Часть третья
Десять лет спустя
1
Ни для кого не секрет, что у занятого под завязку человека время летит с огромной скоростью. И такие, очень занятые, погруженные в дело люди, обычно его совсем не замечают. Лишь иногда, приподняв голову, будто вынырнув на поверхность из моря дел и забот, чтобы вдохнуть новый глоток свежего воздуха, они с удивлением обнаружат, что вокруг иная жизнь, стремительно и неузнаваемо изменившаяся, а на календаре совершенно неожиданный день и год.
Вот так и Глуховцев, как всегда увлеченный своей работой, однажды с удивлением обнаружил, что подступает некая значимая в его жизни дата. Вернее, сам бы он ничего не обнаружил, если бы не конверт с приглашением на встречу выпускников геологического факультета по случаю десятилетия окончания университета. Вот так! Десять лет, как один день?! Как все-таки неумолимо летит время!
Конечно, за эти годы в его жизни произошло много событий, он добился значительных результатов – было чем оправдаться и даже похвастать перед товарищами, но, осознав величину прожитого одним залпом, Коля вдруг почувствовал холодок страха. Он впервые прикинул, соизмерил, как сказал бы его папа, что десять пролетевших лет - это половина или, по крайней мере, треть его полноценной жизни, еще два таких глубоких нырка, и все? Эта мысль впервые пришла к нему именно в тот момент, когда прямо на лестнице у почтового ящика он вскрыл письмо с приглашением на встречу выпускников.
Маша лететь вместе с ним отказалась наотрез. Коля заметил, что она сначала резко отказалась, а уж потом стала приводить аргументы: в лаборатории завал с работой, недавно прошедшая защита ее кандидатской диссертации требовала срочной подготовки огромного количества документов, которые предстояло отправить в ВАК для утверждения, в общем, не до поездок сейчас, да и дорого ехать вдвоем, а кроме того, ей не интересна эта двухдневная пьянка бывших однокашников, ставших к сегодняшнему дню абсолютно чужими людьми.
- Ты сам подумай, Коля, вы даже не переписывались. Разлетелись и забыли друг друга, будто и не было этих пяти совместно прожитых лет. Может быть те, кто остался в Новосибирске, еще хоть как-то общаются между собой, а мы с тобой - давно отрезанный ломоть. Не поеду, и не уговаривай. Поезжай один, если тебе так интересно.
Николай не ожидал подобного ответа, он не мог поверить, что Машка не хочет лететь в их любимый город, где они познакомились и полюбили друг друга, где с таким кайфом были прожиты их студенческие годы. Да, он, конечно, понимает, что за десять лет много воды утекло, всё и все переменились. Даже их совместная жизнь давно превратилось во что-то привычное и до зевоты спокойное и одинаковое. А впрочем, только сейчас, оказавшись выброшенным этим неожиданным письмом на поверхность, оторвавшись от бесконечного потока своих мыслей и дел, Глуховцев впервые задумался о своей жизни и об отношениях с женой.
Они работали в одном институте, но даже по делам общались очень мало. У обоих были свои темы, редко пересекающиеся, правда, анализы для Николая Маша делала сама и как всегда самым наилучшим образом. Сплетничать или обсуждать какие-то житейские перипетии в институте они не любили, да и не умели и не хотели. Маша, не став матерью, так и не расцвела, не превратилась в настоящую женщину. Нет, внешне она выглядела прекрасно, никто не давал ей ее годы. Она сохранила девчоночью стройность и свежесть кожи, несмотря на суровый климат мест, где она прожила все эти годы, и лишь потускневшая голубизна глаз выдавала, что в душе она высохла, выгорела дотла. Первые годы она ощущала еле сдерживаемую боль от не проходящей тоски по материнству, но со временем все затихло. Зарубцевалось, что ли? Они с Колей никогда не говорили на эту тему, будто ее не существовало. По крайней мере, так они в этом старались себя убедить. Отношения были вполне дружескими, даже близкими, хотя, понятно, что пылкость и влюбленность давно прошли, оставив после себя лишь смутные воспоминания, как позабытый вкус какой-нибудь редкой ягоды, когда помнишь, что было очень вкусно, но самого вкуса уже не вспомнить.
Николай много работал, почти полгода проводил в поле, а зимой допоздна засиживался в лаборатории, даже выходные дни проводил на работе – там ему лучше думалось. Впрочем, он и дома, поужинав, уходил в свой маленький кабинет, где продолжал сидеть над картами и схемами, таблицами и каротажками, бубня себе под нос какую-то невнятную, известную лишь ему одному мелодию. Когда в голову приходила интересная мысль или, наоборот, когда он уставал тыкаться в потемках, он выкладывал все Маше, а она, внимательно слушая, пытаясь разобраться и помочь, задавала ему вопросы, очень часто наталкивающие его на долгожданный ответ. Тогда он хватал ее на руки, безумно крутил в маленькой тесной кухоньке, рискуя задеть что-нибудь и устроить там настоящий погром, целовал Машу в щеки и называл ее своей Берегиней, ангелом-хранителем и главным консультантом. Потом они обычно успокаивались, пили чай с бергамотом, настоящий английский чай, который им исправно присылал из Ленинграда Глуховцев-старший, а бывало, несмотря на поздний час, Маша варила густой кофе с пенкой, как она умела, и после такого праздника души они устраивали еще и праздник тела. В такую ночь они долго занимались любовью, но подобные праздники, как и полагается настоящим праздникам, были очень редки.
Одно время у Маши появилось желание взять ребеночка из детского приюта, но она, проносив эту так и невысказанную вслух идею в себе почти два года, отказалась от нее. Наверное, за это время ее материнский инстинкт поутих или совсем иссяк, и Маша окончательно превратилась в специалиста высокого класса и в «боевую подругу» настоящего геолога-исследователя. Работа и домашние заботы отбирали почти все силы и время. Если же удавалось, Маша с удовольствием читала, иногда ходила в кино и даже в театр, стараясь не пропускать ни одного спектакля, когда в город приезжали на гастроли столичные и околостоличные театры. Для таких походов у нее была подружка, товарка, как ее называл Коля, - учительница русского языка и литературы школы, что стояла в их дворе. Катя и жила в их доме, но виделись они не часто. Маша не позволяла ей беспокоить себя по пустякам.
2
У Николая жизнь была более разнообразной и живой. В «поле» кроме работы бывала и охота, и рыбалка, хотя к этому не подходили как к развлечению, в мужской компании, бывало, и выпивали, и даже крепко. Были, конечно, и «амурные» истории – дело житейское, кто ж устоит, когда молодые и мечтательные студентки с восторгом смотрят на тебя, как на настоящего полевого льва, но Николай никогда не придавал им особого значения. Вернее, вообще никакого значения им не придавал и старался, чтобы Маша о них не узнала. В мужском братстве вообще-то считалось не приличным болтать о таких делах, но случалось, что слухи все-таки доходили. Но, как и раньше, оба супруга делали вид, что ничего такого не происходило.
Справедливости ради, надо отметить, что все эти развлечения мало интересовали Николая, отвлекался он на них редко, чаще просто под воздействием обстоятельств. Все его время, свободное от мелочей и суеты, было занято одной глобальной мыслью и проблемой – ему по-прежнему не давала покоя мысль о теории подобия и о сходстве Камчатки и Калимантана. Собранная за пять лет разрозненная информация постоянно тасовалась в его мозгу, как карты в сложном пасьянсе, который никак не хотел складываться. А информации и разного рода косвенных фактов, улик, как сказал бы следователь, накопилось не мало, и чем больше ее становилось, тем сложнее было построить из нее какую-то определенную картину.
Начальство между тем страшно не любит многолетние и безрезультатные поиски. Глуховцев давно уже чувствовал плохо скрываемое раздражение всякий раз, когда на ученом совете или на семинаре заходила речь об камчатских алмазах. Многих даже упоминание об этих экзотических камнях просто раздражало. Николай не раз слышал, как ветераны института и геологического управления выступали против этих работ, говоря, что гораздо важнее искать медь и серу, другие полезные в промышленности ископаемые, а лучше всего нефть и газ, так как только такие открытия позволят их краю развиваться, а значит, процветать. Спорить не хотелось, но он знал, что за глаза его и сотрудников его группы называют «пижонами от геологии», намекая на то, что они занимаются пустопорожней работой, спекулируя на престижности темы. «Конечно, платина и алмазы куда привлекательнее, чем какие-то халькопириты или роговые обманки» - поговаривали в курилке после каждого доклада о неуловимых алмазах.
И вот терпение начальства истощилось, Глуховцева вызвали «на ковер» и тоном, не допускающим возражений, объявили, что работы по его теме сворачиваются и в следующий полевой сезон их перебросят на юг – на доразведку Родниковского месторождения золота. Директор еще попытался пошутить, что разведка на золото тоже вполне престижна, но Глуховцев, понимая, что высказать он может немногое, коротко ответил, что решение руководства института будет обжаловать у вышестоящего начальства и тут же вышел, плотно прикрыв за собой дверь. Приглашение на встречу выпускников пришло кстати. Под этот всеми уважаемый предлог он подписал заявление на недельный отпуск и рано утром в субботу вылетел в Новосибирск. Глуховцев еще не знал, куда и к кому он полетит после юбилея, но отстаивать свое право на продолжение поисков собирался решительно. Он тщательно собрал все имеющиеся у него рабочие карты, таблицы анализов, недописанный сводный отчет, словом, всю гору бессистемных пока фактов и предположений, понимая, однако, что никто не станет его выслушивать долго и беспорядочно.
Настроение оказалось совсем не праздничным, решение начальства лишало смысла все пять лет его поисков на Камчатке. Но в первый момент, едва устроившись в самолетном кресле, он, обескураженный резким отказом Маши лететь с ним на встречу выпускников, неожиданно для себя задумался о том, во что превратилась их с Машей семейная жизнь. Размышления на эту тему были тщетными и неприятными, объяснить и понять, а главное, изменить что-либо было невозможно. Морщась от чувства невольной (или вольной?) вины перед женой, как от тупой зубной боли, так и не сумев натянуть на себя сон, в попытке облегчить этот долгий и неудобный полет, Николай снова вернулся в мыслях к своей главной проблеме – защите гипотезы о месторождении алмазов на Камчатке. Времени у него было много – в Новосибирск летели с промежуточной посадкой в Хабаровске, и Глуховцев привычно стал раскладывать цепочку своих накатанных умозаключений, мысленно выставляя аргументы и факты по пунктам:
«Гипербазиты на Камчатке на дневную поверхность выходят в трех местах – в Пенжинском районе, на острове Карагинском и на полуострове Камчатского мыса. Особенно интересны выходы габброидов на этом полуострове, в центральном горном массиве вблизи вершины с отметкой 1233 метра».
Вообще, этот полуостров очень интересен. Он выглядит какой-то нелепой бородавкой на чрезвычайно тонкой ножке, вяло повисшей и прижавшейся к своей стройной вытянутой с севера на юг «большой сестре» - Камчатке, будто бы прибитый к ней океанским течением. Песчаная коса почти соединила его крайний западный мыс с мысом у устья реки Камчатка, превратив глубоко врезанный залив в озеро. Сам же полуостров не только к морю обрывается крутыми склонами, но такими же крутыми стенами он уходит и в глубину океана почти на пять с половиной тысяч метров. По невидимой линии, соединяющей крайнюю его точку – мыс Африка с Командорскими островами проходит глубоководная впадина. Это и есть граница двух гигантских тихоокеанских платформ – Камчатской и Алеутской, ведь Командоры логическое завершение Алеутских островов. Похоже, что и сам маленький полуостров образовался в зоне наиболее активного проявления процессов, происходящих в глубинном разломе. Глуховцев легко представил себе, как, сотрясая землю, извергая на поверхность расплавленную магму, состоящую из ультраосновных пород, гипербазитов, две трущиеся друг о друга на огромной глубине платформы родили этот маленький каменный полуостров.
«Попытки исследовать выходы гипербазитов на поверхность на Камчатском мысе проводились неоднократно. Впервые геологи на полуострове начали работать еще в 1925 году. Тогда изучением гипербазитов поручили заняться студентам. Они первыми установили присутствие шлихового золота в речках Рыборазводной, Белой, Таловой и Первой Ольховой. В одном из шурфов ими был даже найден небольшой самородок размером, как они отмечали, "с булавочную головку". Позже гипербазитовый массив изучал геолог Неловицкий. Это было в 1931 году и уже тогда он пытался найти связь гипербазитов с россыпями платины, но ничего не нашел и сделал категоричный вывод, что платины здесь нет».
Вывод-то он сделал, правда, в двух шурфах по реке Белой намыл знаки золота. Но всерьез никто их не принял. Удивительно, но в 1953 году на полуостров прислали специальную геолого-геоморфолическую партию для выяснения перспективы района на алмазы. Выводы и тогда были сделаны снова отрицательные. И по поводу алмазов, и по поводу золота и платины. К тому же еще и два геолога пропали бесследно. После этого район долго имел плохую славу, обходили его геологи стороной.
«В середине шестидесятых годов Усть-Камчатская партия, вновь пришла на этот полуостров. Геологическая съемка сумела в нескольких шурфах обнаружить россыпное золото, что позволило говорить о принципиальной золотоносности всех террасовых уровней местных водотоков. В 1966 году в реке Первой Ольховке насчитали прогнозные запасы золота в три тонны!»
Да, тогда это была уже сенсация. В тот же год и в других ручьях и речушках отбирали успешные пробы. Стали говорить о запасах в сотни килограммов золота в каждом. Больше всего эти результаты радовали руководство Усть-Камчатского района – еще бы, такие природные ископаемые могли бы вдохнуть новую жизнь в это рыбацкое захолустье. Но скоро ажиотаж и восторг спали. Запасы золота оказались намного меньше прогнозных, и работы были свернуты.
«А, между прочим, тогда кроме золота в шлихах речек, что спадают в Берингово море с горного массива, находили хромит, ильменит, гранат, пирит и, вот тут повнимательне и галочку пожирнее, - осмистый иридий, относящийся к группе платиноидов. А это оставляет смутные надежды на возможность россыпей платины. Однако никогда не было никаких намеков на алмазы», - монотонный внутренний голос Николая не в первый раз перечислял все эти известные факты в надежде, что среди их плотного частокола мелькнет свежая мысль.
Глуховцев вспомнил, как тяжело давались маршруты в этих невысоких горах. Ни троп, ни дорог в тех местах не было, склоны круты и опасны, а реки, несмотря на небольшую глубину быстры и порожисты, утонуть в них трудно, но вот разбиться о камни, когда течение собьет тебя с ног, легко. Лето здесь короткое, холодное и пасмурное. Каньоны забиты снегом толщиной до шести-восьми метров, есть и ледники, несмотря на то, что высоты этих гор чуть превышают тысячу метров над уровнем неподалеку лежащего моря. И ледники опасные – все в глубоких трещинах, коварно присыпанных снегом. И все-таки, в первый же свой полевой сезон его промывальщики обнаружили в шлихах на одном из ручьев несколько кристаллов зеленого граната! Это были кристаллы редкой ювелирной разновидности граната - демантоида! А ведь названы они так за свою изумительную красоту, их когда-то считали зелеными алмазами, вот и название от немецкого слова Demant – алмаз. В мире известно всего лишь несколько месторождений этих камней, и вот теперь их нашли и на Камчатке.
В шлихах нашли и первые знаки платины, а Николай уже знал, что это косвенно указывает на возможность существования здесь же и алмазов. Его тогда всерьез захватила «алмазная лихорадка», он еще не мог ничего вразумительного сказать на этот счет, но внутри, под ложечкой, уже холодело и екало, а когда нашли несколько кимберлитоподобных брекчий, то чутье переросло в твердую уверенность. Надо было искать! Казалось, вот-вот и открытие будет сделано! И вскоре нашли кристалл первого алмаза! Потом на других речках еще и еще, но это были лишь одиночные и очень мелкие зерна, которые и определяли только под бинокуляром уже в сухих шлихах. Каждый раз подлинность найденных алмазов подтверждали рентгенофазовым анализом, который делала сама Маша. Все эти находки не приводили к залежи, она коварно пряталась, ускользала, оставляя лишь мелкие кристаллики, чтобы не дать умереть надежде. В конце концов, сегодня она теплится только у него и его ребят.
В Хабаровске пришлось выходить вместе со всеми, хотя Николай притворился крепко спящим и очень надеялся, что его оставят в теплом салоне самолета и позволят ворошить свой бесконечный пасьянс. Но стюардесса безжалостно его растолкала, и вместе со всеми он вышел под жесткий напор метели, особенно обидной в предвкушении наступившей календарной весны – встреча выпускников была приурочена к их профессиональному празднику – Дню геолога, который вся наша страна с удовольствием за компанию с геологами отмечает каждый год в первое воскресенье апреля.
В прошлом году ребята из его лаборатории металлогении отобрали огромную пробу, весом почти в полтонны, из глыб необычных базальтов, найденных в троговой долине между Авачинским и Козельским вулканами. Глыбы были настолько плотные и твердые, что от них невозможно было даже куска отколоть. Пришлось их разбуривать, разделять на отдельные плиты и в таком виде вывозить. В институте с большим трудом их удалось перемолоть на шаровой мельнице, и только тогда анализ показал, что глыбы эти - экзотические оливиновые базальты с богатой мелкой вкрапленностью хризолитов, авгитов и хромдиопсидов.
Из всей партии удалось с огромным трудом обработать всего несколько десятков килограммов, но и в этом количестве были найдены три кристалла алмазов длиной почти в два миллиметра. Эти необычные базальты тогда предложили назвать авачитами, звучало красиво и вполне определяло их местонахождение. Находка, казалось бы, не имела никакого отношения к глуховским поискам и идеям, алмазы были найдены в другом месте, а до этого их уже находили и в Валагинском хребте и в Елизовском районе, но эта находка подтолкнула Николая к следующему шагу на пути к ускользающему до сих пор открытию. И вот сейчас, удаляясь от Камчатки на тысячи километров, он, будто приподнимаясь над всей проблемой, как с космической орбиты, снова раскладывал, выстраивал и переставлял уже добытые факты, чувствуя подспудно, что объяснение вот-вот проявится, как долгожданное изображение на старом бромпортрете в уже несвежем растворе проявителя.
Часа через полтора после второго взлета, когда пролетали над оставленным пять лет назад Кодаром, у Николая кольнуло сердце. Родные места! Он вспомнил о Шакирове. Где-то теперь этот неугомонный старик? За все годы они обменялись лишь парой писем, а потом дела и жизнь, как река с быстрым течением растащили их, замыли отношения и интерес. О чем писать, да и когда? Стало стыдно и жаль, что не сохранил, не уберег их крепкую, хоть и тяжелую дружбу. Ткнувшись в редкое в своем лексиконе слово – «дружба», Глуховцев вспомнил, наконец, о предстоящей уже сегодня встрече с однокашниками и о давнем своем друге-брате Наби. Самолет уже заходил на глиссаду для посадки в аэропорту Толмачево, и Николай с большим сожалением, осторожно, чтобы не спутать, не скомкать и, не дай бог, ничего не потерять отложил мысли об алмазах и платине в потайной карманчик своей памяти.
Он жестко отер лицо шершавыми ладонями, прогоняя сонливость и расслабленность, и подхватив модный и дорогой кожаный саквояж, в котором сдержанно побрякивали не пустые бутылки, предусмотрительно захваченные с собой на юбилей, встал в нетерпеливую очередь пассажиров второго салона к трапу.
3
Надо ли пересказывать, сколь напряженно, радостно и сумбурно проходят подобные мероприятия? Многие из нас сами участвовали в разного рода встречах одноклассников и однокашников по студенческим группам. Десять лет – срок приличный, и люди меняются очень сильно, хотя всегда найдутся такие над кем время не властно. Взрослея или старясь в постоянном окружении, человек не замечает в себе особых изменений, но стоит ему вернуться в старые места, покинутые много лет назад, или встретиться со своими товарищами по детству и юности, как прошедшие года каменной тяжестью сваливаются на него. Еще легко угадываются в полысевших, располневших и обрюзгших от чрезмерного употребления взрослых чужих людях товарищи по студенческой скамье, с которыми столько было пережито, но уже чувствуешь непреодолимое отторжение, прорезывающееся непонимание, а кое-где зависть, неприязнь и издевку, несмотря на все усилия скрыть их под дурашливыми вскриками, якобы восторга и такими же идиотскими тычками и подбадривающими ударами по спине. Хотя, конечно, есть здесь и слезы радости, и искренние объятия и рукопожатия – в этом очередном человеческом спектакле все как у людей.
Прямо в аэропорту у большого самодельного плаката, приветствовавшего участников юбилейной встречи, Глуховцев встретился с Сенькой Рудым и Борисом Быковым из параллельной группы. На привокзальной площади их ждал микроавтобус, доставивший в Академгородок, как показалось за жадными расспросами и рассказами о прожитом, в одно мгновение. Едва успели бросить сумки в гостиничных номерах, а разместили их в самой «Золотой долине» (молодцы устроители, постарались!), как тут же пришлось бежать в главный корпус на торжественное мероприятие. Программа была плотной, расписан каждый час, и весь этот первый день до самого вечера однокашникам не давали толком поговорить друг с другом. Наби Глуховцев увидел в зале. Тот сидел за столом президиума вместе с ректором, деканом и другими уважаемыми преподавателями. «Представителем от молодого поколения, что ли?» - подумал Николай и, поймав встречный взгляд Наби, приветственно махнул ему в ответ.
Набиджан выделялся во всей почетной «скамейке» стройностью, вороненым блеском густой шевелюры и шикарным костюмом цвета темной морской волны в мелкую полоску. Вроде бы то же самое лицо, но взгляд узких блестящих глаз стал жестче, скулы тверже и острее, губы тоньше и холоднее, словом, десять прожитых лет оставили на лице Наби свой неизгладимый след. И все-таки это был тот самый друг и товарищ Наби Нуряев, не уступающий без боя ни слова, ни дела, неутомимый пустынный барс, с которым прожиты бок о бок пять лучших лет жизни. За те пять лет в нее вместилось столько, что и не перескажешь, никогда не забудешь ни суровых гор Орулгана, ни его, Колиного, марафона на Сунтаре, когда пришлось спасать тяжелораненого Наби.
Вечером, наконец, все собравшиеся выпускники их группы остались в неформальной обстановке. Большой банкет предстоял еще завтра, а сегодня была только разминка – для этого откупили любимую во все времена студентами «Ухмылку». В большие толстые стекла обиженно стучали не успевшие поужинать завсегдатаи, но внутри их никто не слышал и не видел. Там кипел вулкан страстей – бывшие товарищи и друзья после долгой разлуки вспоминали минувшие дни. Еще на общем собрании кто-то из ребят сказал Глуховцеву, что Наби теперь большая птица, первый из всех выпускников их года доктор наук и даже вроде бы член-корр, но не «Большой» академии, а пока только узбекской. В первый момент оба почувствовали какое-то напряжение, осторожность, будто бы ступали на тонкий лед. Но Наби первым так стиснул приятеля в объятиях, а потом знакомыми движениями попытался провести шутливый оперкот, что Глуховцев, вспомнив все, тут же отринул всякую настороженность. В этот миг он с замирающим от счастья сердцем испытал огромное облегчение, сродни тому, что испытывает заблудившийся человек, выйдя, наконец, к спасительному костру. Только теперь он по-настоящему возвратился в полузабытое прошлое на пятнадцать лет назад, когда впервые увидел этого стройного и тонкого до звона, но крепкого и стойкого узбекского мальчишку в комнате, где им предстояло жить вместе пять бесконечных лет.
Удивительно, расставались еще мальчишками, а встретились взрослыми мужчинами. Николай поразило, хотя он и постарался не подать виду, как легко Наби пьет водку и коньяк. Прежде они никогда не пили ничего крепче красного вина. Обычно это была «Алазанская долина» или на худой конец «Бычья кровь» или «Монастырское», которые в те годы можно было купить в городке. Несмотря на все еще не замирающую, хотя уже и полузадохнувшуюся антиалкогольную кампанию, стол был заставлен разномастными и разнокалиберными бутылками, которые предусмотрительные юбиляры привезли с собой со всех концов нашей необъятной родины. Тем более что в пригласительных письмах, в самом низу мелкими буквами было допечатано, что оргкомитет категорически протестует, если приглашенный на юбилей не прихватит с собой необходимые средства для подобного события. Были здесь и дешевые напитки, и дорогие, но больше всего было бутылок с разбавленным спиртом, одорированного клюквой, брусникой или кофейными зернами. Впрочем, уже через полчаса градус вечеринки достиг такой точки, что всем уже было все равно, что наливать, хотя пропускать никто не собирался. По негласному закону пить предстояло до последнего глотка. Разговоры распались, стол уже представлял собой поле битвы, но всем еще было радостно от происходящего и чувство найденного родства переполняло и пьянило больше выпитого спирта.
- Предлагаю пить по-нашему, по-чукотски, - кричал на одном краю стола Барыкин. И тут же пояснял, что у них принято на вечеринку приходить со своим ящиком водки, никого не заставлять и не уговаривать. Каждый наливает себе сам сколько потребует душа и пьет за что хочет. – У нас настоящая чукотская демократия, ни малейшего насилия над личностью: не хочешь – не пей!
Кто-то возражал, что это не правильно, но большинство не слушало, каждый говорил свое, стараясь вставить слово и хоть на мгновение привлечь внимание. Наби почти ничего не ел, пил коньяк из маленького пузатого бокальчика и посасывал лимончик. Правда, в начале застолья съел пару бутербродов с большой горкой красной икры, привезенной братьями Носовыми с Сахалина, да еще с балыком нельмы – это был вклад Каюрова, прилетевшего из заполярного Талнаха. А вообще на столе, несмотря на время тотального дефицита и талонно-карточной системы, прогрессирующей во всей стране, чего только не было! Глуховцев страшно проголодавшийся в этот долгий день, вместивший в себя и перелет и встречу, долго и с удовольствием пробовал от всех блюд понемножку. Ему было неловко за свой зверский аппетит в глазах скромно вкушающего Наби, но тот успокоил Николая, рассказав, что перед началом собрания обедал в компании ректора и других высоких чинов в ресторане «Дома ученых». Зато теперь у него было преимущество и он, глядя, как Глуховцев наворачивает деликатесы, рассказывал свою жизненную одиссею, начав с момента их расставания в 1978 году.
Он рассказывал о плавании по морям и океанам, не вдаваясь в подробности самой работы, потом о защите и женитьбе, о карьерном росте, монотонно перечисляя все свои достижения, награды и другие регалии, думая параллельно о том, как многого он, оказывается, добился. Ему уже давно можно гордиться собой, он практически в первые же две пятилетки взрослой жизни выполнил все свои планы. Но вдруг тон его изменился, может быть, повлияли выпитые к тому времени три-четыре рюмки коньяка, и Наби, забыв о степенной сдержанности, уже по-мальчишески стал откровенно хвастать, сгребая в кучу научные труды, завоеванные в острой конкурентной борьбе должности и побежденных или просто оттраханных женщин, из которых он, подобно энтомологу, складывал коллекцию. Глуховцев сначала улыбался, скрывая улыбку, а потом не выдержал и расхохотался:
- Узнаю тебя, Наби! Годы тебя совсем не изменили. Ты все такой же неутомимый борец за первое место все равно где и в чем, главное быть первым! Вот только мне кажется, что раньше ты не был так хвастлив и многословен. И скольким же женщинам ты разбил сердца? – Николай не рассчитал быстроту реакции своего горячего друга, за эти годы он успел подзабыть, что тот не выносит шуток в свой адрес. Наби вскочил, как разъяренный барс, одновременно распрямляясь и хватая Глуховцева за горло, опрокидывая стул, опасно наклонив стол, на котором все пришло в движение к близкому краю.
- Все, все! Сдаюсь! – успел поднять руки Николай, останавливая всех, кто бросился к ним. – Вы что, ребята, не узнаете нашего Набиджана? Орел! Барс! Тигр! И все в одном лице!
Наби успокоился и, старательно поправив костюм, сел на место. Он уже понял, что его разыграли, что спиртное ударило в голову и надо взять себя в руки, все-таки, как-никак он член Центрального Комитета компартии Узбекистана. Однако уже через некоторое время ему пришлось снять свой пиджак, а за ним и галстук, расстегнуть ворот белоснежной накрахмаленной рубашки, на которую тут же умудрился посадить пятно, и, отряхнув остатки недавнего снобизма, забыв о званиях и регалиях, разгоряченный от выпитого или от самой обстановки он снова, как десять лет назад, завелся в бесконечном споре со своим вредным приятелем. За полночь, когда утомленному персоналу кафе удалось выдворить шумную компанию на улицу, кто-то попытался уговорить продолжить вечеринку в другом месте, но, понимая, что силы нужно беречь для второго дня, решили разойтись до утра. Наби пригласил Николая к себе в трехкомнатный «люкс», ему очень не хотелось сейчас с ним расставаться.
- Знаешь, вот только выпивки у меня уже нет. Я как-то не рассчитал, и все притащил сегодня, - посетовал Наби.
- Ты меня весь вечер удивляешь, ведь ты раньше практически не пил, с чего это тебя так сегодня на спиртное потащило? Даже мне сегодня хватит, а я ведь «полевой лев», не то что ты – научный работник!
- Ладно, не будем по этому пустяковому поводу спорить, кто больше пьет «полевики» или «ученые», я согласен – на сегодня хватит. Расскажи-ка ты лучше мне о себе, ты-то чем живешь?
4
То ли действительно выпито было сверх меры, хотя на ногах стояли еще крепко, то ли настроение всего этого вечера, разбередившего душу, способствовало, только Николаю вдруг захотелось выложить своему давнему другу все, что мучило и болело в нем все эти последние годы. И удивительное дело, это был не роман, не сердечные муки, ни жажда славы, почета или еще чего-то значительного и основательного, о чем часто мечтают крепкие мужчины в расцвете лет, где-то в возрасте Христа, а таинственные и неуловимые алмазы, проблескивающие пока лишь под стеклами бинокуляров, в которые никто кроме самого Глуховцева не верил. Коля начал говорить, а чтобы было легче, он всегда так делал, стал привычно рисовать схемы.
- Вот она сама - большая Камчатка, а вот мой, трижды проклятый, полуостров-бородавка – Камчатский мыс. Вот массив гипербазитов, здесь Бурная речка, здесь Светлая, здесь еще десяток речушек, что с массива спадают в океан…
И он стал набрасывать на схеме, вычерченной тут же на салфетке, уже найденные единичные зерна алмазов, попутно отмечая, где осмий проявился, а где иридий проблеснул. Николай с упоением рассказывал Наби всю эту историю с самого начала, с мелькнувшей в голове мысли о подобии геологического строения Камчатки и Калимантана, о том, что коэффициенты корреляции, которые он все время пересчитывает, выбирая параметры подобия, необычно высоки. Наби, увлеченный этой почти детективной историей, по ходу перебивал, вставляя короткие вопросы. Коля, чтобы ни сбиться с самого главного, старался так же коротко на них отвечать. Он, как это бывало уже ни раз, снова чувствовал, как внутри холодеет, звенит, заставляет захлебываться и хватать воздух, будто он на последних ста метрах марафона, еще непонятое и не высказанное, но что-то очень важное, что ему предстояло когда-нибудь понять. Он как будто сужал круг, затягивал петлю, и, наконец, подошел к главному – рассказу об авачитах - сверхпрочных зеленовато-серых базальтах и найденных в них нескольких кристаллах алмазов, относящихся к типу «карбонадо».
- Размер этих зерен не велик, в основном до одного миллиметра, лишь одно зерно оказалось почти в три миллиметра. Сами зерна плотные и массивные, сверху покрыты тонкой пленкой графита. Цвет минералов черный, темно-серый и серый. Представляешь, черные алмазы? Электронно-микроскопический и рентгенофазовый анализ подтвердили, что это карбонадо. Ты, кстати, еще помнишь, что такое карбонадо, геноссе? Ну, ладно, ты же знаешь, я шучу. Так вот, если заглянуть в «Геологический словарь», это разновидность алмаза - тонкозернистый, плотный или пористый минерал серого или черного цветов. На практике карбонадо являются представителями самых твердых технических алмазов и добываются только в россыпях Южной Америки, Африки, а также присутствуют в золотоносных россыпях Калимантана. Заметь, опять Калимантан! А еще в этих авачитах были определены спутники карбонадо - мелкие зерна карбидов кремния, красного корунда, платиноидов и единичные знаки золота. Позже в лаборатории был выделен как сопутствующий карбонадо самородный кремний. А ведь это редчайший минерал. До этого самородный кремний находили только в кристаллах карбида кремния, извлеченного из алмазоносных кимберлитов Якутии, а совсем недавно самородный кремний нашли вместе с золотом - в архейских плагиогнейсах, вскрытых на глубине около десяти километров Кольской сверхглубокой скважиной! Не могу пока ничего из этого вывести, но спинным мозгом чувствую, что каждая эта находка не случайна, все это звенья одной цепи, вот только пока очень разрозненные, но все вместе говорит, да что там говорит - уже кричит, что алмазы на чертовом Камчатском мысе есть! И их должно быть много, целая россыпь, а может быть и не одна! Как ты считаешь, Наби?
Наби слушал всю эту исповедь-лекцию, как завороженный, он уже не задавал вопросы, а сам, морща лоб, прокручивал выдаваемую Николаем информацию, будто просчитывая варианты, мысленно передвигал значки на схеме, поворачивал ее то так, то эдак. К концу рассказа, когда распаленный Николай умолк, Наби с глубокой, пронизывающей до сердечной мышцы тоской понял, что его сегодняшний хвастливый тон жалок и смешон, что все свои достижения, должности и звания он, не колеблясь, отдал бы за счастье решить эту задачу с сотней неизвестных и стать автором или хотя бы соавтором грандиозного открытия – месторождения алмазов на Камчатке. И еще. Он понял, что безумно завидует своему другу, в том, что в его жизни есть эта страсть, работа, мечта, что простые суетные и бренные дела не волнуют Николая, а значит, он намного сильнее, мудрее и, главное, счастливее его, Наби, забравшегося на самый Олимп обыденной жизни и умирающего на нем от тоски.
Нуряев боялся услышать даже имя Маши, но, понимая, что дольше молчать нельзя, как-никак, а они считались всегда друзьями, он решился спросить первым, выбрав, как всегда, в качестве защиты активное нападение:
- Колюня, а что ты ни слова о жене, о Маше? Или вы расстались так давно, что ты о ней и не помнишь?
Николай вспыхнул, покраснел непонятно от чего и неожиданно тихим голосом ответил:
- Дурак я, со своими алмазами так заморочил голову и себе, и тебе, что и не вспомнил о Машке. Что ты! Какой там расстались! Мы вместе, всегда с ней вместе! Правда, не все так гладко, как казалось мне в день нашей свадьбы, но ведь это жизнь, ты понимаешь? – Наби кивнул, а Николай продолжил, - Маша диссертацию сейчас защитила, хорошую солидную работу сделала, она у нас первый спец по физическим анализам. – И, стараясь опередить возможный вопрос приятеля, тут же добавил:
- Вот с ребеночком у нас не получилось, обделил я Машуту и себя, конечно, но ее больше, и чувствую себя за это страшно виноватым. Не уберег я ее, еще в самый первый год, сразу же после свадьбы она забеременела, а я даже не знал. Не сказала она мне почему-то, а потом осенью в полевых условиях заболела и не убереглась – выкидыш, а главное, так случилось, что детей больше у нее не может быть. В первые годы я часто видел у нее слезы на глазах, а потом она, видимо, смирилась. Мы стараемся эту боль никогда не ворошить и не вспоминать. Она очень хотела поехать сейчас со мной, но обстоятельства не позволили, - не удержавшись, соврал Николай. Большего все равно нечего было сказать.
5
Уставший, вымотанный сутками, в которые с учетом смещенных поясов вместилось почти тридцать бессонных часов, Николай забылся в почти обморочном сне на роскошной двуспальной кровати, а Наби все сидел над таблицами, графиками и картами, щедро выброшенными Глуховцевым из своего саквояжа, думал, иногда записывал и даже проговаривал что-то вслух. Еще со студенческих времен у него была такая привычка – он мог одновременно думать сразу же о нескольких, даже не связанных между собой вещах. Вот и сейчас в нем, методично обрабатывая полученную информация, уже работала внутренняя ЭВМ, которая просчитывала различные варианты предполагаемой модели тектоники этого загадочного полуострова, а параллельно он уже начал разворачивать пока еще очень ленивую, но огромную, как реликтовый питон, мысль о том, что ему хочется участвовать в этой работе, очень хочется, надо только придумать, как все устроить, но прежде всего договориться с самим Глуховцевым. Эта ленивая мысль уже разветвлялась, теперь она больше походила на ветвистый, распускающийся по весне куст, заснятый замедленной съемкой на кинопленку, которую теперь прокручивали с большой скоростью.
