смотрите это, как кино
Моим друзьям, ныне живущим, и
светлой памяти Евгения Воронцова посвящается.
Никто из нас не виноват в том, что приготовила
нам Судьба.
1.
Взлетает ТУ-154.
Задирает морду, блеснув на солнце стеклянно-металлическим оскалом. Тяжело опираясь на крылья, забирается на небо, поджав лапы, заставляет запрокинуть голову и во имя справедливости — поменять местами небо и землю. Вместо того, чтоб упруго ложиться под ноги, теперь взлётная полоса несётся над головой, пикирует сверху, грозя бетонным обвалом всей земли. Перевёрнутый авиалайнер, унося удовлетворённый звериный рёв, исчезает в глубинах двух океанов: в Пространстве и в Памяти…
Снизу, чуть вибрируя, ворчит медлительный автобус. В аэропортах на таких развозят пассажиров к самолётам или доставляют их к проходной аэровокзала. Перекатившись со спины на живот, можно установить всё-таки весь мир в нормальное положение. Поворот и остановка — возле трёхметрового и даже с виду тяжёлого дверного листа. Сейчас это — вход. С обратной стороны. Люди ждут разрешения пройти в поданный снаружи автобус, обмениваются одной-двумя фразами с попутчиками, просто молчат. Зал контроля, здесь тоже люди — другие: в сине-белых униформах и на службе. Ещё дверь, чрево вокзала. Багаж, весы, табло, очереди. И вокруг снова люди, в очередях и вне их: стоящие, идущие, слушатели, читатели и зрители, встречающие и провожающие, с вещами и без…
Буфет. Тёмно-синий шпионский реглан с мужским голосом подаёт деньги:
— Четыре бутерброда с ветчиной… просто варёные яйца есть? Да, два яйца, пожалуйста. Два кофе.
Голос не молод и не стар, тронут усталостью. Красиво и едва слышно в ответ ему отщёлкивают клавиши кассового аппарата, продавщица, беря деньги, произносит:
— Восемьдесят восемь рублей.
Две кратко и ясно простроенные фразы. Заказ — стоимость. Почти превалирующая в современном общении мораль. Отсчитана сдача, положено на большущую пластиковую тарелку заказанное, налит и поставлен на прилавок буфета кофе. Тёртый синий реглан можно подождать у самой дальней из пустых стоек. На не нуждающейся в полировке, и всё же — полированной миллионами человеческих локтей, поверхности растеклась светло-коричневая лужица, в ней мокнет со злостью кем-то почти в шарик скомканная жирная бумага. Красивые руки с тонкими нервными пальцами, которым в пору играть соло на скрипке, несут сюда два стакана, на которые взгромождена тарелка с едой.
Ставят. Осторожно. Странное зрелище. Расставляют.
…грязная буфетная стойка с вечными вокзальными бутербродами. Варёные яйца, которые всегда почему-то пахнут на грани понятия «дурно» и так называемый «кофе». Ничто не изменилось… взять тот же кофе. Как всегда…
Вздыхает.
Пальцы брезгливо роняют скорлупу на тарелку — рядом с бутербродами. Герою лет за тридцать, но на висках — проблески седины. А лицо молодое.
…и дело тут вовсе не в том, что постарел раньше времени, так говорить модно, особенно, если надо очаровать какую-нибудь… Износился душой. Так ещё моднее получается. Что-то улетело вместе с ней. Унеслось на крыльях этого проклятого чудовища. Наверное, молодость. Страшно…
Он ест, не торопясь, вяло прожёвывая пищу, по чуть-чуть запивая каждый глоток.
…молодость ушла раньше. А теперь, Ирка, сказав твоими губами «Прощай!», ушла от меня, скорее всего, сама жизнь. Пусто!
Как же так? Разве здесь, даже здесь, в зале — пусто? Оглянись, и увидишь — просто море людей. А там, за этими огромными окнами? Там, совсем недалеко отсюда — целый город людей, огромный город.
Пусто. Всё вокруг так необыкновенно пусто. — останавливается и, дождавшись взгляда, добавляет. — Как тогда…
Всматриваюсь в его глаза, из глубины их подымается темнота.
