ПРИЛОЖЕНИЕ: О ПОДГОТОВКЕ ДВУХГОДИЧНИКА
Здесь вынесены в отдельную главку воспоминания профессора о периоде его обучения на военной кафедре технического ВУЗа. Они (воспоминания) были разбросаны, как ремарки, в его рассказах про действительную службу, -- но я их собрал вместе, чтобы не нарушать стройности повествования.
***
Когда я учился в институте, нас не спрашивали, хочешь ли ты обучаться на военной кафедре. Освободить от этого могли только по состоянию здоровья. Чем нужно было болеть, чтобы тебя признали негодным, я понял уже потом, когда меня призвали в армию, на медкомиссии. Председатель комиссии, веселый полковник медслужбы, в ответ на какие-то жалобы призывника, продекламировал:
-- Офицер запаса годен к службе до тех пор, пока на нем явственно не проступили трупные пятна!
Да мы и не огорчались – военная кафедра была спасением от армии (хотя такой дедовщины тогда и не было, но служить солдатом… Со мной служил врач, который почему-то не закончил военную кафедру – служил рядовым, в санчасти, выносил горшки и ставил клизмы – квалифицированный специалист и интеллигентный человек). Кроме того, в те времена выпускников военных кафедр не призывали, и они так и ходили инженер-лейтенантами запаса. Характерно, когда началось рекрутирование двухгодичников, то звание "инженер-лейтенант" заменили на "лейтенант-инженер" (знай, инженер, свое место, это ты на гражданке был инженер, а здесь ты говно, и пойдешь грузить люминий).
Итак, со второго курса мы начали обучаться, точнее, служить, на военной кафедре. Один день в неделю полностью посвящался службе (к радости девичьей половины курса, у них был свободный день). Мы должны являться на военную кафедру к восьми-ноль-ноль, коротко подстриженными, в выглаженных брюках (в поздние годы даже выдавали что-то вроде солдатской формы – хаки, пилотки и пр.).
Мест обучения было два.
Первое – непосредственно в корпусе ВУЗа, в классах кафедры или на внутреннем дворе, используемом в качестве плаца.
Второе – так называемая газовочная станция ("газовка"). Она располагалась на окраине города, на охраняемой территории, где стояло несколько списанных МиГов. Списанных, но работоспособных. Когда был керосин, двигатели запускали к ужасу окрестных жителей и к радости будущих офицеров. Газовали, откуда и название.
Чему же нас учили?
Сначала, как водится, строевая подготовка.
Уставы.
Вы, Виктор, наверное, не представляете, сколько существует Уставов. Устав внутренней службы. Устав караульной службы. Строевой устав. Устав гарнизонной службы. Может, теперь и новые есть, да и я не все перечислил. В них расписано ВСЕ! Вплоть до количества сортирных очков на одну солдатскую задницу. (Помните, Виктор у Чехова:"--- Что-то у тебя телега, не разберешь, где перед, где зад!? -- А чего тут разбирать? Где лошадиный хвост, там перед, а где ваша милость сидит, там, стало быть, зад." В уставах такая же степень детализации). Нет, я не говорю, что это глупо, в армии, наверно, так и надо, с петровских времен. Просто представьте себе, каково все это зубрить молодым балбесам, уверенным в том, что служить не придется!
Топография, картография.
Тактика, организация боя, обороны, наступления.
И еще один устав, особый. Назывался НИАС. Наставления по Инженерно-Авиационной Службе. Это был абсолютный кошмар. Организация инженерной службы в авиачасти. Обеспечение ГСМ. Перебазирование. Организация аэродромной службы. Расчеты (довольно сложные) по инженерному обеспечению.
И все назубок.
Конспекты выносить из расположения кафедры не разрешалось. Все записи велись в прошнурованных и пронумерованных тетрадях, которые сдавались в спецчасть. Чтобы зубрить, в конце дня – два часа самоподготовки. Занятия заканчивались часов в восемь вечера.