И вот, когда за окном в сером полумраке стали раздаваться голоса и шум машин, означающие, что ночь прошла, и настал новый день, мысли оформились в острое, непреодолимое желание и четкий план. Мозговой компьютер, беспрерывно прокручивающий полученную от Глуховцева информацию, тоже поработал не зря. На большой развернутой салфетке Наби карандашом набросал внутреннее сечение полуострова, а в центре его, неподалеку от безымянной вершины с отметкой 1101,7 метра поставил большой знак вопроса. Предстояло сделать еще многое, чтобы уточнить эту модель, а потом просчитать вероятный сценарий большого вулканического взрыва, происшедшего миллионы, а может быть и миллиард лет назад. Были еще и другие мысли, но они были мелкими, короткими и малозначительными. Из них он только одной мысли разрешил проявиться настолько, что она стала явной. Это была мысль о Маше и о том, что ребенок, которому она не позволила родиться, мог был его. Наби даже на долю секунды замер, чтобы понять, что он чувствует – жалость или злорадство? Но, так и не поняв себя до конца, привычно не желая тратить жизненную энергию напрасно, тут же прогнал эту мысль прочь. Она мышкой шмыгнула в потемки его подсознания и притаилась на время, чтобы при случае, особенно если удастся набрать сил и превратиться во что-нибудь более мощное, все-таки снова выбраться на поверхность. Вот тогда Наби наверняка не сможет с ней так легко справиться.
Прежде, чем прилечь на диван на часок, чтобы восстановить свои силы, Нуряев смял салфетку со своей схемой и сжег ее в большой хрустальной пепельнице – неотъемлемой приметы соцреализма, которому оставалось жить-то всего несколько лет.
Когда Николай с больной, как после перепоя, головой (а впрочем, выпито вчера было немало), проснулся в зашторенной от солнечного света спальне, он увидел накрытый в столовой завтрак. Жадно втянув запах прекрасного свежемолотого крепкого кофе, которым славился ресторан «Золотой долины», поражавший всех иностранцев своим качеством и ценой в двадцать центов, он с трудом вспомнил, где находится. За столом сидел свежий, как майский огурец в Ташкенте, Наби и ждал, когда его друг вернется к жизни. Увидев, что тот открыл глаза, Наби нетерпеливо подскочил к Николаю и как много лет назад в общежитии на Пироговке стал командовать, подгоняя его. От волнения у него даже появился забытый легкий акцент, над которым так любил подшучивать Глуховцев.
- Вставай, засоня, скорее вставай! Нас ждут великие дела!
- Подожди, какие такие дела? Сегодня опять банкет - пьянка, только еще круче. Весь наш выпуск в ресторане гулять будет, опять кто-нибудь из окна выйдет от широты души или еще чего круче завернут. С каких это пор ты стал это называть великими делами?
- Забудь о пьянке, это мелочи жизни! Мы свое еще вчера выпили, а теперь послушай меня внимательно. Только прошу – не перебивай, я все уже достаточно хорошо обдумал. Ты еще, надеюсь, помнишь, как я это умею делать? Так вот, - не дожидаясь ответа, продолжил несколько возбужденный Наби, - я хочу помочь тебе с твоей проблемой. У меня есть влиятельные люди на самом верху, они помогут нам пробиться с твоими материалами, заставят нас выслушать и если мы сможем доказать, а это совсем не сложно, что залежь должна быть, то не только добьемся отмены решения твоего институтского начальства, но, я думаю, я абсолютно уверен, что получим отдельное финансирование на несколько лет. Понимаешь, отдельной строкой по институту! Но я не зря применил местоимение «мы», ты ведь это сразу заметил, не перебивай меня, пожалуйста, а дослушай до конца. Я готов тебе помочь прямо сейчас, но у меня, как ты догадываешься, есть свое условие: ты возьмешь меня в тему. Я очень тебя прошу, Коля, дай мне возможность поработать с тобой вместе. Я понимаю, что прожитые годы, а вместе с ними и прожитые ощущения, особенно ощущение счастья, невозможно вернуть назад, но мне хочется снова настоящего дела, а твои алмазы, уж поверь мне, дело настоящее. Они действительно существуют, и мы вместе сможем это доказать, как дважды два. Ну, что, решай!
Николай даже головой тряхнул, чтобы проверить по тому, как больно в ней что-то шевельнулось, что это ему не снится. Слишком неожиданным был такой поворот, прямо сказочным!
- А как ты себе все это представляешь? – выдавил из себя все еще не верящий ушам Глуховцев. – Где ты со своим знойным Ташкентом, а где моя Камчатка? Ты хоть понимаешь, что это не на картошку в студенчестве съездить и даже не в поле в Орулган?
- Да все я понимаю, неужели ты настолько забыл меня. Я уже все обдумал до мелочей, более того, у нас отложены на вечер билеты в Москву, так что давай в душ, завтракать, а скорее всего уже обедать, собирай свои бумаги и давай подумаем над докладом, а детали обсудим по ходу пьесы. Нам четыре часа полета предстоит, хотя ты, наверное, захочешь еще сон добирать.
- Ты не забывай, кстати, что у меня на Камчатке уже новая ночь начинается, а я и в прошедшую спал всего ничего. Ну да ладно, ошарашил ты меня, это уж точно, вспоминаю – это в твоей манере. Кофе не остыл? Закажи мне, пожалуйста, еще, такой не каждый день доводится пить, а я сейчас, минута и буду готов.
Наби даже не ожидал, что разговор будет таким коротким – он тоже основательно подзабыл своего друга. Глуховцев по-прежнему оставался наивным и беспечным бессребреником, никаких условий не оговаривал, вместе – так вместе, лишь бы дело выиграло. Они едва успели попрощаться с товарищами, забежать к старым преподавателям на кафедру, и, оставив всех в легком недоумении, помчались в аэропорт. Если бы не служебная «Волга», любезно выделенная секретарем Советского райкома на все дни пребывания высокого узбекского гостя – выпускника университета, которая могла идти с превышением скорости и легкими нарушениями правил движения, то на рейс они бы точно не успели, но в пробивающей обоих лихорадке чувствовалось, что промысловое счастье - «фарт» - на их стороне. Они снова были вместе и явно ухватили фортуну за хвост, оставалось только не упустить ее.
6
В Москве они остановились в небольшом, но роскошном особнячке в одном из тихих переулков Арбата. В доме находилось представительство Узбекистана в Москве. Конечно, это была резиденция не самого высшего руководства, но комфортом и сервисом почти не уступала. Все было на самом высоком уровне, но с особым азиатским привкусом, когда желания угадываются и исполняются молча, как в сказках Шахерезады. Простым смертным сюда вход был заказан, но Наби к ним не относился. Как любимец Каримова, Наби имел высокий негласный рейтинг и с удовольствием этим пользовался.
Утром следующего дня их приняли в Центральном Комитете. Говорил Нуряев, тихо, но авторитетно, Николай, придавленный столь высоким уровнем общения, безнадежно молчал. Впрочем, его голос и не потребовался, как не потребовались пока и схемы, карты и прочие документы, подготовленные ими за вторую бессонную ночь. Николая смущало еще и то, что перед началом этой эпопеи, рано утром, Наби завез его в какой-то закрытый для смертных магазин и одел во все новенькое, выбрав дорогой итальянский костюм, пару немецких сорочек и все остальное по мелочи. Рассчитаться за себя Николай не позволил, как камчадал, он был человеком не бедным и на всякий случай захватил из дома несколько аккредитивов. В этой новой, неношеной одежде он чувствовал себя не совсем уверенно, хорошо, что не надо было ничего ни говорить, ни делать. Пройдя еще по нескольким кабинетам в здании на Старой площади, на машине, которую Наби получил в представительстве в свое распоряжение, подъехали к министерству геологии РСФСР. Теперь пришла очередь Николая использовать свои связи. Брат отца много лет проработал здесь заместителем министра.
Состарившись, дядька вышел на пенсию, но работу так и не оставил. Продолжал консультировать нового министра, сидя в прекрасном кабинете с золоченой табличкой – «референт». В этот раз большеьговорил Глуховцеву, а Наби уважительно отмалчивался, отдыхал, попивая кофеек с коньячком, продолжая удивлять Николая новыми привычками. Глуховцев, радуясь нечаянной встрече с любимым дядькой, рассказал ему проблему и план предстоящих действий. Дядька что-то одобрил, что-то посоветовал, перебросившись с Наби только им двоим понятными фразами и фамилиями, и пригласил друзей на обед в министерскую столовую. Звал он ребят и к себе домой, на ужин, те пообещали, но просили не сердиться, если не получится. Дело - превыше всего, а на пути могли возникнуть разные обстоятельства.
Однако пока все шло гладко, но вечеру за столом Глуховцев предпочел спектакль в «Ленкоме»: совершенно неожиданно образовались два билета, которые как фокусник из рукава добыл молчаливый шофер узбекской «Волги». Он был коренным москвичом, и его жена работала в театральных кассах. Наби сначала скептически хмыкнул, но через десять минут после начала «Свадьбы Фигаро» с известными всей стране актерами, так увлеченно реагировал и аплодировал, что Николай с трудом удержался, чтобы не подначить приятеля-скептика. Он был доволен, даже счастлив, хотя в какой-то момент успел удивиться необычному и резкому повороту своей жизни. Одно было плохо – он снова не успел позвонить Маше, слишком большая разница во времени никак не давала ему войти в нормальную колею. Он решил, что позвонит сразу же после спектакля, но почему-то подумал, что не скажет ей о том, что в Москве он вместе с Наби. «Не телефонный это разговор», - подумал Николай и вновь окунулся в искрящуюся праздничную атмосферу спектакля.
Доклад в геологической секции Академии наук был назначен на среду. Николаю было неприятно и страшновато, что он через голову своего институтского начальства вышел на столь высокий уровень, еще хуже ему стало, когда он узнал, что будут представители министерства геологии Союза и на заседание срочно вызван директор его института. «Вот попали», - подумал он, но Наби, будто читая его мысли и страхи, тут же успокоил:
- Ты этими мелочами голову не забивай. Для всех хорошим будешь на том свете, а пока выбирай – либо дело, либо мир с начальством, которое тебе это дело делать не дает. Если мы сейчас выиграем, а иного я даже не допускаю, то работа практически выйдет из-под юрисдикции твоего мелкотравчатого начальства, будешь вежливо ему улыбаться, зная, что он тебя ненавидит, а потом просто сменишь его на этом высоком посту. Тебе уже давно пора делать докторскую, а он у вас, по-моему, так в кандидатах наук и ходит? Оставь это все в стороне, сосредоточься на докладе, давай с тобой еще раз всю логику пробежим.
Доклад вместо отпущенных двадцати минут длился все сорок – слишком уж много материала хотелось Николаю донести до комиссии. Вопросы задавали еще часа два. Николай вышел из зала заседания, а Наби остался с комиссией, хотя по недоуменным лицам Николай видел, что многим присутствующим роль доктора физико-математических наук, члена-корреспондента Академии наук Узбекистана Нуряева не понятна. Минут через двадцать Глуховцева пригласила вернуться симпатичная секретарь, ведущая стенограмму заседания. Решение комплексной комиссии было в пользу проекта изыскательских работ на платину и алмазы в гипербазитах Камчатки, в частности в Куюльском массиве Корякского нагорья и Центральном массиве полуострова Камчатского мыса. Министерству и Академии предлагалось в кратчайший срок, чтобы успеть к надвигающемуся полевому сезону, определить финансирование проекта отдельной строкой в геологическом бюджете области, а курировать работы поручалось… доктору Нуряеву. Николай не совсем понимал, что такое курировать, но в этот момент он как-то не особенно удивился, он был переполнен от восторга тем, что работы не только продолжаются, но им теперь придается такой темп и размах, что захватывало дух. «Но и проиграть теперь нам никак нельзя», - как бы в продолжение этих подслушанных мыслей успел шепнуть Наби при выходе из зала. Сам же Наби теперь больше был озабочен тем, как он решит вопросы в Ташкенте, где как-то предстояло объяснять непонятную, даже странную для многих прихоть – участие в поисковых работах на Камчатке. Причем объяснять на разных уровнях и в разных кабинетах.
В конце концов, так и не сумев толком объяснить свои мотивы, вызвав самую разную реакцию – от невольного уважения и восхищения до недоуменного покручивания пальцем у виска - Наби все-таки добился разрешения и не очень охотного «благословения» партийного начальства в ЦК республики. В университете и Академии уладить все было несколько проще, а с домашними Наби не церемонился, впрочем, им и в голову не пришло бы спрашивать, а тем более требовать каких-то объяснений у своего повелителя. Был сочинен некий договор о совместной работе Института вулканологии и Института прикладной математики и геофизики Академии наук Узбекистана сроком на три года. По нему Наби и двое его сотрудников каждое лето откомандировывались в экспедицию на Камчатку, а камеральные работы и обработку проб должны были проводить у себя в Ташкенте зимой, пользуясь для этого очень сильной приборной базой и Вычислительным центром Академии. Деньги для проведения работ были выделены большие, привлекались не только сотрудники института Глуховцева, но и несколько партий Камчатской комплексной геолого-разведывательной экспедиции.
Прибывшего на Камчатку доктора Нуряева встретили с подобающим уважением и вниманием. Он сам выбрал для проживания и для временной своей лаборатории Паратунку – экзотическое место неподалеку от столицы, считавшееся у камчадалов природным курортом. Дача и лаборатория отапливались горячими подземными источниками, в каждой было по бассейну с циркулирующей горячей минеральной водой, а в парниках, обогреваемых все тем же дармовым теплом, зрели совсем не по северному щедро урожаи клубники, зелени и овощей.
Несмотря на отдаленность и суровую камчатскую природу, Наби устроился, как он давно привык, на широкую ногу. В просторный дом он выписал из Ташкента младшую жену, чтобы обслуживать своего талантливого и очень занятого мужа. Детей пришлось оставить на прижившуюся в семье бывшую воспитательницу детского сада. От института Наби выделили служебную «Волгу» с водителем, один из первых на Камчатке персональных компьютеров фирмы IBM и лабораторию с новым современным оборудованием для дробления и анализа породообразующих минералов, позволявшим освоить крупнообъемное опробование. К слову сказать, и компьютер и новенькое оборудование пробил из министерства сам Наби. Все это вызвало волну неприятия среди местных на всех уровнях: от партийной элиты, так и не сумевшей себе объяснить непонятное поведение залетного деятеля, до простых горожан, плодивших самые небывалые слухи. Событие для небольшого провинциального города было неординарным. Самого Наби это нисколько не задевало, наоборот, ему приятно было столь пристальное внимание к его персоне, смущение и некоторая робость чиновников и коллег по научному цеху, а больше всего местных дам, с восторгом пересказывающих небылицы о восточном «принце». Наби переживал необыкновенный подъем творческих сил, он был неутомим, стремителен в мыслях и решениях. С его появлением жизнь в провинциальном институте закрутилась в каком-то новом ритме, и все с интересом ждали, чем и когда закончится эта эпопея.
7
Николай после решения коллегии министерства не удержался и позвонил Маше. Ее реакция на известие, что Николай вместе с Наби пробил продолжение работ и даже значительно увеличил их финансирование, показалась ему растерянной, но он даже не старался найти объяснение – просто неожиданный поворот, любой растеряется. Но дома его встретил такой неожиданный скандал, который не мог бы присниться даже в самом страшном сне. Впервые за столько лет семейной жизни Маша кричала, плакала и грозилась уйти из дома, если Наби вздумает переступить порог их дома. Во всей этой нешуточной буре Николай почувствовал больше испуг, какое-то бессилие на последнем надрыве, чем гнев и ярость. Он даже испугался за Машу и за себя, хотя толком так ничего и не понял. К его удивлению и облегчению Наби, прилетев вскоре в Петропавловск-Камчатский, не стремился встретиться с Машей. Николай объяснял это себе страшной занятостью, навалившейся сразу же грудой дел, которых действительно было невпроворот. Тяжеловесную бюрократическую машину в этот раз нетерпеливо заставляли двигаться быстрее, чем она это привыкла это делать. На это уходили огромные силы и почти все время. Николай понимал, что между его женой и другом пробежала «черная кошка», но инстинкт подсказывал ему, что лучше всего не искать этому объяснений, хочешь – не хочешь, а жить ему предстояло, маневрируя с ловкостью канатоходца, между этими двумя вражескими лагерями. Он успел подумать и даже ужаснуться самой мысли, что не знает, кого бы выбрал, если бы такой выбор поставили перед ним неотвратимо. Хотя потому, наверное, и ужаснулся, что знал.
В первую очередь взялись за подробное исследование сверхпрочных базальтов – авачитов и новых глыб, найденных в концевой морене ледника под перевалом Гребень в Центральном массиве полуострова Камчатского мыса. Эти работы намного облегчились, благодаря новой мельнице, полученной из Красноярска, которую сумел выбить предприимчивый Наби. Но теперь поиск не ограничивался только этим районом. Нуряев, которого все признали за руководителя работ, хотя формально он не имел такого статуса, предложил, а его предложения понимались как приказ, вести крупномасштабные поиски подобных выходов базальтов в других районах Камчатки и Корякского нагорья. Он, как и его приятель Глуховцев, предполагал сонахождение алмазов и платины, это вытекало из самой природы рудообразования, тем более что подобные сонахождение платины и алмазов уже было подтверждено известными месторождениями на Аляске и все том же Калимантане.
В это время ведущие якутские геологи предложили для поисков месторождений алмазов исследовать зоны ультраосновного – кимберлитового - вулканизма в условиях наибольшей толщины осадочного чехла земной коры, обогащенного органикой углеводородного типа, как наиболее подвижной. Это предполагало вероятное близкое сонахождение в недрах алмазных проявлений и нефтегазоносных районов. Значимость работ, которые теперь вели друзья на Камчатке, выросла от этого еще больше. Вокруг только и говорили о новой эре Камчатки, которая должна была наступить с открытием большой платины, алмазов и нефти.
Наби метался из отряда в отряд, устраивая по любому неблаговидному поводу шумные разгоны на азиатский манер, чем очень удивлял спокойных камчадалов. У него не было практического опыта руководства людьми, тем более, производственной деятельностью, которой и является геологическая разведка, но он давно привык считать себя высоким начальником, а потому не допускал ни возражений, ни малейшего неповиновения. Единственный, кто мог на него повлиять, остановить или даже заставить изменить мнение, а за ним и решение, был Николай Глуховцев.
Отношения друзей, возродившиеся после десятилетнего перерыва, во время которого они вообще никак не общались, были сложными. И в прежние времена Наби всегда старался быть первым, но, несмотря на то, что Глуховцев относился к любому первенству спокойно и даже весьма снисходительно, он часто побеждал и в состязании, и в споре. В то время сама обстановка такого состязания была созидательной. Вольно не вольно, но оба совершенствовали свои способности, оттачивали мастерство и именно это соперничество в большом и малом было той связующей силой, на которой и держалась их крепкая в те времена дружба. Оба парня были сильными личностями, ни одному из них не нужна была помощь или поддержка, так они самоуверенно считали, а вот гоняться на перегонки, как малые щенята, которые и развиваются в этой игре, им было интересно. И все-таки Наби все годы учебы подспудно вел счет их невидимого состязания, стараясь, если не вырваться вперед, так хотя бы свести к ничьей. Первый тайм – студенческий – он однозначно проиграл. При всем желании Наби не мог забыть свои два самых значительных проигрыша Николаю: факт спасения его жизни на Сунтаре и Машу – первую и единственную женщину, которая предпочла ему другому. Наверное, потому и в последующие десять лет, когда приятели не виделись и почти ничего не знали друг о друге, Наби старательно зарабатывал очки, добиваясь крупных по житейским меркам достижений. Он верил, что когда-нибудь они сверят свои счета, и очень хотел отыграть общий счет у Глуховцева.
Той самой поворотной ночью, когда он почувствовал зависть к Николаю, живущему такой интересной идеей и подчиненной ей работой, он сам признал ничтожность своего списка. Сейчас, в новом витке отношений, Нуряев старался занять все пространство, перехватить в свои руки все ниточки, все связи, сделать все, чтобы проблема, которую до недавнего времени называли гипотезой Глуховцева, больше никогда не всплыла под таким названием. Да, была гипотеза Глуховцева, но открытие должно быть Нуряева-Глуховцева, а еще лучше – без второй длинной фамилии. Он загадал, что именно это достижение окончательно определит победителя в их многолетнем поединке.
Неожиданный жизненный поворот придал ему новые силы. Вязкая и липкая скука, еще недавно так прочно удерживающая его в своих объятиях, теперь вспоминалась лишь как непонятная болезнь. Нет, теперь ему было некогда скучать, и в отличие от тюфяка Глуховцева, которого с годами ничего кроме его навязчивой идеи не интересовало, Наби вкушал новую жизнь во всем своем ее щедром многообразии. Он быстро поладил не только с руководством института и геологических служб Камчатки, с ним с удовольствием водили дружбу инструкторы обкома партии и крепкие ребята из «Большого дома». Высшее же руководство области, вовлеченное через центральные органы в проблему поиска платины и алмазов, с большим интересом следило за ходом работ и на всякий случай оказывало всяческое содействие энергичному азиату, так неожиданно разворотившему сонный уклад этого во многом еще первозданного края. Помогать было не сложно, для этого чаще всего надо было лишь снять трубку и позвонить куда следует, а там, в зависимости от ситуации выбрать правильный тон и тембр голоса. Случись что, от такого телефонного звонка всегда можно было бы отказаться. Не забывал Наби и «московское лобби», совмещая вовремя привезенные отчеты и оптимистические реляции, с подарками щедрой земли Камчатки. Наведывался он и к старейшему авторитету геологии Северо-Востока – академику Шило, всегда предсказывавшему «большую» платину Камчатки. Наби с чьей-то легкой руки прослыл на Камчатке представителем и продолжателем уважаемого академика, что тоже облегчало вход в многочисленные кабинеты.
Конечно, климат, как говорил Наби, оставлял желать лучшего, но была и своя прелесть в том положении и в той власти, которой он пользовался на Камчатке. В нем проснулись дремавшие, и до сих пор в неполной степени проявляющиеся байские замашки. Наверняка за тысячелетие существование его рода ему было кому подражать. Наби с азиатской роскошью и умением устраивал охоту и рыбалку, пикники на природе, с посещением самых интересных, экзотических и даже трудно доступных мест Камчатки. Вертолетное начальство относилось к нему с большим уважением. Это ведь его подпись на полетных нарядах щедро оплачивала все эти полеты. На такие праздники души любили прилетать проверяющие и консультирующие чины из Москвы. Были даже гости из солнечного Узбекистана, а уж околопартийные и гэбэшные любители щедрого застолья составляли обязательный список приглашенных. И все-таки, Наби чувствовал вокруг себя зловещий вакуум, поле высокого напряжения, которое создавали свойственные людям, а тем более людям мало удачливым, зависть и желание поражения, падения этого появившегося на ровном месте царька. Сколько ни накрывай поляну, сколько ни ублажай даже такими редкими развлечениями, на которые провинциальные бонзы до сих пор не решались (например, совместные горячие ванны высоких начальников и молодых – кровь с молоком сотрудниц райкомов комсомола, районо и Дома пионеров), а ближе и роднее никому не станешь, и тот, кто сегодня больше всех клянется тебе в дружбе, завтра первым предаст тебя и с радостью отобьет чечетку на крышке гроба твоей карьеры.
У Наби не было ни малейших иллюзий в искренности всех пьяных речей, восхвалявших его на этих пиршествах-тоях. Это его нисколько не расстраивало. Наоборот, он с азартом прикидывал, как сложится ситуация и как поведут все эти «друзья-соратники» в случае его победы или поражения, испытывая непередаваемое удовольствие от этого балансирования на самом краю пропасти. Он любил такие острые ситуации. Поэтому первое время ему очень хотелось встретиться лицом к лицу с Машей, которую он не видел с тех самых пор, когда в качестве свидетеля произнес первый тост на их с Николаем свадьбе.
За эти годы он не раз вспоминал ее, хотя гнал эти воспоминания от себя прочь. Каждый раз он старался тут же забыться, как можно быстрее найти любую молодую и красивую женщину, часто даже похожую на Машу, чтобы, проведя с ней бессонную ночь и отпуская ее утром чуть живую, убедиться, что он по-прежнему страстный и неутомимый любовник. Он представлял, как испугается и смутиться Маша, встретив его нечаянно в институте или на улице. Но, вспоминая последнюю их встречу, чувствовал мурашки на спине то ли от желания, возникающего так некстати, то ли от чувства унижения и позора, пережитого им тогда, забыть которого не смог за все эти годы. Несколько раз он видел Машу из окна своей «Волги», когда ехал по городу, но остановиться, все-таки, не решился. Домой к Глуховцеву он не пошел бы еще и потому, что на ее территории он мог только проиграть. Останавливало и интуитивное чувство самосохранения. Наби понимал, что конфликт с Машей может сильно повлиять на отношения с Николаем и, хотя считал, что и без Николая чувствует себя превосходно в местной тарелке, лишний раз рисковать не хотел.
В конце концов, случай позволил ему отыграться самым неожиданным образом. На одном из пикников, куда были приглашены симпатичные женщины из системы народного образования, он познакомился и в ту же жаркую ночь сблизился с учительницей русского языка Катей Малышевой, оказавшейся (вот удача!) лучшей подругой Маши Глуховцевой. С ловкостью базарного шулера Наби разжег в душе несколько перезрелой любительницы Бунина и Набокова, не оставившей уже никаких надежд на пылкие чувства в этом краю весьма умеренных температур, пожар такой силы, что Катя потеряла всякую осторожность, а уж о здравом смысле и говорить нечего. Накал страстей был столь высок, что переполненная любовью учительница стала походить на перегретый котел, который грозит взрывом, если не сбросить пар. Таким клапаном, в чем нисколько не сомневался коварный Наби, была выбрана лучшая подруга – Маша, которая с омерзением, злостью, жалостью и страхом слушала душевные излияния своей несчастной безумно влюбленной подруги. Останавливаться на Катерине, как на постоянной любовнице, Наби вовсе не собирался. Он с удовольствием продолжал пополнять свою коллекцию побежденных женщин, не упуская ни малейшего шанса.
Здесь на окраинной Камчатке таких женщин, как он любил, было гораздо больше, чем в Ташкенте. А любил Наби женщин русских, маленьких, светлых и тонких, даже анемичных, как правило, образованных, гордых и недоступных, начинающих отношения с умных разговоров о высоком и чистом, и заканчивающих неожиданным вскриком на самой высокой ноте, когда Наби доводил их до оргазма. В Ташкенте все было сложнее и опаснее, ведь за соблазненной и покинутой, а значит, обесчещенной женщиной могли стоять родственники, жаждущие мести. Здесь же была непаханая целина – огромное количество женщин, не знавших или уже забывших, что такое настоящий секс. А ведь Наби относился к каждому эпизоду своей богатой сексуальной биографии, как к маленькому сражению, победу в котором словно звук трубы военного горниста означал гортанный крик захлебнувшейся в наслаждении женщины. Кате он уделил ровно столько времени, чтобы сразить ее наповал, а потом с разбитым сердцем оставить умирать на руках ближайшей подруги. В этом был какой-то особый кайф. Впрочем, время летело вперед, не позволяя особенно расслабляться, каждый новый день нес заботы, открытия, мелкие и средние проблемы и неприятности, но и удовольствие и даже наслаждение. Это была настоящая жизнь, и Наби нервно посмеивался и потирал разгоряченные руки, чувствуя, как кипит насыщенная гормонами кровь.
8
По привычке, появившейся у него еще в Ташкенте, когда он стал занимать высокое положение, Наби окружил себя челядью. Кроме обслуживавшей дома жены (в ее обязанности входила готовка, стирка-глажка и уборка, после чего она, как нормальная советская женщина, уставала настолько, что засыпала, словно проваливалась в бездонную пропасть – без снов и желаний), был у него и свой водитель - молчаливый и понимающий все без слов Степа, явно работающий по совместительству на «недремлющее око» Старшего брата. В лаборатории в рабочее время одна из молодых сотрудниц выполняла для него функции секретаря, отслеживая его передвижения и звонки, ведя его документацию. Наби часто диктовал ей тексты заявок и отчетов, деловые письма и прочие документы, старательно отслеживая уровень субординации. Секретарша ему нравилась, но он запрещал себе думать о ней, как о легкой жертве. Он знал, стоит только раз воспользоваться ее телом, как он сам окажется у нее в сетях. Нет, он останется начальником, а она всего лишь его секретарем. Пусть измучается разгадывая причину его пренебрежения ее прелестями, которые она так старательно демонстрирует ему при любой погоде.
Был еще один человек, появившийся в жизни Наби совершенно неожиданно и занявший в ней не просто особое место. Он стал для Наби самым необходимым и незаменимым человеком, единственным кого Наби подпустил так близко. Звали его Алексей Петрович Арсеньев – бывший «капдва» - капитан второго ранга Военно-морского флота СССР, командир БЧ-3 подводной лодки стратегического назначения, приписанной к Камчатской флотилии подводных лодок.
Почти все время, что Наби бывал на Камчатке, если он не вылетал в отряды в поле, он проводил в лаборатории. Даже для своих свиданий с женщинами Наби выбирал обычно горячий бассейн лаборатории и примыкающий к нему домик для отдыха на ее территории. Однажды, ранней весной 1990 года, когда по ночам еще жали сильные морозы, в лабораторию попытался залезть бич, доведенный до отчаяния голодом и холодом. Так на бескрайних сибирских просторах называются бывшие граждане, существование которых перешло за некую грань. Они как бы выпадали из нормальной жизни, хотя еще оставались каким-то образом тенью на земле, где их скромно, но вполне официально именовали «бомжами» - лицами без определенного места жительства. Слово «бич» тоже пытались как-то расшифровать, например, бывший интеллигентный человек.
И вот это самое определение, как никакое другое, наиболее подходило к заросшему до глаз бородой, бесформенному из-за накрученного на тело не греющего тряпья, пугающего черными провалами в редких зубах мужчине неопределенного возраста, забравшемуся в теплое парящее пространство бассейна, чтобы не замерзнуть насмерть. Для этого ему пришлось высадить стекло в сенях, и именно этот звук привлек чуткого Наби. Сначала он остолбенел, увидев это подобие человека, даже попытался перейти к решительным действиям, чтобы выбросить его вон, но, взглянув в глаза потерявшего человеческий облик существа, неожиданно сжалился и разрешил ему остаться. Наби принес из лаборатории горячий чайник, полбуханки хлеба и круг краковской колбасы, аппетитный чесночный запах которой мог свести с ума голодного человека. Вопреки ожиданиям, бич не набросился на еду, как зверь, а спросив разрешения, долго с мылом мыл свои черные руки, не ставшие, правда, от этого белее. После мытья он аккуратно почистил и порезал колбасу, нарезал нетолстыми ломтями хлеб, подождал пока заварится круто чай, и только потом, не сдержав все-таки утробного голодного стона, принялся за еду.
Наби, глядя на голодного бича, вдруг вспомнил свое полуголодное детство в большой семье в глинобитном доме на окраине Каракульчи. Он с некоторой опаской вновь оставил ночного гостья одного, а сам пошел пошурудить в лаборатории в шкафчиках. Он нашел еще банку консервов, а в своем маленьком сейфе початую бутылку дагестанского коньяка, которую никак не могли допить из-за его дрянного вкуса. В прихожей он снял большой овчинный тулуп, из тех, что выдаются караульным, и с полными руками вернулся к пришельцу. Тот с закрытыми от удовольствия глазами смаковал уже третью кружку горячего чая. За еду поблагодарил, лохмотья снял и выбросил в сени, а сам завернулся в тулуп и с нервным ожиданием уставился на полбутылки красноватой жидкости с серебристой этикеткой. «Алкаш», - подумал Наби, но коньяк налил и ему, и себе.
Вода в бассейне была проточной, но Наби все равно не рискнул пустить в него своего незваного гостя прежде, чем тот тщательно вымылся под душем. Тот разделся и оказался очень худым, но, видимо, когда-то крепким человеком. Мужик явно пришел в себя от тепла и еды, а, выпив всего лишь рюмку коньяка, совсем осоловел. Окончательно согревшись в горячем бассейне, он вновь закутался в тулуп, откашлялся и неожиданно приятным баритоном, а совсем не хрипом или рыком, стал, как водится, рассказывать свою историю.
- Родился я в 1935 году в семье потомственных военных моряков – все мужчины в нашем роду в разные времена служили офицерами на флоте. Отец командовал сначала миноносцем на Балтике, потом флотилией на Каспии, ну а в конце тридцатых, как и полагается настоящему русскому офицеру, был репрессирован, а проще говоря, расстрелян. На моей матери он женился за два года до своей смерти, это был его третий брак. Молодой жене, родившей отцу, наконец, наследника, отправленной сначала в лагерь на Колыму, а потом оставшейся до скорой своей смерти на поселении в Магадане, формулировка «десять лет без права переписки» еще многие годы давала надежду. Мне в детстве чудом удалось избежать сиротского дома – меня приютила тетка – сестра матери, а потому и фамилию мне дали матери. Родителей своих я больше никогда не видел, а так как в тот осенний вечер тридцать седьмого года, когда их забрали, был двухлетним несмышленышем, то ничего и не помню, хотя иногда мне кажется, что вспоминается во сне лицо матери, какое-то необыкновенное лицо – светлое, солнечное, излучающее тепло. И все-таки я вырос настоящим ленинцем, пройдя через октябренское и пионерское движение, вовремя и по огромному желанию вступил в славные орденоносные ряды Ленинского комсомола. Искреннюю веру в коммунистические идеалы постаралась вложить в меня тетка Мария, заменившая мне мать. После восьми классов ушел в мореходку, затем в высшее морское военно-инженерное училище имени Дзержинского в Питере, там женился и, получив диплом и прилагаемые к нему лейтенантские погоны, отбыл на Камчатку для прохождения дальнейшей службы в Тихоокеанской флотилии подводных лодок. Службу свою нес исправно, не жалел живота своего, как положено настоящему морскому офицеру, да еще из такой славной династии, и к тридцати годам возглавил боевую часть новенького подводного крейсера, только-только прошедшего обкатку. Отца моего реабилитировали намного раньше многих его коллег, сразу же после смерти «усатого» и разоблачения его культа личности в 1956 году, а потому я сумел вернуть себе фамилию отца. Не думал я тогда, что настанут такие времена, что я пожалею об этом, ведь до меня никто так низко нашу фамилию не ронял. Лучше было бы мне не дожить, но покончить с собой я так и не решился. Вот и живу теперь, как червь навозный, уже и на человека не похож.
Кудлатый гость прервал свою исповедь и посмотрел на хозяина. «И откуда здесь взялся этот азиат, на японца или китайца не похож, скорее узбек или таджик».
- Ну что же вы замолчали, вы даже имя свое еще не назвали, как вас по имени-отчеству? – нетерпеливо напомнил Наби.
- Разрешите представиться – Арсеньев Алексей Петрович – бывший капитан второго ранга, по-сухопутному, значит, подполковник, - на всякий случай пояснил мужик, косясь на непонятного узбека или таджика. – А вы кто?
- А я – здешний начальник специальной лаборатории Института вулканологии, доктор наук Нуряев Набиджан Каримович, по молодости лет, наверное, можно просто Наби, хотя здесь меня так называет только мой друг. Продолжайте свой рассказ, коль оказались моим нежданным гостем в эту ночь.
- Незваный гость – хуже татарина, так что ли в поговорке? - спросил Арсеньев, пряча глаза.
- А вы разве не слышали, что татары обратились в Верховный Совет с требованием отменить или переделать эту поговорку? В новой редакции незваный гость – лучше татарина! Шутка, если вы еще не догадались сами.
