1
Мальчик ухватом вытянул из печи чугун. Пряча лицо, чтобы не обожгло паром, ножом тронул картошку – сварилась ли? Нож легко погрузился в мякоть. Уварилась!
Обхватил тряпкой чугун и слил горячую воду в ведро, а дымящуюся картошку вывалил прямо на стол. Посередине толстого соснового стола выдолблена широкая лунка, поэтому картофелины не покатились, а остались лежать кучкой, испуская манящий запах.
Дети потянулись к еде. Их было трое – старший Миша, одиннадцати лет, его семилетняя сестра Вера и четырёхлетний Сашка, последыш.
Младший схватил картофелину, обжёгся и заплакал.
-У-у-у...-хныкал он.- Горяча...
-Куда цапашь!- Вера хлопнула его по затылку.- Так тебе и надо! Не лезь поперёк батьки...
Миша, обжигаясь и дуя, очистил картофелину от кожуры и подал младшему.
-А хлебушка?- опять захныкал Сашка.
-Хлебушка нету. Ешь с солью,- старший поставил на стол деревянную солонку в виде утицы, в которой тускло поблёскивала крупная серая соль.
Всё в избе – стол, лавку, палати и даже солонку сделал ещё до войны их отец Иван Тесов. И дом тоже поставил он. Но теперь отца нет – без вести пропал в 42-ом.
Лёньке Стежкову, с которым Миша сидит в школе за одной партой, хорошо – им пришла „похоронка“. Мол, рядовой Стежков Степан Трофимович, его отец, погиб смертью храбрых...
А Мише, бывает, пеняют... Как-то вызвала их с Лёнькой к себе в кабинет завуч и стала отчитывать за прогулы. А они не виноваты – матерям помогали, зашиваются те, доярки обе.
Пацаны мялись, бубнили что-то невнятное. А завуч и слышать ничего не хочет.
-Ещё не известно, кем были ваши отцы?- подозрительно оглядев их, строго спросила учительница.
Новая она в деревне, из эвакуированных, людей не знает.
-У меня на фронте погиб. Похоронка пришла,- сразу нашёлся Лёнька.
-А у тебя, Тесов?- завуч пристально посмотрела своими чёрными строгими глазами.
-Без вести пропал...- замялся Миша.
-Ну вот... небось сам сдался в плен, а потом у Власова против наших воевал?
В то время мальчик ещё не знал, кто такой генерал Власов, поэтому не нашёлся, что ответить.
Но кличка „власовец“ к Мише Тесову не прилипла. Люди помнили его отца, многим он помог до войны. Да и сам Миша – какой из него „власовец“? Тщедушный мальчонка в стоптанных пимах* и заплатанной одежонке. „В новой рубахе со старыми дырами“, как шутили в деревне.
Когда Тесов вырос и стал взрослым, ему часто приходилось слышать это слово – „власовец“, а позднее и „литературный власовец“. И всегда при этом он вспоминал завуча и её строгие чёрные глаза.
Дети доедали картошку. Лица их повеселели, в глазах появился озорной весёлый блеск. Младший начал крутиться, размазывать раздавленную картошку по столу.
-А ну, перестань!- Вера опять хлопнула его по затылку.- Ишь, разбаловался!
Миша убирал со стола. В этом году картошка уродилась! Они не голодали. А в прошлом, 43-ем... к концу зимы картошка вся вышла. Есть стало нечего. Думали - всё, конец им пришёл. Но спасибо, добрые люди выручили. Приехали казахи из соседнего села, привезли полмешка зерна. Когда-то, ещё до войны отец здорово помог этим людям. Прослышали теперь, что Иван Тесов без вести пропал на фронте, а семья его бедствует – помогли, не забыли добро. С тем зерном они и перезимовали. Мать толкла пшеницу в ступе, а потом пекла лепёшки. Настоящий хлеб! А то всё деруны да деруны**... Сашка, младшенький, хоть поправился, а то весь золотушный был...
Соседи шушукались, что у них где-то хлеб спрятан, от отца-де остался. Наговаривают! От отца ничего не осталось, у него ничего и не было – последним делился с людьми.
Мать с работы ещё не пришла. Встанет - ни свет, ни заря, затопит печь, поставит похлёбку и - на работу, до позднего вечера. Когда встают Миша и Вера, похлёбка уже сварилась. Похлебают, накормят Сашку и - в школу. А младший остаётся в избе один, пока они не вернуться.
Но сейчас зимние каникулы - здорово! Спи сколько влезет! Но просыпались всё равно рано – голод не тетка, будит лучше всякого будильника.
Дети собирались на горку, кататься.
Низкое зимнее солнце светило прямо в окна, окрашивая обледенелые стёкла в весёлые тёплые цвета. Но ребята знали – на дворе мороз. Видно по тому, как вьётся дым из труб соседних домов.