В общем, нам доставалось.
И все это было сдобрено казарменной дисциплиной, унавожено специфическим юмором преподавателей-офицеров, что в целом дало нам первоначальное слабое представление об идиотизме армейской жизни в мирное время.
Конечно, на старших курсам мы помаленьку наглели, да и преподаватели меняли свое отношение. Кроме того, стали изучаться технические дисциплины, нас интересующие более уставов.
Аэродинамика летательных аппаратов.
Термодинамика.
Электрооборудование самолетов.
Навигационное и приборное оборудование.
И прочее, и прочее.
Беда была в том, что… точнее, две беды.
Первая. Все наше новейшее вооружение было засекречено. От нас. Даже организацию вооруженных сил мы больше изучали на примере армии "вероятного противника". А наш МиГ-17, который мы курочили в процессе изучения, вероятного противника интересовал в качестве музейного экспоната. И более новые модели ему, наверняка, были известны лучше чем нам. Которые (мы) о них ничего не знали в силу секретности.
И вторая. Многие дисциплины читались нам параллельно на гражданских кафедрах. Та же термодинамика. И на несравнимо более высоком уровне. И эти параллельные прямые, как Евклид и настаивал, не пересекались. Учебный процесс на военной кафедре контролю со стороны ректората не подлежал.
Преподавали на военной кафедре офицеры двух типов.
Одни – это на последних годах выслуги, некоторые даже участники ВОВ. Им дали возможность спокойно дослужить до немаленькой пенсии.
Другие – блатняки. Ведь служба на военной кафедре – синекура по сравнению со службой в действующей части. И среди второй группы преобладали пьяницы и карьеристы. Конечно, пьяницы нам нравились больше. Они были люди добрые, и со многими на старших курсах мы сдружились, и даже после окончания института общались.
ВЕТЕРАН
Тактику и строевую подготовку преподавал полковник Середов Иван Иванович. Он воевал. Суров до чрезвычайности. Гонял на плацу до седьмого пота. Умел нагонять страх, боялись мы его на младших курсах до поноса, хотя роста он был не богатырского, на полголовы ниже среднего студента, худощав.
Была у него слабость, которую мы быстро подметили и пользовались беззастенчиво. Во время изучения какого-нибудь очередного уставного занудства кто-нибудь просил:
-- Товарищ полковник, а вы на Курской дуге были?
Все. Если был, мы слушали про Курскую дугу. Если нет – про другой эпизод фронтовой жизни. И что интересно, никогда не рассказывал о подвигах, о которых можно прочитать у Симонова, Бондарева, Стаднюка и иже с ними. В основном, бытовые истории. Как зимой портянки добывали. Какой дурак комбат был, царствие ему небесное. Как взвод его огород удобрял, а тут артобстрел, и они с голыми задницами драпали в укрытие.
И ему как-то больше верилось.
Позже, когда мы сдавали госэкзамен по "военке", Середов был в составе ГЭК. Мы к тому времени его уже не боялись, и обращались не "товарищь полковник", а по-штатски:
-- Иван Иванович, а ведь госэкзамен по спецдисциплине, как же вы оценивать будете?
Иван Иванович выкатывает глаза, выдерживает МХАТовскую паузу и рявкает:
-- А по бойкости ответа!
ВОЯКА
Другой полковник, Перфилов, преподавал картографию. Он тоже воевал, но, в отличие от Середова, его не надо было просить, он сам вместо почти каждой лекции повествовал. И, опять же в отличие от Ивана Ивановича, о подвигах, о доблести, о славе… Причем, основным субъектом подвигов являлся он сам.
Доконал нас он рассказом о форсировании Днепра. Когда доблестный полковник (то есть, конечно, тогда не полковник, а лейтенант) вскарабкался на крутой яр, то он увидел ужасающую картину: по берегу бегал Рокоссовский, рвал и метал:
-- Где Перфилов!!!
