Новелла
И если полюбите кого-то,
не делайте этого из мести,
ради того, чтобы наказать меня.
Дерд ГААЛ . “ЛИСТ”
Мою первую, до сего не изжитую любовь я оплакивал с горечью. Первые дни, как она ушла от меня, я жил лишь благодаря принимаемым таблеткам всякий раз, как только мне решительно хотелось уйти в покой. Таблетки димедрола я запивал водой из-под крана, и тогда… тогда, жгущая разум и душу тоска по ней и истина происшедшего, растворяясь в недосягаемой дали сна, утопали вместе со мною во сне. Однако, беглое счастье чахнуть в забытьи испарялось сию же минуту, как стоило мне проснуться с тупой болью в голове и обратить рассеянный взор на все присутствующее в крохотной квартирке. Спустя пару недель я нашел себе пусть не вполне достойное, но более занятное и вполне уместное для моего прискорбного случая развлечение – сначала бутылку за бутылкой опустошал пиво, а спустя пару дней принялся за водку. Сознание мое тупело и окружавшая реальность опустошалась с каждым глотком. Итак я познал подъем — с уходящими днями во мне оставался все более мельчающий исток угнетенности, которую мне пришлось испытывать в первые дни. К моему счастью, усмирение ослепшего сознания и внутреннего состояния происходило в домашнем уединении от всех и всего, и наверное лишь благодаря наивысшей ценности человека мне удалось избежать участи стать спившимся бродягой-странником.
Мое возвращение к человеческому образу жизни произошло мгновенно. Проснувшись в одно прекрасное утро, я смог обнаружить, что вся моя жизнестойкость подобно первому снегу тает с быстротой уходящей жизни. И мое былое, также заключающее в себе всю мою творческую деятельность, удаляется от меня далеко за горизонт, где ожидает один лишь закат. Вечный закат творческой жизни. Именно в то утро я как никогда осознал и поверил в дьявольскую неизвестность, которая способна украсть все самое дорогое, что только может быть у человека в жизни, и откуда никакими усилиями уже не вернуть все задуманное на несколько лет вперед. Не вернуть и мечты окрыляющие на подвиг.
Войдя в ванную и по случаю бросив взгляд на зеркало, я был напуган невзрачным отражением – на меня смотрело испитое лицо мужчины, потерявшего всякий интерес к жизни. Лицо, иссохшее не по годам, со страдальчески затонувшими глазами и пустым взглядом. Лицо слабости и бесхарактерности, которое могло вызвать единственно чувство брезгливого отвращения. И не было во мне сострадания. Не могло такого быть. Однако внезапно возникшая злобная ярость страсти, сопряженная с любовью и желанием вернуть все на круги своя, заставила меня обрести симпатию и любовь к самому себе. Именно поэтому то утро, когда я сказал себе в зеркало: “Хватит же так убиваться из-за человека, не только не умеющего любить, но и оценить любовь другого и предаться радости быть любимой”, я называю прекрасным утром моего второго рождения. И, быть может, в этом есть правда, как и есть правда и в том, что моя излишняя любовь склонила к избалованности любимого мною человека, а позже клином в сердце ее вбила грешную любовь совсем к чужому, противоположному и чуждому по духу мне человеку. И причиной этому является неумение оценить любовь. Хотя, наверное, все происходящее закономерно как рождение и смерть всего живого, ибо, чтобы уметь ценить любовь другого, прежде следует научиться любить самому. Но к чему же быть хотя бы раз обманутым, чтобы испытать, понять и пережить всю сущность потери самого ценного, и в довершение принять любовь таковой, какова она есть. Но если случается такое, наверное и это не излишне. И предпосылки всему подобному уже даны свыше.
Тем прекрасным утром я решил избегнуть прежде всего повторения подобного в моей дальнейшей жизни. Душой и разумом принял обет безбрачия, хотя все же не смог отказаться от мимолетного увлечения и влюбленности, которые, к счастью, порождая страсть к вожделению женской плотью, изгоняют на некоторое время одолевшее чувство одиночества.
Итак, благодаря в одночасье покинувшей меня супруге я страдал месяц, две последние недели которого всего себя посвятил познанию вкуса водки. Если бы в один паршивый вечерок, убиваясь по ней после выпитого очередного “жигулевского”, не стал бы с истерическим смехом и крокодильими слезами рвать все фотографии, где только было запечатлено ее мило пылающее некогда умершим счастьем личико, не стал бы сжигать в унитазе все письма написанные ею мне, я так и никогда по-настоящему не понял бы, что прежде следует убить реальность, и только после этого предоставляется возможность убежать от самого себя. Но реальность бессмертна.
