Пролог
Осень 1953 года
1
Олег стоял ступенькой ниже, и бледное ясноглазое лицо Оленьки было вровень с его лицом. Он забывал отводить глаза и, встречаясь с ней взглядом, тонул в ее голубых глазищах. Его знобило от волнения, они уже давно молчали, и он несколько раз, затаив дыхание, в мыслях предпринимал эту долгожданную попытку. Наконец, в какой-то момент он будто потерял равновесие, протянул руку и провел пальцами, чуть касаясь, нежной щеки, вспыхнувшей таким румянцем, что он отчетливо был виден даже в этом темном подъезде. Оленька чуть отвернула лицо, но только чуть, и в следующее мгновение уже прижалась к его ладони. Олег выдохнул шумно, будто всплывший кит, и крепко обнял девушку. Губами он нашел ее сухие плотно сжатые губы, а рука, наконец, осмелев, легла на ее грудь. Оля прижалась к нему еще сильнее, отдаваясь полностью в его объятия, губы ее приоткрылись, она ответила на его поцелуй, а грудь долгожданной упругой тяжестью наполнила его ладонь. Олег почувствовал, как тепло и дрожь любимой девушки передаются ему. Он с замирающим сердцем, решившись на большее, скользнул рукой по платью и почувствовал моментально покрывшуюся мурашками кожу девичьего бедра, как вдруг рядом раздался громкий голос Олиного отца:
- Я в пятый раз зову, Оля, домой! – Олег резко отстранился и… проснулся. Он еще не открыл глаз, но уже понял, что ощущаемая в его руках Оленька ему только приснилась. Ему часто снился этот сон, в котором он впервые поцеловал любимую девушку, хотя перед самым его отъездом на Камчатку, они оба, не сдержавшись, переступили грань, после которой Олег считал Оленьку даже не невестой, а женой. Но сейчас, наяву, он прижимался к Кузьмичу, а тот во сне кричал свой вечный фронтовой бред:
- Пятый, пятый, ответьте!
Олег толкнул напарника в спину, повернул его к себе лицом, и даже в темноте понял, что у Кузьмича жар.
«Черт, как не вовремя он свалился! Говорил ведь я ему, хватит в этой ледяной воде полоскаться, ну намыли, сколько вышло, главное, что нашли, а уж все остальное потом, когда остальных привели бы. Хотя, когда потом, если снег уже ложится, того и гляди, зима окончательно придет, хотя на календаре только конец сентября?»
Бязевый полог палатки давно и безнадежно промок, теперь он замерз и, провисая мерзлым пододеяльником, неприятно касался лица. Олег пытался растолкать Кузьмича, но тот только мычал и все звал своего «пятого», который в том бою, наверное, так и не ответил. Делать было нечего, до утра надо было дотянуть, а там будет видно. Олег, прижавшись к товарищу всем телом, укрыв его истертой кошмой, которую они таскали с собой весь сезон, попытался снова уснуть, но, сколько ни сжимал веки, стараясь снова воскресить ушедший сон, ничего не получилось.
Едва развиднелось, Олег вылез из палатки, разжег костер и вскипятил чай. Сахара не было уже давно, кипяток, в который кроме полпачки грузинского чая он добавил еще пожухлые листья смородины и малины, все-таки был живительным напитком. Кузьмич с трудом открыл глаза и извиняющимся сиплым шепотом сказал:
- Ты уж не серчай, парень, подвел я тебя, свалился вот не ко времени. Придется тебе одному, наверное, выходить, ребят позвать, али как?
- Не волнуйся, Виктор Кузьмич, сейчас тебя чайком отогреем, потом отлежишься немного, да вместе и пойдем. Глядишь, и погода установится, не все же ей хмуриться. А назад пойдем короткой дорогой, через перевал. Там, правда, ледник на спуске, но сейчас уже снега полно, трещины забиты, да и веревка у нас для страховки есть. Ледник пройдем, там уже и рукой подать до Аникина, до лагеря нашего, у последних берез. Там тебя положим, а уж я за ребятами сбегаю. У Аникина хоть продукты есть и палатка с печкой – тепло, лежи себе, да болей на здоровье.
Кузьмич хмыкнул что-то и обессилено откинулся, но в душе порадовался, что практикант не согласился его здесь оставить одного. Ему вообще-то было очень страшно оставаться одному, но он никогда бы в этом не признался. Страх этот с детства остался в нем, вон, всю войну прошел, чего только не видел, а оставаться одному так и не научился.
Дров, как таковых, вокруг не было, потому что не было деревьев. Ольховый стланик, в котором они стояли у реки, а повыше кедровый стланик, уже пригибающийся в предчувствии надвигающейся долгой камчатской зимы – вот и вся растительность. Но она позволяла поддерживать постоянно огонь - сухих веток было в достатке. А вот чтобы вернуться к отряду, который стоял в долине речки Бурной, надо было идти через горы, отгораживающими снежными альпийскими вершинами долину их богом забытой речушки Светлой.
Сюда они пришли понизу, собирая попутно пробы по Бурной, а потом, перебравшись через многочисленные отроги, заросшие непролазным стлаником, в Светлую, поднимались по ней, привычно намывая шлихи на отмелях и в устьях притоков. Оставалось отобрать пробы в районе вершины 1101,7 метра, где на поверхность выходит современная кора выветривания, и можно было возвращаться, сезон-то к концу пришел. Да вот, пришлось задержаться на маршруте самовольно, но причина была такой, что им все простят. Олег наполнялся гордостью, вспоминая охватившую их «лихорадку». После первого дня, когда намыли около десяти унций, они работали с утра до темноты, не выпуская лотков из оцепеневших рук, не разгибаясь, стоя по колено в ледяной воде в своих давно уже «просящих каши» сапогах. Результат этих нескольких дней каторжного труда был ошеломляющим – не каждому так повезет! А ведь Олег еще даже не геолог, а только учится на него! Теперь главное добраться до базы, известить людей об открытии, нечаянно свалившемся на них.
Как некстати разболелся Кузьмич, тут и здоровому человеку тяжело, а с болезнью на ногах совсем невмоготу. Возвращаться тем же путем теперь не хватит ни сил, ни времени – не сегодня-завтра снег ляжет. Продукты на исходе, как ни старался Кузьмич экономить, урезать пайку и изыскивать «подножный корм» остались только несколько ржаных солдатских сухарей и пачка чая, да еще пара твердокаменных перловых концентратов, которые Кузьмич «заначил» на «НЗ» - это у него с войны привычка. Теперь будет что поесть перед выходом в обратный путь. Чтобы укоротить путь, придется идти через горы, хотя так намного опаснее, но им должно повезти! Олег в этом был уверен.
Как назло погода испортилась, выход решили отложить и переждать пару дней. Олег очень надеялся, что за это время болезнь Кузьмича покуражится, да и отступит, но два дня, проведенные под несмолкаемый шелест холодного осеннего дождя, сыпавшегося из низких ватных туч, не принесли ни малейшего улучшения состояния больного. Он гулко кашлял, в груди у него клокотало, жар не спадал. Хорошо, хоть в сознании был, лишь иногда во сне бредил своим бесконечным боем. Олег в промежутках между сном и нехитрыми бивуачными работами забирался в промокший насквозь спальник и, дрожа от холода, восстанавливал в своем дневнике события последних дней. Кузьмичу очень не нравилось это занятие стажера, он ворчал, что дело это лишнее и небезопасное. Сболтнешь по молодости лет чего-нибудь такого, что потом всей экспедицией не расхлебаем, говаривал он, видя, как подопечный старательно пишет что-то в клеенчатой записной книжке. Олег обычно в ответ просительно прикладывал ладонь к груди, дескать, Кузьмич, не учи ученого, и записи свои продолжал.
Еще бы! Ведь это была его первая экспедиция! Самая настоящая! О такой он мечтал с самого детства, наслушавшись рассказов матери и бабушки о своем легендарном отце, которому посчастливилось участвовать в знаменитой экспедиции Обручева. Тогда в 1926 году экспедицией был открыто огромное тысячекилометровое нагорье – десятки горных хребтов в междуречье Яны и Колымы. Назвали его в честь Ивана Черского, чей маршрут в 1901 году лишь краем задел неведомую горную страну. Отец, тогда такой же студент Томского индустриального института, как и Олег, в той экспедиции был всего лишь рабочим, но к великому открытию двадцатого века все равно причастен, ведь их всего было пятеро, не считая якутов-проводников. Олег уже несколько раз пытался рассказать Кузьмичу о своем отце, о том, что он потомственный геолог, но каждый раз откладывал разговор, боясь, что Кузьмич подумает, что Олег хвастун. Теперь, когда ему посчастливилось не меньше, чем когда-то отцу, было самое время, но Кузьмич разболелся, сил у него совсем не осталось, не до россказней ему. А потому все свои мысли и эмоции, переполнявшие его сверх меры, Олег записывал в подмокший дневник.
Ожидания улучшения погоды оказались напрасными. Горы по-прежнему были скрыты туманом, обложившим их, будто ватой, так плотно, что в нем вязли все звуки. Даже река перестала звенеть на перекатах, а только натужно и зло гудела, ворочая иногда камни по дну. Затишье, установившееся в эти дни, было тревожным, как перед бурей или перед окончательным установлением зимы. Ждать больше было нельзя, и утром 1 октября Олег снял палатку, сложил нехитрый полевой скарб, тщательно упаковал дневник в прорезиненный мешок и помог собраться Виктору Кузьмичу. Тот, зажав волю в кулак, в это утро выглядел не таким больным. Позавтракав долгожданной перловой кашей, залив напоследок догоревший костер водой, они вышли в путь.
Продвигаться вверх по склону, заросшему стлаником, было неимоверно трудно, и после нескольких часов выматывающего лазания по пружинящим, норовящим сбросить путника стволам, решено было спуститься и идти по руслу реки, тем более что глубина уже позволяла, хотя течение оставалось быстрым, и идти против него было очень нелегко. Сверху еще проглядывалась излучина реки, где был их сегодняшний лагерь. За эти несколько часов они прошли всего три-четыре километра. Наконец, поднялись до курумников – каменных рек, стекающих с крутых склонов заснеженных гор. Казалось, что теперь станет легче идти. Но стертые подошвы резиновых сапог скользили по мокрым камням, как по намыленным, каждый шаг давался огромным усилием воли, силы кончились еще в проклятом стланике. Туман стал просыпаться сначала мелким дождиком, потом он усилился, и когда на теле не осталось сухой нитки, а высоту они набрали приличную, он перешел в крупные хлопья снега.
Поднялись в цирк, каким-то чудом успев увидеть плавную дугу перевала среди ледяных и снежных сбросов. Теперь хоть направление движения известно, главное, не останавливаться, идти сколько хватит сил. Кузьмич даже кашлять перестал, у него и на это сил не осталось. Наступило отупляющее безразличие, в котором оставалось только переступать ногами, чтобы хоть по сантиметру, но приближаться к заветной седловине. Точка возврата уже пройдена, вокруг только снег и каменные россыпи, значит, ни огня, ни тепла, ни воды. Оставалось только одно - вперед, в долину речки Бурной, где на границе леса - редкого для этих стланиковых мест колка нескольких камчатских берез, стоит уютный лагерь с ожидающим их Аникиным. Они его так и назвали – «лагерь у последних берез». Там - тепло, там - еда, там – жизнь!
Вышли на снег. Олег достал веревку из рюкзака и обвязал один ее конец вокруг себя, а вторым обвязал Кузьмича. Тот еще нашел в себе силы, чтобы проворчать, что узлы Олег вяжет «бабьи», но было не до этого, лишь бы держали. Олег шел впереди, вытаптывал ступени в свежем снегу, часто останавливался, держа напарника на короткой веревке. На часы больше он не смотрел, время и пространство будто остановились. Олегу казалось, что он с напарником перебирает ногами на одном месте, бесполезно меся мокрый снег. Ни склона, ни перевала не было видно, снег стал жестким, колючим, и ветер теперь нес его почти горизонтально, стараясь залепить глаза, нос, лицо. Ноги стали проскальзывать, равновесие уходило, и Олег понял, что склон стал крутым. Теперь пришлось путь удлинять, поднимаясь серпантином. Так они шли еще какое-то время, останавливаясь, опираясь на молоток с длинной ручкой, который мог при необходимости заменить и ледоруб. Наконец, сначала под ногами появился жесткий наст, потом выположилось и одновременно сильный ветер в лицо заставил согнуться и почти навалиться на воздух. Это был перевал!
- Дошли, Кузьмич, слышишь, дошли! – закричал Олег, поворачиваясь к ветру спиной, стараясь прикрыть от него изможденного Кузьмича. Виктор Кузьмич медленно опустился на снег, стал жадно хватать его пересохшими губами.
- Не спеши, парень, это еще только полпути, времени у нас совсем в обрез. Главное, теперь ледник пройти, а там внизу будет и потеплее, и к дому ближе. Хотя, пожалуй, до дома ближе еще не скоро станет.
- Кузьмич, ты снег не ешь, потерпи, дорогой, потерпи чуток. Вниз спустимся, я тебе ведро чаю вскипячу, а пока потерпи!
Олег отряхнул намерзший толстым слоем снег на ватнике Кузьмича, свернул веревку кольцами, и, опираясь на молоток, начал спускаться с перевала. Пожалуй, Кузьмич был прав, пока они прошли самую легкую часть пути. Ноги на спуске не держали, подошвы скользили, хотелось подстелить армейскую плащ-палатку, сесть на нее, как на ковер-самолет, и соскользнуть по снежному склону вниз, махом преодолевая сотни метров высоты. Но нельзя. Еще в начале лета они пролетали над этим районом на маленьком самолетике, и Степан Григорьевич – начальник партии, сверху показал Олегу этот ледник с массивными рваными трещинами, которые легко угадывались под снежным покровом, не успевающим стаять за короткое и холодное лето. Нет, нужна осторожность, осторожность и внимание.
Олег попытался воскресить картину ледника, увиденную тогда с самолета, но ничего не получалось. Придется импровизировать по ходу пьесы, как любил говорить начальник партии. В этот момент, какое-то шестое чувство остановило его, он еле успел сделать шаг назад – этот шаг позволил ему задержаться на самом краю широкого бергшрунда – трещины, верхний край которой был на несколько метров выше нижнего. Волнистыми стенами, будто бы следами чьих-то огромных зубов, трещина уходила глубоко вниз. Олег заставил себя заглянуть в нее. Сумерки позволили разглядеть лишь метров десять, а далее все сливалось в серо-белую пелену. Кузьмич остановился в нескольких шагах выше и тут же лег на снег. Олег отвязал свой конец веревки и пошел вправо, в поисках сужения или какой-нибудь снежной пробки, по которой можно было бы перебраться через бергшрунд.
Прошлым летом он был в альплагере на Кавказе. Там в Узун-Коле его учили ходить в «связке», рубить ступени, проходить со страховкой трещины по «снежным мостам». В конце сезона они поднялись на вершину, их было несколько сотен, и они так смешно ждали своей очереди, чтобы подняться на самый верх, откуда открывался вид на знаменитые горы Кавказа, до которых им еще было расти и расти. Тогда он получил значок «Альпинист СССР». Теперь он знал, что делать. Действительно, вскоре трещина сузилась, и в одном месте можно было спокойно перепрыгнуть на другой край. Правда, Кузьмич совсем без сил, но другого варианта не было, и Олег вернулся к темному пятну на снегу – Кузьмич был уже в полубреду. Олег подождал несколько минут, переводя дыхание, но холод быстро пробирал до дрожи, мокрая одежда совсем не грела. Останавливаться было нельзя, надо как можно скорее спускаться вниз, чтобы развести огонь и напоить задыхающегося Кузьмича. Он растолкал напарника, тот поднялся, не открывая глаз, потом отер покрытое снегом лицо, и пошел вслед Олегу.
Трещину они прошли, но она здесь не одна. Может быть, лучше прижиматься к боковым склонам, ближе к осыпям, там хоть камень. Но путь к боковой морене преградила широкая продольная трещина. Олег вспомнил, что она называется рандклюфт, хищное такое слово. Теперь они спускались вдоль нее, соскальзывая, падая, поднимаясь, и вновь падая. Олег выпустил Кузьмича вперед, а сам старался удержать его на короткой веревке, помогая ему держаться на ногах. Веревка и брезентовые верхонки давно и окончательно обледенели, пальцы окоченели так, что не слушались и почти не сгибались. Олег еще раз поймал себя на том, что они идут уже много часов, как на автопилоте, без отдыха и без остановки. Сумрак, незаметно подкравшийся в густом снегопаде, заполнил кар. Склоны окружающих гор и сам ледник давно слились в серую мглу, глаза резало, будто в них попал песок, приходилось все время щуриться и смахивать набегающую слезу.
«Ничего, ничего, в конце концов, скоро спустимся. Осталось совсем немного, ведь это не памирский ледник, он всего-то около километра. Сколько же времени мы идем?» - думал, успокаивая себя, Олег.
Неожиданно Кузьмич, идущий всего в нескольких шагах впереди, как-то резко взмахнул руками, будто пытаясь взлететь. Олег еще успел удивленно вскинуть брови, как вдруг резким рывком был сбит на снег, какая-то сила жестко потащила его, и тут же он провалился в пустоту. Тяжелый, продавливающий все его существо удар, новый рывок, опять пустота, потом ощущение долгожданного благостного тепла, а следом наплывающая острая боль, закручивающаяся, стремительно ускоряющаяся черная спираль перед закрытыми глазами и тишина, тишина, тишина…
2
Из докладной записки начальника специализированной партии Камчатского геологического управления С.Г. Новикова:
«Для проведения плановых изыскательских работ сезона 1953 года по разведке алмазов в районе Камчатского полуострова в квадрат 25 был направлен отряд из четырех человек под руководством старшего инженера Громова В.К., в составе: студента-практиканта Томского политехнического института Савина О.В. и рабочих Аникина С.А. и Юрьева П.П.. К 25 сентября основной объем работ был выполнен, оставалось взять пробы и провести контрольные промывки в верховьях реки Светлой. Юрьева П.П. отправили с вьючной лошадью, на которой были пробы и шлихи, в лагерь партии, а рабочий Аникин С.А. остался в базовом лагере на границе леса. Сам Громов В.К. с практикантом Савиным О.В. отправился в долину Светлой. Контрольный срок возвращения в базовый лагерь был назначен на 1 октября. К назначенному сроку геологи не вернулись. Учитывая сложные метеоусловия района, срок ожидания был продлен, но 5 октября начались поисково-спасательные работы силами спецпартии.
Позже были привлечены пограничники Усть-Камчатского отряда, рыбаки и охотники. Поиски велись до 26 октября, пока позволяла высота снежного покрова и температура воздуха. Наступившая зима заставила прекратить все работы. Была обнаружена, как предполагается, последняя стоянка геологов в верховьях долины реки Светлой и несколько отчетливых следов сапог в направлении верховьев к перевалу Гребень, ведущего в долину реки Бурной, где и был установлен базовый лагерь «У последних берез». Рабочий отряда Аникин С.А. ожидал прихода геологов до 3 октября, но после снежной бури, завалившей палатку, резкого понижения температуры, оставшись к тому времени уже без продуктов, спустился вниз и самостоятельно вышел в расположение партии 6 октября, уже после начала спасательных работ. Никаких сведений о пропавших Громове В.К. и Савине О.В. у него не было».
Исчезновение геологов наделало много шума, вопрос был на контроле самого К. Н. Байбакова – министра нефтяной промышленности СССР, курировавшего в то время все геологические работы на Камчатке, в том числе и засекреченные работы по поиску алмазов. Он же потребовал от управления КГБ по Камчатской области и областной прокуратуры провести самое тщательное расследование.
В начале лета 1954 года в Усть-Камчатске высадилась представительная делегация. Это была еще одна спецпартия, в ее задачу входило разыскать тела пропавших осенью прошлого года геологов, определить причину их гибели, а главное, отыскать пробы и шлихи, которые могли быть при них. В так называемую, специальную партию входили геологи, следователи прокуратуры и оперативники местного комитета государственной безопасности. Как указывалось в отчете специальной комиссии, составленного по результатам более чем трехмесячных поисков, в день прибытия экспедиции, в чайной поселка к вновь прибывшим, которые молча обедали в углу зала, подошел местный житель Николаев и, будучи в нетрезвом состоянии, ехидно спросил:
- Что, опять за алмазами приехали?
По утверждению Новикова С.Г. о секретном характере работавшей в прошлом году партии никому из посторонних не было известно. У ретивых сыщиков из КГБ сразу же возникла версия, что Николаев причастен к исчезновению геологов, и что от них он знает о настоящей цели работ в квадрате 25. Николаев был арестован и доставлен для допросов в областной центр. Впоследствии, его никто больше не видел.
Поисковые работы проводились в труднодоступном районе, в условиях холодного и дождливого лета. Продвижение в таком районе составляло максимум 3 километра в час. Был обследован обширный район поиска, но кроме найденных в прошлом году следов стоянки и нескольких, хорошо сохранившихся на мокрой, а потом быстро замерзшей земле, следов сапог, отвечающих размерам пропавших геологов, ничего больше не нашли. Большая часть обследуемого района была покрыта снегом. Снег огромными пробками забил русла рек в верховьях, где они протекают в глубоких каньонах. Толщина плотного снега достигает 10-15 метров, в нем имеются трещины, часто река пробивает в толще снега длинные тоннели. Отряду из трех человек удалось пройти перевал Гребень и выйти на ледник. Крутизна склонов достигает 30-40 градусов. По всему телу ледника, особенно в участках его резкого перелома, сеть трещин разной ширины и глубины. Некоторые достигают размеров до 150 метров в длину, при ширине от полуметра до десяти метров. Глубина трещин только там, где удалось ее просмотреть, превышает 20-25 метров. Никаких следов или предметов снаряжения на леднике не найдено. Утверждать однозначно, что геологи шли именно через перевал Гребень, не приходится, для этого слишком мало улик.
Комиссия предложила целый ряд версий происшедшего, в которые, кроме падения в трещину на леднике под перевалом Гребень, входили умышленное и непредумышленное убийство геологов солдатами-пограничниками с маяка «Африка», которые охотились в это время в низовьях долины Светлой. Было высказано предположение о возможной диверсии американцев, которые могли скрытно высадиться в труднодоступной с берега бухте Глубокой, с тем, чтобы похитить геологов, обладавших, несомненно, важной секретной информацией.
Эта история еще некоторое время будоражила геологов Камчатки, но вскоре была полностью забыта, ведь ежегодно в отрядах и партиях гибли и пропадали люди, которым приходилось работать в суровых «полевых» условиях Камчатки.
Часть первая
Осень 1973 года и пять студенческих лет
1
Наби поселился в комнате первым. Он прожил в Академгородке уже три года и чувствовал себя здесь ветераном. Экзамены он сдавал отдельно, как выпускник физматшколы при Академии, поэтому и зачислен был раньше других, и место в общежитии получил первым из своей группы. На правах старожила, как «дед» в армии, он выбрал лучшее, как ему казалось, место – у окна, расстелил принесенный снизу от кастелянши матрас, заправил аккуратно постель, расставил на полке свои книги и одетым улегся на кровать, закинув ноги на табурет. Жизнь продолжалась, первый курс университета он воспринимал просто как следующий класс одной, непрекращающейся школы. К самостоятельной жизни он давно привык - шел уже четвертый год, как Наби уехал из дома. По дому он не скучал и вспоминал редко. А вот тепло, вечное тепло, даже знойную иссушающую жару, круглый год властвующую в его родных краях, вспоминал часто и всегда с грустью - не хватало ему этого тепла в сибирском климате.
Наби родился в многодетной семье в маленьком городке неподалеку от Бухары, на краю знойной пустыни. Городок назывался Каракульча, и был скорее большим глинобитным кишлаком, чем городом. Жили они очень бедно, отец работал механизатором в «Сельхозтехнике» сначала на тракторе и комбайне, а, проявив усердие и послушание, был переведен на автобус, что считалось очень привилегированной и выгодной работой. Еще бы, ведь теперь он мог после рабочего дня подрабатывать на своем автобусе извозом. Особенно хорошо можно было заработать в выходные дни, когда соседи собирались на базар в Бухару. Но все же, сколько не зарабатывай, а на двенадцать детей все равно не хватало. Из еды, в основном, чай да лепешки, правда, всегда была зелень с огорода, на котором работали младшие дети семьи. Мясо бывало только по большим праздникам, а так даже плов с горохом нут считался роскошной едой. Старшим детям приходилось совмещать школу с уборкой хлопка. Обычно всю осень, иногда до самого декабря, они работали на плантациях, а то и жили безвылазно в дощатых сараях на краю поля, собирая в бездонные мешки лоскутки «белого золота». А чуть еще подрастали, как начинали искать настоящую работу, школа оставалась не обязательной, хотя отец очень хотел дать детям образование, понимая, что только оно может позволить хоть кому-то вырваться из замкнутого круга нищеты.
Так в памяти Наби и остались, со временем неумолимо размываемые воспоминания о своей большой семье: отец, которого он почти не видел, устававший так, что засыпал, не донося ложку ко рту, тихий ласковый голос матери, рассказывающий бесконечную сказку о красавицах и молодом пастухе, гомон и мельтешня братьев и сестер, а над всем этим бездонно глубокое небо с мириадами больших мерцающих звезд и ласковое тепло почти неподвижного воздуха. Вот его-то больше всего не хватало Наби.
Наби был в серединке дюжины, но выделялся из всех детей особыми способностями. Он очень рано начал читать и считать, в этом помогла молодая учительница, снимавшая у них угол, что тоже было подспорьем в скромном семейном бюджете, хотя учительница платила всего десять рублей в месяц. Брат отца, которому посчастливилось служить во флоте, причем при самом главном штабе ВМФ в Москве, научил Наби играть в шахматы еще в четыре года. Дядьке - самому сухопутному узбеку, так и не довелось увидеть моря, но зато он с гордостью носил морскую форму, а главное, мог часами рассказывать о Москве так, что послушать его собиралась вся окрестная детвора. Наби страшно гордился своим родственником и с самого детства мечтал уехать в настоящий город, может быть, даже в Москву.
Стараниями учительницы в школу его взяли на год раньше, там он так быстро постигал науки, что вскоре был знаменит не меньше своего дяди-моряка. С пятого класса он участвовал в олимпиадах, сначала в Бухаре, потом даже летал на самолете в Ташкент. После седьмого класса Наби направили в летний лагерь для особо одаренных юных математиков при Сибирском отделении Академии Наук в Новосибирск. После двух месяцев летнего лагеря его зачислили в физико-математическую школу-интернат. Так в тринадцать лет Наби стал жить самостоятельно, в интернате для особо одаренных детей.
Теперь он окончил школу, сдал экзамены в университет, бывшие для него лишь проформой, и стал студентом геологического факультета. Это решение он принял недавно, поговорив со своим учителем и наставником академиком Соболевым, брат которого, тоже академик, был знаменитым геологом. Наступали новые времена и в традиционную геологию стали приходить физики и математики. Электронно-вычислительные машины и самые современные методы ядерной и квантовой физики вторгались в науку о недрах, выводя геологическую разведку на совершенно новый уровень. Такому талантливому и очень честолюбивому математику, как Наби, академик посоветовал смело идти в новую область, где его, несомненно, ждала интересная работа и яркая карьера. В лето после окончания школы наставник организовал для любимого ученика работу в экспедиции неподалеку от Новосибирска, в Салаире. Наби смог не только познакомиться с геологией, но и заработал приличные деньги, несмотря на то, что еще был несовершеннолетнего возраста.
За лето парнишка вытянулся и теперь был стройным, как серебристый тополь, что рос у глиняного дувала дома в Каракульче. Смуглая кожа, иссиня-черные волосы, узкое и плоское лицо с приплюснутыми широкими ноздрями и желтыми, как у тигра, необычными для азиата глазами – все это создавало облик внешне очень невозмутимого, похожего на японца, человека. Но, в то же время, подрагивающие крылья носа, особый прищур глаз и желваки под темной, будто высушенный урюк кожей говорили о бешеной энергии, трудно сдерживаемой буре эмоций, которую вызывал любой, кто хоть в чем-то противоречил этому молодому узбеку. Еще в ФМШ ребята прозвали Наби Тамерланом, и в этой кличке было все!
Врожденный талант и необыкновенная природная интуиция подкреплялись фанатичным упорством, честолюбием и невиданным трудолюбием. Мальчишка с малых лет привык работать головой по целому дню, а любая физическая работа воспринималась им как отдых. Наби обладал редким даром – любое событие, процесс, явление представляли у него в голове в виде определенной схемы, в которой причинно-следственные связи раскладывались так логично, что сложное становилось для него явным и простым. Академик–наставник, заметив эти удивительные способности, теперь старался их развить и найти им применение. По его представлению из Наби мог вырасти специалист в области математического моделирования, способный применить знания для прогнозирования и открытия новых месторождений полезных ископаемых.
Несколько лет назад с большим шумом были открыты нефтяные месторождения Тюменской области. Почти тридцать лет назад эти месторождения были предсказаны академиком Губкиным, но все разведочные работы опровергали его прогнозы. Когда бесплодные поиски по решению высокого начальства были прекращены как бесперспективные и убыточные, совершенно неожиданно безызвестный геолог Салманов, имевший задание на поиски нефти в Кузбассе, самовольно увел свою партию с буровой установкой на север Приобья и, пробурив вопреки запрету скважину в районе неизвестного дотоле поселка Мегион, сделал великое открытие, прославив себя на века. Теперь он был всеми признанный геолог, лауреат Ленинской премии, Герой Труда, большой начальник и прочая, прочая, прочая… А на все расспросы, смеясь говорил, что фонтан в Мегионе ему просто приснился, вот он и решился на «самоволку». Чем черт не шутит, может быть, и Наби в будущем откроет новые месторождения, по крайней мере, его дар провидца будет усилен знаниями и новейшими машинами, которые в отличие от человека могут совершать миллионы, а скоро и миллиарды операций в секунду.
