Когда нашей Машке исполнилось пять лет, она научилась читать и безумно влюбилась в Корнея Чуковского. Каждый вечер мы с ней по очереди читали эти удивительно добрые запоминающиеся стихи. Затрепанная, от частого чтения книжка «Бармалей» в ярком переплете стала настольной книжкой дочери. Она упорно называла стихотворение - «Танечка и Ванечка». Прыгая по дивану Машка без устали выкрикивала полюбившиеся строчки:
- Маленькие дети, ни за что на свете
Не ходите в Африку, в Африку гулять!
В Африке акулы, в Африке гориллы,
В Африке большие злые крокодилы
Будут вас кусать, бить и обижать –
Не ходите, дети, в Африку гулять!
В конце Машка всегда выразительно грозила указательным пальчиком невидимым мне детям. Но по тому, как она вертелась во все стороны и укоризненно качала головой, я понимала, что в нашей квартире детей набилась целая толпа. А может, Машка предупреждала доверчивых детей всего мира?
В десять лет она мечтала совершить кругосветное путешествие с остановкой в любимой Африке. Соседский мальчик подарил ей старые контурные карты и она с особой тщательностью разукрашивала цветными карандашами Африку с ее многочисленными обезьянами и акулами.
Когда Машке исполнилось девятнадцать лет, она отнесла документы в институт и влюбилась в Ивана Чистоклетова. Увидев его впервые с дочерью, я тут же окрестила про себя этого широкоплечего мальчика «Иванушка-дурачок»: те же волнистые русые волосы, плутоватые глаза и белозубая улыбка на беззаботном лице. Светлый пушок над верхней губой говорил о его физической недозрелости. Тоже мне, жених нашелся – недоросль!
- Ну, и как тебе мой Ванька? – спросила Машка с такой гордостью в голосе, словно с трудом вытащила его из сказки.
- Пока не знаю. Фамилия у него хорошая. Наверно, по генетической линии все клетки у него чистые. От информации. - уклонилась я от ответа. – Он где-то учится?
- На первом курсе ПТУ, - рассмеялась Машка моему ответу или вопросу.
Я быстренько подсчитала в уме и ужаснулась результату:
- Значит, ему только шестнадцать лет?
- Почти семнадцать, - поправила меня Машка. – Он- второгодник, но зато классно играет на гитаре и поет.
- Еще лучше, мадемуазель гид! Вы мечтаете стать бродячими музыкантами?
От неожиданности я села на продуктовую сумку, которую только что притащила из магазина. Яичная скорлупа не выдержала моего веса и от возмущения хрустнула. Как и моя мечта – увидеть в скором будущем свою дочь прекрасной образованной леди. Перед моими глазами на полной скорости пронесся международный автобус, обрызгав грязью светло-серый костюм экскурсовода Машки, оставшейся стоять у обочины дороги под проливным дождем без зонта.
- Мам! Ну, чего ты плачешь? Я не понимаю, - удивилась дочь, вытряхивая яйца из полиэтиленового пакета в миску.
- Яйца жалко, - высморкалась я в бумажное полотенце, решив, что время нас всех рассудит.
Но с каждым днем моя надежда все больше съеживалась: Машка растворялась в сказочном Иванушке прямо на моих глазах. Пока не растворилась полностью, сбежав из дома.
- Вот, уж этого я от нее не ожидал!
Муж пытался нахмурить брови, вставшие от известия «домиком». Вечером я сидела на диване в гостиной комнате и внимательно рассматривала узор на ковровом покрытии, мне было не оторвать взгляда от затейливого рисунка. И я пыталась представить человека, придумавшего такой сложный рисунок. Наверно, в его жизни была не самая удачная полоса.
Муж сел рядом и обнял меня за плечи:
- Машка – взрослый человек, и сама имеет полное право распоряжаться своей жизнью. Даже, если она совершает ошибку.
Я все это знала, но легче от его слов мне не стало. Даже, еще хуже.