Уничтожив всю память о ней на бумаге, я надеялся уничтожить любовь и изгнать из души тоску по ней. Сию же секунду. Но ничего из этого не вышло, и в конце концов обманувшись я стал искать в доме что-то мне неизвестное, что помогло бы уйти из жизни безболезненно трусливо и неосознанно. Именно тогда в изголовье нашей постели я наткнулся на бутылку водки под кучей белья. Белья, которое мне стало уже ненавистным, потому как оно хранило в себе тайны нашей страсти. Впрочем, как и все вокруг, что принадлежало двоим и, как мне казалось, могло иметь в своей памяти явление безумной любви, приводило меня в ужасающее состояние беспомощности. Старческая беспомощность и угнетающие одиночество четыре стены, бутылка водки в руках человека со слезящимися глазами. Карикатура. Но обнаружив водку, я почему-то надеялся, что это и есть исполнение глупого желания — из-за страха почувствовать физическую боль, уснуть и не проснуться. Именно в этом я находил идеальный вариант конца моих незаслуженных страданий, которые теперь уже абсолютно ничто, кроме наводящих легкую тоску воспоминаний после бокала вина и уносящих в прошлое на короткое мгновение. Также, в сравнении с удавкой или лужей крови, идеальным я находил сочетание водки и моей глупой кончины. И я, возможно, замученный страданиями, вопреки скопившейся обиде и злости за ее предательство в те минуты любил ее сильнее, чем раньше. А потому, меня беспокоили тени обвинений моих знакомых, которые безусловно могли возникнуть в адрес ушедшей от меня супруги. Мне же не хотелось этого. Я не хотел, чтобы кто-нибудь подумал о ней плохо, и чтобы мои знакомые на моих же похоронах не сказали бы о ней хотя бы мысленно: “Довела…” Да, да, именно так, наверное, подумали бы многие, сочувственно разыскивая скорбь в ее заплаканных глазах. Также я все еще надеялся тогда, что она поняла бы все, чего только я хотел и отчего я так поступил. А хотелось мне, чтобы она беспокоилась и мучилась угрызениями совести всю оставшуюся жизнь. Если, конечно, совесть ее к тому времени не затерялась где-нибудь между… Ведь мой бессознательный страх напоминал мне о ее пристрастии к спокойствию в дальнейшей жизни, которое внушало ей счастье, и поминутно этот страх перерождался в желание сотворить надуманное в пьяном измерении. В то мгновение я находил справедливую месть в моей кончине, причина которой должна была быть явной только для нас двоих. Если бы она имела безгрешную человеческую душу.
Также меня вдохновляла глупая мысль, что после моей-то смерти она по праву могла принадлежать другому, и никто не посмел бы укорить ее в том, что она распутна. Ибо в одночасье стала вдовой, как я стал покинутым бессильным дитятей. И никто из моих близких не успел бы назвать меня рогоносцем, потому что прежде им предстояло услышать весть о моей кончине. Ну, а вдова в свои двадцать пять в прекрасной форме и достойна внимания. Да, да, безгранично мечтательная, несказанная и обольстительная женщина не стала бы растрачивать всю свою прелесть и внимание на скорбь, беспросветно скучая о былом. После нескольких бутылок пива и третьей рюмки водки я почувствовал настоящее бодрящее опьянение. Стал нарастать уже чуждый для моего организма аппетит, и все еще каким-то образом не теряя ориентации я наполнил и выпил четвертую к ряду рюмочку, после чего с усердием стал готовить себе ужин, который включал в себя лишь подгоревшую яичницу на маргарине. Я будто только-только родился. Мне вдруг захотелось бороться за жизнь в созданном для меня мире. А она?.. Оценив ее решение не иначе, как глупость с ее стороны и легко исправимую ошибку с моей, я плюнул на то, что она ушла от меня к другому. Она ушла, и мне начинало казаться лучшим, что только сейчас пришлось мне испытать радость освобождения от неведомых уз брака. Я осознал, что все равно когда-нибудь подобное должно было случиться. И чем раньше, тем оно и лучше, так как позже мы могли быть обременены чадом, которое по-настоящему не давало бы мне покоя, забери она с собой и отлучи меня от ребенка.