Академгородок, построенный в конце пятидесятых, совпавших с некоторым ослаблением тоталитарного коммунистического режима, называемое тогда «оттепелью», собрал молодые умы и таланты, создав небывалую, наполненную творчеством и свободой атмосферу. Вкусив этого воздуха, уже невозможно было вписаться в «прокрустово ложе» чиновничества и бюрократии, невозможно было подчиняться рутинным приказам и инструкциям. Школа для особо одаренных ребят была своего рода инкубатором будущих ученых. В нее попадали не простые школьники, а те, кого было принято называть «вундеркиндами». Да, они запросто брали тройные интегралы, рассуждали о теории вероятности, распределении Гаусса, строили модели по теории игр, но они оставались детьми, причем часто детьми маленькими, отставая от своих сверстников в физическом и психическом развитии. Вектор, развивающий их интеллектуальные способности, часто забирал все силы, приводя к торможению развития, а иногда и к атрофированию других человеческих способностей и качеств, развитие которых и делают человека полноценной личностью.
Но все это не касалось Набиджана Нуряева - мальчонка был не по детски развит, самостоятелен и практичен, наивность и мальчишеская мечтательность миновали его. В жизни бывает так, что по неведомым причинам какой-то единичный объект, факт, явление выпадают из длинной закономерно-монотонной цепочки. Так и Наби, родившийся в ряду двенадцати братьев и сестер, в цепочке нескольких тысяч младенцев Каракульчи, в сотне тысяч новорожденных Узбекистана, и так далее, отличался от них почти совершенным стечением всех человеческих достоинств, которые и определяют появление возможного гения на Земле. Все в его натуре было подчинено достижению цели, а цель эта определилась очень рано.
Никто из окружающих его людей не воспринимал нищету, в которой все они жили, как оскорбление, как невозможную среду обитания. Все было как всегда, как много лет назад, и так будет еще десятилетия вперед. В его семье привычно спали на полу в одной большой комнате, там же происходили все естественные процессы зачатия следующих продолжателей рода, все было обычным, но только Наби воспринимал эти условия, как невыносимые, и с детства решил, что вырвется из этой нищеты навсегда. Он рано стал понимать, что может рассчитывать только на самого себя, только своим трудом, своей настойчивостью и упорством он сможет пробиться на самый верх жизни. Но уже тогда, в детстве, он отверг легкий путь наверх, предполагавший ложь, угодничество, послушание и предательства. Наби хотел стать большим человеком, но с одним условием: все блага и огромное уважение ему должны принести его способности, которыми будут восхищаться люди. Маленький тонкий темнокожий подросток напоминал устремленную к цели торпеду, она неотвратимо должна была достигнуть цели или взорваться. Победа или смерть! Этот лозунг кубинской революции Наби присвоил себе. Он никогда и ни с кем не говорил об этом, ему и в голову не пришло бы делиться своим сокровенным с кем-либо. Этот человек не знал одиночества, не нуждался в дружбе, его цель и его силы были достойны друг друга, в этой гармонии все остальное было лишним.
Рациональность и математическая логика заставляли его закаляться, он понимал, что не имеет права терять время на болезни, должен был быть сильным и ловким, чтобы защитить себя, чтобы дать возможность голове работать, как компьютеру, не отвлекаясь на мелочи. В то время как большинство его товарищей отдыхали на сеансах мультиков, Наби истязал свое тело в спортзале, постигая йогу и редкие в те годы восточные единоборства, обливался ледяной водой, с тоской вспоминая жаркие знойные ветры Бухары. Он много читал, но всегда тщательно выбирал книги, не относящиеся к его любимой математике, а теперь и к геологии. Наби понимал, что там - «наверху» - ему придется доказывать свою светскую образованность, и он ее постигал по заранее составленному, скрупулезно высчитанному плану.
Ни одного шага в сторону на пути к цели – вот его главное правило на следующие десять лет. В его планах не было времени на сантименты, влюбленность, переживания, сомнения и колебания. Когда по южному рано взрослеющий юношеский организм вошел в определенную стадию, Наби не стал долго мучиться, и вскоре молодая воспитательница подшефного детского сада стала послушно удовлетворять его потребности, поражаясь каждый раз силе и страсти этого подростка, обжигавших ее будто знойным «сирокко». Ее страхи и сомнения по поводу греховной связи с несовершеннолетним юношей вскоре бесследно растаяли, и она теперь с мучительной тоской ожидала каждое свидание с неутомимым азиатом, неистовство которого превращало ее постылые холодные ночи в неповторимый, хоть и мимолетный праздник.
2
Вторым жильцом комнаты 405, соседом Наби, оказался русоголовый, синеглазый, крепкий, как боровичок, парень, который приехал из Ленинграда. Это было большой редкостью, обычно ленинградцы поступали в свои институты, у них был и свой университет, в крайнем случае, ехали в Москву, чтобы получить образование в самом престижном в стране университете - МГУ. Но тут история была не простая. Николай Глуховцев был из семьи потомственных российских ученых-геологов, а по материнской линии его корни уходили в благородный дворянский род Волконских, чем в те в семидесятые годы не слишком хвастались вслух, но уже могли говорить или намекать в неформальной обстановке. Отец Николая, профессор, доктор наук, посчитал, что лучшую подготовку будущему геологу дадут в маленьком, «карманном» университете Академии наук в Новосибирске, а не в столичном университете, где многочисленные соблазны отвлекают молодежь от учебы. Решил, значит, так тому и быть. Сына под причитания матери отправили «во глубину сибирских руд», правда, под присмотр друга семьи - декана геологического факультета.
Николай знал, что его задача – выучиться на совесть, впрочем, по-другому ничего в своей жизни мужчины их рода никогда и не делали, а там его ждет уготованная отцом и дядькой – заместителем министра геологии - карьера, в которой возвращение в «первопрестольную» просто неотвратимо. Будущая карьера ученого-геолога стала бы всего лишь продолжением того безмятежного, заранее предвиденного и хорошо обустроенного пути, по рельсам которого и катился набирающий силу паровозик - Коля Глуховцев.
В его жизни не было неопределенностей, все получалось, как бы, само собой, по кем-то разработанному ясному плану. Здоровый розовощекий карапуз, вобравший в себя все многочисленные родовые достоинства, отшлифованные генетическим отбором, любовно вскормленный заботливой нянькой, в свое время вскормившей и его маму, в спокойной доброжелательной семейной обстановке, среди красивых, всегда познавательных и интересных игрушек, картин, закрывавших все стены, свободные от стеллажей с книгами, наконец, в воздухе, наполненном запахами вкусной еды, среди которых главным был умиротворяющий нежный аромат горячих ванильных булочек, фруктов, громоздившихся горками в хрустальных ладьях на всем его пути, сначала ползающего, потом семенящего, а потом уже носившегося на трехколесном велосипедике по огромным комнатам родового гнезда, становился крепким мальчуганом, а потом и белобрысым широколобым юношей.
Английский язык с пяти лет, скрипка с шести, с восьми второй язык – французский, как же без него, Волконским никак нельзя, коньки, лыжи, коллекционирование марок, начиная с прилетавших со всего света писем отцу – известному палеонтологу, художественная студия, правда, не надолго, потом такое же мимолетное увлечение театральной студией, оставившее на всю жизнь любовь к театру, своя комната в городской квартире, своя мансарда на даче, юношеские увлечения поэзией, первая любовь еще в седьмом классе, потом, ставшее привычным и даже несколько назойливым внимание девочек, - классический путь продолжателя древних традиций, выстоявших при всех вождях и правителях, несмотря на ветры и бури, которые бессильно утихали в стенах их большого и дружного дома.
Когда счастье, любовь, доброта, достаток окружают человека с рождения, он вряд ли замечает их, не понимает им цену, они становятся для него неотъемлемой частью его жизни, естественными, как солнце и воздух. Попадая в жестокий реальный мир, где такие естественные вещи оказываются редкостью, почти реликтами, такой человек может сломаться, не выдержав резкой смены «климата», но не каждый. Есть и такие, кто воспринимает дефицит добра и счастья, достатка и благополучия как вселенскую несправедливость, с которой, как и со злом, надо бороться. Всю жизнь эти люди, не колеблясь, стараются поделиться ощущением счастья, в котором они выросли, как делились в детстве сладкими ванильными булочками, выпекаемыми заботливой Нюшей по субботам.
Коля Глуховцев рос, мужал и с энергией молодого сильного зверя, тигра или медведя, брался за установление справедливости в жизни. В своей юношеской непосредственности он даже дошел до категорического лозунга: «все люди делятся на подонков и не подонков, всех подонков надо бить!», что и старался делать, не отступая даже в одиночку перед компанией хулиганов. Правда, для убедительности и уверенности ему приходилось вкладывать свинчатку в перчатку, чтобы удар был наверняка.
Науки давались ему очень легко, они просто перетекали в него, занимая все предназначенные для этого емкости. Разработанная с детства память, эрудиция и наследственная интуиция, позволяли ему быстро ориентироваться, находить нужный, часто самый короткий путь к решению задачи. Коля всегда был любимцем публики, его остроумие оттачивалось еще в школьной команде КВН, он хорошо пел, играл на фортепиано, реже на скрипке, но зато в несколько недель освоил гитару, и девчонки всей школы замирали от восторга, когда на школьных вечерах Глуховцев пел романсы и бардовские песни или в составе школьного «джаз-банд» рвал струны на электрогитаре. Уверенность, сила, ум, необыкновенная реакция – все это естественной рекой выливалось из него, он смело смотрел в будущее, зная, чего он хочет и как выглядит его полная приключений и побед будущая жизнь.
Никто бы не поверил, что Глуховцев – предмет воздыхания всех девчонок школы, душа большой студенческой компании, которая признавала в нем лидера, несмотря на то, что он был в ней самым младшим, в душе был отчаянным романтиком и поэтом. Он был влюблен в девчонку из 9-б, писал по ночам посвященные ей стихи, пытался каждый раз встретить ее вечером, когда она возвращалась с тренировок по гимнастике, и все никак не мог решиться подступиться к ней, хотя знал, что говорят о ней во всей округе. Наконец, появился повод – приятель поделился двумя билетами на Радмилу Караклаич – звезду югославской эстрады. Коля подошел на перемене и как можно небрежнее, скрывая свое волнение, предложил Тане, так звали его тайную пассию, сходить с ним на концерт. Танька, не секунды не мешкая, с удовольствием согласилась, спросив, правда, нет ли еще одного билета для ее подруги. Глуховцев ответил, что второй билет у него есть, но он хотел его оставить для себя. Татьяна засмеялась и уверенно определила:
- Брось, тебе это наверняка не понравится, сходи лучше в филармонию, а мы тебе две цены за билеты дадим.
Коля отдал второй билет, от денег, конечно, отказался, а сам с горечью и неожиданными слезами, спрятанными от всех на свете, расправился со своей пассией, сочинив на нее и себя злой памфлет.
К идее отца отправить его учиться в глухомань, в провинцию, как называла родня далекий Новосибирск, он отнесся спокойно – весь мир заключался в нем самом, все его было с ним. Новое место его не пугало, хотя и мало интересовало, наоборот, ему понравилось, что теперь он становился окончательно самостоятельным. Впрочем, ему и дома мало кто мешал жить по-своему.
3
Они сдружились. Пожалуй, сказать так, значит, не сказать ничего. До этой встречи оба максималиста считали, что в дружбе не нуждаются – у них не было ни времени, ни желания, ни потребности в друге. И все-таки они сошлись, как два близнеца из индийских фильмов, разлученных при рождении. Внешне, да и внутренне такие разные, каждый из них нашел в друге нечто, увеличивающее его собственный внутренний мир вдвое, превращая его в бескрайнюю империю. Это было единство и противоположность магнитной стрелки: Юг неотъемлем от Севера, но направлен в противоположную сторону. Новые отношения явились неожиданностью, открытием, но со временем превратились в настоящую мужскую дружбу, когда ценность друга для каждого из них стала наипервейшей в жизни, хотя об этом они никогда не говорили вслух.
Соперничество, возникшее моментально, как только Николай пересек порог комнаты 405, вступив во владения Наби, уже оккупировавшего ее, стало гигантским двигателем, ускорителем развития каждого из них. Ребята с азартом учились, с таким же азартом спорили, приводя доводы и аргументы до тех пор, пока кто-то из них не убеждал противника. Это были споры редкой породы, именно те, в которых и рождалась истина. Не отдавая себе в этом отчета, постоянно конкурируя друг с другом, оба самозабвенно погрузились в учебу, приносящую неиссякаемое удовольствие. Важным оказалось и то, что науки, которые они постигали, впоследствии помогали им понимать очень многие явления и процессы, и принимать правильные решения.
Первый год так и пролетел: в учебе, в спорах, в редких походах в театр с девчонками с химического факультета, лыжными пробежками до полного изнеможения, с регулярным купанием в Оби до самых холодов, а потом и в проруби, в тренировках в зале и кроссах, даже во время которых они не уставали спорить и говорить. Не надо забывать, что наши герои в сущности были еще детьми, хотя им казалось, что они вполне взрослые и серьезные люди. Такая вот складывалась идиллия – картинка, представляющая двух будущих ученых, строителей коммунизма, гармоничных личностей, представителей новой общности – «советский народ». Уже на первом курсе появились публикации в соавторстве с именитыми учеными, первые поездки на студенческие научные конференции, начал пробиваться апломб и уверенность в себе, но в таком возрасте это естественно и совсем не страшно.
Несмотря на плотность дружбы, когда, казалось, что они не расстаются ни на час, Наби спокойно скрывал свою привязанность к воспитательнице малышей, подсмеиваясь над большим мальчиком, которым оставался целомудренный Николай. Нет, в этом не было идейных соображений, принципов, морали или еще каких-то причин, просто северный организм созревает дольше, а увлеченность делом – учеба, дружба и нехватка времени позволяли спокойно жить, не отвлекаясь.
После первого курса предстояла полевая практика по общей геологии. Обычно ребята распределялись в партии и экспедиции, которые снаряжал Институт геологии и геофизики Академии наук. Связь их факультета с Институтом была самой прочной и короткой – практически для него и готовились кадры в университете. Но Николаю и Наби, а они собирались ехать на практику только вместе, впрочем, никто и не собирался их разлучать, зная, что они друзья, неожиданно предложили поехать в «поле» в составе отряда чужого института.
Ребят вызвали к декану, и когда они несколько обеспокоенные этим приглашением вошли в кабинет, то кроме Сергея Витальевича Коломейцева там находилась незнакомая женщина старше средних лет. Несмотря на строгие правила, установленные деканом, гостья курила, стряхивая пепел в пустую чашку, а докурив одну сигарету, тут же прикуривала следующую. Сергей Витальевич представил свою гостью, как старшего научного сотрудника известного в городе НИИ геологии и минерального сырья и своего давешнего друга Инну Александровну Маркову.
Инна Маркова когда-то училась вместе с Сергеем Витальевичем, впрочем, как и со своим мужем, и все трое они много лет дружили, хотя встречались очень редко, проводя по полгода в экспедициях, а потом в кропотливой обработке полевых материалов и подготовке к следующему сезону. В этом году ее тема не была включена в основной план СНИИГГИМСа, так мудрено назывался этот геологический монстр, работавший на территории, равной нескольким Европам, но от этого работа не перестала быть для Инны интересной. Уже несколько лет она занималась изучением геоморфологии Заполярной части Верхоянского хребта – далекого северного края, куда еще не дошла мощь плановой геологии. Инна, как настоящий ученый и геолог, была уверена, что она находится на грани открытия, о котором пока не хотела никому говорить, чтобы не вспугнуть удачу. Даже собственному мужу, начальнику большого отдела в этом же институте, Инна не захотела рассказывать о своих предположениях и гипотезах, а значит, не смогла ни его, ни все остальное начальство убедить в необходимости в пятый раз прокладывать маршрут в этих труднодоступных местах.
Пришлось ей употребить последнее средство, призвав все свое личное влияние и обаяние на мужа в домашних условиях. Впрочем, этого хватило лишь на то, что маршрут утвердили, а денег на него практически не выделили. В штате не нашлось людей для ее маленького отряда, вот Инна и попросила Сергея Витальевича дать ей пару хороших ребят. Сергей Витальевич, узнав о каком районе идет речь, уважительно и даже несколько растерянно присвистнул и, не колеблясь, назвал кандидатуры Глуховцева и Нуряева. Лучше этих ребят на первом курсе не найти, а старшекурсники все уже распределены в поле по своим темам.
- Ну, что, ребята, - обратился к первокурсникам декан, стараясь найти слова, соответствующие моменту, - вам крупно повезло! Инна Александровна ведет исследования в хребте Орулган, это в пятистах километрах севернее Полярного круга. Так что после этого сезона вы сможете себя именовать в некотором роде полярниками. Я направляю вас в отряд Инны Александровны, надеюсь, что вы меня не подведете и с честью выйдете из предстоящих испытаний.
Сквозь формальность этих слов сквозила тревога декана за них, но они уловили главное – им предстоит невиданное путешествие в самые настоящие северные горы, и все это очень серьезно.
- Это тебе не на фабрике в Салаире полевой журнал заполнять и мешочки с пробами перебирать! – толкнул в бок приятеля Николай. – Ты, может быть, окажешься первым узбеком, забравшимся в такие края!
- А отряд наш большой? Сколько человек в нем? – спросил внешне невозмутимый Наби.
- Нет, ребята, - отряд наш совсем маленький, он весь уже здесь. Мы будем работать втроем.
Наби и Николай переглянулись. Вот уж чего они не ожидали, так это того, что окажутся единственными мужчинами под командованием этой невысокой и с виду не очень сильной женщины.
- Все вопросы потом, подождите меня, пожалуйста, в коридоре. Дело в том, что завтра вылетает отряд, с которым нам до определенной степени по пути, поэтому на сборы у нас всего, - Маркова командирским движением отогнула манжет своей кофточки и глянула на часы, - остается всего двадцать шесть часов.
Спать в эти сутки почти не пришлось, зато, как только погрузились в самолет, ребята свалились замертво. Летели долго, сначала до Якутска, потом помогали перегружать мешки и тюки, ящики и какие-то бочки в грузовой самолет АН-30, который вез большой отряд в Батагай – это уже за Полярным кругом. Геологи и сезонные рабочие попытались сначала подшучивать над новичками, потом соблазнить их традиционным стаканом водки, последним перед долгим периодом вынужденного «сухого закона», но «яйцеголовые», как их кто-то успел здесь обозвать, держались независимо и на контакт не пошли. В Батагае отряд Инны Марковой остался в ожидании попутного рейса вертолета, развозящего продукты и почту по оленеводческим бригадам в верховьях Саханджи и Тумары, а большой отряд в тот же день вылетел в верховья Адычи, где уже много лет велись работы по золоту.
Почти неделю ребята жили в палатке на краю летного поля. Инна Александровна жила во второй палатке рядом. Ее палатка называлась камералкой, там же был рабочий стол, сооруженный с помощью подсобных средств и большого тяжелого ящика-сундука, в котором хранились карты, все бумаги, деньги и, как успел подглядеть Наби, пистолет Макарова с двумя обоймами, в которых плотно гнездились тупоносые патроны. Кроме пистолета у них еще было охотничье ружье, которое Наби купил прямо здесь в поселке у какого-то мужика, когда ходил в поселковый магазин за хлебом. Мужик сам навязал Наби ружье, убеждая, что без него они просто не выживут в тех гиблых местах, куда их ведет эта «ненормальная геологиня». Так мужик обозвал Маркову, которую за последние годы привыкли уже видеть в поселке каждое лето. За ружье мужик требовал сначала сто рублей, но после торга, в котором проявились природные способности Наби как настоящего узбека, ружье ушло за четвертной и две бутылки водки.
Маркова встретила довольного выгоревшей сделкой Наби резким выговором, в котором главной нитью проходила заповедь, что любая инициатива, не одобренная предварительно начальством, строго наказуема, но все же согласилась, что ружье не помешает, и выдала студенту тридцать рублей возмещения. Наби пытался возражать, что ружье он купил на свои и для себя, но Маркова несколько напряглась, добавив металла в голос, а потом сделала многозначительную паузу, ясно говорившую, что возражать бесполезно. Убедившись, что воспитательный эффект достигнут, она несколько смягчилась и уже спокойно объяснила, что ружье без документов, а значит, после сезона его придется либо продать, либо подарить кому-нибудь в этих краях.
Мальчишкам, привыкшим к студенческой вольнице, было очень не просто принять почти по-армейски жесткую дисциплину, установленную Марковой, да и подчиняться приходилось женщине, что для обоих, а особенно для Наби, было делом совсем нелегким. Маркова говорила немного, резко выделяла интонацией то, что не допускало возражений и обсуждений, в то же время иногда совсем по-домашнему советовалась с ними в делах простых и житейских. Вскоре ребята поняли, что, несмотря на все их знания и силу, слушать начальника необходимо и даже полезно. И если сначала слово «начальник», которое они выбрали, чтобы обращаться к Марковой, звучало с некоторой иронией, то вскоре это же слово произносилось с явным уважением и вполне серьезно.
Наконец, назначенный на ночь вылет состоялся. Полярная ночь была солнечной и спокойной, а значит, погода позволяла вертолету лететь в столь долгий облет по стадам, разбросанным в бескрайней тундре и в горных долинах. Через полтора часа полета чахлая лиственничная тайга под вертолетом, быстро перешедшая в плоскую, пеструю от огромных светло-зеленых проплешин ягеля тундру, сменилась на черные остроконечные горы, заполнившие все пространство от горизонта до горизонта.
Картина была столь величественна и сурова, что оба приятеля молча переглянулись, почувствовав холодок, побежавший по спине между лопаток. Даже с огромной высоты бескрайние горы пугали своей суровостью и мрачностью, а что же будет, когда их оставят один на один с горами в одной из таких бездонных расщелин? Казалось, попав в это месиво каменных исполинов, уже никогда не сможешь выбраться отсюда. В глубоких узких долинах угадывались быстрые порожистые реки, а когда стали приближаться к точке высадки, то внизу пронеслись немыслимой глубины каньоны, до дна которых солнце, похоже, не доставало никогда. Парни, не сговариваясь, оглянулись на Маркову. Она спокойно спала, устроившись на тюках – немудрено, ведь дело было ночью, хоть и солнечной. Что ж, это несколько успокаивало, начальник знает свое дело, не в первый раз в этих горах, значит, и мы сможем, но холодок так и не прошел.
Вертолет присел на небольшом галечниковом плесе, не выключая двигателей и на всякий случай не нагружая шасси, и бортмеханик вместе с ребятами стали быстро выгружать груз на косу. Через минуту рев двигателей скрывшегося за гребнем вертолета смолк, и трое смелых остались одни. Груза было непомерное количество, унести его на себе было невозможно. Многое было непонятным новичкам и казалось им нелепым и ненужным. Зачем, например, две палатки на троих, когда хватило бы и одной, да еще и втрое меньшей, чем эти? Почему спальники такие огромные и неподъемные, как будто в насмешку сшитые из ватных матрацев? Зачем им эта печка, а лодки, резиновые десантные понтоны, каждый весом килограммов по двадцать? Начальник остановила вопросы в самом начале:
- Это не ко мне, что есть, то и имеем. Наша задача собрать образцы пород с максимально возможной для нас площади. Особенно нам интересны каньоны, в их разломах на поверхность выходят породы, сложенные миллионы лет назад. Работать будем в небольших радиальных маршрутах налегке, основной лагерь будем передвигать, сплавляясь по Сахандже. Кто-нибудь из вас имеет опыт сплава по горным рекам?
- Нет, товарищ начальник, нас не предупредили, что и это нам понадобится.
- Ну, что ж, будем учиться на ходу.
4
Начались рабочие будни, и учиться пришлось действительно многому. Фраерские резиновые сапоги Николая, привезенные отцом из командировки в Японию и подаренные сыну для первого «поля», порвались на третий день. Они не выдержали острых, как бритва, сланцев, торчащих по берегам реки и в «щетках», на которых Маркова обучала ребят промывному делу. Пришлось сапоги клеить, латать, а потом и вообще перебираться в кеды, и ходить в них, пока на одной из брошенных стоянок оленеводов в куче мусора не подобрали литые резиновые сапоги. У Наби на зависть Глуховцева проблем с обувью не возникало. Рабочие ботинки, купленные им по случаю еще в Новосибирске у какого-то алкаша возле магазина, были очень прочными и удобными: в носке у них была защитная капсула, уберегающая пальцы ног при падении тяжелого предмета, толстые подошвы с крупным «вибрамом» держали одинаково хорошо на мокрых камнях и на скользких моховых склонах. Такие ботинки выдавали в цехах с повышенной вредностью и еще с чем-то, купить их в простом магазине было невозможно.
Работу начали с организации нескольких закладок продуктов, или, как их называла Маркова, «закидушек», а Коля важно поправлял, применяя старое полярное слово «депо», вспоминая найденное недавно на Таймыре «депо Толля». Заодно разведывали места, где позже предстояло брать пробы, мыть шлихи, а где-то даже рыть небольшие канавы. Незаходящее солнце позволяло работать столько, сколько хватало сил. Ребята считали, что сил у них немерено, но тратить их с толком они еще не умели. Как молодые щенки, вырвавшиеся на свободу, они хватались за все, стараясь сделать дело, как можно лучше, по-прежнему соревнуясь между собой. Но иногда от усердия получались такие ляпы, что и вспоминать потом не хотелось. Устанавливая палатки, старались натянуть тент «до звона», доказывая начальнику, несколько раз уже предупредившей их об излишнем усердии, что в таком состоянии палатка останется непромокаемой, так как капли дождя будут просто отлетать от натянутой брезентовой поверхности. Закончилось усердие тем, что старый брезент не выдержал и лопнул. Пришлось зашивать дыру, а палатка стала протекать во время дождя еще больше.
В один из первых дней Николаша, как с легкой иронией называл своего могучего друга Наби, из самых лучших побуждений решил приготовить утром завтрак в одиночку. Дескать, пусть товарищи еще поспят, а я пока подвиг совершу. Из своего еще недалекого и такого безоблачного детства он помнил сказочный вкус гурьевской каши. Вот это блюдо он намеревался преподнести своим товарищам по экспедиции. Гурьевская каша – это та же манная, только с добавлением изюма и ванилина. Изюма не оказалось, и Коля собрал пару горстей голубики. В одном из мешочков он нашел сухое молоко, развел его сначала в небольшой миске, а потом опрокинул в кипящий котелок. Теперь предстояло лишь засыпать манку, добавить голубику, сахар и пакетик ванилина, прихваченный Марковой, видимо, для выпечки, и каша будет готова. Огонь вырывался из-под котелка, обжигая руки, управляться одному было очень неудобно, но Николай мужественно преодолевал трудности: он быстро высыпал приготовленную манку в котел и тут же кинулся ее размешивать, чтобы в каше не было комков. Комков не было – был один сплошной, намертво схватившийся ком, заполнивший котелок. Оказалось, что манка в кипятке свертывается моментально. В панике Николай извлек килограммовый кусок из котла и, обжигаясь, начал кромсать его на мелкие кусочки. Вот за этим занятием и застал его Наби, оставивший теплое нутро спальника, едва заметил отсутствие своего приятеля. Наби еще от палатки увидел, что положение безвыходное и решительно вмешался в процесс. Кусок манки был безжалостно выброшен в реку.
- На подкормку хариуса, - объяснил Наби. И тут же, уже вдвоем, они сварили замечательную кашу, с голубикой и остатками ванилина, поразив Инну Александровну инициативой и кашей вообще.
В общем, в первые две недели «ускоренный курс молодого бойца», как назвала это время Маркова, давался очень нелегко: мозоли, раны, ссадины, что-то умудрились потерять, что-то сжечь или испортить, но настроению все это не мешало – вокруг были настоящие северные горы, о которых раньше мальчишки лишь мечтали, а теперь учились в них выживать, становясь мужчинами на глазах.
Зато Инна моментально стала кумиром ребят. Когда они увидели, как ловко спорится в ее руках любая работа, считающаяся преимущественно мужской, как легко, почти не уставая, она ходит переходы с тяжеленным рюкзаком, разводит костер, в полчаса умудряется надергать ведро хариуса, засолить его так, что утром от «малосола» невозможно оторваться, ребята не только окончательно признали в ней начальника, но и по-мальчишески стали восторгаться этой маленькой темноволосой женщиной, не скрывающей своей откровенной седины.
Работа втягивала, она была интересной, как сама жизнь. Незаметно пролетел первый месяц. Теперь ребята сами с улыбкой вспоминали свои первые опыты – они стали настоящими полевыми рабочими. В таких условиях навыки приходят в сто раз быстрее, чем за партой.
Лето в этих местах короткое – за весь год лишь полтора месяца воздух прогревается выше нуля, и хотя были дни и жаркие, до тридцати градусов, но все-таки Север надолго не отпускал. Вот уже и кусты голубики и карликовой березки по берегам реки покраснели и пожелтели, в кружках за ночь вода замерзает крутой льдинкой, по утрам на траве иней, а в чашечках скромных северных цветов тоже лед. Самой неприятной частью маршрута оказался сплав по реке. Казалось бы, как хорошо, не надо на себе тащить груз, устроился в надувной лодке, уперся в тугой бок и плыви себе. Ну, во-первых, по реке не плывут, по крайней мере, настоящие мореходы или сплавщики, а ходят, как поправила Инна Александровна, а во-вторых, река – узкий стремительный поток, с ревом несущийся по камням в крутых скальных берегах, ощетинившихся острыми сланцевыми бритвами. Только от берега оторвешься, как несет тебя наудачу, не успеваешь ни веслом махнуть, ни понять, куда летишь. А лодки большие, неуклюжие, по-настоящему они назывались десантный понтон. Хорошо, что резина толстая, но все-таки и она не выдерживала ударов о прижимы. Приходилось тогда клеить, накладывать заплатки. В общем, сплошная нервотрепка.
Вскоре река набрала силу и воду, берега разошлись, скорость и суетность стали поменьше, оба понтона связали вместе, проложив для жесткости лиственничные ронжины. Теперь появилось время для рыбалки и стрельбы по уткам, хотя Наби, в руках которого так и осталось приобретенное ружье, старался экономить патроны. К середине августа погода окончательно перешла в сезон поздней осени: холодные дожди со снегом зарядили бесконечной чередой. Спасала только печка, у которой можно было не только согреться, но и высушить промокшую за день одежду, хотя с каждым днем сушка становилась делом все более бессмысленным – сохло всю ночь, а промокало за пятнадцать минут.