Строптивая Машка с Иваном поселились на недостроенной даче его родителей. Я представила, как Машка справляет нужду на ведро, светясь от любви, и устало обронила:
- Завтра обещают до минус двадцати семи. А у нее - ангина каждую зиму.
- Скоро Новый год! – напомнил младший сын, заглянувший на кухню.
И в доме повисла постоянная гнетущая тишина.
Сын притих, рисуя по вечерам избушку на курьих ножках, Иванушку-дурочка и бабу-ягу. Маленькая принцесса в желтом сарафане, расшитом бисером и двумя хвостиками над ушами с испуганным лицом выглядывала из кустов. Она была похожа на Машку, и я расплакалась, вспомнив себя в ее возрасте. Ну, почему она не такая, какой была я?
А какой была я? Какой? Да такой же влюбленной до потери пульса дурочкой. Только слабое сердце матери остановило меня от такого же побега из дома. И слава Богу, что не убежала тогда. Все прошло. Остались от той любви одни стихи и полузабытая грусть.
Я взяла из кухни табуретку и полезла на антресоли, бережно достала старый альбом со своими детскими фотографиями и безошибочно открыла предпоследний лист. На меня глядел безусый мальчик с припухшими губами и ямочками на щеках. Такой же Иванушка-дурачок. Мои пальцы осторожно коснулись его нежной улыбки. Как давно все это было. И было ли вообще?
С неожиданной силой я захлопнула альбом, чтобы причинить улыбающемуся мальчику ту боль, которую он подарил моей душе вместе с фотографией.
Машка позвонила через неделю и радостным голосом сообщила, что устроилась на работу, а Ванька бегает на халтуры, она довольна своей жизнью, и они готовятся к встрече Нового года на даче. Вдвоем. Это первый их совместный Новый год. Без родителей.
-А учеба? – мне удалось с вопросом втиснуться в снегопад ее слов.
- Я перевелась на вечернее, - безмятежно ответила Машка и рассмеялась счастливым смехом. – Ой, чуть не забыла! Ванькины родители хотят с Вами познакомиться, - вспомнила она в конце своей тирады. - Увидимся первого! Пока, мам! Целую вас всех!
- У них, выходит, серьезные отношения? – удивился муж, выслушав вечером мой пересказ разговора с дочерью.
- Это в их-то возрасте? – вопросом на вопрос ответила я и впервые вдруг пожалела о своем несостоявшемся побеге.
Новый год без Машки был больше похож на поминки, чем на праздник. Она позвонила в начале первого, возмущенная перегрузками на линии. Мы пожелали друг другу счастья в наступившем году, в которое уже не верилось. На городскую елку я идти отказалась, сославшись на головную боль и отправив своих мужчин на улицу, зарылась лицом в подушку. Я уже не помню, кого я оплакивала больше – Машку или себя, но плакала с таким упоением, словно прощалась со своей душевной болью.
Первого числа в гости идти не хотелось, все валилось из моих рук: колготки пустили петлю, лак неровно ложился на ногти, сувениры не упаковывались.
- Почему мы должны идти куда-то к чужим людям?
Я нервно теребила пальцами короткую нить с бусами до тех пор, пока она не порвалась. Бусинки рассыпались по полу маленькими белыми горошинами.
- Ну, вот и бусы порвала, - спокойно заметил муж, помогая мне собирать закатившиеся под диван бусины.
- Ну, почему? – стоя на коленях, я никак не могла понять нелепость ситуации. – Зачем? Они что, женятся?
И сама испугалась своего предположения. Еще только этого не хватало для полноты счастья!
- Может, и не женятся. Мы должны познакомиться с чужими для нас людьми, которые стали близкими для нашей дочери.
Ровный голос мужа и его неторопливые движения неожиданно внесли покой в мою мечущуюся душу. Мы встретились глазами, и я впервые за эти дни улыбнулась.
