Я люблю слушать ход часов – он успокаивает. Тик-так, все пройдет, что-то будет, где-то будет. Тихо дома. Дождь монотонно бубнит что-то себе под нос, но я его не слушаю. Стою у окна, глядя на знакомую фигуру, приближающуюся к подъезду. Скрипят ступеньки. Первый этаж, второй, третий. Звонок в дверь.
- Заходи, - говорю я, открыв дверь, пропуская гостя в прихожую. В коридоре горит яркая лампочка, но я не смотрю на него.
Гость тщательно вытирает подошвы о коврик, так же подчеркнуто аккуратно снимает и вешает дорогое шерстяное пальто, расправляет зонт, чтобы с него сбежали капли.
Да, аккуратистом он всегда был отменным, я помню. То и дело к чему-нибудь прицеплялся. То свет в ванной не выключила, то таз оставила с водой после стирки, то детские высохшие пеленки все еще висят на веревке. Я огрызалась, разумеется, да толку...
Он протянул мне роскошный букет и коробку с тортом.
- Спасибо, - говорю я ровно и несу букет в комнату, а торт – в кухню.
Он проходит вслед за мной. Оглядывается.
За пять лет почти ничего не изменилось, да? Мебель та же, и тот же ковер на полу. Только книг прибавилось. Ты всегда говорил, что тратить деньги на книги можно и нужно… это единственный твой совет, которого я еще придерживаюсь.
… В кухне уже свистит чайник, а мы все еще не сказали друг другу ни слова.
А когда-то мы могли разговаривать уж если не сутками, то, по крайней мере, вечерами напролет. И смеяться могли – словно смешинка в рот залетела. Правда, со временем этот ручеек иссяк… незаметно как-то, по капельке. Я бывала занята сначала своими тетрадками, потом – мальчишками, он – программами, которые писал за жуткие деньги, и самим собой.
Я накрываю на стол и украдкой его рассматриваю.
Он хорошо зарабатывает. Это видно. И много приобрел – лоск, вальяжность, хорошую фигуру и костюм. А вот потерял ли что-нибудь? В нем еще проглядывают черты того молодого и до обалдения счастливого парня в строгом черном костюме, который нес меня на руках до дверей ЗАГСа, то и дело вертя головой и хохоча, потому что ветер бросал мою фату ему на лицо. Правда, я знаю, что этого счастливчика уже нет. А он знает об этом?
Зову гостя пить чай.
- Все тот же молочник, - улыбается он, вертя в руках пузатый кувшинчик, расписанный серо-голубыми большими цветами. – Почти ничего не изменилось.
- Да, - говорю я. – Пей чай…
Мы молчим и прихлебываем густой, пахнущий лесными травами напиток. Когда-то он учил меня его заваривать. Мы в лесу сидели, у яркого, такого жаркого в августовскую ночь, костра. Вдвоем. Первый раз – вдвоем. В котелке плавали травы, почти без заварки, а в небе кружились звезды. И перед глазами тоже все плыло – от счастья…
- … А ты изменилась, - неожиданно летят слова.
- Да? – равнодушно говорю я.
- Да.
- Сильно?
- Не очень, но… Раньше ты любила длинные волосы. И вот этих морщинок возле губ не было.
- Не было, - соглашаюсь я.
Не было морщинок. Может быть, вообще ничего не было? Бессонных ночей, после которых я с ног валилась от усталости. Болезней двойняшек – они все всегда делают на пару, и болеют тоже. Работы на две ставки, чтобы прокормить себя и детей. Одиноких вечеров, когда только детский смех и гомон не позволял лечь на диван, повернуться спиной ко всему на свете и перестать быть. Слез по ночам не было тоже. А три года назад я обнаружила у себя густую седую прядь.
Волосы я обрезала через несколько месяцев после того, как он ушел. Некогда было возиться с прической. А еще – я перестала быть женщиной. Стала машиной. А зачем машинам красота? Внутри все вымерзло, вымерло и затихло.
- Я слушаю тебя, - говорю я, откладывая ложечку на блюдце. – Ты хотел меня видеть?