ЮМОРИСТ
Еще один полковник, Поляков, преподавал конструкцию самолета. Мужик под два метра, шкаф, лысый совершенно. И никогда не улыбался.
Занимались мы в его классе, где стоял истребитель со снятой обшивкой, чтобы можно было изучать всякие стрингеры и лонжероны. Во время ответа на вопрос разрешалось подходить к самолету, залезать на него и показывать пальцем элементы конструкции. Естественно, все укромные места были исписаны шпаргалками.
Как-то пишем контрольную. Однокурсник Толя обращается:
-- Товарищ полковник, разрешите подойти к самолету?
-- Иди.
Толя подходит, пытается рассмотреть нужную запись, залезает на крыло, но неудачно: ступает на элерон, он под тяжестью поворачивается, и Толя со свистом скользит и грохается на пол. Ошарашенный, вскакивает, вытягивается перед Поляковым. Тот медленно выходит из-за стола, подходит к испуганному вплотную и говорит крещендо:
-- Ты. Тут. Ебнешься с матчасти. А твоя мать. Придет. И будет. Мне. В шары плевать!!!
Вообще, мат был сильно распространен. Благо, коллектив сугубо мужской.
Другой эпизод. Сдаем Полякову экзамен. Обстановка самая нервозная. Заметит шпаргалку – вон. И до пересдачи. И прощай стипендия. Поляков сидит за столом и следит за нами. Вроде, даже не моргает. Тишина -- муху слышно. Все сосредоточенно пишут, списывают (техника шпаргалок была высокая), вспоминают. А у Полякова на столе все бумаги придавлены, чтобы сквознячок не сдул, бустером. Это, Виктор, такая деталь истребителя, как бы вам описать, ну, с пятикилограммовую гантель, и выглядит похоже.
И вот в этой мертвящей тишине, в этой стрессовой обстановке, Поляков хватает бустер и швыряет его в дальний угол класса. Эффект можете себе представить. Удивительно, что никто не стал заикой. Все сползли со стульев и в ужасе смотрят на полковника. А он хладнокровно пояснил:
-- Вот, ****ь, промазал.
Оказалось, в крысу метился. На газовке они водились.
Но более всего запомнился он своей любовью к анекдотам. В перерывах все выходили курить. Как положено в авиации, курить можно в отведенных для этого местах, обычно это круговая скамья, а в центре вкопан какой-нибудь кок для окурков. Нет, Виктор, кок в данном случае не повар, а алюминиевый колпак, прикрывающий центральную часть самолетного винта… а может, действительно, потому и "кок", что похож на поварской колпак?
Так вот, Поляков сядет на лавку (сам он не курил), подзывает кого-то из студентов:
-- Садись рядом, рассказывай.
В смысле, анекдот.
Тот рассказывает.
Если анекдот похабный, с матерщиной, Поляков оценивает без улыбки, мрачно:
-- Смешно.
Если анекдот без упомянутых атрибутов:
-- Хрень. Следующий!
РУБАХА ПАРЕНЬ
Электрооборудование вел капитан Кузнецов. Не вредный. Пессимист, поскольку надолго застрял в капитанах. Пофигист полнейший. Выпивоха.
Занятия у него проходили так. Кузнецов садился, оглашал тему занятия, и тут его взгляд падал свежий еженедельник "Неделя". (В то время он был очень дефицитным, и его надо было караулить у киоска "Союзпечати". Мы это делали по графику).
Кузнецов разворачивал газету, и более на нас внимания не обращал. Мы занимались кто-чем. Делали задания по другим предметам. Играли в преферанс. Спали, положив голову на стол. Требование было одно – тихо! Время от времени Кузнецов зачитывал заметки, наиболее растревожившие его желчный пузырь, и комментировал их командным языком. После чего снова восстанавливалась тишина.
Перед окончанием учебы мы с Кузнецовым буквально побратались, поскольку он не был лишен чувства благодарности, а мы его буквально спасли, точнее не его, а его военную карьеру, когда он руководил нашим лагерным сбором.