2.
Через обиду, заиндевевшую во времени диковинным ситом, иссохшую, окаменевшую, болью сочится в слова ядовитый песок злобы.
…А я ведь тогда «торпеду» вшил, чтоб не выгнали!..
Резкий выдох — примирение с неизбежностью нежданно явственно нахлынувшего воспоминания. Лицо помолодело, седина сошла. Дым сигареты, скамеечка, на которой он сидит, опуская глаза, урна в углу лестничной площадки — неофициальное, но вполне легальное «место для курения». Одет опрятно, в строгий костюм, но галстук уже ослаблен, ворот рубахи расстёгнут. Растерянность. Проходя мимо, кто-то бросает:
— Привет, Игорь!
Игорь посмотрел и, привстав, ответил:
— Здравствуй.
Голос кажется чужим: противно заискивающим, хриплым. Да и сам ответ запоздал — приветствовавший скрылся, не остановившись. Другой голос:
— Как дела, Игорь? Был в деканате?
Молодой человек в спортивном костюме или, что ещё вероятнее, в неком подобии балетного одеяния, наверное, однокурсник; обменялись рукопожатиями. Спускаются по лестнице ещё двое, молча здороваются. Один из них повторил вопрос.
Спрашиваемый чуть кивает головой, садится. Сочувствие и жалость, как следствие — неловкое молчание. Подошедший последним отходит к стене, остаётся около неё и ждёт. Второй садится рядом на скамейку и — тоже ждёт. Первый садится напротив на корточки, навалившись спиной на решётку перил, снова спрашивает:
— Ну и что?
Мрачный студень остервенелых мыслей подтаял, чуть отпустил уже. Игорь ответил:
— Что?! Выгнали. Всё, отучился…
Первый:
— А ты им… ты им показывал?
— Затем ведь и шёл.
Первый:
— Ну и?..
В ответе — сарказм, горечь, ярость — всё сразу, только приглушённое обветрившимся до пошлой корки соусом растерянности:
— А они уже почему-то знали и сообщили родителям.
Второй удивился:
— Что-о?
Третий, что молчал до сих пор:
— Школьника нашли?!
— Да не это самое смешное-то. Лечение, между прочим, считается анонимным, а эти вообще не имели никакого права разглашать там или сообщать кому бы то ни было!
Третий резок:
— Маразм, — и довесил, хоть и оглянувшись, но всё же беззвучно. — . . . !
Второй, наморщив лоб, совершил странное движение руками, как бы развёл их в стороны — только витиевато как-то, будто страдает пляской святого Витта:
— Ничего не понимаю! Чего ещё им надо-то?
Игорь, на этот раз — неожиданно спокойно, и потому особенно жутко:
— А я тоже ничего не понял. Стою перед ними, как полный идиот. Не верят. Что можно ещё сказать, когда не верят? Торжественно обещал, клялся, просил в последний раз, ведь вшился — показал, и не только справку, блин. В ноги только осталось упасть.
И снова пелена прожитых лет застит глаза.
…А она мне: тоже мне, говорит, показатель надёжности нашёл, критерий человеческой ценности — ампулу с ядом под кожу вставить! От порока только под страхом смерти избавиться. Велика ли, мол, заслуга! На три года, говорит, а что потом?.. Что? Что потом-то, я спрашиваю! Что — потом, когда — потом? Они сами-то знают, что с ними потом будет? Кто знает, что после: через три, пять, десять — лет с нами будет?..
3.
Аэропорт. Стойка. Осталось два бутерброда и стакан кофе.
…я ведь за ату ампулу тогда, как за последнюю соломинку! Понял ведь, решился на последний возможный шаг. Ну и что с того, что под страхом смерти? Да ведь и на это тоже решиться надо! А я решился. Единственный, наверное, раз за всю свою жизнь хоть на что-то решился. Не к месту как-то совсем, и не ко времени вспомнилось… не по поводу…
К пустому стакану прислонена фотография.