Наконец, к двадцатому августа маршрут был пройден. Отряд вышел в условленное место, где геологов должен был забрать вертолет. Правда, для этого должна была быть еще и погода. Продукты заканчивались, и Маркова установила жесткий рацион, растягивая на всякий случай скудные запасы. И, как оказалось, не зря.
Прошло пять дней, временами погода была вполне летной, но вертолета не было слышно. Никакой рации у Марковой не было – слишком уж хлопотное это хозяйство, да и связываться ей было не с кем, ведь она в этом районе работала одна. Лагерь поставили сначала по быстрому, надеялись, что с дня на день улетят, но время шло, и холода заставили устраиваться основательно. Печка была всего одна, поэтому ребята перебрались в палатку к начальнику. Наби с удовольствием топил печку на ночь, а иногда и днем – он устал от холода и сырости. Теперь в палатке ночью стало чуть теплее, но зато заметно стал мучить голод. Продукты все-таки закончились, кормились тем, что удавалось поймать в реке, собрать на промерзающих болотинах или подстрелить в лесу. Отходить далеко от лагеря в поисках дичи Наби не решался, вертолет мог прилететь в любую минуту, а рядом с палатками толком ничего не добудешь.
Уже стала забываться пора, когда солнце не сходило с небосвода круглые сутки, ночи становились все длиннее и холоднее. Еще через пять дней настроение совсем упало, тем более что наступило первое сентября. Ребята стали с тоской отмечать, что в Новосибирске уже начались занятия или, по крайней мере, всех погнали на уборку картофеля, что выглядело из сегодняшнего издалека очень заманчивым – вкус картошки они забыли и представляли его ничуть не больше, чем вкус экзотических фруктов. Маркова хмурилась и молчала, целый день проводила над своими картами и схемами, заполняя пропуски в полевом журнале. Ребята поглядывали на начальницу с немым вопросом, но вслух его еще не решались произнести.
В один из дождливых дней она забрала ружье, взяла с собой Наби, который все-таки легче переносил эти вынужденные тяготы, вспоминая свое голодное детство, и отправилась на охоту. Но удача отвернулась от них. Промокнув до нитки, охотники вернулись ни с чем. Хотя нет, бесплодная и долгая охота вымотала начальницу, ночью она глухо и надрывно кашляла, а к утру пылала таким жаром, что начала ругаться в явном бреду. Сдержанная и всегда ровная, теперь в горячке она кляла себя за то, что послушно просидела почти две недели в бестолковом и пустом ожидании. За это время на лодках они могли выйти в Лену и там проголосовать на какое-нибудь судно. «Забыли, сволочи, они нас забыли!» - слетало с пересохших губ, обметанных лихорадкой. Вот теперь и до стажеров стало доходить истинное их положение. Им и в голову не могло прийти, что такое в полевых практиках, да и не только в них, бывало не редко. Вертолетные полеты всегда проходили очень сумбурно и неорганизованно, они слишком зависели от погоды, оплаты планов, меняющихся чуть ли не каждый день, а, кроме того, экипажи работали по вахтовой системе: часто вертолетчики из Анапы или Геленджика летали месяц на Севере, а потом их меняли, и они возвращались домой. Бывало, что на радостях летчики забывали передать информацию не только о заброшенных в тьмутаракань попутно или за «левые деньги» рыбаках, ягодниках или грибниках, но и о геологах или старателях.
Так случилось и в этот раз. О Марковой и ее маленьком отряде действительно забыли, впрочем, кроме вертолетчиков никто и не знал, что геологи ждут вертолета на речке Мас-Юрях в точке, обозначенной лишь на полузатертой карте командира вертолета Ивана Семеновича Городилова, сменившегося после полутора месяцев изнурительных полетов по стойбищам оленеводов и базам геологов и старателей. В последние две недели навалились пожары, летали почти без отдыха, и когда, наконец, пришла смена, как всегда неожиданно и быстро, то передать информацию об отряде Марковой забыли.
Николай, как он считал, выдержал бы любые испытания. Он был готов к тяжелой изнурительной физической работе, к риску на крутых скальных склонах и на порогах в бурных реках, но погибнуть вот так бессмысленно в неведомом, забытом богом и людьми крае, в заполярной Якутии, от обессиливающего голода по чьей-то халатности или забывчивости – нет, на это он не согласен! И пружина, державшая его в напряжении все эти месяцы, ослабла – лопнула. Ночью Наби проснулся от сдавленных всхлипов. Он прислушался – справа тяжело дышала, кашляла и бормотала что-то Маркова. Наби подозревал, что у нее пневмония, а лекарств в походной аптечке практически никаких не было, так – йод да зеленка. А слева, уткнувшись лицом в шапку, лежал Коля, и всхлипы были его.
- Ты, что, Николай, что случилось? – стал трясти его Наби, - тоже заболел? Что у тебя болит?
- Ничего у меня не болит, дурень, у нас вообще скоро ничего болеть не будет, как ты не понимаешь? Нас бросили здесь умирать, о нас все забыли! – Глаза Глуховцева даже в темноте сверкнули слезами.
- Прекрати панику! Ты мужик или кто? Как это забыли? Сейчас на факультете кинуться, что мы прогуливаем, начнут выяснять, обязательно начнут. Ты сам своей бараньей башкой подумай, надо только продержаться еще какое-то время, и за нами обязательно прилетят. Вот только Маркову надо как-то поддержать, боюсь я, что у нее воспаление легких, очень уж кашель плохой, - яростно, с убеждающим придыханием шептал разъяренный этой слабостью друга Наби. И, как ни странным это может показаться, но именно эта напористость остановила Николая. Ему стало стыдно. В их постоянном, часто просто дурашливом состязании «кто лучше» в этот раз Николай оказался не на высоте. Спасибо другу, что вовремя остановил, подал, образно говоря, руку, сунул мордой в собственную слабость. Прав, Наби, не могут о них забыть напрочь, сегодня-завтра обязательно вспомнят. Николай оделся и вылез из мокрой палатки на воздух. Снежные, безжизненные горы, проявляющиеся сквозь предутренний сумрак, смыкались вокруг непроходимой стеной. Нет, это только казалось, что стена непроходима! И он подался в ближайший колок, рубить пригнувшиеся к земле в ожидании суровой зимы ветви стланика. Больше на эту тему не говорили - некогда было.
В Новосибирске, в университете, преподаватели старательно отмечали прогулы неразлучных друзей – Глуховцева и Нуряева, а когда прошла первая неделя занятий, то информация попала на стол к декану. Вот тут-то Сергей Витальевич и спохватился, вспомнил, что сосватал друзей в поле к Инне Марковой. Он позвонил в СНИИГГИМС, чтобы узнать, когда возвращается Инна Александровна, но столкнулся с непониманием: никто в институте толком не мог сказать о Марковой ничего. Тогда связались с ее мужем, который в это время был в маршруте где-то в верховьях Витима. Марков разволновался, начал кричать на институтских бюрократов, забывших его жену с отрядом в пятистах километрах севернее Полярного круга, но, успокоившись, тут же велел связаться с Батагайским авиаотрядом, что и сделали прямо в этот же день, несмотря на пять часов разницы во времени. Еще два дня ушло на то, чтобы разыскать Городилова, который после отдыха летал теперь где-то на Кавказе. Но машина уже заработала, хотя и медленно, и к концу второй недели сентября, спустя почти месяц после условного срока, вертолет пролетел над палаткой на берегу Мас-Юряха. Только на втором круге летчики увидели, как из палатки вылез человек и стал махать руками, призывая вертолет сесть на заснеженной поляне.
История закончилась вполне благополучно: ребята, да и Маркова, конечно, очень похудели, хотя в конце концов им повезло убить оленя, отставшего, по-видимому, от колхозного стада, так как при встрече с ними он не только не сделал попытки убежать, но и доверчиво потянулся за порцией соли, протянутой Николашей в качестве приманки. Впрочем, от вынужденной диеты их крепкое здоровье стало еще крепче. Зато Инна Александровна бросила курить. Сигареты кончились почти в самом начале их «великого сидения», она так рассчитала, надеясь на скорое возвращение домой, а после месяца воздержания, переболев отсутствием курева, больше не захотела к нему возвращаться.
На факультете ребят встречали как героев, еще бы – в первый раз попасть в «поле» и сразу в Заполярье, да еще и с такими приключениями. Ребятам это внимание очень понравилось, хотя они пытались сделать вид, что это просто мелочи. А вот бороды за три месяца они отрастили знатные. Глуховцев стал похожим на былинного богатыря Алешу Поповича, а Нуряев на настоящего басмача, даже глаза над бородой так же по-разбойничьи блестели. Хлопотами Марковой ребятам выплатили не только причитающуюся зарплату за три месяца, из которых третий был вынужденным простоем, но и премию, как некоторую компенсацию за забывчивость. Жаль, но бороды пришлось сбрить – начавшаяся в университете «военка» требовала соответствовать стандартам будущих офицеров, а вместе с бородами будто бы и само героическое лето отрезали, стало оно забываться, гаснуть ощущениями и тускнеть в воспоминаниях, потому что новая жизнь наступала решительно, заполняя сутки от края до края, как полноводная река.
Летние испытания ребята выдержали с достоинством, вся эта история закалила их, они намного повзрослели, да и в дружбе у ребят появилось какое-то новое качество, но у каждого свое. Николаю, которому испытания с выживанием дались труднее, теперь казалось, что они с Наби будто бы стали частью друг друга, за друга он отдал бы саму свою жизнь, не раздумывая. А вот Наби, которого больше всего в отношениях с Николаем привлекало соперничество, невидимый и бесконечный поединок за первенство, был страшно рад, что в этот раз он оказался сильнее, выносливее, а значит, победил Николая в этом раунде.
5
И все-таки, оба оставались еще совсем мальчишками, срываясь иногда на детские шалости, глупости или просто бузу, без которой немыслима студенческая жизнь. С одной стороны спецглавы высшей математики, гамма-функции, полиномы и матрицы, статья о морфологии заполярной части Верхоянского хребта по материалам летней практики, написанная с Марковой и включенная в студенческий сборник, а с другой стороны, то споры до утра о Есенине и Маяковском, в запале дошедшие чуть ли не до драки, то хоккейный матч в коридоре общежития, вызвавший не только эмоции болельщиков, но и выговор, и внеочередные дежурства от студсовета. А то Шурку Александрова, товарища по группе, распяли на огромной швабре, которой мыли злополучный коридор, продев ее в рукава его наглухо застегнутого пальто. Время было ночное. Тишина в общежитии. Прислонили Александрова к стене в коридоре и оставили до утра, а он так и не рискнул звать на помощь - слишком уж нервными были жившие на этаже старшекурсники.
И вдруг пришла беда, откуда не ждали: Коля влюбился! И надо же, как неудачно. Наби просто места себе не находил. Сам-то он по-прежнему захаживал к молоденькой воспитательнице детского сада, которая в такие его визиты с удовольствием задерживалась на работе. Правда, детская мебель была не слишком удобной, но Наби быстро нашел выход из положения: занимались любовью на большом ковре посреди игровой комнаты. Это ему напоминало его прежнюю азиатскую жизнь, там большая часть жизни проходила на полу. А вот Коля, кажется, об этой части человеческого бытия не догадывался, даже вопросов таких не возникало, а к единственной женщине, в обществе которой они оба провели все лето, он испытывал благоговейное чувство, поклоняясь ей, как богине, что совершенно не мешало жить. И вдруг напасть, просто умопомрачение какое-то. Ну, ладно бы, в какую-нибудь девочку с курса влюбился, в кино вместе сходили бы, по Ботсаду за ручку погуляли бы, так нет, в саму Надю Цейтлину втюрился, да так, что слег и на занятия перестал ходить. А это уже серьезно. И Наби, как настоящий друг, заволновался - надо было что-то срочно предпринимать, Колю необходимо было спасать.
Надя Цейтлина была необычной девушкой, с какой стороны к ней не подойди. Во-первых, это была не просто красавица, а секс-бомба. Стройная фигура, ноги от ушей, грудь, какой в те времена и не видывали, это уж потом, в другую эпоху, появились модели-красавицы, смело выставляющие свою красоту напоказ, а тогда такую грудь предъявить народу мало у кого хватило бы смелости. Надя делала это так гордо и откровенно, что у встречных мужчин глаза на лоб вылезали, враз пересыхало во рту и дыхание сбивалось на «Чейнз-Стокса». И то, представьте, идет вам навстречу красавица - талия комариная, а бедра с такими крутыми обводами, что кроме пошлого эпитета – роскошные – ничего в голову и не приходило. И при таких формах и непонятном, математически необъяснимом движении тугих ядреных ягодиц в замысловатом танце, лицо самой невинности - наивная девичья коса цвета пшеничного колоса, такая тугая и толстая, что рука сама к ней тянется, и голубые глаза, из которых, кажется, на тебя осколки самого неба глядят. В общем, непорочность и неписаная красота, самая, что ни на есть русская, не смотри, что фамилия такая невзрачная, если бы рта не открывала, из которого, как из фонтана посреди ГУМа, такие непристойности и откровенный мат сыпется, что глаза невольно щурятся.
А фамилия эта досталась Наде от доцента Цейтлина, ее несчастного мужа, когда-то неизлечимо влюбившегося в свою студентку и предложившего ей вместе с рукой и сердцем, свою характерную фамилию. Университет Надя так и не окончила, причина осталась неизвестной, но злые языки говорили, что виновата неудачная беременность, надломившая девушку и сделавшую ее фурией. В университете она была освобожденным секретарем комсомольской организации, сидела на ставке ЦК ВЛКСМ, филигранно совмещая роли радетеля моральной чистоты комсомольских рядов, проводника вездесущей политики партии и отъявленной гулящей девки, переспавшей почти со всеми попадающимися на глаза мужчинами из профессорско-преподавательского состава и старшего студенчества. Слава о ней, как о непревзойденной любовнице, устраивающей фантастические оргии в постели, собирая иногда компании в несколько пар, обрастала легендами и небылицами, которые, однако, были всего лишь вершиной айсберга, так как фантазии придумавших их были мелкими и серыми по сравнению с действительным мастерством комсомольского вожака.
Наби сталкивался с Цейтлиной на какой-то очередной комсомольской конференции, закончившейся банкетом для избранных, где отчаянная комсомолка, разогретая не на шутку спиртным, сыпала такими похабными анекдотами, что у молодого азиата уши покраснели, а глаза вообще не поднимались на божий свет. Наби не стал дожидаться конца праздника, но по рассказам оставшихся пьяную в дым Цейтлину с трудом удержали от стриптиза и танцев на столе. И вот в такую женщину, на десять лет старше, влюбился этот младенец Николаша! Наби знал, что любой ценой должен развенчать этот нелепый романтический образ, созданный воспаленной фантазией и гормональным всплеском юношеского организма его друга.
Когда Николай не пошел в очередной раз на занятия, а остался лежать в кровати лицом к белой стене, Наби решительно сорвал с него одеяло и скомандовал:
- Вставай, несчастный. Хватит страдать, ты хоть понимаешь, что это просто смешно! Ты, жалкий глупый влюбленный, не смог даже выбрать себе объект достойней, а запал на последнюю шлюху университета, с которой только сторожа и их псы не переспали. Неужели ты такой представляешь свою первую женщину?!
Он не ожидал, что после такой тирады Николай выскочит, как пружина. Мгновение и рука Николая стальным капканом схватила его за горло. Но это мгновение было очень коротким, реакция у Наби была стремительной, и в следующий миг закадычные друзья схватились в нешуточной схватке.
- Не смей так говорить о девушке! – прошипел ему в лицо задыхающийся от захвата Николай.
- Где ты девушку нашел? Ты хоть знаешь, что означает слово «девушка», пацан? – ответил Наби, чуть ослабляя хватку и отпуская поверженного влюбленного, который тут же воспользовался слабиной и, бросив Наби через голову, навалился всем телом, сдавливая ему шею.
- Да отпусти ты, черт шальной, послушай меня спокойно, ведь я тебе как друг только добра желаю, неужели ты думаешь у меня какой-нибудь свой интерес в этом? Мне просто жалко на тебя смотреть, как ты бесишься и с ума сходишь, а ведь она действительно твоего мизинца не стоит. Ну, хорошо, приспичило тебе, так трахни ее и дело с концом, зачем же себя так изводить.
В этот момент горячий Глуховцев вновь накинулся на Наби, но тот с кошачьей ловкостью увернулся и, смеясь, продолжал:
- Спокойно, парень, спокойно! Ты просто послушай меня, а там сам будешь решать. Договорились? – и пересел на свою кровать, оставляя между собой и другом спасительную поверхность стола. Глуховцев тяжело вздохнул и сел за стол, положив пудовые кулаки на столешницу, как знак короткого примирения:
- Ладно, говори, я тебя послушаю, но жить я буду своим умом, ты не против?
- Если у тебя его хватит, - ответил Наби, - не будем препираться, по-моему, у тебя нет никаких оснований не верить мне, как своему другу, или я не прав?
- Прав. Говори.
- Я надеюсь, что даже в состоянии аффекта, в котором ты сейчас находишься, ты не сможешь не подчиниться логике, а я очень постараюсь эту логику до тебя донести. Во-первых, я хочу еще раз тебе сказать, что считаю тебя своим другом, а потому обязан открыть тебе глаза. Только поэтому я, как ты, наверное, сочтешь, бесцеремонно вмешиваюсь в твою жизнь. Других причин у меня нет и быть не может. Думаю, что этот тезис мы обсуждать не будем. Теперь перейду к более сложным понятиям и постараюсь не быть слишком нудным. Твое сегодняшнее состояние – это просто болезнь. Мальчик вырос, гормональная система дала сигнал, тебе просто нужна женщина, это не проблема, нужна – значит, будет. Я созрел на пару лет раньше тебя, у меня южный организм, а, следовательно, и южный темперамент. Но ведь я не схожу с ума, как ты, я просто два года навещаю скромную девушку под тридцать лет и доставляю ей и, конечно, себе необходимое для здоровья удовольствие. Вот и все. Пойми, что все эти сопли: любовь, чувства, переживания – это пустая трата времени и энергии, они не стоят того, чтобы на них тратить краткий миг подаренной свыше жизни. А женщины – существа низшие, они только и живут чувствами, если сказать точнее, оргазмами, вызываемыми обыкновенными звериными инстинктами. Все эти любовные удовольствия доставляются самым примитивным образом: движениями, трением, прикосновением к эрогенным точкам, просто к чувствительным участкам их, женского тела, насыщенным нервными окончаниями. По большому счету, после того как в нее проникают, ей уже абсолютно все равно, кто это, лишь бы делал свое дело и довел ее до пресловутого оргазма. Стоп, ты обещал меня выслушать, не перебивая. Я понимаю, что тебе больно слышать мои циничные речи, но вдумайся и согласись, что я прав. Весь цинизм в том, что я вслух говорю то, что каждый не решается себе сказать сам. У нас с тобой впереди огромные цели, настоящая жизнь, наука, поиск. Мы должны, просто обязаны стать большими людьми! Мы не имеем права размениваться на мелочи, тем более на такую дешевку, как Надя Цейтлина.
На этих словах Глуховцев все-таки дернулся, как отпущенная пружина, стараясь достать Наби, но стол ему помешал, и приятель, шутливо отпрянув и подняв вверх руки, попытался его успокоить:
- Ну, хорошо, хорошо, не буду трогать твою священную корову, но все-таки скажу тебе, что с Надей действительно церемониться не стоит. Хочешь, я сам с ней договорюсь?
- Ты все сказал? – глухо спросил Николай, сдерживая в себе ярость. – Если ты думаешь, что сказал нечто новое, чего я не знал, то глубоко ошибаешься, как ошибаешься во всей своей теории. У меня другой взгляд на эти вещи и я не намерен их с тобой обсуждать, и впредь прошу тебя, как друга прошу, знай меру, и не влезай в мою жизнь, а тем более в душу вот так, как сейчас, сапогами. Я больше не хочу говорить на эту тему, а занятия пропускать больше не буду, в этом ты прав - нам предстоят великие дела! – и, закончив отповедь на выдохе, Глуховцев схватил куртку и выскочил из комнаты, хлопнув напоследок дверью, как бы подчеркивая, что последнее слово осталось за ним.
Наби поиграл желваками, посмотрел на свои побелевшие костяшки сжатых в кулаки пальцев, потом резко разжал их и облегченно рассмеялся:
- Ну, что ж, малыш, беги, беги. Только от жизни не убежать. Я знаю, что сильнее всяких слов, - и Наби с явным удовольствием потянулся, как сытая пантера - он придумал более простой и даже приятный способ доказать свою правоту.
6
Через несколько дней, в субботу, возвращаясь вечером из Вычислительного центра, где ему по дружбе выделили время, чтобы посчитать интересную задачку, Николай, еще с улицы увидевший свет в окне своей комнаты, не задумываясь, распахнул незапертую дверь и обомлел. Никогда еще в своей жизни он не видел ничего подобного: посреди ярко освещенной комнаты, прямо на полу, на постеленном специально для этого матрасе, ослепляя белым, роскошным обнаженным телом, распростершись на коленях и локтях, изящно прогнувшись и азартно двигаясь, сохраняя при этом природную грациозность, недоступная, как он о ней думал, Надя Цейтлина отдавалась блестящему от пота и напряжения Наби. От наслаждения, продиравшего, видимо, ее до самых кончиков ногтей, Надя, закрыв глаза, не просто стонала, а еще и смачно материлась, поощряя неутомимого Наби, знавшего толк в деле достижения оргазма.
Вся эта движущаяся композиция ловко попадала в такт музыки, гремящей из магнитофона «Комета» - гордости Николая, и располагалась так, чтобы не оставить никаких вопросов. К тому же, Наби, выполняя действие, как некую обязанность, с торжеством укротителя и наездника крепко держал крутобедрую Цейтлину за белоснежные ягодицы и трезво смотрел прямо в глаза оторопевшему Николаю. Что там гоголевский «Ревизор», что гром среди ясного неба? Ничто не смогло бы так поразить Николая, как эта роскошная в своей откровенности и однозначности сцена. Он простоял на пороге целую вечность, пока смог вдохнуть и прийти в себя. В этот момент, неужели Наби так мог все рассчитать, Надя вся забилась, закричала, перекрывая музыку так, что стало жутко и, опав грудью на матрас, открыла, наконец, глаза. Увидев ошеломленного Глуховцева, Надя вымученно улыбнулась ему и проговорила, с трудом шевеля языком:
- Ох, и умелец твой приятель, Коля! Ох, и умелец! Чуть родимчик меня не хватил! А ты чего стоишь, как истукан? Присоединяйся, пролетарий!
Три дня друзья не разговаривали. Коля старательно отводил глаза и с утра до ночи пропадал в университете, приходя домой уже заполночь. Наконец, на четвертый день, едва открыв утром глаза, спокойно, будто ничего и не произошло, он сказал Наби:
- С Цейтлиной ты, пожалуй, прав, но наши взгляды на женщин остаются разными. Спорить на эту тему мы не будем, если ты не возражаешь.
- Тем более что пока женщина для тебя остается неизвестной планетой, - не удержался Наби, но уговор вступил в силу. Больше к этой теме они не возвращались, а Николай еще на два года спокойно затянул пояс воздержания. Собственная девственность перестала его интересовать на какое-то время, хотя сцена, подаренная ему Наби, так и осталась в его воображении на всю жизнь.
Казалось, дружба прошла еще одно серьезное испытание, вышла из него, став еще крепче, но «пути Господни, неисповедимы», как впрочем, и пути людей, и нам остается только послушно следовать за нашими героями, чтобы понять истинную цену дружбе, любви, делу и жизни вообще.
7
Второй курс пролетел незаметно – занятой человек, как, впрочем, человек влюбленный или увлеченный, времени не замечает. Интересы друзей стали как-то определяться и расходиться, бывало, что за неделю им некогда было перекинутся словом, оба приходили в комнату лишь на ночевку, уставшими от дневных дел и забот так, что моментально проваливались в сон, лишь успев кивнуть другу. Зато выходные дни, если удавалось освободить их еще и от недоделанных дел недели, ребята старались проводить вместе и чаще всего на свежем воздухе. Наби научился неплохо бегать на лыжах, хотя за марафонцем Николаем ему было не угнаться. Зато в теннисе Николай оставался просто беззащитным против хлестких и метких ударов ловкого азиата. В это время они успевали поделиться своими успехами и проблемами, поспорить и даже поругаться незлобно, как могут ругаться лишь семейные пары или настоящие друзья. В выходные они обязательно выбирались в кафе «Улыбка», которую все в шутку называли «Ухмылкой», хотя жаловаться на ассортимент и качество не приходилось – среди голодной бескрайней страны Академгородок выглядел небольшим «островом коммунизма». Узаконенная, введенная гораздо раньше, чем во всей остальной стране, система распределения в зависимости от должности и звания, прикрываемая стыдливо биркой «столы заказов» позволяла не отвлекаться на мирские хлопоты, а отдаваться всецело делу и творчеству. Хороший обед в «Ухмылке» стоил под полтора рубля, но он ублажал, как обед в ресторане города за хороший «червонец». К стипендиям ребята получали еще по полставке в Институте геологии и геофизики, где уже всерьез занимались наукой, а ведь еще были деньги, заработанные в «поле» с Марковой.
Лето после второго курса они проработали в Институте, выбравшись лишь на месяц на минералогическую практику в Хакасию. Третий курс превращал ребят в серьезных парней. Даже голоса, наконец, выровнялись, прибавилось стати и степенности, они перестали носиться между корпусами, экономно распределяя все дорожавшее время. Наби все больше склонялся к решению геофизических задач математическими методами, построением математических моделей ситуаций и прогнозирования их развития с помощью ЭВМ, а Николай вгрызался в практическую геологию, в методы разведки металлов, особенно, ценных, редких, драгоценных.
В конце лета после третьего курса Наби съездил домой в Каракульчу. С ним напросился и Николай, очень ему хотелось посмотреть на древние города Азии – Самарканд, Бухару, Хиву. До этого Наби уже дважды на зимние каникулы ездил в гости к Николаю, в Ленинград. Несмотря на всю хмурость и сырость зимней северной столицы, Наби был поражен грандиозной архитектурой и богатством царских дворцов. Он с трудом смог удержать детские восторги, которые вызывало все это великолепие в неискушенной душе провинциального мальчика с окраины Империи. Наби стыдился бедности своего дома, глинобитного, темного и низкого, с удобствами во дворе и душем из ржавой бочки, но отказать другу не посмел.
Николай раньше редко сталкивался с жизнью простых людей, но в этот раз он впервые был так поражен бедностью, если не сказать нищетой, увидев, как живут люди в тысячах километров от столиц. Экзотической бедности эвенов и якутов он сумел придумать какое-то оправдание, но бедность в плодороднейших долинах Средней Азии, где воткни любую палку и она прорастет обильным урожаем, не укладывалась у него в голове. Впрочем, удивление вскоре было сглажено восторгами, которые вызвали у него тысячелетние древности Бухары и Самарканда – эти глазурованные, блестящие на солнце глиняные дворцы, башни и минареты, украшенные фантастическими фресками и мозаиками, хранящими прохладную мудрость под темными сводами с такой же таинственной хитринкой, какая иногда пробивалась из-под прикрытых, будто бы от солнца, узких глаз азиатских стариков. Нескончаемая во весь длинный знойный день заунывная музыка на тонкой струне, вызывающие голодную слюну дымы от мангалов, котлов и тандыров, где бесконечно жарят мясо, готовят плов и пекут лепешки, многоцветное, рябящее в глазах обилие дынь, арбузов, винограда, персиков и прочих сладких фруктов, которых почти не видели жители Ленинграда и Новосибирска, отвлекали внимание, создавали полную иллюзию вечного праздника на этой древней земле.
На четвертом курсе Николай позволил себе отрастить аккуратную бородку, а Наби украсился тонкими усами, несколько прибавлявшими ему возраст. Список статей каждого неуклонно пополнялся, и руководители обоих уже начали всерьез думать о темах предстоящих дипломов и даже диссертаций – друзья поражали своей серьезностью и основательностью.
На производственную практику после четвертого курса оба договорились поехать в «поле» в составе знаменитой экспедиции Аэрокосмогеология. Письмо с приглашением конкретных студентов Николая Глуховцева и Набиджана Нуряева пришло на фирменном бланке за подписью главного геолога экспедиции. Декан не возражал, с научными руководителями договорились заранее. Впереди было три месяца настоящего «поля» в горах Сунтар-Хаята, на севере Хабаровского края.
8
Экспедиция была огромной и работала на бескрайней территории от Алдана и Лены до берегов Охотского и Берингова морей. Друзья попали в большую партию Горохова, которого сначала местные эвены, а потом и все остальные сотрудники стали называть «царь Горох», сокращенное вскоре до короткого «царь». Это был очень невысокий, как все властные и самолюбивые люди, толстенький, но очень энергичный начальник, ко всему еще и геолог от бога, выдававший ежегодно до пяти новых разведанных месторождений из разных частей таблицы Менделеева. Из Охотска, где находилась одна из баз экспедиции, студентов забросили на базу Горохова вертолетом. Суровый начальник партии внимательно осмотрел новичков, пряча глаза под густыми кустистыми бровями, потом встал, чтобы хоть как-то стать выше и неторопливо стал разъяснять цели и задачи геологического производства.
- Не хочу оставлять вас, дорогие коллеги, в некоем заблуждении, которое могло возникнуть у вас в связи с нашим респектабельным и ультра современным названием – «Аэрокосмогеология». Конечно, снимки из космоса дают дополнительную и временами весьма существенную информацию, аэросъемкой мы пользуемся вместо карт, которые в свое время составляли с единственной целью - обмануть предполагаемого врага, если он вдруг ими воспользуется, но все равно в геологии-матушке все приходится пройти своими ножками, чтобы увидеть своими глазами и потрогать своими руками. Мы практически по крупицам пересеиваем эту землю сквозь пальцы, а ее, землицы этой, как вы видите на карте – немерено. Так что дай вам бог здоровые ноги и бесконечное терпение, а остальное, в том числе и удача, всегда приложится.
