Я тогда лежал и отдыхал среди тех тощих деревьев, что напротив нашего гастронома, и, по странной прихоти горожан, почему-то называются рощей. Была осень, около половины сентября. С самого утра перепадал мелкий дождик, сменяемый по временам холодным солнечным сиянием; была непостоянная погода. Небо то все заволакивалось рыхлыми белыми облаками, то вдруг местами расчищалось на мгновение, и тогда из-за раздвинувшихся туч показывалась лазурь, грязная и неласковая, как какой-нибудь уродливый глаз, намалеванный на заборе.
Я приподнялся на локте и поглядел кругом, и послушал. Что-то шумело над моей головой; но по шуму никак нельзя было узнать, кто шумит и зачем. То был не веселый, смеющийся разговор молодых студенток, не мягкое шушуканье выпивающих работяг, не долгий говор толстых старух, не робкое и холодное лепетанье интеллигента, в который раз возвращающегося домой без зарплаты, а едва слышная, дремотная болтовня.
Внутренность рощи, влажной от дождя, беспрестанно изменялась, смотря по тому, светило ли солнце или закрывалось облаком; она то озарялась вся, словно вдруг в ней все улыбнулось: тонкие стволы не слишком частых берез внезапно принимали нежный облик женского нижнего белья, лежавшие на земле битые бутылки и пустые консервные банки вдруг пестрели и загорались разными цветами, а некрасивые круги старых выброшенных автомобильных покрышек, уже потерявших свой черный цвет, и ставших грязно-серыми, подобно цвету голубиного помета, так и сквозили, а на них писали, задрав ногу, бегающие вокруг и гавкающие собаки; то вдруг вокруг опять все синело: яркие краски мгновенно гасли, березы стояли почерневшие, без блеску, грязные как подтаявший снег, до которого еще не коснулись лопаты выведенных холодным утром на субботник школьников; и украдкой, лукаво, начинал сеяться и шептать по лесу мельчайший дождь.
Занавески на окнах ближайших домов были почти все зеленовато-синие, хотя и с разным рисунком, лишь кое-где виднелась одна вся красная или вся желтая, и надобно было видеть, как некоторые окна ярко вспыхивали на солнце, когда его лучи внезапно пробирались, скользя и пестрея, сквозь близко стоящие здания жилых домов, только что обмытых осенним дождем. Ни одной птицы не было слышно: все приютились и замолкли; лишь изредка раздавался, как гвоздем по стеклу, противный крик вороны.
Прежде чем завалиться в этой рощице, я со своими друзьями распил пять литров пива, смешанных со спиртом. Я, признаюсь, не слишком люблю этот напиток – пиво с техническим спиртом – с его бледно-желтым цветом и неприятным запахом, который легко превращается в перегар, если к тому же еще и не похмелиться; не люблю я и сам процесс смешивания, когда к пиву в пластиковую бутыль с бульканьем доливается спирт, а потом распивается по кругу с товарищами.
Он бывает хорош только в иные летние вечера, когда лежишь один среди низкого кустарника, глядя в упор на рдеющие лучи заходящего солнца, и радуешься, и дрожишь, до кончиков ногтей пропитанный сивушными маслами – или, когда, в ясный ветреный день, после изрядной пьянки, голова твоя раскалывается с похмелья, и каждая клеточка, и весь организм твой, охвачен одним стремлением, и так хочется похмелиться, что готов душу продать, только чтобы хватило на хоть какую-нибудь гадость.
Но вообще я не люблю этого напитка, он плохо на меня действует, и потому, не останавливаясь для отдыха на детской площадке, добрался до этой березовой рощицы, угнездился под одним деревцем, у которого сучья начинались низко над землей и, следовательно, могли защитить меня от дождя, и, полюбовавшись окрестным видом, заснул тем безмятежным и крепким сном, который знаком лишь одним алкоголикам.
Не могу сказать, сколько я времени проспал, но когда я открыл глаза – вся внутренность рощи была наполнена солнцем и во все направленья, сквозь радостно шумевшую листву, сквозило и как бы искрилось ярко – голубое небо; облака скрылись, разогнанные взыгравшим ветром; погода расчистилась, и в воздухе чувствовалась та особенная, сухая свежесть, которая, наполняя сердце каким-то бодрым ощущением, почти всегда предсказывает мирный и пьяный вечер после честно прожитого дня.