…как это случилось, Ирка, а?! Как, почему? Почему прощались, будто и не прощались совсем, а так — на недельку, в отпуск? Что, не поняли, опять не прочувствовали?..
Часть надписи, не заслонённую пластиковым стаканчиком, можно увидеть:
Игорь,
прошу тебя, нас не ищи!
Хватит. Ради Сашеньки
прости меня, пожалуйста.
Ирина.
Он перестал жевать. Кажется, будто разговаривает со снимком.
…вот ведь и народу полным-полно вокруг, а пусто всё как-то. Совсем пусто. Когда это началось?.. Не знаю я. Ведь не когда выгнали — раньше? Ещё тебя не было со мной…
Глаза его медленно закрываются, затемняя экран для новой вспышки нового мучительного воспоминания.
4.
Чернота. Вот оно: раздаётся оглушительный удар. Жёлтый прямоугольник дверного проёма. Громко врывается какая-то попсовая мелодия и чуть заглушённый ею шум гуляющей компании. На пороге — двое: парень и девушка. Судя по всему, они сильно пьяны. Резким грубым движением он дёргает её за руку:
— Пойдём.
Это Игорь, только ещё моложе. Окрик — заплетающимся языком — из глубины квартиры:
— Галуев! Игорь!
Игорь кричит разъярённо тому, кто звал:
— Да иди ты . . . — взрыв хохота и сильный шум чего-то упавшего, не то выстрелившего в потолок пенной струёй. Он делает шаг в комнату, тащит девушку за собой. Та слабо сопротивляется, больше — для видимости, пытается шутить и упираться:
— Так сразу? Быстрый какой! Обнаглел совсем, Игорёк? Ты просто пьян.
Галуев, коротко размахнувшись:
— Ах ты . . . — хлёсткая, даже звонкая, пощёчина.
Голова девчонки мотнулась от удара. Она не сопротивляется — целуются, и тогда, вроде как обидевшись, с поддельным вызовом и спокойно она спрашивает:
— А по-человечески нельзя попросить, мы же взрослые люди!
Обхватывает её и поднимает, сделав два шага до кровати, отвечает зло:
— А зачем с тобой по-человечески? По морде съездил разок — вот и вся просьба.
— Ты эт-та чё, Игорь?!
— Перед любым ляжешь, лишь бы напугал как следует.
Положив на кровать, начинает раздевать. Она ему помогает, оба молчат. Раздета, откинулась на подушку. Галуев сидит на краю спиной к ней, медленно снимает с себя рубаху, бросает на пол рядом с одеждой девушки. Игорь смотрит на груду тряпья. Одежда. Снова глаза его. Одежда на полу. Глаза… снова и снова, всё быстрее — до головокружения, когда вдруг звучит скрипом воздушного шарика под пальцем насмешливый и капризный голос:
— Ну, ты чё? Тебе помочь или как? Разучился штаны расст…
Она не договорила. Резко обернувшись, он оборвал ударом по лицу и криком:
— ****ь!
А она тихо, ничего не поняв, прижав ладонь к разбитой губе, спросила:
— За что?
— ****ь потому что! — он вскочил. Снова бьёт.
— Игорь, ты чего?! — кричит девушка как может, закрывая лицо и голову руками.
В дверь стучат:
— Галуев, открой!
— Шлюхи, все — шлюхи! — орёт, неистовствуя, Игорь и продолжает, окончательно теряя контроль над собой.
Дверь, наконец, снесли, двое парней одного с ним возраста, оба — тоже пьяны. Останавливают:
— Заткнись, мудак! Свинья!
— Скот! От…ись от девки! — кто-то из них бьёт и его.
Удачно.
Выволакивают под руки. Девушка — одна. Лёжа на кровати, согнувшись, рыдает. Волосы с края упали на пол. Не затихая, начала подбирать одежду.
Дверь, ещё дверь — лестница, лестничная площадка, лестница… штормит… Двое вместе с Галуевым спускаются вниз, на улицу. На плечи накинута шуба. Голос одного из конвоиров звучит менторски, совсем как у завкафедрой:
— Ты, Игорь, дурак! Или псих! Всё ведь уже, готова была? Так чего тебе ещё от этой…
…хлопают, закрывшись за ними, двери подъезда…
— …понадобилось-то, философ хренов?