Странно - он хотел меня видеть. Когда два дня назад он позвонил, я сразу узнала этот голос, хотя не слышала его почти три года. Первое время муж-уже-бывший еще интересовался малышами, приходил раз в неделю. Я не препятствовала этим визитам, но старалась не разговаривать с ним, не встречаться глазами, укрывалась в другой комнате с тетрадями. Потом он пропал. Общие знакомые сказали, что уехал, и, наверное, надолго, и вообще – забей и забудь, мы-то знаем, что ты ни в чем не виновата (ха, утешение!), а он всегда был немножко бабником… ну, сорвался мужик… с кем не бывает? И я вычеркнула из записной книжки самый первый номер телефона.
Он позвонил, но я даже не удивилась. Попросил о встрече – я ответила, что могу только в выходные, и только дома. Потом пожалела о своем решении, но было уже поздно. Впрочем, мама все равно увела Сашку и Митьку в театр. Может, они и не вернутся до того, как все закончится.
- Да, хотел, - спокойный голос, снисходительно-оценивающий взгляд. Протянул руку, прядь волос мне за ухо заправил. Я едва сдержалась, чтобы не отшатнуться, и, наверное, это не прошло незамеченным.
- Недотрога…
- А ты забыл? - вырывается у меня.
Он звал меня по-разному – то дикаркой, то котенком – но не тем, который домашний, а маленькой дикой кошкой, такой обманчиво доверчивой живой молнией. Я, впрочем, не спорила…
- Ну да, я помню, - снова усмешка скользит по тонким губам.
- Так что же ты хотел? – повторяю я.
- Налей мне, пожалуйста, еще чаю, - протянутая кружка медленно плывет по воздуху, я наполняю ее и ставлю обратно.
- Павел, прошу, не испытывай мое терпение, - говорю я. – У меня не так много времени…
- Опять работа? Выходные же…
- Работа. И что?
Да ничего, наверное. Он всегда смеялся над моими наивными рассуждениями о том, зачем я пошла в педвуз. Потом перестал – привык. Даже удовольствие находил в том, чтобы встречать меня с работы, если уроки заканчивались поздно. Но я уже давно работаю так много, что можно сказать – живу. Дети брошены на бабушку и видят меня дома поздними вечерами да в воскресенье.
- И где ты сейчас? В той же школе?
- Нет. В частном лицее.
- Вот как…
- Да, так. Паша, ты долго будешь в молчанку играть?
Он помолчал.
- Прости.
- Я жду…
- Юля… - он встает из-за стола и отходит к окну, смотрит на застывший двор. – Я недаром про работу спросил. Работу ты могла бы найти и в Питере…
- Что? В чем?
- Не в чем, а где, - поправляет он. - В Питере.
Пауза.
Он повернулся и, глядя мне в лицо, тихо спросил:
- Юля… ты бы не хотела вместе с мальчишками переехать ко мне?
Я теряю дар речи.
А когда вновь обретаю свойство говорить, могу лишь выдавить из себя:
- С чего это ты?
Он молчит.
- Таак, - ко мне постепенно возвращается хладнокровие. – То есть ты просишь меня вернуться к тебе?
- Прошу, - уточняет он. – Умоляю.
Теперь молчу я.
- И чем же я обязана? Или в тебе вновь открылись отцовские чувства? – я понимаю, что это чересчур зло, но сдержаться уже не могу. – С какой радости я вот прямо сейчас брошу все, маму оставлю – а она больна, заметь, уже немолода, брошу любимую работу, за которую хорошо платят – иначе мы бы не прожили с мальчиками, детей потащу черт те куда за тридевять земель… С какой стати? Ты мне кто? Сват? Брат? Ты просто бывший муж…
Меня несет…
Он молча выслушивает все эти гневные тирады и не спорит.
А когда я умолкаю, чтобы перевести дыхание, спокойно говорит:
- Ты не права…
- Я всегда не права, - отвечаю я, одним глотком выпивая остывший чай. - И сейчас, и тогда. И когда застала тебя с твоей… дамой сердца, не права была тоже. Кстати, где она? Ты и с ней разошелся?
Он не спорит.