Я собрался было встать и пойти посмотреть, нет ли где-нибудь пустых бутылок или еще-чего, как вдруг глаза мои остановились на неподвижном человеческом образе. Я вгляделся: то была молодая девушка, явно из приезжих. Она сидела на скамейке, в двадцати шагах от меня, задумчиво потупив голову и уронив обе руки на колени; на одной из них, до половины раскрытой, лежала пачка дорогих сигарет, она курила и изящно выдыхала кольца дыма, аромат которого долетал даже до меня.
Чистая белая кофточка, застегнутая у горла и кистей, короткими мягкими складками облегала ее стан; крупные янтарные бусы в два ряда спускались с шеи на большую грудь. Она была очень недурна собою. Густые белокурые волосы прекрасного пепельного цвета расходились двумя тщательно причесанными полукругами из-под алой повязки, надвинутой почти на самый лоб, белый, как слоновая кость; остальная часть ее лица едва загорела тем золотистым загаром, который принимает одна тонкая кожа на южных морских пляжах.
Я не мог видеть ее глаз – она их не поднимала ; но я ясно видел ее тонко выщипанные брови, ее длинные накладные ресницы: они были густо накрашены, и на одной из ее нарумяненных щек блистал на солнце след капли воды, упавшей с листа дерева, доходивший чуть не до самых губ, слегка посиневших от сырости. Вся ее головка была очень мила; даже толстый и круглый нос ее не портил.
Мне особенно нравилось выражение ее лица: так оно было просто и кротко, так грустно и так полно детского недоуменья перед собственной грустью, как у молодой учительницы химии, забывшей на уроке формулу серной кислоты.
Она, видимо, ждала кого-то; в роще что-то громко хрустнуло: она тотчас подняла голову и оглянулась; в прозрачной тени быстро блестнули передо мной ее глаза, большие и пугливые, как у совы в передаче “Что? Где? Когда?”. Несколько мгновений прислушивалась она, не сводя широко раскрытых глаз с места, где раздался истошный крик кота, в которого кто-то кинул палку, вздохнула, повернула тихонько голову, еще ниже наклонилась и принялась медленно тушить сигарету. Вдруг подул ветер, слегка шевельнулись ветки деревьев, и снова капли воды, лучисто сверкая, упали на нее с листьев. Так прошло много времени; бедная девушка почти не шевелилась – лишь изредка скучающе поводила руками, доставала косметичку и пудрилась, все пудрилась...
Снова что-то зашумело по роще, - она встрепенулась. Шум не переставал, становился явственней, послышались наконец матерные крики грузчиков, разгружающих машину у гастронома. Вдруг она выпрямилась и как будто вся исполнилась напряжением; её внимательный взор задрожал, зажегся ожиданьем. Сквозь деревья быстро замелькала фигура мужчины. Она вгляделась, вспыхнула вдруг, радостно и хищно улыбнулась, хотела было встать и тотчас опять передумала, закинула ногу на ногу - и только тогда подняла свой жесткий, требовательный взгляд на пришедшего человека, когда тот остановился рядом с ней.
Я с любопытством посмотрел на него из своей засады. Признаюсь, он не произвел на меня приятного впечатления. Это был, по всем признакам, мелкий ларечник, работающий на какого-нибудь молодого, богатого бизнесмена. Его одежда изобличала плохой вкус при, к тому же, стесненных средствах: на нем был короткий плащ бронзового цвета, вероятно, китайского пошива, застегнутый доверху, розовый галстук и черный кожаный картуз, надвинутый на самые брови.
Но при этом, воротничок его белой рубашки был безукоризненной чистоты, а накрахмаленные рукавчики закрывали всю руку вплоть до красных и кривых пальцев, украшенных серебряными и золотыми кольцами с незабудками из бирюзы.