На наш звонок дверь открыла белокурая девочка лет шести в нарядном платье с пышными оборками. С длинным хвостом на затылке она была похожа на цирковую лошадку, перебирающую под музыку тонкими ножками в белых носочках. Две совершенно одинаковые женщины, пышнотелые, с тяжелыми грудями-дынями и стриженные «под мальчика» возникли перед нами, словно из воздуха. Они радостно щебетали, обнимая нас, как родственников. От такого теплого гостеприимства мы растерялись и переминались с ноги на ногу, как школьники, не выучившие урок. Пакеты с угощениями и сувенирами спасли нас от ответных объятий. Девочка за руку тащила по коридору из комнаты только что разбуженного ею всклоченного отца. В спортивных штанах, белой майке и босой он выглядел откровенно домашним и слегка обалдевшим. То ли от нашего визита, то ли от продолжения праздника.
Нас усадили за стол, посреди которого перед нами краснел винегрет - за полупустые бутылки с лимонадом и шампанским, видно, «неходовым товаром». Женщины топотались, как два мамонтенка, из комнаты на кухню и обратно: что-то подносили на стол, что-то уносили . В проеме дверей они сталкивались, с трудом расходились и каждый раз смеялись, толкая друг друга животами. На ходу они объясняли нам, что «у хозяина, его Мишкой зовут, вчера был день рождения, а сегодня он с утра опохмелился, и сестра его Надя приехала. И вы пришли. А скоро и молодежь придет».
- И Новый год сегодня. Не забудь, мать, - уточнил Мишка, тряся лохматой головой и лаская грубыми ладонями бутылку водки, принесенную нами.
- Положите себе «шубу», - приветливо обратилась к нам хозяйка дома Серафима – жена жилистого Мишки. Я ее различала по розовой кофте, у сестры ее мужа Нади кофта голубая. Лица у женщин были одинаковые, как и фасон их кофточек с одного рынка.
- Попробуйте, какая вкуснятина! – вторила Серафиме Надя.
Я незаметно окинула взглядом стол в поисках «шубы»: тушеная картошка с мясом, нарезанные колечками маринованные огурцы, пироги и винегрет. Селедки «под шубой» я на столе не нашла.
Серафима говорила без остановки, что-то жевала из тарелки, которую держала в руке, второй рукой успевая подкладывать в наши тарелки угощение. Попробовав ее «шубу», я встретилась с глазами мужа, сидящего напротив меня. И мы друг другу улыбнулись, как заговорщики, одними глазами – это была не «шуба», а самый обычный винегрет с квашеной капустой и сельдью.
Мишка пил нашу водку один, часто подливал себе, чмокал губами и что-то оживленно молол языком. И сам же ржал над шутками, понятными ему одному. Ржал он громко, как жеребец на заре.
Видно, его жизнерадостный смех вывел из пищеварительного транса Серафиму, и она переставила бутылку на другой конец стола. Долго искала стопку для моего мужа, поражаясь «этим эстонцам, которые пьют из наперстков»:
- Ты же туда даже носом не заберешься, а нос у тебя – будь здоров! Не то, что у Мишки - бульба!
Я посмотрела на курносый обрубок Мишкиного носа и на нос мужа, словно со стороны: нормальный прямой нос, очень даже хорошо смотрится на мужском лице. И даже почувствовала гордость за него.
Серафима, выпив из граненого стакана водки, пожурила меня, что не пью:
- Она же чище, чем твой джин! И для аппетиту полезная.
А потом стала очень живописно расписывать картину нашего сына, которую он подарил Машке на Новый год:
- Вот, ты представь себе, Надюш, трава, да? Нет! Ты сначала даже не понимаешь, что это – картина. Просто краски опрокинуты на лист бумаги. И вдруг, ты видишь – трава! Трава, наклоненная ветром. Ты чувствуешь это ветер в траве, облаках, во всей картине...
Серафима увлечена игрой воображения и слов – она вся в образе. Надя слушает ее с полуоткрытым ртом, завороженная потоком слов. Мне приятно смотреть в этот момент на воодушевленное полное лицо Серафимы и ее блестящие глаза. А Мишке – на мои колени под короткой юбкой и банку джина, стоящую передо мной.
