Летом 1951 года мне исполнилось 4 года.
Стаи чёрных сытых ворон летали над большими деревьями
возле старой белоснежной кирхи XIV века.
Йыхвиская церковь напоминала большой кусок белого колотого сахара,
чуть обточенный по бокам
и небрежно придавленный красной черепичной крышей.
Едва заметный крест тоненько разрезал небо.
Он был, как окно в другой мир.
Огромная рама из неба чаще всего была цвета грозовой тучи.
В хорошую погоду разглядеть крест было почти невозможно.
Настоящая белая бумага тоже была белоснежной,
и её запрещено было портить.
Цветные карандаши с надписью «Сакко и Ванцетти»
лежали рядом.
Бумага слепила глаза, непорочно сияла на серой клеёнке.
Мне хотелось провести по ней чёрным карандашом
и рядом начирикать много-много,
восхитительно зелёно-голубым,
но это значило испортить прекрасный девственный лист.
Жёсткая красная резинка для стирания чернил
только ухудшила ситуацию.
Лист был безнадёжно испорчен.
Огромная зияющая рана, как стёртая кожа на коленке.
Коленки стали гладкими к 16 годам,
а вот бумагу пришлось выбросить.
Я умела плакать тихо.
Бабушка не смела утешать меня.
Тётя Кертту нервничала, а мама сердилась.
Через несколько дней я получила
пачку тонких желтоватых бумажек
с непонятными словами ДЕБЕТ – КРЕДИТ.
Оборотная сторона скромно предлагала
те же слова,
но в зеркальном изображении и нечётко.
На этой бумаге я могла рисовать отныне всё,
что мне заблагорассудится,
так как бумага была заранее кем-то испорчена,
чтобы меня не мучала совесть,
и, чтобы не нервничала тётя Кертту.
Страх перед чистой белой бумагой
преследовал меня всю мою жизнь,
пока не превратился в восхищение.
Я полюбила разную бумагу:
белую толстую матовую;
белую тонкую блестящую,
желтоватую с разной степенью желтизны;
бумажные рельефы
самых разных глубин и рисунков;
бумагу рыхлую и вялую,
похожую на слоёное тесто,
а также тонкую и крепкую, такую крепкую,
что край её легко вонзается в палец
при неосторожном прикосновении.
Я полюбила смотреть на бумагу
и любоваться переплетением ворсинок.
География изломов интересует меня.
Интересно ощупывать бумагу руками,
исследовать края пальцем,
мять бумагу и наблюдать как свет бродит по складкам;
а также смотреть на мятую бумагу под разным углом
и напросвет.
Я люблю рвать бумагу,
слушать треск разрываемой бумажной плоти
и наблюдать за возникающей
неровной пушистой дорожкой.
И, наконец, я люблю дотронуться
до сияющей плоскости пальцами,
испачканными углем,
и наблюдать с нежностью и восхищением,
как бумага из плоскости
превращается в пространство.
Это чудесный миг соития,
со-творения.
Возникает параллельный мир,
он вертикален по отношению ко мне,
и уходит в бесконечность.
Я люблю слушать,
как уголь, постанывая надрезает пространство.
И люблю смотреть, как возникает
чудесное переплетение линий,
танцующих и любящих друг друга.
Я люблю слушать,
как с тонким свистом и нежным посапыванием
свинцовый карандаш со-зидает свой мир.
Что может по глубине ощущения сравниться с этим?
Бумага – мой союзник и мой оппонент.
Бумага диктует мне свои,
а иногда принимает мои условия;
иногда помогает мне в минуту растерянности.
Надрез на бумаге – незаживающая рана.
Края раны сочат вибрацию прикосновения.
Волокна, разрезанные, не соединятся никогда.
Свет сквозь надрез. Тень. Свет.
2003, Лаппеенранта