На следующий день я просыпался тяжело и долго и даже не сразу понял, что же со мною происходит: голова моя горит, в ушах беспрестанный оглушающий шум и сухость во рту не позволяли до наслаждения глубоко вздохнуть. Будто вот-вот задохнусь, в желудке чувствовал острую пустоту и желание принять что-нибудь спасительно-холодного, но так и не понял, чего же хотелось. Это жуткое состояние, когда не можешь думать о чем-то другом, кроме как скорее избавиться от всего теребящего и тело и сознание последствий пьянства, и когда напрочь забываешь постигшую тебя днями ранее печаль, и уже не можешь сориентироваться в самом себе и осознаешь исключительно одну лишь необходимость выжить, ибо жизнь продолжается, и благодаря этому неосознанным инстинктом все усилия до предела отдаются борьбе за жизнь, а мысли, норовящие искромсать разум, путают все изнутри… и все же находишь силу понять, что ты еще не умер глупой смертью из-за чувств, невостребованных ею. Все еще продолжаешь жить в страхе, что сердце, бьющееся из последних сил, и мозг думающий о непостижимом не перенесут острой сосудистой недостаточности. И наконец, из последних сил, опять-таки повинуясь инстинкту самосохранения, встаешь с постели, чтобы отправиться на кухню и выпить стакан холодной воды, но на столе обнаруживаешь остаток вчерашней водки, которую решаешься выпить, чтобы облегчить страдания, не взирая на то, что тебе уже суждено умереть.
Таким образом я испытал ту сильную сторону алкоголя, способную изгнать не только боль и страдания, но и угнетение разума паническими мыслями в самобытности мира суеты сует. Пусть облегчение не из приятных, но действующее мгновенно и верно, что начинаешь понимать: лучше опьяненным вином скитаться от стены к стене, нежели кидаться на постель и рыдать с проявлением ненависти к самому себе только от того, что кому-то удалось украсть твою любовь. А, выплакавшись до скончания слез, начинаешь стоять у окна и смотреть в неизгладимую даль пространства, где вырисовывается мозаика из прошлых воспоминаний о хороших мгновениях из жизни вдвоем. Но стоит только подумать о настоящем и будущем как сия мозаика, рождающая пустые надежды, разрушается в миг. Надежды, которые вынуждали жить и что-то еще пытаться творить. Надежда, что любимый тобою человек только вчера покинувший твой дом все же прочувствует вместе с тобою в одно мгновение всю твою боль, хотя бы потому, что когда-то любовь объединяла двоих. Надежда, что любовь еще не умерла, потому что нельзя вот так вот разом решиться разлюбить. Потому что любовь такое же живое чувство, и прежде следует ее смертельно ранить, и лишь вслед за этим готовиться к похоронам. И если любовь в ее сердце еще не умерла, то наверное, ее поступок всего лишь по-детски наивное заблуждение, которое достойно прощения, попробуй она спасти эту чудовищную силу — любовь. Но ведь она никогда бы не вернулась, и это я мог сказать с полной уверенностью, зная ее самолюбивую и порою совсем неуместную гордость, от которой она никогда не откажется ни ради нашей любви, ни ради меня тем более.
И лишь проснувшись одним солнечным утром, я вдруг с омерзительным чувством жалости к самому себе осознал, что за месяц прожитый без нее все вокруг для меня превратилось в руины. И все перемены внутри меня и в пространстве моей досягаемости происходили в худшую сторону только лишь благодаря самому себе, безудержности перед хлынувшей на меня волной обречения на самое последнее в жизни. Не самое лучшее обречение, которое я воспринял как истину обыденности человека, потерявшего все в этой жизни, в жизни пролетающей мгновенно.
Сквозь распухшие мозги до моего ума дошло-таки, что стоит наконец-то взглянуть на себя безжалостным взглядом со стороны, чтобы понять пагубность жизни с одними лишь сожалениями в собственный адрес. От мыслей приходящих в сознание с каждой последующей минутой я трезвел, но оторвал меня от здравых размышлений неожиданный звонок в дверь.
“Она!..”, — подумал я и спотыкаясь о разбросанные коробки, книги и обувь бросился из ванной к дверям. Но это была не она. Это была молодая, достаточно приятной внешности и с добрым личиком особа. Особа, которая, к сожалению ошиблась адресом. Чуть смутившись, извиняясь, она развернулась и ушла вниз по лестничному пролету, а я подошел к окну, чтобы увидеть ее еще раз, когда она появится во дворе нашего дома. Как тогда, когда уходила Виктория с одним лишь чемоданом в руке. В ночи я разглядел лишь ее силуэт. Наверное, мне хотелось вернуть воспоминания действительность в надежде, что еще не поздно все переиначить.