Лицо его, красное, невыспавшееся, раздраженное, принадлежало к числу лиц, которые, сколько я мог заметить, очень часто бывают у мужчин, но, к сожалению, редко нравятся женщинам. Он, видимо, старался придать своим грубоватым чертам скучающее выражение; беспрестанно щурил свои и без того крошечные глазки, морщился, опускал углы губ, принужденно зевал и небрежно, хотя и не совсем ловко, то поправлял рукою рыжеватые, плохо подстриженные виски, то щипал желтые волосики, торчавшие на толстой небритой губе, - словом, ломался нестерпимо.
Начал он ломаться, как только увидел молодую женщину, его ожидавшую; медленно, развалистым шагом подошел он к ней, постоял, передернул плечами, засунул обе руки в карманы плаща и, едва удостоив бедную девушку беглым и будто-бы равнодушным взглядом, уселся на скамейку рядом с ней.
- А что, - начал он, продолжая глядеть куда-то в сторону, качая ногою и зевая, - давно ты здесь ?
Девушка не сразу ему ответила.
- Давно, Виктор Александрович, - проговорила она тихо, но с явной угрозой в голосе.
- А! (Он снял картуз, испуганно провел рукою по густым волосам, начинавшимся почти у самых бровей, и, посмотрев кругом, бережно прикрыл опять свою голову.) А я чуть было не позабыл. Притом, вишь, дождик! (Он опять зевнул). Не выспался. Дела пропасть: за всем не усмотришь, а тут еще налоговая бранится. Так ты завтра едешь?
- Завтра, - произнесла девушка и устремила на него огненный взор.
- Завтра... Ну, ну, ну, пожалуйста, - подхватил он поспешно и с досадой, увидев, что она затрепетала вся от гнева и наклонила голову, - пожалуйста, Акулина, не ругайся. Ты знаешь, я этого терпеть не могу. (И он наморщил свой тупой нос. ) А то я сейчас уйду… Что за глупости – скандалить!
- Ну, не буду, не буду, - торопливо произнесла Акулина, с усилием сдерживая себя. – Так-что я завтра еду, – прибавила она после небольшого молчания. – Деньги-то принес, Виктор Александрыч ?
- Принес, принес. Отдам. Не сейчас – после. Ты, кажется, в Москву уехать желаешь? –продолжал он, выговаривая слова небрежно и несколько в нос, - а может быть, и заграницу?
- Собираюсь. А тебе-то что? Не дай бог, ты опять деньги забыл, Виктор Александрыч, - спокойно промолвила Акулина.
- Нет, отчего же? Я не забыл! Только ты уж с этим делом, будь умна, шума не поднимай, послушай отца… А про деньги я не забыл – не-ет. (И он беспокойно потянулся и опять нервно зевнул.)
- Сумма – то полностью, пять тысяч, Виктор Александрович? – продолжала она угрожающим голосом. – Уж, кажется, я на что тебя любила, все, кажется, для тебя… Ты говоришь, отца мне послушать, Виктор Александрыч … А что мне отец? Ты, поди, ему бабок сунул, а он что хочешь скажет.
- А что? (Он произнес эти слова как бы из желудка, откинувшись на спинку скамейки и заложив руки за голову. )
- Да так, Виктор Александрыч, - ты сам знаешь…
Она умолкла. Виктор поиграл стальной цепочкой своих карманных часов.
- Ты, Акулина, девушка неглупая, – заговорил он наконец, - потому вздору не говори. Я твоего же добра желаю, понимаешь ты меня? Конечно, ты умна, не дура, так сказать; и твоя мать тоже не дура. Все же нет у тебя жизненного опыта, стало быть, должна слушаться когда тебе говорят.
- Что, страшно, Виктор Александрыч?
- И-и, какой вздор, моя любезная: в чем нашла страх! Что у тебя, - прибавил он, подвинувшись к ней, - сигареты?
- Сигареты, - глухо отвечала Акулина. – Это я на толчке купила, “Салем” , - продолжала она, почему-то оживившись, - это с утра покурить хорошо. А вот еще есть “Мальборо” с ментолом – днем. Вот погляди-ка, какие чудные есть; таких чудных сигарет редко встретишь. Вот “Дунхилл”, а вот “Пэл-Мэл”… А вот это я для тебя, - прибавила она, доставая из сумочки небольшой пучок папирос, - с травкой, хочешь?
