За окном злобно забрехала собака. Шура остановила колесо швейной машинки - «Зингер», гордость Сергеевны, прислушалась. Никого. Оглядела рукоделье – из старой ситцевой юбки выйдет ещё рубаха для Катюшки. Убавила огонь в керосинке, встала, с лёгким стоном разогнула спину. Прошлой ночью на себе, вчетвером, пахали огород под картошку, а с утра на колхозное поле: Иван за плугом, Илюша, его старший сын, придерживает под уздцы строптивого мерина, а Шура следом, бросая в нарезанную борозду сморщенные с вытянувшимися фиолетовыми проростками картофелины.
В доме тихо, все спят. Пощёлкивают угольки в печи. Ивановы пацанята сопят на широкой лавке. Большие уже, так и не признали Шуру новой матерью, а вот Катюшка, младшенькая, ластится, ласки просит.
Иван спит на просторной, с железными шишечками кровати, огороженной шторкой, широко раскинув руки. Чубатая голова его запрокинута, верхняя губа под порыжевшими от махорки усами вздрагивает, рот приоткрыт.
Шура подошла к печке, открыла дверцу – не перегорело ещё. Сдвинула чугунок с запаренной дертью, помешала забученное в щёлоке бельё. Крышка чана глухо звякнула. Разбуженная Сергеевна приподнялась на локте:
- И шо маешься? Керосину нажжёшь! Спи давай! – похлопала красными лысыми веками, рывком натянула веснушчатой рукой лоскутное одеяло и отвернулась к стене.
Хорошая она, Сергеевна, ценит сноху, но ворчит. Нет-нет, да помянет нищенкой. А побираться Шуре пришлось. Рано овдовев и лишившись жилья, вдоволь хлебнула лиха…
- Пиньк-пиньк, - стайка вертлявых синичек копошиться в верхушке берёзы, роняя соринки и выискивая букашек. На стройных зеленоватых стволах осин продольные полоски свежесрезанной коры – кто-то драл щепу на крыши. Осень. Озябшими руками Шура надрала бересты, рассовала по карманам. В одном из них пальцы нащупали деревянную птичку-свистульку с отломанным клювиком. Шура положила игрушку на ладонь:
- Глянь, Славик, какую мамка чечку принесла!
Улыбнулась, сунула свистульку обратно в карман, с трудом взвалила на плечо охапку сучьев и нетвёрдыми шагами вышла на раскисшую от осенней грязи стёжку. Рыжая лохматая собачонка, увязавшаяся ещё в Бойтово, остановилась, постояла в раздумье с опущенным хвостом и потрусила обратно. Тяжко! В висках гулко стучит, ноги в промокшей обувке не слушаются, в пересохшем рту противно кисло, слегка тошнит. Вот и вросшая по пояс в землю почерневшая сторожка. Выбитое окошко заткнуто картонкой. К стене приставлено погнутое колесо от конных грабель. Переплетённые пожухлым вьюнком ржавые зубья хищно щерятся в стороны. Когда-то здесь стояли барские скотные дворы, ревели холёные швицы, теперь что не пожгли - растащили на дрова. Над полем – сизая дымка. Чуть поодаль по выцветшей стерне неуклюже скачет заяц. Тихо. Слышно, как перешёптываются между собой сухие шишечки хмеля на старой груше. Шура отдышалась, чувствуя, как холод цепкими пальцами пробирается к покрытому липкой испариной телу. Вошла в избу, свалила на припечку хворост. На кровати зашевелилась ветошка:
-Мамка пришла! Чего поесть?
-Картохи, Васюта. Совсем без вас не подают,- Шура присела на кровать: - Кормильцы мои.
Второй сынишка, Славик, тихо лежит рядом с братом, поблёскивая глазёнками и хрипло дыша.
- Совсем Славка раскарчался, плохо дело, - Шура обхватила детей, крепко прижала к себе худенькие тельца: - Эх, соколики мои квёлые!
Васюта тянется к котомке - голодные, всё утро ждали, а с собой не возьмёшь, не выдержат.
- Обожди, Васют, воды согрею, не ешь в сухомятку.
Сквозь щели в кирпичах видно, как жёлтые язычки пламени скользят по чёрным сучьям, сочится едкий дымок и щиплет нос. Чужой угол, и на том спасибо. Шура достала из узелка хлеб, печёную картошку, бережно разломила напополам варёное яйцо.
- Mам, теперь это наш дом?
- Нет.
- А чей тогда?
- Не знаю, Вась, добрых людей.
- А мы здесь зазимуем?
- Не, Вась, гнилой он, замёрзнем. До людей далеко. Вот Славик выздоровеет - снова пойдём.
- А может Славик побольше не выздоровеет?
- Да как ты… Типун тебе на язык!
Васюта широко улыбается беззубым ртом и болтает ногами.
К ночи вызвездило, похолодало. Новый месяц народился рожками вверх – к погоде сухой и стылой.
Через пару недель, на Покров, были на Митин Заводе. Голодными не оставались – еду по деревням подавали хорошо, но разжиться тёплой одеждой и обувью по-прежнему не удавалось. После первого зазимка Славка совсем сдал. Только б не чахотка.