Начальник сделал многозначительную паузу, то ли для того, чтобы убедиться, что его поняли, то ли в ожидании вопросов, а потом, придав голосу некую канцелярскую нудность, как бы подчеркивая, что говорит он банальные вещи, давно известные практикантам, но не сказать их не может, продолжил:
- В геолого-съемочных маршрутах, в которых вам придется работать, путем описания выходов горных пород и форм рельефа изучаются состав и строение земной поверхности, составляются геологические и геоморфологические карты. Поисковый отряд ведет шлиховое опробование речных долин, то есть периодически промывает в лотке грунт с целью получения концентрата тяжелых минералов, среди которых встречаются и полезные. Кроме промывок существуют еще и горные выработки - расчистки, канавы – их тоже приходиться проходить для изучения выходов полезных ископаемых. Обычно мы работаем в коротких маршрутах по три - четыре дня с одной стоянки, затем лагерь переносится на 8 - 12 километров, и все повторяется так многократно, пока не закончится сезон. Один-два раза в месяц образцы и пробы отправляются с вертолетом на базу, в это же время пополняются запасы продуктов. Так, последовательно, месяц за месяцем, сезон за сезоном отрабатывается некая площадь. Этот метод геологической съемки, как вам, коллеги, известно, сейчас называют полистным. Кроме полистного в настоящее время существует и групповой метод. Одно из отличий группового метода состоит в том, что в начале отрабатываются опорные и наиболее перспективные на полезные ископаемые участки, а уж затем все остальные. Такой метод более эффективен, но объем перевозок при этом резко возрастает. К нему мы прибегаем, как только зацепим что-нибудь существенное, без чего, уверяю вас, молодые друзья мои, не обходится у нас ни один сезон.
Неожиданно тон начальника резко изменился. Стало понятно, что академическая – ритуально-вежливая часть разговора окончена. В очень жесткой форме, давая понять ее значимость и безусловное выполнение, Горохов предупредил о правилах поведения, технике безопасности, добавив по давней традиции здешних мест, что «шаг в сторону расценивается, как побег и карается «расстрелом на месте». После чего, уже не глядя на них, он определил ребят в разные отряды, несмотря на их просьбы и жалобный скулеж, которым у другого человека можно было бы выторговать все, но только не у Горохова. Передав практикантов не менее суровому, но в противоположность начальнику, огромного роста завхозу, воспитаннику спецназа ВДВ, любившего короткие рубленые фразы команд и такие же рубленые удары, если слова не доходили, Горохов углубился в свои бумаги, по которым он, как ворожея, легко видел, что есть, что будет и чем план геологических работ будет выполнен.
Николая отправили в маленький отряд Светы Кудимовой, в котором он стал третьим мужчиной в сопровождении жизнерадостной и подвижной, как ртутный шарик, геологини. Наби был прикомандирован к отряду Красильникова, в котором женщин не было вообще, и это обстоятельство вызывало зависть Николаши, считавшего, что настоящий геолог может быть только мужского рода, ну, в крайнем случае, какая-нибудь «гром-баба», и уж, конечно, не такая, как симпатичная и женственная Света.
Места вокруг были изумительные – в верховьях большой реки в прогалы ближних гор виднелись снежные остроконечные пики, горы поближе представляли скальные вершины, часто очень разрушенные, торчащие острыми останцами из мантий серо-зелено-синевато-бурых осыпей. Разноцветье и пестрота этих осыпей наводила на мысли, что это кобальт, медь, железо и другие металлы проявляются так, окрашивая разрушенные эрозией породы. Горы были расчленены глубокими речными долинами, и реки несли огромное количество песка и мелкой гальки, веками отмывая и концентрируя на порогах и сланцевых щетках то, что нести воде было не по силам. Ниже безжизненного высокогорья основания гор тонули в бескрайней тайге, лиственничной, а потом и сосновой, пихтовой и кедровой. По рекам поднимались несметные косяки лососевых, пробиваясь в самые верховья рек, чтобы продолжить свой род и умереть ради новой жизни, а по широким галечниковым берегам, совершенно спокойно, по-хозяйски размеренно, бродили медведи, подбиравшие пока вяленые рыбины, оставшиеся на берегах и косах с прошлого года, но уже ожидающие свежей, наполненной красной икрой рыбы.
9
Отряд Светы Кудимовой передвигал свой лагерь по реке, останавливаясь на несколько дней для радиальных и кольцевых маршрутов, во время которых производилась геологическая съемка, своего рода «чес», приносящий обычно мелкую добычу, но иногда бывали и крупные находки.
Несколько дней назад Свету привлекла небольшая сопка у лесного озера, узким серпиком заполнившего котловину. На берегу стояло эвенское стойбище, а сама сопка напоминала усталого дракона, который прилег отдохнуть и склонился к озеру напиться. Радиометр показал высокую аномалию, и теперь Света, присев на рюкзачок на склоне сопки, записывала показания прибора в полевой дневник. За спиной раздался треск, и Света, не поднимая головы, привычно заворчала:
- Николаша, когда я тебя научу ходить аккуратно по зарослям. Ты чего так ломишься, как медведь, всегда напролом, рядом ведь тропинка есть?
В следующий момент она услышала и одновременно почувствовала зловонное дыхание, подняла глаза, не шевельнувшись больше ни одним мускулом, и увидела огромного светло-коричневого медведя, мокрого, очевидно, только что вылезшего из воды. Медведь стоял в нескольких метрах и, низко склонив свою огромную голову с прижатыми ушами, тянул в себя воздух, видимо, не веря своим глазам, что ему так повезло с этой небольшой, но, наверное, очень вкусной добычей. Света закрыла глаза и, чувствуя, как отнимаются руки и ноги, задержала дыхание, наивно полагая, что медведь, не увидев признаков жизни, примет ее за каменное изваяние. Она боялась, что зверь потрогает ее на ощупь или по-собачьи лизнет в лицо. Больше всего ее сейчас волновало именно лицо. Ей было страшно, жутко, хотелось вскочить и, заорав что было мочи, кинуться бежать, но Света, как опытный «полевик» знала четко: убежать не удастся, лучше просто посидеть. Камешки зашуршали, напряженное разгоряченное лицо ощутило какое-то движение, а потом раздался спасительный треск кустарника на склоне. Когда, не в силах больше сдерживать дыхание, Света, наконец, вздохнула и чуть приоткрыла глаза, перед ней никого не было. А еще через минуту сверху по тропинке раздались шаги, и голос практиканта Николая вывел ее из оцепенения:
- Светлана Владимировна, обед готов, пойдемте к костру.
Света не оглянулась – она не могла двигаться совсем. Николай подошел ближе, тронул ее за плечо, заглянув ей в лицо, и отшатнулся от неожиданности: лицо представляло собой набухшую, оплывшую, совершенно неживую маску белого цвета. От пережитого страха Света впала в шок, от которого она вдруг неестественным образом распухла, да так, что через десять минут уже не могла открыть оплывшие глаза. Николай криками позвал остальных рабочих, и они втроем на руках спустили Светлану к лагерю.
По радио тут же связались с базой, на счастье, там в это время разгружался вертолет из Охотска. Через сорок минут зеленый с красным верхом кургузый МИ-4 завис над косой у озера, подняв вихрь водяной пыли. Свету погрузили в кабину, вертолет завис на мгновение, а потом, словно набравшись сил, ринулся вверх и вперед, оставляя под собой сопку, и держа курс на юг, к морю. А еще через два часа другой попутный рейс забрал обезглавленный отряд на базу Горохова. Мужики радовалась такому неожиданному повороту: теперь можно было попариться в баньке над нерестилищем, в которое уже вовсю набивались сотни серебристых рыбин с темно-красными хвостами и бордовыми горбами. Начинался самый главный сезон – нерест лосося, а с ним приходила икряная лихорадка, хотя за каждый рыбий хвост, пойманный в нарушение всевластного закона, полагался штраф фантастических размеров: за горбушу и кету по девяносто рублей, а за нерку даже все триста.
Коля не виделся с Наби с тех самых пор, когда не признававший никаких аргументов кроме производственной необходимости Горохов разлучил их в самом начале практики, отправив не только в разные отряды, но и в разные стороны этого медвежьего края. Сейчас выбравшись вне плана на базу, Николай поинтересовался у всезнающего завхоза, где базируется отряд Красильникова, в который был определен Наби.
И тут выяснилась еще одна неординарная ситуация, из которых, в общем-то, словно из бисеринок и набиралось разноцветье и хитросплетение «полевой» жизни большой экспедиции. Август – месяц самой большой активности медвежьего поголовья этого края: на нерест все медведи сходятся к реке, где и идет кровавое пиршество. Геологи тоже держатся рек, это требует и профессиональная необходимость, и возможность использовать реку как транспортную артерию, ну, и конечно, рыбки и икры геологи хотят не меньше медведей, хотя формального или юридического права на это, в отличие от первых, не имеют.
Короче, в это время встречи с мохнатыми хозяевами тайги, которых геологи прозвали «обэхээсниками», в честь любимых и таких же бесцеремонных служителей закона, стоящих на страже социалистической собственности, происходят не просто каждый день, а каждый час. И встречи эти мало напоминают посещение Московского зоопарка, где облезлые и ленивые медведи глядят исподлобья мутным взором на надоевших посетителей. Каждая встреча с медведем в тайге и на реке совершенно непредсказуема: и в отличие от таежных медведей Саян и Алтая, которых один только человеческий дух отпугивает так, что они пускаются тут же наутек, местные звери абсолютно никого не боятся, считая все вокруг своим законным царством. При встрече с людьми здешние медведи – самые крупные из семейства бурых - руководствуются лишь двумя примитивными чувствами: ненавистью, если считают, что их интересам угрожают, и любопытством во всех остальных случаях.
В главном штабе экспедиции, который в этот год располагался в Охотске, ежедневно получали радиограммы о нападении медведей и несчастных случаях с работниками экспедиции. Инженер по технике безопасности Александр Иванович Ситников, которого за глаза мрачно прозвали «гробовщиком», не успевал вылетать к местам происшествий, чтобы оформить протоколы, провести расследование и сопровождать тело, если случай заканчивался смертью пострадавшего, что бывало нередко. Из штаба ежедневно рассылались предупреждения и призывы к бдительности и осторожности, но в экспедиции работали сотни людей, каждый из которых считал, что с ним ничего не может случиться. На Аллах-Юне медведь разорвал повара, когда тот выносил объедки к бакам на задах столовой, а вот в Уеге повар, опытный Николай Иванович точно в такой же ситуации застрелил парочку «обэхээсников», наведавшихся к его столовой.
Страна требовала все новых и новых месторождений ископаемых, подтверждающих давний ошибочный лозунг Ломоносова, что Россия будет прирастать богатствами Сибири. На эту тему Горохов обычно разражался гневной лекцией, в которой на пальцах доказывал, что на Европейской части России, включая Урал, полезных ископаемых на единицу площади во много раз больше, чем на огромных просторах Сибири. Но, несмотря на все его доводы, приходилось работать в этих суровых местах, подвергая ежедневно риску сотни человек, и похоже, что этот риск был выше, чем у космонавтов, получавших за каждый полет звание Героев. Конечно, контингент рабочих, вербовавшихся на летний сезон с мая по октябрь, был, мягко говоря, специфическим – большинство было закоренелых пьяниц и бичей, как в Сибири обычно называют бомжей, желавших, как они выражались, «отдохнуть от пьянства» и заработать денег на зиму. Но где вы видели алкоголиков, которые смогли бы «отдыхать» от пьянки по полгода? В общем, ситуация складывалась так, что в августе несчастные случаи происходили в разных концах необъятного геологического «поля» ежедневно.
Отряд Красильникова наткнулся на медведя, который, наевшись рыбы до отвала, теперь производил малопонятное с точки зрения нашего знания о медведях действие: он выхватывал рыбину из воды острыми когтями, выкусывал у нее жабры и складывал на поваленное дерево, явно запасаясь рыбой впрок. Увидев троих людей, медведь тут же поднялся на дыбы и с ревом двинулся на них, защищая свой улов. Красильников успел выстрелить два раз в упор на поднявшегося, а потому ставшего легкой мишенью зверя. Медведь завалился всего в трех шагах от стрелка. Он был мертв. Тушу тут же разделали, а по радио сообщили, что появилось примерно двести банок тушенки, что на понятном лишь геологам языке означало двести килограммов свежего мяса. Вертолета под рукой не оказалось, работа требовала движения, а бросить тушу было жалко. Сколько-то вареного мяса съели за бессонную ночь, остальное разделали и решили завялить, выбрасывая нарезанное полосами мясо на ветерок при любом удобном случае.
Сырое медвежье мясо, а вяленое все равно, что сырое, может содержать личинки паразитов, вызывающих тяжелое заболевание печени – трихинеллез. В этот раз так и случилось – все, кто ел вяленое мясо, заболели, повезло только Наби и его шефу – Сергею Викторовичу Архипову, с которым он был в маршруте. Санрейс вертолета эвакуировал весь отряд с «точки», заболевших во главе с начальником нужно было срочно доставить в больницу, и они улетели в Охотск, а Наби и Архипов остались на базе Горохова.
10
Болезни и несчастья, которые происходят с людьми в тайге, не учитываются планом, выполнение которого закон и для геологов, а потому Архипов с практикантом решили не терять зря времени и отправились в новый маршрут всего в сорока километрах от базы. До места их «подбросил» очередной вертолет, прилетавший в партию каждый раз, когда позволяла погода. С его помощью перебрасывали отряды с точки на точку, разбрасывали по их маршрутам «закидушки» с продуктами, горючим и батареями для радиостанций. С вертолетчиками договорились, что через пять дней они заберут геологов назад на базу.
Машина скрылась за сопкой, и сразу стало очень тихо, сначала возник только тонкий комариный писк у уха, потом рокот речушки далеко внизу под склоном, на котором на ветерке решили поставить палатку. И вскоре жизнь вошла в привычное русло, заполнив все пространство звуками и запахами первозданной тайги.
Натянули палатку, забросили в нее спальники, продуктовый мешок, быстренько приготовили жареху из грибов, которые попадались все время под ноги и тушенки – типичное таежное «фаст фуд», запили все это крепким чаем и, несмотря на то, что оставалось всего полдня, отправились в дорогу – на разведку.
Наби привязался уже к высокому и жилистому молчаливому начальнику-напарнику. Сам он не был словоохотливым, особенно с не очень близкими людьми, поэтому молчаливость Архипова уважал. Зато за эти пять недель он научился очень многому, начиная от всякой мелочи, хотя таковой нет в суровом походном быте, кончая тонкими геологическими наблюдениями и приемами, которыми с удовольствием делился молчаливый Сергей Викторович. За это время у них выработался определенный стиль во всем, а на тропе, обычно, Наби шел немного впереди с ружьем наперевес, чтобы при возможности подстрелить куропатку или рябчика, которые были гораздо вкуснее приевшейся тушенки. Архипов, как старший и более опытный, шел позади, часто углубляясь в какие-то свои размышления настолько глубоко, что налетал на остановившегося Наби, как на столб, удивленно вскидывая на него глаза и напрягаясь, чтобы вернуться в настоящее. Наби про себя подсмеивался над задумчивым или мечтательным напарником, но вслух ничего не говорил.
Вот и в этот раз, Наби проверил ружье, и пошел вперед по узкой звериной тропке, теряющейся в стланике. В верхнем стволе у него обычно была приготовлена дробь для дичи, а в нижнем он на всякий случай держал «жакан» на медведя. В этот раз патроны с мелкой дробью кончились, и пришлось поставить патрон с картечью. Наби усмехнулся, подумав, что может так статься, что куропатка будет перемолота в тушенку, если стрелять в нее придется с небольшого расстояния. Пройдя уже метров сто, Наби оглянулся и увидел, что замешкавшийся у палатки Архипов, наконец, тоже вышел на тропу – все в порядке.
Наби нырнул в овраг и перешагнул через ручеек, тропа уходила вдоль ручья вниз. Выбирать пока не приходилось, без тропы здесь совсем не пробраться, пойдем вниз и мы. Он слышал треск кустарника за спиной, автоматически отмечая, что Архипов идет сзади. Они уже прошли минут сорок, тропа выровнялась и теперь спокойно траверсировала склон. Хлесткий жесткий стланик трепал штанины, но высота его достигала лишь полутора метров, и это считалось вполне по-божески. Но вот тропинка юркнула в широкую куртину кедрового стланика, и идти стало труднее. Теперь надо было выбирать место для каждого шага, Наби взмок, пригибая толстенные и упругие, как подъездная пружина ветви, как вдруг резкий и сильный вскрик на очень высокой болевой ноте остановил его.
Крик был коротким, но таким, что у Наби мурашки побежали по спине. Он перехватил ружье, висевшее у него на шее стволом вниз, и кинулся назад. Легко сказать кинулся – в кедровом стланике не разбежишься, но все-таки через мгновение он увидел грязно-рыжую шкуру большого медведя, склонившегося над лежащим на тропе Архипове. Наби закричал, медведь как-то испуганно скакнул в сторону чуть ли не всеми четырьмя лапами, и вдруг, повернувшись к Наби, поднялся на него во весь рост и пошел. Наби выстрелил автоматически из верхнего ствола – картечью, медведь взревел страшно, замотал лапами и закрутил мордой, но сделал еще шаг навстречу. И тогда, почувствовав горячее зловонное дыхание зверя, он выстрелил из второго ствола. До медведя было не более двух метров. Зверь заревел, и боли в рыке было не меньше, чем в крике Архипова. Туша повалилась на Наби, тот попытался отступить, отскочить, но запнулся о корень и упал навзничь, теряя сознание от резкой пронизывающей боли в спине, успев почувствовать в последний момент, как мягкая тяжесть придавила ему ноги.
Очнулся Наби от холода. Уже стемнело, боль в спине была невыносимой, и при первом же движении Наби вскрикнул. Он пошарил вокруг себя руками и почувствовал густую жидкость – лужа крови натекла из-под него. В спине ощущался какой-то твердый и довольно-таки острый предмет – скорее всего это был обломок ветки или корня, на который наткнулся спиной Наби. Ноги были прижаты тушей мертвого медведя. Превозмогая боль, Наби сумел вытащить ноги, а потом, чуть приподнявшись на руках, почувствовав, как снимается с острия, резко повернулся на живот и потерял сознание.
В этот раз он пришел в себя минут через пять. В сумерках хорошо были видно тело Архипова с сорванным скальпом и обезображенным лицом – медведь, по-видимому, напал, как всегда сзади, сорвав когтями лицо и всю кожу с головы геолога. Сам убийца громоздился бесформенной тушей тут же, перекрывая тропинку, по которой теперь надо было как-то добираться до лагеря. Кровь вновь засочилась из потревоженной раны, перевязать ее было очень трудно, и Наби сумел вытащить из рюкзака рубашку-ковбойку с длинными рукавами и плотно перетянуть себя ею вокруг тела. Крови он потерял много, так как слабость ощущалась во всем теле, голова кружилась, тошнило, хотелось лежать и не двигаться, но парень понимал, что вылежать он ничего не может. Никто не начнет их искать раньше, чем через пять дней. Надо было как-то выбираться к палатке, а там можно было попытаться дожить до вертолета.
Наби съел плитку шоколада, хотя его сильно мутило и есть совсем не хотелось, но он знал, что шоколад – источник энергии, которая сейчас сразу попадет в кровь. Перед тем как тронуться в путь, а двигаться он мог только ползком, Наби провел ревизию своего рюкзака, выбросив из него все, что на его взгляд не понадобилось бы на этом пути к палатке. Откладывать больше было некуда и, несмотря на сгустившуюся темноту, Наби пополз. Для начала ему предстояло обойти тушу медведя, потом он прикрыл лицо мертвого Архипова какой-то рубашкой из архиповского рюкзака, переложив к себе кое-что из продуктов, большой нож, спички, зажигалку и фонарик.
Тропа угадывалась с трудом, а каждое движение отдавалось резкой болью в ране, хотя Наби был уверен, что внутренние органы не задеты, корень, а это был именно он, торчавший из земли сантиметров на двадцать, пробил спину и вошел между ребер, но не глубоко. Если бы не болевой шок, от которого Наби потерял сознание, а в это время и большое количество крови, то все было бы не так серьезно, как оказалось. За час, а время он засек по своим командирским часам со светящимся циферблатом, удалось проползти метров пятьдесят, но зато он сумел выбраться из полосы кедрового стланика. Появилась надежда, что дальше будет немного легче. Однако вскоре Наби, окончательно обессилев, вынужден был остановиться. Страшно хотелось пить, но до ручья было еще далеко. Он закутался в куртку и забылся в тревожном сне, ясно ощущая в нем, как он замерз и умирает от жажды.
Предутренний холод разбудил его. Все-таки, для Наби, впитавшего любовь к солнечному теплу с молоком матери, холод оставался самым чувствительным фактором, привыкнуть к нему южному человеку просто невозможно. На маленьких листочках карликовой березки Миддендорфа, заросли которой и образовывали это море стланика, в лучах поднимающего солнца отблескивали крохотные капли росы. Наби сначала попытался слизывать капли с каждого листочка, но потом, не выдержав, стал ладонями собирать влагу и утолять жажду горстями, пережевывая горьковатые листья. Напиться надо было впрок, потому что солнце высушит росу уже через час, а до ручья предстоит неимоверно долгий и трудный путь.
11
Николай с удовольствием попарился в баньке, поел ложкой из эмалированного тазика свежезасоленной икры, закусывая ее только что испеченным белым хлебом, попил какого-то невероятного квасу, приготовленного поварихой тетей Люсей, посидел на солнышке возле вертолетной площадки, помогая каждый раз разгружать и нагружать вечно спешащие в воздух шумные «стрекозы» - вертолеты. Безделье одолевало его, и чтобы как-то скоротать время, он собирался уже пойти поспать или почитать, как вдруг что-то резко кольнуло его в сердце. Николай прижал руку к груди, задержал дыхание и прислушался: неизвестно откуда-то взявшийся страх длинной и очень тонкой иглой будто прошил его насквозь, так что и шевельнуться было трудно. В голову почему-то сразу же пришла мысль, что с Наби случилось несчастье. Глуховцев попытался усмехнуться, прогнать эту необъяснимую, а значит, и совершенно ничем необоснованную тревогу, но не смог. Всем своим существом он чувствовал, что с Наби случилась беда и ему срочно нужна помощь. Да, нет, ничего, скорее всего, не случилось, просто они давно не виделись, но почему бы сейчас не проведать приятеля, который где-то неподалеку тянет лямку производственной практики, в то время как он, Николай, мается от вынужденного безделья.
Озаренный этой простой мыслью, он подскочил и помчался к завхозу, в его огромную палатку-склад. Аргументы, которые он успел подобрать на ходу, выпаленные сплошной пулеметной очередью могли убедить любого: без Кудимовой работы все равно не будет, помогать на кухне – ниже его достоинства, а раз сложилась такая ситуация, что он оказался свободным, то Николай готов сгонять в отряд Архипова, к Наби. Здесь всего-то сорок километров, как раз марафонская дистанция, которую он бегал уже сотни раз. Конечно, в этот раз двумя часами с «хвостиком» не обойдешься, но все равно и по «пересеченке» бежать можно, даже еще интереснее, чем по городским улицам наворачивать осточертевшие круги.
Николай выяснил, где точно находятся Наби с инженером Архиповым, выпросил у завхоза две буханки свежеиспеченного хлеба, который, как он хорошо знал, Наби просто обожал, повариха тетя Люся поделилась литровой банкой икры, а из собственной заначки Николай прихватил две большие плитки шоколада «Горький», оставлявшего Николая всегда в недоумении своим двусмысленным названием – то ли в честь писателя Максима Горького, то ли за свой настоящий горьковатый вкус - переобулся в хорошие кроссовки, приладил рюкзачок на спине и сумку на поясе и побежал.
Дистанция усложнялась не только тем, что бежать приходилось по пересеченной местности: по тропе, а местами просто по галечнику вдоль реки, но еще и перевалом, который надо было преодолеть, чтобы попасть в долину Нягани, где работали Архипов и Наби. День клонился к вечеру, было не жарко и бежалось легко и приятно. Николай привычно начал вспоминать приятные минуты своей жизни, старательно нагоняя воспоминания, чтобы отвлечься от самого бега – движение должно быть легким и естественным, как само дыхание. Мышцы и дыхалка тренированы, надо просто предоставить телу самому заниматься этим простым для него процессом. Глаза автоматически выбирали место, куда следовало поставить ногу, и нога с ювелирной точностью попадала в выбранное пространство. Через час Николай остановился, попил воды из весело журчащего ручья, полежал минут десять под деревом на мягком сухом мхе, подняв ноги вверх, и побежал дальше.
Вскоре тропа стала подниматься по склону, местами круто взбираясь на «бараньи лбы», но в основном свиваясь в серпантин, смягчавший крутизну подъема. Николай продолжал бежать, правда, иногда он делал совсем короткие шаги, как будто поднимался по крутой лестнице вприпрыжку, иногда переходил на шаг и даже останавливался на несколько минут, чтобы перевести дыхание. Стемнело, и выбирать дорогу стало очень трудно. В такой темени можно было легко промахнуться и подвернуть или поранить ноги, а Николай привык их беречь. Тревога в груди после принятого неожиданно решения навестить друга в лагере на Нягани как-то улеглась, и Николай, подсмеиваясь над своими страхами, решил переждать темноту, а заодно подремать пару часов.
Он выбрал одиноко стоящую низкорослую лиственницу, постелил под ней тонкий, почти невесомый коврик из обрезка пенополиуретана, шедшего на утепление советских танков, прикрылся такой же легкой пуховкой из далекой Японии, давно уже переплюнувшей по обилию товаров для блага человека Грецию, в которой когда-то было все, и моментально уснул.
Спал он недолго и проснулся еще до рассвета, когда ровное серое предутреннее освещение уже позволяло двигаться дальше. Николай съел хороший бутерброд с икрой, запил его кружкой крепкого чая, вскипяченного в подражание любимому герою из Куваевской «Территории» в жестяной банке из-под абрикосового компота, скатал коврик, переобулся, тщательно расправив все складочки на отсыревших носках, попрыгал на месте, прогоняя кровь по жилам, как бы прогреваясь, как автомобиль после ночной стоянки, и побежал дальше, стараясь попасть на перевал раньше, чем поднимающееся из-за него солнце начнет слепить глаза и пригревать, выбивая пот.
Солнце все-таки двигалось быстрее, и последние сотни метров дались тяжело, приходилось высматривать склон, щурясь до рези в глазах, но, наконец, обдувающий, а потому подбадривающий ветерок плотно принял лицо, седловина перегнулась и открылась широкая долина Нягани, в которой где-то там, далеко внизу работал его друг Набька. Как ни всматривался Николай в пеструю зелень, чтобы разглядеть лагерь геологов, но ничего не увидел. На схеме, вычерченной завхозом на задней стороне этикетки от тушенки, которые давно уже не наклеивали на банки, а лишь в качестве приложения клали в коробки, лагерь Архипова и Наби находился на правом берегу Нягани, километров в пятнадцати от перевала.
Николай посидел немного на приятном ветерке и теплом солнышке, попил безвкусной воды из небольшого, пережившего жаркое лето снежника, съел горсть чернослива, полплитки шоколада и кусок сухого сыра, а потом, не торопясь, начал спускаться по мелкой осыпи, стараясь наладить тот самый «лифт», когда спускаешься вместе с увлекаемыми тобой мелкими камешками, перепрыгивая из одной такой порции в следующую. Жалко только кроссовки, которые секутся острыми камешками, это не прибавляет им жизни.
Оставив позади осыпной склон, Николай побежал по мокрой, хорошо пробитой зверьем тропинке вдоль небольшого высокогорного озерца, потом стал спускаться по травянистым склонам, и вскоре вышел на тропу, ныряющую в море низкорослой карликовой березки. Через полтора часа уже хорошего бега Николай выскочил на полянку, где стояла наглухо застегнутая палатка геологов. Было уже шесть часов утра, можно было и будить «засонь», тем более что прибежал он не с пустыми руками. Николай покашлял, а потом решительно начал расстегивать клеванты входа в палатку. Никто не отзывался, в палатке никого и не было. Неужели они уже ушли на работу? Николай осмотрелся внимательно и только сейчас заметил, что кострище явно давнее, им не пользовались, по крайней мере, несколько дней. На тропе, уходящей от лагеря в стланик, он увидел следы резиновых сапог, четко отпечатанные в свежей грязи, но давно уже высохшие, ведь последний дождик был дня три назад. Тревожное предчувствие снова кольнуло сердце – неужели все-таки что-то стряслось? Что же теперь делать? Надо идти по тропе, вслед геологам, которые точно ушли из лагеря и так в него и не вернулись.
Николай не стал отдыхать или перекусывать, он так встревожился, что ни о чем другом уже не мог и думать. Не оставляя рюкзака на стоянке, он быстрым шагом устремился по тропе. Спустился вдоль ручья в овраге, вышел на ровный участок тропы, траверсировавшей склон высоко над рекой, и тут же услышал и увидел огромную стаю кедровок, этих сорок и ворон таежного леса, всегда сопровождавших свою деятельность страшным шумом. Теперь же стая этих птиц мельтешила над каким-то одним местом в море серо-зеленого стланика. Интересно, что их могло так привлечь? Обычно такой шум кедровки поднимали, когда их вспугивал ломящийся напролом медведь. Но сейчас никакого движения в стланике не было, а птицы явно были чем-то встревожены. Николай ускорил шаг и, подойдя ближе, увидел на тропе лежащего лицом вниз человека. Он сразу же узнал Наби, бросился к нему, на ходу сбрасывая наземь рюкзак. Николай перевернул тело лицом вверх, с ужасом ожидая самого страшного, но тут же увидел, что Наби открыл глаза и попытался разжать спекшиеся губы:
- Колюня, ты как сюда попал? – прошептал с трудом Наби и снова закрыл глаза.
- Да вот, почувствовал, что ты попал в ситуацию. Пришлось срочно прибежать, чтобы ты раньше времени богу душу не отдал. Ты подожди, пока ничего не говори, дай я тебе осмотрю. Что у вас случилось, где Архипов? – засыпал друга вопросами Николай, одновременно уговаривая его помолчать, чтобы сберечь последние силы.