Пришла и ушла незнакомая особа. А я все еще продолжал стоять у окна и, что есть силы напрягая память, пытался вспомнить все те чувства, которые преследовали меня в тот вечер и все последующие дни, чтобы все пережить вновь. Для чего мне это было нужно? Наверное для того, чтобы рожденной во мне скорбью разбудить затаившуюся где-то в глубине сердца, души или разума жажду мести и величия только той лишь ради забавы, чтобы при встрече я бы мог сказать ей: “Как хорошо, что ты ушла. Я обрел свободу, которую потерял когда-то, женившись на тебе. Я стал больше работать. Творческой личности как ничто иное важно быть свободным от тех гнусных чувств ревности и насилия женского кокетства. И теперь я действительно благодарен тебе за то, что осчастливила меня.” Да, мне хотелось этими словами вызвать в сердце ее зависть, а в разуме сожаление. Коварно, но мне действительно хотелось солгать, потому что это не являлось истиной.
Заглядывая в даль воображаемого счастливого будущего, я вспоминал все, что только вспомнилось. С работы она вернулась поздним вечером, когда за окном уже стояла глубокая темь. Впервые такое случилось в конце весны и продолжалось до той поры, пока она не ушла, с той лишь разницей, что с каждым разом подобное учащалось. Интуиция подсказывала мне, что неспроста у нее все это. В ее каменных глазах я читал вину, которую она безуспешно пыталась скрыть от меня. Но моя пассивная ревность словно заставляла тайком заглянуть в ее глаза, чтобы понять, насколько она увлечена своим романом. Иной раз тело мое со спины ощущало ее холодный взгляд, что порою даже начинало знобить. Также я не мог не чувствовать ее предательства в ее холодном теле, которое уже не умело как прежде отдаваться во власть страсти и лишь полумертво, ничего не осязающее лежало рядом со мною. А мои прикосновения не вызывали в ней желаний, мои объятия лишь сковывали ее, она сжималась, а поцелуи могли пробудить лишь вожделение покоя. Все ее отношение ко мне выдавало ее увлечение мужчиной. И так каждый вечер во мне просыпался зверь, я был бы бескрайне счастлив кастрировать того, кто посмел посягнуть на “мое”. Однако чувство человечности во мне все еще сохранялось, и я не осмеливался выплескивать всю мою злость на ней. Возможно, по той простой причине, что она вдруг, ко всему вышесказанному имела еще одну перемену: неожиданно родилась в ней виноватая покорность ко всякой моей просьбе, напротив того, что раньше она умела в чем-то и отказать мне из-за лености или каприза. Ну и, конечно же, прежде всего — это моя ненасытная любовь.
И вот к концу лета она пришла совсем поздно. Я, как всегда набравшись терпения, не стал ничего расспрашивать, все еще надеясь и веря, что это ее увлечение вот-вот пройдет, что все это лишь баловство, которое произошло только потому, что должно было так случиться. Надежда и любовь заставляли меня, как бы больно мне не было, с трепетом сносить ее поздние возвращения домой, которые, учащались с каждой неделей. И я все еще надеялся обрести ее прежней. Наверное, любовь сильнейшее из чувств, которое способно заглушить и злость и обиды, и потому прощаешь все, снося и печаль, и насмешки.
Разговор наш случился на кухне. Я хотел поужинать, как вдруг она мне сказала: “У меня есть… другой. Я люблю его…” Именно тогда я впервые осознал боль, которую можно преподнести вот так просто, словами, которых ты ждал целую вечность и к которым, вроде был уже готов. Мои руки стали совсем бесчувственны… На глаза навернулись слезы, которые, оставляя за собой поблескивающий след, скатились по щекам у уголкам губ. Мне не хотелось, чтобы она стала свидетелем моих переживаний. Уж очень это унизительно. Для меня.Жуть как унизительно. Вот так вдруг, в одночасье стать состарившимся, изрядно надоевшим предметом и быть чуть ли не выброшенным из-за ненадобности, как мусор в помойное ведро.
— Он умен? — зачем-то спросил я, отвернувшись к окну, где возвышался полумесяц. И вдруг я обнаружил для себя, что давно уже не произносил ей слов любви, которая кипела во мне, и уже в этот момент внутри меня все готово было взорваться, потому что эта самая пробудившаяся ото сна любовь с перепугу хотела найти смирение. Все происходило просто, соразмерно просто и легко, когда привыкшие друг к другу мужчина и женщина ложатся спать. Заполучает каждый что-то, потому что исполняет супружеский долг, вызванный природным инстинктом. И этот самый долг когда-то сравняет стаю людей и всех остальных, а человек теряет интерес в супруге и начинает искать его на стороне, вследствие чего привыкает пастись вольным существом на вольных полях, лишь изредка не забывая навестить и дом. И это самое существо, становясь развратником, становится человеком бесчувственной души. Ложиться в постель рядом с супругом для нее уже все равно, что разогревать ужин, не включая плиты. И, наконец-то, когда одному из двоих вся эта игра в супружескую пару надоедает, первый покидает второго. И не обязательно физически. И только тогда второй замечает и пытается понять, отчего же неожиданно быстро угасла вся былая страсть. Пытается понять, потому что любовь такая же потребность для души, как потребность сна и пищи для плоти.