И тогда тоже не спорил. Тогда – в первый год жизни наших детей, когда я, замотанная домом и возней с близнецами, издерганная нехваткой денег и детскими болезнями, перестала следить за собой, часто срывалась и плакала, ходила по дому в старых «трениках» и почти не отвечала на его ночные прикосновения. А он так много тогда работал – то и дело командировки, отчеты, новые заказчики, все чаще прихватывал вечера, а я гордилась – какой у меня муж, вкалывает, чтоб мальчишек обеспечить всем нужным и ненужным, о себе забывает. В какую-то из суббот он снова завис на работе – годовой отчет у бухгалтеров, сказал. А меня почти силком выгнала в кино мама – иди, хоть одна, хоть с кем-нибудь из девчонок, а то ты совсем закиснешь, иди, я посижу с малышами. И я бездумно бродила по улицам, вдыхая морозный зимний воздух, а потом вдруг увидела его – и рядом какую-то женщину. Нет, девушку. Нет, почти девочку. Молоденькая, очень красивая, оживленная, в пушистой шапочке, она весело смеялась над чем-то… а я стояла в двух шагах от них, счастливых, с шоколадкой, и молчала, и меня толкали прохожие, не видя и ругаясь, а я все стояла, стояла, стояла…
Придя домой, я собрала его вещи и выставила к порогу.
В следующий раз мы встретились только в суде.
- Так где же она? - как можно ехиднее повторяю я.
Он отворачивается.
- Ее… она умерла.
Я молча верчу в руках пустую чашку.
- Она умерла, - повторяет стоящий у окна чужой мне человек, и мне вдруг становится жаль его. – Год назад. Рак легких.
- Прости, - прошептала я.
- Когда мы познакомились, она была уже больна, хотя еще не знала. Я пытался помочь ей… это была девочка с моей работы… поддержать как-то. Ты же не знала… А потом, когда… когда мы разошлись, я понял, что мне деваться некуда… ведь ты ничего не хотела слушать. И я пришел к ней. Она сказала: останься. И вот…
Я молчу.
- Мы уехали почти сразу, потому что… я сильно скучал по мальчишкам. Не мог без них. А потом как-то все затянулось. Хотел даже еще одного родить. А потом… мы узнали, что рак… мы ездили ко всем старухам и ко всем врачам… в общем… вот так.
Я молчу.
В тишине тикают ходики. За окном барабанит дождь.
- Юля… - тихо говорит он, и я вздрагиваю от звуков этого голоса.
- Что? – откликаюсь я.
- Я спросил… ты ответишь мне?
- Не знаю… нет… отвечу… может быть. Потом.
- Когда?
- Не знаю…
Хлопнула дверь, зазвенели в прихожей детские голоса. Мама окликнула меня, но я не ответила.
В кухню стремительно ворвались двое пятилетних пацанят, с хохотом кинулись ко мне.
- Ура, торт! Мамочка!
И остановились, замерли.
- Здравствуйте, Саша и Митя, - улыбаясь, сказал им стоящий у окна человек, на которого эти мальчики – самые лучшие на свете – были похожи, как две капли воды.
- Здрасте, - хором ответили они. Митька, более бойкий, спросил подчеркнуто вежливо:
- Скажите, пожалуйста, а вы с маминой работы?
Я прячу улыбку. Все-таки не зря мы с мамой их гоняем, хорошим манерам учим.
- Да, Митя, - поспешно проговорила я. – Дядя – мой знакомый. Возьмите себе торт и…
Я не договорила, обернувшись на мамин голос.
Они поздоровались очень-очень церемонно.
Мама не задала ни единого вопроса, быстро увела мальчишек в комнату. А мы снова остались вдвоем, и снова тишина упала на пол – между нами, и гулко тикали часы на стене.
- Уходи, - не глядя на него, процедила я.
- Прямо сейчас?
- Да…
- Я могу посмотреть на сыновей?
- Нет…
- Но ты хотя бы ответишь мне?
- Я же сказала – не знаю! – взрываюсь я, но добавляю почти сразу – более мягко: - Я позвоню…
Я даже не обернулась, когда он вышел из кухни. Просто сидела, уронив руки. Вот прошуршали его шаги, хлопнула дверь, загудел на площадке лифт.
На полу лежала тишина, и в дыхании ее шелестела усталость.
Мама вошла в кухню, посмотрела на меня.
- Зачем он приходил?
- Просил вернуться.
- К нему? – зачем-то уточнила она.
- Да.
- И что ты ответишь ему?
- Не знаю. Не знаю. Наверное - нет. - Я поцеловала маму. – Давай я тебе чаю налью?
25-27.02.2005.