Арсеньев недоверчиво глянул на Наби и вновь уставился на заветную бутылку. Видно было, что первая рюмка лишь разбередила его, а наличие еще почти двухсот граммов коньяка не давала сосредоточиться ни на чем другом. Нуряев налил в рюмку гостя еще коньяка и снова подтолкнул его к продолжению рассказа:
- Так я вас слушаю, Алексей Петрович.
Тот медленно и тягуче, словно драгоценнейший нектар, выпил, задержал последний глоток, чтобы продлить удовольствие, а потом, прикрыв глаза от света ладонью, неожиданно севшим голосом стал говорить, сначала без эмоций и пауз, будто зачитывая скучную официальную сводку:
- В 1962 году впервые в истории советского флота на боевую службу к Тихоокеанскому побережью США вышла подводная лодка стратегического назначения. Это была дизельная подводная лодка «К-126», проекта 629, вооруженная всего лишь тремя баллистическими ракетами с надводным стартом, но с боевыми головками такой колоссальной мощности, что была способна с расстояния в несколько сот километров нанести удар по Сан-Франциско, Сан-Диего или Лос-Анджелесу. Я на этой лодке служил командиром БЧ-3 – минно-торпедной боевой части. В тот раз, как и обычно, выйдя из бухты Тарья, которую моряки еще называли «Могилой», на внешний рейд, командир с замполитом вскрыли секретный пакет с приказом. Боевую задачу, кроме них и штурмана, до поры до времени никто не знал. А тем приказом, в связи с обострением международной обстановки, вызванным агрессивной реакцией США на развертывание СССР на дружественной Кубе баллистических ракет, командование направляло нас для выхода на боевую позицию в двухстах километрах от западного побережья Соединенных Штатов. Цель – нанесение ракетного удара по Сан-Франциско – городу с многомиллионным населением.
Видя, как недоверчиво Нуряев вскинул на него глаза, он ухмыльнулся и, впервые сменив интонацию, подтвердил:
- Да, да, не смотрите на меня, как на сумасшедшего. Такие приказы на флоте, да и не только на нем, отдавались каждый день. Все военные начальники верили, что война может начаться в любой день, а мы, получая такой приказ, знали, что, выполнив его, назад вряд ли вернемся. Но это разные вещи – знать и впрямую столкнуться с реальностью невозвращения, гибели лицом к лицу. Если вы не против, я еще бы пригубил рюмочку, в горле, понимаете, пересыхает, да и вообще, я свою историю на трезвую голову рассказывать не могу.
Наби с явным нежеланием налил еще одну рюмку и посмотрел на свет, сколько осталось в бутылке. Арсеньев, так же не торопясь, выпил и продолжил рассказ. Коньяк явно развязывал ему язык, хотя Наби уже был готов к тому, что он же вскоре начнет этот язык заплетать.
- Возможности нашей дизель-электрической лодки по скорости были не велики, а главное, ей необходимо было периодически всплывать для зарядки аккумуляторов и пополнения запаса воздуха. Но мы все-таки не только преодолели все противолодочные рубежи, но и почти тридцать суток несли скрытое боевое дежурство, ожидая последнего сигнала для атаки. В одно из наших всплытий, видимо, нас и засекли самолеты противолодочной обороны США. И тут такое началось! Рассказывать-то можно, а вот представить непосвященному человеку очень трудно. Американцы посчитали нас в своих территориальных водах, стали обкладывать, вынуждая всплыть и сдаться. А наш министр обороны в те славные времена, маршал Гречко, выдал тогда приказ, известный по всем подводным лодкам: «Лучше затонуть, чем всплыть!» Вариантов у нас было не много. Легли на грунт и затаились. У нас батареи практически на нуле, воздух на исходе, люди сознание теряют, задыхаются, а жара и вонь в лодке неимоверные. Лежим в одним трусах, мокрые от пота, и молча с жизнью прощаемся. Тишина гробовая, ни звука, даже песни, как на «Варяге» перед смертью не споешь - у американцев сонары такой чувствительности, что слышат, как наш повар на камбузе сковородкой двигает. И лежать пришлось пока не ушли «противолодочники». Они всю эту акватории проутюжили и даже глубинными бомбами прозондировали. Мы тогда каким-то чудом выжили - у американцев терпения не хватило, посчитали нас либо мертвыми, либо счастливо ускользнувшими, сняли патрулирование и ушли. А мы кое-как ночью всплыли, зарядились и ползком-ползком к себе домой, на Камчатку.
Наби попытался представить тесноту железной бочки длиной почти в сто метров, и сотню задыхающихся, смотрящих прямо в глаза надвигающейся медленной смерти моряков. Как только у них сил хватило выдержать это, не сорваться на крик и истерику, не начать судорожно биться и требовать всплытия! Ведь не расстреляли бы их американцы! Скорее всего, даже у себя не оставили бы, а вернули в Союз. Впрочем, все равно, что было бы потом, главное – остались бы живы! Так нет, умирали! Во имя чего?! Лицо Арсеньева покрылось испариной, он побледнел, несмотря на выпитый коньяк, и Наби, не дожидаясь очередной просьбы, вылил остатки горючей жидкости в рюмку рассказчика. Тот благодарно взглянул на хозяина, но пить сразу не стал: понимал, что порция последняя и решил оставить ее на конец своей горестной повести.
- Ты не поверишь, Набиджан Каримович, за то, что дали себя обнаружить, нас чуть ли не предателями обозвали. Командира и всех офицеров наказали понижением в звании, экипаж, как проштрафившийся, хотели расформировать. То, что чудом выжили и домой вернулись, никто даже не вспоминал. Все костерили и крыли нас позором, как пораженцев. А я тогда такой шок пережил, что на долгие годы от страха этой живой могилы избавиться не мог. Клаустрофобией заболел, задыхаться и в панику впадать начал в любом тесном пространстве, а служить-то дальше как-то надо? Вот я и нашел способ - как малейшая возможность выпадает, так зенки и заливаю. В пьяном виде мне и море по колено и тесноты не боюсь. Чего только не придумывал, чтобы спирт на лодку протащить, впрочем, его там всегда хватало. Места только надо было знать. Понятно, что «шило» в мешке не утаить, а у нас «шилом» как раз спирт для технических целей называли, такой вот каламбурчик получался, ну и репутация моя совсем до нуля стала падать. После нашего позорного похода почти всех офицеров на другие лодки раскидали, а больше всех нас попало на «К-129». Эта лодка того же проекта, что и наша, только модернизированная под баллистические ракеты с ядерными боеголовками, их на борту было три. В командиры БЧ я уже не проходил, там своих хватало, да и понизили нас всех, как я говорил. Но все равно группу получил. Служил уже с трудом, признаюсь. На трезвую голову все время приходилось со страхом бороться, а страшно было всем. На лодке ведь, даже когда она у пирса стоит, опасность на каждом шагу подстерегает. В любую секунду любого члена экипажа, без исключения, как на фронте, может застигнуть внезапная, шальная смерть в самом жутком образе: одного сварит в крутом пару, другого убьет высоковольтным током, взрывом или радиацией. А стоит лодке выйти в море, как вероятность аварии, катастрофы удваивается. На лодке ты всегда заложник - бракодела ли на судоверфи, матроса-недотепы, мичмана-разгильдяя, товарища по каюте, удрученного изменой жены или же собственной рассеянности. Каждое действие, любая неосторожность, а тем более халатность может стать причиной взрыва, прорыва, выброса, замыкания, затопления, возгорания, провала или навала.
Лицо Арсеньева передернулось, видно было, что воспоминания тяжелы ему, непосильной ношей давят, заставляя сердце сбиваться с ритма. Он замолчал. Наби тоже не проронил ни слова. С мукой на лице Арсеньев все-таки продолжил:
- Так с огромным трудом дотянул я до рокового 1968 года. С первой женой я разошелся еще после своего похода к Сан-Франциско. Не выдержала она моего пьянства, криков по ночам, буйства. Собралась как-то, оставила записку и уехала. Потом только прислала бумаги - развод подписать. Через пару лет был я в отпуске, поехал в Сочи и там встретился с молодой девушкой. Она с компанией своих подруг приехала после окончания мединститута отдыхать. Случился у нас с ней быстрый роман, да такой силы, что я сразу же ей и предложение сделал. Заехали к ней в маленький городок под Костромой на Волге и расписались. Сначала она со мной в гарнизоне мучалась, а потом детишки пошли, и перебралась к своим родителям, в среднюю полосу. Там хоть климат человеческий, да и родня ей помогала. Я ведь бывало по полгода, году дома не показывался. А в конце 1967, как раз к Новому году, мы из автономного двухмесячного плавания вернулись, с боевого дежурства, как у нас это называется, и разъехались в отпуска. Поехал и я, вот только предупреждать не стал – захотелось мне сюрприз жене сделать. Ну и на свою голову нагрянул неожиданно, а в постели у моей сладкой женушки мужик лежит. Справный такой – главный инженер местной «Сельхозтехники». Детишки мои малые его чуть ли не папой зовут, а от меня, как от чужого дядьки, криком ревут, на руки не даются. Нервы у меня в те годы всегда на пределе были, а тут совсем в глазах помутилось, как не убил их обоих, сам не пойму, но руку приложил основательно. Очнулся в милиции, в каталажке - дело на меня завели. А тут, как на грех, из части телеграмма приходит – всех нас на лодку срочно собирают, что-то стряслось и нам внеочередной поход выпал, а я тут на нарах парюсь. Пока то да сё, жена этой телеграммой трясла, в военкомат бегала, в общем, выпустили меня, приезжаю на свою базу Могила, что под Петропавловском, как никакое другое название это ей подходило, 25 февраля, а лодка вчера уже в поход ушла. Без меня значит. Прямо с КПП, как узнал я это, явился в штаб, а там наткнулся на замполита дивизии. Он, увидев меня, аж позеленел, стал кричать, топать ногами, под трибунал грозился отдать. В общем, я в тот же вечер от своей сломанной напрочь жизни напился до чертиков, потом с кем-то подрался и на «губу» угодил. Даже не знаю, чем бы все кончилось, если бы через двенадцать дней после ухода лодки из бухты не случилось бы непоправимого.
В этом месте Арсеньев не выдержал, оборвал рассказ и уставился на рюмку, налитую под самый обрез, будто удивляясь, почему он до сих пор ее не выпил. Потом, решив исправить столь досадное упущение, аккуратно поднял рюмку на уровень губ, как бы прицеливаясь, и махом хватанул, не пролив ни капли. Эта, уже четвертая по счету порция крепкого спиртного оказалась, видимо, критической – он обмяк, икнул, оглядел пространство потерявшим фокус глазами, будто бы в поисках более удобного места, чем этот жесткий старый табурет за сколоченным столом, но, так и не найдя, вернул взгляд на Наби и снова заговорил:
- Сначала только слухи поползли по базе. Потом стали жены-матери слетаться и у штаба стоять черной толпой. А известий с лодки никаких - полное радиомолчание. Только я первый понял, что вся карусель со мной разыгравшаяся, спасла мне жизнь. Несколько недель корабли и самолеты утюжили море и небо в квадрате, где по расчетам пропала «К-129», но ничего не нашли, пока американцы не навели наше гидрологическое судно на огромное масляное пятно размером почти в двадцать квадратных миль. Кое-как с поверхности воды отобрали пробу граммов пятьдесят, сделали анализ, а соляр-то советский, тот самый, что в наши лодки заправляют. На этом все и закончилось. Только ни сообщений, ни приказов о гибели лодки так и не было, вроде как, ни ЧП, ни самой лодки, ни ста человек экипажа никогда и не существовало. А ведь и по сей день, как ни странно, доподлинно неизвестно, сколько людей в экипаже в море вышло. Список тогда из-за спешки с отправкой лодки так и не составили, не уточнили, вот и получилось, что кто-то из отпуска опоздал, как я, а кого-то прямо из «учебки» втолкнули и фамилии остались неизвестными. Тогда цифры называли самые разные от 83 человек до 108. Я ведь тоже в том списке сначала был. Настоящей правды даже вдовы не узнали. Ни тогда, ни позже. Даже пенсии не всем начислили из-за этой чехарды со списками. Почти у всех дети дома ждут, им улетать из Петропавловска, а денег нет. Не поверишь, по флоту шапку пускали, по рублю сбрасывались, чтобы билеты им домой купить. Судьба меня живым оставила, а жизни-то лишила. С флота меня списали, дома у меня больше не было, жена вышла замуж за этого главного инженера, они потом у меня разрешение брали на усыновление детей. Я дал, чего уж там. Какой из меня отец?!
Он возбужденно подскочил и вперился в Наби каким-то страшным взглядом, ожидая, что тот начнет его разубеждать, дескать, что ты, отец из тебя получился бы неплохой, но тот продолжал молчать, будто потеряв дар речи. Весь мучительно выдавленный наружу рассказ Наби представлял в самом живом свете и внутренне содрогнулся, примерив эту историю на себя. А ведь он был человеком сильным, и испугать его было совсем не просто.
- А с Камчатки я так и не уехал. Сначала некуда было, а уж потом и не на что. Устроился на дальний кордон в Кроноцкий заповедник и так почти двенадцать лет прожил под вулканическим пеплом, в краю пустынном, страшном даже. Как ума не лишился, сам не пойму. А потом заповедник кончился, в смысле денег не стало. А без денег, про зарплату я уж и не говорю, ее, считай, никогда и не было, не стало ни горючего, ни продуктов, ни батарей для связи с внешним миром. Кое-как ноги с того фумарольного плато унес. А здесь ни работы, ни жилья. Перебивался сезонным промыслом – летом с рыбаками, а зимой старался в кочегарку попасть, там хоть тепло. И представь себе, Набиджан Каримович, однажды я по вражескому голосу в радиоприемнике услышал про свою несчастную лодку всю правду. Таранила ее ночью 8 марта 1968 года американская подводная лодка «Суордфиш» по нашему значит, «Меч-рыба». Наша лодка шла на перископной глубине под РПД – это специальное устройство для глушения работы дизелей, поплавок такой, через который в дизеля поступает воздух. Американцы крутились рядом, их на нашей лодке и не слышали, так как во время работы дизелей акустикам делать нечего, шум всё забивает. В этот момент, видимо, «К-129» стала делать маневр для поворота по курсу, и подставила борт. Американская лодка ударила нашу, сами помяли только ограждение рубки, а «К-129» сразу камнем на дно пошла.
Арсеньев снова пьяно оживился и ладонями стал показывать маневры нашей и американской лодок, а в кульминационный момент столкновения даже вскочил на ноги и ударил плотно сжатыми пальцами правой руки в беззащитную ладонь левой, а потом медленно повел ладонь-лодку на снижение – на дно, показывая, как сносило ее подводное течение, пока она, несчастная, планировала все эти пять тысяч метров свинцовой глубины и вечной темноты. Наби и в этот момент живо представил себе людей, покатившихся внутри этой огромной, в пятиэтажный дом, железной бочки, их ужас, когда вода хлынула сверху со скоростью несколько тонн в секунду и отчаянную попытку что-то сделать, хотя успели, наверное, только вскинуть головы, закричать в ужасе и захлебнуться вмиг, а потом уже мертвыми долго спускались до самого дна. Вот лодка легла на бок, и из нее еще какое-то время поднимались наверх воздушные пузырьки и струи жидкости – масло и солярка, пока все не смолкло, и вокруг установилась вечная мертвая тишина. Наби зябко передернул плечами. Его знобило. Он встал и накинул на плечи бушлат. «А все-таки он алкоголик», - еще раз подумал Наби, видя, как горестно разглядывает Арсеньев пустую бутылку из-под дрянного коньяка. Убрав ее со стола, он крепко растер ладонями лицо, снимая с него сонливость и хмель, и неожиданно трезвым голосом закончил:
- Семь лет американцы готовили подъем нашей субмарины, а ведь на ее борту было ядерное оружие, но больше всего их привлекали шифровальные таблицы. Это я уже потом от одного гэбэшника слышал. Он с компанией приезжал в заповедник поохотиться, а выпив и узнав, что я с этой лодки, проболтался. Американцы разработали специальные суда для скрытного подъема лодки, причем технически задача была сложнее высадки на Луну. Затратили полмиллиарда долларов, но во время подъема лодка переломилась, удалось удержать только носовую часть с тремя отсеками. Говорили, что в них подняли шесть моряков, но были слухи, что во время крушения в первом и втором отсеке были почти все свободные от вахты подводники. В пятницу вечером, вполне возможно, там крутили кино. Так вот тот самый гэбэшник говорил, что подняли тела восьмидесяти человек, причем сохранились они, будто только что уснули. Американцы нашим адмиралам предлагали на погребение прибыть, а те в ответ: «Все советские лодки находятся на базах». Дескать, это не наши ребята со звездочками на пилотках и такими же звездами на головках торпед на глубине пять тысяч метров лежат. А с шифротаблицами у американов прокол вышел, почти анекдотический. Наш командир лодки - капдва Кобзарь, хоть и близорук был, но роста приличного, редкого для подводника. А в кубрике коечка его всего-то под метр шестьдесят спланирована, а за стенкой - рубка шифровальщика, чтобы он всегда под рукой командира был. Во время последнего ремонта Кобзарь втихаря договорился с работягами, те кубрик шифровальщика перевели в четвертый отсек, а капитанскую каюту после такой перестановки удлинили. И, представляешь, каково было разочарование американцев, потративших такие бешеные деньги, чтобы достать эти таблицы, когда оказалось, что их в тех трех отсеках, что им удалось поднять, и нет! Таблицы были в четвертом отсеке, а он остался в упавшей на дно океана половине лодки. Вот такая жуткая история, которую никто толком в стране так и не знает. Ну, а как я до жизни бича докатился, это уже не интересно.
- Почему же, Алексей Петрович, очень даже интересно, вот только думаю, что на сегодня воспоминаний хватит. У вас хоть какие-нибудь документы на руках имеются?
- Действующего паспорта у меня нет, а старый совсем истлел. У меня потом не было прописки, а без нее, как стали в конце семидесятых паспорта менять, мне новый и не выдали. Знаете, как в той сказке, принеси прописку – получишь паспорт, а прописывать со старым паспортом никто не хотел – не положено. Походил я так, как колобок по кругу, да и плюнул. Пока на кордоне жил, паспорт никто не спрашивал, а потом, что на путину, что в кочегарку, тоже спокойно без паспорта устраивался. Город-то всегда был режимным, уехать я из него без паспорта не мог, а здесь жил себе спокойно, хотя пару раз «менты» меня заметали. Да с меня-то и взять нечего, отправлять некуда и хлопотно, за решетку упечь не захотели, вот так я и проболтался почти двадцать лет без паспорта, вроде и не гражданин в своей стране. А то, что я действительно Алексей Арсеньев, так это в городе многие могут подтвердить, я тут человек в своих кругах известный.
- Ладно, известный человек, ложитесь пока спать, а завтра с утра разберемся, что с вами делать. На работу ко мне пойдете?
- Пойду, конечно, если не шутите, вот только кем?
- Завтра придумаем, спокойной ночи, хотя до утра всего-то пару часов осталось.
На самом деле Наби уже все давно придумал. Выслушав этот ночной рассказ, он понял, что перед ним совсем неслабый, а очень даже неординарный человек. Как каждый человек он боялся смерти, пережил такие испытания, после которых умом можно тронуться, чудом, но продолжал служить до тех пор, пока чьей-то чудодейственной рукой не был спасен от смерти в глубине океана во второй раз. Наби захотелось вернуть к жизни этого сильного, прошедшего все круги ада человека, дать возможность спокойно смотреть людям в глаза. И хотя на самом деле решение его было спонтанным, со стороны как показалось бы беспричинным, но Наби почувствовал, что доволен собой. Все-таки любое доброе дело мы делаем, прежде всего, для себя, любимых!
На следующий день он оформил Арсеньева на работу в свою партию, выписал ему спецодежду, выдал аванс, взяв клятвенное заверение его не пропить, а потом попросил молчаливого Степу помочь с паспортом и пропиской, намекнув, что все расходы оплатит с лихвой. Вскоре Алексей Петрович, специально тщательно выбритый, приодетый в выглаженную рубашку и аккуратном свитер, сфотографировался на паспорт, который через неделю и получил в местном паспортном столе вместе со штампом о прописке в Паратунке. Паспорт так подействовал на него, что без уговоров, заговоров и специальных сеансов, он в одночасье бросил пить, а заодно и курить, так как его новый начальник не переносил табачного дыма. Рабочим в поле он не поехал, вернее, ездил туда только с самим Нуряевым. Он стал его денщиком, ординарцем, адъютантом его превосходительства, нянькой, кем угодно, но Петрович, как его называли все, в том числе и Наби, старался ни на минуту не оставлять своего хозяина.
Оказалось, что он умеет все: готовить любую еду, ремонтировать технику, плести сети и хитроумными способами ловить рыбу и дичь, добывать соболя, ставить капканы и прекрасно стрелять, особенно, когда перестали трястись с перепоя руки, а впрочем, перечислять бесполезно, не было такого занятия или дела, с которым не справился бы Арсеньев. Он даже сносно переводил тексты с английского. Говорить на английском стеснялся, так как язык изучал самостоятельно, живя на кордоне, и вслух языка этого толком никогда не слышал, а вот слов знал, что твой толстый словарь.
Если же все-таки он чего-то не умел, то с удовольствием и очень быстро обучался, добиваясь, чтобы и новое дело делать, если не лучше всех, то уж точно не хуже. Так Петрович освоил искусство промывальщика и вскоре прославился своим чутьем и фартом. Он мог взять всего несколько лопат песка и гравия из реки, правда, перед этим долго и старательно выбирая место, как будто понимал что в геологии, но потом в его шлихах оказывались серенькие, похожие на пористый свинец, камешки самородной платины, а в просушенных пробах тонкозернистого речного песка в ультрафиолете просверкивали мелкие, невидимые простым глазом кристаллы алмазов. Конечно, он умел водить и машину, но за руль садиться наотрез отказался, и ревнивый Степа вскоре успокоился и принял Петровича, хотя тот никому в друзья не набивался. Он признавал только своего хозяина – Набиджана Каримовича Нуряева, о котором в третьем лице всегда говорил – доктор Нуряев, да еще в некоторой степени уважительно относился к его единственному другу – Николаю Дмитриевичу Глуховцеву. С подачи своего хозяина Петрович считал Глуховцева человеком, страстно увлеченным своей работой, не признающего кроме нее ничего, а потому одновременно необычным и убогим, достойного восхищения и жалости.
9
Николай весь сезон восемьдесят девятого года по просьбе Наби проработал на севере, в Куюльском массиве, хотя ему очень хотелось сосредоточиться на своем полуострове-бородавке. В этот сезон активизация работ дала значительные результаты. Алмазы и самородную платину стали находить сразу в нескольких районах Камчатки. А в измельченных оливиновых базальтах из троговой долины под Авачинским вулканом были определены уже двадцать шесть кристаллов алмазов. Не менее результативным был и следующий сезон. Прорыв в работах был не просто очевиден, систематические поиски принесли огромное количество информации. Наби всю зиму обрабатывал пробы и шлихи, потом обсчитывал на ЭВМ различные варианты моделей, которые выстраивал, чтобы объяснить происхождение строения всей Камчатской платформы, а потом детализировать уже по конкретным районам. Подлинную картину всей добытой информации имели только он и Глуховцев. Приятели при любой малейшей возможности обсуждали ее, спорили до хрипоты, и даже ругались, но дело продвигалось вперед и оба, несомненно, были этим очень довольны.
Следующий год снова выдался удачным, находки перли теперь изо всех щелей. По результатам двух богатых сезонов и анализа состава базальтов, отобранных в нескольких наиболее перспективных, по мнению друзей, местах, стал выкристаллизовываться вывод, что образование алмазоносных базальтов Камчатки - это следствие уникального действия флюидно-магматической системы, в которой происходит синтез поликристаллических образований алмазов. Это соответствовало гипотезе вулканического происхождения алмазов, которую в 1970-х годах предложил и успешно развивал В. С. Трофимов на примере алмазоносных кимберлитов в трубках взрыва. Значит, надо было искать их источник – жерло реликтового вулкана, через который выбрасывались эти самые продукты взрыва.
Всю зиму и весну наступившего 1991 года Нуряев проработал у себя в Ташкенте. Глуховцев летал к нему несколько раз, задерживаясь на недели, а то и на целый месяц. Петрович помогал ему с подготовкой материальной базы, мотался по ОРСам, получая продукты, спецовки и оборудование. Жил он в пристройке к лаборатории, выполняя по совместительству обязанности ночного сторожа, старался не отвлекать начальников по мелочам, понимая, что наступал решающий этап всей работы. Вычислительный центр, в котором у Наби был приоритет, позволявший его задачам идти вне очереди, просчитывал десятки вариантов сложнейших моделей. Глуховцев же был сосредоточен на подготовке предстоящего решающего полевого сезона. Эта огромная работа, включала в себя и глобальные вопросы типа лимита на горючее для техники, буровых и вертолетов, и сотни мелочей, без которых невозможна нормальная деятельность нескольких поисковых отрядов, разбросанных по всей Камчатке. Колю страшно раздражало, что на этом этапе он не может полностью сосредоточиться на анализе полученных результатов, но понимал, что только он сможет подготовить летние работы в достаточной мере. Организаторские способности Наби имели определенную специфику: он легко находил общий язык с начальниками всех уровней и мастей, понимал, где нужно просить, где обещать, где платить в руку, а где требовать и угрожать, но в решении житейских и производственных вопросов всегда создавал такую волну, что она скорее мешала, чем помогала.
В середине апреля Николай в очередной раз прилетел в Ташкент. Прекрасный южный город, украшенный многочисленными клумбами красных и желтых тюльпанов, едва распустившихся роз, благоухающий ароматами цветущей сирени и черемухи, отсвечивающий щедрым солнцем на свежевымытых окнах и струях фонтанов, после черного от угольной копоти снега Петропавловска-Камчатского казался фантастическим сном. От всего этого великолепия слезились глаза, и сердце сдавливала сиротская жалость к землякам - северянам и камчадалам, в чьих краях весна была пока только на календарях. Но красоты весны Глуховцев замечал лишь из окна автомобиля, который присылал к его приезду Наби. Николай всегда останавливался в его доме. Там было достаточно места, но главное, они могли круглыми сутками быть вместе, обсуждать, спорить, придумывать. В этот раз Наби с торжествующим лицом, дурашливо крутя руками, как уличный факир, завораживающий праздную публику, развернул перед Николаем ту самую схему, которую когда-то ночью, после первого их разговора в Новосибирске, он для себя накидал. Только теперь она в больших подробностях была вычерчена на листе ватмана и вся пестрела значками, обозначавшими различные породы литосферы в районе Камчатки и находки алмазов и платины за все годы разведки. Но еще большим подарком Наби была математическая модель образования гипербазитов, их распространения и движения вследствие гигантского вулканического взрыва и дальнейшей интрузии пород, оказавшихся на дневной поверхности. Это было смелым и неожиданным решением, выполненным с использованием самых сложных методов математического моделирования, требующих больших ЭВМ, которых, конечно, не было в провинциальном Петропавловске-Камчатском. Над этой проблемой работали лучшие программисты не только Ташкента, но и Новосибирска, куда тайком от Николая, оказывается, несколько раз летал Наби. Ему очень хотелось поразить своего приятеля и это в полной степени удалось!
Шлейф обломков авачитов приводил к леднику, заполнившему взрывную кальдеру Козельского вулкана, что подтверждало связь происхождения этих пород с взрывным вулканическим процессом. На полуострове Камчатского мыса такого явного жерла не сохранилось - постарались вулканические процессы более позднего времени и разрушительная сила внешних факторов. Только с помощью снимков из космоса можно было определить размер бывшей кальдеры, выход из которой древняя лава пробила к океану. Теперь это были те самые труднодоступные склоны, спадающие к Берингову морю, а горловина древнего жерла была надежно укрыта ледником, стекающим с вершины 1101,7. «Все-таки не зря я вокруг нее так крутился, - облегченно подумал Глуховцев, - все время чувствовал, как говорят, спинным мозгом, что искать надо там, но почему же пока не нашли?»
- А потому, что вы искали в низовьях, где подобраться к воде проще, а нужно вот здесь и здесь, видишь, я даже оконтурил вероятную россыпь, - будто читая его мысли, ответил Наби. – В общем, план работ на это лето надо скорректировать, мы пойдем и найдем то, что давно искали геологи на Камчатке. Звучит, конечно, пафосно, а значит, глупо, но именно так я себе представляю последний этап нашей работы. А потом, конечно, слава, лавры победителей и все остальное, что к этому прилагается. Ты, надеюсь, не против?
- Совсем не против, я даже «за»! Но как тебе удалось так все связать?
- А ты знаешь, когда имеешь такое количество информации, то работать одно удовольствие, но главное, я все-таки признаюсь, это твоя бредовая на первый взгляд идея о подобии Камчатки и Калимантана. Посмотри, я практически скопировал схему и наложил одну на другую. Ты был прав, черт возьми, хотя это похоже совсем не на научную фантастику. И ты абсолютно верно пытался рассчитать корреляции, только тебе тогда еще данных не хватало. И еще один секрет тебе открою, только ты выслушай его спокойно. Договорились? – И отойдя на шаг дальше, Наби признался, что эту модель он представил еще два года назад, когда в гостинице Николай впервые рассказывал ему о проблеме.
- И почему ты мне ее не показал? – выкрикнул Глуховцев, сжимая кулаки.
- Не показал, потому что понял, что не смогу тебе объяснить, как я ее увидел. А ведь я действительно ее просто увидел, сам не пойму как. Зато я все наши поиски вел, уже имея в голове именно эту модель. Ладно, победителей не судят, не так ли? А теперь на пару дней к черту работу. Едем в горы, устроим пикник под цветущими сакурами, я страшно люблю полежать под деревом в цвету, глядя на опадающие нежные лепестки. А ты, камчатский медведь, когда-нибудь предавался такому изощренному наслаждению?
10
Глуховцев не считал себя суеверным человеком. Если бы его спросили об этом в упор, он, не колеблясь, отказался бы, да еще и посмеялся над таким вопросом. Ведь он вырос в семье закоренелых атеистов, но все-таки, не любил число тринадцать, старался не назначать важных дел на понедельники, а перебежавшая путь черная кошка заставляла его возвращаться или ждать, что кто-нибудь первым пересечет невидимую черту. В моменты, когда он бывал доволен или даже счастлив, в голове медленно, но неотвратимо всплывала мысль, что за все хорошее, а за везение и удачу особенно, придется расплачиваться. И в этот раз, еще в самолете, уносящем его из весенних, пронизанных солнцем и теплым ветром южных гор в сумрачные, заваленные влажными тяжелыми сугробами горные пространства Камчатки, он с тоской думал, что за такую удачу в любимой работе, вознаградившую многие годы напряженных поисков, тоже придется платить. Вот только чем? Ответ не задержался. В пустовавшей, по-видимому, уже несколько дней квартире на слегка запыленном столе сиротски белел листок бумаги с коротким текстом, выведенным решительной рукой жены: «Мы давно чужие и не нужны друг другу. Я уезжаю, не ищи меня и не пытайся вернуть – это пустые хлопоты. Устроюсь, приведу все в порядок, тогда и напишу. Маша».
«Ну, вот и первый звонок», - подумал Николай. Не раздеваясь, он присел на край стула, и еще раз перечел записку, поймав себя на том, что не удивился, не пришел в ужас, а главное, не почувствовал ни малейшего желания догонять, исправлять то, что совсем недавно показалось бы ему немыслимой катастрофой. Записка была констатацией внутреннего подспудно давно устоявшегося состояния. За последние два года, да с момента возникновения в его жизни Наби и резкого поворота всего хода событий, Маша медленно уплывала от него, как упущенный маленький детский кораблик, влекомый бумажными парусами, в которые дует самый слабый ветерок. Медленно, но уже ничем не вернуть, а нырять в ледяную и глубокую воду рискованно и не хочется. Завороженный, ты стоишь на берегу, смотришь с пронзающей сердце тонкой и острой жалостью на удаляющийся силуэт и понимаешь, что это расставание - навсегда. Коля просидел так очень долго. За окнами стемнело, в нежилой квартире с чуть теплыми батареями не хотелось раздеваться. В ней вообще не хотелось оставаться одному, она в один миг стала чужой и неуютной. Наконец, Николай очнулся. От мыслей? Собственно и мыслей-то у него в эти несколько часов неподвижного сидения в куртке и в ботинках за столом посреди комнаты никаких не было. Просто сидел и все.
Если бы он мог, то, наверное, просидел бы так и до утра, но это было бы уже слишком. Не раздеваясь, он прошел к буфету, достал оттуда бутылку «Старки», простоявшей там невесть сколько, и скорее отдавая дань традиции, чем потребности выпить, сунул ее в карман куртки. На улице он поймал «частника», тот долго торговался, но все-таки согласился отвезти Глуховцева в Паратунку. В эту неловкую, Глуховцев даже про себя не смог подумать «тяжелую» или «трудную», минуту своей жизни оказалось, что никого вокруг нет, кроме Петровича, бывшего «капдва» и недавнего бича. Подъезжая к поселку, где на самом краю тепло светились окошки лаборатории, Николай, окончательно успокоившись, подумал, какое счастье, что у него в жизни есть работа. Еще месяц и она вовлечет его в свой бесконечный водоворот, отбивая все мысли и желания, кроме одного – открыть свою заветную россыпь, хотя наверняка одной россыпью его желания не ограничивались, должна была подтвердиться глобальная теория, ключ к пониманию, где искать дальше. Он еще не знал, что за необыкновенное везение, позволившее им с Наби подойти вплотную к этому заветному открытию, им придется долго и крупно платить.
Лето 1991 года на Камчатке выдалось аномально холодным. Вернее было бы сказать, что лето забыло прийти на огромный полуостров, лежащий между двумя холодными морями или обошло его стороной. Температура воздуха с трудом поднималась до десяти градусов, постоянные обложные дожди в долинах означали снегопады в горах. В горах снег лежал огромным слоем, достигая кое-где шести метров. Сезон, однако, начали, он как и футбольный матч мирового значения должен состояться при любой погоде. Людей в горы удалось забросить вертолетом в редкие просветы в сплошной и низкой облачности, но передвигаться в горах было неимоверно сложно.
В самых верховьях, где стланик оставался под снегом, наоборот можно было двигаться быстрее, чем обычным летом, но не было дров и выхода к воде, кто-то даже использовал для передвижения широкие охотничьи лыжи, короче, настоящая зима, в которой не до геологических работ. Стоило чуть сбросить высоту и спуститься ниже по реке, температура воздуха поднималась на несколько градусов, наст в этих местах протаивал, пружинистые стволы стланика выскакивали из его мягкого покрывала, как черт из табакерки. Двигаться среди таких наклонных стволов, проваливаясь по пояс и глубже в снег, было невозможно. Низовья же рек были затоплены. Холод, туман и вечная морось стали неотступными врагами геологов.
А между тем и в самой России, отделенной от Камчатки тысячами километров непроходимых гор, происходило что-то непонятное, заставляющее прислушиваться и напрягаться в ожидании еще не ясных, но нутром ощущаемых неприятностей. Весенний референдум, на котором большинство населения огромной страны под названием Советский Союз проголосовало за его сохранение, не принес ни уверенности, ни покоя. Он выглядел таким же надуманным и пафосным, как, наверное, выглядел бы опрос пассажиров «Титаника» желают ли они продолжать совместное плавание, спустя полчаса после того, как айсберг прорезал судно вдоль всего его правого борта. Голосовать можно было сколько угодно, но корабль, а в нашем случае, огромная страна, шёл к своему краху. Не было, наверное, ни одного человека, представлявшего, как это произойдет и что будет со всеми нами через несколько лет. Даже Александру Кабакову, придумавшему картины апокалипсиса на улицах Москвы в своей модной в те времена книжке «Невозвращенец», не верилось, что реальность превзойдет его самые смелые фантазии.
Работа в поле в этот год никак не клеилась, промывальщики не могли добраться до русла и до воды из-за глубокого снега, по этой же причине шурфы и канавы продвигались крайне медленно. Зато, как на грех, травматизм, болезни и поломки случались почти каждый день. И год был не високосный, а вот аномальная погода диктовала свою аномальность и всему остальному. Народ в отрядах, заброшенных в неприютные горы, был измучен бесплодными трудами, от холода и неустройства продукты, нехватку которых чувствовали по всей Камчатке, потребляли больше нормы, а снабжение, как всегда, отставало.