— Разве это играет какую-нибудь роль? — ответила она.
“Неужели, — подумал я, — он верит женщине, умеющей лгать и способной на предательство?”
Происходило все само собою, быстро, словно два актера играли давно изученную пьесу, и каждому хотелось завершить скорее уже приевшуюся роль. Не знаю, возможно, моя боль была всего лишь плодом самообмана или самовнушения. Но думаю, что нет, ибо внутри меня уже бушевал огонь гнева. Мне хотелось удушить ее, душить медленно, чтобы наконец-то донести до ее разума желание всякого живого существа, самое болезненное и не покидающее желание — желание продолжить жизнь. А я же в ту пору суть и смысл всей моей жизни находил только в ней одной.
— И чем же он умен? — снова спросил я.
— Я не хочу ужинать… — произнесла она, оставив меня без ответа.
— Постой, — одернул я ее, — Скажи, как его зовут?
— Его имя ни о чем тебе не скажет. — Парировала она.
Мне действительно не было дела до его имени, меня не интересовал ни его ум, ни его сила. Ведь я всего лишь искал возможность поговорить, чтобы попытаться объясниться и вырвать тем самым ее из плена глупой увлеченности.
— Так ты не скажешь? — повторил я свой вопрос.
— К чему все это? — вспылила она.
Пришлось смириться и уйти в ванную. Включив до полного напора воду и не сдерживая слез, я застонал, как может стонать от жгучей боли лишь раненый зверь, выказывая последнее желание — выжить вопреки всему. Возможно, она и не слышала, но, наверное, догадывалась о моих всхлипываниях судя по положению вещей. А возможно, ее решительность затмила весь ее разум, и она ни о чем более не могла думать, кроме как скорее покинуть то старое, к которому привыкла, с которым трудно было расстаться, но было необходимо его разрушить. Если она и сознавала в тот миг всю причиненную мне боль, то все равно ее гордость и женский страх — страх эгоистичный перед возможной жалостью, при виде мужских слез — куда более сильнее преграждающие путь здравой мысли и обдуманному поступку, не допустили случиться тому, чего мне тогда хотелось. Итак, я остался совсем один, представленный моему пустому одиночеству и неодолимой слабости. Последняя нить моей жизни, казалось, оборвалась без нее. А ведь жил я в надежде излечить всю хворь настигшую нас с нею, которую предчувствовал еще задолго до случившегося. И не излечил, ибо непосильно лечить язвы души человеческой, а можно лишь со страхом и трепетом воспринимая каждую мелочь, каждый шорох жизни, пытаться выжить внутри окружающего пространства бытия.
Наверное, я должен благодарить Бога, что все это произошло раньше, чем я предполагал. И пусть я познал и пережил вкус отчаянной боли, которая выжигает все изнутри, оставляя лишь пепелище самоотчуждения. Но все же я нашел силы ухитриться потушить в душе и сердце пламя ненависти и любви, которые пытались потопить друг друга в моем рассудке, в душе и сердце. Я всячески пытался остановить хотя бы на короткое мгновение разум и перестать чувствовать, отключившись от всего реального, чтобы продолжать оставаться человеком. Помогало. На доли секунды, минуты, я обретал силу воли. Но боль снова возвращалась нестерпимым желанием выплакаться. И тогда вновь начинал думать о самом худшем, о смерти, которая в одночасье освободила бы меня от всего. Но внутренний страх за душу, которая не нашла успокоения в этом мире, в жизни, никогда не нашла бы смирения и там. Витала бы жалкими облаками мести вслед за тем, кто подтолкнул меня к этому самоубийству. А ведь любовь еще долго продолжала жить в сердце моем, потому что не способна любовь уйти в небытие в одно мгновение. Она неспособна уйти в небытие, она способна умереть, но прах ее остается. И вызываемый любовью к жизни инстинкт самосохранения, и еще желание, огромное желание найти ответ на риторический вопрос “Кто я?”, к счастью, вынудили пережить эти минутные, по сравнению с длиною жизни боль и страдания. И не в том вопрос, каким методом человек преодолел их. Главное, своевременно наткнулся на то, что спасло. Пусть хоть на это гениальное творение человечества — водку — которая впрыскивала в душу мою грамм надежды самообмана, тем самым вытаскивая меня из печали и страданий, но в те же минуты и топила в пучинах бездеятельности и низости, или даже — если вам будет угодно — безжизненности человека. Для обманутого и покинутого человека искать утешение в алкоголе, верный путь к самоубийству — не физическому, но духовному, не знай человек предела. Ибо, опустившись на самое дно человечности, утопивши самого себя в грязи и бессмысленности жизни, трудно выжить и просуществовать остаток жизни как человек. А значит, остается лишь подобно сорвавшемуся с веточки листочку, порхать еще какое-то короткое время независимо от того, кем бы ты до этого ни был. Но суть — растопчут.
