Если верить слухам, то эту школу, примыкавшую к церкви, построили больше ста лет назад. Точнее сказать нельзя, потому что старики, которые могли пролить свет на этот вопрос, давно умерли. Их дети тоже в большинстве своем покоятся на кладбище, находящемся здесь же: за высоким серым от времени и невзгод дощатым забором. Те же редкие, кто уже по привычке докапчивал небо, беззубо шамкали, подтверждая то, что говорили еще их родители:
— Школа-то ста-а-арая. Ей, почитай, больше ста ле-ет.
Вот и получалось, что проходили поколения, а школа, построенная при царе горохе, как церковно-приходская, не меняла свой возраст в людской памяти. Одноэтажная, крепкая, стоя на взгорке, она походила на средневековую крепость, и это сходство ей добавляли небольшие узкие оконца, многоуровневая крыша, да тяжелые ворота с огромными металлическими скобами, раз и навсегда вколоченными в их тело старыми мастерами. Через ворота, по выложенной булыжником короткой дорожке, сразу можно было попасть в большой зеленый двор и на старую спортплощадку, о существовании которой нетрудно было догадаться по искореженной металлической баскетбольной ферме. Чуть дальше, в углу двора, стояло давно не знавшее ремонта кирпичное сооружение, разделенное на две половины — женскую и мужскую.
Раньше огромная и неутомимая детская энергия растрачивалась на этом пятачке. Здесь происходила основная возня, затевались ссоры, перераставшие в драки, носились в пыли за потрепанным мячом быстрые ноги, а неспортивная часть школьной братии, посещавшая мужскую половину кирпичного заведения, приучала себя к табаку и пыталась подсмотреть, что и как происходит на женской половине.
Та пора давно миновала, и последние тридцать лет на ветшающей территории царил покой, почти такой же благочинный, как и на соседнем кладбище. Вместе с закрытием школы-восьмилетки завершился один из этапов истории здания и начался новый, в котором появились степенные детишки с большими папками на веревочках и футлярами, хранящими музыкальные инструменты.
Местные творцы черного юмора говорили, что музыкальной ее сделали потому, что на соседнем кладбище время от времени играл оркестр, сопровождавший похоронные процессии.
В действительности — и так думало подавляющее большинство горожан — начальство решило сэкономить на дровах и угле, так как одно дело топить зимой печки и обогревать шестьсот детей и совсем другое, когда в школу ходит не более пятидесяти. Видать, где надо, прикинули и, как всегда бывает, приняли единственно правильное решение. Однако, обосновавшаяся в этих стенах музыкальная школа по привычке называлась, как и раньше восьмилетка, — цэ-пэ-ша.
Тогда-то и появился в ее стенах Георгий Анатольевич, преподаватель, обучавший детей игре на флейте, а заодно возглавивший и школьный хор. По молодости он был неугомонным, все рыпался, брался за любое дело, мечтал о карьере музыканта, даже хотел поступать в консерваторию, но всякий раз судьбе было угодно направлять талантливого юношу по своему руслу. Продолжить учебу ему так и не довелось.
Едва ли мир потерял лучшего за всю свою историю флейтиста, но то, что Георгий обладал искрой божьей, говорили все. В училище ему не было равных. Талант и работоспособность, два его неоспоримых конька, заставляли преподавателей умиляться юным дарованием и приписывать его успехи секретам собственного педагогического мастерства.
Не лишил его господь и творческой жилки. На счету круглого отличника было не менее двух десятков вполне сносных музыкальных сочинений. Большинство из них были незавершенными, сырыми, и только одно явно выделялось своей оригинальностью, было, что называется, с настроением. Над ним он работал постоянно, совершенствовал, но никогда не был доволен результатом. Уже и чужое музыкальное ухо не могло уловить нюансов, вносимых автором в свое произведение, а он все шлифовал тоны и полутоны, исступленно добиваясь созвучия мелодии и души.
— Нет, что-то не так, — жаловался он друзьям. — Не выходит у меня.