Оделись, как могли теплее, вышли во двор. В глаза брызнул яркий солнечный свет. Миша прищурился, Вера прикрыла глаза рукой, а маленький Сашка зажмурился и так стоял с закрытыми глазами, улыбаясь.
Сухой рассыпчатый снег сверкал слепящей белизной и мелкие крупицы его играли в солнечных лучах. Постояли, подождали, пока глаза привыкнут.
Миша сходил в сарай за санками и они двинулись на горку, что за деревней. Шли гуськом, увязая в снегу. Впереди старший с санками, за ним Вера и, едва поспевая за ними, плёлся Сашка. Торопились. Небось, там уж все ребята собрались!
Закутанный в материн платок младшенький спотыкался и отставал.
-Ну, погодите...- хныкал он.
-Давай, давай!- подбадривал его Миша.
Вот, позади последние дома. Начинается горка. Склон, обращённый к деревне, неровный, ухабистый, поросший кустарником, зато противоположный – ровный и гладкий. Катись – не хочу! А дальше лес, а потом поле, а где-то там вдали таинственный город Тара. Но дети там никогда не были, а только слышали от взрослых, что есть, мол, такой город.
На горке – ребят! Как огурцов в бочке! Вся Шатиловская детвора! А Шатиловка - деревня большая! Звенят в морозном воздухе детские голоса - и крики, и смех!
Тесовы уселись на санки – Сашка впереди, выставив вперёд ноги в больших подшитых пимах, за ним Вера, а позади, резко оттолкнувшись, Миша. Под весёлый детский смех санки, набирая скорость, покатились вниз... И-и-и-х!
2
Лето на излёте. Днём ещё жарко, но рассветы стали холодными. Пробирает, если легко одет.
Миша это чувствовал, идя на работу и поёживаясь от утренней прохлады. Он закончил семь классов и начал помогать матери. Пора. Ему уже тринадцать лет. Ходил за лошадьми, возил на подводе сено, мешки с картошкой - что скажут. В общем, извозчик.
Тесов улыбнулся, вспомнив Кольку Булыгина. Этот парень, первый в деревне балагур и озорник, вернулся с войны без ноги. Улыбаясь, он шёл по улице на костылях, за спиной его тянул вниз тяжёлый вещмешок. В том мешке принёс Николай трофейный патефон и три пластинки – две немецкие и одну нашу, „про извозчика“ в исполнении артиста Утёсова.
Частенько, от нечего делать Булыгин выносил патефон на улицу, ставил его на лавочку возле калитки и заводил музыку. Люди, заслышав, начинали собираться. Когда играли немецкие, собравшиеся равнодушно молчали, а некоторые даже ворчали – завёл, мол, „бодягу“. Но когда Николка ставил „про извозчика“, то люди оживлялись, добрели. Морщины на их обветренных лицах разглаживались, появлялись весёлые улыбки, часто звучал смех, хотя все слышали эту песню уже много раз. Особенно нравились слова: „Я - не извозчик, я - водитель кобылы“.
Когда к собравшимся подходил Миша Тесов, Булыгин просил всех расступиться.
-А... Кто к нам пожаловал?- с весёлым удивлением спрашивал он и сам же отвечал.- К нам пожаловал водитель кобылы!
Эта шутка повторялась много раз, но всегда вызывала взрыв безудержного хохота.
А Миша, одетый в большие отцовские сапоги и большой отцовский же картуз, стоял опустив руки и не знал, смеяться ему или плакать.
Так размышляя, подошёл Тесов к конторе. Возле крутилась Нюрка Семенихина, востроглазая молодая вдова. Мужа её убило в 43-ем, осталась одна с двумя детьми.
-А Михаил... здорово!- улыбнулась она белозубым ртом.- Иди в контору, что председатель скажет...
Паренёк вошёл, сняв картуз, и остановился у входа. Ждал, когда председатель, молодой мужик без левой руки, освободится. В избе полно народу. Накурено!
Председатель подписывал какие-то бумаги. Наконец, поднял глаза.
-Тесов,- проговорил он хрипловатым голосом.- Запрягай кобылу. Повезёшь Семенихину на заимку. Проверить надо, как там ягнята.
Слова звучали отрывисто как военный приказ. Нюра стояла рядом - вошла пока Миша ждал.
-Слышь, Анна,- обратился к ней председатель.- Вот тебе извозчик.
-Водитель кобылы!- встряла она.
Все вокруг радостно засмеялись, как будто услышали какую-то хорошую новость.