СБОРЫ
Это мероприятие увенчивало военное обучение. Нам давали "понюхать пороху". Весь курс отправляли на так называемые "лагерные сборы" (без этого и думать не моги об офицерском звании). По сути – нас отправляли в действующую часть. Экипировали по-солдатски. Казарменное положение. Подъем, отбой. Командует местный старшина. Так месяц.
Конечно, с нами едут два офицера от кафедры. Вот одним из них и был Кузнецов.
Нашему курсу выпало Балашовское летное училище. Действующий аэродром. Никому мы там на хрен не нужны. К технике близко не подпускают ("Упаси бог, студента у самолета увижу" – наказ замкомандира училища нашему старшине).
И пощла служба. Утром старшина придет в казарму: "Подъем!". И уйдет. Чем дальше от студентов, тем целее. Сходим на завтрак, потом старшина придет, какую-нибудь работу даст – листья подмести, канаву выкопать, съездить с поваром в подшефное хозяйство за картошкой… После обеда то же… А вечером полностью предоставлены себе, волейбол, преферанс…
Руководители к нам заглядывали иногда:
-- Ребята, все в порядке?
И снова занимались своими делами, то есть пьянствовали с местными технарями и ходили по бабам.
А мы потихоньку дичали. Вообще, я должен заметить, что мужской коллектив, без облагораживающего и сдерживающего влияния женского пола, очень быстро деградирует. Даже один день в неделю на военной кафедре без однокурсниц увеличивал концентрацию мата и прочего шалопайства. А тут – месяц!
Ребята в большинстве интеллигентные, отличники, чуть не каждый второй медалист. А на сборах – матерщинники, раздолбаи, самовольщики, бабники! Как тут не вспомнить биндюжника Менделя, слывшего между биндюжниками грубияном.
К нам был прикреплен куратор из местных офицеров – лейтенант Петелин. Молодой, красивы, с тонкими чертами лица, бархатной кожей, интеллигентный. Когда он заходил в нашу казарму, с его бархатной кожи не сходил румянец – он не мог слышать, как мы материмся, ему был противен наш казарменный юмор – но он терпел, был вежлив, называл нас на "вы"… Теперь я понимаю, чего ему стоила эта вежливость.
Вот типичное утро. Старшина заходит в казарму, кричит подъем, и исчезает. Все медленно просыпаются, одеваются, бурчат спросонья. Леня обнаруживает, что пропали его портянки, и произносит тираду:
--- Тра-та-та-та-та-та-та-портянки!
Снова воцаряется сонное бормотание. Аркадий, за всю жизнь, по-моему, не обматерившийся, задумчиво произносит, натягивая сапоги:
-- Надо же, одно информативное слово, а все понятно!
Заглядывает лейтенант Петелин, убеждается, стараясь не заходить внутрь казармы, что все живы, краснеет и уходит.
Оставшееся время службы кажется бесконечным. Скука прерывается иногда каким-нибудь комсомольским собранием, на котором обсуждается персональное дело курсанта Саутина, который был задержан патрулем в самоволке, препровожден на губу, и при обыске которого в кармане обнаружена пачка изделий номер 2 Баковского резинового завода. Коллектив выносит Саутину строгача с занесением, и создает делегацию к командиру училища с просьбой учесть комсомольское наказание и не сообщать в институт, на каковую просьбу командир накладывает резолюцию: "Остоебенили вы мне". Впоследствии выясняется, что резолюция была положительной, Саутин благополучно доучился.
И эта размеренная жизнь нарушилась дважды. Сначала временно, потом навсегда, до конца сборов.
Первое событие сначала казалось радостным. Капитану Кузнецову пришло известие, что ему присвоено очередное воинское звание. Майор Кузнецов сорвал с себя ненавистные капитанские погоны и вошел в штопор. Он шлялся, держа в руках майорские погоны, которые пришить времени не было, по территории Краснознаменного училища, и всех встречных извещал, что он теперь майор, и поэтому клал на всех с прибором, и много еще чего разнообразного.