Те смеялись, пытались рассказать ему в сотый раз анекдот про каменный цветок, не выходящий у Данилы-мастера, а он с маниакальной настойчивостью продолжал искать идеал, полагая, что с каждым новым вариантом он приближается к вожделенной цели.
Но раньше он приблизился к окончанию училища, из которого был направлен в музыкальную школу, где и застрял на долгие годы. Как и большинству подающих надежды молодых людей, ему не суждено было реализовать свой потенциал. Но и поводов для особого уныния он не находил. Главное — не спился, как большинство его сверстников.
К пятидесяти годам ему все же было что предъявить. В активе значились многочисленные победы школьного хора в областных конкурсах детского творчества, два ученика, прочно закрепившихся в похоронном оркестре, и рождение сына, с которым, впрочем, его молодая жена разлучила почти сразу, убежав с бывшим возлюбленным в год, когда новоиспеченный преподаватель Жора впервые переступил порог музыкальной школы.
О былых победах напоминали почетные грамоты и дипломы. Не одна дюжина их хранилась стопкой за стеклянными дверцами шкафа в кабинете директора музыкалки. Ученики тоже не давали себя забыть. Всякий раз они заявлялись после похорон к своему учителю в надежде угостить его полученной за работу водкой и поделиться новостями.
О сыне же он очень долго ничего не знал. Потом стали долетать слухи: пошел в школу, поступил в военное училище. Оттуда к нему неожиданно пришло письмо, а затем сын прислал и фотокарточку, на которой был запечатлен бравым служакой.
Георгий Анатольевич вглядывался в его лицо и не находил в нем ничего своего. Коллеги, напротив, удивлялись схожести, говорили, что это вылитый он в молодости, но смотрящий на него в упор курсант напоминал неукротимым взором свою вероломную и взбалмошную мамашу, неизвестно что выгадавшую от внезапного бегства. Опять-таки по слухам он знал, что и разлучника она тоже бросила, умотав в столицу с клавишником из безвестного вокально-инструментального ансамбля.
С недолгой семейной жизнью его связывал только сын, которого он не убаюкивал в кроватке, не водил за руку в садик и школу, не ругал за двойки, неуважительное отношение к девчонкам, а затем и за чрезмерное увлечение ими, мешающее учебе. Копившаяся все эти годы пустота плотно законопатила в нем самые простые и естественные эмоции.
Повторное обретение сына, к его собственному удивлению, никак не всколыхнуло положенных в таких ситуациях чувств. Ему очень хотелось обнаружить в себе понятную любому мужчине гордость за возможность видеть в своем ребенке собственное продолжение, но, всякий раз, как он только пытался сделать это, обиды захлестывали его, и он вновь и вновь переживал унижение и злость за события многолетней давности.
Положение не изменило даже то, что сын, попросившись однажды приехать, еще несколько раз после этого навещал отца. К сближению это почти не привело, хотя и чужими людьми называться они уже не могли. Им было, чем поделиться в разговорах, но вместо этого они оба больше молчали, тайком поглядывая друг на друга, видимо, ожидая, что кто-то первым начнет изливать душу и примется объяснять непонятную им обоим историю несложившегося семейного счастья. Другой наверняка поддержал бы разговор, шагнул навстречу. Но они не зря были отцом и сыном. Если бы один из них готовился к полету в космос, и важнейшим качеством для этого служило ослиное упрямство, то стопроцентным дублером мог бы быть другой.
Вскоре письма прекратились. Их заменили не более частые телефонные звонки, настолько нечастые, что их количество почти совпадало с прошедшими годами. За это время сын женился, уехал служить в далекие края, где у него произошло пополнение в семействе.
О том, что он стал дедом, Георгий Анатольевич узнал, когда внуку было два месяца. И вновь душа учителя музыки не ударила в литавры по случаю появления на земле нового деда. Он себя не ощущал таковым, да и не старался представить себя в этой, как правило, заключительной роли.
С внуком ему предстояло встретиться, когда тому исполнилось три года.
