Веяльщик чая
Поразительно. Когда ты умираешь, в прямом смысле этого слова, дома, отключив все устройства, связывающие с миром, до тебя, собственно, нет никакого дела, или, когда бредёшь по улице в тридцатиградусную жару с влажностью воздуха в 90%, умирая от жажды и, обезвоживаясь тоской, ты тоже никому не нужен. Когда грустно, одиноко, и хочется чтобы банально кто-нибудь ошибся номером, разбудив уснувший, как вулкан, телефон, тебя тоже НЕТ. Ещё в тысячах ситуаций нет тебя . Но, как только ты садишься вечером на лужайке под приземистыми оранжевыми фонарями на крошечной улочке, наполненной затишьем, и пишешь что-то в своём потрёпанном блокнотике, вдохновляясь летним остывающим городом, у всех вдруг появляется до тебя дело…
- Девушка, а что вы там у себя пишите?.. Стихи?.. Странно.
Хм… Оказывается, писать стихи – это странно.
Он просыпался ровно в пять, не позволяя себе ни минуты больше потратить на сон, не одеваясь, потому как часто, не успев даже раздеться, едва моргнув, присев на свою старую тахту, засыпал, вставал, умывался холодной водой из умывальника, висевшего во дворе, и сразу же отправлялся работать. Он любил свою работу. Не просто любил, он её обожал, жил ею, наслаждался, она была его смыслом, он ею бредил. А самое главное – он чувствовал, какие ощущения испытывают люди, прикасаясь к крупицам неизвестного и невидимого для них труда.
Незаметно для себя он превратился в художника… Он создавал целые картины в воздухе, длящиеся несколько секунд или всего-то – секунду. Он раскрашивал воздух в цвет малиновой карамели или в оттенки цвета жжёного сахара, добиваясь разной степени прозрачности. Он в секунды вмещал багровые небеса и розовые облака. Он сажал коричные поля и находил в них, на удивление самому себе, вкрапления васильков. Он в медуничное поле превращал пространство душного пыльного амбара, пересыпая мешки свежего не отсортированного чая. Именно он находил возможность получать множество оттенков зелёного, пытаясь найти хоть толику напоминающего цвет морской волны…
В девять он завтракал, а затем снова отправлялся отделять настроение ощущения одиночества от жажды, утоляемой дружеской беседой, бодрящую скорость дня от идиллии чьего-то вечера. Он очень хорошо изучил и знал людей, хотя почти никогда с ними не разговаривал. Он знал их желания, умел управлять их настроением, прокрадываться во внутренний мир. Он ловко смешивал нотки, превращая их в мелодию, делал это тщательно, старательно, осторожно, но очень ловко, быстро и умело. И дарил её. Целому миру. Он был не запечатлевшим ни одной картины художником, он был неслышным музыкантом…
Он любил, когда солнце отправлялось глубоко за горизонт. В эти минуты он сравнивал себя с солнцем или солнце с собой – всё вокруг становилось похожим на белую фарфоровую низкую чашку, полную красного чая. Любил смотреть, как в случившемся цвете оседают пылинки, подобно кристалликам сахара, и растворялся в этой усладе созерцания. Он писал стихи. Именно в это время, ощущая накопившуюся усталость, он стряхивал её, царапая в потрёпанной тетрадке строчку за строчкой. Никто никогда их не читал и не слышал. Он никогда не думал над содержанием, а просто ловил то, что выливалось, на столько, на сколько успевал. Потом прятал тетрадку в сумку, засовывал карандаш за ухо и приступал к завершающим штрихам чьего-то создаваемого им настроения.
Никто не знал, сколько ему было лет и откуда он родом, как его звали и о чём он мечтал, сколько времени он уже провёл в этом, ставшим для него домом, амбаре, все называли его просто – Веяльщик чая…
- Девушка, а что вы там у себя пишите?..
А потом мы сидели у моря, пили чай не известно сколько времени и читали из потрёпанных, походивших на тряпичные, тетрадок, наперебой друг-другу стихи.