В один из редких просветов в погоде Глуховцев с бортом, перебросившим отряд в самые верховья речки Светлой, вылетел в Петропавловск-Камчатский. Он убедил себя сам в необходимость этой поездки, дескать, накопилось много дел со снабжением отрядов, а еще очень хотелось узнать, как идут дела в других точках и повидаться с Наби, с которым они не виделись с самого начала сезона. С вертолетной площадки Николай сразу поехал в Институт, и тут же, в дверях, ему с нескрываемой радостью поведали, что в Институте разгорается скандал, касающийся работ их специализированной партии. Глуховцев только успел понять, что Нуряев выступил с докладом, на котором изложил теорию и математическую модель происхождения гипербазитов Центрального массива Камчатского мыса и с явным торжеством, как выразился сотрудник института, с апломбом, заявил об открытии крупного месторождения – россыпи самородной платины и алмазов. Именно это заявление и явилось причиной бурного обсуждения, обвинений Нуряева и Глуховцева в авантюризме и даже мошенничестве, с целью выбить дополнительные средства на работы. Заместитель директора института с огромным возмущением говорил о надувательстве, шарлатанстве, о не целевом использовании огромных государственных средств, и в заключении потребовал создать комиссию по проверке, для чего предложил обратиться в органы государственного контроля.
После этого выступления, словно получившая сигнал стая борзых, еще многие сотрудники, в основном, ветераны института, прозябавшие последние годы на составлении отчетов по наблюдениям за недремлющими вулканами Камчатки, стали высказывать гневные речи, в которых в кучу собиралось все: от нарушения научной этики до морального кодекса строителя коммунизма. Кто-то ни к селу вставил о притоне, в который превратили лабораторию в Паратунке, упомянули и бомжа, пытавшегося совершить кражу, а вместо этого приближенного к начальствующей особе. В конце концов, в запале перешли на личности и потерявшие чутье поборники морали стали вымещать на барствующем заезжем госте, докторе Нуряеве, все накопившиеся за время его деятельности обиды. Понятно, что Набиджан Каримович не смолчал, он был не из тех, кто спускал обидчикам. В ответной речи досталось всем, и после Ученого совета по институту пронеслась весть о начавшейся войне. Всплыло и становившееся в то время весьма популярным слово «компромат».
За те секунды, что потребовались Николаю, чтобы через две, а где и через три ступени, взлететь на третий этаж в кабинет Наби, у него отложилась и с мощью надрывающегося отбойного молотка билась в висках только одна мысль: «Как посмел Наби так беспардонно выступить с заявлением об открытии, не согласовав и не предупредив об этом его, Глуховцева?!» Только сейчас у Николая впервые за последние два с лишним года возникла мысль об авторстве. Кто автор открытия? Он считал эту работу делом своей жизни, поделился ею со своим лучшим другом, Наби, от этого выиграло дело, но как понимать это сольное выступление? Уж не считает ли Наби себя единоличным автором?! Все остальное как-то слабо заинтересовало Николая, работы остановить здесь никто не мог, кишка у них тонка. Проверки? Да пусть проверяют, ему бояться нечего, и в Наби он уверен, хотя, черт его знает. В этот момент запыхавшийся Николай с вопросом на губах ворвался в кабинет Наби. Тот стоял у окна и выражение его лица трудно было разглядеть. Не успел Глуховцев выдохнуть свой вопрос, как Наби его опередил:
- Отдышись, успокойся. Это, старая сука Науменко тебе уже все рассказал? Я видел, как ты вошел в институт, а потом из дверей выскочил радостный Науменко. Вот уж кто свой кайф не упустит. Растрезвонил новости? Вижу ты уже в курсе. Садись, поговорим.
- Наби, почему ты так поступил? Ни слова мне не сказал и вылез с этим докладом на обычном проходном Ученом совете? К чему такая спешка? Неужели тебя мое мнение не интересует? Я, кажется, в этой работе тоже не чужой?
- Не чужой, не чужой, успокойся. Ты очень даже свой, но мы ведь с тобой договорились, что внешняя политика – это моя прерогатива. Не так ли? Сейчас идет последнее – третье поле, зимой окончательная обработка, отчет и конец нашего договора. А сани готовь летом, помнишь такую поговорку? Россыпь мы открыли на кончике пера, в этот сезон принесем металл и камушки в клюве всем этим «фомам неверующим», но ведь дело-то надо продолжать. Вот я и решил сыграть на опережение, чтобы не начинать потом все с начала, чтобы еще в этом году на основании сверхшикарных результатов, которые мы представим, получить продолжение работ и сохранить за собой отдельную строку. – Наби еще долго говорил, приводя одни и те же аргументы по кругу снова и снова, чтобы успокоить товарища.
Он действительно хотел сделать как лучше, но сказал не все. Было, пожалуй, что-то еще, о чем он промолчал. И это касалось той самой тревоги, зародившейся в голове Николая в самый первый момент, как только он узнал о неожиданном выступлении Наби на Совете. Наби очень хотел первым «забить» заявку на открытие. В отличие от своего наивного друга, совсем не изменившегося, несмотря на прожитые годы, честолюбивый потомок древнего рода не даром носил кличку «Тамерлан». Он всегда хотел быть первым и привык добиваться этого, не останавливаясь ни перед какими преградами. Никто и ничто не остановит его и сейчас. Он выбил разрешение на продолжение работ, добился финансирования, придал всему делу настоящий размах. А кто предложил модель, кто обсчитывал все варианты, проводя круглые сутки в Вычислительном Центре? – Он, Наби! Это его открытие, его заслуга во всей этой работе огромна, пусть кто-нибудь скажет, что это не так! Но сейчас затевать с Колей распрю ему не хотелось. А потому он говорил и говорил, пока Глуховцев, убаюканный всей этой нескончаемой тирадой не успокоился и даже устыдился своих мелких «шкурных» мыслей. Он решил не поднимать этот вопрос вообще, так как подобный поворот мог оскорбить Наби, ведь до сих пор он не давал ни малейшего повода для подозрений в нечистоплотности.
- Поедем лучше в Паратунку, попаримся, поедим плов, который Петрович приготовил сегодня из чавычи, и там обо всем спокойно поговорим, - предложил Наби, и Николай с радостью согласился. В этом старом несвежем здании с конторским запахом ему всегда было душно. Особенно после свежего воздуха «поля».
По дороге в Паратунку Наби и Николай обсудили сложившуюся ситуацию спокойно. Решили, что самым лучшим «ответом Чемберлену» будет предъявленная скептикам россыпь. Надо срочно вылетать на полуостров и форсировать там работы, несмотря на суровые погодные условия.
- Хватит рабочим без дела по палаткам сидеть да чавычу дергать, надо что-то делать! Может быть, попробовать как-то снег растопить в каньонах или взрывать там что-нибудь, реку запрудить, не знаю, только не можем мы теперь сидеть, сложа руки. Такой муравейник разворошили, волну подняли до небес, отступать некуда. А с проверками пусть они тешатся сколько хотят. Я их не боюсь. Недаром наши дела самый опытный бухгалтер в институте ведет. Я уже с ней переговорил, можем спокойно вылетать на массив, - решительно и энергично напирал Наби, хотя Глуховцеву и самому давно не терпелось вернуться в поле, чтобы двигать дело дальше. Конечно, снег топить – это уж слишком, такое только Наби мог придумать, но никто и не думал бездельничать. Да, чавычу ловили, кто ж откажется, когда рыба мимо идет на нерест, но и шурфы били в промерзшей еще с зимы земле, и канавы копали, отбирали пробы на террасах и отмелях, все как положено, вот только темпы в этот сезон были очень низкими – тяжело работать в условиях ненаступившего лета.
11
Стараниями неугомонного Наби, собрав все упомянутые в заявке материалы и продукты, начальники в сопровождении Петровича смогли уже через день вылететь к полуострову. Прибрежный туман густо закрыл горы полуострова. Командир вертолета, которому Наби пообещал «премиальные», показав пятилитровую бутыль ректификата, долго крутился, меняя высоту, стараясь найти хоть какую-нибудь «лазейку» в этом ватном одеяле, скрывшем от глаз грешную землю, но так ничего и не найдя, сокрушенно развел руками и повернул машину назад.
- Давай, сажай нас в Усть-Камчатске, - стараясь перекричать шум двигателя, распорядился Наби, - у этого тумана выходных не предвидится, а мы ждать не можем. Пойдем на катере, у него по такой погоде шансов больше. Выгрузимся в бухте Глубокая, там берег плоский, нет ни кекуров, ни рифов. Груз оставим на маяке «Африка», а как погода позволит, перебросите его на базу отряда на Светлой. Мы с Николаем Дмитриевичем и Петровичем к базе отряда поднимемся пешком, нам будет полезно поразмяться. Как ты считаешь, Коля? – Глуховцев одобрительно кивнул головой – возвращаться в насквозь промокший от непрекращающихся дождей город не хотелось. Внизу блеснула тусклым свинцовым отблеском широкая лента реки Камчатки – главной водной артерии. В устье река прорезала заболоченную низину, разливаясь широкой поймой. Здесь на косе, обдуваемой всеми ветрами, стоял неуютный райцентр – Усть-Камчатск – поселок городского типа, который так назвать можно было лишь с большого перепоя. Сразу же за ним начинался берег заветного полуострова, но верховья Светлой находились по ту сторону горного хребта, скрытого сейчас коварной облачностью.
Вертолет присел на краю большого поля, на котором в промежутках между такими налетами авиационной техники паслись коровы. Петрович с бортмехаником стали выгружать бочки и ящики, а начальники – Наби и Николай, попрощавшись с заскучавшим экипажем вертолета, оставшимся без обещанных премиальных пяти литров спирта, направились к конторе рыболовецкого хозяйства, чтобы договориться о катере. У рыбаков, как и у геологов, шел горячий сезон – все, что могло выйти в море, туда ушло. На берегу «загорали» лишь безнадежно проржавевшие баржи и бывшие сейнеры, исходившие в седых волнах Берингова моря по два-три срока, отведенных каждому из них нормами.
Кое-как договорились о рейсе на завтра. Председатель после криков, ругани и уговоров, польстившись на все ту же бутыль спирта, решил отдать геологам свой личный «командирский» катер. По этому поводу немного выпили, задержавшись на полчаса после формального окончания рабочего дня. Председатель, не теряя времени даром, в «довесок» к спирту выпросил еще коробку патронов для своего карабина. На ночлег договорились в районном «Доме приезжих» – гостиничке в деревянном бараке с удобствами во дворе, и в легком подпитии и хорошем настроении в связи с завтрашней предстоящей, наконец, заброской, отправились в местный клуб, где вечером после кино обещали танцы.
В общем-то, Николаю совсем не хотелось идти на танцы, но Наби распирала жажда развлечений и он, подшучивая над холостякующим Глуховцевым, затащил его на этот «девичник».
- Мы с тобой будем сегодня вне конкуренции, все мужики в море. Девок здесь - пруд пруди, и девки все такие ладные! У меня как-то был коротенький двухчасовой роман во время вынужденной посадки по метеоусловиям с пионервожатой из местного интерната, - не переставая, частил возбужденный Наби, боясь, что не уговорит своего флегматичного друга.
Нет, не зря упирался и так неохотно пошел на эти дурацкие танцы Николай. Что-то подсказывало, что лучше бы им посидеть спокойно в гостинице над любимой их моделью, раскрашенной разными цветами, обсудить предстоящие работы, да, в конце концов, просто лечь пораньше и выспаться, ведь после высадки предстояло пару дней тяжелого пути в верховья реки с грузом за плечами. Так нет же, приключений им захотелось! На танцах оказалась вся команда приблудного сейнера, зашедшего в Усть-Камчатск для ремонта только сегодня «зачихавшего» двигателя. Рыбаки уже разжились где-то самогоном и, глуша всех присутствующих его душным перегаром, наперебой добивались жаркой любви местных красавиц. Понятное дело, что из-за самой симпатичной и бойкой девицы возник спор. Она явно отдавала предпочтение, а с ним и сегодняшнюю ночь, интеллигентному городскому геологу азиатского типа, глаза которого, как ей показалось, горели неистовым огнем, обещавшим все прелести рая. Боцман рыбацкого сейнера, как старший и самый авторитетный из своей стаи, тоже претендовал на этот приз. Девушка пару раз прошлась в медленном танго с ним, а все остальные танцы, включая быстрые, отдала гибкому и музыкальному азиату. С ним и его приятелем – молчаливым лысеющим увальнем - она и вышла из районного ДК на темную улицу, раскисшую от дождей и мороси.
Деревянные тротуары были унавожены скользкой грязью. Когда набросившийся сзади рассвирепевший боцман ударил Наби, тот, поскользнувшись, беспомощно растянулся на досках прямо под ноги нападавшего. Боцман с рычаньем уже размахнулся ногой, чтобы по русской традиции начать пинать лежачего, как его сбил с ног удар флегматичного, как он считал, увальня. На этот случай у боцмана за спиной была подмога в полкоманды, которые, радостно воя от легко доставшегося развлечения, начали махать кулаками и ногами, больше мешая друг другу, но упускать случая никто не захотел. Когда в конце улицы раздалась сирена и замелькали фонари милицейского «УАЗика», вызванного, видимо, сразу же исчезнувшей с места боя девицей, дружная команда рыбаков бросилась наутек, оставив на мокрых досках изрядно побитых геологов и… недвижимое тело боцмана. Оказалось, что еще в самом начале свары, упав от толчка Глуховцева на землю, боцман ударился головой об огромный окатанный булыжник, невесть как оказавшийся на этой улице. Падение, а, скорее всего, сама нелепая драка, затеянная по прихоти и просто от скуки, оказались для него роковыми. Боцман скончался в больнице от перелома основания черепа, так и не приходя в сознание. Задержанных на месте происшествия Нуряева и Глуховцева, доставили в районное отделение и всю ночь им пришлось провести в холодной камере. Предстоявший утром рейс председательского катера к туманному побережью полуострова Камчатского мыса пришлось отложить на неопределенное время.
К следователю их вызывали по одному. Первым увели Наби, как главного участника драки, что вытекало из свидетельских показаний большинства членов команды сейнера. Когда Наби вернулся в камеру, он спокойно объяснил Николаю, что злополучный удар, отправивший огромного боцмана на тот свет, он взял на себя, объяснив сопротивление вынужденной самообороной. В кулаке незадачливого боцмана был зажат нож с нераскрывшимся лезвием, и это упрощало ситуацию. Теперь было важно, чтобы Глуховцев в силу своей природной наивности и интеллигентности не стал мешаться под ногами у правосудия. Николай был поражен этим благородным, как он посчитал, жестом друга. На допросе отвечал невнятно и односложно, впрочем, с ним все было ясно, и он тут же был освобожден из-под стражи. Ему разрешили вернуться в Петропавловск-Камчатский к месту своего постоянного проживания, но рекомендовали не покидать его вплоть до отдельного распоряжения органов внутренних дел. На борту рейсового АН-2 Глуховцев всю дорогу рассуждал о сплошной цепи крупных и мелких неудач, которые начали преследовать его лично с того самого дня, как он, воодушевленный предстоящим открытием, дал себе волю почувствовать себя абсолютно счастливым. Возникшая в тот момент тревога, что за счастье придется платить, оказалась провидческой. А может быть, именно она, эта трусливая мысль, и притянула все эти неприятности?
Петрович, проспавший эту историю в тот роковой вечер в гостинице, страшно себя проклинал, что оставил шефа без прикрытия, хотя понимал, что его участие в драке с учетом его репутации, могло закончиться для него более серьезными последствиями, чем для Нуряева. Уезжать из Усть-Камчатска с Глуховцевым он наотрез отказался. Ему разрешили носить передачи Нуряеву, и он собрался терпеливо ждать освобождения шефа. Вскоре местное милицейское начальство решило заезжего доктора наук и члена ЦК дружественной коммунистической партии, как это следовало из его документов, отпустить до суда под подписку о невыезде из Петропавловска-Камчатского. А чтобы у доктора не возникло даже соблазна, паспорт его оставили у себя. Перед тем, как вернуться в город, Наби, понимая, что работам в горах грозит срыв, договорился все-таки о заброске грузов для экспедиции в бухту Глубокая. Петрович сходил с местными рыбаками на большой шаланде и оставил «закидушку» в подвале полуразрушенного, давно недействующего маяка «Африка».
12
А в Петропавловске в это время события начали приобретать совсем не лучший оборот. От действий комиссии партийного контроля, в которую поступило несколько заявлений о недостойном поведении доктора Нуряева, устроившего притон во вверенной ему лаборатории, о его байских замашках, кутежах на широкую ногу на государственные средства (на какие же еще, не станет же он кормить стольких чужих людей на свою зарплату?), во все стороны стали расходиться круги, как от большого камня, брошенного в глубокую воду. В партийных комиссиях о презумпции невиновности никогда не слышали, в них всегда считалось, что свою невиновность подозреваемый или оболганный человек должен доказывать сам. В народе знали эту неблагодарную и непосильную задачу - доказывать, что ты не верблюд. Генетически зашитый в подкорку страх, передаваемый уже в третьем поколении, на всякий случай заставлял окружающих шарахаться от приятелей и их дел подальше - как бы чего не вышло. Мало ли каких размеров раскрутят воронку, а чтобы не попасть в ее бездонное жерло, разбегались, как крысы с тонущего корабля. К «делу» собирали все, что можно было притянуть, пусть даже за уши. Даже историю с Петровичем стали трактовать как-то по-своему, пытаясь разглядеть и в ней что-то неприглядное.
Заведение уголовного дела на Нуряева в Усть-Камчатске по факту хулиганской драки, повлекшей за собой смерть одного из участников, тоже подлило масла в огонь. Воспользовавшись сложившейся обстановкой руководство института на всякий случай издало приказ, отстраняющий Нуряева Н.К. и Глуховцева Н.Д. от руководства спецпартией. Работы предлагалось на время свернуть, людей из поля вывезти при первой же оказии. В результате, когда в начале августа погода, наконец, стала переламываться на летнюю, оба отряда, работавшие на подступах к реликтовому жерлу вулкана, были вывезены на базу в Паратунку. После нескольких дней отдыха их отправили на север области, на Корякское нагорье, где и погодные условия, как назло, были необыкновенно хорошими. О грузе, оставленном в свое время на заброшенном маяке, никто и не вспомнил.
Теперь, когда «нарушители спокойствия» оказались не в состоянии доказать громогласно заявленное открытие, кампания травли вышла на новый уровень. В Москву, в разные инстанции, пошли сообщения о волюнтаризме, авантюрном шапкозакидательском подходе к решению задач государственной важности и прочее, прочее… В иные времена весь этот компромат потянул бы, если не на двадцать пять лет строгого заключения, то, по крайней мере, на долгое отлучение от науки, означавшее, несомненно, саму моральную смерть обвиняемых как ученых. Но в Москве – столице, в которой исстари принимались все решения, определяющие течение жизни на одиннадцати часовых поясах, в это время было не до Камчатки.
Еще глубокой ночью с воскресенья на понедельник, 19 августа 1991 года, на всех трех телевизионных каналах страны пустили балет Петра Ильича Чайковского «Лебединое озеро». Попалось ли это замечательное произведение просто под руку или кто-то хотел вложить некий глубинный смысл в борьбу черного и белого лебедей, никто уже этого не узнает. Когда с трудом просыпающаяся после выходного дня страна замерла в недоумении, ей с голубого экрана популярно объяснили, что президент Горбачев болен, управлять страной не способен, а потому вводится Чрезвычайное положение, власть же передана его Комитету. Люди послушали и, мало чего поняв, разошлись по своим делам. А вот партийный хребет, на котором столько лет и держалась вся власть в стране, вдруг прогнулся и стал распадаться на куски.
Камчатский обком, как многие обкомы в стране, не успев толком сориентироваться, привычно поддержал инициативу Центра, отрапортовав о поддержке ГКЧП. Через три дня вся эта балетная история была названа «попыткой государственного переворота», а все поддержавшие его – изменниками Родины. По случаю явной бутафорности переворота расстрел отменялся, но объявленный больным президент Горбачев уже так и не смог выздороветь, более того он на глазах становился политическим трупом. Коллапс безвластия все-таки поразил огромную страну. Государственному аппарату, быстрее других понявших что наступает «смутное время», сразу стало не до дел, не до сведения счетов и установления истины. На огромных просторах население продолжало привычно жить, вернее, выживать, а суетные люди, почуявшие, что настал их час, уже готовили «беловежские протоколы», которым предстояло развалить в одночасье великую мировую империю.
Страна медленно, еще только разгоняясь, вкатывалась в «переходный процесс» от полной тоталитарности к такой же полной свободе, означающей анархию или, что вернее, свободу сильных и беспринципных. Бандитня всех уровней и национальностей, посчитав, что свобода означает ее время, подняла голову от Москвы «до самых до окраин». На далекой Камчатке жизнь текла, как и прежде – незыблемо стояли и мирно курились вулканы, люди были заняты своими делами, никто и представить себе не мог, что Советской власти и могущественному Советскому Союзу остались считанные дни, и только в опустевшем обкоме и суетно напряженном областном КГБ на всякий случай сжигали бумаги.
Долгожданное запоздалое лето, как бы стараясь реабилитироваться, припекая изо всех сил, растапливало снега в верховьях речек Пикеж, Светлой и Бурной, освобождало каньоны от снежного плена, открывало глубокие бездонные трещины на ледниках Центрального массива, где впервые за последние годы не работали геологи. Оба друга, осунувшиеся, помятые от беспробудного пьянства, в котором, как им казалось, быстрее пролетает время, с тоской глядели в немытые оконца паратункинской дачи Нуряева, привычно разглядывая белоснежные стройные конуса Авачинского и Вилюйского вулканов, протыкающих густой голубизны небо.
- Если мы будем так безвольно лежать и ждать, то нас, несомненно, сожрут и даже не подавятся. Репутацию, как и девичью честь, можно только потерять, обратно ее никто уже не возвратит, - рассуждал Наби. Глуховцев, уже несколько смирившийся с тем, что невезение придется выпить полной чашей, отрешенно слушал приятеля, думая, что лучше всего было бы сейчас, как только разрешат покинуть Камчатку, отправиться впервые за столько лет в отпуск куда-нибудь к теплому морю, зарыться в песок и забыть, к чертям собачьим, все эти дела. Петрович, будто чувствуя настроение, ввалился в полутемную комнату и, бесцеремонно прервав речь своего расстроенного начальника, шумно стал предлагать:
- Ребята-начальники, шли бы вы на свежий воздух. Посмотрите, какая красота вокруг, теплынь, ни одного комара, лежи себе и солнечные ванны принимай. А я для вас клубники насобирал, смотрите. Подзадержалась она в этом году, думал уж не выживет, а она, гляньте-ка, наверстывать взялась - так и лезет, так и лезет. Во! Почти с хороший детский кулак вымахала. А сладкая… Вы только попробуйте.
- Шел бы ты, Петрович, со своей клубникой… Хотя нет, оставь тарелку и принеси нам еще водки.
- Кончилась водка, вся! Хватит вам спиртоваться. Ешьте клубнику и идите на солнце, может быть, хоть какая-нибудь умная мысля-то появится, если еще не весь ум пропили, - продолжал ворчать отбившийся от рук за последние недели Петрович, переживавший неприятности своего начальника и его друга, как наверное, никогда не переживал свои. Он по-отечески привязался к этому неугомонному неистовому азиату, из которого энергия перла, как из атомного реактора, и обращаться с ним надо было так же осторожно, чтобы не взлететь на воздух или не сгореть в его смертельной радиации. И вот теперь этот реактор, выведенный какими-то обстоятельствами из дела, так сказать, на холостой ход, пыхтел перегретым паром, безуспешно пытался залить себя горючей жидкостью, чтобы отвлечься, и грозил в любую минуту рвануть, сокрушая все, что окажется в радиусе его поражения. Приятели переглянулись и нехотя стали выбираться из-за стола, заставленного пустыми бутылками, в том числе экзотическими с японским пивом специально для моряков, имевших широкий раструб и выемку, позволяющие пить даже во время доброй качки, не обливаясь.
- Остатки роскоши, - кивнул Наби на типично холостяцкий стол, больше напоминавший остатки кораблекрушения, - кредит у «фирмачей» закрывается. «Волгу» вместе со Степой отозвали, лабораторию временно опечатали, кабинет мой в институте отдали заму по общим вопросам, секретаршу мою, Любочку, в поле отправили, на каторжные работы за любовь ко мне. Со всех сторон обступили гады, а мой лучший друг и куратор майор Дыбовец по случаю наступившего лета вместе со своей мадам отправился на юга - в Сочи, греть свои грешные мощи. Заступиться некому, не идти же мне, опороченному и связанному подпиской о невыезде к самому Первому? Им сейчас не до нас, они как тараканы, на которых дихлофосом прыснули, бегают, не зная, как выжить. В обычное время не поняли бы меня, там уважают только победителей! А сейчас мы с тобой никому не нужны! Так что же делать, Николаша? Так и будем сидеть в рыбьей чешуе, и слушать ворчанья обнаглевшего Петровича? Может, по девочкам?
- Какие к черту девочки, кобель ты неутомимый?! Наби, надо нам самим отправиться в поле. У нас с тобой подписка о невыезде из Петропавловска, то есть с Камчатки, сегодня о ней уже никто толком не вспомнит, смотри, что в Москве происходит – Ельцин с танка вещает. А здесь по случаю установившегося, наконец, лета полная тишина. А значит, мы спокойно можем податься на рыбалку, нам никто не запрещал. Более того, вертолетчики сейчас новороссийские работают, они сегодня завтра сменятся, о наших делах ничего толком не знают. Мы всегда у них в кредит летали, хотя можем и натурой расплатиться, у меня еще канистра спирта осталась – «НЗ». Договоримся о заброске в верховья Светлой, а там мы сами управимся. Жара сейчас стоит неимоверная, видимо, за все профуканное лето природа отыграться собралась. Возьмем с собой Петровича, и пойдем налегке. Пробы соберем, помоем платинишку, ведь мы-то с тобой точно знаем, где искать теперь надо. А найдем, что ищем, так все наши беды сами собой отпадут. Ты ведь сам всегда говорил – победителей не судят! Значит, нам сейчас нужна такая победа! Одна на всех, мы за ценой не постоим! Вот только уйти нам надо очень тихо, чтобы никто не вздумал в милицию стукнуть, что мы в бега подались. Сейчас все дела заброшены, да и нерест начался, вся Камчатка на рыбу подалась, мы не надолго отлучимся и вернемся, будто никуда и не ходили. Чего тут думать, давай мешки собирать!
Монолог получился пафосный, Николаша его выдал с таким выражением, откуда только силы взялись, вся помятость и хмель мигом отлетели. Наби слушал с напряжением, видно было, что его отвлекает что-то, больно шурудя в правом виске, за который он периодически хватался, мучительно морщась. Но по мере повышения убедительности Николаевой речи, он, несмотря на боль, стал как-то светлеть, снимая дремучую пасмурность со своего бронзового лица. Видно было, что предложение ему откровенно нравится.
- Петрович! - неожиданно зычно позвал Наби. – Твой тарантас на ходу? – Наби спрашивал о старом, собранном на живую нитку «ГАЗ-69», который, наверное, прожил на свете полвека.
- А як же, - на дурашливый украинский манер ответил воспрянувший Петрович. – Враз под пары поставим. С якоря сниматься, отдать швартовы! – и побежал к сараю, где у него висели на просушке спальники, легкая палатка и прочий походный скарб. Как у настоящего военного моряка у него все было готово к неожиданному походу, а беспорядок, создаваемый им весьма художественно, играл роль маскировки, дезориентирующей врага.
- Петрович, - распорядился Наби уже совсем трезвым командным голосом, означавшим, что он окончательно вернулся в форму, - оставь бардак на террасе нетронутым, пусть любопытным будет видно, что мы в трансе и запое, а значит, просто дрыхнем в тяжелом похмелье.
- Так завоняется же все, Набиджан Каримович, как же можно?
- Ничего, оставь форточку и вообще, прекращай со мной спорить, ты что, не видишь, что я уже в форме?
13
Рюкзаки и полевые мешки были плотно упакованы под старый, отбеленный годами брезентовый тент, а Наби и Николай пригнулись на заднем сидении, чтобы кроме Петровича в машине никого не было видно. С такими предосторожностями они покинули дачную Паратунку, хотя дорвавшиеся до солнца и тепла камчадалы, не поднимая головы и не распрямляя спин, работали на своих грядках, как когда-то негры на плантациях, не обращая внимания ни на что вокруг. В городе по случаю выходного дня тоже было малолюдно: на Камчатке наступило благодатное, короткое, как заячий хвост лето со всеми своими щедрыми прелестями, и надо было очень торопиться, чтобы вкусить от них как можно больше, с запасом на долгую зиму. Лишь у авиакасс безнадежно толпился народ – пропускная способность этой единственной связывающей Камчатку с остальной страной транспортной нитью была невелика, несмотря на то, что самолеты в Елизово садились с частотой шереметьевского терминала. Наби успел разглядеть из полутемного нутра кашляющего «газика» знакомую симпатичную девчонку и неожиданно завопил, испугав этим воплем сосредоточенного за рулем Петровича:
- Стой, стой, Петрович, притормози, это ведь девочка – стажерка из техникума, она в нашем отряде на Таловке работала, я ее давно приглядел. Красавица, прелесть, а не девочка! Чего она тут, сирота, толкается? – И не дожидаясь пока Петрович окончательно «зачалится» у бордюра, он выпрыгнул из машины. – Девушка, разрешите с вами познакомиться? – дурачась, обратился к красавице Наби.
- Ой, Набиджан Каримович, это вы? – удивляясь, радуясь и пугаясь одновременно, воскликнула девушка, - а меня раньше времени с практики отпустили. Сказали, что работы в этом сезоне прекращены… по каким-то обстоятельствам, я толком и не поняла. Я хотела, чтобы вы мне подписали документы, а мне сказали, что вас нет, вы… заняты где-то, а вы вот… - она сбилась и замолчала, исчерпав свое удивление.
- А я никуда не делся, вот он я - весь перед вами, уважаемая студентка-практикантка, - продолжал нагонять страху, дурачась и прикидываясь, Наби. У него моментально созрел план, взять эту милую девчушку, этот свежий нецелованный наивный букет полевых цветов с собой в горы. И веселее будет, и приятнее, да и лишний человек пригодится, в лагере кашеварить или еще по какой-надобности. Наби легко заводился, а девчонка и на самом деле была просто прелесть. Она так смешно и трогательно морщила свой облупившийся на солнце веснушчатый носик, а губы – полные и чувственные влажные губы притягивали к себе с такой силой, что Наби уже ни о чем не хотел думать.
Он с начальственным покровительством взял девчонку под руку и вывел ее из хвоста безнадежной очереди. В неполные пять минут он сумел убедить ее примкнуть к их великолепному отряду для участия в двух неделях полевых работ. Был выдан такой залп посулов и обещаний – от двойной оплаты работы до особой оценки ее практики и бесплатного билета домой, что Ксюша, так великолепно звали эту миленькую девчушку, тут же согласилась. Да иного и быть не могло, от Наби, когда он загорался таким охотничьим азартом, еще никто не уходил. Глуховцев попытался что-то возразить, но холодная ярость, на мгновение всплеснувшаяся в моментально почерневших обычно желтых глазах Наби, вовремя его остановила. «Черт с ней, пусть будет, лишь бы скорее до дела добраться», - подумал Николай и промолчал. Тощий рюкзачок девушки полетел под самый тент, заняв последнее свободное место, будто только его там до сих пор и не хватало. Девчонка села на переднее сиденье и, натягивая свое ситцевое легкое платье на острые коленки, смущаясь неожиданного общества трех взрослых мужчин, стала безумолку рассказывать о последних днях на Таловке, о своем Благовещенском техникуме и еще о чем-то мило бестолковом, что слушал только Наби. Петрович, как ему и следовало, являл собой каменную статую при исполнении обязанностей возницы, а Глуховцев вновь окунулся в свои надоевшие бесконечно-тяжелые мысли.
Вертолеты работали в это страдное время без выходных все светлое время суток – у них эта пора тоже называлась «сенокос». Еще жестокая рука рынка не схватила за горло свободолюбивую Камчатку, не набросила ей на шею петлю энергетического голода. Государственный керосин, конечно, обходился здесь по цене золота, но обходился-то он государству – в те времена, значит, никому. Автомобильных дорог практически не было, концы на Камчатке огромные – в тысячи километров, а времени на все в обрез. Начальники и чиновники, да и простые люди, если повезет, пользовали вертолеты как разъезжий транспорт. Расплачиваясь деньгами или другими эквивалентами жизненных благ, камчадалы забрасывались в горы, на рыбные нерестилища, ягодники и пастбища обитателей этих диких мест, чтобы заготовить икру, рыбу, мясо и дикоросы, как грубо называли нежную княженику, морошку, голубику и прочие деликатесные плоды щедрого камчатского урожая. Самой твердой и желанной валютой был, конечно, спирт. Он не бился и не портился, а поменять его можно было по самому высокому курсу на все, чего только душа пожелает.
Имея мощный запас этой стратегической жидкости, компания «заговорщиков», как называл их Петрович, вступила в переговоры с экипажем заветного вертолета. Вариантов было несколько. Можно было подождать до завтра и тогда борт, идущий в Усть-Камчатск, мог попутно забросить их на полуостров Камчатского мыса. Это был самый оптимальный вариант и обошелся бы он всего в два-три литра спирта. Но нетерпеливый Наби не хотел ждать, выгадывать и экономить. Ему, как выразился Петрович, горело. Решили лететь тут же с первым же вертолетом, который должен был обслужить Кроноцкий заповедник. Командир поднял цену до пяти литров и объяснил, что сейчас их добросят до верхнего кордона неподалеку от Ключевской сопки и там высадят. Вертолет пойдет по кругу работать с егерями, а когда все закончит, на обратном пути сделает крюк и высадит геологов на «бородавку». Петрович долго еще бурчал недовольно под нос, что спешка нужна лишь при ловле блох, что мешки придется два лишних раза перекидывать, но его никто не слушал.
Наби пристроил девчушку рядом, накинул ей на плечи ватную куртку, прикрыл своим свитером торчащие коленки и принялся что-то с удовольствием нашептывать ей на ухо. Петрович, как настоящий пролетарий, старался вздремнуть в любую свободную минуту. Едва только закрывалась дверь этого тарахтящего и суетно дрожащего под огромными шелестящими лопастями потрепанного тарантаса, называемого вертолетом, он тут же привычно задремал. Сон его был тревожным и чутким. Служба на подлодке приучила его слушать сквозь сон все шумы и быть постоянно готовым к опасности. И вообще, замкнутое пространство и напряженное общение с людьми в условиях многомесячных «автономок» научили его многому, например, чутко улавливать настроения и невидимые глазу отношения между членами экипажа.
В последние дни Петровичу было особенно тревожно. Как породистый пес, он чувствовал настроение хозяина даже на расстоянии. Арсеньева беспокоило ежеминутно пробивающееся раздражение Наби. Его нервозность передавалась и ему - из рук все валилось, Петрович все время что-то забывал, упускал, хотя очень старался сосредоточиться. Он чувствовал, что между друзьями происходит невидимый конфликт. На самом деле этот конфликт, как хронический недуг, был между ними всегда, но до поры до времени дремал втуне. Теперь же механизм отторжения был запущен, и его раковая опухоль, пока еще невидимо, втихаря, но уже необратимо расползалась во все стороны. Понятно, что при такой скоротечной «болезни», кризис возможен в самое ближайшее время. Полевые условия могли и ускорить этот процесс, но могли и приглушить, затормозить его на время. Избавиться же от конфликта можно было лишь самым радикальным средством – выяснить отношения окончательно, выпустив на волю все раздражение и недовольство, и, таким образом, либо снять все вопросы, либо расстаться навсегда, попытавшись сохранить хотя бы видимость приличия. Алексей Петрович даже в этой вертолетной дремоте продолжал ломать голову, придумывая, как разрядить обстановку. Он боялся оказаться «козлом отпущения», но все-таки согласился бы принять на себя основной удар, лишь бы снизить накал страстей.