Поздно вечером в квартире раздался телефонный звонок. Звонил сын.
— Батя, выручай. Хотим Федьку с тобой оставить. Извини, но другого варианта у нас нет. Максимум на неделю. Я приеду, все объясню.
Георгий Анатольевич вначале ничего не понял. Какой Федька? Ему ли это, вообще, звонят? Он даже не сразу узнал голос, звучавший в трубке. А когда сообразил, что от него хотят, то в панике принялся отнекиваться, приводить, как ему казалось, веские причины и ссылаться на то, что с маленькими детьми он вообще не умеет обращаться и боится брать на себя эту дикую ответственность. Но то ли он был неубедителен в своих словах, то ли сын слишком настойчив, в конце разговора ему пришлось согласиться, взяв с сына слово, что ребенок у него останется не больше, чем на неделю.
— Умеете вы с матерью перед фактом поставить. Вези, — в сердцах произнес он тоном капитулянта.
Легко сказать «вези». А что он делать-то с ним будет? Он отказывался от просьб соседей поливать во время их отпуска цветы, боялся, что не справится, а тут ребенок. Его кормить, поить надо, спать укладывать, сказки какие-то рассказывать.
«Нет, они там совсем чокнулись, — злился и ворчал про себя Георгий Анатольевич. — Завтра же позвоню, откажусь». Ему очень хотелось отказаться, но позвонить бы он при всем своем желании не смог — ни номера телефона у него не имелось, да и сам телефон, судя по всему, на армейской квартире сына отсутствовал.
«Вот порода, — продолжал он, — только о себе и думают. А ты здесь хоть убейся. Что? Ребенок — шутки, что ли?»
С утра следующего дня все его мысли крутились вокруг предстоящей миссии. За завтраком, который, несмотря на холостяцкую жизнь, был основательным, он прикидывал, что можно и чего нельзя предложить ребенку. Процесс обдумывания продолжался и в ванной, и в туалете, и на улице по дороге в магазины, куда он направился, чтобы понять, что предоставляют пищевая и легкая промышленность детям трехлетнего возраста.
— Выплюнь сейчас же! Я кому сказала!? — молодая женщина сидела на корточках перед маленькой девочкой, пытаясь платком вытереть ей рот. Та отталкивала мать, громко плакала и тем самым подливала масла в огонь.
— Сейчас получишь у меня, — грозила мамаша, безуспешно пытаясь довести начатое до конца.
«С детства всякую гадость в рот тащат», — заговорил в Георгии Анатольевиче женоненавистник. Но вместо того, чтобы пройти мимо, решил остановиться:
— Извините, сколько вашей девочке?
Услышав ответ, он немного успокоился. Внук был почти на два года старше. Но как должен на самом деле выглядеть трехлетний ребенок оставалось невыясненным. В этот день, как назло, по дороге попадались родители с колясками, везшими маленьких и совсем еще грудных детей. Сравнивать было не с кем.
«Может, к детскому садику подойти?» — подумал он, так и не встретив поутру ребенка подходящего возраста.
— Поздоровайся с дедом.
Сын подтолкнул белобрысого мальчишку к стоявшему у вагона отцу и смущенно улыбался, как будто своим видом хотел показать, что непрошеный гость лучше татарина. Малыш, как по команде, выкинул вперед руку и очень серьезно, по-мужски, попытался потрясти сцепившиеся ладони.
— Ну что? С приехалом, — поприветствовал внука дед. — Долго же ты, брат, до меня добирался.
Говоря это, он присел на корточки, чтобы лучше разглядеть внучка. А тот вдруг рванулся к нему, обнял за шею и что есть мочи чмокнул в надушенную туалетной водой щеку. У Георгия Анатольевича от пронзительного звука детского поцелуя зазвенело в ухе.
— Молодец, целоваться ты можешь, — только и сказал он.