Три долгих месяца без нее прошли для меня мучительно долго. Я не мог ни работать, ни спокойно спать. Творчество, как явление, для меня остановилось. Я превратился в эгоистичного, грубого мужчину. Если прежде я не мог не относиться к женщинам с любовью, то зато теперь я почти в каждой из них пытался разглядеть дамочку-сучку в прямом смысле слова. При этом я засматривался на стан любой моей знакомой и старательно пытался угадать своеобразные манеры поведения в той или иной ситуации. И это не было вызвано плотским голодом, напротив, в этом выказывалось все мое недоверие к женщинам. Прежде у меня вообще не было никакого интереса до женщин, которые принадлежали своим мужьям. Меня интересовала только моя супруга, о которой я думал всегда, и делал все во благо нее. О ней я думаю и по сей день, правда, без особой тоски в глубине души. Но в те дни, когда меня впервые настигло одиночество, я ждал словно дитя малое какого-то чуда. Быть может… это довольно глупо, но возможно, что мне хотелось видеть ее жажду желания вернуться ко мне. Каково же было тогда мне, когда она ушла… и до чего она довела меня, что я желал вернуть все пережитые мною чувства ей обратно. Жестоко, но справедливо.
Спустя несколько месяцев, уже глубокой осенью, я обнаружил в окне моей квартиры свет и, как ни странно, ничуть этому не удивился. Знал, что это могла быть только она.
— Ты даже не потрудился поменять замок?.. — встретила она меня на пороге квартиры.
— А зачем? — ответил я. — У меня совершенно нечего красть.
“Она по-прежнему была красива, только вот зачем ей эта мальчишеская прическа? Хотя, сейчас все дурное модно”.
Она подошла ко мне и протянула полусогнутую руку с ключами. В ее милом, как когда-то пять лет назад взгляде было что-то торжествующее, и нельзя было не ожидать этого иронического вопроса: “Ну, и как ты тут справляешься без меня?”
— Ты нарочно постриглась по-мальчишески, чтобы развеселить меня?
— Разве плохо? Вообще-то многие находят, что красиво, — ответила она.
— Многие… — задумался я. — Так ты что же, пошла по рукам?
— Вот как? – сквозь обиду спросила она и чуть-чуть наклонив голову, широко открыла рот, откуда проглядывали белые ровные зубы. – А ему, сказать по правде, нравится.
— У него все в порядке в сексуальном плане?
— А что такое?
— Я никогда бы не подумал, что ты способна променять меня на идиота с гомосексуальными наклонностями.
Я обошел ее стороной , чтобы пройти в ванную. Возможно, не стоило обходиться с нею так грубо, особенно сейчас, когда она пришла домой как домой, и мне оставалось лишь сделать решительный шаг, чтобы она вновь оказалась в моей власти, во власти моей любви. Ведь она не имела никакой особой необходимости столкнуться со мной. Могла просто забрать остаток своих вещей, которые уже давно я собрал для нее в один угол. Но мною распоряжалась злая ревность, потому что я все еще продолжал ее любить. Потому что злость и ревность рождали во мне жажду мести, неизвестно почему пробудившуюся вот так вдруг. И я знал, что не могу ее простить, чтобы осмелиться сделать роковой шаг к своей любви. И, конечно, эта ее мальчишеская стрижка, от которой мне было немного смешно на нее смотреть, и ее слово “моему”, которое меня окончательно взбесили. Я-то надеялся увидеть ее прежней красавицей с черными волосами по пояс, неярко накрашенной и чем-то похожей на цыганочку. Хотя, по правде говоря, эта мальчишеская прическа ее значительно молодила, но украла в ее облике значимость и высокомерие, неподступность и уверенность движений. И стоило мне только пожалеть о том, что я грубо обошелся с нею прямо с порога, как мне в спину полетела связка ключей, и я услышал ее истерически-злобный голос,
— Дурак неотесанный! Как был дураком, так им на всю жизнь останешься!
Остановившись, я спокойно обернулся и ласково взглянул на нее: мне удалось рассердить ее, значит она еще не совсем оглупела рядом с неизвестным мне типом — женокрадом — и не успела растерять тех человеческих чувств, которые живут в каждом из нас, между мною и ею. И мне даже становилось жаль ее, но все же удовлетворенность, которой я ждал долгие месяцы еще не наступила, а значит и жалость была лишь подобием сочувствия.