Глуховцев занял место у дверцы. Обычно это место механика, если он не с пилотами в кабине. Отсюда лучше всего было смотреть в иллюминатор, и Николай никогда не упускал возможности полюбоваться сверху на фантастической красоты пейзажи Камчатки, с ее пестрыми, невообразимыми красками и самыми причудливыми формами. Больше всего завораживали, волшебно притягивали к себе вогнутые конуса вулканов, курящие свои неспешные дымы, оседавшие правильными кольцами вокруг этих величайших «трубок мира».
На самом деле увальнем Глуховцев лишь казался или хотел казаться. В студенчестве рядом с моторным, всегда нервно-взвинченным, очень подвижным Наби Николай действительно выглядел нордически спокойным, медлительным, даже заторможенным, но окружающими это воспринималось не признаками сонливости и лени, а рассудительностью и отличным владением собой. Во времена его работы в Удоканской экспедиции на фоне такого же непоседливого Шакирова, являющего собой пример беспорядочно фонтанирующего гейзера, Глуховцев также воспринимался полной противоположностью, но когда он оставался один, то никому и в голову не приходило назвать его флегматиком, а уж тем более увальнем. Так бывает часто, мы выглядим, да и, пожалуй, действуем по-разному в разных системах координат – в разной компании и в разных обстоятельствах.
«Второе пришествие» Наби не смогло вернуть их отношения к тем, что были во времена безмятежной юности. Оба пришли к новому содружеству взрослыми, состоявшимися людьми, чьи характеры не только сформировались за эти годы, но и закалились до звона булатной стали. Стыковаться стало сложно, а в некоторых обстоятельствах и невозможно. Оба чувствовали напряжение в отношениях, которое постоянно росло, как натяжение тонкой струны. Сейчас, когда полоса невезения, обрушившаяся на друзей, как бы испытывала их на прочность, струна была натянута до предела и уже сама пела тонкой жалобной нотой, за которой неумолимо следует звук обрыва. Николай старался разобраться, прежде всего, с самим собой, понять, что так раздражает и мучает его, а для этого пытался, как всегда, расставить все по ранжиру, разложить по полочкам, используя для этого неблагодарного занятия любую возможность. При любой возможности он сосредотачивался на этой проблеме, отключаясь от внешнего мира, имитируя повышенную сонливость и вялость.
Неожиданное появление в их мужской компании симпатичной девчонки отвлекло Наби от плохо объяснимого, но тяжело давящего на горло раздражения. Он, предвкушая удовольствие, с радостью сосредоточился на обольщении девчонки, что было, конечно, не таким уж сложным делом, но сейчас позволяло приятно расслабиться. Наби старался, чтобы Глуховцев не попадался ему на глаза, но тот как назло садился все время так, что Наби не мог его не видеть. Иногда ему казалось, что притворяющийся спящим Глуховцев, подсмеивается над его топорными ухаживаниями и вообще над всем, что делает и говорит он, Наби. Тогда раздражение било прямо в лоб и сила его была такой, что приходилось от боли прикрывать глаза, наверное, со стороны, Наби казался в этот момент большой жмурящейся хищной кошкой на охоте, лишь делающей вид, что ей все безразлично.
14
Ксюша Савина – четвертый, невольный участник этой группы, конечно, не имела ни малейшего представления обо всех этих взрослых штучках, хотя лет ей было уже не мало - девятнадцать, но настроение у нее было самое прекрасное. Ей нравилось лететь в вертолете в компании сильных и смелых мужчин, она чувствовала, что нравится им, и от этого приятно замирало ее маленькое девчоночье сердце. Из всей её учебной группы только ей посчастливилось попасть на Камчатку, в места, где когда-то пропал без вести ее дед – молодой геолог. Вертолет шел вдоль узкой береговой линии прямо над морем цвета глубокого ультрамарина, потом сменил курс, и внизу поплыли непроходимые заросли кедрового стланика. С такой высоты он выглядит красиво и уютно. В стороне показались дымки знаменитой Долины гейзеров – узкая расщелина в горах, где на поверхность пробиваются горячие подземные источники. Вот бы посмотреть на них вблизи! Ксюша выкрикнула сидящему рядом начальнику свою давешнюю мечту в ухо, стараясь перекричать грохот двигателя. Он важно кивнул, дескать, это в нашей власти, но в другой раз, сейчас некогда, спешим, и Ксюша понимающе улыбнулась ему в ответ – я подожду до следующего раза, только вы, пожалуйста, не забудьте.
Слева, закрывая горизонт, поднялись склоны Восточного хребта, внизу проплыла синь Кроноцкого озера, а справа, надвинулся гигантский конус Кроноцкой сопки, украшенной ледниковой шапкой. Повеяло холодом, сумраком, несмотря на солнечный день, и Ксюша зябко повела плечами. Наби, заметив это, поправил на ней куртку, да так и оставил свою руку на плече, обняв девчонку. Та даже не заметила этого, или только притворилась, что не заметила? Промелькнул каньон речки Сторож, небольшая проплешина сочной зелени стланика, а потом пошли суровые черные пейзажи лавовых полей, разломы древних ледников, осыпанных вулканическим пеплом, мореные валы, каменные реки застывшей магмы – все это напоминает поверхность неизвестной, но явно безжизненной планеты. Склоны вулканов вздыбились, даже с такой высоты они казались неприступными, из нескольких конусов поднимались дымы – вулканы «курили». Наби в ухо подсказывал названия знаменитостей – Безымянный, рванувший в последний раз в 1956 году. В его кратере родился новый конус, который растет как богатырь не по дням, а по часам. А вот братья Толбачики, среди которых легендарная, срезанная взрывом всего пятнадцать лет назад чаша Плоского Толбачика, а дальше массивы вулканов Камень, Ушковского, Крестовского и, наконец, сама королева – Ключевская сопка – черная, живая, дышащая теплом, не позволяющим ей закрыться ледяным панцирем, как ее уснувшим надолго соседям. Такой урок географии не забудешь никогда!
Николай посмотрел на жестикулирующего Наби, увлеченного девчонкой, и снова перевел взгляд на курящиеся исполины. Он-то с ними знаком не понаслышке. Вспомнил удушающий смрад, который несло из жерла Ключевской, когда из последних сил он упал на его краю в жидкую грязь вулканического пепла. Голова тогда раскалывалась от боли – акклиматизация к высоте была совсем слабой, полезли с альпинистами из Томска за компанию. Глуховцев и в Кодаре старался подниматься на вершины: это помогало и по работе и просто по-мальчишески привлекало его всегда. А уж на Камчатке при любой возможности он старался совершить восхождение на вулканы – зрелище незабываемое. В его «послужном» списке были и не очень сложные – Авача и Вилюйский, и такие гиганты, как Безымянный и Ключевская Сопка. А вот Камень – обломок огромного древнего вулкана высотой почти в четыре тысячи метров так и не дался. С теми же томичами ему пришлось отступить от вершины, не дойдя всего пятьдесят метров, но ценой этих последних метров могла оказаться их жизнь. Куда бы ни летел Глуховцев на Камчатке, он всегда брал с собой минимум альпинистского снаряжения, не расставаясь ни в одном маршруте со старым ледорубом с длинной ручкой.
Вертолет лег на вираж, обошел по кругу плоскую безжизненную равнину с одиноко стоящим домиком, будто случайно занесенным сюда неведомым ураганом или злой волшебницей, и, подняв клубы песка и пыли, приземлился на небольшую площадку, обозначенную выцветшими флажками. Из домика выбежали два человека, а с ними вырвалась и собака, с неистовым лаем яростно набросившаяся на гремящее и пылящее чудище. Винты смолкли, и в наступившей тишине, от которой звенело в ушах, даже лай собаки слышен был приглушенно и отстранено. Егеря с явным недовольством приняли неожиданных гостей, но Петрович перебросился с ними парой фраз, видимо, вспоминая общих знакомых, ведь он много лет проработал в заповеднике, и хозяева несколько облегчили фундаментальную тяжесть своих негостеприимных лиц.
Рюкзаки и мешки геологов оставили неподалеку от площадки, прикрыв на всякий случай куском брезента, в вертолет погрузили ящики и коробки с продуктами и другими припасами, закатили несколько бочек с горючим, и егеря, забрав с собой лайку, улетели, чтобы развести груз по другим кордонам. Оставалось ждать, рассчитывая, что еще сегодня вечером вертолет доставит их к месту назначения. Но, как это часто бывает в местах, где погода, стечение обстоятельств или просто случай вносят многочисленные поправки к графикам и планам, все пошло по иному сценарию, заставив четверку устраиваться на ночлег в полном неведении, что случилось с винтокрылой машиной и сколько времени предстоит коротать на этом неприютном ветреном плато.
Николай и Наби со стажеркой устроились в домике, Петрович наотрез отказался идти под крышу, так как всегда боялся мышей. Здесь же, почуяв временное отсутствие собаки, не дожидаясь даже ночи, мыши торопились воспользоваться предоставленной свободой, суетно забегав по полкам с припасами. Глуховцев, запоздало поняв, что Наби не удержится, чтобы не использовать выпавший случайно ночлег для «посвящения» девочки, сославшись на тех же мышей, отправился в палатку к Петровичу. Наби высмеивал их, но был явно доволен, что товарищи без слов понимают ситуацию, оставляя его наедине с девчонкой. Ночью из домика доносился какой-то шум, потом нервный начальствующий голос Наби, но вскоре все стихло. Утром заспанный, раздраженный и страшно недовольный Нуряев ни свет ни заря поднял товарищей, а потом метал громы и молнии в адрес зарвавшегося вертолета до тех пор, пока тот не появился на горизонте. По всему было видно, что любовное приключение не доставило ему ожидаемого удовольствия. Девчонка забилась на нарах с головой в спальник, ее не трогали, понимая момент, и Николай ожидал даже, что она откажется лететь с ними дальше, а захочет вернуться в город.
Провинившиеся вертолетчики, чтобы оправдать свою вчерашнюю задержку, принялись дружно и взахлеб рассказывать, что на одном из кордонов, увидев переполненную лососями реку, так и не смогли устоять от соблазна. К этому зрелищу невозможно привыкнуть! Как всегда, сначала думали, что управятся за полчаса – надергают на жареху и хватит, но увлеклись, а когда очнулись, лететь уже было поздно. Зато, миролюбиво хвастались они, заготовили почти пятнадцать литров свежезасоленной икры – «пятиминутки», и это очень кстати, так как их смена на Камчатке заканчивается, и пора возвращаться домой - в Новороссийск, теперь уже с не пустыми руками. Наби еще какое-то время ругался, но уже без особого пыла - понятно, дело житейское, да и прошло уже, чего зря воздух колыхать. Он, признаться, успел вчера испугаться – не случилось ли чего посерьезнее, как это часто бывает на Камчатке. А «запой», хоть водкой, хоть рыбалкой, причина, все-таки, уважительная, удержаться мало кому удается. В знак примирения все поели горячей похлебки, которую к подлету вертолета успел приготовить Петрович, вертолетчики предложили по большому бутерброду со свежей икрой, и, расставшись с егерями и успевшей уже подружиться с Ксюшей лайкой, вертолет взял курс на восточный край полуострова Камчатского мыса, к знакомой точке в верховьях реки Светлой.
Ксюша сидела теперь в стороне, одна. Сухие покрасневшие глаза выдавали, однако, что она плакала. Девочка как-то спала с лица, а может быть, просто смыла вчерашнюю городскую красоту - наведенный макияж, но сегодня в полевых условиях выглядела несколько потускневшей, как повядший полевой цветок. Несмотря на молодость, она была уже достаточно опытной женщиной, пережила и первую любовь с неимоверными страстями, а потом еще пару историй с ребятами из техникума и еще одним – начальником геологического отряда во время прошлогодней практики. Полевые условия как-то облегчали отношения, они легко завязывались и по окончанию сезона заканчивались вместе с расставанием. Мать Ксении, хотя и мало чего знала, больше догадывалась, все ж пыталась образумить свою любвеобильную дочь, но наставления заметно опоздали. Как говорила бабушка, учить надо было, когда поперек лавки легко укладывалась, а теперь, чего уж там…
Семья у Ксении была женской, хотя бабушка и мать всю жизнь проработали в геологии. Бабка, Ольга Александровна, числилась техником-картографом при управлении. У нее была легкая и твердая рука, схемы и карты она вычерчивала такие, что глаз не отведешь. Каждый начальник старался успеть разместить свои схемы у нее, а Ольга Александровна знала себе цену – за сверхурочные ей платили вдвойне. Она этому искусству потом и дочь свою выучила, дело стало семейным, и они никогда не бедствовали, хотя и шиковать тоже не удавалось. А вот Ксюша не захотела конторской работы. Как ее дома не уговаривали продолжить династию и освоить надежную профессию чертежницы, Ксения так и не согласилась. Ее все на свежий воздух тянет, хочется ей стать настоящим геологом, каким был ее дед.
Городок их – Благовещенск – пограничный, простой заштатный город, хоть и областной центр, как, впрочем, и многие другие областные города необъятной Сибири и Дальнего Востока – ни тебе достопримечательностей, ни культуры особой. Вот Хабаровск, Владивосток – это города! Там есть что посмотреть, а у них тишина, река да огромный Китай на той стороне, вот тебе и все достопримечательности. Бабушка Ксении приехала сюда в пятьдесят четвертом году двадцатилетней женщиной с маленькой новорожденной дочерью на руках. Приехала искать своего потерявшегося любимого, за которого толком и замуж выйти не успела, а вот ребеночка от него родить умудрилась и на его фамилию записала. Олег Савин – студент пятого курса Томского индустриального института был на Камчатке в геологической экспедиции на практике, а управление, которое его туда откомандировало, находилось тогда в Благовещенске. Вот бабушка и приехала сюда. Через полстраны на поезде проехала, а ничего так и не узнала – не нашли Олега и его начальника ни в роковом 1953 году, когда они пропали, ни на следующий год, хотя и занималась их поисками специально организованная партия. Выплатили ей тогда за Олега неполученные деньги за все полевые месяцы, и предложили работу и место в яслях.
Ольга все надеялась, что Олег найдется, и осталась вроде бы временно, но потом прижилась здесь на всю жизнь. Дочь свою она так без мужчины в доме и вырастила, наверное, в этом была причина того, что и у Ленки ее, матери Ксении, семейная жизнь тоже не заладилась. На третьем курсе педагогического института Лена забеременела, а от кого, так и не призналась. Говорили, что преподаватель истории по фамилии Миронов мог быть отцом, но Ленка так и не проговорилась, молчала, как партизанка. Так что пришлось снова рожать и растить привычную безотцовщину. Институт пришлось бросить. Ольга Александровна дочь устроила к себе в управление, выучила своему мастерству, выбирать уже не приходилось. Потом, правда, Лена пару раз сходилась с мужчинами, вроде бы замуж выходила, но оба раза все это тянулось не долго, и хорошего хватало лишь на несколько месяцев. Так что у Ксении была дурная наследственность, как говорила в сердцах бабка. Мать для нее не была большим авторитетом, а вот бабушку она беззаветно любила и старалась не доставлять ей лишних хлопот и неприятностей.
Ночью на кордоне у егерей ей все-таки пришлось уступить этому настырному начальнику, хотя сначала она попыталась свести все к шутке, а потом даже сделала попытку отбиться, но вовремя поняла, что сопротивление чревато - он всерьез завелся, не остановить, прямо барс или тигр. В общем, пришлось дать, ничего – ее не убудет, хотя этот косоглазый и горячий начальник ей совсем не нравится. Она вообще-то согласилась по двум причинам: во-первых, подзаработать хочется, а Нуряев пообещал ей двойную ставку заплатить, а, во-вторых, … даже сама не поняла, что «во-вторых», просто ей Николай Дмитриевич очень понравился. Она его разглядеть успела в окне машины, когда Нуряев вокруг нее заходил в «брачном танце», уговаривая остаться и с ним поехать. Ей сразу с ним все понятно было, не маленькая чай, давно привыкла, что мужики к ней, как мухи к медовому пирогу льнут. А раз такая понятливая, то чего сопротивлялась? Цену набивала? Нет, просто не хотелось ей этого, ой как не хотелось. Ладно, чего себе голову забивать. Была у нее мысль утром - бросить все к чертям, да и с вертолетчиками вернуться назад в город, а там - на самолет и домой, к маме и бабушке на огород. Но в последний момент посмотрела на смурного, в какой-то постоянной задумчивости бородатого Глуховцева и вдруг так захотелось ей к его широкой груди прижаться, что аж сердце защемило. И решила – останусь! А начальнику больше не дамся, не станет же он меня насиловать при своих товарищах. С тем и забросила свой тощий сидор в вертолет, и сама полезла, чувствуя, как все мужики ее круглую задницу, обтянутую потертыми джинсами, горячими взглядами провожают. Хорошо, хоть переодеться догадалась, нельзя мужчин дразнить голыми коленками.
15
Петрович все не терял надежду «подскочить» к маяку, чтобы забрать «закидушку», пролежавшую здесь почти месяц. Жалко было оставлять продукты и снаряжение, разграбить могли в любой момент нечаянные охотники или рыбаки, любой, кого принесла бы нелегкая на побережье. Но уже на подлете к полуострову стало ясно, что сегодня этого сделать не удастся – плотный белый туман, словно упавшее с неба облако, покрывал все его побережье. Лишь Центральный горный массив пробивался под утреннее солнце. Видимость над Камчаткой в этот день была прекрасной. Командир обернулся и вопросительно посмотрел на Глуховцева – он помнил из предыдущих полетов, что работами на Камчатском мысе уже несколько лет руководил этот неразговорчивый геолог. Глуховцев беспомощно развел руками, дескать, я не господь бог, тучи разгонять не умею, а ждать не было никакой возможности.
- Садимся на Светлую - на базу отряда. Если можно, зайди со стороны перевала Гребень и ледника, - попросил Николай, и Наби поощрительно кивнул ему головой. Вертолет довернул севернее и пошел над горами. Снег на леднике пожух, а во многих местах стаял, открыв рваные, зеленые на сколах и черные в прогалах трещины. Наби и Николай молча переглянулись – они не ожидали, что обстановка будет настолько им благоприятствовать. Установившаяся, наконец, жаркая погода растапливала снега, большая вода пробивала тоннели в снежных пробках каньонов и узких ущельях верховий рек, обрушала их своды и впервые за последние годы эти верховья становились доступными для разведки. Перед самой посадкой прошли круг над всем хозяйством. Сверху хорошо были видны две линии канав, несколько неглубоких штолен, большой промывной прибор, установленный ниже запруженного ручья, а в стороне белели лагерные палатки, навес над кухней, ржавые металлические бочки, штабель дров и черная антрацито-блестящая куча угля. На всей поляне был полный разор.
- Будто Мамай прошел, - ворчал Петрович, играя желваками. Он страшно не любил, когда люди оставляли в горах и тайге свой варварский, обозначенный помойками след. Выцветшие флажки на оконтуренной вертолетной площадке едва шевелились – ветра почти не было, и вертолет, зайдя со стороны гор, мягко присел, чуть касаясь бечевника. Механик выпрыгнул на землю, и только после его подтверждающего разрешение взмаха машина полностью осела на резиновые колеса. Двигатель не заглушали, винты перешли на холостой ход и с шелестом и посвистом продолжали нагонять ветер на низкие кусты чозений и ольховника, пригибая их к земле. Высадка проходила быстро и нервно. Петрович суетился больше всех, стараясь ничего не забыть в полутемном брюхе вертолета. Наконец, все имущество оказалось выброшенным на косу, механик запрыгнул вовнутрь, подобрал трап в три ступеньки, командир махнул рукой и машина пошла, набирая высоту, вниз по реке, потом повернула на юг и оранжевой точкой растаяла в небесной голубизне.
Шум вертолета исчез, и сразу же стало тихо, только река привычно звенела на камнях, да потревоженные большие кузнечики возмущенно стрекотали, обсуждая нашествие двуногих. Каждый раз, когда вертолет уносил с собой железный шум своего полета, Глуховцев неподдельно поражался гармонии и красоте мира, свободного от человеческих звуков. Можно было уже и привыкнуть за столько-то лет, ан нет, и он не уставал удивляться, замирая с ощущением легкого бега мурашек по напряженной спине. Петрович, не дожидаясь команд и предложений, подхватил свой мешок и направился к кухонному навесу. Ксюша, поняв его намерения, с радостью двинулась следом - ему помогать. Николай и Наби, поднявшись на высокую береговую террасу, озабоченно осматривали разоренное хозяйство, прикидывая предстоящий фронт работ. Через двадцать минут Петрович окликнул их, приглашая к накрытому столу. Завтрак оказался не лишним - в егерском балке утром толком поесть не удалось из-за тесноты и спешки нервничающих вертолетчиков, сбившихся с графика. Сейчас же подкрепились основательно - работы было много и обедать придется только вечером.
Весь этот день ушел на обустройство лагеря, кое-какой ремонт и изготовление двух небольших «проходнушек» - самодельных промприборов для промывки проб песка и грунта, которыми пользовались геологи и старатели испокон веку. Петрович привез с собой весь комплект, состоящий из трех досок, на широкой нижней доске через каждые десять сантиметров поперек были набиты планочки-порожки, две другие доски превращались в борта – эдакое, достаточно длинное корыто без торцевых стенок. В него направляют струю падающей воды, отведенной из ручья запрудой, а в струю бросают лопатой песок. Главное правильно отрегулировать напор воды, чтобы хорошо уносилась «пустая» порода, а тяжелые минералы, если они присутствуют в пробе, должны оставаться на порожках. До позднего вечера пришлось повозиться в этот день с запрудой и большой «колодой», на которой собирались промывать пробы из третьего ряда шурфов, маленькие же «проходнушки» собирались поднять вверх по двум истокам Светлой, чтобы промывать шлихи прямо там, а не таскать пудовые пробы вниз.
Глуховцев с практиканткой приготовили поздний обед или капитальный ужин, все страшно проголодались за целый день работы на свежем, бодрящем воздухе, перебиваясь лишь сухарями и шпротами, выданными на перекус. Времена, когда в поле брали немереное количество тушенки и сгущенки, прошли. Во всей стране продукты уже давно распределяли по талонам, кое-где нормируя даже соль, спички, мыло и растительное масло, норму которого определяли в двести граммов на человека в месяц. Конечно, Петрович пособирал «по сусекам», кое-что обменял на складе, где-то договорился подписать вдвое больше, да и Наби, любитель и ценитель вкусной жизни, проявлял чудеса предприимчивости. Нет, жаловаться на рацион не приходилось, совсем наоборот – в поле питание было гораздо лучше, чем в замороченных городах, доживавших последние месяцы «развитого социализма».
Накопившееся еще в городе желание посидеть у костра, быстро прошло - холод, упавший на землю, как только скрылось за горами солнце, не располагал к уютным посиделкам, да и дефицитные дрова надо было беречь. Назавтра предстоял первый полевой рабочий день из целой череды таких же долгих, наполненных однообразной и тяжелой работой дней, а потому разошлись по палаткам. В самый последний момент хитрая Ксения шмыгнула в палатку к Петровичу, под его отческое крыло, ссылаясь на то, что одной ей страшно, а к начальникам в палатку она не хочет. Петрович несколько замешкался с ответом, а потом, видимо, соображая девчоночьи расчеты, не глядя на своего хозяина, молча согласился. Наби, как и все умотавшийся за этот суматошный день, длившийся уже восемнадцать часов, был даже рад такому повороту, хотя его задело самостоятельность Петровича, рискнувшего решить этот вопрос без его санкции. Пожалуй, впервые со студенческих дней друзья вновь оказались под одним пологом простой брезентовой палатки. Говорить ни о чем не хотелось: все, что касалось работы, было давно обговорено, да и понималось без слов, а другие темы в этих краях сразу мельчали, превращаясь в шелуху лузганных семечек.
Нет, работа в этот раз не была однообразной, не казалась она и тяжелой, хотя ладони кровоточили от мозолей, а ноги сводила судорога от ледяной воды, в которой приходилось бродить и стоять по колено по целому дню. Находки появились уже на второй день, а потом просто повалило! Уже в третьей линии шурфов, отрытых рабочими еще в июле, когда здесь лежал снег, пробы стали давать самородную платину! В шлихах были разные фракции – от мелкого песка до самородков величиной в фасолину. Такие сероватые, лишь отливающие матовой серебристостью, с темными пятнами, как на нечищеном мельхиоре, пористые от растворенных миллионы лет назад горячих газов, благородно тяжелые, а потому еще больше похожие на свинец камешки, а сколько ажиотажа, какой восторг поднимается в груди от этих находок. Но и это не все! Острый глаз (и фарт, как утверждал Петрович!) Ксюши с вороньей цепкостью выхватывал из этой невзрачной серой массы маленькие блестящие кристаллики, бесновато искрящиеся в солнечном свете!
Сначала попались три зерна гранатов – зеленые прозрачные, прекрасной чистоты кристаллы, вполне ювелирные, те самые демантоиды величиной два–три миллиметра! Но уже в следующих пробах, взятых перед самым разветвлением истоков реки, блестели настоящие алмазы! Те камешки, которые под бинокуляром могла рассмотреть в шлихе Ксюша, отбирали и складывали отдельно, но высушенный шлих не выбрасывался, его запечатывали в крафтовский пакет, вкладывали в брезентовый мешочек, чтобы потом подвергнуть в лаборатории более тщательному досмотру. Платина теперь шла во всех пробах - где больше, где меньше, но из каждого шлиха в большую жестяную коробку из-под невиданного раньше датского печенья, привезенного как-то Наби, ссыпался платиновый песок и мелкие самородки. Коробка каждый раз обдавала вкусным запахом, вызывавшим слюну, но чем больше она наполнялась и тяжелела, тем меньше воспоминаний о хрустящем и тающем во рту печенье оставалось у «старателей». Теперь они работали, не покладая рук, забывая о сне и еде.
16
Сколько бы не слышали рассказов и баек о «золотой лихорадке», этого не понять, пока она не захватит вас самого. Правда, и лихорадки было две – платиновая и алмазная, но невзрачный тяжелый свинцово-подобный песок заметно проигрывал стекляшкам, рассыпавшим солнечный свет мелкими брызгами, слепящими глаза и пьянящих детским восторгом. Никому и в голову не приходило считать, сколько это может стоить, само Открытие, достигнутое, выстраданное и давно ожидаемое, кружило голову, будоражило сердце, заставляя его трепетать как еще никогда в жизни. У Глуховцева мелькнула мысль, что подобной силы чувство он испытывал только в те дни, когда впервые сблизился с Машей, но за давностью лет сегодняшнее волнение казалось все-таки намного сильнее. Он подумал, что за этот миг Открытия отдал бы все, что в его жизни когда-то было и даже то, что еще могло произойти. Как безрассудно расточительны мы бываем в своей жизни! Как легко даем обеты и зароки, живя лишь одной, отлетающей тут же в прошлое секундой!
Все эти дни команда работала на необычайном подъеме. Настроение было не то, чтобы радостным, а ненормально возбужденным, как будто все хлебнули неведомый пьянящий напиток. Однако это общее настроение успешных кладоискателей у каждого проявлялось по-своему. Глуховцев работал истово, не поднимая головы, никто не видел блуждающую на его лице глуповатую улыбку блаженного. Иногда, правда, улыбка слетала с лица - это Коля вспоминал весь свой путь к этому успеху, о чем-то жалел, досадовал на себя, и тогда бурчал себе под нос и горько крутил головой, благо никто этого не видел.
Наби, раньше никогда не работавший с лотком и «проходнушкой», пристроился «вторым номером» к Петровичу, и тому не приходилось ни подгонять, ни подсказывать – начальник схватывал все налету, и целый день сосредоточенно таскал в огромном куле пробы, как добровольный каторжанин. Лицо его было напряжено и сосредоточено, как никогда раньше. Несмотря на врожденную скрытность и культивируемую восточную непроницаемость, Наби не мог скрыть напряженной работы мысли, проявляющейся игрой желваков сквозь тонкую матовую кожу лица и хищным прищуром и без того узких глаз. Чтобы скрыть этот взгляд, не обещающий ничего хорошего, он надел черные очки, сославшись на яркий солнечный свет. Иногда, прежде чем спуститься к воде с тяжелым кулем за спиной, он останавливался на высокой террасе и, расправив плечи, с хозяйской медлительностью оглядывал окрестности, лагерь, товарищей по работе, а убедившись, что все на своих местах, удовлетворенно хмыкал и продолжал работать.
Понятно, что с таким помощником, Петрович намывал песка больше всех, при этом внешне оставаясь совершенно спокойным. Казалось, его не забирало это пиршество находок. Он размеренно кидал широкой лопатой грунт на «проходнушку» или терпеливо промывал пробы, с присущей ему ловкостью и осторожностью плавно водя круги тяжелым лотком, помогая пустоши сливаться из него. Иногда он устраивал редкие перерывы и тогда вылавливал несколько красноватых рыбин из передового отряда лососей, поднимающихся сюда на нерест, забрасывая спиннинг с огромным «тройником» в самую середину рыбьего стада. На нем по-прежнему была кухня, и Петрович об этом никогда не забывал.
Зато Ксюша после каждой пробы, да что там пробы, после каждой увиденного ею кристаллика издавала восторженный крик, пугающий окрестность, и бежала, сломя голову, хвастать находкой. К концу дня у нее не оставалось сил даже на еду, она засыпала за столом, и Петровичу уже несколько раз приходилось относить «егозу», как он ее называл, в палатку на руках. Благо весу в ней было не больше кабарги. И все-таки однажды эту миссию пришлось выполнить Глуховцеву. Он взял Ксюшу на руки и тут же почувствовал, как все ее тонкое тело напряглось, став еще тяжелее. Ему показалось, что сомкнутые ресницы дрогнули, а потом он увидел, как между ними блеснули глаза – девчонка не спала, а лишь притворялась. Он остановился, не зная нести ли ее дальше или обнаружить ее обман и поставить на ноги. Ксюша заворочалась, забормотала, будто бы во сне, и обняла Николая за шею. Он донес ее до палатки, и только там бережно поставил на ноги. Девчонка прижалась к нему и, хотя это объятие было коротким, он почувствовал стук ее сердца. «Глупышка, - подумал Коля, - она все придумала, просто ей не хватает человеческого тепла». И осторожно снял ее руки со своих плеч. Ксения скользнула под полог, а Николай с тревогой оглянулся, и не напрасно – темный на фоне светлого предзакатного неба силуэт Наби был мрачен и многозначителен. «Черт, не хватало нам еще из-за девчонки поругаться», - подумал Николай и, сделав самый безразличный вид, направился прямо к приятелю. Но тот, обойдя приближающего Николая по кривой, не проронив ни слова, двинулся к своей палатке. Наби давно уже заметил, с каким восторгом девчонка смотрит и внимает Глуховцеву. Ксения влюблена была в него той наивной романтической любовью, которой подвластны девушки в свои восемнадцать-двадцать лет. Николай еще толком ни о чем не догадывался, но до прозрения оставались считанные дни – невозможно не заметить свет, льющийся из глаз влюбленного человека.
Находки продолжались и в руслах, и на склонах обоих истоков реки. На космических снимках, которые часто раскладывали на фанерном ящике в камеральной палатке, отчетливо просматривалось, что полуостров, бывший миллионы лет назад отдельным островом, возник из расплавленной магмы через жерло реликтового вулкана. Раскаленная магма вынесла на поверхность гипербазиты, содержащие тяжелые металлы и углерод, трансформировавшийся энергией взрыва вулкана в кристаллы прозрачной воды алмазов. За миллионы лет, прошедшие с тех пор, вулкан разрушился, искрошился под действием внешних сил и сейчас лишь острый хребет ограничивал край древней кальдеры. Излившиеся гипербазиты тоже безжалостно подверглись интрузии: они превратились в песок, окатанные камешки и галечник, беспрестанно выносимые водами прочь от первородного источника. Ценные тяжелые минералы, как иголка в стогу сена, растворились в огромной массе «пустых» осадочных пород, годящихся разве что на строительные материалы, и лишь здесь, на самом верху, концентрация тяжелых продуктов реликтового взрыва была значительной. Максимум же, по-видимому, находился в огромном каре, заполненном древним ледником. Если бы удалось пробурить толщу льда и проникнуть под его покров!
Банка из-под легендарного печенья уже была полна и тянула приятной тяжестью, поверить в которую было очень трудно. Пришлось Петровичу искать новую посудину. Алмазы отбирали в большой кожаный кисет. Его вместе с ножом в берестяных ножнах много лет назад подарил Глуховцеву эвен Андрей, пасший оленей в верховьях Юдомы, в ответ на миниатюрный приемник «Сокол», по которому даже в дремучих горах можно было ловить радиостанцию «Маяк». Азарт еще какое-то время питал силы «старателей», но физическая, а больше всего психологическая усталость сказывалась все сильнее. Уже несколько раз Наби с Глуховцевым ссорились из-за дальнейшего плана работ.
Николай считал, что их находки позволяют однозначно говорить об открытии залежи промышленной платины и алмазов. Оконтурить россыпь с большой степенью вероятности они могут и по своей модели, в которую теперь предстоит внести новые данные, сил же трех с половиной человек, как считал Николай, для полноценной работы не хватает, а значит, время они сейчас тратят зря. Надо возвращаться, добиваться продолжения работ, выбивать сюда серьезную партию, пытаться с помощью «МИ-6» завезти буровой станок, другие механизмы и продолжать работы, необходимые для подсчета запасов. Параллельно можно было бы вести и добычу, но для этого надо получить все необходимые разрешения. Может быть, в свете новой политики этим мог бы заняться кооператив – старательская артель, которую они смогли бы сами организовать. Доходя до этого логического заключения, Николай вдруг представил, во что превратится эта маленькая, узкая долина высокогорного ручья. Все будет безжалостно исковеркано взрывами и тяжелой техникой, сдирающей пласты грунтов и песка вплоть до самых коренных пород. Потом вся эта металлосодержащая масса будет размыта гидромониторами и пропущена через колоды промприборов, в которых на порожках и резиновых ковриках останется лишь миллионная ее часть в виде тяжелой серой платины и горсти сверкающих камешков, а остальное черной мертвой водой унесет в океан. Жизнь навсегда уйдет из этих мест, не поднимутся больше по разоренной реке вверх лососи, зверь и птица покинут эти мертвые места. Весь этот разор никто даже не станет подсчитывать, иначе те тонны платины, что здесь можно добыть, стоили бы дороже лунного грунта.
Наби резко возражал. Он и слушать не хотел о прекращении работ.
- Надо намыть как можно больше - это наша добыча! Она заткнет рот любому скептику, у нас нет причин бросать промывку сейчас, - обрывал разговор Наби. – Если ты, Коля, устал, то иди отдохни, я тебя неволить не буду, а мы продолжим работать до тех пор, пока есть силы и погода.
В последнее время он стал раздражителен, ругался по любому поводу, сбиваясь на матерщину, даже в присутствии Ксении, что вызывало у Петровича неудержимую гримасу, как при зубной боли, но одернуть Нуряева, зная его горячий, неуправляемый характер, никто не решался. Однако, не сговариваясь, каждый старался свести общение с ним до минимума. Однажды Николай заметил, что у Петровича рассечена губа и под глазом налился фингал, приобретший к вечеру явную сливовую синеву. От расспросов Петрович уклонился, не стал даже придумывать банальную версию, типа, «шел, упал, очнулся – гипс». Ясно, что руку приложил начальник. Это уж никуда не годилось, и Глуховцев вызвал Наби на разговор. Говорили на ходу, спускаясь с верхних участков к лагерю. Разговор не получился. Наби сразу же стал ругаться, обвиняя Глуховцева во всех смертных грехах, распалился и, не выдержав, схватил Николая за грудки, чего никогда себе не позволял, разве что на первом курсе, да и то в шутку. Глуховцев не растерялся, он и сам с трудом сдерживал кулаки, моментально подсек приятеля, и оба покатились по склону, пока не свалились в ледяную воду, моментально отрезвившую их. Подсмеиваясь над собой, они выбрались на берег. Кое-как отжали одежду, вылили воду из сапог и, уже беззлобно переругиваясь, побежали вниз по склону, стараясь согреться на ходу.
- Ты что, парень, совсем с ума сошел – на людей кидаешься? И материшься, как дворник, не стыдно? Ты ведь почти академик, доктор наук. Что с тобой стряслось? У тебя от этой платины чердак съехал, что ли?
- Это у тебя чердак, причем не только пустой, но и сквозняком обдуваемый. Чего ты ко мне цепляешься, что тебе надо? В конце концов, кто у нас начальник?