Вообще-то, Аня Семенихина не зоотехник, а простая колхозница, но когда с чем-нибудь возникали трудности – корова ли не могла отелиться или случался падёж молодняка, то всегда посылали её. Знали, что эта шустрая разбитная бабёнка во всем разбирётся и всё устроит в лучшем виде. Человек такой! Глаза быстрые, всё смешки да шуточки, а смотрит в корень и за словом в карман не лезет и может договориться со всяким.
Тесов согласно кивнул и вышел из избы. Нюра - за ним.
-Погодь. Куда ты?- поспешила она за парнишкой.
-Как куда?- на ходу бросил Миша.- На конюшню, запрягать.
Он увязал в грязи в больших отцовских сапогах, но шёл ходко. Анна едва поспевала за ним.
-Ну, Миш... чё так разогнался-то?- весело смеялась она, догоняя его.
Но Тесов молчал, надвинув на глаза картуз. Он мужик, извозчик! Некогда с бабами лясы точить!
Подошли к конюшне. Миша быстро запряг лошадь и сел на телегу , свесив ноги, слева сбоку. На нём серо-зелёный пиджачок, перешитый матерью из трофейного немецкого френча – выменяла за полмешка картошки у заезжих менял.
Анна устроилась на телеге сзади, подстелив под себя телогрейку. Солнце стало пригревать, поэтому женщина опустила на глаза белый в синий горошек платок, завязанный на затылке узлом.
Подвода тронулась. Сначала ехали молча, бездумно поглядывая по сторонам на опустевшие поля, стожки сена вдоль дороги, перелески.
Солнце стояло уже высоко, когда Нюра достала из кармана телогрейки папиросы „Норд“, „гвоздики“, как их называли за малый размер.
Кроме самосада, в деревне курили ещё „Спорт“, тоже „гвоздики“, но большие папиросы, такие как „Казбек“ или „Герцоговина флор“, в сельмаг не завозили никогда.
-Куришь?- как-то странно глядя на него, спросила баба и протянула пачку.
-Ага,- согласно кивнул головой Миша и взял папиросу.
На самом деле он тогда ещё постоянно не курил - так, от случая к случаю, когда угощали, чтобы казаться совсем взрослым.
Оба закурили и молчали. Анна стала курить только в последнее время, тайком, чтобы деревенские бабы не увидели – изругали бы всю.
-А водку пьёшь?- гнула свою линию женщина.
-Само-собой...- он щёлкнул кнутом и прикрикнул на кобылу.- Н-н-о! Пошла! Чего заснула?
Его звонкий мальчишеский голос далеко разнёсся по полю. В свои тринадцать лет Миша ещё не знал вкуса вина – не до того было в их доме.
Аня наклонилась к нему как будто для того, чтобы поправить что-то рядом.
„Ровно от печки пышет“- подумал парнишка и отодвинулся.
-А баб ебёшь?- как-то равнодушно спросила она и поправила платок на голове.
-А то?!- мальчишка сплюнул сквозь зубы.
Это, конечно, была явная ложь! Но ответить иначе Миша не мог – это значило бы, что он „салага“, а не извозчик, с которым и дело-то иметь порядочной бабе не стоит.
-Ну, тогда ещё ничего,- Нюра кивнула на стог сена у леска.- Подъехай туда. Обед.
Он взял вправо и подкатил по скошенному полю к стогу. Вынул удила. Пускай пожуёт сенца лошадка.
-А как её зовут?- спросила баба.
-Кого?
-Ну, кобылу.
-Кобылу-то?- переспросил паренёк.- Пердячая...
-Что, такая старая?
-Ну, не молодая уж...
-А-а-а...- Аня потянулась к узелку с едой.
Рядом со стогом на холстинке женщина разложила варёную картошку, солёные огурцы, хлеб. Порылась во внутреннем кармане телогрейки и вытащила четвертинку с зелёной наклейкой, „Московскую“. Эти маленькие бутылочки называли просто - „чекушка“ или „гадёныш“, видимо, за их малый размер – 250 грамм.
-Ну, садись. Перекусить надо,- пригласила она.
Мальчишка снял картуз и, немного стесняясь, сел на траву. Нюра налила в алюминиевую кружку водку и протянула ему.
-Ну, давай,- грудь её под синей сатиновой кофтой с белыми пуговицами мерно вздымалась.
Вдруг одна пуговица на груди отскочила и попала прямо в кружку.
-Ха-ха-ха...- весело рассмеялась Анна и достала пуговицу, а пальцы облизала.
Мише тоже стало весело, но он только скупо улыбнулся – всё ещё стеснялся.
Взял из её рук кружку и залпом выпил. Горькая жидкость обожгла горло. Он поперхнулся, закашлялся.
-Хлебушка понюхай!- Нюра протянула ломоть ржаного хлеба с толстой коркой.