— Дорогая моя, поверишь ли ты мне, если я стану рассказывать тебе, о том, как сильно я устал. Я три месяца не мог по-человечески ни помыться, ни поспать. Я входил в ванную, и тут же убегал оттуда, потому что ты ушла от меня именно тогда, когда я находился в ванной. — Я твердо указал на дверь ванной. — Ушла без единого слова, словно все эти годы я был для тебя чужим человеком. Ты даже не удосужилась сказать мне: “Прощай”. И вот теперь всякий раз, как только я вхожу туда, мне слышится легкий хлопок двери. Галлюцинации, больное воображение… или… или быть может я до сих пор тебя люблю?
— Ха-ха… — искусственно и достаточно громко засмеялась она, — Прости, что задела твое больное самолюбие, но никогда бы не поверила, что ты способен на любовь…
Она смотрела на меня блестящими яркими черными глазами, вытаращив их, и при этом ее открытый рот, словно пытаясь закрыться, продолжал дергаться в истерическом смехе.
Быть может, ты все же поможешь мне забыть все плохое старое и оставишь меня с более приятными впечатлениями о себе.
—Например?
— Ну, потрешь мне спинку, а я тебя отблагодарю. Ведь не спроста ты здесь?
— И чем же ты собираешься меня отблагодарить?
— А чего бы ты пожелала?
Похоже, мы уже не шутили. Уголки ее губ вдруг дрогнули, пальцы смялись между собою и она глубоко вздохнула. Ее внимательный и полный осторожности, изучающий взгляд, будто она впервые меня видела, окидывал меня с ног до головы, и я уже не мог понять, о чем сейчас пойдет речь. Но одно было ясно. О чем бы она ни попросила, я непременно ей откажу… или нет, поначалу заставлю немного понервничать. Но главное откажу, потому что это тоже будет частью моей игры. Да и что же может быть гуманнее в моей ситуации, чем краткое слово безо всяких объяснений, слово “нет”, о чем бы только она не попросила. Все же это во сто крат лучше, нежели преследовать ее, мстить, вытворяя различную пакость, заключенную в глупости или просто пожелать всего наихудшего, потому что любое такое желание обязательно вернется отправителю.
— Я бы хотела получить от тебя развод… — наконец-то выговорила она.
— А я подумал, что может вы поссорились, и ты поэтому здесь... вернулась.
— Совсем не смешно.
— Так я и не разыгрываю комедии. Должен же мне кто-нибудь готовить, стирать… в конце концов, просто потереть спинку, когда я в ванной.
— Заведи себе любовницу.
— Любовницы хороши в постели.
— Не стану тебя обнадеживать.
Мы замолчали. Она стояла в трех шагах, впившись своим тяжелым взглядом в меня, взглядом, какой может быть только у человека, готового к предстоящему сражению. Прежде я еще никогда не наблюдал в ее глазах такой колдовской взгляд, который вдруг наполнил меня радостью, что она здесь, передо мною, и что я могу воспользоваться ею так, как я сам того пожелаю. А еще, я был рад, что она сама просила у меня развода, освобождая меня от чувства ответственности за разрушенное счастье, когда-то витавшее над нами, и что, разумеется само собой, всю волокиту брала на себя.
— Я отвечу тебе утром, — сказал я.
Она переменилась в лице, ее строго подтянутые, пухлые губы с таящейся насмешкой чуть растянулись, а руки с неловкостью, не зная покоя, потянулись к голове, поправить прическу “выстриженных” волос. По привычке, наверное. Занервничала.
И вдруг она, выставляя вперед всю свою грудь, вполне серьезно спросила,
— Ты предлагаешь мне переспать с тобой, чтобы я заполучила развод? Я правильно тебя поняла.
Для меня это было неожиданностью. Всякое мог ожидать, но только не этого.
— Можно и это… — зачем-то подыграл я ей, хотя у меня и мыслях этого не было. Купить собственную жену на одну ночь и развестись — это уже слишком… это мне еще не знакомо… но, как человеку творческой профессии трудно устоять перед соблазном испытания всех возникающих чувств.
— Ты ни с кем не встречаешься?
Она спросила с наглой широкой улыбкой, полной ехидства, словно заигрывала с пятнадцатилетним мальчишкой, заманивая его в кусты близлежащего парка. И голос ее был полон эгоизма и уверенности, будто я вот-вот кинусь в ее объятия, а она еще долго будет размышлять, стоит ли ей, целомудренной женщине лишать невинности мальчишку. А ведь как хорошо стать первопроходцем… но вот не всем суждено. “Господи, насколько же она переменилась за одну осень…”, — подумалось мне. А быть может она только-только обрела себя такой, какова она есть в действительности? Этого я так и не понял.