- А кто у нас начальник? – В общем, беспредметный такой разговор двух взрослых мужиков в самом расцвете лет, бегущих по травянистому склону в бухающих мокрых сапогах, чтобы согреться после купания в ледяном горном ручье.
Пришлось для профилактики принять по сто граммов «наркомовских», и даже несколько раз эту процедуру повторить, вспомнив, что «повторение - мать лечения». Уже в полной темноте, оставшись вдвоем у потухшего костра, друзья долго пьяно препирались. Петрович предусмотрительно увел девчонку подальше от разгоряченных начальников и их пьяного спора. Наконец, окончательно опьянев и сомлев от усталости, решили оставить все до утра, но в палатке еще долго молча ворочались, трезвея от ночного холода и думая каждый о своем.
17
Утром, как бы в наказание за раздоры и ссоры, туман впервые за все эти дни не упал росой, а так и остался вязкой сплошной пеленой, в которой ничего не слышно и не видно на расстоянии вытянутой руки. Объявили выходной – первый с начала работ. После завтрака разбрелись по лагерю и, стараясь избегать разговоров друг с другом, занялись личными делами. Петрович нагрел бочку воды, натаскав для этого из куртины стланика несколько огромных вязанок сучьев. Ксюша вымыла голову и взялась за постирушки. С замотанным на голове полотенцем она напоминала простую русскую деревенскую молодуху. Наби, затопив печку в камеральной палатке, устроился за импровизированным столом с отобранными в пробах платиной и алмазами. Разделив камешки на три порции, он тщательно их пересчитал и упаковал, потом занялся сортировкой платины.
Глуховцев, бесцельно помотавшись по лагерю и не найдя себе толком занятия по душе, взял карабин и отправился по натоптанной тропке вверх по реке, к увалам, на которых за эти дни несколько раз видел небольшие стада толсторогов. В таком тумане шансы на добычу были невелики, но сидеть в лагере ему не хотелось. Уставшее от тяжелой работы тело ныло, отдаваясь в каждом шаге. Николай шел, не торопясь, мучаясь тем, что не решился просто завалиться в палатке и проспать весь этот нечаянно выпавший выходной день. За очередным мореным валом, на берегу небольшого, диаметром не более десяти метров озерка он увидел пару толсторогов.
Оба барана в выцветших и свалявшихся по случаю лета шубах спокойно щипали скупую травку. Слабый ветерок спускался с гор вниз по долине, а потому толстороги не почувствовали приближение человека. Глуховцев медленно присел, оперся для верности на одно колено и поднял карабин. Поводил прицелом, в недоумении рассуждая, куда все-таки надо стрелять, потом прицелился в большой бок крупного самца и выстрелил. Отдача от выстрела больно ударила в плечо, звук, несмотря на туман, дробно отозвался в горах, а глаз успел заметить мелькнувшую серую тень убегающего барана. Приглядевшись, Николай увидел второго – раненного, безуспешно пытавшегося подняться на тонкие ножки. Тогда Глуховцев, уже не таясь, поднялся в полный рост и шагнул к озерку. Толсторог, увидев его, забился, но тщетно – большие выпуклые глаза его вдруг покрыла бледная пелена поволоки, самец завалился на бок и, облегченно вытянув точеные копытца, освобождено дернулся ими и застыл. Стало стыдно и неловко, что вот так, походя и без особой нужды, он лишил жизни божью тварь, придя в его владения незваным и жестоким гостем. Николай по привычке вслух выругал себя за слюнтяйство, привел в оправдание какие-то жалкие аргументы о приевшейся тушенке, о товарищах, которые с удовольствием отведают свежего мяса, о том, что все мы… Лепет был жалким и лучше его было прекратить. Разделывать туши Николаю никогда не приходилось, он взгромоздил добычу на плечи, повесил карабин на шею, хотя это было тяжело и не удобно, и понес толсторога вниз.
Петрович первым увидел охотника, спускающегося с тяжелой ношей, и поспешил к нему на помощь. Ксюха сначала заверещала от удивления и какой-то радости, увидев же полуоткрытые мертвые глаза несчастного животного, расплакалась, но ненадолго. Когда Петрович принес от реки разделанную и разрубленную тушу, она с удовольствием принялась обсуждать варианты праздничного блюда. В дискуссию вмешался Наби, у которого вид свежей баранины всегда воскрешал картинки далекого детства – роскошные шашлыки и жирный плов на редких богатых свадьбах. Решили замариновать лучшие куски в диком луке, обильно растущем на маленьких островках в русле реки, и поджарить их на углях, а остальное мясо разделить между пловом и шурпой. Приятная возня с мясом, затянувшаяся до позднего вечера, незаметно съела этот бесполезный для работы день. Все крутились возле огня и котлов, не столько помогая Петровичу, сколько мешая. Мяса было много и ели его допоздна, сначала жадно и много, а потом лишь выбирая наиболее вкусные и сочные куски. По палаткам разбрелись с переполненными желудками, проклиная собственное обжорство, тут же привычно успокаивая себя, что подобная удача выпадает очень редко. О делах в этот день, как сговорившись, не вспоминали.
Ночью пошел снег. Сначала по тенту палаток смачно застучали большие капли дождя, но потом звуки стали глуше, превратившись в сухой змеиный шелест. К утру палатки прогнулись под тяжестью мокрого снега, а в сыром нутре стало неуютно и холодно. Первым не вытерпел Глуховцев. Он выбрался на воздух и остановился пораженный: вчерашнее лето в одночасье сменилось зимой. Снег девственной белизной покрыл поляну, навалился тяжелым покрывалом на палатки и продолжал валить огромными медленно кружащими ажурными хлопьями. Он пригасил все звуки, даже неугомонная речушка, всегда весело журчавшая на перекатах и запрудах у лагерной поляны, теперь понуро притихла. Воды в ней стало меньше, и она, будто устав от непрестанного бега, теперь еле-еле плескала слабой волной в песчаную отмель, всю изрытую старательным Петровичем. Еще было тепло, а потому снег, налипающий на голову и плечи Николая, тут же таял и проникал неприятной влагой под свитер. Хотелось спрятаться в сухое тепло, но его уже не было – в палатках сырость жадно впитывалась неподъемными спальниками, полога обвисли, превратив жилье в неуютную нору.
Что ж, придется отставить пораженческие настроения, собрать волю в кулак, сыграть подъем и начинать день: разводить огонь, готовить на газовой плите завтрак, топить печурку в штабной – камеральной - палатке и перебираться всем туда. Как бы услышав эти мысли, на белый свет выбрался Петрович, за ним Ксения, уже натянувшая накидку на всю теплую одежду, какую нашла в своем тощем рюкзачке. Последним появился Наби. Его мрачность и неразговорчивость в последние дни стали настолько привычными, что никто на это уже не обращал внимания.
На Камчатке такие перепады температур и резкие смены погодных декораций дело обычное. Даже в середине лета мог выпасть снег, который, однако, быстро таял, резко поднимая уровень воды в горных речках. Привыкнуть к таким метаморфозам настолько, чтобы стать к ним безразличным, удавалось не многим. Но в этот раз положение было серьезнее – лето близилось к своему концу и по календарю, тем более что в горах оно заканчивается еще раньше. Могло оказаться так, что снег этот уже всерьез и надолго, а значит, работу надо прекращать и думать, как побыстрее уносить отсюда ноги. Солнце лишь смутно угадывалось за снежной пеленой, оставалась слабая надежда, что оно все-таки переломит зимнюю погоду, но силы его оказались малы, к вечеру ударил морозец, поднялся ветер и запуржило всерьез.
Все перебрались в большую камеральную палатку. Петрович попытался укрепить каркас, но для этого не было ни материала, ни, признаться, настроения. В редкие промежутки, когда снег переставал валить сплошной стеной, выбирались на воздух, чтобы собрать с поляны остатки дров, досок и жердей, которые удалось найти под снегом. Ночью почти не спали, сон не шел в непривычной обстановке, такая резкая перемена погоды, как ни странно, застала всех врасплох. Ксюша, притворяясь спящей, крепко прижималась к Николаю, ей было страшно и очень хотелось, чтобы он ее обнял, поцеловал тихонько-тихонько, ведь в темноте никто их не увидит. Будто услышав ее мысли, Николай обнял девушку, стараясь укрыть и согреть ее. Ему тоже было не по себе под холодящее душу завывание ветра и тревожное хлопанье палаточных скатов, которые парусами норовили взмыть по ветру, сорвав палатку.
Утро следующего дня перелома не принесло – метель продолжала крутить снежные языки, а снегу намело уже по колено. Тоска холодом и беспокойством сжимала сердца. Петрович попытался подбодрить компанию, не очень уверенно предположив, что этот снежный заряд скоро пройдет, солнце в пару дней сведет снежный покров к нолю, и все еще будет хорошо. Но ему уже никто не верил, как, впрочем, и он сам. Связи у них не было никакой, об обратной дороге еще толком не говорили, ее реальность возникла только сейчас, когда нагрянувшая, как всегда неожиданно, зима отрезвляющим ледяным душем вывела всех из состояния платиново-алмазной эйфории. Вариантов возвращения было несколько, но в любом случае на вертолет рассчитывать не приходилось.
Можно спуститься по ущелью Светлой или по другой, параллельной ей речушке к восточному побережью полуострова и выйти к маяку Африка. В это время у восточного побережья полуострова на путине всегда работали малые рыболовные траулеры из Усть-Камчатска. На них можно было легко добраться до относительно «большой земли». Речка Светлая пробивается к океану в узком глубоком ущелье, больше похожем на трещину в земной коре. Она заросла кедровым и ольховым стлаником настолько, что пробираться по ней могли лишь медведи, Это ущелье было одним из самых труднопроходимых мест на полуострове. Как выразился Петрович, по «закону сволочности» россыпи платины и сопутствующих ей алмазов оказались именно в этом проклятом месте. По долинам других речушек спускаться было легче. В недавние времена, когда действовал маяк и была небольшая погранзастава, были набиты слабые тропы, теперь наверняка заросшие, но и без них там все-таки можно было идти, используя редкий бечевник, мелководье реки или выносы снежных лавин, не успевшие растаять за лето.
Второй вариант представлял самостоятельный выход в Усть-Камчатск. Для этого надо было переваливать через горы Центрального массива на западный или хотя бы на южный берег полуострова по долинам рек Пикеж или Белой, куда кривая выведет, а потом вдоль берега океана выходить в поселок. Такой пеший переход через горы и весь полуостров был не простым, а в плохую погоду он усложнялся еще больше. Но и в первом, и во втором варианте, чтобы покинуть неприветливую долину реки Светлой, нужно было подняться в древнюю кальдеру вулкана и перевалить через ее острый гребень. На противоположной стороне перевала лежал ледник, тело которого было разорвано многочисленными трещинами, обычно закрытыми снегом. В любом случае перевал Гребень становился ключевым препятствием на пути к людям.
Однажды, еще лет пять назад, когда Глуховцев впервые высадился на Камчатский мыс, он с рабочим поднимался на этот перевал с противоположной стороны. Это было летом, в хорошую ясную погоду. Трещины на леднике отчетливо «читались» по провалившемуся снежному покрову. Два бергшрунда, своими оскаленными пастями преграждавшие путь, тогда легко преодолели по плотным снежным пробкам-мостам, но все равно, Глуховцев это хорошо помнил - перевал был сложен и опасен. Глуховцев подумал, что выматывающее силы лазание по стланику, осыпям и гранитным валунам в узком ущелье Светлой, а потом обход прижимов вдоль морского побережья, где по пояс в воде, а где, может быть, и вплавь, займет много времени, но все-таки безопаснее закрытого рваного ледника. Он попытался предложить этот вариант спуска к океану, но Наби, как всегда, не стал даже выслушивать его аргументы.
- Дело одного дня - и мы в долине Пикежа, а если хорошо упремся, то и в Белой. Выйдем на тракторный зимник, спустимся вниз и останется километров двадцать до поселка. Не о чем даже говорить, - оборвал он Глуховцева. И тут же зло добавил:
- Хватит уже пререкаться! дебаты окончены! Делай, что тебе говорят, а выступать будешь в городе, и уже себе под нос пробурчал, - если тебе слово дадут…
«Что ж, - подумал Николай, - пусть будет по-твоему, дебаты, действительно, сейчас бесполезны, но вот в городе придется поговорить с тобой капитально. Пора нам окончательно определяться».
18
Путь предстоял трудный, и к нему надо было хорошо подготовиться. Приходилось оставлять, фактически бросать, все, что не могли унести с собой. Намытая платина тянула уже килограммов на пятнадцать, хотя и занимала до смешного мало места, ее надо было выносить обязательно. Наби еще в первый же день вынужденного простоя разделил весь намытый металл на три части. Теперь он роздал мешочки Николаю и Петровичу, оставив коробку из-под датского печенья – самую тяжелую часть добычи - себе. Алмазы после некоторого колебания он разделил на двоих, вернув долю Глуховцева в его кожаном кисете. Свою часть камней он пересыпал в плотный холщовый мешочек и, повесив его на длинном шнурке на шею, спрятал под рубашку. Мешки со шлихами и пробами были тщательно упакованы в две пустые бочки из-под бензина, их закидали камнями, предварительно прикрыв брезентом. За ними надо будет прилететь на вертолете – это бесценный материал для доказательства их Открытия, но главные аргументы – платину и алмазы - они вынесут на себе.
На все эти неспешные тщательные приготовления ушел еще один день. Никто бы не признался, что время тянули нарочно, ожидая, что разверзнувшиеся хляби, сыпавшие мокрым снегом и осенним дождем, истощатся или сомкнутся, явив, наконец, милость в виде безоблачного неба и ободряющего солнца. Но, видимо, цена фарта, принесшего столь желанное Открытие, была велика и не могла быть оплачена такими мелкими в житейском плане неудобствами, как мокрый снег в конце августа. Наби, окончательно присвоивший себе пост главнокомандующего, безоговорочным тоном назначил выход на раннее утро следующего дня.
С вечера дрова уже откровенно не жалели и довели печурку до красного каления. Долго маялись от жары и заснуть смогли лишь после того, как прогорела печка. Однако вскоре всех разбудил вполне зимний холод – тепло из палатки быстро утекло, растворившись в бездонных промороженных пространствах. Еще было совсем темно, но спать было невозможно, и Петрович загремел котелками. Все стали собираться. Несмотря на полное отсутствие аппетита, давились надоевшей кашей с тушенкой, уговаривая себя, что есть надо впрок, как будто это могло обеспечить так необходимые в этот день силы. Глуховцев помог уложить рюкзак Ксении, которая теперь, открыто светясь любовью, не отходила от него ни на шаг. Чтобы сохранить ее личные вещи сухими при любых обстоятельствах, он тщательно запаковал их в полиэтиленовые мешки. Сборы проходили в сосредоточенном молчании, лишь иногда кто-то ронял короткий вопрос и, не дожидаясь ответа, сам находил то, что искал. Так же без слов вышли на маршрут. Молчание придавало процессии мрачный и пасмурный вид. Николай роздал спутникам старые лыжные палки, которые в его отряде использовали вместо альпенштоков, и занял место впереди группы. Теперь они стали походить на настоящих горовосходителей.
Снег, под утро вроде бы переставший, повалил с новой силой, как только вышли из лагеря. Природа словно выманивала людей из их убежища, а теперь злорадно сводила с ними счеты за то, что они пытались унести с собой еще одну ее тайну. Снег налипал толстым леденеющим на ветру панцирем, сек колючими жесткими снежинками лицо, заставляя понуро клонить голову к земле, хотя в окружающем мире смотреть было не на что – все было скрыто сплошной снежной пеленой. До концевой морены шли по знакомым местам, где проработали эти счастливые добычливые дни. Шли от одного шурфа к другому, вспоминая пьянящую радость находок. Вот прошли маленького озерцо, на берегу которого Глуховцев добыл толсторога, поднялись на один «бараний лоб», на другой.
Монотонность движения успокаивала, даже убаюкивала. Мысли, вначале пути метавшиеся как блохи, постепенно успокоились, улеглись и теперь вспоминалось что-то хорошее, вкусное и теплое из прошлой и, как представлялось, уже из скорой будущей жизни. Глуховцев шел впереди, стараясь по памяти прокладывать путь с постепенным набором высоты. Видимость была не более десяти-пятнадцати метров, и он с трудом находил хоть какие-нибудь ориентиры, подсказывающие, что они на правильном пути.
Через полтора часа непрерывной ходьбы, когда по его расчетам они уже вышли в кальдеру, снег наконец прекратился, но видимости не добавилось - вокруг был туман или низкое облако. Заметно потеплело, будто бы солнце, скрытое за всей этой пеленой, стало ближе. Глуховцев хотел поднять голову, чтобы проглядеть путь впереди, и вскрикнул от неожиданной боли – борода примерзла к обледеневшей куртке. На привал остановились прямо на склоне. Вытоптали площадку в снегу и уселись на рюкзаки, сдирая с курток налипшие толстые снежные коросты. Петрович достал пластиковую бутыль с еще теплым чаем и пустил ее по кругу, первой предложив побледневшей от усталости Ксении. Говорить не хотелось. Просто сидели, утирали мокрые от пота и снега лица, жмурились от рассеянного яркого света, отраженного от свежевыпавших снегов, и молчали, прикидывая, сколько прошли и сколько еще предстоит.
С привала пришлось двигаться серпантином – крутизна увеличилась, и сапоги уже не держали на скользком склоне. Николай подумал об опасности подрезать лавину, что при таком обильном снегопаде и крутизне очень вероятно. Спровоцировать лавину могли серпантины, которые они нарезали на склоне. Он попытался себя успокоить, сто их след был пунктирным, а не сплошным, как в случае движения на лыжах. Конечно, безопаснее было бы подниматься по склону прямо в лоб, но это было очень трудно. Эти мысли заставили его сжаться в напряжении, и теперь он с тревогой слушал ватную тишину, окружавшую их. Не хотелось делиться своими страхами с товарищами, но промолчать нельзя. Нужно было предпринять меры предосторожности. Он предложил рассредоточиться и проходить каждую ветвь серпантина по одному, чтобы при сходе лавины не попасть в нее всем одновременно. Николай видел, что его товарищи испугались, хотя никто не высказал страха явно. Ксюша, Петрович и даже Наби бледные в своей сосредоточенности молча послушно внимали более опытному в горах Глуховцеву.
Больше всего Николай боялся промахнуться и вместо перевального седла выйти под вертикальные скальные стены, которыми в нескольких местах на обе стороны обрывался гребень. Николай все время тянул голову в попытке разглядеть седловину долгожданного перевала, он чувствовал, что высоту они набрали приличную. Белая мгла, окружающая их, нестерпимо слепила глаза, выбивая слезы. Несколько часов в таких условиях без защитных очков могли привести к «снежной слепоте» - болезни, похожей на болезнь молодых беспечных сварщиков, забывающих о защитном щитке. Глуховцев не любил пользоваться солнечными очками. Почему-то очки и надвинутый на голову капюшон штормовки лишали его чувства равновесия, у него начинала кружиться голова, и для верности хотелось придерживаться за склон руками. Остальные участники «ледового похода», как по своей привычке всему давать название выразился Петрович, таких недостатков не имели, а значит, «слепота» им не угрожала – они шли в солнечных очках.
В момент, когда Николай уже запаниковал, что с перевальной седловиной они промахнулись, и сердце его тревожно забилось, разгоняя насыщенную паникой кровь, как это часто бывает в жизни, словно рукой сжалившейся волшебницы, посчитавшей, что на этот раз испытаний довольно, мгла рассеялась. Огромное голубое небо с тонкими перышками разбегающихся во все стороны высоких облаков, накрыло мир, празднично засверкавший спектрально разложившимся в миллиардах кристаллов солнцем. От этого слепящего света не спасали даже темные очки. Все захлебнулись от неожиданности и, прикрыв ладонями глаза, замерли в немом восторге, но лишь на какое-то мгновение. Широкая седловина перевала лежала суть в стороне и уже в пятидесяти метрах ниже, и с этой высоты можно было рассмотреть полуостров во все стороны от моря до моря. Все загалдели, словно расколдованные и враз ожившие изваяния. Захотелось выговориться, а больше всех, конечно, Ксюше, натерпевшейся такого страха впервые в жизни. Она сбросила промерзшие, колом стоящие верхонки с красных, как гусиные лапы, ладоней и, отчаянно жестикулируя, стала рассказывать Петровичу, потом Глуховцеву и даже Наби, как ей было тяжело и страшно.
Мужчины, которым тоже было не по себе все эти долгие часы движения вслепую, теперь снисходительно улыбались, делая вид, что они и не думали бояться. Никто из них никогда не признался бы в своих страхах в присутствии этой наивной симпатичной девчонки. Глиссируя на ногах, срывая маленькие потоки свежего снега из-под ног, компания, радостно галдя, спустилась на пологую и широкую седловину перевала. Солнце пригревало ощутимо, можно было расстегнуться и даже сбросить парящую мокрую куртку, чтобы подсушить ее под щедрым светилом.
19
Теперь привал был основательным. Петрович достал холодное мясо, сухари, кусок уже заплесневелого от сырости и времени сыра, а завершил натюрморт большой плиткой шоколада «Особый», появление которой Ксюша ознаменовала вполне индейским торжествующим криком. Всем казалось, что самое трудное и страшное позади, даже Глуховцеву, знавшему, что спускаться всегда труднее, чем подниматься, и помнившему провалы трещин ледника на другой стороне перевала. Человек – существо эмоциональное и легко впадает в состояние эйфории, подавленности, ярости или отчаяния, поддаваясь каким-то неведомым наркотическим веществам, что вырабатываются в разных участках его таинственного мозга. Сейчас было именно такое состояние – легкое головокружение от чувства преодоления страха, от резкого улучшения погоды, а может быть, даже и от высоты, вселяющей чувство полета, о котором мечтает каждый человек.
В разговорах и сутолоке на седловине незаметно пролетели два часа. Снега на крутых склонах тяжелели, наливаясь влагой, вытапливаемой стосковавшимся по работе солнцем. Несмотря на его горячие лучи, ноги нещадно мерзли в резиновых сапогах, а легкий ветерок ощутимо пробирал через промокшую одежду. Глуховцев скомандовал конец привала, заметив, как скривился от его команды Наби, всю первую половину дня подчинявшийся ему беспрекословно. Николай достал из рюкзака бухту веревки – первый участок спуска был крут, хотя больше всего пугал нависший на южную сторону снежный козырек. Пришлось его обвалить. Карниз тяжелой рассыпающейся массой глухо рухнул на склон и потащил за собой небольшую лавинку. Она медленно, как в замедленной киносъемке, стала разгоняться и разрастаться, на глазах превращаясь в настоящую лавину. Прокатившись по всему склону, снежный вал остановился на перегибе ледника. Сверху эта груда снега казалась совсем безобидной, но не дай бог оказаться у нее на пути – снег был влажным и очень тяжелым, из-под такого многотонного завала выбраться самому практически невозможно.
Николай ловко организовал перила, закрепил австрийскую нейлоновую веревку, подаренную ему когда-то ребятами из Томска, вокруг головки ледоруба, воткнутого в утрамбованный им снег. Первым, пропустив шуршащую оплеткой веревку за спиной, держась за нее обеими руками как за коромысло, широкими приставными шагами-скачками по склону спустился Петрович. За ним, явно ободренная его примером, быстро скатилась Ксюша. Третьим на утоптанную площадку спустился напряженный Наби. Вслед ему Глуховцев отправил свой рюкзак. Самому ему предстояло спуститься без страховки. Он сбросил веревку вниз, и с ледорубом наперевес, штычком вперед, стал осторожно спускаться, вытаптывая сапогами ступени в глубоком снегу. Товарищи, затаив дыхание, следили за ним, ожидая, что он сейчас сорвется. Так и произошло – Николай соскользнул на предательских подошвах своих «болотников» и, опрокинувшись на спину, покатился вниз по склону. Однако, не успев набрать скорость, он тут же ловко перевернулся на живот и, врубившись клювом ледоруба в снег, остановился в нескольких шагах от ожидавшей его троицы. Все это произошло в несколько секунд и внешне выглядело вполне безобидно, как катание на снежной горке в детстве. Не теряя времени, Глуховцев забросил свой тяжелый рюкзак за плечи и пошел вперед, траверсируя склон вправо.
Вниз приходилось спускаться скачками, прыжками, стараясь не свалиться и не разогнаться на склоне. Выпавший свежий снег, конечно, был чреват лавинами, но в то же время он прикрыл голый лед ледника в верхней части настолько, что заметно облегчал спуск. Однако он же и скрыл коварные трещины на перегибе ледника, где он из стенной крутизны переходил в пологую часть, заполнившую дно глубокого кара. Две большие трещины поперечные трещины, грозно ощерившие свои пасти, все же были отчетливо видны. Они надежно преграждали путь. Верхние края, как разомкнутые челюсти древнего чудовища, нависали над нижними на несколько метров. Такие трещины называются бергшрундами, и преодолевать их обычно не так просто. Даже обильные снегопады не смогли заровнять эти ступени-пропасти, хотя снежные пробки и подушки скрывали их глубину.
Дальше можно было двигаться только со страховкой. Пришлось, скрепя сердце, разрезать прекрасную австрийскую веревку, чтобы связаться в две связки. Глуховцев в этой ситуации больше доверял Петровичу, а потому ему в пару назначил Ксению, а сам связался с Наби. Кроме Николая никто не имел горного опыта, а потому даже простые операции требовали много лишнего времени: ему приходилось самому вязать узлы, объяснять, что и как делать в том или ином случае. Глуховцев нашел удобное место, чтобы спуститься в бергшрунд на плотную снежную пробку, которую он называл «снежным мостом». «Мост» образовался, видимо, зимой, когда одна из лавин, пролетев над трещиной, плотно закупорила ее в этом месте. Ширина его была всего метров пять. Объяснив своему партнеру по связке, что нужно делать, Глуховцев, зондируя плотный снежный наст перед собой ледорубом, стал осторожно на четвереньках продвигаться по нетронутой наклонной снежной целине.
Всего пять метров – в обычных условиях просто пять шагов, но в этот раз ожидание опасности заставило всех снова напрячься. За Глуховцевым с такими же предосторожностями перебрались и остальные участники этого похода. Все обошлось - «мост» был основательным, наверняка он мог бы выдержать даже автомобиль, но каждый пробирался по нему вдоль натянутых веревочных перил с огромной осторожностью, будто по тонкому стеклянному карнизу, готовому треснуть и обвалиться при любом резком движении. Для преодоления второго бергшрунда пришлось процедуру повторить, хотя надежную «пробку» в этот раз пришлось искать дольше, пройдя вдоль верхнего края трещины почти на сто метров левее, прямо под скальные сбросы.
Дальше предстояло еще около километра пологого ледникового поля, покрытого пушистым слоем свежего снега. Этот участок слепого преодоления трещин был наиболее опасен. Но несведущей публике, какими были товарищи Николая, показалось, что все самое страшное позади. Ему пришлось с большим напором заставить их остановиться, чтобы выслушать его очередной инструктаж. Глуховцев нарочито спокойным будничным голосом объяснил, что в случае падения в трещину одного человека, его напарник по «связке» должен успеть затормозить и остановить падение, закрепив веревку вокруг воткнутого в снег, как можно глубже, альпенштока. Он понимал, что все эти меры в принципе больше символичны - ни силы, ни опыта в таком сложном деле у его спутников явно не хватало. Он больше рассчитывал, что ему удастся найти безопасный путь, по которому след в след за ним пройдут и остальные. Солнце скрылось за высокой скальной стеной кальдеры, оставшейся позади, и сразу же стало холодно. Еще было достаточно светло, но исчезли тени, и снежное поле съедало расстояние и мелкие детали. Уставшие от света глаза слезились, фокус куда-то съезжал, и выбирать путь становилось все труднее.
Николай чувствовал, что они теряют драгоценное время, нужно было собраться и как можно быстрее покончить с этим опасным участком. Он решил уйти в левую часть ледника, считая, что ледник больше разорван в центре. Снежный наст подтаял и проваливался под ногами в самый неожиданный момент. От этого все тело находилось в невероятном напряжении, которое как электричество передавалось от него всем остальным. Уже был виден конец ледника, засыпанные снегом рябые от больших камней древние морены, которые нагреб когда-то движущийся ледник. Николай потыкал древком ледоруба и, стараясь плавно переносить центр тяжести, перешел через вогнутый след очередной трещины и остановился, чтобы принять Наби. Тот уже намного увереннее, чувствуя к тому же и страховку друга, преодолел эти несколько опасных метров и вместе с Николаем стал наблюдать за действиями второй «связки».
Ксения поймала подбадривающий взгляд Николая и, перебирая ножками, как пугливая косуля, осторожно пошла над трещиной. Пройдя ее, она остановилась и тут же, радостно вскрикнув и моментально забыв все, чему ее только что учил Николай, кинулась к нему на грудь, запутавшись в веревке. В это время Петрович, стараясь скорее покончить с неприятным участком, а главное, чтобы не задерживать остальных, торопливо вступил в хорошо натоптанный след. Глуховцев рассерженный детской выходкой Ксении, собрался ее строго одернуть, но вдруг раздался глухой ухающий звук, и огромный кусок снежного наста обрушился вместе с Петровичем, явив черную рваную дыру. В тот же момент Ксению с огромной силой вырвало из рук Николая, и не успел он ничего понять, как девушка с криком исчезла в дыре, увеличив ее еще больше. Девяностокилограммовый Петрович, провалившись в трещину, одним махом сдернул за собой в пропасть Ксюшу, связанную с ним веревкой.
Часть четвертая
Развязка
1
Солнце уже давно скрылось за остроконечными пиками, но еще было светло то ли от неба, глотающего последние бордовые всполохи, то ли от огромного моря, отражающего неведомый свет. Крупный орлан пошел на последний круг – его охотничий день заканчивался и прежде, чем нахохлившись в своем большом неприбранном гнезде устроиться на ночь, он еще раз облетал свои владения, паря над долиной на последних струях теплого воздуха, восходящего от нагретых за день скал. Среди серовато-зеленых замшелых камней бесконечного курумника он увидел движущуюся тень. Хищник сделал неуловимое движение крыльями, изменил траекторию и зашел на узкую спираль, осторожно снижаясь над возможной добычей. Но уже в следующий миг, разглядев в насторожившей его тени человека, орлан взмыл вверх и ушел вниз по долине, к редкому колку кривых берез, в кроне которых и пряталось его гнездо. Человек был ему не интересен, слишком уж крупная добыча, которая к тому же могла и сама обернуться охотником.
Человек двигался торопливо, но очень неуверенно. Он часто оступался на скользких от лишайников камнях, падал и тут же поднимался, не обращая внимание на ссадины и ушибы. За плечами у него был нелегкий груз, но он не останавливался на отдых, а старался до кромешной темноты спуститься с безжизненных морен в зеленое царство стланика. Вскоре под выступившими на ночь звездами в излучине горной речушки разгорелся яркий живой огонь – человек остановился на ночлег и теперь жался к костру, стараясь унять колотившую его дрожь. На ночь он устроился в спальном мешке прямо у огня, положив в костер несколько толстых кедровых стволов, чтобы их тепла хватило надолго.
Проснулся он от звенящего холода за минуту до того, как яркий солнечный диск стал подниматься прямо из океана напротив его стоянки. Берингово море плескалось где-то в нескольких сотнях метрах ниже, и до него было еще километров пятнадцать пути. Хрусткий иней на траве и кустах под солнцем стал опадать на глазах. Замершие ночью последние цветы этого лета оттаивали, но у них уже не было сил, и их мокрые головки так и остались повядшими. Солнце принесло тепло, и человек, наскоро собрав свой разбросанный скарб, вновь продолжил путь вниз по долине.
В конце дня большой рыбацкий баркас, промышлявший в этих местах браконьерским ловом, чихая и кашляя стареньким мотором, чадившим над бухтой сизым солярным дымом, уже собирался уходить от берега в море, чтобы, обогнув Камчатский мыс, идти прямиком в Петропавловск-Камчатский. Путь был долгим, но зато можно было избежать неприятностей с рыбинспекцией, базировавшейся в Усть-Камчатске. В последний момент на берегу неожиданно появился чужой человек. Выглядел он несколько странно и был явно измотан тяжелым путем по крутым склонам и непролазному стланику. Увидев отходящий от берега баркас, он истошно закричал и начал махать руками так, что всем стало ясно, что человеку нужна их помощь. Когда шлюпка, обычно буксируемая баркасом за кормой на куске фала, подошла к берегу, человек сбивчиво стал что-то говорить, из его речи поняли только одно, что он просит взять его на борт и доставить в город. Разбираться было некогда, да и особого желания не было - люди в этих краях привыкли не влезать в чужие дела. Парня подхватили на борт, и баркас тут же взял курс в море.
Спасенный или подобранный, смотря как его называть, подложив под себя прорезиненный штормовой плащ, устроился в носу на сетях, прикрылся курткой и, прижавшись к своему рюкзаку, провалился в тревожный сон. Бригадир, мысленно уверяя себя, что ему нет ни малейшего дела до пассажира, все-таки озабоченно поглядывал на него – тот явно заболевал. Делать было уже нечего и, накинув на спящего еще какие-то брезентовые чехлы, старшой притулился на руле у натужно гудящего мотора, уводящего тяжелогруженый баркас все дальше от крутого берега неприютного полуострова.
В Петропавловске в сером сумраке раннего осеннего утра пристали в стороне от порта. Бригадир растолкал пассажира, спасительно извлекая его из тревожного горячечного бреда, и, не взяв у него предложенных за услугу денег, облегченно вздохнул, когда тот покинул борт. Шатающейся походкой пьяного или очень больного человека тот стал подниматься по тропинке к городским окраинам и вскоре исчез из вида в клочковатом утреннем тумане. Удерживая сознание из последних сил, он удачно тормознул «частника», щедро предложив два фиолетовых четвертных – самые крупные купюры после недавней «Павловской реформы». Через час он уже мог расслабиться и провалиться в тревожный сон в своей заброшенной берлоге - в дачной Паратунке.
Почти сутки он пролежал в забытьи, но никакой страшной болезни у него не было – просто сильная нервная горячка и усталость. После многочасового сна болезнь вскоре отступила сама. Два дня больной ничего не ел, только пил воду да несколько раз надолго прикладывался к литровой бутылке «кристалловской» водки. Сон его по-прежнему был тревожным, и хотя болезнь прошла, кошмары, на удивление, все сильнее охватывали его, заполняя сны знакомыми лицами и даже голосами. Избавиться от них помогало только состояние тяжелого опьянения. На третий день он все-таки поднялся, чувствуя в теле зыбкую легкость и голод, вакуумно посасывающий под ложечкой. Порывшись в шкафах кладовой и на замусоренной кухне, нашел консервы и концентраты, приготовил из них что-то немудреное и поел, обильно запивая еду водкой, запасы которой ему удалось обнаружить во время этих поисков. «Да, Петрович, от меня не спрячешь», - подумал он с усмешкой, чувствуя, как пол уходит из-под ослабевших ног. Пьяный сон-обморок наконец снова сморил его, принося желанное избавление от галлюцинаций и голосов.
Так прошло несколько дней. День и ночь смешались в беспробудном пьянстве. Трезвея, он просыпался, но тут же, с тоской глядя на уменьшающуюся шеренгу бутылок, снова пил, забывая закусывать. Ему было страшно, что водка - эта волшебная анестезирующая жидкость скоро закончится, и тогда он останется наедине с кошмарами. Часы на руке давно остановились, да он и не обращал на них никакого внимания. В один из просветов, устав от тошнотворного состояния, он попытался навести хотя бы маломальский порядок в домике. Устав от этой бесполезной работы, залез в горячий бассейн, чтобы смыть с себя неприятный запах, который уже ощущал сам. В воде его разморило. Он задремал и сквозь легкую дрему вновь услышал голоса. В панике он закричал, забился в воде и чуть не захлебнулся. Выбравшись из бассейна, еще долго лежал на краю, стараясь успокоить, уговорить бухающее сердце. С этого дня он начал разговаривать вслух с собой и с теми, кто не отпускал его обессиленную душу. В этих монологах он то упрашивал, то плакал, то увещевал и даже грозил себе и еще кому-то.