Мальчик понюхал хлеб и откусил огурец. Ему казалось, что никогда в жизни не ел он таких вкусных огурцов и такого душистого хлеба. Женщина тоже выпила, вытерла губы ладонью и принялась есть картошку.
Хмель ударил в голову. Парнишка осмелел, а баба смеялась, призывно поглядывая на него...
Наконец, она встала, бросила телогрейку на сено и потянула его за руку...
Миша проснулся от утреннего холода, огляделся. Светало, по полю стелился туман. Они лежали на сене у стога – женщина спала, накрывшись телогрейкой, её рот был полуоткрыт, а он лежал рядом, немного скатившись в сторону, и боялся шелохнуться.
Вскоре проснулась и Нюра.
-Ты смотри, какие холодные рассветы пошли,- проговорила она сонным голосом и потянулась.- Долго мы с тобой, однако, до заимки добираемся...
Она рассмеялась весёлым беззаботным смехом. Сон как рукой сняло. Надела телогрейку, оправила юбку.
-Ну, водитель кобылы,- скомандовала она.- Поехали. На заимке скажем, заплутались...
3
По деревне поползли слухи, что Нюрка Семенихина спуталась с Мишкой Тесовым, малолетком.
Люди, собравшись у колодца или магазина, делились впечатлениями.
-Ты смотри, какая бесстыжая, стерва. С малолетком схлестнулась! Ну, ни стыда, ни совести нет у человека!- осуждали одни.
-И то сказать, нынче голод на мужика в деревне. Считай, в каждом дворе кто-то из мужиков с войны не вернулся. Вот, бабы и лютуют...- как бы защищали другие, понимали, значит.
-Да... Такие вот дела...- филосовски заключали третьи.
Дошли слухи и до Таисии Тесовой, матери Миши. Ей первая всё рассказала мать Мишиного одноклассника Лёньки Стежкова - Марья.
-Cлышь-ка, Таисья!- не заходя во двор, прямо с улицы кричала Марья.- Слышь, Тася, что учудила Нюрка-то Семенихина...
Далее во всех подробностях следовал рассказ о случившемся, причём этих подробностей, конечно, никто не мог знать. Но людская молва действует по принципу – не знаем, так догадаемся, не догадаемся, так придумаем...
Таисия молча выслушала и, не сказав ни слова, повернулась и ушла в избу. Только складки вокруг рта её обозначились ещё резче...
Ничего не сказала она и сыну, когда тот вернулся домой. Молчала всё и думала...
Но вот, однажды Тесова встретила Анну у магазина, издали заметила, остановилась и ждала, когда та поравняется.
-И как только глаза твои бесстыжие не полопаются, сука проклятая!- с чувством, но спокойно проговорила Таисия, видно, давно продуманное и заготовленное.- Пацан же он ещё, малолеток.
-А ты меня не сучи!- взбеленилась вдруг Семенихина.- Я ещё тоже не старуха! Не откусила-поди ему! Не измылился!
С этими словами Нюрка тряхнула головой и пошла дальше, плавно покачивая бёдрамми.
А Таисия от такого напора и нахальства растерялась, да так и осталась стоять с открытым ртом, забыв, что хотела ещё сказать и чем пристыдить эту срамную бабу.
Миша же с гордостью замечал, что отношение к нему в деревне переменилось – молодки смотрели с весёлым интересом, а сверстники с явным уважением. Ещё бы! Теперь он настоящий мужик, извозчик! Никто, даже Колька Булыгин, больше не называл его „водитель кобылы“.
Время шло день за днём. Новые деревенские события заслоняли старые, оттесняя их назад. Люди живо обсуждали новости, а старое постепенно забывалось.
Но Таисия всё помнила и хотела поговорить с сыном, но никак не могла решиться. Хотела попенять, что-де рано ещё тебе с бабами путаться, всему своё время, придёт и твоё...
Хотела, но так и не сказала, потому что случилось новое, нежданное и негаданное событие.
Сидела она как-то дома одна и чинила своим ребятам одежду, когда вернулся Миша.
-Мам,- начал он с порога.- Я в Тару поеду.
-Это за чем же?
-На фельдшера учиться.
-На фелшара?- не поняла мать.- Это чё же, навроде врача?
-Нет, ниже. Но тоже людей лечит,- пояснил сын.- На врача в институте учат, туда с десятилеткой берут или после техникума. А на фельдшера - с семилеткой... Помогать хочу.
-Кому помогать?- опять не поняла мать.
-Как кому? Людям...
Таисия поскучнела. Только начала налаживаться жизнь. На Мишу какие-никакие, а всё- таки трудодни идут и вот, опять... Всё не слава богу! Но понимала – учиться сыну надо, умственный он, весь в отца пошёл. Тот, бывало, всё с книгами... Самоучкой грамоту превзошёл. С виду хлипкий, а сила в нём нутряная была, люди потому и тянулись. В председатели колхоза хотели выбрать, но в райкоме запретили – беспартийный, мол. А сам-то Иван в партию ни в какую не хотел вступать! Я-де беспартийный большевик и баста! Так и остался счетоводом до самой войны. А теперь о нём – ни слуху, ни духу, без вести пропал на фронте! Жив ли? Кто знает?