— Эй вы, оба, — говорит другой. — перестаньте материться!
Остановились. Морозная ночь украсила никчёмный разговор прозрачностью чёрно-синего неба с блёстками звёзд и клубами пара. Закурили, примешав к белому пару серый дым. Игорь, кажется, всё ещё не в себе.
— Шлюха!
— Ну и что?
— А ты, мол, не знал — девственницу тебе подавай!
— Не знал?!
— Знал. — сдавленно по причине накатившей отрыжки произнёс Игорь.
— Ну и какого же чёрта ты тогда?
Тут Галуева прорвало, истошно сквозь слёзы он закричал снова:
— А зачем?! Зачем им… зачем они это?!
Чёрное необъяснимо беззвёздное небо. Вот из тьмы появилась стойка в буфете, стакан и фотография. Рассказчик открыл глаза.
5.
…да что же это? Жена-то… Ирушка-то моя здесь при чём? Что за дикие воспоминания вдруг в голову полезли? Я же хотел… другое… одно черней другого. Прав, подобная нынешней пустота уже была раз…
Игорь перестал жевать и после пары глотков кофе продолжил вслух:
— Не-ет, та боль… была, пожалуй, что и острее и больней. Потому что тогда это было впервые. Женька! Ещё неделя — и ему исполнилось бы четырнадцать лет. Автокатастрофа. Слово-то какое мерзки красивое! Ав-то-ка-та-стро-фа.
В зале вдруг просветлело. Это там, за высокими — во всю стену — окнами, выглянуло, по-осеннему скупясь на тепло, солнышко. Яркое-яркое. Галуев возражает:
— Только тогда была весна.
От такого яркого света глаза устают мгновенно, опустив взгляд, видишь теперь чистое синее небо, верхушки двух прозрачно и ярко зазеленевших тополей.
— Эти яркие, ужасные до рези в глазах, будто атропином закапанных, дни, как сейчас.
6.
Кладбище. Могилы. Памятники, как остановленные паруса зарытых в землю кораблей.
— В класс заскочил перед самым звонком. Все. Да, почти все были в сборе. Вовка Петришин выходит, как обычно, к доске.
На одном из памятников — фотография мальчика лет тринадцати и подпись ниже: Норовец Женя, 21.4.69/14.4.83. Он ещё не установлен, стоит рядом с могилой.
— Только хотел начать зарядку, а тут вдруг — Анастасия Ивановна, вся в слезах: «Не надо, ребята… не надо, говорит, сегодня… Женя… Жени, говорит, нет с нами больше».
Родители. Как заставить поверить себя в то, что вот был сын, а сейчас — нет?
— Нас было четверо друзей: Вадик, Андрюха, я и Женька. Осталось трое.
Отец наклонился, бросил ком глины в яму. Мать сделала то же, чуть покачнулась, нашла опору в руке мужа.
— Как это казалось всё дико и непонятно. Что-то неправильное, несправедливое.
Один за другим в молчании подошли дети — каждый бросил горсть земли, слышен неровный стук о крышку гроба.
— Что за смерть в четырнадцать лет?
Отдав последнюю дань своему другу, выпрямился один из мальчиков. Игорь Галуев. Слышится звук, теперь более массивный — вонзающихся в землю лопат и глухие удары падения её в могилу. Слёзы в глазах Игоря.
— Именно от своего бессилия даже просто понять это… Не то от невозможности протестовать я тогда плакал. Ревел, как девчонка.
От лиц школьников невольно возвращаюсь к спокойному, не тронутому горечью потерь и утрат, взгляду ушедшего. Памятник покачнулся, его подняли и устанавливают на аккуратный чистый холмик.
— Выходил на перемену из класса. В радостный поток жизни, и не мог сдержать себя. Не мог, не хотел… Не умел поверить, что такое может случиться… что такое бывает.