Он сбегал к ручью, до которого Наби оставалось проползти всего триста-четыреста метров, набрал в кружку воды и принес ее Наби. Тот с жадностью выпил и попросил еще. В рюкзаке была жестяная банка, в нее вошло больше, но и она не смогла утолить жажду приятеля, ведь он был без воды уже два дня. Терять время на то, чтобы таскать воду даже литровой банкой, Николай не хотел. Он осмотрел нагнивающую рану на спине, перевязал ее чистой рубашкой, приложив белую мягкую майку на рану, потом приладил легкое тело товарища на своей широкой спине и понес его к палатке. По пути Наби несколько раз отключался, лишь стонами подавая признаки жизни. Даже сквозь одежду Николай чувствовал жар, которым пылал Наби. Он судорожно пытался вспомнить все, что знал об оказании первой помощи, но понимал, что теперь все зависит от того, как быстро Наби сможет осмотреть настоящий врач. Такой врач был на базе Горохова, но как доставить в лагерь теряющего сознание Наби?
У палатки Николай положил Наби на землю, потом вытащил спальник и переложил друга на него лицом вниз. Еще раз, уже более тщательно, осмотрел запекшуюся рану, из которой сочилась сукровица и какая-то белесая жидкость. Края ее были красными, и краснота расходилась вокруг раны уже на несколько сантиметров. Николай вскипятил воду, обмыл осторожно края раны и смазал всю ее йодом, распотрошив небольшую аптечку, которую нашел в палатке. Прикрыв сверху подушечкой из стерильного бинта, вновь замотал майкой и сверху рубашкой, стянув рукава вокруг туловища Наби. Затем он перевернул приятеля набок, обложив рюкзаками, чтобы тому было удобно, и уже через десять минут поил его горячим чаем с дольками шоколада вприкуску, а потом, достав помятую буханку белого хлеба, испеченного тетей Люсей, отрезал ломоть мякоти и намазал на него слой сливочного, слегка прогорклого от долгого хранения масла, щедро водрузив сверху горку красной икры. Наби улыбнулся, узнавая любимое лакомство, и благодарно шевельнул губами.
Коля, делая все это машинально, напряженно просчитывал варианты. Впрочем, особого выбора не было: либо тащить Наби на спине, не зная точно, дотащишь или нет, либо срочно бежать за вертолетом на базу Горохова, выкладываясь теперь по-настоящему. И Николай выбрал второе. Он снова вскипятил воду в котелке, заварил чай, придвинул коробку рафинада, вскрыл пару банок шпротов в масле, оставил хлеб, икру, спички, топор, фонарик, положил рядом облатку аспирина и анальгина, больше в аптечке не было ничего, переодел носки, затянул пояс сумки, в которой у него было все самое необходимое, и побежал назад.
Дорогу он теперь знал хорошо, все ему было знакомо: вот тут он присел у ручейка отдохнуть, по этой осыпи огромными прыжками спускался вниз, по ней сейчас быстро не подняться, лучше выбрать скальные выходы слева - наверх по ним легче. На седле он даже не стал останавливаться, скатился по мелкой сыпухе на одном дыхании и широкими прыжками продолжал бежать дальше, срезая теперь ленты серпантина, чтобы сократить путь. От базы Горохова до палатки Наби и Архипова он добрался, не считая времени на сон, за шесть часов, теперь же он бежал, не жалея себя, ожидая второе дыхание, а за ним, если понадобиться, и третье. Ноги сводила острая боль, они, казалось, не слушались его, но Николай знал, что все это очень субъективно - организм, явно перестраховываясь и не желая перенапрягаться, посылает всякого рода сигналы, мол, пора отдохнуть, не надо меня насиловать. Но запас прочности у человека огромен, и сегодня для спасения друга Николай был готов потратить его весь, до последнего джоуля собственной энергии.
Менее четырех часов понадобилось Николаю в этот раз, чтобы добежать до домика, в котором жил Горохов. Время было еще вполне приличное, дверь домика была распахнута, а сам «царь» сидел за низким столом и вглядывался в разложенный перед ним пасьянс. Николай даже не поздоровался, чем вызвал возмущенный взгляд из-под вздыбленных бровей, но после первых же сбивчивых слов, Горохов опустил брови, и вышел из домика, надев какие-то сандалии на босу ногу.
Радист тут же вызвал штаб экспедиции, дежурный связался с санитарной авиацией. Там спросили, можно ли подождать до утра, на что Николай яростно замотал головой: нет, ни в коем случае. На другом конце радиоволны недовольно буркнули: ладно, мол, ждите, добавив, как всегда, «конец связи».
Через два часа прилетел вертолет. Николай, Александр Иванович Ситников, по кличке «Гробовщик» и врач партии запрыгнули вовнутрь, вертолет, задрав вверх хвост, натужно взревел, разворачиваясь, чтобы набрать высоту и перевалить через хребет. По прямой до палатки в долине Нягани было намного ближе, всего километров пятнадцать – двадцать, и полет продолжался минут десять. Посадка вертолета на необорудованной площадке, как это называют «посадка с подбором», дело всегда сложное и опасное, а ночью, в кромешной тьме, разрываемой только ярким лучом прожектора с вертолета, опаснее вдвойне. Командир страшно нервничал и, покрутившись вокруг палатки, наотрез отказался садиться на склоне, опасаясь потерять винты.
Тогда врач санавиации и Николай решили спуститься по веревочному трапу. Вертолет завис в нескольких метрах над землей, пригибая тугой струей воздуха даже крепкие стволики упорной березки, тени судорожно метались по земле, было жутко, но Николай заставил себя преодолеть страх и спустился по качающейся на ветру лестнице вслед за опытным врачом. Вертолет, подобрав лестницу, взмыл вверх, завалился вбок и ушел вниз на реку, где вскоре и затих, сев на береговой косе. Врач переговаривался с экипажем по маленькой рации. Он осмотрел рану, хмыкнул, обработал края и саму рану спиртом или каким-то другим раствором, сделал Наби несколько уколов, затем наложил какую-то мазь, перебинтовал плотно тщедушное, будто бы ссохшееся за эти дни тело Наби, и вызвал вертолет к палатке. Наби застегнули в страховочное седло-седушку и подняли в вертолет лебедкой. Врач привычно вскарабкался по веревочной лесенке, по-обезьяньи обхватывая ее ногами, и вертолет, не мешкая, взял курс сразу на Охотск.
В наступившей тишине и темноте Николай остался один. Он постоял, ощущая и даже как-то смакуя окутавший со всех сторон ужас темноты, а потом, включив фонарь, стал разжигать большой костер. Александра Ивановича высадили у реки, теперь он должен был подойти к палатке, чтобы завтра вместе с Николаем найти тело Архипова, произвести все необходимые действия для составления протокола осмотра места происшествия, и ждать вертолет, который заберет их вместе со скорбным грузом.
12
Наби пролежал в больнице две недели. Врач сказал ему, что помощь пришла вовремя, еще десять – двенадцать часов и гангрена могла стать необратимой. Напоследок, выписывая Наби из больницы, врач похлопал его по плечу и, улыбаясь, сказал:
- В общем, ты своему приятелю по гроб обязан. Он тебя, можно сказать, с того света вытащил. Хорошо, когда есть такие друзья, которые твою беду на расстоянии чувствуют, – сказал и тут отвернулся, не заметив, как потемнело лицо спасенного, будто темная грозовая туча накрыла его своим крылом, - у доктора всегда была масса забот. Эти слова ужалили Наби в самое сердце. Ему было больно и до слез обидно, что он оказался слабаком - попал в жалкое положение спасенного, пусть даже своим верным другом, которому он теперь по гроб обязан…
Самым обидным для Наби было то, что спас его не чужой человек, а Николай, оказавшийся непонятно как рядом в самую трудную минуту. Это значило, что в этот раз в положении проигравшего, слабого, оказался он сам! Это был не просто проигрыш очередного раунда, ведь речь шла о спасении самой жизни. Не было для Наби ничего страшнее, чем оказаться обязанным, да еще и без всякой надежды быстро и полновесно вернуть долг. Он не смог бы и самому себе объяснить, что происходило в его душе, но благодарности к Николаю он не испытывал, это уж точно.
После выздоровления Наби в партию не вернулся: для него полевая практика закончилась. Однако улетать в Новосибирск он не спешил. Чтобы дождаться Николая, Наби еще две недели болтался при штабе экспедиции, помогая с бумагами, заявками на продукты и оборудование, подменяя диспетчера на вертолетной площадке и у радиостанции. За это время он несколько раз говорил по радио с Глуховцевым, завидуя, что тот еще в горах, но уезжать без друга на «большую землю» наотрез отказался.
А Николай вернулся со своим отрядом к маленькому горному озеру и сопке, что была так похожа на прикорнувшего дракона. Света Кудимова, отлежавшаяся в больничке поселка Аллах-Юнь, пришла в себя, вернулась на работу и, проведя дополнительные измерения, теперь с радостью и гордостью рапортовала о новом месторождении урановой руды, которое теперь легко объясняло короткий век - не более сорока лет - живущих у сопки эвенов.
В последний вечер перед отлетом домой героев-студентов пригласили на небольшую геологическую вечеринку. Светлана сдала предварительный отчет и для подготовки более подробных материалов и плана будущих работ тоже улетала из Охотска в Москву. Пришли все свободные от поля и дежурств в штабе геологи. На ужине, где для такого исключительного случая был отменен, а вернее приостановлен запрет на спиртное, к нескольким великолепным блюдам из рыбы выставили пару ящиков сухого вина - дешевой «Фетяски», а контрабандой был пронесен спирт и несколько бутылок припрятанного для торжественных случаев грузинского коньяка. Повар штаба, знаменитый Степан Никодимович – бывший шеф-повар московского «Метрополя», выгнанный в свое время за пьянство, а теперь «зашитый» абсолютный трезвенник, превзошел сам себя. Геологи смеялись, что старикан явно симпатизирует Светлане, вот и постарался, как для правительственного приема: уха из тайменьих голов, копченый палтусовый бок, истекающий жиром, отливающая нежным золотом копченая тихоокеанская сельдь, почти забытая гражданами СССР, заливная чавыча, кета под маринадом, пышные и нежные котлеты из нерки, блины с икрой, свежесоленый, пахнущий свежим огурцом хариус – такое изобилие возможно было только здесь, на берегу Охотского моря, да и то с условием, что местная рыбинспекция закрыла на это глаза.
После банкета пошли на берег моря. Был один из последних тихих летних вечеров. Разожгли костер, пили все, что принесли под полой и, соскучившись за долгий полевой сезон, а для кого-то он уже длился с начала апреля, говорили обо всем, споря, смеясь, ссорясь и тут же забывая предмет спора и саму ссору. Вечеринка переходила в ночное бдение, когда предусмотрительность и осторожность размываются выпитым алкоголем, обезоруживая людей, превращая их в больших детей.
Николай и Наби пили немного и вообще чувствовали себя не совсем удобно в этой взрослой и достаточно чужой им компании. Почти все специалисты экспедиции были москвичами, остальные жили в пригородах Москвы – Красногорске, Долгопрудном, Обнинске, Дмитрове и других городках-спутниках.
Заполночь разговор пошел о запретном: о здоровье с трудом шепелявящего генсека, о диссидентах, об академике Сахарове, «Архипелаге» и его авторе. Николай не смог скрыть своего удивления, когда услышал, что академик Сахаров действительно один из создателей атомной бомбы, трижды Герой Социалистического Труда, лауреат премий, в том числе и Ленинской. Неужели действительно обласканный партией и правительством академик мог выступить против самих основ нашего общества? Об академике Сахарове Николай, как и все остальные советские граждане, узнал лишь когда в прессе и по радио стали зачитывать гневные отповеди свинарок и ткачих, клеймивших предателя Родины, продавшегося мировому империализму. Разобраться в сути обвинений было невозможно, потому что все они были примерно одного типа: «я эту книгу не читал, но она меня от всей души возмутила…». Удивление Николая вызвало ответную реакцию, и изумленным друзьям стали, что называется, открывать глаза, рассказывая о политических заключенных, о голодовках, о генерале Григорьеве, психушках и принудительно высланных из страны людях.
В какой-то момент один из геологов все-таки одернул рассказчиков, заметив, что подобное прозрение может мальчикам навредить, тут же возник жесткий нетрезвый спор, который был моментально пресечен замечанием, что этот ночной разговор может легко потянуть, как минимум, на пять лет.
Расходились с внезапно утраченным настроением. Николай хотел поделиться какими-то своими ощущениями с другом, но Наби где-то задержался и пришел лишь под утро. Глуховцев сквозь сон услышал, как скрипнула кровать соседа, приподнял голову, чтобы поинтересоваться, где тот пропадал. Наби, раздеваясь и ныряя под колючее казенное, наверное, солдатское одеяло, опережая вопрос, ответил многозначительно:
- А Светка-то твоя ничего оказалась, горячая и голодная. Как она умудряется сдерживать себя месяцами, я не представляю.
Коля понял, что и Кудимова не устояла под натиском Тамерлана, ему стало как-то горько и обидно, это была не зависть, нет, а какое-то разочарование в том, что умная, красивая и обаятельная женщина, Света Кудимова, еще раз подтвердила унизительную, но ломовую в своей правоте теорию Нуряева о всех женщинах. А Тамерлан, будто читая сонные и грустные мысли приятеля, подтвердил:
- Все бабы суки, зря ты мне в этом не веришь, Колюнь.
Утром Света забежала попрощаться, и при расставании, несколько смущаясь, попросила никому никогда не пересказывать ночной разговор. Коля сделал клятвенное лицо и приложил руку к сердцу, а Наби просто молча отвернулся.
Уже зимой в самый разгар учебы на последнем курсе, когда Николай был захвачен новым вихрем, заставлявшим его забывать, на каком свете он находится, он получил письмо от Светы Кудимовой. Она писала о своих успехах, о том, что ей предложили заочную аспирантуру, и она на перепутье, так как собиралась сделать паузу в своей геологии и родить ребеночка, чтобы, наконец, их геологическая семья стала походить на нормальную человеческую. В письме было много новостей об общих знакомых, а в самом конце маленькая приписка, что среди спорщиков и слушателей у того самого последнего, прощального костра у моря оказался, видимо, «стукач», сообщивший в «Большой дом» о недозволенных разговорах. В экспедиции было проведено осуждающее собрание, сделаны соответствующие оргвыводы: несколько человек получили всякого рода выговоры, а троих самых жарких спорщиков уволили из экспедиции. Говорят, что их выслали из столицы и запретили приближаться к ней ближе, чем на 101 километр. Николай с возмущением пересказал письмо Наби, но тот, к удивлению друга, просто промолчал, не удивляясь и не возмущаясь, будто речь шла о чем-то обычном и совсем неинтересном.
13
Как это происходит - не знает никто! Или, вернее, все знают, но понять и объяснить все равно не могут. Вот учились Николай Глуховцев и Маша Солнцева, потомок древнего боярского рода Солнцевых-Засекиных, в параллельных группах на одном факультете, встречались на лекциях, пересекались в общежитии и просто на дорожках студгородка, здоровались, наверное, улыбались друг другу или даже перекидывались незначащими фразами, и ничего не происходило. А тут, в начале пятого курса, попали они на студенческую научную конференцию в Томск. Делегировали их представлять свой университет, и там, в несколько дней, заполненных до отказа выступлениями, заседаниями секций, экскурсиями по лабораториям и минералогическому музею, диспутами и спорами с ребятами из разных городов страны, они вдруг открыли для себя друг друга. Как будто до сих пор они бежали с большой скоростью, при которой все изображения размыты и нечетки, а, кроме того, оба были так озабочены своими делами, что не смогли не только рассмотреть, но и вообще заметить друг друга. Теперь же, оказавшись лицом к лицу, увидев вдруг единственного для себя близкого человека, первого человека в своей жизни, которого они выбирали для себя сами, своей душой, своим сердцем, они были поражены этим открытием.
Николай вглядывался в открытое, типично русское, а потому особенно нежное и доверчивое лицо Маши, с плавными чертами, голубыми ясными глазами, высоким лбом, тугой косой светлых, почти золотистых волос, и поражался ее красоте. Ему казалось, что он встретил эту девушку впервые. В последний, третий день конференции они сбежали с пленарного заседания, где подводили итоги, и оба их доклада были отмечены премиями, и отправились на прогулку в небольшой ботанический сад, примыкающий к знаменитой Университетской роще. За деревьями и высокой чугунной оградой кипела жизнь, по горбатой улице Ленина громыхали нескончаемой чередой машины и громоздкие рогатые троллейбусы, а здесь было тихо, солнечно, по-осеннему печально и светло, то ли от золота листьев и поредевших крон деревьев, то ли от нежаркого солнца и голубого неба, а может быть, от просыпающегося чувства любви, притягивающего руки, взгляды, души и сердца.
Маша оказалась удивительно интересной, умной и начитанной девочкой. Она поражала Николая не только своими фундаментальными познаниями в геологии и геохимии, литературе, поэзии, музыке, но и очень простым и в то же время удивительным знанием и пониманием жизни, высказываясь по любому поводу очень мягко, как бы не настаивая на истине в последней инстанции, не навязывая своего мнения и видения, не требуя правоты или согласия. Все ее отношение к жизни можно было сейчас сравнить с внимательным и увлеченным исследованием хрупкого, очень нежного и сложного организма или механизма. Маша старалась больше смотреть, задумываться и предполагать, а если касаться, то чуть, будто пробуя осторожно на вкус, хотя в некоторых вопросах ее позиция была необыкновенно стойкой, непоколебимой. Чувствовалось, что она опирается на какие-то незыблемые, глубинные моральные основы, передавшиеся ей всей женской ветвью старинного русского рода.
Она тоже удивлялась, что Николай Глуховцев оказался малоизвестным ей человеком, более того – он совершенно опровергал давно сложившееся у нее мимолетное впечатление о нем, как о супермене и самоуверенном снобе. Теперь же она увидела умного, начитанного и по-настоящему эрудированного, спортивно-сложенного и, по всей видимости, очень сильного взрослого парня, мужчину, а в разговорах и спорах обо всем открыла для себя его неожиданную сторону: наивность, романтическую мечтательность, неуверенность и даже робость мальчишки.
Они вернулись в Академгородок после конференции, и больше уже не расставались ни на день. Каждый прожитый день приносил что-то новое в проснувшееся и теперь бурно расцветающее чувство. Понятно, что к этому возрасту потребность в любви, в той закрытой, но самой чувственной и реальной части нашей жизни диктовалась зрелостью, гормонами и инстинктами, но эта часть лишь прекрасно дополняла редкое взаимопритяжение, близость взглядов, интересов и душ, о котором всегда мечтает человек. Достается же оно далеко не каждому.
Все вокруг, конечно, сразу же заметили перемены, происшедшие в обоих делегатах студенческой научной конференции и, пожалуй, почти все этому были рады. Часто чужим людям приятно стать очевидцами такой счастливой сказочной любви, возникшей на глазах публики моментально, как по мановению волшебной палочки всемогущей феи. При этом все вокруг искренне удивляются, как это чудо не свершилось до сих пор, ведь эта пара создана друг для друга. Как они красивы, гармоничны, как они подходят друг к другу!
Даже Наби сначала отнесся к этой метаморфозе спокойно, хотя и несколько иронично. Но вскоре, когда Маша стала постоянной участницей всех их дел, затей и разговоров, решительно превратив неразлучную пару друзей в «треугольник», Наби стал замечать, что эта девушка ему и самому очень нравится. Она не была похожа ни на одну женщину в его жизни. В ней чувствовалась сила и ум, заставляющие относиться к ней с уважением, во многих вопросах она не только выступала в качестве полноценного партнера, но бывали и неприятные моменты, когда ее превосходство Наби просто не мог отрицать. Он поражался воздействию ее голоса, мягкого спокойного, всегда очень дружелюбного и располагающего к себе тона, даже пытался объяснить это влияние редким тембром ее голоса, но понимал, что гипноз здесь ни при чем. Маша излучала редкое обаяние, сейчас это объяснили бы доброй энергетикой, но тогда такой категорией еще не пользовались, и все-таки, чувствовалось, что эта удивительная девушка умеет дружить по-настоящему.
В этот раз Наби, завороженный этим обаянием Маши, не сразу стал смотреть на нее, как на женщину. Но однажды, увидев ее издалека, торопившуюся стремительной легкой походкой к ним, ожидавшим ее у дверей кинотеатра, он поразился своему открытию: девушка была чудо как хороша! Стройная фигура с очень тонкой талией и крутыми бедрами, длинные ноги, летящая походка и притягательная грудь, наверняка тяжелая и упругая настолько, что оставалась незыблемым далеко выдающимся мысом даже при быстрой ходьбе. Наби тут же привычно взглядом раздел девушку, и сердце его заныло от предвкушения удовольствия. Он галантно пропустил Машу вперед по лестнице, а сам воспользовался случаем и ракурсом, чтобы разглядеть ее сзади и снизу. Да, эта упругая, абсолютно правильно-круглая попка и просвет между стройных ножек могли свести с ума любого знатока.
«А ведь Машенька с детства занималась гимнастикой, хореографией и бальными танцами, - подумал сладострастец, - как же она гибка и, наверняка, должна быть сильна и неутомима в постели!»
В этот момент произошло нечто совершенно необъяснимое для самого Наби: он возжелал, выражаясь старинным стилем, эту девушку, как никого никогда не хотел в своей уже не такой уж короткой сексуальной жизни. Его старая связь с воспитательницей детского сада все еще продолжалась, но молодая женщина давно стала привычной старшей женой, и в поисках развлечений Наби старался не пропустить ни одной юбки, оттачивая свое сексуальное мастерство, достигая многочисленных легких побед, которыми он гордился не более чем медалями за спортивные достижения на университетском уровне. До сих пор не было ни одного сбоя в его фундаментальной теории о женщинах, которой он когда-то щедро поделился с Глуховцевым. Наби по-прежнему считал, что любую женщину добиться легко, надо лишь смело взять ее, даже, если потребуется, применив силу, пробуждая при этом природный инстинкт, который в ней всегда сильнее морали, этики, здравого смысла и еще каких-то глупых предубеждений, называемых людьми любовью. Приводя эти доводы самому себе, он пытался убедить себя, что Маша – обычная женщина, не хуже, но и ничем не лучше других, что не стоит забивать себе голову детскими глупостями и тратить свое драгоценное жизненное время и силы на создание, а потом и завоевание кумир. Но в этот раз ничего с собой не мог поделать. Разум и логика впервые в жизни не срабатывали. Наби потерял покой, сон и возможность работать, а ведь приближался промежуточный финиш, самый легкий из тех, что ему еще предстоят в жизни - всего лишь защита университетского диплома. Однако от успешной защиты и «красного» диплома зависело распределение, а это как в хорошей карточной партии то, с чем ты садишься за стол.
Дипломные проблемы занимали всех троих, отбирая на этом этапе жизни почти все время, не оставляя его на проявление переполнявших всю троицу чувств. Машенька пропадала все дни в лаборатории, где оттачивала предложенную ею новую методику рентгено-структурного анализа. Наби удалось выпросить машинное время в Вычислительном центре лишь по ночам, днем же ему приходилось обрабатывать материал и готовить новые перфокарты, урывками выкраивая время на сон, а Николай передвигался по какому-то тщательно продуманному графику из библиотеки в лаборатории, оттуда к программистам на ВЦ, затем снова в библиотеку, а после ее закрытия, устраивался с книгами и бумагами в рабочей комнате общежития, оставляя на сон всего лишь несколько часов перед рассветом.
В один из таких насыщенных дней пришло приглашение на телефонный междугородный разговор. Звонил отец. Он сказал, что дядя-замминистра предлагает обоим друзьям совершенно фантастическое распределение - в специализированную геофизическую экспедицию, которая вскоре уйдет в кругосветное плавание на исследовательском корабле «Мстислав Келдыш». Тема закрытая, но перспективная и очень интересная, по итогам этой экспедиции практически гарантирована кандидатская диссертация. Николай прибежал с переговорного пункта радостно возбужденный, нашел Наби и рассказал ему о полученном предложении. Единственная проблема теперь заключалась в Маше, ведь они с Николаем собирались пожениться сразу же после защиты диплома, а значит, и Маше нужно место на корабле. Наби стал расспрашивать о деталях, но их не было, требовалось срочно дать принципиальное согласие, а подробности дядя пришлет письмом. Николай с Машей сначала не хотели заранее посвящать в свои планы родителей, но теперь для получения третьего места в экспедиции о предстоящей женитьбе надо было все-таки сказать. Выход из положения, как это часто бывает, нашелся сам собой.
На следующий день после лекций Николая подозвал декан и предложил позвонить отцу домой из деканского кабинета. Николай был смущен, но отказываться не стал. Отец ждал у телефона и уже оказался в курсе предстоящего изменения семейного положения «недоросля», как он в шутку называл своего взрослого сына. Отец не только знал, что у сына роман, но и имел обширную информацию о Маше и ее семье, которая ему понравилась.
- Что ж, сын, тебе решать, но, если ты действительно любишь эту девушку, и она любит тебя, то не надо откладывать свадьбу слишком далеко. Я постараюсь помочь вам распределиться вместе, чтобы вы смогли начать строить свою будущую жизнь и семью. Надеюсь, что мне за тебя нигде не станет стыдно.
Вечером после этого разговора компания впервые за много дней собралась вместе. Решили поужинать в «Ухмылке», а заодно и обсудить предложение родичей Николая. Маша выглядела прекрасно, а после неожиданной новости, раскрасневшись от волнения, стала еще краше, привлекая взгляды всех посетителей кафе. Со стороны эта троица выглядела странной: они разговаривали шепотом, причем у девушки взгляд был мечтательный и устремленный куда-то далеко за пределы этих розовых стен, а оба парня смотрели на нее, не отрывая глаз, правда, у крепыша взгляд был восхищенный и очень добрый, а у тонкого гибкого азиата желтые, как у рыси, глаза глядели с затаенной страстью и огнем, силу которого никто не решился бы испытать.
На следующий день в деканате все трое заполнили анкеты, подписали какие-то предварительные бумаги и тут же разбежались по своим делам. Однако отцовский наказ Николай не забыл. На восьмое марта он выпросил через знакомого двухдневные путевки в дом отдыха геологов, и, оставив Наби записку на столе, укатил с Машей, собрав наспех рюкзак и прихватив две пары лыж. Там на лыжне он сделал предложение заиндевевшей от быстрого бега Машеньке, которая тут же дала согласие. Они долго целовались, перегородив лыжню, пока разгоряченные бегом тела не стали замерзать. Уже в полной темноте они вернулись в полупустой дом отдыха, поужинали давно остывшей, оставленной специально для них едой и еще долго сидели в темноте у горящего камина, наверное, впервые в жизни. Наконец, устав от волнения и ожидания, не глядя в глаза, чувствуя мелкую дрожь, бившую их ознобом, они поднялись в комнату Маши.
Не зажигая света, закрыв дверь на два оборота ключа, они стали целоваться, раздевая друг друга, срывая в нетерпении колючие свитера и жесткие джинсы, расстегивая застежки, пуговички и крючочки, а потом уже осторожно, затаив дыхание в ожидании надвигающегося чуда, сняли, наконец, последние покровы, обнажающие тела, позволяющие выскользнуть наружу нетерпению и потаенным запахам возбужденного тела, увеличивающим желание до нестерпимого. Николай осторожно, будто хрупкое эфемерное создание, поднял Машу на руки, она обняла его горячими руками и, не отпуская его губ, прижалась всем своим телом, чтобы удержать свою дрожь или совпасть с его дрожью. Она была его первой женщиной, он – ее первым и таким желанным мужчиной. Они не успели ни о чем подумать, они были просто созданы друг для друга, а потому слились, подчиняясь природе и любви, как не ведавшие доселе греха Адам и Ева. Мгновенное ощущение острой боли сменилось обжигающим ощущением наслаждения, которое было во сто крат сильнее боли. Именно наслаждение, а совсем не боль, вырвало короткий вскрик и такой же стон. В нем было столь откровенное блаженство, которое невозможно ни с чем спутать, что Николай даже не стал ничего спрашивать. Он и сам в этот момент испытал подобное, успев вложить свой ответный стон в раскрытые воспаленные губы Маши.
Бессонная ночь пролетела незаметно. После завтрака разгоряченные влюбленные вернулись в комнату и вновь зарылись друг в друге, в безнадежной попытке утолить растревоженную страсть. Вчера еще неизвестное им чувство обладания сегодня захватило их полностью, им казалось, что в мире нет ничего желаннее этого. Хорошо что умница-природа знает всему меру и еще никому не довелось умереть от избытка любви. В этот праздничный мартовский день, когда вся страна с удовольствием пила за женщин, единственная дежурная в доме отдыха тоже не осталась в стороне от народного ликования. Но, отмечая праздник в привычной компании двух своих изрядно подвыпивших ухажеров, она с огромным удовольствием вторила любовным стонам и вскрикам, доносившимся из-за тонкой перегородки, возбуждавших ее как в лучшие дни прошедшей молодости.
А Наби, придя накануне в общежитие заполночь и увидев записку Николая, сжал зубы и кулаки до хруста, грязно выругался вслух, представляя, как неоперившийся «девственник» Глуховцев будет раздевать, а потом и дефлорировать такую же наивную, но чистую и желанную до умопомрачения светлокожую и светловолосую девушку, непонятным образом завладевшую его, Наби, жестоким и холодным, как он считал, сердцем. Несмотря на жуткую усталость, Наби не смог заснуть. Перед глазами все время вставали самые откровенные сцены, новые ракурсы и позы, которые могла ему позволить разнузданная фантазия, от чего сердечная мука становилась все острее, заставляя закрывать от боли глаза. Надо было что-то делать - жизнь сходила с привычного круга, отказываясь подчиняться уму. Наби не мог позволить себе подобной слабости, способной так легко разрушить его грандиозные житейские планы. Только под утро наступившего праздничного, а значит, нерабочего дня, когда в его воспаленном картинками и самыми разными мыслями мозгу созрело четкое, определенное решение, Наби заснул коротким сном, как будто просто выключился на время.