-Ну, что ж... Воля твоя, сынок,- как бы очнулась Таисия.
Мысли её постепенно возвращались к действительности. Думай - не думай, а дети растут. Вот, и средняя Верка подрастает, а там, гляди, и младший Сашка... И останется она одна на старости лет...
-А когда ехать-то удумал?- всё ещё теплилась в ней надежда, может, не скоро...
-Да на следующей недели и поеду. Экзамены ещё сдавать надо, так что собирай меня, мам.
И стала Таисия собирать сына в дальнюю дорогу. Нашла в сарае старый деревянный сундучок, сработанный ещё её дедом, до революции. Обтёрла его, забила несколько недостающих гвоздей. Некогда зелёная краска местами облупилась, обнажая первоначальную темно-красную, тоже кое-где облупившуюся и потрескавшуюся. Ничего, пойдёт. Выстирала и заштопала носки, смену белья. Бережно сложила в сундучок. А в уголке, чтобы не раздавились, пристроила мешочек с сухарями и пяток варёных яиц.
Ну вот, всё готово. Теперь остаётся только ждать. Как время-то летит! Давно ли Миша мальчонкой был, а нынче – уезжает учиться на фельдшера в далёкий город Тара!
4
Миша долго плутал по незнакомому, хотя и небольшому городу, пока с помошью прохожих не добрался до медицинского училища, которое размещалось в старинном купеческом доме с толстыми кирпичными стенами, некогда окрашенными в белый цвет.
Пришёл, поставил свой сундучок перед дверью и долго читал объявление об условиях приёма. Помогли ребята, которые приехали раньше и уже освоились. Впрочем, ребят было мало – всё больше девчата.
Вступительные экзамены сдал без труда – недаром мать называла его „умственным“, в отца. К тому же, ребятам давали предпочтение, девчата ненадёжный народ - выйдут замуж, то да сё... И в Армию их не призовёшь, а тут готовые медкадры – окончит учёбу и - в Армию...
Общежития в училище не было и студенты снимали частные квартиры.
Тесов нашел место во флигеле, точнее, ветхой избушке, стоящей в глубине двора просторного дома, принадлежащего работнику потребкооперации Хмелёву, плотному человеку с бритой головой, всегда ходившему в тёмно-синих военных брюках и хромовых офицерских сапогах.
Флигель состоял из единственной комнаты, где почти вплотную стояли шесть железных кроватей, одну из которых, что ближе к двери, занял Миша.
Посреди комнаты - длинный стол, а в углу - печь. Стульев не было. Ребята садились вокруг стола на кровати.
Рано утром, когда квартиранты уходили на учёбу, хозяйка тётя Клава, полная женщина в белом платке и переднике, топила печь и варила варево для поросёнка. Обычно это была картошка в мундире. Иногда она добавляла какую-нибудь крупу или остатки обеда, потом ставила чан на лавку и толкла картошку толстой палкой, превращая всё в пахучее месиво.
Когда студенты приходили с занятий, то в доме было тепло и пахло чем-то съедобным. Питались они в училище, в столовой, а дома вечером пили только чай с сахаром и чёрным хлебом. Иногда по карточкам давали и белый, но ржаной сытнее... Чувство голода не покидало их никогда, все годы учёбы. Дома легче – всегда можно что-то перехватить и мать чем-нибудь да накормит.
Ребят было шестеро. Все сибиряки, четверо, в том числе и Миша, коренные – челдоны, а двое из ссыльных – один Петро Бодус из Западной Украины, другой из-под Киева – Иван Шепитько. Точнее, переселены их родители, сразу после войны.
-Петруха,- шутили ребята, обращаясь к Бодусу.- У тебя латинская фамилия, на „ус“ – синус, спиритус... Ха-ха-ха!
Бодус на эти шутки не отвечал, а сидел молча, насупившись и глядя из подлобья. Это был немногословный замкнутый подросток, который быстро стал предметом всеобщих насмешек.
Так уж повелось. Как только собираются несколько человек и образуется общность, то сразу выделяется вожак, „пахан“, и „козёл отпущения“ или „мальчик для битья“. Вожаком стал Стёпка Плющев из соседнего села, пацан отчаянный и бывалый. Он смело лез в драку и не боялся даже местных, тарских, которые в случае нужды могли привести целую ораву или, как они говорили, „кодлу“.
Вокруг вожака обычно вьются „шестёрки“, из-за чужой спины обделывая свои дела.