Но на самом деле спонтанное действие ребенка ввело его в замешательство. Он еще не понимал, что оглушительный поцелуй, как выстрел «Авроры», возвестил о начале совершенно новой эры в жизни одинокого учителя музыки. Что-то теплое подкатило к тем самым фибрам, которые заставляют человека поверить, что у него действительно есть душа. Возникло давно забытое чувство, к которому примешивались новые удивительные краски, а лучше сказать звуки: более глубокие, проникновенные и чистые, которые, к счастью, возникают в жизни человека совсем на короткий миг и потом долго тревожат в воспоминаниях. Не узнать их или спутать с чем-либо другим невозможно, так остро они вонзаются в сознание и, как камертон, отзываются только на схожие по силе ощущения.
Одним простым действием внук бесповоротно завоевал расположение деда, если не называть это любовью.
К вечеру они остались вдвоем. Сын, как и обещал, уехал, оставив инструкции и заверения, что с Федькой у отца не возникнет никаких проблем. А чтобы их не создавать искусственно, решили, что на вокзал сын поедет один, и заострять внимание на отъезде мужчины не будут.
С самых первых минут общения дед стал относиться к внуку, как к ровне. Никаких сюсюканий и поблажек не допускал. Спартанских условий тоже специально не создавал, но дал понять, что носиться с ним, как с писаной торбой, не собирается. Купил резиновый мяч, но наотрез отказался покупать леденец в виде шарика на палочке, назвав его импортной гадостью и «фуфлом». Именно это слово магически подействовало на Федьку и он, поканючив еще немного, отстал, поняв, что во взаимоотношениях со своим новым знакомым придется придерживаться определенных рамок.
Но мяч — уже было что-то. Просто так люди подарки не делают. В голове ребенка сформировалась мысль, что дядька добрый и зря обижать не будет. Поэтому все свои последующие действия он осуществлял без оглядки, полагаясь на детскую интуицию.
Дух исследователя и первооткрывателя сидел в Федьке так же основательно, как в любом ребенке, едва научившемся передвигаться в пространстве. Две дырки в электрической розетке его уже давно не интересовали, да он за это уже получил в свое время, а малоизученные шкафы и ящики при случае обследовать любил.
Так он быстро нашел в просторной квартире небольшой футляр, моментально сообразил, как его открыть и, увидев внутри блестящий предмет, забросал вопросами.
— А это что?
— Флейта.
— А зачем?
— Чтобы на ней играть.
— А как в нее играть?
— Ложись спать. Потом расскажу.
— Нет. Сейчас расскажи.
И Георгий Анатольевич, к своему удивлению, без всякого раздражения, а, даже, напротив, с воодушевлением, начал рассказывать малышу о флейте, показывал, как на ней играть, говорил о том, какой это удивительный инструмент, и о том, как много интересного с ним связано. В эту минуту он был похож на лектора, и если бы ему удалось посмотреть на себя со стороны, то был бы немало удивлен той увлеченности, с которой он раскрывал ребенку характер духового инструмента. Он рассказал внуку все, что сам знал.
— В старые времена флейту называли духовым орудием, а людей, которые могли играть на ней, — флейщиками. Я тоже, в общем-то, флейщик. Во флейтисты не вышел. …А еще… еще, знаешь, флейщиками дразнили людей с толстыми губами. Вот тебя, например, тоже…
Но Федька его уже не слышал. Он спал, слегка приоткрыв рот, неслышно сопя на разложенном в его честь диване.
«Это же надо? На вокзале обнял меня, поцеловал, — глядя на внука, вспомнил вокзальную сцену Георгий Анатольевич. — Хороший мальчишка. …Может, конечно, отец его и научил так сделать, но все равно приятно. Хотя, как можно все так точно рассчитать?»
Ему очень хотелось, чтобы все произошедшее на вокзале не было инсценировкой, чтобы тот чмок был таким же настоящим, как две ямочки, появлявшиеся на щеках смеющегося Федьки.
«Ребенок и есть ребенок. Разве их подговоришь? Нет-нет. Хороший мальчишка. Золотой, — продолжал размышлять дед. — Куда бы мне его завтра сводить?»
