Новелла
Твои карие глаза полны все еще детской нежности и всякий раз, когда я оказываюсь перед тобою, они, с жадностью пронизывающим взглядом, разглядывают меня так, будто не видели мое безрадостно-окаменелое лицо целую вечность. Они, будто желая окунуть меня в свои материнские объятия, ни на секунду не отрываются от меня.
Такое бывало и раньше, когда я, обезумевший любовью, подобно шторму, рвущемуся к берегу, возвращался к жизни прошлой и, усаживаясь перед тобой на корточки, начинал нести всякую бессмысленную чушь, в которой, как мне казалось, скрывалась величайшая тайна моей любви...Чушь,которую чаще всего не понимал и сам.Такое повторялось всегда, потому что мой юношеский взор не мог замечать никого, кроме тебя. Мой взор - око души и сердца моего.И ничего кроме,что было на тебе. В твое же отсутствие всегда перед очами моими был образ бесподобного стана твоего. Образ, влекущий меня за собою всегда и в каждую минуту. Образ, который виделся мне во всякой, похожей на тебя, женщине. И тогда, находясь далеко от тебя, я не мог ничего поделать с собой, чтобы не поддаться искушению. Потому что мне не суждено было расстаться с воспоминаниями, преследующими не первый год - твоя медленно плывущая фигура по холодной дождливой улице в полумраке панельных домов, так похожих друг на друга как братья- близнецы. Твое стройное тело, окутанное в длинный черный плащ с длинным подолом. И то одиночсество, которое торжествовало тогда над твоим разумом и душою. Все это не плод моей фантазии, а неистребимое из памяти доброе воспоминание, наводящее на легкую грусть об изгнанном из жизни моей по воле лет.
Поверь, что мне хочется, нестерпимо хочется сказать тебе: «Я люблю тебя!..» Однако, этим нескончаемым стенам ли произносить столь эпохальные слова? У стен не бывает ушей. И души тоже. Говори ей, не говори, одно и то же, потому что это - стена. Ну а ты не станешь слушать меня, только от того, что образ моей жизни тебе подсказывает о чем-то ином в моей жизни.
А помнишь, как злобно, будто желая о чем-то страшном предостеречь, запоздалая осень в ночь соблазна грозовыми ладонями своими ласкала нас . Это уже в нашу первую встречу, когда я провожал тебя до дверей подъезда. Так вот, именно тогда я уже хотел сказать тебе, что, наверное, и меня настигла любовь.
Да, действительно было холодно. Холодно и дождливо. И ты, еще совсем не знавшая меня, будто котеночек, приникнув ко мне, шла рядом со мной и все о чем-то говорила, говорила... Кажется о ком-то, кто стоял между нами. А я не мог найти в себе сил, чтобы сбить твою речь и предложить что-нибудь выпить. Как поступал до тебя с другими. А ведь и мне тоже хотелось всем моим телом прижаться к тебе и обнять. Но не осмелился. Скромность это, или робость? Только помню, что в тот вечер руки мои так и не познали нежности тела твоего. И мне до сих пор кажется, что ты все еще продолжаешь надо мной смеяться из-за этого. А ведь ты действительно тогда надо мной смеялась. В душе . Я это чувствовал. Но пойми, как бы мне тогда ни хотелось освободиться от чистоты и святости, все же мне не удалось перебороть в себе эту силу, чтобы насладиться тобою. Не смог перебороть в себе жалкую робость. Не смог перебороть в себе жалкую робость только для того, чтобы видеть, как ты вошла в гости к мужчине. Я это знал. Знал, потому что стоял под окном той самой квартиры, где тебе предстояло провести грустную ночь. Возможно, самую грустную в твоей жизни.
Сейчас уже ту ночь ни обвинять, ни проклинать, ни, тем более, попытаться вернуть — бессмысленно, потому что память неистребима. И память всю оставшуюся жизнь будет терзать больными язвами душу мою.
Отчего же в тот вечер я не пригласил тебя в гости? Быть может, ты бы свернула в мою сторону не раздумывая? И если бы ты знала, насколько бесполезно ожидать от меня инициативу, наверное ты сама бы предложила мне это, чтобы избежать неприятного разговора в тот злополучный вечер с твоим бывшим другом.
Сейчас вот, вновь, чтобы хоть как-то облегчить боль души своей, я приплелся к тебе, чтобы услышать от тебя несколько слов. Чтобы слушать твой чистый голос. Да и сам хочу сказать тебе что-то, но не получается у меня, потому как сомневаюсь - услышишь ли ты меня? И слово-то какое — ЛЮБОВЬ — тяжелое, словно молот. С какого-то чуждого мне языка оно переводится как «твори песню». Кажется, с чувашского. Твори песню в страдании? Не это ли любовь? Твори песню, пой, вой по-волчьи... и душу свою молоти страдальческими слезами. Иначе что за любовь — без слез?
И я знаю, что тебе известно все, о чем я думаю и что желаю тебе сказать. Только прошу, не гони меня, отворив дверь, и не пугайся, как только увидишь меня в следующий раз в гостях у себя. В совершенно ином образе. Меня, оторвавшегося от жизни человеческой и вечно блуждающеся в мыслях о неземной любви к тебе, и только к тебе. Пожалуйста, в следующий раз выслушай меня. И не захлопывай передо мною дверь, пока не выслушаешь всех моих слов. Все, что я скажу тебе.
1993. Чебоксары.