Бодуса сделали изгоем, скорее всего, потому что держался особняком и был „не такой, как все“. Про него трепались, что из дома ему присылают сало, которое он–де где-то прячет, а есть уходит в сарай, чтобы никто не увидел.
Когда „пахан“ был дома, Петра не трогали, боялись. Стёпка не давал. Видно, Бодус чем-то откупался. Но когда Плющев уходил, другие тоже хотели поживиться и начинали цепляться...
Как-то в воскресенье всё были дома, кроме „пахана“. Валялись на койках – кто читал, кто спал.
-Слышь, кулачок,- обернулся Шепитько к Бодусу.- Где сало-то заховал? Отрежь и нам по шматочку!
Петро молчал и читал учебник.
-Ну шо? Сука кулацкая, зажал сало-то!- ощерился вдруг Иван.
-Отстань от него! Чё пристал как репей!- веско и спокойно проговорил Миша.
-Шо ты сказал, сухопара?- Шепитько сжал кулаки и бросился на Тесова.
Остальные ребята проснулись и с интересом смотрели, что будет дальше.
Иван подскочил к Мише и с размаху ударил его кулаком в лицо. В это время Бодус обхватил Шепитько сзади и повалил его на койку.
-Братва, полундра! Наших бьют!- сдавленным голосом выкрикнул Иван из-под плотного Бодуса.
Ребята вскочили со своих мест. Завязалась драка. Трое против двоих – „кулака“ Бодуса и „подкулачника“ Тесова. Дрались пацаны жестоко – руками, ногами, зубами.
Петро - коренастый плечистый паренёк, ну а Миша... сказано, весь в отца – тщедушный и сухопарый.
Перевес был, явно, на стороне большинства. Казалось бы, Шепитько тоже украинец и тоже „пострадавший“, из ссыльных, но – куда там! Ощущал он себя бедняком и питал лютую ненависть к „кулакам“.
На шум пришла хозяйки и, быстро поняв, в чём дело, схватила стоящую в углу палку, которой обычно толкла картошку для поросёнка.
-А ну, перестаньте, озорники окаянные!- гаркнула она, размахивая дубиной.- А то зачну охаживать - мать родная не узнает!
Пацаны косились на внушительную фигуру тёти Клавы, на её увесистую палку и молчали, тяжело дыша. Постепенно начали успокаиваться.
-Вот, только ещё раз попробуйте! Всех на улицу выставлю! Фулиганы!- хозяйка поставила дубину в угол, бросила на ребят строгий взгляд и вышла.
Запал прошёл. Ребята почёсывали ушибленные места, поглаживали синяки, утирали „юшку“.
Иван, ни на кого не глядя, взял пустой чайник и пошёл к хозяйке, набрать воды и вскипятить – пора попить чаю. Про сало он уже не думал.
Впоследствии Миша размышлял и не мог понять, почему он вступился за Бодуса – ведь не родня! Сказать, что Пётр ему очень нравился, он тоже не мог. Может, оттого, что несправедливо цепляться к человеку и вымогать это растриклятое сало, которого никто не видел. Кто знает?
Петро же стал разговорчивее с Тесовым, немного приветливее. Когда в избе они оставались вдвоём, заводил беседы про жизнь.
Однажды в солнечный зимний день, вернувшись с занятий, Тесов застал дома Петра, который пил чай. На столе лежали чёрный хлеб, нарезанный толстыми ломтями, солёные огурцы и в сторонке, на тряпочке... сало.
-А... Мишаня! Вот, из дому привёз... попробуй,- проговорил Бодус и протянул шматок сала с хлебом.
-Да не надо... Я в столовке поел...- Миша проглотил слюну.
-Да чего там... в столовке. После неё ещё больше жрать охота!
Поели, попили чаю, разговорились.
-А у тебя где отец?- спросил Миша.
-У меня?- Бодус замялся.- Забрали...
-За что?
-Да...- Пётр покосился по сторонам, хотя в комнате они были одни.- У немцев в полицаях служил. Дали десять лет, а нас с матерью сослали сюда...
-Ты у матери один?
-Нет, ещё три брата и две сестры. Два брата уже большие, в колхозе работают.- Бодус помолчал.- А у тебя где отец?
-Без вести пропал на фронте.
-Может, тоже против этих воевал?- Петро кивнул на пустые койки.
-Не знаю... навряд ли,- Миша с сомнением покачал головой.
-А хозяйство у вас разорили?- Бодус напрягся.
-Не... ничё не взяли. А у нас ничего и не было...
На том разговор и закончился, а Бодус вновь отдалился от Тесова, не проявляя к нему больше интереса и оставаясь, как всегда, замкнутым и немногословным.