Шура идёт не спеша, подстраивается под шаткие шажки Славика. Старший сынишка плетётся позади, сшибая палкой сухие репьи на обочине. В низком хмуром небе – запоздалый клин гусей. Шелестят необлетевшие серые листья на ветлах. Васюта запрокидывает голову:
- Мамк, а у гусей дом есть? А у воробушков?
- Есть, Васют. И у воробушков. У их гнёздышки.
- А гуси высоко летят? А до облаков долетят?
- Долетят.
- А до Бога долетят?
- Нет, Васюта, до Бога не долетят.
- А папка долетел? А баб Зина?
- И папка, и баб Зина…
Васюта останавливается и колотит палкой по замёршей придорожной луже. От ударов молодой неокрепший лёд расходится белёсыми трещинками. Льдинки по самой кромке воды - как острые пики с зазубринками. Если посмотреть на такую в просвет – будто крошечный стеклянный лес. Васюта тайком поглядывает на мать и грызёт хрумкие ледышки. Невдалеке на сухой бурьян садится стайка нарядных щеглов и, пересвистываясь, настороженно следит за людьми.
Где-то за Андреевским их нагнал парень в телеге, запряжённой соловой кобылой. Приостановил лошадь, пристально поглядел на Шуру.
- Куда идём, красавица?
- А ты подвези, расскажу!
- Ай, красава! – парень сально усмехнулся, подмигнул и похлопал рукой по соломе, - А я в город еду, в Калугу.
- У город, у Калугу, - эхом отозвалась Шура. Внутри под напористым мужским взглядом что-то ухнуло, в глазах потемнело и поплыло.
Васюта вскарабкался в телегу. Обмотанный женским платком Славик полез следом, но слабые пальцы разжались и он, неловко соскользнув вниз, упал на спину.
- О-о, солдат! Да как же ты воевать будешь?
- Не видишь - больной он! – Шуру вдруг захлестнула злоба за свою минутную слабость: - Помирает!
До Калуги ехали молча. У переправы распрощались.
- Ну, бывай, красава! – парень, присвистнул и тряхнул вожжами: - Орлов береги!
Шура, бесцельно пошла вверх по улице, сжимая и разжимая детские ладошки. Угрюмые незнакомые лица, стены, заборы. Мальцы едва поспевали следом. В булочной размотала тряпицу с медяками, купила детям по прянику:
- Вот только до Казанской доживём, а там полегчает. Праздник большой. Подадут, Васют, и обувку, и одёжку, обязательно подадут. Выдержим…
Под вечер одна из узких улочек привела к желтому двухэтажному зданию с осыпавшейся местами штукатуркой. За серым дощатым забором играли в песочнице дети. Пожилая воспитательница оживлённо спорила с кем-то невидимым в приоткрытой оконной форточке. Решившись, Шура медленно приоткрыла калитку, подтолкнула ребят:
- Идите, родные, идите. У их игрушки, покормют.
Славик доверчиво потопал к деревянной горке. Васюта сделал несколько шагов и удивлённо обернулся:
- Ты чё плачешь, мамк?
- Иди, сыночек, иди… У их игрушки, покормют, - и, не в силах больше сдерживаться, бросилась прочь, прикрывая руками лицо. Об коленку билась завалившаяся за подкладку Славкина чечка…
Эту историю потом Шура рассказывала часто, не таясь – то ли оправдывалась, то ли себя лишний раз терзала - кто ж её разберёт, бабью душу?
В Самарово, куда она в поисках работы забрела следующей весной, познакомилась с овдовевшим Иваном. Надя, иванова жена, померла от чахотки, оставив троих – мал, мала, меньше детей. Старенькая Сергеевна уже не справлялась с внуками. Шуру тогда наняли присматривать за детьми, а после, как присмотрелся хозяин, что за золото ему досталось, оставили насовсем. Обзаведясь своим углом, Шура дважды ходила пешком шестьдесят верст до Калуги, но сколько не искала, не расспрашивала людей, так и не нашла тот желтый двухэтажный дом за дощатым забором. Временами ей начинало казаться, что и не в Калуге это было, а в Козельске или ещё где – хворая была, перепутала.
Мурёна вертится под ногами, мурлычет и подрагивает вытянутым вверх хвостом. Говорят, что кошки льнут ко двору, а не к хозяину. Вот так и она не к сытой жизни привязалась, не к мужниным ласкам, а к дому, хозяйским заботам, детишкам.
Шура со вздохом открыла печку, поворошила кочергой пепел, заглянула в поддувало – нет ли осыпавшихся через колосник угольков, задвинула до упора заслонку. От чугунной плиты дохнуло жаром, всколыхнуло рубаху. Обмела веником припечку. От неловкого движения встрепенулась и по-рыбьи затрепыхала под сердцем новая жизнь. Шура отставила веник, подошла к столу, чтобы погасить керосинку и, счастливо улыбаясь, перекрестилась на прикрытые кружевным рушничком образа.