылку за бутылкой. В свете утреннего солнца они мерцали янтарным отливом. “Чудесно смотрится, — сказал я, — Где ты их только раздобыл, Отто?”
Кёстер засмеялся: “Дело прошлое. Долго рассказывать. Скажи-ка лучше, как ты себя чувствуешь? На тридцать?”
Я отмахнулся: “Что в шестнадцать, что в пятьдесят, одинаково – ничего особенного”.
“Это называешь ты ничего особенного? — возразил Ленц, — Да лучше этого ничего нет. Это значит, что тебе покорилось время, и ты проживешь еще столько же”.
Бросив взгляд на меня, Кёстер сказал: “Оставь его, Готфрид”, и потом добавил: “Дни рождения сильно давят на психику. Особенно с самого утра. Дай ему придти в себя”.
Ленц прищурился: “Робби, чем меньше человек копается в себе, тем бОльшего он стОит. Тебя может этот завет хоть чуточку подбодрить?”
“Нет, — сказал я, — нисколько. Достаточно человеку подумать, что он что-то из себя представляет, как он тут же превращается в памятник самому себе. По-моему, это напрягает и нагоняет скуку”.
“Отто, он философствует, — сказал Ленц, — Он уже спасен! Он уже пережил таинственную минуту дня рождения, когда смотрят себе в зрачки и вдруг видят жалкого цыпленка. Та незримая черта – позади. Теперь мы можем смело приступить к работе и смазать потроха старому кадиллаку…”.
Мы работали, пока не начало смеркаться. Тогда мы ополоснулись и переоделись. Ленц жадно посмотрел на строй бутылок: “А не свернуть ли шею у одной из них?”
“Это решать Робби, — сказал Кёстер, — А то неприлично, Готфрид, сделав подарок, намекать локтем в бок”.
“А прилично, если дарители умрут от жажды?“ — возразил Ленц и откупорил бутылку.
Вся мастерская быстро заполнилась благоуханием.
“Святой Моисей”, —промолвил Ленц.
Мы были во власти обоняния.
“Фантастика, Отто! Нужно воспарить в поэтические выси, чтобы найти достойное сравнение”.
“Да, это не для нашего темного сарая, — сделал вывод из моих слов Ленц. — Знаете что? Давайте уедем отсюда, поужинаем где-нибудь, а бутылки прихватим с собой. На лоне природы их и вылакаем”. Я сказал, что это блестящая мысль.
Мы откатили в сторону кадиллак, над которым трудились весь день. За ним стоял странный ящик на колесах. Это была гоночная машина Отто Кёстера – гордость нашей мастерской.
В свое время Кёстер купил на аукционе по дешевке старую машину с задранным вверх кузовом. Специалисты, которые видели её тогда, без колебаний заявили, что место этому интересному средству передвижения в транспортном музее. Швейник Болвис, владелец фабрики по пошиву верхней женской одежды и одновременно гонщик-любитель, посоветовал Отто сделать из приобретения швейную машину. Однако Кёстер был себе на уме. Машину он разобрал по винтикам, как карманные часы, а потом несколько месяцев собирал её, иногда работая ночи напролет. И вот однажды он появился на ней перед баром, где мы обычно просиживали вечера. Болвис покатился со смеху, когда вновь увидел эту машину, такой потешный вид она всё еще имела. Шутки ради он предложил Отто пари. Он ставил двести марок против двадцати, если Кёстер согласится на гонки с его новой спортивной машиной – дистанция десять километров с одним километром форы для машины Кёстера. Кёстер принял пари. Все смеялись и предвкушали грандиозную забаву. Однако Отто пошел дальше: он отказался от форы и, не дрогнув ни одним мускулом на лице, повысил ставку до тысячи марок против тысячи марок. Болвис, слегка постучав по своей голове, спросил Кёстера, все ли у него дома. В ответ Кёстер завел мотор. Болвис сел в свою машину, и состязание началось. Они вернулись через полчаса. Вид у Болвиса был такой обескураженный, будто он видел змия крылатого. Он молча выписал чек на проигранную сумму и начал выписывать второй. Теперь он хотел немедленно купить машину у Кёстера. Но Отто обернул всё в шутку. Он сказал, что на Земле нет столько денег, за которые он отдал бы её. Однако машина, столь совершенная внутри, внешне сохраняла отвратный вид. Уже потом мы для удобства пользования подобрали для неё стародавний кузов, который пришелся ей впору. Лак на нем стёрся, крылья были в трещинах, верх прослужил не менее десяти лет. Мы бы всё могли обновить наилучшим образом, но мы нарочно не стали этого делать.