Я видела, что Мишка – примитив, а Серафима – творческая натура. Может, она не реализовала себя когда-то как художница или актриса? Может, она и дружит со своей водкой от внутренней неудовлетворенности и непонимания?
Мишка и не пытался понять того, о чем говорила его жена, он мыслил прямолинейно. Прямой наводкой.
- Свет, - подмигнул мне Мишка обоими глазами одновременно и подвинулся вместе со стулом, – дай попробовать джина!
Голубая баночка была пустая. Я подавила улыбку в уголках рта и протянула Мишке свой бокал с выщербленным краем. Наверно, кто-то до меня пытался им закусить. Не Мишкой, конечно же. Об него зубы сломаешь.
- А я тебе водочки налью, - обрадовался моей уступчивости Мишка.
Пока Серафима еще не вышла из образа, он осторожно придвинул к себе бутылку. А на вопросительный взгляд Серафимы покивал в мою сторону головой - мол, я прошу выпить. И уже смелее взял в руки бутылку. Уверенно так, как шофер – баранку, как летчик – штурвал, как повар – черпак. И щедро налил мне водки до самых краев в свой стакан.
- Молодец, ничего не скажешь! – похвалила я хитрого Мишку.
И он опять заржал довольный собой, заглушая голоса за столом. Посмаковав первый глоток, опрокинул содержимое моего бокала прямо в глотку. Адамово яблоко судорожно и жадно дернулось только один раз. «Прямо, как удав!» - про себя изумилась я и внезапно по-детски захохотала. Муж сдержал ухмылку, но глаза его так же смеялись. Никто не допытывался: чему я смеялась до слез? Людям было весело и без меня.
Передо мной появился стакан, полный водки, а я пьянела, не притрагиваясь к спиртному – свободная и независимая от чужого мнения. Странно, но мне начинало нравиться это общество, где не надо было подстраиваться и думать о правилах приличия. Взрослые люди были похожи на непосредственных детей своей естественностью, усиленной алкоголем.
Глазами я показала мужу на светлую секцию самого первого выпуска, по дверце которой лениво полз наглый жирный таракан.
На комнатную дверь с дырами от выдранных с «мясом» замков и ручек.
На затоптанный ковер, потерявший цвет и рисунок пару десятков лет назад.
На миленький чайный сервиз, который ставила Серафима на стол, предварительно сдув с треснувших чашек пыль.
На дорогую косметику хозяйки, вызывающе стоящую на шкафчике.
И меня неудержимо потянуло домой – в квартиру, где просто присутствовал порядок и дух дома. Я поняла, что у Серафимы нет мужчин, а у них – хозяйки, думающей об уюте семейной жизни. Устав сидеть на одном месте, я встала и с интересом оглядела то, на чем сидела: в спинке бывшего клубного стула не хватало самой верхней перекладины. Привычка сидеть с прямой спиной, не опираясь ею на спинку стула, спасла сегодня меня от возможного падения. А может, и черепно-мозговой травмы.
- Это Мишка принес с помойки, - заметив мой интерес к стулу, рассмеялась Серафима. В ее смехе сквозила гордость за хозяйственность и практичность мужа.
Мишка уполз в спальню, как раненный зверь – в нору. По пути опрокинул чашку с налитым горячим чаем. Получил за это от сестры дружескую оплеуху, но не почувствовал ее, сосредоточенный на траектории пути до кровати. Наверно, высчитывал скорость передвижения. Со своего места мне было видно, как он упал лицом в мятую наволочку скомканной подушки и отключился от всего мира.
Я пересела на диван к мужу, прислонившись к его плечу. И мне стало спокойно и надежно от прикосновения к родному человеку.
Серафима вернулась из глубины квартиры и всем весом плюхнулась рядом со мной на облезлый плюшевый диван, застеленный замусоленным покрывалом. Она широко расставила толстые ляжки под длинной черной юбкой, прижав меня вплотную у мужу. Я снова засмеялась от счастья, поймав тепло его улыбки.