Миша же не жалел о том, что ввязался в драку, и по-прежнему считал, что нельзя цепляться к человеку и вымогать...
Постепенно это происшествие забылось. Ребята продолжали учиться...
5
Прошло много лет. Теперь Миша Тесов работает фельдшером в отдалённом сибирском селе, куда получил назначение после службы в Армии. Официально его должность называется - заведующий фельдшерско-акушерским пунктом. Уважаемый на деревне человек. У него семья – жена Катя и двое ребятишек, старшей дочери Свете уже восемь лет, а младшему тоже Мише, Михал Михалычу, только четыре года.
Тесов возвращался с работы, погружённый в свои мысли. Многое ему не давало покоя. Знал, что и домой, ночью или днём, когда он отдыхал с семьёй или занимался по хозяйству, могли прийти люди за помощью – кто-то заболел, поранился или женщина на сносях принялась рожать. Но не это беспокоило его. К такому давно привык. Надо – так надо!
Тревожило его другое. Бывает, смотрит на больного, хочет ему помочь и не может – не хватает знаний, как будто в комнате давит низкий потолок. Не знал он, конечно, что и академики порой бывают бессильны, им тоже не хватает знаний, которые ещё не добыты наукой.
Выписывал медицинские газеты и журналы, читал, наблюдал, думал... Но чувство „низкого потолка“ не проходило.
Михаил открыл калитку, вошёл в опрятный двор. Навстречу с радостным лаем бросился пёс Полкан. Дом свой, просторный, с побелёнными стенами, хотя и саманный, покрыт шифером. Наличники и ставни выкрашены яркой зелёной краской. Что и говорить, живёт он справно!
Жена, молодая грудастая баба, крутилась возле печки, собирала на стол - скоро ужинать. Её соломенного цвета волосы собраны на затылке в пучок. Дочь делала уроки, а младшенький цеплялся за юбку матери.
Когда Михаил вошёл, то увидел только крепкую спину и широкие бёдра жены – она стояла спиной к двери.
-А, Миша...- обернулась она на шум.- Садись, ужинать будем.
-Папка, папка!- бросился к нему сынишка.- А чё ты мне с работы принёс? Шприц принёс? Я в больницу буду играть!
-Принесу, сынок, обязательно принесу. Забыл сегодня,- Михаил сел за стол и посадил на колени сына.- Ну, рассказывай, как ты себя вёл. Мамку слушал?
-Как же, слушал!- Катя поставила на стол тарелку с дымящимися щами.- Уж и не знаю, что делать – или за хозяйством смотреть, или за этим озорником! Рук не хватает!
Семья уселась вокруг стола. Света не начинала есть и выжидательно смотрела, а маленький руками схватил солёный огурец, за что и получил подзатыльник от матери.
-Рюмочку налить?- обратилась Катя к мужу.
-А что?- он вопросительно посмотрел на неё.
Вином, вообще-то, Тесов не увлекался.
-А ты уж и забыл?- жена как бы укоризненно покачала головой.- Сегодня же годовщина нашей свадьбы!
-А... и правда...
Она достала начатую бутылку и налила водку в две рюмки из толстого стекла, „лафитники“.
-Ну, за нас...- проговорил Михаил.
Выпили и закусили солёным салом с чесноком, лежащим на разделочной доске, вырезанной в виде сердца. Мишина работа.
-Может, по второй?- спросила жена.
-Да ладно, хватит... Мне ещё сегодня вечером надо зайти к одной старухе, укол сделать,- он нагнулся над тарелкой со щами.
-Это кто же такая?- с любопытством спросила Катя.
-Да Петровна, Краснихина. Одна осталась, мужа похоронила, совсем плохая стала...
-Это... которая за Пузановыми живёт?
-Угу...
Ужин подходил к концу, когда Михаил, откашлявшись, тревожно посмотрел на жену.
-Знаешь, Катерина,- он запнулся.- Мне уехать надо.
-Уехать? Куда?
-В Омск.
-В Омск?! Это за чем же?
-Учиться. В мединститут хочу поступать.
-В мединститут...- она не понимала.- А чё тебе здесь не хватает?
Тесов молчал, а Катя постепенно приходила в себя.
-Дак, чё тебе не хватает?- повторила она свой вопрос.- Живём мы – дай бог каждому! Хозяйство справное, всего в достатке. Телевизор взяли. Может, стиральную машину достанем, я договорилась... Галина Ивановна обещала. Ковёр...
-Знаний мне не хватает...
-Знаний?- ещё больше удивилась Катя.- Это тебе-то знаний не хватает! Люди вон всё несут! И сало, и яйца... хоть у нас и своего довольно.
-Причём здесь это?- теперь уже не понял Михаил.