Мы назвали машину “Карл”. Карл – дорожный призрак.
Мы поехали. Карл урчал, пожирая шоссе.
«Отто, чу! – сказал я, – На подходе жертва».
Сзади нетерпеливо забибикал тяжеловесный бьюик. Он быстро нагонял нас. Скоро радиаторы машин сравнялись. Человек за рулем мельком посмотрел на нас, скользнув взглядом по обшарпанному боку Карла, и отвернувшись, тут же забыл о нашем существовании.
Через пару секунд он обнаружил, что Карл, не отстав, идет вровень с ним. Человек встрепенулся, весело взглянул на нас и поддал газу. Однако Карл будто прилип. Маленький и шустрый, он мчался подле сверкающего никелем и лаком автомобиля, как комнатный терьер рядом с догом.
Человек за рулем крепче ухватился за баранку. Ничего не подозревая, он насмешливо скривил губы. По всему было видно, что он теперь хочет показать нам, на что способна его тачка. Он с такой силой утопил педаль, что выхлопная труба защебетала, как жаворонки заполонившие небо над летним полем. Бесполезно – и на этот раз он не миновал нас. Наваждение продолжалось – несуразный неказистый Карл присосался к его боку. Человек изумленно таращился на нас сверху. Он недоумевал, каким образом при скорости более ста километров он не может отцепиться от допотопного драндулета. Он уставился на спидометр, возможно, подозревая, что с ним не всё ладно. После этого он выжил максимальную скорость.
На длинном прямом шоссе машины неслись рядышком, как одно целое. Но в метрах двухстах навстречу громыхал грузовик. Чтобы уступить ему дорогу, бьюик был вынужден перестроиться к нам в хвост. Едва грузовик проехал, бьюик вновь поравнялся с Карлом, но навстречу резво чесал автокатафалк с развевающимися лентами на венках, и бьюик должен был опять вернуться назад. Вот теперь шоссе впереди на сколько хватало глаз было свободным.
Между тем человек за рулем бьюика потерял всё свое высокомерие. Яростно сжав губы, он сидел, подавшись вперед, всё еще захваченный гоночной лихорадкой. С бухты барахты честь всей его жизни сейчас зависела от того, что бы ни в коем случае ни в какой мере не уступить дорогу этой подворотней шавке.
Мы, наоборот, с внешним безразличием слились со своими сидениями. Бьюик для нас будто больше не существовал. Кёстер невозмутимо следил за полотном шоссе. Я сделал вид, что растворился в окружающем пространстве. И даже Ленц, будучи сгустком напряженности, тут достал газету и погрузился в неё, словно теперь для него нет ничего важнее, как спокойно почитать.
Через несколько минут Кёстер подмигнул нам. Карл незаметно сбавил скорость, и бьюик медленно обошел нас. Его широкие блистающие крылья проплыли мимо. Громыхнул выхлоп, обдав наши лица сизым чадом. Постепенно соперник метров на двадцать опередил нас. Тут, как мы и ожидали, хозяин бьюика высунулся в окно и взглянул на нас с откровенной ухмылкой триумфатора. Он думал, что одолел нас.
Однако далее человек за рулем явно перебощил. Ему захотелось поиздеваться над нами. Он помахал нам рукой, приглашая догнать его. Махал он совсем уж небрежно и самонадеянно.
"Отто!", - забеспокоился Ленц. Он мог не говорить этого. Карл в тот момент уже рванул. Компрессор засвистел. И тут же помахивавшая рука в окне убралась. Карл принял приглашение - он дал ходу. Его бег был неудержим - мы опять были рядом. И теперь мы, как будто в первый раз, обратили внимание на какую-то машину. С невинным видом мы вопросительно смотрели снизу на человека за рулем, словно очень хотели знать, что за знаки он нам подавал рукой. Однако тот уже нервно отвернулся от нас. Зато Карл на полном газу ушел вперед - оплепленный грязью, хлопая крыльями на ветру, победоносный замарашка.