- Я тебя придавила своими ногами? – догадалась Серафима.
- Как селедку – «шубой», - согласилась на этот раз я.
И мы все засмеялись шутке, а я ждала появления Машки, ради которой сегодня пришла в гости.
Словно повинуясь моим мыслям, открылась в комнату дверь. И вошла наша вялая дочь. В серых рейтузах и вытянутом джемпере она была похожа на Замарашку из сказки, забывшую про первый день нового года. Нынешняя Машка блестяще вписывалась в интерьер этой квартиры. И я не удивилась бы, если Ванька въехал бы сюда, лежа на печи. Но он просто вошел в помятых джинсах и почему-то растерялся, утратив в лице обычную для него очаровательную наглость. Мы поздоровались молча - кивком головы. Машка тут же напустила на себя несчастный вид и заявила, что у нее температура подскочила до тридцать семи и трех, что она вся еле живая, поэтому не вышла сегодня на работу.
Серафима горячо ей сочувствовала, возмущалась графиком «дебильной» работы продавца ларька, где Машка торговала разливным пивом и горячим вином. Кстати, ее туда к своей подруге и пристроила сама же Серафима.
Она ежеминутно называла мою дочь – «доченька», угощала ее и всячески обхаживала. Правда, Ванькиными руками: он по команде матери вставал с дивана и усталой походкой направлялся на кухню, потом - обратно, потом – к столу, потом –к Машке. Она стала главной героиней новогодней сказки.
Мы с мужем сидели молча, как зрители, и в сценарий не вмешивались. Артисты играли так слаженно, что мне вдруг показалось: Машка – не моя дочь, а Серафимы. А для меня – будущая невестка, с которой мы почти незнакомы и не знаем о чем говорить. Я не почувствовала боли, сделав из отдельных фраз вывод: Машка пропускает занятия в институте. Просто грустная улыбка легла на мои губы, но этого никто не заметил. Моя душа оставалась для чужих людей и родной дочери потемками.
С сыном нас еще неразрывно связывала невидимая пуповина: он чувствовал и понимал меня лучше взрослой дочери. Сейчас он был занят: кидался грязными диванными подушками в шестилетнюю белокурую красавицу. Детям было весело.
Муж незаметно ослабил узел турецкого галстука, привезенного мною из Питера. По телевизору шла трансляция новогоднего вечера: нарядные красивые женщины обменивались шутливыми репликами с элегантно одетыми мужчинами. Там люди жили другой жизнью, а здесь мы пили чай.
И я старалась не вспоминать о том, как Серафима сдувала пыль с чайного сервиза. Мишка бредил в пьяном сне, Машка – наяву. Она не сводила влюбленного взгляда с Иванушки, не замечая трещины на чашке, как на своей судьбе. Тогда я и решила для себя, что надо набраться терпения и ждать того дня, когда у дочери, как у слепого котенка, прорежется зрение. Может, на это уйдет время, и Машка не станет экскурсоводом. Но кем-то она все равно станет. И это ее право решать – кем. Но я поняла, что это судьба спасла меня тогда от бессмысленного побега в никуда.
С нами тепло прощались две веселые и навеселе женщины с похожими лицами. Мне казалось, что сегодня у нас с мужем тоже лица были похожими. Во дворе чужого дома я оглянулась на свет в чужом окне. Дочь махала нам вслед, как подбитая птица – крылом.
- Мам, а Машка придет домой жить?
- Не знаю, сынок. Машка ищет свое счастье.
- Разве это – счастье, мам? Это – настоящий дурдом!
- У каждого свое счастье, - сказал муж, прижав мой локоть к себе, а другой рукой обнял за плечо сына.
Так мы притихшие и шли по праздничным улицам большого города. И вдруг в морозном воздухе зазвучал чистый детский голос. Это наш сын с задумчивым выражением лица декламировал знакомое стихотворение:
- Маленькие дети, ни за что на свете
Не ходите в Африку!
В Африку гулять...