Этот вопрос он задавал себе каждый день, пока Федька находился на его попечении. Благо, летом в их городе было куда деться. Большая река, два парка с хорошими детскими площадками. А самое главное — в городе гастролировал цирк-шапито, который Георгию Анатольевичу предстояло полюбить.
— Ты что, Анатолич, в няньки заделался? — спрашивали встречавшиеся им в городе люди. — Откуда чудо такое?
Кому-то нужно было объяснять историю появления внука, от кого-то побыстрей отшутиться, но и в том, и в другом случае было видно, что ему нравится отвечать на вопросы, удовлетворяя любопытство многочисленных соседей, друзей и знакомых. Бродя с внуком от одной детской площадки к другой, он невольно сравнивал Федьку с остальными детьми и всегда отмечал его превосходство.
Судьба накинула на одинокого учителя музыки шкуру Акеллы, заставив почувствовать ответственность за жизнь «человеческого детеныша», который к тому же был частицей его самого. Федькины руки — это были руки Георгия Анатольевича, только в миниатюре.
Неожиданное открытие поразило его своей очевидностью и заставило пристальней вглядеться во внучка в надежде отыскать в нем еще какие-то свои черты. И они находились: и во взгляде, и в манере надевать обувь, и в том, как он откидывал голову, когда заливисто хохотал. Даже недовольство, заметил Георгий Анатольевич, внук проявлял так же, как он, — сдвигая брови и выпячивая нижнюю губу.
А еще он был покладистым и неконфликтным ребенком, что заставляло думать, что этот плод с его яблони.
Была еще одна деталь, которая не ускользнула от внимания преподавателя музыки. Он совершенно по-другому стал смотреть на события давних лет и оценивать их. В груди уже не вскипало бессильное бешенство, давившее все прошедшие годы. Он получил неожиданную и полную компенсацию за исковерканную жизнь. И этим подарком судьбы был Федька. По большому счету, если бы не вся та катавасия, то сегодня он был бы лишен удовольствия общаться с милейшим на всем белом свете созданием.
Его сознание очистилось от обид и стало воспроизводить радостные картинки, связанные с существованием улыбчивого и доброго мальчишки.
…Ровно через семь дней сын по-военному, без промедления, собрал Федькины вещички, подхватил его в охапку и увез в плацкартном вагоне на свое новое место службы.
— Может, еще побыли бы недельку? — только и мог сказать дед, надеясь отсрочить час расставания.
С вокзала Георгий Анатольевич возвращался самой длинной дорогой. Непривычно долго возился у входной двери, нехотя просовывая ключ в замочную скважину.
В полутьме квартиры ему попался на глаза детский мяч, сутуло застывший на полу. Вечерний сумрак безжалостно растворил на его поверхности разноцветно-яркие полоски, да и сам он перестал казаться лощеным и упругим. Своим жалким видом он наводил тоску. Георгий Анатольевич в эту минуту ощутил, что на всем белом свете нет ничего более нелепого и противоестественного, чем замершая посреди комнаты детская игрушка.
Неожиданно рука музыканта потянулись к флейте. Он облизнул пересохшие губы, извлек из инструмента несколько ничего не значащих звуков, и тут же вслед поплыла мелодия.
Это была та самая мелодия, которую он сочинил в свои юношеские годы и которая, как будто издеваясь тогда над ним, постоянно ускользала, не давая ухватить желанную гармонию.
Впервые ему не хотелось и себя настраивать на нужный лад, чтобы почувствовать своё единство с инструментом. Он просто играл, вспоминая, как придирчиво Федька выбирал одежду, когда они собирались вечером на прогулку, как испуганно смотрел на крупных цирковых животных, сидя почти у самой арены, с какой надеждой глядел на деда, проходя мимо киосков с мороженым.
И уже не седой музыкант, а, казалось, сам инструмент вел монолог, обращаясь ко все дальше и дальше уезжающему трехлетнему малышу с пустяшной и заведомо невыполнимой просьбой: «Не забывай меня, Федька».