"Хорошо сработано, - сказал Ленц Кёстеру, - Ужин мужику покажется не вкусным".
Ради таких вот гонок мы и не меняли кузов Карлу. Стоило ему появиться на шоссе, как тут же находился кто-нибудь с готовностью обогнать Карла. На другие машины он действовал как ворона со сломанным крылом на скопище изголодавшихся кошек. Он побуждал самые тихие экипажи идти в обгон. Даже у медлительных бородачей просыпалось честолюбивое желание объехать колымагу с трепыхавшимися закрылками, которую они видели перед собой. Кто же мог предвидеть, что в этом смешном коробе бьется сильное сердце гоночного мотора!
Ленц уверял, что Карл преподает уроки. Он учит людей уважать креатив, который сплошь и рядом рядится в неказистое облачение. Это говорил Ленц, кто самого себя не менее убежденно выдавал за последнего романтика.
Мы остановились перед дорожным трактиром и вылезли из машины. Тихий вечер был прекрасен. Вспаханное поле мерцало фиолетовыми бороздами. Края поля обрамляло золотисто-коричневое свечение. Как огромные фламинго плыли облака на фоне неба цвета зеленого яблока, осторожно минуя узкий серп молодой луны. С кухоньки трактира призывно пахло жареной печенкой. И луком тоже. Наши сердца взыграли.
Ленц ринулся в дом на запах. Вернулся он оттуда просветленным: "Быстро! Вы должны застать жареный картофель! Иначе его слопают".
В это мгновение шумно подкатила еще одна машина. Мы не сдвинулись с места, будто нас пригвоздило. Это был тот самый бьюик. Он с ходу прицельно встал около Карла. "Оп-пля!" - сказал Ленц. Дело в том, что нам частенько после подобных развлечений приходилось защищаться кулаками.
Из бьюика вышел мужчина. Это был крупный и грузный человек, одетый в просторный коричневый реглан из верблюжьей шерсти. Косо посмотрев на Карла, он затем стянул толстые желтые перчатки и направился к нам.
"Что за модель эта ваша машина?" - с кислой миной на лице бросил он вопрос Кёстнеру, который стоял ближе всех к нему. Мы некоторое время взирали на него, безмолвствуя. Наверное, он принял нас за вырядившихся автомехаников в левом рейсе."Вы что-то сказали?" - спросил после пузы Кёстнер с сомнением в голосе, дав ему понять, что тот мог бы быть и полюбезнее.
Мужчина покраснел."Я спросил об этой машине" - буркнул он, по-прежнему изъясняясь ворчливым тоном.
Ленц выпрямился. Его большой нос дрогнул. Готфрид был весьма требователен к другим по части учтивости. Однако до того, как он смог раскрыть рот, внезапно у бьюика, как святым духом, распахнулась вторая дверь, наружу выскользнула ножка, следом коленка, - и затем вышла девушка, которая медленно зашагала к нам. Мы растерянно переглянулись. До этого мы не видели, что в машине был кто-то еще. Ленц быстро сменил стойку. Он расплылся в улыбке во все свое веснушчатое лицо. Все мы разом заулыбались, шут его знает почему.
Толстяк в замешетельстве уставился на нас. Было видно, что сбитый с толку он не знает, что делать далее. Наконец он с полупоклоном назвался: "Биндинг", как будто имя моогло выручить его.
Девушка тем временем подошла к нам близко. Мы превратились в само дружелюбие. "Покажи-ка же машину, Отто" - сказал Ленц, метнув взгляд на Кёстера. "Почему бы и нет" - вернул веселый взгляд Отто, отвечая. "Я, действительно, охотно взглянул бы на неё - сказал Биндинг на этот раз приветливее, - У неё дьявольская скорость. Унеслась - дух захватывает".
Они оба вернулись к автостоянке, и Кёстер откинул капот над мотором Карла.
Девушка не пошла с ними. Она осталась стоять, помалкивая, около Ленца и меня - стройная женская фигура в сумеречном свете. Я ждал, что Готфрид воспользуется случаем и превратится в извергающий вулкан. Он был бы на своем коньке. А тут он будто язык проглотил. Прежде он мог токовать как тетерев, а сейчас стоял, не шелохнувшись, как отрешенный монах из кармелитов.