Днем он еще посидел над рукописью диплома, а вечером встретился со своей молча боготворившей его скромной воспитательницей подрастающего поколения. Место встречи было все то же - детский сад. Наби принес три гвоздики, бутылку шампанского и коробку конфет. Прелюдия заняла не больше пяти минут. После чего Наби прямо на свету, чего никогда не делал раньше, заставил подружку раздеться и полтора часа до полного изнеможения утолял на чистой простынке, постеленной на большой ковер в центре игровой комнаты, нестерпимое желание, зверский голод по тонкой и светлой девушке, принадлежавшей его лучшему и, пожалуй, единственному другу. Закончив, он оставил дрожащее, бьющееся в конвульсиях оргазма тело обессиленной воспитательницы, а сам, моментально поскучнев, удалился, сославшись на неотложные дела.
Отговорка была пустой, Наби сейчас был просто не в состоянии заниматься делами. Впрочем, он мог бы и не отговариваться: никаких обязательств перед этой женщиной у него не было, совсем наоборот, это она была ему бесконечно обязана за то, что он украшал ее скучную и скудную, как засохший плавленый сырок «Дружба», жизнь, даря неведомое ей ранее чувство. Вечер был в самом разгаре, и на дискотеке Наби еще успел снять двух подвыпивших девчонок со второго курса химического факультета. Несмотря на юность, девчонки были умелыми и опытными и с удовольствием шли на новые эксперименты. Наби хватило, чтобы укатать и этих двоих. В четыре часа утра, когда девчонки пытались уснуть, он неожиданно выставил их из комнаты, как есть – голыми, вышвырнув вдогонку смятый узел их вчера еще праздничной одежды. Он слышал, как расплакавшихся подружек подобрали доброхоты из соседней комнаты, и злорадно усмехнулся – после Наби ловить уже нечего. Столь насыщенный сексуальными подвигами вечер несколько снизил внутреннее напряжение – в отличие от большинства ребят он не пил спиртного, а предпочитал расслабляться именно так.
Влюбленные вернулись абсолютно счастливыми: счастье струилось из их глаз, вокруг, наверное, было сияние, потому что все поняли все без слов. Наби, скрывая свое вскипевшее разом раздражение, посмеялся над парочкой:
- Вам теперь неделю постельного режима надо, только врозь, в изоляторе, вон вас аж качает. Ну да ладно, дело молодое, успеете еще отдохнуть, а сейчас пора за работу.
Николай покраснел, как девушка, и не нашел что ответить, а Наби и не ждал ответа. Отложенные дела навалились с новой, утроенной силой, лихорадка последних недель выпускного курса вновь захватила всех, хотя и Николай, и Маша чувствовали себя совершенно в ином качестве. Они теперь еще больше старались не разлучаться.
14
Предварительное распределение уже прошло, все трое были распределены в Москву в распоряжение специальной геофизической экспедиции при Академии наук. «Молодые» подали заявление в ЗАГС, и бракосочетание было назначено на субботу, всего через день после вручения дипломов. Сокурсники пытались возражать, что на таком коротком отрезке отметить вручение дипломов, отпраздновать свадьбу, а потом еще и отгулять выпускной вечер непосильно для здоровья, но никто их доводам не внял, и сроки остались неизменными.
За неделю до защиты дипломных работ в деканат пришли бумаги из «спецгеофизики»: после дежурных фраз о сожалении и запоздалом решении объявлялось, что в состав экспедиции включен только Набиджан Нуряев. Николай Глуховцев и Мария Солнцева не прошли утверждения в Первом отделе Академии наук. Это не означало никаких дополнительных запретов, просто указанные кандидатуры не получили разрешения на работу за границей. Удар был сильным и неожиданным, но Маша, не очень рвавшаяся провести два года в плаваниях по морям, постаралась успокоить Николая, и это ей как-то удалось. Тут уже в дело вмешались декан факультета, Марков, его жена Инна и дядя-замминистра, чувствовавший свою нечаянную вину. Перед Колей и Машей были развернуты десяток самых разных, в том числе и заманчивых предложений, но в этот раз Николай сам выбрал неожиданный, но перспективный вариант: вновь создаваемую Удоканскую геологоразведочную экспедицию, которая должна была работать в районах, пробуждаемых к жизни строящимся БАМом. Наби на удивление спокойно отнесся к решению министерства, казалось, он не слишком огорчился, узнав, что ему придется расстаться с друзьями, но Николай объяснил эту сдержанность тем, что Наби был скрытным и выдержанным человеком, считающим, что эмоции – это проявление слабости, а настоящий мужчина не имеет на них права.
На самом деле Наби знал настоящую причину отказа Николаю, а вместе с ним, понятно, и его будущей жене – это были последствия за легкомысленное участие в том самом ночном разговоре у костра на берегу Охотского моря, о котором Наби, как настоящий комсомолец и патриот, своевременно сообщил в компетентные органы. Теперь к последовавшей тогда надбавке к стипендии, которую в деканате объяснили материальной помощью выходцу из многодетной семьи, оказавшейся очень кстати, добавился новый кредит доверия, выданный строгими дядями из «Большого дома», отобравшими Наби Нуряева для выполнения сверхсекретного задания партии и правительства. О его благонадежности не забыли на самом «верху», впрочем, там никогда ничего не забывали.
Наби легко принял то, что жизненные пути – его и Николая – теперь разойдутся, вот только расставание с Машей было для него мучительным. Особенно тяжела была мысль, что она предпочла ему Николая – это был еще один весомый проигрыш в невидимой и бесконечной дуэли безродного узбекского мальчика - маленького Мука, как иногда в шутку, но очень обидно называл своего друга Николай, с продолжателем старинного дворянского рода, к которому Наби испытывал почти классовую ненависть. Все его попытки освободиться от навязчивой идеи о Маше пока ни к чему не привели. Наби понимал, что оставить все так он не может, необходимо порвать все отношения разом и навсегда, недопустимо мучиться долгие годы, видя любимую и желанную женщину чужой женой. Впервые всегда презираемая им в других непонятная слабость, сковывавшая по рукам и ногам, как только он видел или даже просто думал о Машеньке, оказалась сильнее его. Нет, он – «железный Тамерлан» – не мог допустить подобной слабости, с ней следовало расправиться самым безжалостным и коварным способом. Образ Маши, если его не удается забыть, нужно разрушить, смешать с грязью, стереть в пыль и развеять по ветру, чтобы в остальной жизни, в которой ему придется много и трудно работать, добиваясь самого высокого положения, она не смогла ему помешать, вызывая эту слюнявую, необъяснимую слабость и острое, никогда ранее не возникавшее в нем с такой силой, желание.
Наби не заметил, что эти мысли отвлекли его от работы настолько, что он забыл о ней. А тем временем машина, сбиваясь от сгустившегося жуткого напряжения вокруг этого невысокого паренька, начала выбрасывать метры бумаги, разматывая огромный рулон, заложенный в принтере. Девчонка-оператор, услышав за фанерной перегородкой непрерывный стрекот принтера, будто сорвавшегося с цепи, заглянула в дверь и в ужасе вскрикнула:
- Наби! Ты что, уснул?! Останови машину, пока она весь километр бумаги не размотала!
Только теперь Наби пришел в себя, разжал кулаки с врезавшимися в них до крови ногтями и растерянно оглянулся: он стоял перед сбоившей машиной по колено в листах бумаги, а в двери в ужасе и оцепенении застыла оператор ЭВМ.
Надо ли говорить, что все трое блестяще защитили дипломы, тема и масштаб которых вполне сошли бы и за кандидатские диссертации. На защиту, как на интересное зрелище, собралось множество студентов и преподавателей и, хотя это было против правил, председатель ГЭК – учитель и покровитель «красной троицы», как называли их за предстоящие красные дипломы отличников, академик Соболев – разрешил допустить публику в аудиторию. Ему и самому было лестно похвастаться такими учениками, не каждый год выпускаются практически готовые исследователи, будущие ученые, гордость отечественной науки, в чем умудренный опытом академик не сомневался.
Вечером все новоявленные геологи обмывали успешную защиту, но Николай и Маша почти сразу ушли от шумного стола – им предстояло пережить еще одно, не менее, а может быть, даже более важное и значительное событие – в наступившую субботу они должны были стать мужем и женой! Рано утром нужно было встретить родителей, прилетавших на долгожданное семейное торжество, у Маши оставались еще какие-то мелкие недоделки с платьем, в общем, предстоящая суматоха и сама процедура бракосочетания волновала их и не позволяла расслабиться ни на минуту. Николай проводил невесту до общежития, а обратно пошел дорогой подлиннее: ему хотелось немного побыть наедине, успокоиться, обдумать все происходящее, да и просто подышать свежим сосновым воздухом.
У крыльца общежития на скамеечке сидел Наби. Николай удивился, что тот не с ребятами и не спит в столь поздний час, если уж покинул праздничную вечеринку. Он присел к приятелю, но говорить ни о чем не хотелось, Наби тоже молчал и лишь перекатывающиеся под тонкой смуглой кожей желваки, заметные в робкой темноте этой короткой ночи, говорили о высшей степени напряжения, в котором он пребывал, будучи страшно раздражен или разозлен.
- Ты чего? – все-таки спросил его Николай, но Наби, не ответив ни слова, резко встал с шаткой скамейки, заставив и Николая вскочить, чтобы не оказаться на земле.
- Ты чего!? – уже вдогонку выкрикнул свой недоуменный вопрос Николай, но и в этот раз Наби ничего не ответил. Что-то невидимое, но явственно осязаемое ворочалось между ними, отодвигая их друг от друга, с жадностью пожирая добрые отношения, дружбу, уверенность в каждом, как в самом себе. Николаю стало грустно. Он понимал, что еще несколько дней и жизнь навсегда разнесет их в разные края. Закончится, наверное, самый лучший этап их жизни – беззаботное и славное студенчество, из которого они вот-вот выйдут, забывая, а значит, теряя, счастливо прожитое время с легкостью уже выросших щенков, превратившихся в молодых сильных и клыкастых зверей.
Светлая короткая июньская ночь была на исходе, нужно было непременно поспать хоть пару часов, чтобы не сомлеть на людях во время напряженного свадебного дня, и Николай, отодвинув грустные мысли и риторические вопросы, перепрыгивая через две ступеньки помчался наверх, догонять насупившегося непривычно молчаливого друга.
А Наби в эту ночь так и не заснул. Его план требовал филигранного расчета, чтобы исполнить его без малейшего сбоя, он должен был учесть все до мельчайших деталей. Риск, конечно, был огромен, но жажда расквитаться за невольное поражение была нестерпима. Может быть, именно в эту летнюю, самую короткую ночь в году яростный огонь, бушующий в его душе, окончательно превратил Наби во взрослого, рационального, жесткого, даже цинично жестокого человека. Месть – самое сильное и сладкое чувство, переживаемое человеком. Ее сила всколыхнула в опаленной душе Наби самые темные страсти и пороки, пробудила генетически заложенные сотнями его предков – жестоких воинов, униженных крестьян и рабов, коварных и жадных купцов – отточенные злость и коварство, хладнокровие и хитрость, безграничные терпение и жажду победы, для достижения которой все средства хороши.
15
Наступивший день выдался солнечным, даже жарким, суматохи в нем было больше меры. Перед самой регистрацией, уже во Дворце бракосочетаний, вдруг выяснилось, что невеста забыла паспорт дома, в общежитии, хотя Маша была уверена, что положила его в сумочку еще с утра. Времени уже не оставалось, все церемонии в этот субботний день были расписаны и шли одна за одной с точностью и неумолимостью курьерских поездов, а потому быстрый и вездесущий «дружка» жениха Наби, остановил первую же машину, подхватил растерявшуюся невесту и помчался вместе с ней за злополучным паспортом, без которого таинство обряда не могло бы произойти.
Водитель вошел в положение и легко согласился подождать во дворе общежития. Наби, схватив Машу за руку, привычно перепрыгивая через ступени, понесся наверх. Как только вошли в комнату, Маша кинулась к тумбочке, но на привычном месте в верхнем ящичке паспорта не оказалось. Она растерянно обернулась к Наби и только теперь увидела, что он запер дверь на ключ, а ключ положил к себе в карман.
- Не беспокойся, Машенька, паспорт не потерялся, он у меня здесь, - и Наби, прищуривая глаза и страшно ухмыляясь, показал на внутренний карман своего торжественного костюма. – Сейчас поедем в ЗАГС, к твоему жениху, не опоздаем, если ты не будешь делать глупостей, - с этими словами он довернул рукоятку динамика, разразившегося победными реляциями новостей, сменившихся тут же бравурной музыкой.
Маша все поняла в одно мгновение. Она давно ощущала смутную тревогу в присутствии Наби, ее смущала и пугала волна тяжелого горячего внимания, исходившего от него всегда. Она пыталась себя успокоить, списать тревогу на непонятную мнительность и все время старалась подружиться с «неистовым Тамерланом» - ей очень нравилось такое сравнение. Маша понимала, что нравится ему как красивая и желанная женщина, может быть, даже позволяла себе непроизвольно заигрывать с ним, хотя всегда было чуточку жутковато, видеть его горящие рысьи глаза, но даже в этом Маша находила свою прелесть. Но она никогда не думала, что все может обернуться такой страшной стороной.
В одну секунду она поняла коварный план Наби: он выкрал у нее из сумочки паспорт и под надуманным предлогом заманил ее в ловушку, из которой не выпустит, пока не исполнит задуманного. А Наби и не собирался скрывать свои намерения. Его страшно возбуждала острота ситуации: он в роли жестокого злодея и Машенька – несчастная растерявшаяся жертва, молящая его о пощаде. Но пощады не будет. Он упивался своей властью над ней, выхода у нее не остается и, прежде чем она станет женой этого вахлака Глуховцева, она удовлетворит его желание, с которым ему так и не удалось совладать.
Наби снял пиджак и, не отрывая тяжелого взгляда, расстегнул, а потом разом сбросил с себя брюки, а вместе с ними и все остальное, обнажая напряженное до дрожи «тамерлановское копье», как любил называть свой детородный орган сам Наби. Как долго он ждал этого сладостного мига отмщения! Вот сейчас, преодолев жалкое сопротивление, он распнет это желанное тело, скомкав ее белоснежный свадебный наряд, и насладиться, наконец, беспомощностью и рабской покорностью, вырвав из ее уст крик наслаждения, а потом заставит ее вылизать весь его сок до капли. В сексе Наби особенно любил преодолевать сопротивление, внушать страх, наслаждаться покорностью женщины. В нем, наверное, в эти мгновения пробуждался воин - захватчик, испытывающий наслаждения от победы и легкое презрение к своим поверженным врагам. Это древнее чувство, легко пробуждаемое в нем, подсказывало Наби, что, только обесчестив и унизив Машу, он навсегда освободится от нее, а если и вспомнит когда-нибудь, то сможет сплюнуть и обозвать ее презрительно на привычный азиатский манер, - би-лять!
Но не было ни слез, ни ужаса, ни мольбы. Маша, помертвев от ясности и безысходности, тихим, наполненным такой ненавистью голосом, что, казалось, от нее может взорваться мир, отчетливо выговорила:
- Не тяни резину. Делай свое дело, подонок. Я постараюсь это пережить.
И повернувшись к Наби спиной, одним махом задрала подол своего подвенечного платья, стянула тоненькие белые, будто одуванчиковая кипень, трусики и, оперевшись на тумбочку, изящно изогнулась. Даже в этот момент она оставалась изящной, а потому еще более желанной. Картина готовой к совокуплению женщины, покорно подставляющей свои ягодицы, способна возбудить даже мертвого, но с Наби произошло невероятное: эрекция пропала, почувствовав смятение и обескураженность только что всесильного Тамерлана. Не было ни торжества, ни победы, ни чувства глубокого удовлетворения. Кое-как, закрыв глаза, покрывшись каким-то холодным липким потом, Наби все-таки сумел войти в тугую плоть непобежденной жертвы. Когда он, наконец, сумел кончить, извозившись до дрожи и судороги в уставших от напряжения ногах, Маша повернулась к нему, не прикрываясь, вытащила из его бокового кармашка сложенный треугольником белый платок, отерлась брезгливо от горячей спермы, и небрежно сунула его обратно, поправила платье и протянула руку:
- Ключ. Паспорт. – А потом, презрительно скривив губы, добавила, - слабак!
Никогда до сих пор в своей жизни Наби не был в таком состоянии. Все свершившееся перевернуло ситуацию, он, всегда смеявшийся и презиравший морально-этические принципы, считавший, что для достижения цели хороши любые средства, почувствовал себя изнасилованным, униженным и оплеванным. Только врожденная стойкость позволила ему преодолеть этот сильнейший приступ бессилия и позора, выйти вслед торопившейся невесте и потом до самого момента, когда от него потребовали тост, как от свидетеля и друга жениха, не проронить ни слова.
Вернулись они буквально в последнюю минуту, когда бравурные звуки вечного Мендельсона ознаменовали начало церемонии, а потерянный жених уже держался за левый обшлаг свадебного пиджака, чтобы удержать вырывающееся из груди сердце. Все страшно обрадовались, зааплодировали, а неестественную бледность невесты и ее расширенные до черноты глаза отнесли за соответствующее моменту волнение, что еще больше порадовало привычную ко всему публику. Несмотря на столь явное волнение, невеста была чудо как хороша, да и жених ей соответствовал. Через десять минут после первых аккордов муж и жена Глуховцевы под крики «ура», конфетти и звон меди, рассыпаемой перед ними, вышли на улицу, и свадебный кортеж помчал их к накрытым столам в небольшом, но популярном ресторанчике городка, больше известном среди завсегдатаев, как «Поганка». Однако название это соответствовало больше архитектурной форме ресторанчика, похожего на гриб, а ни в коем случае не качеству подаваемых там блюд. Как ни удивительно, но бывали и такие места даже в годы всеобщего «застоя», на которые и пришлась большая часть жизни наших героев.
Брачная ночь была скомкана неожиданно разболевшейся молодой женой – у нее поднялась температура, и Николай всю ночь провел в поисках жаропонижающего, обезболивающего и просто сидя у постели супруги, меняя ей холодные компрессы на горячечном лбе. Не смогла Маша показаться гостям и на второй день, когда пиршество продолжалось уже в более тесном семейном кругу. Впрочем, врач из приглашенных друзей родителей всех успокоил, что это не более чем разгулявшиеся нервы, волнение, присущее всем невестам и молодым женам. Ничего кроме покоя в этом случае не понадобится, и все с явным облегчением оставили молодоженов наедине, продолжив свадебные торжества, быстро достигшие такого размаха и градуса, что уже и сам повод можно было бы вспомнить с большим трудом.
В суматохе и волнении Николай даже не заметил, что Наби исчез почти в самом начале торжеств, после первого тоста, который он произнес по-азиатски длинно и цветисто. Когда через пару дней наступил еще и выпускной вечер, то оказалось, что Наби, получив диплом в деканате, уже улетел в Москву, чтобы успеть оформиться по новому месту назначения. Это было более чем странно, но Николай толком не успел ни удивиться, ни обидеться: он и сам был весь в заботах и суете – слишком много всего произошло за несколько дней, круто поменявших его жизнь.
Часть вторая
Следующие десять лет
1
Москва ошеломила несколько самоуверенного молодого узбека, приехавшего покорять мир. По сравнению с северной столицей этот «Вавилон» был сто крат шумнее, динамичнее и жестче. Здесь не просто могли случайно задеть плечом, но и вполне ощутимо толкнуть и даже свалить с ног, окатив при этом оскорбительной тирадой, мол, понаехали тут, понимаешь ли, чурки всякие, да еще и рты раззявили…
Московское хамство и проистекает от этого «вавилонского» столпотворения, от таких вот «понаехали», озлобленных, прежде всего, на следующих, точно таких же искателей пресловутого московского счастья, толкающих в спину в бесконечной очереди, старающихся обойти, обогнать, опередить. Они же и придумали известный, но малопонятный огромному миру слоган: «Москва слезам не верит»! Еще бы! Эти люди вообще ни во что не верят, кроме шалого шанса, часто валяющегося у многих под ногами, вот только во всей этой толчее не каждому дано не только его разглядеть, но и нагнуться, чтобы толпой не затоптали. А исконные, настоящие москвичи давно уже стараются особенно и не высовываться, не подавать своего тихого, на манер окуджавского голоса. Да и где они настоящие москвичи? Иных уж нет, а многие так далеко, что и не разглядеть их, и не услышать. По всей стране «новыми москвичами», только-только отмывшими печально известное клеймо «лимита», разносилось пресловутое московское хамство, коротко определяемое грубой формулой: «раздайся грязь – говно плывет».
После тихого, как домашний инкубатор, Академгородка Наби было нелегко сохранять самообладание в тугой, перемалывающей, как дикий горный поток, московской толпе, но он постарался взять себя в руки. В Академии наук, куда он все-таки добрался к середине дня, преодолев расстояние от аэропорта, как полосу препятствий, конечно, все с виду было пристойнее и спокойнее – гулкая тишина в просторных фойе и длинных коридорах, улыбчивые и натянуто вежливые лица. Но за всем этим приличным фасадом без труда ощущалось, что чужаков здесь не любят так же, как и на рынках, и нелюбовь эта может ранить сильнее и опаснее именно потому, что в этих стенах ее никто явно не проявляет.
Однако, «красный» диплом НГУ, рекомендательное письмо академика Соболева, а главное поручительство и вмешательство заместителя министра геологии – дядьки Глуховцева, старавшегося для племянника, которого забраковало всесильное ведомство с Лубянки, - помогло Наби преодолеть всевозможные препоны и «рогатки». Он оформил необходимые документы и выехал в Ленинград к месту старта уникальной морской экспедиции на флагмане академического флота «Мстиславе Келдыше».
Впервые ступив на дрожащую от вибрации металлическую палубу огромного судна, Наби испытал гордость и восторг от того, что теперь наверняка затмил славу своего знаменитого дядьки - кумира всех мальчишек Каракульчи, первого и до сих пор единственного сухопутного моряка-узбека, прослуживший срочную службу при Главном штабе ВМФ в Москве сначала в карауле, а потом денщиком важного штабного чина. Дядька с форсом носил морскую форму, щеголял каким-то матросским лексиконом, но в море так ни разу и не вышел, да и не видел его никогда, хотя бывало начинал откровенно привирать в запале, рассказывая бесконечные байки из своей «морской» службы, сбиваясь на услышанные когда-то в курилке чужие воспоминания о штормовой стихии. Наби предстояло не просто морское путешествие – на долгие семьсот дней корабль становился для него всем – домом, работой, да и просто твердой опорой под ногами.
Но все-таки, это плавание меньше всего походило на беззаботный туристский круиз. Это была не увеселительная прогулка. Теплоход заходил в порты крайне редко, только для того, чтобы пополнить запасы топлива, продуктов и пресной воды, при этом часто он останавливался лишь на рейде, на берег же никому из экипажа, а тем более из членов спецэкспедиции, сходить не разрешалось.
Специальная, глубоко засекреченная геофизическая экспедиция, закамуфлированная под чисто научную, изучающую, якобы, магнитное поле океана, на самом деле участвовала в разработке страшного, фантастического на первый взгляд, сейсмического оружия. В воспаленных умах военных стратегов с подачи досужих ученых возник дьявольский план: в случае необходимости предлагалось с помощью мощных взрывов в определенных точках земной коры, прежде всего на дне океана, куда можно было попасть с помощью подводной лодки, вызывать мощные сейсмические возмущения, приводящие к землетрясениям, цунами и прочим бедам. Их легко было представить как стихийные, а разрушения при этом ничуть не уступали бы ядерному удару. Заряды для таких взрывов уже существовали. Дело оставалось за «малым»: надо было составить карту таких «критических точек» - места геологических разломов, границы литосферных плит, и просчитать последствия в зависимости от мощности заряда. После такой «теоретической» работы, которой и занимались специалисты на «Келдыше», оставалось только решиться на испытание этого оружия, выбрав в обстановке полной секретности безобидную жертву, которой и в голову не могло бы придти, что в катастрофе виновата не природа, а чужая коварная рука.
А пока математическими расчетами, построением моделей и их апробациями предстояло заниматься группе сильнейших математиков, в которую был включен и выпускник Новосибирского университета с блестящими рекомендациями самого академика Соболева. Наби посчастливилось начать свою карьеру в кругу наиболее талантливых специалистов, которых страна привлекала всегда для решения самых насущных проблем, но даже в такой «звездной» компании Наби очень скоро выделился. Его необъяснимый дар видеть связи, позволяющие собирать общую картину воедино, выделял его из всех.
Полуголодное детство в Каракульче и специфические, демократические нравы спецшколы и «карманного» университета Академии наук выпестовали из маленького гения современного ученого, идущего к цели – решению задачи - самым коротким путем. Но по большому счету Наби по-прежнему оставался провинциальным юношей, малообразованным и невоспитанным в светском понимании этого слова. Это питало его комплекс неполноценности, скрыть который он не мог при всей своей внешней самоуверенности. Попытки Наби самостоятельно восполнить этот пробел оказались недостаточными. Мало того, что это была неблагодарная трата драгоценного времени, но и цель была непонятна, приходилось двигаться как-то на ощупь, с закрытыми глазами, слабо представляя, что может на самом деле потребоваться ему на пути продвижения на самый верх. Он еще толком знал, что это такое в реальности, но понимал, что научится необходимо очень многому. Это были неизвестные ему «мелочи» жизни - приличные манеры, знание этикета, специальный словарный запас, по которому узнают своих, и необходимые для светских бесед литературные знания и хоть какие-то термины из области искусств. Как прагматичному математику ему было ясно, что в таком деле нужен наставник, репетитор, тренер, если хотите.
И такой человек нашелся. Научный руководитель экспедиции академик Илларионов взял с собой в плавание свою дочь – тридцатипятилетнюю красавицу Ларису, доктора геолого-минералогических наук, которая после очередного – третьего – развода впала в жуткую депрессию. Оставить дочь в таком состоянии без опеки отец не захотел, хотя замкнутое пространство морского лайнера не лучший фактор для лечения депрессии, но академик очень рассчитывал, что свежий воздух, новые впечатления, а главное, увлекательнейшая работа помогут дочери справиться со своей апатией. И когда дочурка обратила внимание на стройного, сильного и очень способного азиата, папаша с радостью сделал все, чтобы подтолкнуть этого стажера в объятия Ларисы. Это был счастливый случай для обоих. Наби получал не только страстную любовницу, но и образованную, умную женщину, у которой нереализованный материнский рефлекс получил наконец хоть какую-то возможность выплеснуться наружу. А Лариса действительно могла научить Наби очень многому, и с огромной жаждой Пигмалиона она принялась за свое благородное дело. Паренек был талантлив во всем и наставник ему достался такой же, а потому на долгое время эта пара стала счастливой, получая истинное наслаждение от общения друг с другом.
На теплоходе была прекрасная библиотека, кинозал с набором фильмов, подобранных с учетом высокоинтеллектуального общества, которому предстояло два года жить на этом плавучем островке. В первые месяцы люди с огромным удовольствием общались, устраивали посиделки, диспуты-споры на самые различные темы, кто-то прекрасно пел, кто-то рисовал, корабельный шахматный турнир мог составить честь первенству какой-нибудь республики. В общем, среда была творческая, живая и, вращаясь в ней, как в питательном бульоне, Наби в кратчайший срок овладел тем багажом, который всю жизнь потом будет ему помогать чувствовать себя уверенно в любом обществе.
Лариса Семеновна, шутя и играючи, обучила его не только безукоризненным манерам за столом и в гостиной: вставать при входе дамы, подавать руку, артистически пользоваться столовыми приборами, но и танцевать, и даже читать стихи, которые Наби запоминал с феноменальной легкостью. А еще Лариса смогла отточить азиатскую напористость и нескончаемую силу своего молодого любовника, превратив его в настоящего виртуоза и дамского угодника. Фразу о том, что покорить мир легче всего с помощью очарованной женщины, которую она как-то обронила, не особо задумываясь, Наби усвоил на всю жизнь, и потом он еще много раз вспоминал эту простую формулу, открывавшую ему, как волшебный «сим-сим», любую дверь. Надо только точно выбрать женщину.
С Ларисой было очень хорошо не только в постели, она и в работе во многом помогала Наби. С ней всегда было интересно, внимание такой шикарной женщины (под этим термином всегда понималось очень многое, но вполне определенное), а она, шепча в порыве страсти немало ласковых слов, признавалась ему даже в любви, очень льстило. Академик Илларионов однажды, еще в самом начале экспедиции, когда работали у скандинавских берегов, пригласил стажера на разговор. Выяснив степень его подготовки, поговорив с ним о целях и задачах, сформулировав сразу тему его будущей диссертации, неожиданно по-отечески откровенно поделился своими тревогами за настроение дочери.
- Если вам, молодой человек, удастся сделать так, чтобы Лариса Семеновна вышла из депрессии и смогла плодотворно трудиться, я буду премного вам благодарен. И уж поверьте, смогу сделать так, чтобы моя благодарность была вами ощутима.
Больше таких «интимных» разговоров у Наби с академиком не было, но на всех отчетах и научных семинарах он всегда чувствовал внимание и поддержку руководителя экспедиции. Понятное дело, что отношения Ларисы с «математическим узбеком», как Наби называли в кулуарах слегка завидовавшие ему коллеги, не были секретом, но внешне все оставалось вполне в рамках приличия. Наби никогда не оставался на ночь в прекрасной каюте Ларисы, а, утолив ее страсть в полной мере, всегда возвращался в свой кубрик без окна. Это был единственный недостаток его жилища. В отличие от других членов экспедиции, Наби жил в своей маленькой каюте один. Это оказалось весьма кстати.
Через шесть-семь месяцев прелести замечательной Ларисы Семеновны стали ему надоедать, а кроме того ему все-таки нравился другой тип сексуальных отношений. Наби во всем старался подражать своему кумиру Тамерлану, а потому и в сексе его больше привлекало проявление своей силы, преодоление некоторого сопротивления и полное покорение женщины, вынужденной угождать ему во всем. Его мало интересовали ее чувства и ощущения – женщина существовала для того, чтобы доставлять ему удовольствие. Лариса же считала себя римской матроной, если не царицей, а потому мужчины должны были лежать у ее ног, выполнять любую ее прихоть и поднимать глаза только по ее желанию. Наби принимал правила ее игры, но это не только не приносило ему удовольствия, но и со временем стало тяготить.