К нам в казарму прибежал второй наш сопровождающий, майор Соловьев, пьяница покруче Кузнецова, но тихий и умный:
-- Мужики, выручайте!
Мы с трудом отловили новоиспеченного, затащили в казарму. Кузнецов, мужик здоровый, долго сопротивлялся ограничению свободы, объяснял нам про себя, кто он теперь есть, и что он на нас кладет. Утихомирили его только вынутой из заначки водкой, и прятали весь следующий день, пока он полностью не очнулся от радостного события. Потом, уже в поезде на обратном пути, чокаясь с нами, благодарил:
-- Мужики, спасибо! Бля буду, быть бы мне обратно капитаном!
А второе событие, положившее конец нашему спокойствию, была победоносная шестидневная арабо-израильская война.
Вы, Виктор, по молодости лет, может и не знаете об этой войне, но Высоцкого должны были слышать:
"арабы нынче ну и ну
Европу поприжали,
а мы в шестидневную войну
их очень поддержали".
Тогда тлеющий ближневосточный конфликт взорвался открытым столкновением, и израильтяне за 6 дней разгромили египтян, которых мы поддерживали оружием, военными советниками, а, может, и солдатами-добровольцами.
Конечно, армия наша была приведена в состояние повышенной готовности, нашей вольнице пришел конец. Но авиация напряглась особенно. Дело в том, что арабская (советская) авиация была разгромлена евреями прямо на аэродромах. Говорят, ни один самолет не взлетел. Бомбовые удары смели самолеты, причем от прямых попаданий пострадал небольшой процент, остальное разрушено взрывной волной, налетающими друг на друга близко рассоложенными на стоянках самолетами.
Естественно, командование ВВС приняло меры. Приказано было срочно рассредоточить самолеты на аэродромах. А поскольку место возможной стоянки ограничено, решено зарывать самолеты в землю, в капониры, чтобы отделить их друг от друга. И нам вручили лопаты, и мы начали рыть.
К счастью, до конца сборов осталось пять дней, вырыли мы немного, уехали, и так и не знаем, закопали или нет. Думаю, нет.
БОЕВЫЕ СТРЕЛЬБЫ
Я уже говорил, что на старших курсах мы помаленьку обнаглели, и занятия на газовке обрели прелесть, особенно весной, в хорошую погоду. Это было вроде выезда за город, на природу.
Частенько в перерывах мы валялись на травке, под самолетами, прячась в тени крыльев. Однажды так трое-четверо нас кайфовали, я в том числе. А Женька залез в кабину, изучать матчасть. Крутит все ручки, рукоятку туда-сюда двигает, элероны двигаются, рули. Слышно, как он в кабине командует сам себе:
-- Вхожу в пике!
И ручку от себя.
-- Произвожу бомбометание!
И щелкает тумблерами.
-- Пуск ракеты!
Щелканье тумблера.
-- Сброс топливного бака!
Шум сброшенного топливного бака.
Нас сметает из-под самолета.
У истребителя, для увеличения дальности полета, есть возможность подвесить дополнительный топливный бак (основное топливо, чтобы вы знали, в крыльях), а когда бак выработается, его можно сбросить.
Ракет, которые пускал Женька, на истребителе не было. А бак был. И в нем был керосин. А самолет оказался не обесточенным по вине дежурного офицера.
Мы были на волосок от смерти, бак грохнулся рядом. И раскололся. И керосин вытек. Счастье, что его немного было. Но скандал был жуткий. Но внутренний. Чтобы сор не выносить. Никто ведь не пострадал. Женька отделался разносом в кабинете начальника кафедры.
Потом он нам признался:
-- Я еще хотел шасси убрать.
-- Ты молодец, Женька, что сначала решил баки сбросить. Ты всегда сначала баки сбрасывай. А шасси – в последнюю очередь!