Из затянувшегося полупьяного существования его вывел телефонный звонок. Сначала он не понял, что это за звук и откуда он идет, но телефон не умолкал, и после двенадцати настойчивых трелей в сознании что-то нехотя провернулось и до него дошло, что это звонит телефон.
- Ты что, Набиджан Каримович, так крепко спишь среди белого дня? – жизнерадостно спросил знакомый голос и, не дожидаясь ответа, тут же продолжил частить, - хватит тебе на завалинке лежать, дело есть, как говорят, на полмиллиона. Американцы прилетают в гости - профессор Вудбридж из университета Аляски с друзьями и переводчицей. Хотят наши красоты посмотреть – Кроноцкий заповедник, Долину гейзеров, ну, как всегда – по программе. Вот я и вспомнил о тебе – ты ведь по-английски чешешь, как бог, да и места все эти хорошо знаешь. Получишь вертолет, можешь еще кого-нибудь из местных в помощь взять и вперед. Платят наличными долларами по американской тарифной сетке. У тебя какой разряд? Ты ведь у нас доктор наук, не правда ли? Собирайся, я тебе завтра машину пришлю с утра, поедем гостей встречать. Все понял?
По мере того, как жизнерадостный выпевал свой монолог, в голове у Наби стало проясняться. К концу он уже понял, что звонит заместитель директора института по общим вопросам, полковник в отставке. Наверное, потому он всегда был по-солдафонски жизнерадостен и оптимистично деловит. Этакий Скалозуб на пенсии. Еще Наби понял, что его требуют с поверхности и что пора поднимать лодку со дна, выплывать к людям, чтобы не вызывать ненужных подозрений. Однако запой или заплыв, как называл такое состояние Петрович, был настолько глубоким, что в ответ он смог только промычать что-то нечленораздельное. Это было однозначно принято за согласие, и в трубке раздались короткие гудки. В этот день он впервые не стал пить и даже спрятал оставшиеся последние две бутылки водки в дальний шкафчик, пустые же сложил в ящик и вынес за ограду. «Кому надо – подберут», - успокоил он себя. До позднего вечера пришлось выгребать мусор из всех углов когда-то фешенебельной дачи, чтобы привести ее в божеский вид. Дошла очередь заняться собой и своим гардеробом. К утру, когда за ним пришел институтский «рафик», Нуряев имел уже вполне приличный вид, а глубоко запавшие глаза придавали его смуглому лицу некую загадочность. Всю долгую дорогу к военному аэродрому, на котором американцы должны были посадить свой «чартер», болтливый шофер пересказывал ему последние новости в стране и в городе.
2
Наби очень боялся, что в заспиртованной голове, в которой в последние дни мысли проворачивались с невероятным трудом, английский язык не оживет. Но уже после нескольких первых фраз он понял, что опасения были напрасными: он свободно начал общаться с американскими коллегами, тем более что их язык был вовсю пересыпан знакомыми геологическими терминами. Профессор оказался достаточно пожилым человеком. Лицо и руки его уже покрывали старческие пигментные пятна, но изморщиненное лицо старой черепахи лучилось заразительной добротой и неуемной энергией. В свои семьдесят восемь лет профессор еще очень бодро передвигался, а его амуниция, включая великолепные альпийские ботинки, говорила о том, что он намерен исколесить всю Камчатку вдоль и поперек.
С ним было еще трое геологов моложе, лет так пятидесяти, не больше. Всю эту компанию сопровождала стройная и наверняка знойная, как подумал о ней сразу Наби, молодая переводчица с ослепительной голливудской улыбкой и густой гривой иссиня-черных волос, отливающих благородным блеском. Переводчица была дьявольски хороша и по-русски говорила в совершенстве. Увидев изумление русского гида, она, смеясь, пояснила, что ее предки были выходцами из России и, хотя с тех пор прошло почти две сотни лет, и они давно приобрели все достоинства настоящих американцев, родной язык, все-таки, сумели сохранить. При этом она так многозначительно посмотрела на профессора, что Нуряеву показалось, что между ними существует интимная связь. Это вызвало какую-то неясную досаду - переводчица настолько привлекла Наби своей красотой, что он отвлекся и пропустил несколько фраз профессора Вудбриджа, и пришел в себя, только услышав громкий смех.
- Осторожно, доктор Нуряев, так ведь и ослепнуть можно. На нашу красавицу смотреть можно только через защитные очки. Она у нас звезда первой величины. Знакомьтесь – моя младшая дочь - Эбигайль Вудбридж.
Наби смутился и какое-то время старался не смотреть на красавицу, оказавшуюся без работы, настолько уверенно и спокойно Наби сам вел разговор с гостями. Программа приема «особо важных персон» была накатана давно. В те времена, когда на засекреченную на сто рядов Камчатку не допускали иностранцев, сюда, хоть и редко, но наведывались большие начальники из Москвы, а их было принято ублажать с царскими почестями. В этот раз такой прием ожидал и туристов-геологов из Америки, правда, в отличие от партийных бонз эти гости платили за все услуги полновесной валютой, один только пересчет с которой на родной курс вводил хозяев в легкий транс.
Как часто бывает, в полевых условиях отношения завязываются проще и быстрее. Американцы оказались на редкость неприхотливыми и добродушными. Они прилетели сюда в полной уверенности, что эта дикая, практически необжитая окраина огромной империи, и ни отсутствие маломальских удобств, ни капризная осенняя погода не могли их разочаровать. Несмотря на то, что красот на Аляске и своих не мало, Камчатке они восхищались с детским восторгом и непосредственностью, а больше всех сам профессор Вудбридж. Целый день провели в экскурсиях в Долине гейзеров. Потом еще несколько часов любовались грязевыми вулканчиками и гейзерами кальдеры Узон, а в конце дня специально залетели на ловлю последней волны лососей, плотной стаей забивших маленькую горную речку от берега до берега.
Ночевать устроились на знакомом Наби кордоне Кроноцкого заповедника среди марсианских пространств вблизи грозно курящейся Ключевской сопки и мрачного вулкана Камень. Егеря, привлеченные необычными гостями, а в те годы иностранцы на Камчатке были почти инопланетянами, постарались на славу, завалив в нарушение всех правил заповедника красавца-толсторога. Нежное мясо барана, нагулявшего жирка для долгой зимы, аппетитно жарилось на углях, вызывая у всех проголодавшихся путешественников обильные слюнки. В ожидании жареной баранины под нескончаемые разговоры приходилось пока перебиваться водочкой под соленую и копченую рыбку, икру-самосол и американский бекон, слегка поджаренный на шампурах.
Наби все это время осторожно кружил вокруг американки, что означало, если не полное, то заметное излечение от стресса, пережитого им недавно. До этого вечера, приняв обязанности гида, он старался не пить, всякий раз пригубливая лишь символически, опасаясь сорваться в привычное тупое опьянение. Это воздержание давалось ему большим трудом – привычный к своей ежедневной дозе организм жалобно и капризно требовал своего. В этот вечер, не выдержав искушения, безмятежно полагая, что под такую королевскую закуску опьянеть невозможно, Наби расслабился и в охотничьем азарте, присев рядом с Эбигайль, не заметил, как превысил контрольную порцию. Ему казалось, что пьянеет он не от водки, которую по русской традиции для такого вояжа прихватили с большим запасом, а от тонкого аромата, идущего от белоснежной кожи красивой женщины.
Говорят, что мужчина в любом возрасте – щенок, а подпитый и охваченный вожделением мужчина в присутствие этой самой желанной для него женщины – щенок тем более, причем еще и беззастенчиво хвастливый. Чтобы произвести впечатление на американку, Наби стал рассказывать о себе, о своей карьере ученого и высоком положении в советском обществе. Ему очень хотелось поразить ее чем-то большим, чем просто россказни. Окончательно впадая в хвастливый раж и теряя контроль над собой, Наби отлучился в свою персональную палатку и принес маленький брезентовый мешочек. Видя, что ему удалось заинтриговать собеседницу, он медленно раскрыл мешочек и с волшебством факира из арабской сказки высыпал на ладонь изумленной женщины горсть алмазов, заигравших в свете костра всеми цветами радуги.
- Боже мой, какое чудо! – задохнулась от восхищения мисс Вудбридж, ничуть не преувеличивая. И только через минуту еле слышным шепотом спросила:
– Откуда они у вас? Здесь, наверное, тысяч на двадцать?
И Наби, почувствовав, что ему, наконец, удалось поразить эту фантастически красивую женщину, пересыпая камешки обратно в их брезентовое убежище, стараясь, чтобы никто из посторонних не заметил камней, снисходительно ее поправил:
- Это не просто камешки, которых без счету в обычных ювелирных лавках. Это уникальные алмазы с чуть зеленоватым оттенком ювелирной чистоты. Здесь в мешочке их каратов на семьдесят. Думаю, они потянут на полмиллиона, но это не все. У меня их гораздо больше! - Ему хотелось, конечно, прихвастнуть, но в этот раз он по привычке ученого-математика оценил свою добычу абсолютно верно. И тут же заметил, как блеск сказочных камней отразился во вспыхнувших глазах Эбигайль.
- Мисс Эбигайль, - обратился он к ней, но она тут же прервала его, прикоснувшись приятно пахнущей ладонью к его губам.
- Просто Эби, для вас… для тебя, милый Наби, просто Эби, - и, как бы устав от напряженной позы, прижалась к его плечу. Наби тут же забыл, о чем он хотел ее спросить. Он почувствовал, что всерьез задел неприступную прежде красавицу, увидел, как вспыхнули и заблестели ее глаза, как налились чувственные губы. Оставалось только дождаться своего часа, сомнений не оставалось - эта женщина не посмеет ему отказать.
Ночью, дождавшись пока разойдутся, а вернее, расползутся не в меру загулявшие участники вечера «дружбы народов», Эбигайль тихонько прокралась в палатку к узкоглазому русскому доктору, хранившего в брезентовом мешочке целое состояние. Она не очень понимала мотивы своего поступка, но они ее мало интересовали. Захотела и пришла, чего голову напрягать. Может быть, причина в красном вине, обильно подававшемся к жареному барашку, или большая порция холодной водки сверх того? А может быть, все дело в таинственном, магическом свечении чуть зеленоватых кристаллов на ладони? А хищные желтые глаза этого непонятного русского, в которых она увидела еле сдерживаемое, почти животное желание, отозвавшееся в ней нестерпимой, но приятной истомой в самом низу живота? Эбигайль не стала продолжать поиски мотива, а к утру уже окончательно забыла о своих вопросах. К черту любые объяснения! Ей было так хорошо этой ночью на безжизненном лавовом плато под нависающим конусом огнедышащего вулкана, плюющегося клубами пепла, в объятиях сильного и горячего мужчины, в котором угадывалась какая-то тайна! Было бы глупо и обидно, если бы она поддалась осторожности и смогла бы сдержать свой порыв и не прийти этой ночью к Наби, но что теперь об этом напрасно думать.
3
Ей казалось, что еще никогда раньше она испытывала такого острого наслаждения, не пила такой обжигающей, безумной страсти. Даже в базовом лагере на леднике Кхумбу, под Эверестом, где она изменила Самуэлю с его лучшим другом, как только он скрылся у первых сераков ледопада. Именно пикантность самой ситуации, когда многолетняя мужская дружба, которой так гордились эти два сильных мужчины, была положена под ноги роковой красавицы по первому ее желанию, возбуждала ее неимоверно. Сэм не вернулся из того выхода. Он попал в лавину под самым Южным седлом, когда устанавливал очередной лагерь, чтобы подготовить восхождение для своей любимой, которая могла бы попасть в книгу рекордов Гиннеса, как самая молодая покорительница Эвереста. Его друг-предатель, который вместо того, чтобы спасти Сэма или погибнуть вместе с ним в одной связке, занимался в это время любовью с маленькой Эби. Смерть друга потрясла его, он суеверно посчитал себя виновником гибели друга, и в тот момент проклял всех женщин. Наверное, он сошел бы с ума от горя и раскаяния, если бы через год не замерз на Макалу - очередном восьмитысячнике, который он отправился покорять в одиночку. Говорят, он сам искал своей смерти.
В этот раз остроты тоже было не мало. И место, и условия, и обстоятельства, да и вынужденное воздержание в последние месяцы, что ей пришлось провести в семье отца, да и чего скрывать, горсть благородных алмазов - все это придавало особую прелесть нечаянному любовному приключению. Да и сам азиат оказался так хорош! Уж чего-чего, а в сексе она знала толк, хотя всегда считала его неприличным развлечением для плебеев. Ей приходилось скрывать эту животную плебейскую страсть. Часто, когда желание становилось нестерпимым, она утоляла его первым встречным. Главное, чтобы «мачо» был настоящим, а затем его никогда больше в своей жизни не встретить. Ее могла удовлетворить и женщина, но все-таки она предпочитала мужчин. Ей чудесным образом удалось избежать перипетий и волнений настоящей любви, ее сердце представляло собой здоровый, хорошо тренированный мускул, перекачивающий кровь с завидной неутомимостью, и Эбигайль предпочитала не испытывать его любовными муками. Неотразимую красоту и власть над мужчинами Эбигайль легко использовала для достижения своих целей, сохраняя имидж благородной, холодной и недоступной женщины, что особенно привлекало мужчин. Они так наивны и беспечны, как мотыльки, летящие на огонь.
В эту же бессонную ночь, испытав особенно острое наслаждение, Эбигайль на какой-то момент впервые ощутила себя не охотником или укротителем, как это было обычно, а слабой жертвой, попавшей в тугие и прочные сети паука-кровопийцы. Она прижималась к горячему телу уснувшего перед рассветом Наби, и сквозь его прерывистое дыхание и гортанные звуки непонятных слов, пугающих и притягивающих ее, прислушивалась к затихающему внутри нее пронзительному неслышному звону – отголоску сокрушительного наслаждения, в которое ее вогнал этот незнакомец. Трезвея от холода, проникающего в палатку и обволакивающего ее разгоряченное, влажное от любовного пота тело, она с легким сожалением подумала, что все прекрасное так мимолетно. И тут же начала прикидывать, как выгоднее распорядиться неожиданным раскладом, счастливо выпавшим ей вместе с этим страстным и неутомимым варваром.
По преданиям, бережно хранимым в их семье, одним из ее предков был русский матрос-китобой, занесенный судьбой на Аляску еще в восемнадцатом веке. Матрос по имени Иван так и остался на этой северной земле, женился на эскимоске и прожил долгую жизнь, оставив десятерых детей. Почти два века потомки Айвена, как на американский манер к концу жизни стали звать русского моряка, передавали не только его историю, но и хорошее знание русского языка. В семье все говорили по-русски, считая этот язык родным. Во время Второй мировой войны один из потомков Айвена служил в американском военном флоте, и в качестве переводчика привлекался к поставкам военного снаряжения и продовольствия по «ленд-лизу». Он даже побывал с караваном морских судов в Мурманске, пройдя ад немецких бомбежек и нападений подводных лодок, и, вернувшись на родину, до конца жизни с гордостью пересказывал эту эпопею, насыщая ее каждый раз все новыми подробностями.
Эту историю Эбигайль успела услышать от своего героического деда сама. Ее мать, младшая дочь деда-героя, вышла замуж за профессора университета в Сиэтле Вудбриджа сразу же после окончания школы. Она стала уже четвертой женой неугомонного профессора, несмотря на разницу в возрасте в тридцать лет. Этот четвертый счастливый брак придал профессору новый заряд энергии, что позволило ему осуществить еще несколько интересных и сложных геологических экспедиций. Молодая и красивая жена всегда сопровождала мужа в этих путешествиях. Вскоре, среди айсбергов и ледников Антарктиды она зачала ему дочь, которую и родила в ближайшем к Антарктиде родильном доме - в самом южном городке Южной Америки, в Чили, неподалеку от легендарного мыса Горн.
Столь необычные условия, наверное, и повлияли на характер Эбигайль, прозванную родителями с раннего детства «сорвиголовой». Девушка с детства увлеклась самыми экстремальными видами спорта, а рано повзрослев и оставив родительский дом, стала участвовать в экспедициях и авантюрах, в которых часто шансов остаться в живых или избежать катастрофических последствий было не более пятидесяти процентов. Горные лыжи, парашют и дельтаплан, альпинизм, скалолазание, спелеология и подводное плавание в водах, кишащих акулами – казалось, этой девчонке всегда не хватает адреналина, который был ей необходим как топливо мотору. Эбигайль с самого детства общалась только с мужчинами, их внимание и влюбленность были необходимы ей не меньше, чем постоянное «щекотание нервов». В молодости укрощение мужчин она считала самым любимым, хотя и самым легким из своих увлечений. В те годы она отдавалась мужчинам особенно легко и беззаботно. Для нее это было делом приятным, но совершенно обычным.
В семнадцать лет она сбежала из дома с известным в Америке ныряльщиком и кладоискателем. Сорокалетний искатель приключений влюбился в Эбигайль как мальчишка. Чтобы привязать к себе молодую красавицу, тратившую огромные суммы с поразительной и заражающей легкостью, с какой она делала почти все, он решил поднять золото с испанского галиона, затонувшего в Карибском море лет триста назад. Приключение было вполне во вкусе Эбигайль. Золото действительно нашли и подняли, хотя для самого ныряльщика, опьяненного удачной находкой и потерявшего над собой контроль, все закончилось весьма печально. Нарушив правила подъема с большой глубины, он скончался от резкой декомпрессии. Молодая вдова исчезла с места событий с компаньоном погибшего любовника прежде, чем туда добралась полиция Доминиканской Республики, в водах которой находился затонувший корабль. Золото, как говорили потом, они все-таки успели увезти с собой.
Через год Эбигайль сошлась с молодым красавцем-альпинистом, успевшим создать себе мировую славу самого отчаянного, но удачного горовосходителя. Это был сам Самуэль Фишер. Влюбившись в Эбигайль без ума, он решил положить к ее ногам высочайшую вершину мира. Покорять Эверест в составе небольшой интернациональной экспедиции молодые отправились вместе, был с ними и неразлучный друг Саиуэля, участник всех последних рекордных его восхождений. Наверное, Эби приносила несчастья всем своим мужчинам. Фишер погиб, попав в лавину еще на пути к Южному седлу. В этот раз с ним в связке не было верного друга, который, сославшись на болезнь, остался в базовом лагере, чтобы банально переспать с девушкой своего друга, поманившей его для остроты ощущений. Спасательные работы были безуспешны, как и вся экспедиция, которая продолжалась, несмотря на потери, но взойти на вершину Эбигайль так и не удалось.
Из Непала обмороженная и обветренная девятнадцатилетняя искательница приключений вернулась с новым другом - сыном известного в Америке компьютерного магната-миллиардера, с которым она познакомилась в Катманду. Молодой человек по модной тогда традиции прилетел в Непал, чтобы попасть в один из древних буддистских монастырей и познать там смысл жизни. Однако этот смысл, как ему показалось, в первую же ночь под огромными звездами Катманду в постели маленького отеля ему открыла героическая девушка, потерявшая любимого в лавине под Эверестом. До сих пор деньги Эбигайль не интересовали, важно было удовольствие от жизни, желательно с пьянящим привкусом крови, а деньги всегда были у тех, с кем она связывала свою жизнь. Теперь же денег, выдаваемых богатым папой единственному сыну на любые затеи, было столько, что Эби не смогла их не заметить.
Жизнь как-то изменилась. И хотя Эбигайль по-прежнему много путешествовала, теперь она привередливо перебирала «пятизвездочные» бунгало и отели на самых дорогих курортах-островах, лишь иногда срываясь на какое-нибудь опасное восхождение в Южной Америке или в Альпах. Она больше никогда не бывала в Гималаях - дыхание смерти на ледопаде Кхумбу запомнилось ей навсегда. С годами молодая авантюристка стала предпочитать круизы на комфортабельных яхтах или на крайний случай путешествие на воздушном шаре. Будучи по-мужски азартной, недостающую остроту ощущений Эбигайль стала добирать в самых известных казино мира, играя рискованно и по-крупному. Она обожала Игру со случаем, и очень быстро поняла, что риск в один миг потерять сотни тысяч долларов щекочет нервы не меньше, чем камнепад или сход лавины в горах. Ощущение же от миллионов, поставленных на кон, вообще невозможно было с чем-то сравнить!
Счастливая и беззаботно-богатая жизнь уже успела надежно войти в привычку молодой женщины, старавшейся ее все более разнообразить, проматывая огромные деньги, как вновь случилось непредвиденное. Ее богатый друг, который давно наскучил Эбигайль, рассерженный ее холодностью и равнодушием, набрался в баре казино в Монако и, не справившись с восьмилитровым «Порше» на серпантине по дороге в Ниццу, сорвался в море. Он чудом выжил, но остался на всю жизнь недвижимым калекой. Эбигайль оставила его в богатой клинике для таких инвалидов, пожизненное пребывание в ней оплатил его отец, а сама умчалась дальше по жизни, с намерением успеть как можно больше.
Вскоре она вышла замуж. К этому времени жажда приключений стала иссякать, а из привязанностей самой сильной оказалась тяга к огромным деньгам. Муж, в отличие от всех ее предыдущих мужчин, сам был баснословно богат. Только от вслух произносимой цифры его состояния, приводимой журналом «Форбс», замирало сердце. К огромному сожалению Эбигайль, их семейное счастье оказалось недолгим. Рок продолжал преследовать всех ее мужчин. В этот раз что-то произошло с личным самолетом мужа, когда он летел из Нью-Йорка на уик-энд в собственное ранчо в Техасе, где его ждала любимая жена. Горе Эбигайль было безутешным, ведь по условиям брачного контракта молодая супруга, не успевшая набрать установленного стажа, осталась практически ни с чем. Несчастного, как она выражалась, миллиона ей с трудом хватило на год. Наверное, именно тогда в молодой женщине окончательно произошли необратимые изменения. Беззаботность и жажда острых ощущений, связанных с огромным риском для жизни, бесследно испарились. Все мысли были заняты только одним – как обеспечить себе вполне пристойную жизнь на долгие годы, желательно до самого ее конца.
Полоса беззаботного везения сменилась полосой неудач и разочарований. Спекуляции на валютной бирже в компании с молодым русским эмигрантом, сказавшимся миллионером, а на деле оказавшимся шарлатаном, только ускорили истощение денег. Когда они кончились, настали трудные времена. Кое-какой гардероб и драгоценности, на которые не скупился ее муж, после нескольких лет чрезмерно богатой жизни оказались сущей мелочью. Пришлось ехать к родителям. Отец в то время перебрался на Аляску, что совсем не прельщало молодую женщину, успевшую привыкнуть к теплу экзотических островов. В стремлении к новым, более сильным эмоциям она перепробовала почти все, что придумало человечество, теперь же ее удручающее финансовое положение и вынужденное одиночество стало причиной глубокой депрессии. Ее не привлекала обычная семейная жизнь, ей совсем не хотелось обзаводиться детьми, чье существование, по ее представлениям, очень обременяет. Она еще замечала взгляды мужчин, подтверждающие силу ее красоты, но уже чувствовала не отпускающую тяжесть прожитых лет, заставляющую думать о будущем без радости и оптимизма.
Время, которое ей пришлось провести рядом с отцом, помогая ему в подготовке поездки в загадочную Россию, она рассматривала как вынужденный простой, после которого она вновь устремится в увлекательное плавание по жизни. Она не ждала ничего интересного от этой путешествия, хотя ей всегда было любопытно попасть в Россию, язык которой вбивала ей в детстве мать. Совершенно неожиданно ее поразили грозные курящиеся вулканы, величие и необыкновенная красота этих мест, особенно подчеркнутая нищетой и убогостью местных жителей, не представлявших, что где-то в мире живут совсем иначе. И уж совсем чудом оказалась ее встреча здесь, на краю Земли, на забытой богом и людьми Камчатке, с необыкновенным азиатом, хранящим горсть алмазов на полумиллиона долларов в брезентовом мешочке. Чем не забавное развлечение, когда жизнь стала такой скучной и пресной?
4
Профессор Вудбридж с дочерью и товарищами собирался совершить восхождение на Ключевскую сопку, несмотря на все уговоры егерей отказаться от этого небезопасного мероприятия. Наби не мог понять, то ли профессор наивен и легкомысленно принимает Ключевскую за слишком простую гору, то ли действительно он настолько опытен и хорошо подготовлен физически, что совершенно не боится восхождения. А ведь и время для этого было выбрано не самое лучшее – осень. В любой момент можно было попасть в снежную метель, да и морозы по утрам даже у подножья горы доходили до пятнадцати градусов, что же ждет восходителей на три тысячи метров выше. Наби очень не хотелось идти на это восхождение, он – дитя пустыни - не любил и боялся гор, да и бессонная ночь с оголодавшей по ласкам американкой лишила его последних сил. Но отказаться от участия в этой авантюре никогда бы не посмел. Для него не было большего позора, чем выглядеть трусом в глазах женщины, тем более такой, как Эбигайль.
На счастье положение спасла сама Ключевская. Она вдруг стала плеваться клубами пепла и погнала по одному из желобов вскипевшую через край лавовую реку. Профессор, глядя с восторгом на разошедшийся ни на шутку огнедышащий вулкан, с огромным сожалением и к нескрываемой радости остальных участников поездки, особенно тех, кто страдал жуткой головной болью после вчерашней вечеринки, вынужден был отказаться от восхождения. Решено было сделать дневку. Вертолет стоял рядом – он был зафрахтован на время всего путешествия американцев, и даже время его пребывания на земле оплачивалось как полетное.
Наби, сославшись на головную боль, провалялся весь день в палатке, а как только стемнело, вновь предался горячей любви с жадной и неутомимой американкой. Он был страшно горд, что сумел не только овладеть этой красивой и недоступной, как ему казалось сначала, женщиной, но и заставить ее снова и снова выпрашивать его ласки. Он упивался ощущением победителя, все остальное его перестало интересовать. Наби еще машинально рассказывал американцам о красотах и достопримечательностях Камчатки, но те, видя его увлеченность их спутницей, лишь одобрительно посмеивались над ним. Опьянение этой женщиной было совсем не меньше, чем от алкоголя, таким же глубоким и иссушающим, не оставляющим сил ни на что другое.
В последнюю ночь перед отлетом городские власти, желая в полной мере продемонстрировать мощь русского гостеприимства, устроили в честь дорогих гостей необычайно пышный по тем временам банкет. На ногах остались только Наби и мисс Вудбридж, успевшие ускользнуть в городскую гостиницу раньше финальной части пира, после которой полегли вповалку даже самые стойкие. Эбигайль предоставили единственный в этой гостинице «люкс», как всегда в провинции, безвкусно роскошный. До сих пор они никогда не говорили друг с другом. Говорить было не о чем и некогда. Как только они оставались наедине, американка, не обращая внимания на полевые условия, холод и другие неудобства, бросалась в его объятия с закрытыми глазами и до самого утра неутомимо предавалась наслаждениям, шумно и бесстыдно оглашая безмолвные заснеженные окрестности доносящимися из палатки стонами и вскриками.
В эту ночь все должно было быть иначе. Это понимали оба. Эбигайль начала говорить первой. Она все продумала, до самых мелочей. Завтра «Челленджер» - небольшой реактивный самолет, принадлежавший другу ее отца, прилетит за ними на военный аэродром Ленинский. Там нет ни пограничников, ни таможни, а единственный сотрудник КГБ, прикрепленный к их группе, сегодня на банкете напился так, что к утру вряд ли придет в себя. Наби должен улететь вместе с ней! Это будет просто! А в Америке он попросит политического убежища, они будут вместе, ведь он любит ее, не так ли?
Она замолчала, ожидая ответа. Наби без слов прильнул к ее губам. В этот момент он не вспомнил ни о семье в далеком солнечном Ташкенте, ни о постах, званиях, ответственности, ни о чем из своей прежней жизни. Перед глазами промелькнул лишь черный рваный оскал бездонной трещины в леднике, почудились глухо звучащие из ее глубины крики. Нет, от всего этого он готов был лететь сейчас даже на другую
планету, не то что в другую страну. Наби ждал этого разговора и предложения уехать с американцами. Он самонадеянно полагал, что Эбигайль влюблена в него до беспамятства и, конечно, не сможет расстаться с ним сейчас. Ему и в голову не могло придти, что над этой женщиной не властен любовный дурман, она ничего не делает без точного и безошибочного расчета.
Все вышло, как он хотел, осталось только сгонять за рюкзаком, в котором приготовлены мешочки с платиной и алмазами. Удача, вечная его спутница и должница, вновь улыбалась ему, ни в каком другом случае он не смог бы добраться до Америки с таким багажом. Накопившаяся усталость и принятое, наконец, такое важное решение сломили Наби, и он впервые за последние дни так крепко уснул, что не услышал стук в дверь номера на рассвете. Это профессор, тревожившийся за столь откровенно раскрутившийся роман дочери, торопился поднять дочь пораньше, чтобы она успела проститься с русским. Эбигайль, прикрывшись простыней, впустила смущенного отца и ошарашила его решением увезти с собой Наби. Зная ее характер, профессор все же сделал слабую попытку возразить, пытаясь напугать дочь самыми невероятными последствиями, вплоть до истребителей-перехватчиков, которые могут якобы поднять, чтобы не выпустить их с беженцем на борту, но Эби с незнакомой ему прежде резкостью тут же прервала его заранее заготовленной тирадой:
- Отец, мы не можем бросить человека в этом коммунистическом кошмаре! Его преследуют по политическим мотивам, ему запрещен выезд из этого ужасного города и угрожает тюрьма! Эти несколько дней ему разрешили провести с нами только потому, что он прекрасно говорит по-английски и является настоящим специалистом-геологом. Мы любим друг друга, в конце концов. Мы поженимся!
Профессор, понимая, что спорить бесполезно, в глубине души принимая аргументы в пользу намечаемого побега, махнул рукой, дескать, делай, что хочешь, и вышел из номера. Когда Наби проснулся, Эбигайль сообщила ему, что отец согласен участвовать в их смелом плане и переговорит с остальными участниками делегации.
Все прошло на удивление гладко и даже скучно. Сопровождающему гэбэшнику налили на опохмел, и он, привычно откинувшись, проспал до самого отлета самолета, который беспрепятственно взмыл вверх и, развернувшись на сто восемьдесят градусов, взял курс на Анкоридж, унося Набиджана Каримовича Нуряева и его небольшой, приятно тяжелый груз в совершенно новую, полную неизвестности жизнь.
5
Все произошло в одно мгновение. Сначала Петрович, напряженный и насупленный, уже в двух шагах от края трещины, как-то по-бабьи взмахнув руками, провалился сквозь ухнувший наст, и тут же пронзительный протяжный крик Ксении, сбитой с ног натянувшейся веревкой и исчезнувшей в черной дыре провала вслед за своим напарником по связке. Резко очерченная черта в пробитом их телами снежном насте протянулась вдоль ледниковой трещины еще метров на пять. Николай увидел, как Наби присел от страха и вцепился в снег руками в брезентовых рукавицах. «Лучше бы зубами за воздух», - успел подумать Николай. Он тоже смертельно испугался, но и в шоке автоматически продолжал действовать, как следовало по инструкции: лег на снег и подполз к краю трещины, из которой несло страхом и пустым холодильником. Где-то в трещине, глубоко подо льдом шумела вода. Коля не успел крикнуть, снизу из глубины он услышал плач Ксюши. Значит, она жива!
- Ксюша, что с Петровичем?! Ты сама цела?! – закричал изо всех сил Николай. Девочка, сквозь слезы пыталась что-то ответить, но Николай ничего не мог разобрать. Он попытался ее успокоить, но безуспешно. Оставаться на самом краю трещины было опасно, Коля отполз от него и, поднявшись на ноги, посмотрел на бледного Наби.
- Что делать? Что делать? Что нам делать? – бормотал тот в отчаянии, сидя на корточках и по-прежнему держась руками за снег. Глуховцева аж передернуло, но он спокойно, как мог, ответил:
- Сначала надо успокоиться, а потом будем доставать ребят из трещины. Ксения жива, а вот Петровича пока не слышу. Это плохо, но еще хуже, что ты в шоке. Ты сам придешь в себя или тебе в морду дать?
Наби сморщился, отер рукавицей лицо, оцарапав до крови щеку, и поднялся со снега.
- Говори, что надо делать.
- Держи меня, да покрепче, а я попытаюсь что-нибудь разглядеть в трещине и понять, что с Петровичем. Он свесился в черный прогал почти по пояс, чувствуя, как Наби цепко ухватил его за веревочную обвязку. Слабый свет, проникающий в трещину, позволил ему разглядеть сначала ледяные, гладкие и местами даже прозрачные неровные стены, потом, в глубине, на снежной пробке он увидел силуэт Ксении. Она скулила как брошенный в воду котенок. Николай, стараясь не напрягать голос, придав ему максимальную обыденность, спокойно окликнул ее. Но Ксения, вновь истерично рыдая, стала кричать, что Петрович лежит без сознания, а рядом с ней лежат два замерших трупа. Она страшно боится, она просто сойдет с ума, если ее не вытащат сейчас на поверхность. Еще добрых полчаса Николай пытался успокоить девушку и добиться от нее каких-то связных слов или действий. Наконец, уже основательно замерзнув, он принял решение спуститься в трещину самому.
- Наби, соберись, пожалуйста. У меня теперь вся надежда только на тебя. Я спущусь вниз, разберусь с Петровичем, и мы поднимем его наверх. Потом Ксюшу, а там и меня. Тебе будет очень тяжело, но я буду тебе помогать при подъеме.
Они закрепили веревку через головку ледоруба, и Николай, страхуемый Наби, начал осторожно спускаться в трещину. До снежной пробки, на которой лежала Ксения, была метров двенадцать, хотя сначала показалось все двадцать. Веревка, связывающая ее с Петровичем, уходила ниже в провал. Там, в узком проеме льда застрял недвижимый Арсеньев. В стороне, метрах в пяти от Ксении, угадывались два человеческих силуэта, занесенные вымороженным до легкости пуха снегом. Видно было, что эти тела пролежали в трещине много времени. От них несло мистическим ужасом и холодом, но Глуховцев, преодолев страх, прошел по снежной пробке к ним. Промерзшие насквозь тела сохранились, как восковые фигуры в музее мадам Тюссо. Смахнув иней, Коля легко разглядел лица – это были мужчины – один в возрасте, второй совсем молодой, поросший черной густой бородой, колом торчащей на морозе. Рядом лежал ледоруб, он-то сейчас и нужен был Николаю, хотя прочность его не внушала ни малейшего доверия, но и выбора не было.
Ксения, как только Николай начал спускаться в трещину, перестала плакать и затихла, как испуганная мышка, и лишь слабый отблеск широко раскрытых глаз, трудно различимых в полумраке трещины, выдавал ее волнение. Николаю удалось спуститься к Петровичу. Тот был без сознания, но слабый пульс, как показалось Глуховцеву, еще пробивался на беззащитно оголенной шее. Коле удалось освободить Арсеньева из трещины, и с помощью пришедшей в себя Ксюши поднять его к ней на площадку. Привязав Петровича к концу своей веревки, он крикнул Наби, чтобы тот поднимал пострадавшего наверх. Наби поднял Арсеньева к краю дыры, закрепил веревку и с огромным трудом втащил его на поверхность. Николаю в этот момент показалось, что самое трудное позади, хотя он еще совсем не успел подумать, что все-таки с Петровичем и как оказать ему необходимую помощь. Видимых повреждений и кровотечения сквозь одежду он не разглядел, вполне возможно, что старый подводник был в шоке. Ксюшу колотила крупная дрожь, не только нервная – в трещине был жуткий холод. Минуты тянулись как долгие часы. Вдруг вверху, в дыре, сквозь которую пробивались остатки дневного света, показалась голова Наби. Гулко, как в рупор, он бросил страшные слова:
- Петрович мертв.