— Нет. – Сказал я, и не соврал, потому что это было правдой.
— Так сними себе проститутку… на одну ночь. Денег дать? — съязвила она.
По правде говоря, я не понимал, к чему она затеяла весь этот разговор о проститутках, но то, что в ней наблюдалось что-то подобное таковым особам, — это было несомненно ясно. И наверное поэтому, мне уже становилось скучно говорить о чем-нибудь дальше, а захотелось окунуться в горячую ванну, лежать в горячей воде, очищаясь от всего дурного, что успело скопиться во мне за эти дни, месяцы. За это короткое мгновение, которое я провел с ней.
Не зная, что ответить, я вошел в ванную, разделся и встал под душ. Настроение полного очищения в миг освободило меня от всего прошлого. Становилось легко и даже чуть забавно от того, что я представлял, что за дверью стоит она. А главное, уверенность, что все прошлое утекает из меня куда-то в бездну, и более никогда не вернется обратно, и не родится вновь ни в душе, ни в сердце. А ежели ни в душе, ни в сердце, значит, мне уже не предстоит более убиваться выстраданными мыслями о ней. И вернется моя душа к творчеству, которое оставило меня из-за моей сентиментальности. Какая же все-таки слабость — поддаваться впечатлениям обиды, бросаться в уныние и даже не пытаться забыть все прошлое. Это угнетает, вместо того чтобы вновь стать вполне нормальным человеком и далее продолжить жизнь. В конце концов, убить в себе все чувства, чтобы обрести самого себя.
— Позволь войти… — едва приоткрыв дверь, произнесла она.
Я освободился из-под потока льющейся воды, и приоткрыл глаза, чтобы взглянуть на нее. Она была уже совсем иной, доброй черноволосой феей, пожелавшей напомнить мне обо всех прелестях жизни. От неожиданности я не смог что-либо ей сказать, а только вопросительно посмотрел в ее глаза, которые будто вымаливали прощение.
— Возможно, что я избрала для себя довольно глупый путь в жизни, самый глупый. Но я не могла не уйти к нему. И, наверное, дело не в любви… В общем… ты меня понимаешь?
— Ведь ты говоришь по-русски?
— Я еще молодая… — сказала она почти шепотом.
— И красивая… — добавил я, внимательно взглянув на нее. “Да, — хотелось мне сказать, — еще совсем молоденькая, только двадцать пять, а мыслишь и поступаешь как шестнадцатилетняя девчонка, будучи замужем пять лет кряду. И только спустя пять лет в тебе проснулась затаившаяся страсть, она будто расцвела подобно цветку, чтобы насладиться вдоволь согревающими солнечными лучами, пока не пришло время увянуть. Страх не успеть заполучить доступное, не успеть насладиться вдоволь всей предоставленной палитрой радости жизни заставляет совершать различного рода глупости. Подобное испытывает уже в достаточно зрелом возрасте множество людей, чувствуя наступление забвения, каким-то внутренним чутьем безошибочно ощущая стремительное увядание организма и тела без воли на то человека. И с этим ничего нельзя поделать...”.
— Мне хочется жить по-человечески красиво. — Она на минуту стихла, и, набравшись внутренней силы, более отчетливо продолжила. — Я женщина, и мне хочется быть в окружении ласки и заботы. Хочется, чтобы меня любили.
— Но он тебя любит? — спросил я уже без шуток.
— Любит. — Тихо, но уверенно произнесла она.
— И он готовит для тебя завтрак? — зачем-то спросил я, — Он помогает тебе в уборке по дому, таскается с тобой по магазинам, веселит тебя, когда на тебя нападает грусть, превращаясь в клоуна?
— Разве это главное? — ностальгически спросила она, разрушив все мои представления о любви и заботе.
— Ну, — произнес я, — возможно тебе не хватало ремня.
— Мои родители еще не знают, что я ушла от тебя.
— Даже так? — удивился я, зная ее рвение первой сообщать обо всем на свете.
— Я не торопила события. Но теперь, когда я убедилась в неверности моих поступков, я поняла, что ошиблась. Прощай…
Она тихонечко прикрыла за собой дверь и так же тихо, как и впервые ушла от меня, покинула меня в тот вечер и более не давала мне знать о себе. Я же не искал ее и ни у кого не справлялся о ней. Однако, вопрос возникший у меня в тот вечер живет и по сей день в душе и сердце, на вопрос этот я не могу найти правильного ответа: что она подразумевала своей последней фразой — ошибку того, что ушла от меня, или же ошибочную надежду на то, что надеялась все исправить?
2000. Павшино.