Однако предстояло терпеть подобный гнет до окончания экспедиции, понимание этой необходимости облегчало его состояние, но он все-таки решился на риск и в оставшееся время плавания иногда вылавливал в недрах восьмиэтажного трюма какую-нибудь девчонку из команды, чтобы отвести душу и власть натешиться с ней, зная, что она никогда не предъявит на него никаких прав. К концу плавания в команде уже о нем говорили как о непревзойденном любовнике, а в мужской части зрело недовольство, чреватое серьезными последствиями, но к тому времени теплоход, наконец, вошел в Финский залив и направился к порту приписки – Ленинграду.
2
Два года напряженной работы и замкнутого пространства все-таки пролетели незаметно. Наби поразился этому открытию, так как на старте, как заключенный, входящий под темные своды тюрьмы, с ужасом пытался представить такой огромный срок – два года! Ему казалось, что он не выдержит ограниченности движения, замкнутого пространства, постоянного контингента людей, в котором к концу плаванья отношения между участниками были весьма напряженными, монотонность работы, хоть и работы увлекательной, и удручающие, подавляющие любого сухопутного человека бескрайность и мощь морской стихии. Но все оказалось куда легче и приятнее.
Прекрасные условия безмятежной жизни на полном пансионе, вышколенный обслуживающий персонал, невидимо обитающий где-то в недрах огромного морского лайнера, лишь иногда пересекаясь с сообществом фанатичных ученых - при общих праздниках и в день выборов в Верховный совет, выпавший на время плаванья, отличное питание, знакомство с интересными и полезными впоследствии людьми, среди которых, конечно, прежде всего академик Илларионов и его замечательная дочь, престижность работы государственной важности, огромное денежное вознаграждение, осевшее на сберегательной книжке, а в качестве бонуса еще и приличная сумма в чеках, позволяющих открывать волшебную дверь в мир «Березки», недоступной простым смертным, незатейливая любовь девушек из команды – молодых, сильных, красивых, относящихся к неутомимому узбеку, как к полубогу с верхней палубы, - все это подняло в сознании Наби собственную значимость на невероятную высоту.
Два года назад на палубу «Мстислава Келдыша» поднимался робкий провинциальный юноша с «красным дипломом» и рекомендациями одного из лучших математиков страны, а теперь по трапу под звуки приветственного марша восторженной толпы встречающих спускался уверенный в себе молодой мужчина, с рельефно накаченными мышцами, привлекавший внимание всех женщин стройностью, силой и непонятным напряжением, окружавшим его невидимым, но ощутимым облаком. Наби в этот миг чувствовал себя покорителем мира, настоящим потомком Тамерлана, не знающим поражений и усталости.
Наби сумел сохранить со всеми коллегами, товарищами по длительному плаванию ровные отношения. В те несколько визитов в отдельную каюту, которую занимал сотрудник всесильного лубянского ведомства, он умудрился отделаться лишь сухими отчетами по работе. В эту каюту вызывали всех. А потому ничего предосудительного в этих визитах не было. Коллеги открыто восторгались его математическими способностями, в шахматы он многим из них проигрывал специально, «капустников» и общих междусобойчиков никогда не чурался, но ни с кем из них Наби не сошелся близко. После Николая Глуховцева у него больше не было близкого друга, да он и не нуждался в таком человеке, считая, что сильный зверь, всегда охотится и выживает в одиночку.
Всем участникам экспедиции после месячного «карантина», во время которого предстояло отчитаться, сдать оборудование, приборы и записи, включая черновики, полагался большой отпуск, и Наби, нагрузившись подарками, полетел в Бухару, где его должны были встречать многочисленные члены его семьи. Отец, проболев год какой-то непонятной тяжелой болезнью, умер, задолго до возвращения Наби. Старшие братья, оставшиеся теперь в семье за отца, дождавшись наконец своего гениального младшенького, решили, что ему пора жениться. Мнение самого Наби в этом вопросе значило мало, на то они и старшие братья, чтобы решать все главные вопросы семьи, им виднее. В духе существующих веками традиций братья сами по своему вкусу и разумению подбирали невесту из соседнего рода, известного своими здоровыми и плодовитыми девушками. Наби предстояло встретиться с невестой только на самой процедуре регистрации брака в районном ЗАГСе. Несмотря на то, что он уже много лет прожил в цивилизованных, вполне европейских условиях, ему даже в голову не пришла мысль возмутиться подобной технологии: братья - люди родные, ему желают только добра, а потому на их вкус и выбор вполне можно было положиться. К тому же Наби понимал, что жена нужна для выполнения четко обозначенных функций, и ей совсем не обязательно вызывать в нем какие-то пламенные чувства. В этой азиатской простоте была своя железобетонная логика, почти начисто исключающая семейные раздоры, недовольства и уж тем более разводы.
Все старшие браться Наби давно уже обзавелись семьями, встали на ноги, окончательно изгнав нужду даже из старого отцовского дома, и теперь могли с большими почестями принять своего брата, прославившего не только их род, но, пожалуй, и всю Каракульчу. В Бухаре, на краю летного поля Наби ожидали две черные «Волги», хотя это было строжайше запрещено всеми правилами и по регламенту разрешалось лишь при встрече секретарей обкома. Но чего нельзя сделать за деньги, можно сделать за большие деньги. Когда, пролетев с ветерком по выжженной пустыни восемьдесят километров, въехали в город, то давно ожидаемый и хорошо подготовленный праздник покатился по нему вслед за блестящими автомобилями, расплескивая свой шум по всем улочкам, собирая празднично настроенную публику у многочисленных накрытых столов, составленных на большом поле, где обычно проходили городские гуляния.
Церемония в ЗАГСе была короткой, и Наби не успел толком разглядеть личико своей маленькой невесты, укутанной на манер побившей все рекорды популярности «Барби» в длинную многослойную фату. По народным традициям на узбекскую свадьбу приходят все, кто хочет. В непосредственной близости от жениха и невесты рассаживаются родственники и почетные гости, а далее все остальные. Праздник продолжается несколько дней, и чем богаче свадьба, чем дольше она длится, тем больше счастья, как считают старики, будет в новой семье. Три дня не остывали казаны с пловом, правда, мяса в них становилось все меньше, а гороха нут все больше, но это замечали лишь самые привередливые и уже давно сытые гости. Музыка не смолкала ни на минуту, однообразный ее мотив мог бы, наверное, свести с ума европейца, но жители пустынь находят в ней свою прелесть. Танцовщицы сменяли друг друга и каждую награждали не только аплодисментами, но и щедрыми подарками и деньгами. Купюры с веселыми ужимками засовывали за узкий пояс или набедренную повязку, стараясь коснуться блестящих и возбуждающих своей красотой девушек, ублажавших публику традиционным танцем живота.
В первую брачную ночь, когда расплели косички невесты, сняли с нее тяжелое платье и серебряные украшения, развернули, наконец, фату и оставили молодых наедине, Наби увидел растерянную девочку, только что окончившую школу, с круглым простым лицом, не очень стройную, даже малосимпатичную, обычную, каких можно встретить сотни на площадке перед школой или у районного Дома культуры. Впрочем, его совсем не интересовала ее внешность, в эти дни с него будто бы слетел весь налет европейской жизни, будто и не было всех этих многих лет, которые он прожил вдали от дома, и как настоящий мужчина своего народа он знал, что все, для чего предназначена его жена, она будет выполнять со свойственным всем женщинам Востока умением и терпением.
Чтобы хоть как-то сгладить некую неловкость, позволительную для двух незнакомых молодых людей, оставшихся наедине, Наби, обнимая и раздевая свою молодую жену, спросил ее, сколько детей они будут заводить. На что маленькая жена, смутившись, но все же не задумываясь, ответила так же тихо:
- Семь, наверное…
За все эти суматошные дни Наби так и не смог остаться наедине с матерью, чтобы поговорить с ней после стольких лет разлуки. Она с сияющими от счастья глазами, с гордостью смотрела на своего сына, выросшего вдали от нее. Наби стал таким красивым взрослым мужчиной, что мать с трудом узнавала в нем своего «маленького воробышка», как в детстве она любила его называть. Робость мешала прижать его к своей материнской груди, как ей хотелось все эти долгие годы разлуки с сыном. В последний вечер накануне отъезда молодых Наби все-таки остался с матерью наедине. Он не знал что ей сказать, просто гладил ее поседевшие волосы и целовал узкие морщинистые ладони работавших без устали целую жизнь рук. Мать достала из своего старого сундучка что-то, завернутое в небольшой шелковый платок. Развернула и на ладони тускло блеснула старая золотая пластинка с искусно вырезанными иероглифами.
- Сынок, это старинный знак нашего рода, а род наш не простой. Мы – согдийцы, представители древнего народа, который почти тысячу лет владел Шелковым путем, соединявшем Китай на востоке с Европой на западе. Ты из древнего богатого рода, а эта пластина – наш родовой знак. Когда-то он открывал все двери на восьми тысячах километров караванного пути. Все наши богатства растерялись и канули в веках, Советская власть сделала всех честных людей одинаково бедными, мне нечего тебе передать, кроме этого знака, но ты знай, что все согдийцы всегда помогают друг другу, как братья, и я завещаю тебе помнить, кто ты есть.
Наби был поражен этим откровением. Конечно, он знал об огромной империи, которая когда-то простиралась на тысячи километров во все стороны от Бухары, слышал что-то о согдийцах – ловких и хитрых купцах, умевших ладить со многими завоевателями и разбойниками, что позволяло им более семи веков успешно торговать на всем протяжении Великого Шелкового пути. Так он не из воинов Тамерлана, а из купцов, торгашей? Наби был несколько разочарован этим открытием, но ничего не стал говорить, взял с почтением золотую пластину, истончавшую за столетия от прикосновения рук до полупрозрачности, завернул ее в тот же платок и вернул матери:
- Мама, пусть это пока хранится у тебя. Ну, куда я ее возьму, у меня и дома своего нет и вряд ли скоро будет. У тебя эта вещь сохранится надежнее, пусть полежит в сундучке до времени.
Мать не стала возражать, поцеловала Наби в лоб, погладила по густым черным волосам и подумала, что теперь не скоро увидит его опять.
3
Наби с женой вернулся в Ленинград. Там он получил комнату в общежитии для аспирантов и с огромным энтузиазмом принялся оформлять результаты двухлетней работы, которые вполне тянули на серьезную кандидатскую диссертацию. Академик Илларионов сдержал свое слово, став руководителем Набиджана Нуряева. Имя известного академика открыло «зеленый свет» на всем пути к защите, которая и прошла успешно в Институте физики Земли. Защита была закрытой, как и тема, а потому мало кому удалось попасть на этот торжественный акт. Так, в неполные двадцать пять лет, Наби стал кандидатом физико-математических наук – одним из самых молодых кандидатов наук в стране. В том же году в составе коллектива ученых Наби по рекомендации своего научного руководителя академика Илларионова стал лауреатом Государственной премии СССР за ту самую закрытую работу, которую все они делали, бороздя просторы мирового океана.
Наби еще несколько раз встречался с Ларисой Семеновной, но у нее уже появились новые поклонники, и она легко отпустила Наби, оставив в качестве утешительного, как ей казалось, приза свое доброе к нему отношение. Все шло четко по плану, составленному маленьким честолюбивым парнишкой из глухой национальной провинции еще на первых курсах института. Наби легко продвигался к намеченной цели, его способностям, целеустремленности и настойчивости еще сопутствовали невероятное стечение благоприятных обстоятельств и помощь могущественных покровителей, возникавших словно по волшебству в самый нужный момент. В этом отношении он был просто баловнем судьбы. Академик Илларионов в разгар травли своего друга и коллеги академика Андрея Сахарова отказался голосовать об исключении Сахарова из Академии наук. Это послужило поводом для отлучения его от секретных работ, тем более что они вошли в стадию практической апробации, в которой главными становились военные. А они, как известно, всегда недолюбливали «яйцеголовых», как с легким презрением называли в военной среде ученых.
Наби не очень расстраивался по этому поводу, ему совсем не хотелось провести лучшие годы в статусе засекреченного ученого. Перед ним уже открывались некоторые перспективы в Ленинградском университете, в котором он начал преподавать, но старая профессура жила неспешно и подолгу, не любила торопиться, а тем более торопиться умирать, и вакансии открывались очень редко. Через пару лет, в тот самый момент, когда Наби, самый молодой доцент Ленинградского университета, окончательно понял, что его терпения для ожидания заветной ставки профессора не хватит, на кафедре раздался звонок, и вежливый голос озвучил невероятное предложение, от которого Наби не смог отказаться.
Звонили из отдела науки Центрального Комитета компартии Узбекистана. Наби, как талантливому молодому ученому предложили вернуться в родную республику развивать академическую базу и растить собственные кадры. Это предложение было подкреплено такими заманчивыми материальными условиями, что он не стал долго раздумывать и согласился. Наби тогда и не представлял, сколь длинной и запутанной была тонкая ниточка, связывающая его с набиравшими силу новыми правителями Узбекистана.
После крушения клана Рашидовых, разборок и чисток, инициированных коротким андроповским режимом и последующей невероятной по размаху антиузбекской кампании Гдляна и Иванова, двумя влиятельнейшими «теневыми» магнатами республики, королями «хлопковой мафии» Джурабековым и Мирсаидовым была сделана ставка на молодого честолюбивого Ислама Каримова. Через пост председателя Госплана Узбекистана, затем хозяина Кашкадарьинской области вершители судеб продвинули малозаметного партийного чиновника на самую вершину власти, а тот, как водится, не замедлил «отблагодарить» своих покровителей, подвергнув их впоследствии политическим гонениям. Воспитанник детского дома оказался представителем древнейшего рода, чьи корни уходили далеко к временам Согдийской империи. Очень важно было собрать команду людей, связанных между собой кровными узами, а виртуозные дипломаты и купцы, согдийцы во все времена славились необыкновенной преданностью своему клану и взаимовыручкой.
Так что со временем Наби сумел попасть под опеку самого Каримова, а это было гарантией продвижения к самым вершинам карьеры. Переехав в солнечный Узбекистан, Наби стал постоянно носить тонкий золотой диск – знак его принадлежности к древнему народу. Этот ключик мог открыть любые двери. Вскоре, в солнечном Ташкенте, с огромным успехом прошла защита его докторской диссертации. Соискатель – заведующий кафедрой геофизики Ташкентского университета, самый молодой член Центрального Комитета коммунистической партии Узбекистана, которому покровительствовал сам Каримов, блестящую защиту ознаменовал не менее роскошным банкетом в самом дорогом ресторане Ташкента, куда простым смертным путь был заказан.
К тому времени жена Наби родила ему подряд трех дочерей, а перед самой защитой диссертации, когда Наби летал в Академгородок для представления работы и получения отзывов от корифеев отечественной геологии, выяснилось, что у воспитательницы детского сада в Академгородке подрастает сын, похожий как две капли воды на своего отца – Наби. В старинном добротном особняке в тенистой тихой части центра Ташкента, в котором поселилась большая семья Набиджана Нуряева, нашлось место и его новосибирскому сыну с матерью, ставшей пока негласно второй женой. Женщины сразу же подружились между собой, и дома Наби всегда ожидали с большим нетерпением, вниманием и любовью, которыми всегда славились азиатские семьи.
Еще несколько лет ушло на то, чтобы окончательно прижиться в сказочном и благодатном Ташкенте, стать самым молодым академиком республиканской Академии наук, членкором «Большой Академии» - Союза, подмять под себя, выжив для этого старого директора, академический институт, в котором Наби сменил не только тематику и почти весь штат, но и само его название. Теперь под его руководством с помощью самой современной техники и оборудования решались глобальные вопросы прогнозирования сейсмических процессов, предсказания землетрясений. Еще, казалось, оставались вершины, которые предстояло покорить, но Наби уже стал ощущать скуку, пресыщенность и все более охватывающую его вялость, присущую любому хищнику, не просто сытому, а пораженному ожирением. Слишком много славы, внимания и почета, вон уже и правительственные награды стали появляться на лацкане одна за другой, в университете и в Академии не скупились на славословия и похвалы, зная отношение Каримова к новоявленному «вундеркинду».
Даже легкие победы на любовном фронте, хотя Наби старался, как всегда, выбрать самых красивых, самых гордых и с виду недоступных женщин, стали его утомлять, что вселяло некоторую тревогу: уж не случилось ли чего в здоровом и отлаженном, как швейцарский хронометр, организме. Нет, все было в порядке, вот только слишком быстро пришло ожидаемое благополучие, сводящее на «нет» остальные желания. Наби совсем уж было загрустил, хотя продолжал нанизывать все новые почетные назначения, звания, степени, награды и прочие регалии, поднимающие его каждый раз на новую, более высокую ступеньку бесконечного пьедестала, когда подошла пора ехать на встречу с однокашниками, собиравшимися в Новосибирске по случаю десятилетия со дня окончания университета. Да, да, в гонках с препятствиями, из которых Наби не проиграл ни одной, совершенно незаметно пролетело десять лет.
4
Выбор и распределение Николая с молодой женой в неведомую глухомань, каким из далекого туманного Питера представлялся БАМ, вдоль строящейся трассы которого предстояло работать теперь их сыну, поверг родителей в шок. Сразу же после свадебных торжеств и суеты отец составил с сыном серьезный разговор. Ни убедительные аргументы, а профессор Глуховцев умел их находить, ни даже повышенный тон с нотами железного напора не смогли убедить единственного и очень любимого сына изменить свое решение. Коля спокойно объяснял отцу, что для того чтобы стать настоящим геологом, а он собирался стать именно таким геологом, необходима настоящая полевая работа, а на сегодняшний день Удоканская экспедиция это именно та самая кузница кадров, в которой, кроме всего и перспективы роста больше, чем где-либо.
- Пап, дело это решенное, ты ведь и сам не захочешь, чтобы я уже после оформления всех документов и получения должности отказался и посрамил фамилию?
Старший Глуховцев растерянно замолчал, чем тут же не преминул воспользоваться незаметно для него повзрослевший сын:
- Ну, вот, видишь, я прав. Не волнуйтесь за нас, когда же еще совершать подвиги, если не в молодости? Кафедра и степень от меня не уйдут, зато потом будет, что вспомнить.
На этом трудный и, как оказалось, бесполезный разговор закончился.
По дороге к месту назначения молодожены на две недели задержались на Байкале – имели право, ведь у них формально был «медовый месяц». Оставили в Иркутске у знакомых отца лишние вещи и на быстроходной «Ракете» добрались до Листвянки, откуда широким заливом с тяжелой, будто загустевшей водой, начинается гордая Ангара. Здесь подождали до вечера, бросая камешки в глянцевую воду Байкала, поели малосольного омуля, даже подремали на ласковом солнышке, а потом на теплоходе с торжественным именем «Москва» отправились в знаменитую бухту «Песчаная». Там для них был забронирован маленький домик – бунгало, в котором обычно отдыхали почетные гости Лимнологического института. Директор института, академик и старинный друг семьи Глуховцевых, предоставил бунгало на две недели молодоженам, пошутив, что тем самым выдает Николаше некий аванс, как будущему академику.
Теплоход пришел в бухту глубокой ночью. На причале Глуховцевых встретил человек, который, проводив к домику, оставил ключи, показал, где что находится, и тут же исчез в кромешной мгле. Маша прижалась к плечу мужа, Николай заботливо прикрыл ее курткой, и через несколько минут они уже с немым восторгом утонули в бескрайнем звездном небе под мерные вздохи седого Байкала. Озера в темноте не было видно, пока из-за высоких облаков не появилась луна, тут же отразившаяся в водной глади долгожданной лунной дорожкой. Все последние дни Маша хандрила, глаза у нее часто были красными от слез, но она все время убеждала Колю, что это пройдет, а он, легко поддаваясь на эти уговоры, верил, что действительно все пройдет.
Теперь они с Машей надолго остались одни, и в эту ночь Николай, соскучившись как после большой разлуки, высушил слезы жены губами, и до самого утра ласкал ее, пока обессилев от наслаждения оба не заснули крепким сном, в который не долетали ни утренние шумы огромного моря, ни крики чаек, ни голоса людей, проходящих через маленькую бухту «Академическую», в которой притулился гостевой домик Лимнологического института.
Эти две недели безмятежной жизни Николай и Маша запомнили на долгие годы, как самое счастливое время – время любви, солнца, безоблачного неба, хвойного аромата воздуха, пьянящего до головокружения, и огромного синего Байкала, вечно накатывающего свои беспокойные волны с седыми барашками на скалистый берег, не уставшего за тысячелетия стачивать, подмывать и обрушивать твердыни, расширяя свои и без того бескрайние владения. Лишь изредка, как бы притомившись, Байкал успокаивался, и тогда его зеркальная гладь отражала облака и ночные звезды, а жарким знойным июльским днем глубокая синева манила свежестью. Особенно притягательна она была после хорошей прогулки по крутым тропинкам, забиравшимся то на самый гребень хребта, то серпантином или прямой струной сбегавшим в маленькие бухточки – «Бабушка», «Внучка», «Сенная», «Сухая» или «Троглодиточка». Но свежесть эта была обманной – вода обжигала невероятным холодом, сводила ноги, как в снежном сугробе, заставляя пробкой выскакивать из воды. Трудно было поверить, что это озеро, глубокое, заполненное кристально чистой ледяной водой на глубину более полутора километров, кипит подводной жизнью.
На горизонте в дымке проявлялись заснеженные вершины Хамар-Дабана, а с Баргузинского хребта иной раз налетал такой свежий ветер, что заставлял пригибать голову и вспоминать знаменитую песню. Уже на второй день безмятежного отдыха стало казаться, что нет никакого другого мира под солнцем, есть только прекрасный Байкал, уютные скальные бухточки, заросший по самые макушки кедрачом и соснами хребет, называемый Приморским, и они – Коля и Машенька – вдвоем! Остальных людей счастливые молодожены просто не замечали.
Но, как известно, все хорошее имеет свойство заканчиваться. Вот и этот - последний на многие годы вперед «цивильный» отдых летом закончился. Впереди предстояла геологическая жизнь. В ней от ранней весны с еще морозными ночами и ломким снежным настом до глубокой осени с тоскливым гусиным и журавлиным криком, первым льдом и первым снегом, им предстояло тянуть «лямку» полевого сезона, чтобы пробиться в самые глубины Земли и найти там неведомые россыпи, залежи и месторождения. Две недели пролетели, как сон. Настал день, когда пришлось собрать вещи и, погрузившись на позабытую «Москву», вновь вернуться в шумный и пыльный, равнодушный и торопливый мир, где все были заняты решением насущных и бесконечных проблем, а иначе, отчего так хмуры и насуплены были все без исключения лица вокруг?
До Читы от Иркутска ехали поездом и, хоть по сибирским масштабам путь был не дальний, но после синевы и чистоты Байкала одно только соприкосновение с железнодорожным сервисом приводило в удручающее настроение. Из Читы, получив необходимые документы, самолетом вылетели в район базирования новой экспедиции – в поселок Чара, лежащий посреди Чарской котловины, знаменитой своей миниатюрной – всего в шестьдесят квадратных километров, но самой настоящей пустыней, с дюнами и барханами, наступавшими на горную тундру и редкие сосновые рощи. Правда, вместо караванов верблюдов ее просторы пересекали караваны лошадей и оленей, используемых геологами в качестве вьючного транспорта, либо чадящие солярным выхлопом шумные и быстрые «газушки» - легкие гусеничные вездеходы.
«Стройка века», как пафосно называли строительство Байкало-Амурской магистрали, проходила через Чарскую котловину, но в стороне от поселка Чара, издавна населенного бывшими ссыльными и отсидевшими свои срока власовцами. Возвращаться «отщепенцам» и «выродкам» было некуда, вот и селились они здесь навсегда. Наверное, потому в поселке и была такая несоветская основательность – добротные деревянные дома, срубленные на века, перед ними ухоженные палисадники и вдоль улиц деревянные тротуары.
5
Конечно, для первого раза можно было отсидеться в геологическом поселке за картами и документацией, якобы, входя неспешно в курс дела – ведь полевой сезон этого года уже шел к концу. Но Глуховцев был не из тех, кто «долго запрягает», а потому вместе с Машей тут же напросился в ближайшую партию, проводившую в центре Кодара доразведку старого, известного еще с пятидесятых годов, месторождения урана. В экспедиции, правда, само это слово старались не употреблять, на всякий случай оно было зашифровано словом «гафний». Говорили, что из этого самого «гафния» когда-то была изготовлена первая бомба, нарушившая американский приоритет.
Добывался этот металл в жутком горном ущелье, которое падкие на красивые названия бериевские «выкормыши» называли Мраморным. Особенность горного строения Кодара таково, что вход во все боковые ущелья преграждают огромные ригели, образованные древними моренами. Видимо, в каждом таком ущелье в древности лежал ледник, который в свое время и нагреб эти огромные каменные увалы, за которыми разглядеть что-либо со дна основной долины невозможно. Но когда поднимаешься на такой ригель, то взгляду открываются суровые скальные стены, устремленные под облака, с белыми пятнами чудом зацепившихся на такой крутизне каровых ледничков. В этих ущельях даже в разгар лета стоит могильный холод, нет ни деревца, ни кустика, пятидесятиградусные морозы зимой промораживают эти каменные пропасти до полной безжизненности, и короткое лето ничего не может с этим поделать – его сил не хватает, чтобы пробиться в эти природные «термостаты» - накопители холода.
Вот в этом самом Мраморном ущелье, как бы запертом в самом его начале крепкими лиственничными бараками «вохры», с которыми ничего не смогло поделать само время, находился сталинский лагерь и урановый рудник, действовавший в конце сороковых годов и ликвидированный в одночасье в 1952 году по приказу Лаврентия Павловича, курировавшего ядерную проблему. Тогда ни ему, ни всем его соратникам и в голову не могло прийти, что их власть, их время когда-нибудь кончатся. А потому лагерь оставили как был, а заключенных, во избежание разглашения государственной тайны, да и вообще, как отработавших свое, а потому превратившихся в ненужный человеческий мусор, просто сбросили в штольни и заживо замуровали.
Рудник был законсервирован на всякий случай, но новые месторождения стратегического сырья, найденные в благодатной и более доступной Средней Азии, оставили его так и невостребованным. За все эти годы лишь редкие туристские группы набредали на этот жуткий рудник, даже местные обходили эти места далеко стороной, понимая, что посещение ущелья может принести лишь беды. Широким слоям населения брошенный сталинский лагерь был неизвестен до тех пор, пока сюда по воли выживающего из ума генсека, старавшегося увлечь молодежь новой идеей «фикс», не пришла железная дорога – пресловутый БАМ, который уже в самом начале эпопеи в шутку стали предлагать переименовать в БОМ – «Брежнев обманул молодежь». Ни у кого из начальства не дошли руки ликвидировать бывший лагерь, как свидетельство страшного преступления, так и стояли крепкие вышки, а колючая проволока в три ряда ограждала каменные норы высотой чуть больше метра, в них когда-то держали заключенных.
С высокой морены, сложенной обломками скальных стен, спускался деревянный желоб – рудосброс, а на самой морене деревянные мостки, по которым таскали неподъемные тачки с рудой, вели к штольням, чернеющим глубокими провалами, будто застывшими в немом крике беззубыми ртами замученных людей. Горы рассыпавшихся бочек из-под селедки, которой в основном кормили «зэков», оловянные ложки, котелки, лопаты, кирки, тачки – даже Бухенвальд, наверное, выглядел не так жутко, как это мертвое Мраморное ущелье. Позже, когда настанет неведомое еще время «перестройки и гласности», сюда вертолетами будут привозить иностранных туристов – японцев, американцев и переживших собственные ужасы немцев, и не найдется ни одного человека, не содрогнувшегося и не пролившего испуганных слез над этим памятником сталинских репрессий. Известный советский писатель Даниил Гранин напишет об этом руднике в «Комсомольской правде», расскажет о нем всей стране и призовет откликнуться, хоть кого-нибудь из выживших бывших зэков или охранников, но ни один человек не отзовется – никому не удалось выжить. Но до этого еще так далеко! А пока Николай и Маша, насмотревшись этого натурализма, несколько дней не могли прийти в себя от шока.
Тяжелая работа, занимающая весь день от темна до темна, вскоре пригасила эмоции, но жуткое промозглое ущелье с черными шрамами ушедшей эпохи ребята вспоминали еще долго. В середине августа резко похолодало, пошли дожди, перемежающиеся мокрыми снегопадами. Каюра бормотали под нос проклятья, собирая разбежавшихся за ночь оленей, руки безбожно мерзли в ледяной воде, ноги коченели, так как ни одежду, ни обувь уже не сушили – напрасный труд. А в самом конце сезона Маша, до этого наравне с мужем стоически переносившая все полевые трудности, вдруг разболелась, да так, что пришлось отправить в больницу, в Чару. Вертолет «Санавиации» забрал ее прямо с базы, когда Николай находился в маршруте в верховьях Апсата. Коля, как только узнал о болезни жены, сразу же попытался вылететь в Чару вертолетом, но как назло в эти дни горы накрыл затяжной циклон, пришлось идти пешком, преодолевая набухшие паводковые речки. В Чару он сумел попасть лишь через несколько дней.
Кризис болезни, как ему сообщил вышедший врач, к тому времени уже миновал, но тут же он совершенно ошарашил Николая, сообщив, что у Маши произошел выкидыш. Больше всего Колю поразило, что Маша ничего не сказала ему о своей беременности. Он тяжело переживал случившееся, считая, что виноват в несчастье – в болезни жены, которую надо бы отправить из полевых условий, хотя бы на базу экспедиции в Чару, а еще лучше к родителям, в Ленинград. Маша скрыла от Николая, что сама вызвала этот выкидыш, фактически это был аборт – она не хотела рожать этого ребенка, не зная точно кто его отец. Последствия этого аборта оказались ужасными – Маша больше не смогла иметь детей. Причины происшедшего на многие годы остались ее страшной тайной, навсегда надломив что-то в душе.