Виктор лениво протянул руку, взял, небрежно понюхал папиросы и начал вертеть их в пальцах, с задумчивой важностью посматривая вверх. Акулина глядела на него… В ее суровом взоре было столько искреннего презрения, явного отвращения и чуть-ли не ненависти. Она и терпеть его не могла, и не хотела этого показать, и рада была распрощаться с ним, и словно ждала чего-то; а он лежал, развалясь, как султан, и с великим терпением и снисходительностью сносил ее презрение.
Я, признаюсь, тоже не без отвращения рассматривал его красное лицо, на котором сквозь притворное равнодушие проглядывало чуть ли не удовлетворение. Акулина же была так хороша в это мгновенье: вся фигура ее , с широко раздвинутыми ногами, будила во мне давно уснувшие было страсти, а он… он уронил папиросы на землю, раздавил их каблуком, достал из бокового кармана плаща круглое стеклышко в бронзовой оправе и принялся втискивать его в глаз; но, как он ни старался удержать его нахмуренной бровью, приподнятой щекой и даже носом – стеклышко все вываливалось и падало ему в руку.
- Что это? – спросила, наконец, изумленная Акулина.
- Лорнет, антикварный, - отвечал он с важностью.
- Для чего это?
- А чтоб лучше видеть.
- Покажи-ка.
Виктор поморщился, но дал ей стеклышко.
- Не разбей, смотри.
- Небось, не разобью. (Она поднесла его к глазу.) Я ничего не вижу, - проговорила она.
-Да ты глаз-то, глаз-то зажмурь, – возразил он голосом опытного наставника. (Она зажмурила глаз, перед которым держала стеклышко.) Да не тот, не тот, глупая! Другой! – воскликнул Виктор и, не давши ей исправить свою ошибку, отнял у ней лорнет. Акулина покраснела, явно рассердившись, и отвернулась.
- Такое старье нам не годится, - промолвила она.
- Это точно.
Он замолчал и глубоко вздохнул.
Ну что, Виктор Александрыч, деньги-то давай! – сказала она вдруг.
Виктор вытер лорнет полой и положил его обратно в карман.
- Да, да, - заговорил он наконец, - в Москве, точно, жизнь интересная. (Он ласково потрепал ее по плечу; она брезгливо скинула его руку со своего плеча, сплюнула.) Ну, да, да, ты точно рассердилась, – продолжал он, улыбнувшись, – и что ты там будешь делать? Ты сама посуди! Почему тебе нельзя здесь остаться? Жить там будешь, снимая комнату, а искать жилье в Москве – ты сама знаешь – просто скверность.
Хотя, в Москве не то что здесь. Там, просто, такие чудеса, каких мы, глупые, и во сне себе представить не можем. Дома какие, улицы, а общество, образованье – просто удивление! … (Акулина слушала его с нескрываемым отвращением, слегка раскрыв губы.) Впрочем, - прибавил он, заерзавши на скамейке, - к чему я тебе это все говорю? Ведь ты не за этим туда едешь.
- Еще бы, Виктор Александрыч. Конечно, не за этим.
- Вишь, какая!
Акулина опять сплюнула.
- Прежде ты со мной не так разговаривал, Виктор Александрыч, - проговорила она, не поднимая глаз.
Прежде?.. прежде! Вишь ты!.. Прежде! – заметил он, как бы негодуя.
Они оба помолчали.
- Однако мне пора идти, вот деньги, - проговорил Виктор, дав ей пачку банкнот, и собрался было уже идти…
- Сядь, пересчитаю, - угрожающим голосом произнесла Акулина.
- Чего считать? Точно, как в банке.
- Сядь, - повторила Акулина.
Виктор опять сел и принялся посвистывать. Акулина считала, не спуская с него глаз. Я мог заметить, что она понемногу приходила в волненье: ее губы подергивало, густо нарумяненные щеки еще больше заалелись…
- Виктор Александрыч, - заговорила она, наконец, прерывающимся голосом, - ты что опупел… опупел что ли, Виктор Александрыч ?!
- Что такое опупел? – спросил он, нахмурив брови, и слегка приподнял и повернул к ней голову.