"Извините, пожалуйста, - сказал я наконец, - Мы не видели, что вы были в машине. Иначе мы точно не стали бы дурачиться".
Девушка перевела взгляд на меня. "Но почему же нет? - спокойно возразила она неожиданно густым голосом, - Чего тут плохого-то?"
- "Плохого нет, но нет и спортивной честности. Машина ведь выдает хоть под двести километров".
Она засунула руки в карманы своего пальто и слегка наклонилась вперед: "Двести километров?"
"Точнее говоря, стодевяностовосемь целых и две десятых, как официально замерено", - гордо выпалил Ленц.
Она засмеялась: "А мы-то думали, что где-то шестьдесят-семьдесят".
"Видите, - сказал я, - Вы этого не могли знать заранее".
"Нет, - ответила она, - этого мы в самом деле не знали. Мы думали, что бьюик вдвое быстрее вашей машины".
"Так и должно было быть, - я отпинул ногой от себя упавшую ветку, - но мы, на самом деле, имели громадное превосходство. И господин Биндинг со своей стороны наверняка здорово злится на нас".
Она опять засмеялась: "Это уж точно, но ненадолго. Ведь нужно уметь и проигрывать, иначе как прикажите жить".
- "Разумеется..."
Возникла пауза. Я поглядел на Ленца. Но последний романтик только лыбился, подергивая носом, оставив меня без помощи. Шушукались березы. За домом кудахтала курица.
"Чудесная погода", - сказал я, чтобы прервать молчание.
"Да, великолепная", - откликнулась девушка.
"И такая теплая", - включился Ленц.
"Даже удивительно теплая", - добавил я.
Возникла новая пауза. Девушка должна была принять нас за порядочных баранов, но мне при всем желании ничего больше не приходило на ум. Ленц принюхивался к воздуху. "Печеные яблоки! - сказал он? - Кажется, их подают к печенке. Деликатес!"
"Без сомнения", - вякнул я, кляня себя и Готфрида.
Вернулись Кёстер и Биндинг. За пару минут Биндинг превратился в другого человека. Он стал похож на тех помешанных на автомобилях, которые совершенно счастливы, когда вдруг находят знатока, с которым они могут поговорить всласть.
"Не поужинать ли нам вместе", - предложил Биндинг.
"Само собой разумеется", - поддержал Ленц.
Когда мы входили вовнутрь, перед дверью Ленц, приотсав, подмигнул мне: "Это как раз тот случай, Робби, когда она - он кивнул на девушку, - даст десять очков вперед твоей танцующей старой бабе сегодня утром".
Я пожал плечами: "Возможно... Только почему ты мне одному позволил ворочать языком?"
Он засмеялся: "Должен же ты когда-нибудь начать учиться, бэби".
"Я вовсе не хочу больше учиться", - сказал я.
Мы последовали за остальными. Они уже сели за стол. Хозяйка как раз подошла с печенкой и жареным картофелем. Кроме того она для начала принесла бутыль хлебной водки.
Биндинг выдал каскад красноречивых высказываний, не хуже любого оратора. Можно было заслушаться его речи обо всем, что касалось автомобилей. Когда он услышал, что Отто участвовал в профессиональных гонках, у его благосклонности не стало границ.
Я поподробнее рассмотрел его. Это был крупный тяжеловесный мужчина с густыми бровями над красным лицом. Что-то хвастливое, шумливое было в нем, и в то же время добродушное, как бывает у людей, у которых всё получается. Но я легко представил, как он вечером, перед отходом ко сну, тщательно и с уважением рассматривает свое серьезное лицо.
Девушка сидела между мною и Ленцем. Без пальто, котрое было снято, она оказалась в сером английском костюме. Вокруг шеи у неё была повязана белая косынка - такие галстуки я видел у наездниц. Eё волосы цвета коричневого шелка в свете ламп отливали янтарем. Свои прямые плечи она немного сгладила, подав их вперед. Удлиненные кисти тонких рук были лишены пухлости, и были скорее костлявые. Узкое бледное лицо украшали большие глаза, таившие подспудную страсть. Я нашел, что она выглядит очень хорошо, только я думал, что это меня не касается.
(продолжение следует)