Там, за спинами родителей, под склон холма уходят дети. За три дня ставшие взрослей своего погибшего друга. С ними — их учительница. Три мальчишеские фигурки, бредущие последними, как в воротах, оказались между тополей. Игорь обернулся на мгновение.
— Нас сразу почему-то стало мало, и мы… мы, сразу почувствовав это, вцепились друг в друга. Бережней, может быть, стали…
Солнце над весенним кладбищем — яркое — прячется за осенние хмурые тучи.
7.
В зале снова стемнело, будто потемнело в глазах. Осень отобрала реальность у прошлого — взяла своё. Игорь продолжает грустное рассуждение.
— Как будто это вчера было. А прошло ведь уже восемнадцать лет! Четырнадцать плюс восемнадцать, будет тридцать два. Всего-то?!
Всего-то?!
— А в старики себя зачислил!
Он достал из-за пазухи паспорт, открыл его.
— Галуев Игорь Петрович.
Вздохнув, вложил в него фотографию жены и вернул документ на место.
— Нет, рано ещё такие вот вечера воспоминаний закатывать. Рано ещё к имени отчество прибавлять! А Игорь. Просто Игорь. Без отчеств, к чёрту! Эй, слышишь, ты?!
Он прервался, заметив кого-то в толпе. У входа как угорелый мечется красивый молодой человек лет семнадцати, еле просачивается сквозь инертную ставшую вязкой прозрачность толпы пассажиров,
8.
в последний миг уходя от столкновений. На секунду внимание изменило ему, и он налетел на огромных параметров неповоротливого мужика. На ходу юноша бросил извиняющиеся взгляд и просьбу в спину ему, медлительно начавшему крейсерский разворот. Очки юноши упали при столкновении и хрустнули обречённо под тяжёлым огромным ботинком. Но ни я, ни добродушный и виноватый толстяк рядом парня уже не видим. Вот слышен где-то в стороне его вопрос:
— Извините, самолёт на Читу уже улетел?
Рвусь на голос.
Да, Игорь Петрович тоже покинул свою буфетную стойку и, глядя на замешательство, творящееся вокруг стремительного молодого человека, двинулся вперёд — к нему, постепенно ускоряя шаги.
— Куда прёшь?!
Парень будто парит, замерев, пока звучит объявление диспетчера. Посадка на рейс до Читы, номер такой-то, закончена. Ещё не выключился микрофон, а около двери в зал контроля — крик:
— Пустите меня! Пока она ещё здесь!
Девушка в униформе растерянно спросила:
— Куда? Зачем?
Не ожидая и не слыша никаких слов более, резко, без приготовлений молодой человек бросился мимо неё, махом перескочив барьер и увернувшись от опоздавшего на помощь девушке таможенника, пропал за следующей дверью.
— Держи его! — несколько служащих пустились в погоню.
Зал, где ожидают прибытия автобуса. Выход на поле открыт. Среди погнавшихся за нарушителем — не замеченный в растерянности и пылу неожиданной гонки Игорь. Преследователи с опозданием в несколько секунд вырвались на простор лётного поля.
Беглец — далеко впереди, летит к разогревающему двигатели, ревущему метрах в пятиста отсюда ТУ-154. Какофония последних воплей уступила толчкам крови в висках, свисту дыхания и нарастающему рёву аэробуса. Юноша впереди: бежит, машет руками, кажется, что-то кричит… Лица догоняющих решительны. Можно ли по их выражению отгадать, зачем бросился в погоню один, другой? Кто решил спасти паренька? Кто решил предотвратить ЧП? Кто вообще ничего не успел сообразить? А зачем в этой команде оказался вдруг и ни с того, и ни с его, и ни по какому праву — Галуев Игорь Петрович?!
Но они все — далеко за спиной человека, превратившегося полностью в сумасшедший еле слышный человеческий крик:
— Оля! Оля! Прости меня!
Вот погоня.