- Да обнаглел ты, Виктор Александрыч.Тут пять косарей всего; ты же мне шесть обещал, и обманул, меня, горемычную сиротинушку…
- Да нет, пять тысяч, вроде бы, ты сама говорила…
- Я не знаю, я так сразу сказала – шесть косарей, – и никаких претензий. Я уеду, и все. А так, взял – и обманул.
- Какая же ты странная! Да и нет у меня. Где же я тебе еще тысячу долларов вот так просто найду?
- Всего-то тысячу…
- Ну, зарядила одно и то же, - промолвил он с досадой и встал.
- Не дашь денег, я тебе весь бизнес на корню пресеку, Виктор Александрыч, - прибавила она, едва сдерживая себя.
- “Не дашь денег, не дашь денег!” Сколько я тебе дал, и сколько тебе еще надо? А, поступай как знаешь, а только ты глупа… Чего ты хочешь? Ведь ты же замуж за меня не хочешь? Ведь не хочешь? Ну, так чего же ты еще хочешь? Чего? (Он уткнулся лицом, как бы ожидая ответа, и растопырил пальцы. )
- Я ничего… ничего не хочу, - ответила она, - а так всего-то штуку баксов, на прощание, пожалел, скотина! У-у-у, тебя!
Она вскочила со скамейки и замахнулась на него рукой.
- Ну так и есть, пошла скандалить, - испуганно промолвил Виктор, отпрянув назад, и закрываясь руками.
- Да, я ничего не хочу! – продолжала она, истерично размахивая обеими руками, - но каково мне теперь, каково? И что со мной будет, что станется со мной, горемычной ? Обесчестил, и без денег выгоняешь сиротиночку… Бедная моя головушка!
- Припевай, припевай, - вполголоса пробормотал Виктор, переминаясь на месте.
- А он хоть бы штуку баксов, хоть бы одну… Дескать Акулина, дескать, я …
Внезапно раздавшийся злобный лай овчарки, которую на поводке выгуливал пожилой мужчина, не дал ей закончить речи – она испуганно прижалась спиной к дереву и стала размахивать сумочкой у собаки перед носом. Хозяин сконфуженно начал оттаскивать собаку. Виктор постоял, постоял, пожал плечами, повернулся и ушел большими шагами.
Прошло несколько мгновений… Она подняла голову, осмотрелась вокруг и всплеснула руками; хотела было бежать за ним, но запнулась – она упала на колени… Я не выдержал и бросился к ней; но едва успела она вглядеться в меня, как откуда взялись силы – она с слабым криком поднялась и побежала между деревьями, оставив разбросанные сигареты на земле.
Я постоял, поднял несколько штук сигарет и пошел к гастроному. Солнце стояло низко на бледно-ясном небе, лучи его также как будто поблекли и похолодели: они не сияли, они разливались ровным, почти водянистым светом. До вечера оставалось не более получаса. Порывистый ветер быстро мчался мне навстречу по высохшей асфальтовой дороге; торопливо вздымаясь перед ним, стремились мимо, через дорогу, вдоль домов, покоробленные листья, смешанные с мелким мусором; сторона рощицы, обращенная к гастроному, вся была какой-то грязноватой; на пожухлой траве, на клочках бумаги, на выброшенных полиэтиленовых пакетах – всюду лежал слой серой городской пыли.
Я остановился … Мне стало грустно; сквозь невеселую, хотя свежую улыбку увядающей природы, казалось, прокрадывался унылый страх недалекой зимы. Высоко надо мной, тяжело и резко рассекая воздух крыльями, пролетела осторожная ворона, повернула голову, посмотрела на меня сбоку, взмыла и, отрывисто каркая, скрылась за домами; большая стая жирных голубей резво пронеслась мимо и, внезапно притормозив, расселась перед гастрономом – доброхотливая старушка бросала им крошки только что купленного батона! Кто-то проехал на мотоцикле без глушителя, громко фырча и распугивая ребятишек …
Я вернулся домой, выпил флакон “Тройного одеколона”, хранившегося у меня в заначке; но образ прекрасной Акулины долго не выходил из моей головы, и окурки от сигарет ее, давно выкуренных, до сих пор хранятся у меня…
(адаптация рассказа “Свидание” И.С. Тургенева )
октябрь 2002 года