Глуховцев, захлебнувшись от возмущения, стал кричать, что это глупости, что Наби не врач и толком ни в чем не разбирается, что надо тщательно прослушать пульс, нужно тепло, горячее питье и может быть, массаж сердца, черт побери, да сделай же ты что-нибудь, наконец…
Светлое пятно над головой безмолвствовало. Прошла вечность, пока в нем снова появилась голова Наби. Он начал что-то тихо и монотонно говорить, но Глуховцев, окончательно выходя из себя, завопил, срывая голос:
- Говори громче, чего ты там под нос бубнишь? Бросай мне веревку. Будем поднимать Ксюшу. Не тяни время, его у нас уже нет. – И тогда разозленный Наби неожиданно окрепшим зычным голосом вдруг с ним согласился:
- Ты, как всегда, прав, Николаша, у нас совсем нет времени! Ни у меня, ни тем более у вас! Уже поздно, я жутко замерз и устал. У меня нет сил и я не могу вам помочь выбраться из трещины, глупо замерзать всем троим возле мертвого Петровича. Я ухожу вниз. Мне очень жаль… Хотя нет, не буду лгать, мне вас не жаль! Судьба сама сделала выбор, предоставив мне напоследок шанс высказать тебе все, что наболело у меня на душе. Ты мне надоел, Глуховцев, ты даже не представляешь себе, как ты мне надоел! Я ненавижу тебя! Ты, Коля, мне всю жизнь мешал, всю жизнь был немым укором – блаженненький и благородненький. Как же – «апостол во плоти»! Ты отнял у меня единственную женщину, которую я любил в этой жизни - Машу! У меня отнял, и сам не смог ее сохранить. Ты погубил моего ребенка в ее чреве. Что, не знал? Даже не догадывался? Святая простота! Ведь я трахнул твою невесту всего за час до алтаря. Она сама мне дала. Нагнулась так грациозно, задрала подол своего белого свадебного платья, раздвинула ножки и даже перчатку закусила, чтобы не закричать от удовольствия. Ты ведь знаешь, как я это умею, как все бабы тащатся от меня, а потом век не могут забыть, до того им подо мной хорошо. Она тебе этого не рассказывала, Колюня? И ребенок, которого она потеряла, у нее был мой. Ты не смог ее уберечь и простудил в своем чертовом «поле». Из-за тебя она на всю жизнь осталась бездетной и не простила тебе этого. Она и себя всю жизнь за это казнила. Так и жила с тобой, несчастная, пока терпение не кончилось. А если б у тебя узкоглазый ребеночек родился, в меня, чтобы ты тогда делал?! Маша столько лет в себе этот грех держала, не представляю, как она жила с ним! Но тебе этого мало. Ты у меня даже эту пигалицу – девчонку деревенскую - и ту отнял. А ведь она в первую же ночь, еще на кордоне сама мне дала! Что ты там голос подаешь, шлюшка пэтэушная? Кто тебя насиловал? Сучка не захочет, кобель не вскочет! Но это все чепуха, мелочь житейская, шелуха, Колюня! Ты ведь еще и открытие хотел от меня зажать? Ладно, может быть, и не хотел. Но ведь это я тебе весь контур показал, только я смог объяснить все твои гипотезы! Без меня ты еще сто лет ничего бы не нашел! А, черт! У меня нет больше сил с тобой объясняться. Я хочу выжить, я ухожу! Прости, ты ведь мне как-то жизнь спас, и я тебе за это, вроде как, по гроб обязан?! Ну, вот и пришло время за все тебе отплатить! А тебя, дурочка, мне не жалко, ты сама свой выбор сделала. Прощайте. Я должен торопиться.
Монолог из темнеющего на глазах провала бил как пулемет из амбразуры. Каждое слово, как разрывная пуля, всаживалась в Николая, вырывая куски его сжавшейся от страха и ненависти души. Ксюша принялась рыдать в голос еще на первых фразах Наби, но Глуховцев будто и не слышал ее. Ему казалось, что Наби говорит в полной тишине и кромешной мгле. Когда тот смолк и исчез в проеме дыры, Николай издал нечеловеческий вопль, будто раненый зверь при издыхании, и разразился криками бессильной ярости. Он выкрикивал самые оскорбительные слова, невесть откуда появившиеся в его голове. До этого он не произносил их ни разу в жизни. В ту же секунду, будто в ответ, сверху посыпался снег, дыру на мгновение закрыла большая тень, раздался шум и чуть ли не на голову Николаю, ударяясь о ледовые стенки, на большую полку, где они сидели с Ксенией, рухнуло тело Петровича. За ним упал распотрошенный рюкзак Глуховцева и веревка. На поверхности ледника теперь не оставалось ничего, кроме их следов и небольшой дыры. Первый же снег скроет и их, и тогда никто не узнает, что с ними случилось в этот несчастный день. Тупой удар тела Петровича, еще совсем недавно бывшего живым, веселым и таким надежным человеком, о ледяной выступ окончательно убедил Глуховцева, что все происходящее не сон, не злая и жестокая шутка обезумевшего Наби, а кошмарная реальность, говорящая о том, что жизни осталось всего несколько часов.
6
Николай осел на рюкзак Петровича, который снял с того перед транспортировкой наверх, и сломлено замолчал. Впервые в жизни он понял, что конец близок. Он почувствовал, как смертельно устал и замерз. Если бы он был один, то наверняка не предпринял бы ничего, понимая бесполезность каких-либо действий в этой глубокой ледяной пропасти. Но он был не один! Только теперь он услышал плач Ксении, и это вернуло его к жизни. Глуховцев поднялся, разворошил рюкзак Петровича, вытащил тугоспеленутую в прорезиненный мешок пуховку, достал остатки холодного чая, какую-то еду - кусок халвы, несколько слипшихся черносливин, и сунул все это в руки девушки.
Сил, что-либо делать уже не осталось, ночь надвинулась темнотой и холодом и, прежде чем думать, как выбраться из трещины, надо было пережить ночь. Он заставил Ксюшу надеть на себя все теплые вещи, закутал ее в пуховку Петровича и утеплился сам. Все три рюкзака подстелил под себя и девушку и, со страхом глядя в темноту, где безмолвно лежали давно упокоенные обитатели этой трещины, прижал ее, перепуганную и обессилившую от слез, к себе. Промокшие еще наверху ноги, несмотря на сухие носки, извлеченные из рюкзаков, нещадно мерзли. Шум воды, доносившийся из глубины трещины, несколько утих - сильно похолодало и ледник подмерз. Казалось, что время остановилось, лишь светящаяся стрелка на часах бесшумно прыгала от точки к точке, обнадеживая, что скоро, очень скоро придет новый день, а с ним, может быть, и невероятное спасение.
К утру холод стал невыносимым. Николай поднялся, вскипятил на горелке кружку воды, бросил в нее щепоть чая и напоил им Ксению, чуть живую от страха, холода и усталости. Сам же, включив фонарь, решительно двинулся в сторону двух промерзших мумий. У него еще не было никакого плана, но он понимал, что надо заставить себя двигаться и для начала определиться, с чем они остались в этой пропасти, а потом уже думать, как из нее выбраться. «Если это, конечно, в природе возможно». Это всплыли строчки любимого Визбора. Совсем невпопад, но стало чуть легче. «Спокойно, дружище, спокойно, у нас еще все впереди». Николай, подавляя страх, тронул замороженное тело, достал сначала один рюкзак, потом второй. Это были небольшие солдатские вещевые мешки, которые в народе раньше называли «сидорами». Среди простых походных вещей, разрезав податливую ткань рюкзаков, он увидел три мешочка из грубого брезента, и как только взял один из них в руки, еще даже не открыв, сразу же догадался, что в них. Мелкими жесткими зернами в мешочках пересыпались алмазы!
«Боже мой, - мелькнула в голове мысль, - они опередили нас почти на сорок лет! Все эти годы тайна алмазов Камчатского мыса лежала в этой ледниковой трещине!» Даже сейчас, в ситуации, в которой решался вопрос самой его жизни, Николай не смог удержаться от возгласа удивления. Ксения, услышав его, испуганно подскочила:
- Что там?!
- Ничего страшного, Ксюша. Представь себе, я нашел у них алмазы, точно такие же, как наши! Они нашли их много лет назад, я помню, что двое геологов пропали в этих краях где-то году в пятьдесят третьем. Об этом в истории нашего геологического управления написано, но об алмазах ни слова. Это, наверное, те самые геологи.
- Коля, как страшно! Неужели и мы не сможем выбраться отсюда?! Мы умрем? Замерзнем как эти несчастные? Коля, я не хочу умирать, сделай же что-нибудь, мы должны жить!
- Ксюша, успокойся, ты только не паникуй! Мы обязательно выберемся отсюда, надо сохранять спокойствие, беречь силы и собраться с мыслями. Ты ведь мне поможешь и не станешь больше плакать?
- Я постараюсь, Коля, только мне очень страшно.
Николай еще продолжал говорить с Ксюшей, как с маленьким ребенком, успокаивая вместе с ней и себя, а сам, собрав в кучу оставшееся снаряжение, продукты и личные вещи, спрятав мешочки с алмазами за пазуху, уже начал разглядывать полупрозрачные стенки ледовой трещины, светящейся таинственным зеленоватым отсветом. Наверху уже начинался новый день, и солнце вскоре пробилось через небольшую дыру в белом потолке.
Ревизия показала, что платина из рюкзаков Петровича и Николая исчезла, как и мешочек с алмазами, которые нес в рюкзаке Глуховцев. У Наби даже в такой ситуации хватило выдержки и хладнокровия, чтобы обчистить рюкзаки товарищей. Забрал он и кое-какие продукты, но все остальное просто сбросил в трещину, чтобы не оставлять на поверхности ледника никаких следов. Теперь у Николая была пара кошек, старый, пролежавший в трещине десятки лет ледоруб, веревка, котелок, кое-что из продуктов, две пуховки и несколько свитеров, горелка с остатками газа, который надо было беречь, и три трофейных мешочка с алмазами.
Пора было приниматься за работу, но прежде следовало хорошо осмотреться. По снежной пробке, на которой они просидели всю ночь, Николай прошел вглубь трещины. В этом месте ее ширина была метра три, стены уходили почти вертикально вверх и ближе к поверхности образовывали свод, пропускающий мягкий белый свет. До дыры, через которую проглядывалась голубизна неба, было метров двенадцать, а вниз трещина глубоко продолжалась, и в этой темноте размеры проглядеть было сложно. Местами, на разных высотах во льду были причудливые вытаянные выпуклости и впадины, лепились какие-то уступы, а иногда обе стенки трещины соединялись ажурными снежными мостиками, по которым можно было залезть повыше. Наметив снизу маршрут, Николай стал медленно и осторожно вырубать «карманы» и ступеньки, чтобы подняться по стене трещины. Он заставил Ксюшу двигаться, разогреться энергичными взмахами рук и ног, а потом показал, как надо страховать его при лазании по ледовой стене. Конечно, удержать его она не смогла бы, но смягчить вынужденное падение было вполне в ее силах.
Он делал все слишком медленно и тщательно, как будто продвигался по заминированному пространству - слишком боялся ошибиться, сорваться, что-нибудь, не дай бог, повредить, но больше всего его пугала мысль, что пробка, на которой они находились, не выдержит удара, и они провалятся в бездонную глубь трещины. Так, перелезая с мостика на мостик, вырубая ступеньки и уступы, боясь не сломать ненадежный ледоруб, он все-таки оказался довольно-таки высоко от поверхности. Здесь была относительно прочная перемычка, смыкавшая обе стены сужающейся к поверхности трещины. Оценить ее прочность было трудно, но, стараясь равномерно распределить нагрузку на этом ледяном мостик, он смог, распластавшись на нем, отдохнуть, унять дрожь в руках и почувствовать, что спасение переходит в область надвигающейся реальности. До отверстия в полупроницаемом куполе оставалось метра три-четыре. Страховка снизу в слабых и не надежных руках Ксении становилась лишней, и Николай поднял всю веревку к себе. Он продолжил вырубать широкие и глубокие ступени во льду и вскоре стал обрубать нависший фирновый козырек, отделявший от него выход на «белый свет». Здесь пришлось особенно долго рубить край самой трещины, боясь отколоть слишком большой кусок. Ксюшу после долгих уговоров удалось убедить перебраться в узкую часть площадки к двум покойникам, привыкнуть к которым она еще не успела.
Было уже три часа дня, когда Николай, наконец, выбрался на поверхность. Небо затягивала серая облачность, но все равно он был несказанно рад вернуться на божий свет. Дальше предстояло поднять рюкзаки и Ксению, но эта часть тяжелой и долгой работы прошла без особых приключений. Когда Николай из последних сил, обдирая в кровь ладони, вытащил девушку на поверхность ледника, она разразилась громкими истеричными рыданиями. Успокаивать ее было бесполезно, надо бы дать ей выплакаться до полного изнеможения, чтобы отпустить натянутое до звона ощущение подступившей смерти, чье ледяное дыхание они чувствовали все эти часы.
7
Вниз по леднику уходили четкие следы Наби. Глуховцев даже подумал, что надо нагнать предателя и расправиться с ним, но тут же почувствовал, что сил в нем уже не осталось, а вместе с ними куда-то исчезло и чувство мести, и жажда расправы. Уже в кромешной темноте, срываясь и падая на скользких камнях, им с огромным трудом удалось спуститься к первым зарослям кустарников. Палатка и спальники, которые они подстилали под себя в трещине, примерзли так, что их пришлось оставить. У Ксюши не хватило сил оторвать их. Но после пережитого кошмара, ночевка у костра без палатки и спальных мешков была простым житейским неудобством.
Утром Николай так и не смог уговорить Ксюшу что-нибудь съесть. От пережитого стресса желудок отказывался принимать еду. Весь организм продолжал жить на каком-то автопилоте, а ужас отступившей гибели, кошмар трещины продолжал преследовать девушку. Более того, многое до нее стало только сейчас доходить в подлинном смысле. Например, поступок Наби, встречи с которым она теперь боялась, пожалуй, не меньше, чем самой трещины. Она, подгоняемая Николаем, продолжала спускаться вниз по долине к близкому, как казалось в просветы между облаков, океану, но силы оставляли ее с каждым часом. Когда же они все-таки вышли к темному от времени, воды и ветров конусу маяка «Африка», Ксения просто потеряла сознание, оставляя Николая наедине со всеми проблемами.
Потом, долгими зимними вечерами, он так и не сможет самому себе толком объяснить, почему в середине сентября они не сделали всего, чтобы выбраться к людям, до которых было не более ста километров, а так и остались на маяке. Нагрянувшая зима и выпавший глубокий снег отрезали их окончательно от остального мира. Да, в первые дни Ксения была в тяжелом состоянии, у поднялась температура, и она в беспамятстве бредила. И потом, когда, истончившись до прозрачности сосульки, она стала выздоравливать, у нее едва хватало сил, чтобы сделать десять шагом, выходя из-под крыши по надобности. Оставить ее одну Николай, конечно, не мог, а идти… Наверное, если бы он тогда заставил ее, то раньше или позже они все-таки вышли бы в Усть-Камчатск. Но не заставил, потому что сам потерял какой-то стержень, желание что-либо делать, куда-то стремиться.
Вся прожитая жизнь показалась ему потерявшей всякий смысл, а успокоение, охватившее его после их чудесного спасения, стало причиной беспечного бездействия, оставившего их на вынужденную зимовку на маяке с жарким именем «Африка». Из оцепенения он вышел, когда уже бесполезно было пытаться уйти отсюда - зимовка стала реальностью. И только тогда Глуховцев принялся к ней готовиться, запасая дрова, перетаскав кучу угля, заброшенную к маяку невесть когда, заготавливая из последнего рыбу и ягоду. Ему повезло: он нашел даже старую берданку в маленькой браконьерской избушке в восьми километрах от маяка, в устье следующей речки. Припасов к ней было не много, но он тратил их аккуратно и не промахивался, сохранив часть на весну, когда будет особенно трудно с питанием. Когда наступили морозы, то непуганых куропаток он стал добывать с помощью бутылки с горячей водой, которой делал в снегу лунки с обледеневшими стенками, и горсти ягод. Каждый раз, вытаскивая замерзшую птицу из лунки, он с благодарностью вспоминал повесть, прочитанную как-то в старой «Юности», где и описывался такой простой способ охоты.
А еще Николай вслух и про себя часто благодарил Петровича, оставшегося в трещине на леднике в компании погибших много лет назад геологов. Ведь это его хлопотами на маяке оказалась невостребованная летом «закидушка». В ней были и мясные консервы, и сухари, крупы и концентраты, даже сахар, сгущенка и шоколад, а еще несколько неподъемных ватных спальников, брезентовый полог, инструменты и прочая мелочь, значение которой в этих условиях трудно было переоценить. Был тут, конечно, и спирт, а как без него?! Петрович старался запасы этой «валюты» равномерно распихивать по разным местам, чтобы она всегда могла оказаться под рукой. Продуктов было не очень много, но, распорядившись ими по-хозяйски, можно было зиму пережить. Николай сумел приспособить пустую бочку из-под солярки под печку. Получилась она уродливой и, конечно, страшно дымила, но условия зимовки быстро приучили не роптать на неудобства, а спокойно их терпеть и даже не замечать. Пережитое спасение из ледового плена, когда смерть казалась неотвратимой, заставило изменить отношение ко всему, оба прекрасно понимали, что целью всех их действий теперь было лишь одно – просто выжить.
Еще в первые дни после прихода к маяку, после того как Ксюша пережила кризис и стала выздоравливать, в одну из ночей само собой произошло то, что и должно было произойти между мужчиной и влюбленной в него молодой женщиной. Уже в начале ноября, смирившись с мыслью о предстоящей долгой зимовке, они сумели как-то обжиться в нижнем этаже маяка, утеплить дверь и окно, организовать свой быт, отогреваясь еще и теплым радостным чувством, возникшим вроде бы само собой, сделавшим их самыми близкими и родными людьми на этой земле.
Как-то перебирая ставшее достаточно большим материальное хозяйство, Глуховцев наткнулся на планшет, прихваченный им из рюкзака одного из погибших геологов. До этого времени ему хватало своих забот, и только теперь, когда планшет попался на глаза, Николаю пришло в голову ознакомиться с его содержимым. В планшете были рукописные схемы на сгнившей бумаге, которые почти невозможно было разобрать, паспорта Виктора Кузьмича Громова, 1910 года рождения, и Олега Владимировича Савина, 1933 года, судя по студенческому билету, хранящемуся тут же, студента геологического факультета Томского индустриального института. В планшете было несколько писем и общая тетрадь в клеенчатой обложке, оказавшаяся дневником молодого Савина. Когда Николай, выбрав подходящий момент, рассказал о содержимом планшета Ксении, она побледнела и очень разволновалась.
- Коля, а ты знаешь, что я тоже Савина? Ты ведь даже фамилию мою так и не спросил, все Ксюша да Ксюша! А ведь я Ксения Сергеевна Савина, понимаешь, Са-ви-на. И этот молодой геолог тоже Савин!
- Ну и что, Ксюша, мало ли однофамильцев в стране, что ты так разволновалась?
- Да потому, что мой дед пропал без вести где-то на Камчатке в 1953 году, и фамилия его была Савин, и звали его… Олег! У меня мама - Олеговна! Это ведь мой дед там, в трещине лежал, боже мой, мамин папа, которого она никогда в своей жизни не видела. – И Ксения, уже не сдерживая слезы, сбивчиво стала рассказывать историю своей женской семьи, которую знала по рассказам матери, бабушки, а больше соседей. Бабушка, хоть и не успела замуж выйти за Олега Савина, но, родив от него дочь, дала ей его фамилию, которая передалась и внучке – Ксении, не знавшей своего отца уже по совсем другим причинам, банальным и мало интересным.
В тот вечер они допоздна читали дневник Савина. Читала Ксения, но когда слезы не позволяли ей, она отдавала тетрадь Николаю и тот, сдерживая волнение, без которого невозможно было читать эти наивные и откровенные строки, адресованные любимой девушке, продолжал чтение. В нескольких местах пробивалась информация о маршруте. Упоминалась и речка Светлая, потом что-то было жирно зачеркнуто, наверное, как раз здесь прорвался на страницы восторг об открытом месторождении, о котором в дневнике потом были лишь намеки как о чем-то чрезвычайно важном, что позволит Оленьке, любимой девушке Олега, гордиться им.
«Боже мой, какая огромная Земля и как тесно устроена на ней жизнь, если через столько лет так переплетаются судьбы, сводя в какой-то узкой трещине в леднике, вероятность попадания в которую черт знает сколько там миллиардных или даже триллионных долей процента, деда и внучку, не видевших друг друга никогда! – думал Николай, глядя на пылавшую румянцем Ксению. - «Как бы она снова не разболелась от такого волнения», - переживал он. Но Ксюша справилась и с этим, хотя еще несколько дней ходила притихшая, не выпуская тетрадку из рук, а перечитывая дневник, то роняла светлые слезы, то вдруг улыбалась и надолго задумывалась так, что не слышала, когда встревоженный Николай обращался к ней.
Новый год отметили как полагается. Нарядили елку, изготовив игрушки из подручных средств, приготовили голубичную настойку на разбавленном спирте из «стратегических», как всегда говорил Петрович, запасов и потушили куропаток с заготовленными с осени грибами. Ксюша сначала веселилась, потом взгрустнула и даже поплакала, но зима должна была идти на убыль, хотя впереди были еще самые морозы. Вот в крещенье и выяснилось, что Ксения беременна. Новость была неожиданной, хотя чего тут необычного, если мужчина регулярно живет с женщиной, как сухо называли подобные отношения в те времена. И все-таки, новость ошарашила обоих. Ксюша очень испугалась, а Николай какое-то время не мог разобраться, принимать ли ее как знак беды или знак огромного счастья. Наконец, справившись с собой, он понял, что впереди их ждет новая жизнь – в прямом и переносном смысле этого слова, обрадовался и только тогда смог успокоить и привести в чувство Ксюшу. Установить точный срок было сложно, обоим не хватало опыта и трезвого самообладания, и оставалось лишь молиться, чтобы рожать пришлось бы после возвращения на «большую землю», возвращение на которую становилось жизненной необходимостью.
Эта зима сделала их настоящими супругами, оба чувствовали такую уверенность и необходимость друг в друге будто прожили вместе уже много лет. В марте день заметно прибавился, днем стало капать с крыши сарая и карниза маяка, полегчало, но впереди еще было почти три месяца, прежде чем они увидели входящий в гавань баркас. Тот же самый угрюмый шкипер – бригадир браконьеров - привез целую шаланду горючего, чтобы потом в путину не знать недостатка в солярке для движка. Едва только прошли траверс мыса Африка, как на берегу у маяка увидели странно, даже дико, пляшущего человека.
- Гляди-ка, старшой, уж не Робинзон ли там? – пошутил молодой рыбак, впервые пришедший в бухту Глубокую. Бригадир промолчал, но нахмурился – не нравилось ему, что в бухте, которую он привык считать своей, в последний рейс в прошлом году и в первый же рейс этого года появляются на берегу какие-то странные люди. Подошли ближе к берегу и разглядели крепко сложенного мужика средних лет или чуть старше с огромной сивой бородой-лопатой. Тот, не дожидаясь, когда причалят и заглушат двигатель, стал что-то кричать, кстати, совершенно напрасно. Невозможно было разобрать ни слова. Наконец, баркас уткнулся в камни на берегу, и матрос ловко спрыгнул в воду. Подняв отвороты бродней доверху, он, не торопясь, завел чальный конец за большой камень и помог выбраться через борт бригадиру.
Только теперь бородатый синеглазый мужик, наконец, смог рассказать свою историю, в которой он явно что-то утаивал, а впрочем, бригадиру хватало своих проблем, он не очень-то вникал. Понял только, что мужик со своей бабой застряли тут с осени, баба всего неделю назад благополучно родила крепкого и здорового пацана, хотя сама еще очень слаба и молока у нее маловато, наверное, от скудной еды. Бригадир велел напарнику поделиться свежими продуктами, на ребенка смотреть отказался, сославшись, что таких маленьких чужим не показывают, чтобы не сглазить, а когда обросший мужик, назвавшийся Николаем, стал помогать катать бочки по мосткам к сараю, превращенному в топливный склад, то одобрительно крякнул и несколько сбавил суровости. Возвращаться собирались в этот же день, на сборы мужику дали час, и он, несмотря на внешнюю неповоротливость, умчался к маяку, радостно прыгая на камнях молодым козлом.
Ксюша, появившаяся со свертком-ребенком на руках, являла собой образ настоящей богоматери, хотя резиновые сапоги большого размера и потерявшая всякий цвет и вид прокопченная и рваная пуховка придавали ей своеобразный, нередкий для Камчатки колорит. Но все это затмевали огромные глаза цвета глубокого, промытого весеннего неба, из которых радость плескалась без меры, поразив этим даже видавшего виды бригадира, а уж подручный, тот вообще рот раскрыл от восхищения и удивления.
- Богиня! - только и выдохнул он, а Николай, услышав этот возглас, гордо улыбнулся – его богиня!
Эпилог
Молодая семья Глуховцевых, перезимовав на маяке «Африка» почти Робинзонами, с пополнением – крепким, в породу Глуховцевых, сыном, которого назвали в честь деда Дмитрием, возвращалась в Петропавловск-Камчатский. Они еще не знали, что в мире больше нет великой страны СССР, что братские социалистические республики разбежались по своим национальным углам и теперь каждая в меру своих национальных особенностей выруливает на новую орбиту. Кто в стан бывших лютых врагов – в НАТО, а кто и в новые ханства или эмираты с истинным исламом или ваххабизмом вместо конституции. Впереди было «смутное время» - на долгое десятилетие страна будет отдана на разграбление, а ее несчастные жители обречены на выживание, айсберг перевернется, а вместе с ним и вся жизнь, все ее ориентиры и ценности. Наши герои еще не раз с улыбкой вспомнят трудности зимовки на «Африке» - простые житейские проблемы, которые они могли решить сами, не завися ни от кого. Эта зимовка так и останется в их памяти самым счастливым временем.
А пока, вернувшись к людям, они столкнутся с тем, что их никто не числит в списках живых. Родственники давно оплакали их гибель, получив лишь недавно какие-то официальные свидетельства, которые выдают только через шесть месяцев после бесплодных розысков пропавших без вести. Никто в городе не знал, что они отправились в горы. Душанбинские вертолетчики, подбрасывавшие четверых геологов, не внесли их тогда в списки пассажиров, рассчитывая получить за полет спиртом, да и никто их не спрашивал о потерявшихся, ведь через несколько дней экипаж сменился и вернулся домой, в Таджикистан, ставший теперь независимым государством, в котором шла гражданская война. Могли, конечно, что-то рассказать егеря с кордона под Ключевской, только вот никто не догадался их допросить. А если бы и догадался, то сделать это было бы неимоверно сложно и дорого: рация у них давно не работает, а вертолетом теперь летать могут лишь заезжие богачи. Девушку еще кто-то вспомнил в очереди в авиакассах за билетом, даже упомянули, что ее окликнули из какой-то машины, и она добровольно уехала в неизвестном направлении. Глуховцев находился под подпиской о невыезде, и его искали по нерестилищам и местам традиционного лова лососей, считая, что он с Петровичем уехал на рыбалку. Профессор Глуховцев прилетал на Камчатку, пытался организовать поиски, но с наступлением зимы, когда уже не осталось никаких надежд, смирился с гибелью сына и вернулся в Ленинград.
О Набиджане Нуряеве никто говорить не хотел. Все знали, что он появился в конце августа, был в каком-то запое, а потом его вызвали в институт и поручили сопровождать группу американских туристов. Непонятно как, но Нуряев сумел войти с ними в преступный сговор и улетел с американцами, воспользовавшись халатностью сотрудника комитета государственной безопасности, прикрепленного к этой группе. Сотрудник оказался практически невменяемым после ночного прощального банкета. Возможно, ему специально что-то подсыпали, так как с его слов обычно он и после большего количества спиртного оставался на ногах. Дело старались не раздувать, тем более что очень скоро всем стало не до Нуряева, хотя о нем неоднократно запрашивали из Ташкента. На Камчатке – этой самой закрытой и малоосвоенной области ежегодно теряются без вести сотни людей. Дело это стало давно привычным, наверное, этим можно объяснить вялые поиски людей, а вообще, в нашей стране люди никогда не представляли особую ценность. Много их у матушки-Родины, а она одна, на всех ее внимания и заботы всегда не хватало.
Квартиру Глуховцев потерял, в ней уже несколько месяцев жила многодетная семья какого-то капитана, который обещал застрелиться на главной площади, если его попробуют выселить. В институте Николай тоже давно был уволен, давать объяснения по поводу всей истории, включая поступок Наби, ему не хотелось. С огромным трудом выправили какие-то документы, позвонили его родителям и бабушке Ксении, которую чуть не хватил инфаркт, и, наконец, с божьей помощью, покинули навсегда бескрайние просторы Камчатки. Она останется в их снах таинственной, опасной и доброй планетой.
В Ленинграде, каким-то невероятным образом в одночасье переименованном в Санкт-Петербург, Глуховцеву с помощью отца и его друзей удалось устроиться в университет – старшим преподавателем на кафедру геологии. Вскоре и Ксюша стала студенткой этого же университета, смущая своим присутствием на лекциях любимого преподавателя всех студентов - Николая Дмитриевича Глуховцева. А маленький Митя с родовой настойчивостью, проявляющейся у него с пеленок, осваивал трехколесный велосипед, доставшийся ему по наследству от отца.
В 1993 году на Камчатку с Аляски пришло официальное письмо за подписью начальника полиции небольшого поселка Уналашки, в котором сообщалось, что Н.К. Нуряев скончался от сердечного приступа во время работы грузчиком в порту. А еще через неделю пришла телеграмма о кремации тела Нуряева в Анкоридже. Телеграмма была подписана Эбигайль Вудбридж. Госпожу Вудбридж видели на Камчатке еще несколько раз. Говорили, что она создала совместное предприятие с геофизиками Елизовской партии, и они с помощью ее денег сумели получить в аренду на пятьдесят лет самые экзотические места на Камчатке, для строительства там туристских объектов. Новые предприниматели Камчатки наивно полагали, что их сказочный полуостров захлестнет туристический бум, но до бума не дошло. Несколько «представительских» групп с удовольствием воспользовались гостеприимством камчадалов, прилетев за их счет на рыбалку и медвежью охоту. Нет, камчатская экзотика была слишком дикой, опасной и суровой для изнеженных любителей экстрима, да и далека от проторенных туристских маршрутов. К своему счастью.
Позже госпожа Вудбридж зарегистрировала еще одно предприятие, которое должно было заняться выловом знаменитых камчатских крабов. Она выкупила за бесценок несколько траулеров, создав даже небольшую рыболовную флотилию, но разбогатеть на крабах ей не удалось. Рыбаки продавали улов японцам и корейцам за наличные, ловчили и растаскивали имущество, а налоговые органы вскоре обложили СП такой данью, что американке пришлось срочно продать свою долю местному уголовному авторитету. У него, наверное, дела пошли лучше. И все-таки Россия не отпускала, сказывалась ли в ней русская кровь, или причиной этого был врожденный авантюризм, но Эбигайль Вудбридж еще промелькнула на московском рынке ГКО – государственных краткосрочных облигациях, приносивших в конце девяностых годов до 200% прибыли в год. Представляете, просто бумаги и такие баснословные барыши?!!
Эбигайль вложила все свои средства и взятый в банке огромный кредит в русские «ценные бумаги» в марте 1998 года со сроком погашения через шесть месяцев. За месяц до этого срока, 17 августа 1998 года в России произошел дефолт, означавший, что все ее деньги сгорели. Что случилось с незадачливой искательницей приключений, никто не знает. Утешиться можно было лишь тем, что госпожа Вудбридж была не одна. Жертвами российского рынка – жестокого и беспощадного (типично русские черты) стали тысячи компаний и банков, включая Дойчебанк, и миллионы людей, многие из которых были разорены.
С крушением социализма жизнь на Камчатке сильно изменилась. В худшую сторону. Казалось, что гигантский полуостров оторвался от материка и теперь медленно дрейфует в океане, все больше и больше удалясь от своей страны. Ладно бы на самом деле было так. Тогда Камчатку северными течениями неизбежно прибило бы к Америке, а уж та смогла бы вдохнуть жизнь в этот богатейший край. Но дело в том, что удалялась Камчатка только от России, не приближаясь никуда. Рыночные цены на горючее лишили простых ее жителей, не получавших даже нищенскую зарплату многими месяцами, возможности покинуть Камчатку, а впрочем, кто их ждал в материковой России, где жизнь была не легче. Тут хоть по старой привычке можно перебиться рыбной ловлей, браконьерским промыслом икры и охотой, а кое-кто и огородом мог похвастать. Геологические работы практически прекращены, нет для этого ни денег, ни техники, ни людей, и даже, как оказалось, целей.
Какая-то жизнь еще теплится, хотя поселки геологов неумолимо грабят и разбирают на дрова, о работах в Корякии, которая могла бы стать огромной платиноносной провинцией, новым Клондайком, уже и речи нет. Там люди вымирают от холода и голода. Институт вулканологии, хоть и переживал полный упадок, а все-таки выжил. В официальных геологических отчетах, которые продолжают составлять скорее по привычке и традиции, сохраняя тон победных реляций, докладывают:
«В 1993 года Камчатгеолкомом была зафиксирована заявка на первооткрывательство карбонадо в авачитах. Почти одновременно была зафиксирована заявка на перспективы алмазоносности платиносодержащих гипербазитовых массивов Корякского нагорья (Сейнав, Гальмоэнан, Эпильчик, Итчайваям) и Камчатского полуострова (бывший полуостров Кмчатского мыса) с рекомендацией организации ревизионных работ на алмазы на известных в Корякии россыпях платины. Сонахождение алмазов и платины подтверждается в россыпях Урала, Аляски и Калимантана. В июле 1994 года подана заявка на первооткрывательство алмазов типа карбонадо в золотоплатиновой россыпи реки Ольховой на полуострове Камчатского мыса. Здесь из коллекции шлиховых проб было выделено несколько десятков зерен, близких по облику к карбонадо. Через год, в 1995 году была подана заявка на первооткрывательство алмазов типа карбонадо с сопутствующими демантоидами в русловых отложениях рек Илистой, Горелой, Длинной и ручья Смятого на полуострове Валижген. Здесь выделено около 40 зерен, похожих на карбонадо, размером до 2 миллиметров. Как сопутствующие минералы, установлены гранаты, в том числе фисташково-зеленые демантоиды, хромшпинелиды, серпентин (пластинчатая разновидность - антигорит), платиноиды и золото. Присутствие алмазов в образцах непостоянно. Рентгенофазовым анализом в одном из образцов была установлена ассоциация алмаза, платины и гематита, что подтверждало перспективность оценки алмазоносности промышленных платиновых россыпей».
Жизнь продолжается, хотя оптимизм остается только в газетных передовицах, а как иначе, ведь их пишут все те же журналисты-мамонты, привыкшие к определенной тональности советского периода – «жизнь стала лучше, жить стало веселее». А привычка, говорят, вторая натура. «Камчатская правда» радостно сообщает, что в 1996 году в лаборатории металлогении был завершен сводный отчет по теме «Алмазоносность базит-гипербазитовых комплексов Корякско-Камчатского региона». Авторы отчета отмечали, «что алмазоносность имеет первостепенное научное и практическое значение для островодужных систем Восточной Азии, в первую очередь - Индонезии, и в перспективе, для Корякско-Камчатского региона, расположенных в угловых секторах Западной Пацифики». И далее все те же оптимистичные прогнозы о несметных богатствах Камчатки, подобной богатейшим островам Индонезии и Полинезии. Большая статья, насыщенная специальными терминами, заканчивалась высокой оптимистичной нотой:
«Поиск алмазов на территории Камчатки продолжается. Ведут его все те же ученые из лаборатории металлогении Института вулканологии при ограниченных финансовых и технических возможностях. По мнению ученых поиски несомненно принесут результаты в виде новых провинций и месторождений. Игра стоит свеч! Тем более что большой отрезок пути уже пройден. Причем достаточно жертвенный…»
Зимними вечерами, садясь за дубовый письменный стол, за которым работали несколько поколений Глуховцевых-геологов, Николай достает из маленького секретного ящика три брезентовых мешочка, которые он вынес на своей груди из плена ледниковой трещины. На зеленоватом сукне стола прозрачные камешки играют бесовской пляской лучей, заставляя прищуривать глаза. В этих застывших каплях солнечного света мелькают какие-то таинственные всполохи. Если бы камни умели говорить… Но камни молчат. И Николай, спрятав их в мешочки, в которых они пролежали уже почти полвека, идет спать, попутно заглянув в детскую, где во сне, сжав кулачки, борется с кем-то его сын, будущий геолог Дмитрий Глуховцев, если к тому времени как он подрастет, такая профессия еще останется в России.
Конец
2002-2005 г.г. Прага.