А вот — бегущее от неё раскаяние. Сбоку из-за подсобного строения вырулил УАЗик охраны и несётся наперерез нарушителю. Остановилась, освободившись и потому вмиг обессилев, погоня. УАЗик затормозил, из него высыпали милиционеры и ещё кто-то. После короткой схватки беглец посажен в машину. Вернёмся к вокзалу. Галуев процессию завершает. Все обернулись на шум обгоняющего нас автомобиля, продолжая движение, проводили взглядом: остановился, вывели задержанного, скрылись с ним в каких-то дверях. Рёв авиалайнера нарастает, становится почти невыносимым. ТУ-154 где-то там взлетает.
— Товарищ, вы откуда? — окликнул немолодой мужчина в форменной синей шинели.
— Я?! Вместе с вами, — ответил, оробев, Галуев. — кричали «Держи!», я тоже и побежал.
Спросивший, как ни странно, оказался удовлетворён ответом, жестом показал — «чёрт с тобой!» — и, повернувшись спиной, пошёл вслед за остальными. Снова — зал ожидания, зал контроля, чрево вокзала. Медленно, глазами Игоря Петровича рассматривая людей, иду… но Галуев врезался треснувшим стеклом:
— Зачем я рванул за ним? Остановить, спасти — нет, конечно… Какой из меня спасатель? Меня самого надо… Уж не за этим ли я сейчас и погнался? Не за шансом ли жить? Какое у решившихся бывает красивое лицо… Он знает, что ему делать сейчас. Неважно, что это вполне может и неправильно… Где обрести это знание? На что я надеялся, на погружение в его близорукий взгляд?
Швабра уборщицы смела в совок осколки и гнутую оправу очков.
— А не удалось, я не видел его глаз.
Выйдя в город, Галуев, оказавшись впереди, неожиданно развернулся и, неровно пятясь к краю тротуара, говорит:
— Он не смог остановить самолёт, да и в силах ли человеческих — сделать это? Но он решился! Решился и взлетел, и был подстрелен влёт!
«Голосует», останавливая такси.
— А что сделал я, чтобы другое железное чудище час назад не унесло на своих крыльях… Что? Что оно унесло?! Вот я, невзлетавший, — остановилось такси, — До Новинок? — захлопнул дверь, отпустив его, — Вот я, невзлетавший, а ты? Ты ведь тоже! Или нет? Ты ведь такой же: голова, руки, ноги — всё на месте. Но кто мне скажет, по какому странному недоразумению ты праведно успеваешь совершить свои поступки в своё, — остановилось такси, — требуемое ими, этими поступками, время? — открывает дверь. — До Новинок, шеф?
9.
Галуев сел спереди. Тронулись. Настроение, видимо, протухло окончательно, Игорь сидит, понуря голову. Водитель посмотрел на него и включил приёмник, зазвучала вполне случайная песня. Если б не содержание, прошла бы мимо сознания.
Игорь вдруг встрепенулся. Поднял голову, смотрит вперёд: обогнав автомобиль слева, по дороге проехало переднее шасси самолёта; смотрит влево, потом — вправо: нас обгоняет заднее шасси; смотрит вверх в лобовое стекло: над нами нависает, начиная разбег, авиалайнер. Шума его двигателей не слышно. Галуев поглядывает то на шасси, то вверх — на корпус ТУ-154. Поведение пассажира на мгновение заинтересовало шофёра. Он тоже смотрит туда, пожимает плечами, и… как ни в чём не бывало продолжает вести машину.
Самолёт, набрав скорость, уходит вперёд. Слева обогнав такси, обгоняя автомобили на дороге, бежит вслед за ним тот самый паренёк, в погоне за которым участвовал Галуев. Самолёт взлетел. Юноша, сделав ещё несколько шагов, вдруг распластался в воздухе над дорогой и полетел за авиалайнером.
Игорь кричит водителю:
— Остановите! — и, не дожидаясь, не думая о том, что автомобиль ещё не остановился, открывает дверь и выходит из него.
Крик водителя:
— Куда, сумасшедший?!
Визг тормозов: многоголосый и истеричный.
Глухой удар.
Несколько секунд темноты, и
гул толпы, в который,
постепенно вырастая, врезается сирена «скорой помощи».