-Да как причём! Если бы знаний не хватало, то люди бы ничего не принесли! Не дураки они! И обратно же... книги медицинские выписываешь. Полный дом! Пыль вытирать замучилась!
Он сидел молча, наморщив лоб, потом встал и направился к двери, хотел покурить во дворе.
-А этих куда?- крикнула ему вслед жена и показала на детей.
Михаил обернулся и увидел глаза сына, по-взрослому смотревшего на него, но ничего не сказал и вышел, плотно закрыв за собою дверь.
Он сидел на крыльце и курил. Его и без того покатые плечи опустились ещё больше, лоб бороздила поперечная морщина.
Их мирная семейная жизнь дала трещину. Катя замкнулась, на вопросы отвечала скупо или, вообще, молчала. Оставшись одна, она часто плакала, о чём говорили её припухшие глаза и покрасневший нос.
Дети притихли и только насторожённо смотрели на родителей.
Тем не менее, Михаил собрался и уехал в Омск...
Через месяц, холодным ранним утром он вернулся, серьёзный и похудевший. Вошёл в дом, поставил чемодан в угол и поднял над головой сынишку, взяв его подмышки.
-Ну, Михал Михалыч, как жизнь?- спросил отец, стараясь придать своему голосу беззаботную весёлость.
Но весёлости не получилось, а мальчик застеснялся и молчал.
-Ну, как?- не выдержала жена.
-Сдал... принят в институт...- пряча от неё глаза, ответил Михаил.
Катя отвернулась и прижала к глазам передник.
-А когда ехать?- в голосе её послышалась надежда – может, ещё не скоро?
-Через неделю.
-В-ы-ы…- зарыдала женщина.
-Ну, чё ты, Катя! Я же денег больше буду получать!
-Когд-а-а…
-Ну... через шесть лет...- Михаил потупился.
-За шесть-то лет и околеть можно...- всхлипывала она и, не глядя на него, вышла во двор.
В избе стало тихо так, что было слышно, как жужжит муха. Дочь – в школе, а маленький Миша молчал и только смотрел на отца взрослыми глазами.
Светало. Михаил вышел во двор, хлопнул по соску умывальника – пусто. Набрал воды. Умылся, поёживаясь от холода. Кожа покрылась пупырышками. Ишь ты! Рассветы стали холодными – скоро осень.
Печь стояла нетопленной. Жена не вставала, лежала на кровати, отвернувшись к стене. Но он знал - не спит.
Тесов застегнул чистую рубашку на все пуговицы, надел свой новый темно-синий костюм и серую кепку. Взял стоящий в углу чемодан, бросил прощальный взгляд на спящих детей, хотел поцеловать сына, но передумал и, не сказав ни слова, вышел.
Медленно прошёл по двору, открыл калитку и оглянулся на дом, в утреннем свете белевший своими стенами. Ярко-зелёные ставни ещё закрыты.
„Что это я?“- подумалось.- „Ровно на войну ухожу!“
Не оглядываясь, быстрым шагом пошёл к автобусной остановке. Навстречу вывернулась Степановна, сухая неопрятная баба, гнавшая козу на выпас.
-С добрым утром, Михал Иваныч,- уважительно поздоровалась она, слегка поклонившись.
-Здравствуйте,- рассеянно ответил Тесов, не замедляя шаг.
В центре села, у магазина остановился и поставил чемодан. Здесь остановка автобуса. Пока безлюдно. Но постепенно с узлами и корзинами подходили люди и садились на лавку. Все терпеливо ждали, вяло переговариваясь и посматривая за поворот улицы, откуда должен появиться автобус.
Михаил стоял и тоже выжидательно смотрел за поворот. Но почему-то видел печальные глаза сына, по-взрослому глядевшего на него. Он встряхнулся – что за чертовщина?
Забрать с собой семью? Но на его стипендию вчетвером не прокормиться! Даже если подрабатывать ночами. Это ясно.
Но вот, из-за поворота показался старенький автобус. Люди засуетились, готовясь к штурму, подымались со своих мест, хватали узлы. Слышались возгласы - „ты здесь не стояла“, „мы раньше пришли“, „да он всегда понахалке всё делает“...
Тесов, немного поколебавшись, поднял свой чемодан и двинулся... в противоположную сторону. Дойдя до угла, он ещё раз бросил взгляд на подошедший автобус – посадка шла полным ходом. Теперь уже больше не оглядываясь, решительно зашагал прочь.
Возник рубеж, через который он не мог переступить. Разумом понимал, что за годы учёбы ничего страшного с семьёй бы не случилось - живут же другие! Но сердце говорило другое. Он вновь и вновь вспоминал серьёзные глаза маленького сына и к сердцу накатывала горячая волна...
Михаил возвращался домой...
Примечание: пимы* - сибирское название валенок, деруны** или дранники - картофельные оладьи без масла.