6
Территория, на которой работала Удоканская геологоразведочная экспедиция, была огромной. На просторах Витимского и Патомского нагорья, в десятках забайкальских хребтов тянули ниточки маршрутов партии и отряды экспедиции, а в поисках была практически вся таблица Менделеева. Но у Николая еще со времен студенческих практик сложился свой интерес к тяжелым металлам – золоту и серебру, платиноидам, редким и редкоземельным, благо на просторах Забайкалья можно было легко выбрать себе работу по душе. Перспективного молодого специалиста сразу приметил и приблизил к себе начальник самой крупной партии, отрабатывающей огромный планшет Каларского хребта, Удокана и Кодара. Район работы был очень труден и осложнялся, прежде всего, горным рельефом, часто недоступным для простого геолога. Приходилось применять и альпинистские навыки и специальное горное снаряжение, чтобы подняться к выходам коренных пород, преодолеть перевал по короткому пути, а не тратить несколько дней на обход, выбирая путь проще.
Начальник партии – Равкат Мамлеевич Шакиров – был геологом от бога, человеком сложным и неуживчивым, но пользующимся огромным уважением и друзей, и врагов, которых он умудрялся наживать с большим талантом. Это был невысокого роста татарин с кривыми, но сильными ногами, с плоским, как луна в полнолуние, лицом, на котором резко выделялись широко расставленные голубые, редкие для татарина глаза и плоский, мягкий, будто придавленный нос. Тонкие губы Мамлеича, как называли его за глаза в экспедиции, почти всегда кривились в некой усмешке, будто бы говоря: «Ну, ну, посмотрим, на что вы еще способны!», - заранее понимая, что ни на что хорошее никто в ближайшем окружении не способен. В жизни у Мамлеича было только две страсти: работа, составляющая весь смысл его жизни и преферанс, которому он еженощно уделял несколько часов, выигрывая всю жизнь совсем немалые деньги, дополняющие и без того крупный оклад большого геологического начальника.
Себя Мамлеич считал человеком государственным, о пользе для страны и народа он думал всегда, а потому часто отстаивал свое мнение, представление и решение, не считаясь с возможными последствиями. Мамлеичу еще повезло, что времена сталинских репрессий пришлись на его детство. В татарской деревне, где он родился и вырос, не было к тому времени уже ни кулаков, ни вообще кого-либо, представляющих хоть какой-нибудь интерес для карающих органов советской власти. Сразу же после войны молодого Равката послали в Москву учиться на геолога. Геологи стране были нужны немедленно, а потому в тот год набирали на ускоренный, двухлетний курс обучения геологии. Равкат, успешно пройдя его, был выпущен и отправлен сначала на Северный Урал, потом на Чукотку, а, став большим специалистом, к тридцати годам возглавил комплексную партию в Удоканской экспедиции, где под его началом работали сотни людей. В Москву он уезжал, с трудом составляя русские фразы, но за два года титанического труда в институте освоил не только русский язык, но и английский, и немецкий.
Всю свою сознательную жизнь Мамлеич спал не более четырех часов в сутки, поздно ложился и рано вставал, чтобы до начала рабочего дня, в полевых ли условиях или зимой на «камералке», пару часов позаниматься для самосовершенствования. Он всегда находил себе занятие: учил языки, читал специальную литературу, писал статьи в геологические сборники или даже осваивал стенографию и машинопись. Однажды он поспорил с девчонками из машбюро, что за месяц научится печатать на машинке не хуже их, и каково было удивление всего поселка, когда ровно через месяц Равкат Мамлеевич продемонстрировал бойкую печать всеми десятью пальцами по всем правилам машинописи.
Шакиров терпеть не мог равнодушных людей, а эмоции свои всегда выражал страстно и неожиданно. Например, он мог долго и с видимой беспристрастностью выслушивать противную сторону, заставляя оппонента снова и снова повторять свои аргументы, считая, что до Шакирова просто трудно доходит. Тот слушал, молчал, иногда, правда, его выдавали желваки и спрятанные в карманы сжатые кулаки, но это замечали не все и не всегда. Потом наступала неловкая пауза, и вдруг Шакиров резко и громко плевал на пол или на землю, шокируя и обезоруживая тем самым своего противника, и разражался громкой и страшной, по сути, бранью. Подчиненные боялись своего начальника, особенно, когда он впадал в такой гнев, но и уважали его, зная, каким невероятным геологическим талантом обладал этот невзрачный с виду человек. Он не терпел пустой работы, никогда не делал работу ради плана или по приказу, во всем всегда старался дойти до самой сути, понять, разложить на простые составляющие любой, даже самый сложный процесс. На его счету были десятки открытий, разведанных месторождений, причем часто Шакиров открывал их там, где до него уже прошли не один раз другие геологи, не найдя ничего. О Шакирове ходило множество рассказов, некоторые превратились в легенды и мало кто мог различить, где правда, а где уже вымысел.
В свое время геолог-производственник Шакиров решил поступить в заочную аспирантуру. На экзамены он прилетел в Москву. В приемной академика Гинзбурга их собралось трое, претендовавших на одно место в аспирантуре. Все знали друг друга понаслышке, молча искоса поглядывали, пытаясь угадать, кому же достанется заветное место. Шакиров не сомневался в своей победе. Так оно и вышло: в аспирантуру поступил он, правда, эти двое, не выдержавшие вступительных экзаменов, впоследствии стали большими начальниками, куда большими, чем Шакиров. Один – министром геологии РСФСР, а второй – его замом. Тогда-то они уже по полной программе свели счеты с неуемным татарином, но это было уже почти двадцать лет спустя. А Шакиров закончил аспирантуру, защитил диссертацию и продолжал работать в «местах не столь отдаленных», куда даже «Макару» не пришло бы в голову «телят гонять». Работал и продолжал думать, искать и открывать.
К сорока пяти годам, когда слава о нем разошлась далеко по стране, Шакиров привез в Москву уже написанную докторскую диссертацию, в основу которой легли его многолетние исследования и наблюдения. Однако выводы этой большой работы противоречили всем общепризнанным в то время представлениям о строении огромного региона, а соответственно и о возможных новых месторождениях тяжелых металлов. Диссертацию прочел его бывший научный руководитель академик Гинзбург, к тому времени состарившийся настолько, что мало кто мог вспомнить такого ученого. Все считали его давно умершим классиком. В науке в это время правили те, чьим инструментом была в основном марксистско-ленинская философия, которую старательно применяли ко всем областям естествознания. Гинзбург пригласил своего бывшего аспиранта на дачу и там, сделав сначала несколько технических замечаний, высказал мнение, что защитить такую смелую диссертацию будет трудно, но если ее не одобрит «черный оппонент», тут старичок прошептал на ухо известную фамилию, то практически невозможно.
- Попытайся, дружок, понравиться ему, свези диссертации, пусть почитает, а там послушай, что корифей тебе скажет. Но постарайся все-таки понравиться, не перечь да не пререкайся, хоть раз в жизни потерпи.
Шакиров узнал номер телефона академика, созвонился и договорился о встрече. На всякий случай прихватил бутылку настоящего армянского коньяка «КВВК», выбрал первый экземпляр рукописи и поехал в тот же самый подмосковный дачный поселок, в котором недавно был у своего учителя. «Черный оппонент» оказался крепким, хмурым, высоким и худым стариком. Он с порога осмотрел Шакирова с головы до ног, поморщился, глядя на заляпанные по случаю беспросветной слякотной зимы брюки и туфли, и явно нехотя пригласил его пройти в комнату. Как только вошли, даже не предложив гостю сесть, старик повернулся к Шакирову и мерным, намеренно равнодушным и спокойным голосом сказал ему:
- Диссертацию можете оставлять, а можете забрать ее прямо сейчас. Свой ответ я вам скажу заранее – нет. Я посмотрел на вас, молодой человек, у вас же ни одного седого волоса нет. Как же вы можете написать что-нибудь существенное, если вы и жизни-то не видели? Приходите, лет так через десять, тогда и поговорим.
Шакиров, несмотря на все свое знаменитое самообладание, просто обалдел от такого поворота. Он подумал, что это своего рода академические шутки, на которые старики всегда горазды, пытался как-то ответить, мол, через десять лет и вам будет много лет, да и я не мальчик, но старик-светило оборвал его на полуслове:
- Дебаты бесполезны, у меня глаз – алмаз. Я, не открывая рукописи, вижу, что диссертация сырая, а что касается моего возраста, так у нас в роду все долгожители, а я специально подожду, пока вы подрастете и повзрослеете. – Повернулся и вышел из комнаты, давая окончательно понять, что разговор окончен.
Шакиров тогда страшно напился в ресторане ВТО, нагнал страху на творческих работников, перебил посуды на пятьсот рублей, с трудом был отвоеван у милиции и избежал пятнадцати суток ареста за хулиганство. А с наукой иметь дела зарекся на целых десять лет. Вот такой шеф достался теперь Николаю Глуховцеву, причем Шакиров, у которого и семья была, и двое сыновей уже выросли, только сейчас, именно в этом кряжистом ясноглазом парне впервые нашел близкого себе по духу человека, и потянулся к нему, как истосковавшийся после многих лет вынужденного одиночества.
Глуховцев тоже почувствовал и притяжение и странное, не простое отношение всесильного и жесткого начальника, который вдруг сбивался на какие-то отеческие нотки. Им было очень хорошо вдвоем, и на многие годы Шакиров нашел себе ученика и сподвижника, а Глуховцев наставника и учителя, какого посылает только сама судьба. Коля не успел еще пережить потерю своего единственного настоящего друга, каким он много лет считал Наби, как судьба, будто не желая оставлять его в одиночестве, подарила ему нового друга. И эту дружбу Николай пестовал с не меньшей силой, отдавая ей весь жар своей души. Вот только к преферансу Шакиров его так и не смог пристрастить – не любил Николай азартных игр, считал это пустой тратой времени, а к работе относился точно так же, как и его шеф – с полной отдачей всех жизненных сил.
7
Геологические работы – прежде всего производство, а это значит, люди, машины, механизмы, планы, объемы, сметы, наряды, отчеты, зарплата и, наконец, будь она неладна, техника безопасности. А кроме того, снабжение и быт не только самой экспедиции, но и поселка геологов, в котором с каждым годом прибавляется народу, а вместе с ним и проблем. За все отвечает начальник экспедиции, хотя есть целый штат заместителей и главных специалистов, часть ответственности можно в случае чего свалить, но Шакиров был другим человеком – для своей экспедиции он считал себя наместником бога на Земле, а потому отвечал за все! Казалось бы, во всей этой кутерьме не до науки и собственно геологии, не до «апт-альба» и не до «сеноман-турона», и уж тем более не до «коньяк-сантона». Разве что дагестанский коньяк иногда вспомнишь, чтобы сбросить невыносимое напряжение этой суматошной жизни, Но и в этом случае чаще использовали ректификационный спирт, списываемый якобы для протирания оптических осей.
Конечно, можно было просто плыть по течению, как это делали очень многие: выполнять намеченные «наверху» планы, отрабатывать планшет за планшетом на геологической съемке, попутно вычерпывая маленькие и не очень маленькие уловы в виде залежей меди, золота или аномалии, говорящей о месторождении урана, но Шакиров был, прежде всего, искателем, ученым, и втискивая в свои сутки почти сорок восемь часов, решая сотни житейских и производственных проблем, он ни на мгновение не переставал думать о главном, пытаясь понять, что происходило в недрах этой огромной геологической провинции миллионы и миллиарды лет назад. Из мелких фрагментов, косвенных признаков, гипотез, часто казавшихся даже не научной фантастикой, Шакиров пытался построить картину подземного мира, пробиться мысленно через сотни и тысячи метров горных пород, чтобы, наконец, представить их строение и понять, где искать эти вечные ценности – металлы. И так уж случилось, что судьба подарила ему такого же любознательного напарника, ученика и друга.
Гипотезы и научные теории не очень-то поощрялись любым геологическим начальством. Меньше выдумки, меньше риска, сиди себе тихонько, не высовывайся, выполняй план, соблюдай нормы и правила – глядишь, спокойно доживешь до пенсии, хотя на самом деле до нее доживали совсем немногие. Родина все время требовала то железо, то медь, то уран и плутоний, а уж золото, алмазы и платину требовала всегда, не щадя своих граждан, во все времена считая их материалом самым дешевым – бросовым. Нет, пожалуй, в геологию чаще всего приходили романтики и мечтатели, настоящие фантазеры, только они могли совершать чудеса-открытия. Навсегда забывая о спокойной жизни, геологи фанатично строили невероятные теории, искали доказательства и, опрокинув сложившиеся, казалось, на века представления, вновь открывали залежи, трубки, россыпи, месторождения и целые рудоносные провинции.
Вот и Шакиров с Глуховцевым умудрялись быть в курсе многих последних достижений и теорий, читать не только отечественные геологические журналы, но и зарубежные статьи, следя за новинками по реферативным журналам. Каждую зиму, когда интенсивность экспедиционной работы несколько спадала, оба выбирались в Питер, где соскучившийся по сыну профессор Глуховцев раскрывал свои архивы и библиотеку, выкладывая на стол огромную подшивку новых статей по вопросам, занимавшим сына и начальника.
Шакиров давно заинтересовался трудами Кожинского, создавшего в конце пятидесятых годов строгую физико-химическую теорию метасоматизма горных пород. Он сумел даже собрать небольшую научную группу, как всегда не очень обращая внимание на то, что в штатном расписании геологоразведочной экспедиции она не предусматривалась, выделил для нее свой освободившийся коттедж (сам перебрался в благоустроенную квартиру в Новой Чаре, тем более что жил там всего несколько месяцев в году), и с азартом поисковика и ученого принялся составлять экспериментальные метасоматические колонки, чтобы в лабораторных условиях понять, как он любил говорить, весь процесс «на пальцах».
Теперь учитель и ученик работали над новой моделью происхождения недр всего региона, создавая свою теорию. Как всегда подсказки приходили из самых неожиданных мест, ведь на Земле многие процессы в одно время могли быть одинаковыми, несмотря на то, что между точками, в которых они происходили, были тысячи километров. Математическая подготовка Глуховцева, его знания термодинамики, геофизики, способность поставить задачу, которую можно было бы обсчитать с использованием современных ЭВМ, значительно продвинули работы Шакирова. Вскоре оба заявили о своей теории циклического накопления планктоногенного органического вещества в земной коре, которое в свою очередь являлось источником рудонакопления, распространив таким образом появившуюся недавно теорию С.Г. Неручева на свой регион. Теория стала итогом многолетнего труда Шакирова, Глуховцев же со своими знаниями и молодой энергией придал процессу осмысления некоторое ускорение и помог завершить этот труд.
Самого же Николая больше привлекали аналогии – примеры сходного образования и строения некоторых месторождений, находящихся в разных районах земного шара, иногда даже на совершенно противоположных полушариях. Глуховцев стал составлять уравнения корреляции, рассматривая такие сходства с точки зрения математики и теории вероятности. Вскоре он высказал вслух предположения, что в Кодаре возможны месторождения золотоурановых руд типа Витватерсранда, а в Удокане явно прослеживаются признаки медно-урано-золото-серебро-редкоземельных руд типа Олимпик-Дам - гигантского месторождения в Австралии, и вполне возможны даже золотоурановые руды с платиновой группой, подобно рудам Атабаски в Канаде. Скептики открыто пытались подсмеиваться над молодым геологом, мол, где Австралия, а где мы? Но, появившаяся гипотеза вскоре стала обрастать многочисленными прямыми и косвенными доказательствами, раньше никак не укладывающимися в общую картину. Они настолько дополняли друг друга, что у Николая захватывало дух от предчувствия открытия. В любом случае материала на кандидатскую диссертацию набиралось достаточно. Из складывающейся теории вытекало, что и урановое месторождение Мраморного ущелья, которое в сороковых годах слегка «пощипало» ведомство всесильного Лаврентия Павловича, всего лишь краешек рудосодержащих черных гранитов и сланцев.
Пробиться с новой теорией геологу-производственнику очень трудно, особенно молодому и никому не известному. Так, наверное, сложно было бы и Глуховцеву, несмотря на поддержку Шакирова и статьи, которые под его именем стали появляться в отчетах и научных публикациях. Но помог случай, сделавший Глуховцева человеком известным и даже уважаемым. Нашумевшее открытие «второго дна» Каларского месторождения железной руды, сделанное Глуховцевым вполне в духе своего начальника и учителя Шакирова – вопреки всем существующим в то время прогнозам, теории и науке, заставило говорить о нем, как об опытном, а главное, удачливом геологе.
Впервые о месторождении железной руды в среднем течении Калара заговорили еще в тридцатые годы. Позже были подсчитаны запасы, и месторождение на долгие годы стало считаться малоперспективным: работы с его разработкой было много, запасы бедные – не стоила «овчинка выделки», как говорили большие начальники. Когда на планшете стал работать Шакиров, он почти сразу же высказал предположение, что на поверхности нашли лишь «железную шляпу» - небольшую лимонитовую, окисленную часть верхушки основного тела месторождения, чаще называемую бурым железняком. Тогда же Шакиров высказался, что вполне возможно, одной железной рудой здесь дело не ограничивается. Но разговоры к делу не пришьешь, а потому никто всерьез их не воспринял, пока не началась «бамовская лихорадка».
Для оправдания огромных расходов на строительство БАМа - дороги среди неосвоенных гор - в масштабах, сравнимых с космическими, теперь срочно требовались подтверждения сказочным богатствам недр всего этого региона. Вот и стали тянуть, буквально, «за уши» любые гипотезы, легенды и даже слухи, вспомнили и о предположениях Шакирова о втором «дне» Каларского месторождения. К этому времени он уже возглавил экспедицию, а свою родную, выпестованную партию передал любимому ученику – Коле Глуховцеву. Ученик был способный, Шакиров даже подумывал, как бы не пришлось ему вскоре подписывать свой портрет известной фразой Жуковского: «Победителю-ученику от побежденного учителя», настолько легко Коля не только усваивал его уроки, но и вносил собственные идеи, продвигавшие представления о геологическом строении этого региона на новый, более высокий уровень.
Так вышло и с гипотезой о Каларском «железе». Глуховцев не просто принял ее на полном серьезе, но вскоре представил свои соображения, доказывающие реальность существования «второго дна» Калара. Теперь дело оставалось за «малым» - надо было пробурить скважины, отобрать керны и предъявить миру руду с промышленным содержанием железа, а вполне возможно и с другими «попутчиками» - редкими металлами. Скважины стоят очень дорого, а в таких местах да на таких породах превращаются вообще в «золотые». Начальству всегда нужны какие-то гарантии или, по крайней мере, «козлы отпущения», если дело окажется неудачным. Опытный Шакиров понимал, что брать на себя весь риск не умно, надо чтобы инициатива шла снизу – от молодого, подающего надежды геолога Глуховцева, тогда он, Шакиров, сможет прикрыть своего ученика, поддержать его в трудную минуту.
Глуховцев представил записку со своими расчетами и обоснованиями, главный геолог экспедиции, кандидат наук Шакиров ее подписал и отправил в главк. Там записка долго ходила по кабинетам, «корифеи» в главке долго думали, но соблазн доложить в ЦК о новом месторождении в конце концов победил страхи, и «добро» на бурение было дано. Заложили две скважины, прошли в мучительных трудах несколько сотен метров горных пород и ничего не нашли: под неглубоким и бедным Каларским месторождением оказалась пустая порода! Несколько миллионов народных рублей выбросили на ветер! Скандал разгорался нешуточный: тут уже, пожалуй, одним партбилетом не отделаешься, могут пришить халатность и разбазаривание средств, в общем, фантазии разыгрывались у «болельщиков» всякие.
Глуховцева и Шакирова вызвали в Москву, «на ковер». К огромному удивлению начальства «виновники» не думали каяться и просить прощения, они по-прежнему настаивали на том, что у Калара есть «второе дно», превосходящее верхи настолько, что даже сравнение с айсбергом покажется просто смешным. Глуховцев, понимая, что всю их заумную теорию здесь никто слушать не станет, сбиваясь, попытался в последний раз переломить мнение начальников своей горячей убежденностью:
- Настоящее месторождение внизу, а на поверхности нашли всего лишь вынос более поздними проявлениями вулканической активности. Во времена древнего извержения магмой были подняты на поверхность ее тяжелые составляющие, впоследствии это остывало, оседало, «замыливалось» осадками, а потом в следующий взрыв, значительно уступающий по силе и масштабам первому, вынесло часть залежей наверх. Вот на нее, на эту верхушку мы и наткнулись. Попасть сейчас точно в цель очень трудно, но, если зацепим пласт, геофизика покажет его распространение, месторождение оконтурим уже минимальным количеством скважин, но сейчас надо продолжать бурение. Руда есть, и мы ее обязательно найдем!
Но никто уже не хотел ни верить, ни даже слушать, главное было «списать» убытки и наказать виновных. Шакиров и Глуховцев уехали домой, не дождавшись решения коллегии министерства, чем вызвали еще больший гнев сановных начальников. В Каларе Шакиров решил предоставить Глуховцеву самому решать дальнейшую судьбу разведки. Он понимал, что сейчас наступил тот самый момент, который возникает в жизни каждого настоящего бойца: идти на риск и победить или проиграть, но проиграть все. «Ва-банк» или жизнь послушного чиновника в геологии! Он слег в районную больницу с якобы сердечным приступом (после коллегии министерства это было логичным и ни у кого не вызвало подозрений), а Глуховцев, ни минуты не колеблясь, приказал перенести буровую на два километра южнее и продолжать бурить. Буровой мастер, прошедший суровую школу колымских лагерей и подневольного горного дела, пытался предостеречь молодого начальника, что последствия будут самыми жесткими, вполне можно получить и срок. Николай Дмитриевич оборвал пожилого «спеца» вежливо, но окончательно:
- Если вы, Петр Фомич, хотите помочь мне, а значит, делу, то постарайтесь пройти ствол как можно быстрее и без эксцессов. Буду вам крайне за это признателен. Кстати, учтите, что вполне возможны участки аномально высокого давления, здесь сложная зона смятия, мы врезаемся прямо в разлом.
Слова были незнакомые, но смысл понятен, и Фомич со своими «орлами», работавшими круглосуточно по системе «двенадцать через двенадцать» (двенадцать часов вахты через каждые двенадцать часов отдыха), работал так, как не работал никогда, даже на Колыме, когда в артели «мыл» золото на свой карман. Но все-таки бумаги ходят быстрее, чем бурят горные породы, хотя придуманная болезнь Шакирова несколько застопорила прохождение карательных приказов «сверху». Глуховцева вынуждены были отстранить от работы, но на буровой об этом еще не знали, когда в поднятых на поверхность кернах однозначно был определен железный колчедан высокой концентрации. В лаборатории Маша провела тщательный анализ кернов, и он показал присутствие в руде тантала и ниобия, что значительно повышало ценность найденной залежи. Мощность рудоносного пласта предстояло еще определить, но продолжавшееся бурение показало, что месторождение может оказаться очень крупным.
Это была не просто победа, а как минимум ордена и Государственная премия - деньги, почет и слава, а потому приказы о снятии и возбуждении уголовного дела тут же были скомканы, отозваны и забыты. Глуховцева запомнили не только в главке, но и в министерстве и кто-то из начальников уже назвал его талантливым учеником выдающегося геолога Равката Шакирова. Наградной ажиотаж вскоре, как и полагается, спал. При выдвижении на государственную премию потребовались характеристики и подписи общественных организаций, прежде всего партийных комитетов. Там после серьезного обсуждения кандидатур посчитали, что Глуховцев еще слишком молод, а Шакиров слишком скандален, участие обоих в группе представляемых к награде сведет шансы на получение премии к нулю. Посовещавшись, тему несколько расширили, в список включили проверенных людей, которым не надо было объяснять, что всем полагается делиться, но суета оказалась напрасной. Все так и остались «соискателями» – в комитете посчитали работу не стоящей столь высокой премии, вот открытие нового крупного месторождения – это да, но посягнуть на авторство никто не посмел.
Так все и закончилось пустыми хлопотами, о которых, впрочем, ни Шакиров, ни тем более Глуховцев ничего не знали. Выделенные к окончанию очередной пятилетки ордена распределял обком партии, а там была своя очередь, поэтому орденов тоже не хватило, а вот медалями наших первооткрывателей все-таки наградили. Шакирову эти «цацки» всегда были безразличны, Глуховцев тоже пока не страдал тщеславием, ему досталась слава и уважение геологов, а в научном мире несколько его публикаций были встречены самым серьезным образом, и отец с гордостью написал, что многие маститые коллеги поздравляют его с талантливым сыном.
В наступившую зиму Николай вместе со своим наставником и другом вновь отправился в Ленинград. Экзамены на кандидатский минимум для него были лишь простой формальностью, впрочем, как и защита самой диссертации, состоявшаяся в конце зимы, перед самым началом очередного «поля», когда Геолком официально зарегистрировал Второе Каларское месторождение. Научный геологический мир уже принял Глуховцева и теперь с пристальным вниманием продолжал следить за его работами.
8
Жизнь в такой глубинке, какой во все времена было и есть Забайкалье, тем более ее горные, удаленные от цивилизации районы Кодара и Удокана, очень трудна. В отличие от московских геологов «Аэрокосмогеологии» и других подобных экспедиций, участники которых возвращались в столицу или крупные города, «удоканцам» даже после семимесячного «поля», приходилось возвращаться в поселок, жить в деревянных домах и напряженно коротать жестокие забайкальские зимы. Правда, когда БАМ подошел вплотную, в Новой Чаре появились целые микрорайоны современных панельных домов, и геологи стали перебираться туда, чтобы, наконец, соприкоснуться с цивилизованной и благоустроенной жизнью.
Глуховцевы не последовали примеру Шакирова, перевезшего свою семью в «городскую квартиру», а превратили свой лиственничный «пятистенок» в настоящий благоустроенный коттедж. Они ни за что не променяли бы свой собственный дом на окраине небольшого поселка, к которому вплотную подходил лес, а неподалеку шумела, незамерзающая ни в какие морозы горная речка, на скучное жилье в панельной коробке с постоянным лязгом лифта, вонью мусоропровода и пьяными скандалами многочисленных соседей. Хозяйкой дома была Маша. После случившегося в тот злополучный первый сезон несчастья, Глуховцев, считавший себя его виновником, запретил Маше работать в поле. Теперь она помогала ему в «тылу», создав в невероятно сложных условиях настоящую, современную геохимическую лабораторию и освоив самые сложные методы анализа. А еще на ней был дом, в котором всегда было тепло и уютно, по-домашнему всегда пахло вкусной едой и ванильными булочками, напоминавшими Николаю о безоблачно-счастливом детстве. Он приходил в этот дом, как в самое надежное на свете убежище, здесь его встречала любовь и забота, хотя так не хватало детского смеха и суеты. Неизбывная грусть поселилась в голубых глазах его Машеньки, цвет этой голубизны несколько поблек, может быть, полинял от слез, которых он никогда не видел, но они по-прежнему лучились добротой, любовью и еще каким-то волшебным светом, притягивающим, согревающим, заставляющим сжиматься сердце при каждой встрече с ними.
Коля сильно изменился за последние годы – он заметно окреп, возмужал, перестал брить бороду, компенсирующую прогрессирующие залысины, увеличивающие его и без того высокий лоб. Шакиров часто говорил Глуховцеву:
- Ты, Коля, врать не умеешь, так и не берись. У тебя, дорогой, все на лбу написано!
На что сам Николай так же в шутку отвечал:
- Тем более что и лоб уже до затылка.
Врать не врать, а скрывать правду ему все же приходилось. Мужское начало, несколько подзадержавшееся в студенческие годы, теперь требовало своего как жадная паровозная топка. Конечно, почти все время занимала работа, в которой кроме «чистой» геологии было невероятное количество обыденной жизни – от сорванного плана, грозящего выговором по партийной линии, до пьяной драки буровиков. Очень часто Николай просто не выдерживал этого ежедневного напряжения, многократно усиливающегося беспрестанным контролем и давлением со стороны Шакирова, воспринимающего молодого геолога не просто подчиненным или соратником, а почти сыном, продолжателем всего его дела. Собственные сыновья, на которых по известному принципу природа решила отдохнуть, выросли, практически не видя отца, кое-как проучились в поселковой восьмилетней школе и с радостью уехали в Читу в горный техникум. После окончания учиться дальше наотрез отказались и теперь работали помбурами в экспедиции отца, зарабатывая большие деньги. Никакими усилиями отец не смог возбудить в них интерес к геологии и вообще к чему-либо, кроме обыденной жизни, в которой деньги стали для них самым главным. Сыновья знали, что у отца на книжке лежит огромная, фантастическая сумма – почти четверть миллиона рублей, заработанных за целую безбедную жизнь. Им же все время не хватало даже больших «бамовских» заработков. Однажды сыновья пришли к отцу и попросили у него денег. Шакиров, как всегда, когда страшно злился, ощерился кривой ухмылкой:
- Дорогие мои, у вас и так все есть – молодость, здоровье, сил, хоть отбавляй, так вам еще и денег дать? Чтобы вы вообще двигаться перестали? - Остальная часть тирады состояла из нецензурных идиом, легко угадываемых тем, кто знал Шакирова. Сыновья ушли ни с чем, а отец окончательно махнул на них рукой.
Теперь всю свою накопившуюся отцовскую энергию, даже любовь, но в той форме, в какой ее понимал только Шакиров, он направил на Колю Глуховцева. И это внимание и каждодневная опека тяжелой десницей «каменного гостя» давило на Николая, выматывая больше, чем вся остальная жизнь. Ему было интересно с Шакировым, он очень многому у него научился и даже любил его, но выносить этот «гнет внимания» становилось невыносимо. Частые ссоры, в которых неистовый татарин вел себя как распаленный чайник, топая ногами и брызгая слюной в ругательствах, для самого Шакирова были привычной частью его жизни – таким образом он просто выпускал пар. Для Глуховцева, не привычного к таким перепадам настроения и столь бурному проявлению эмоциональности, каждая ссора была трагедией.
Вот и получалось, что, находясь в «плотной геоцентрической упаковке», как называл свою насыщенную жизнь Николай, он, будучи еще довольно-таки молодым человеком, в котором вовсю кипели гормоны, вызывая вполне житейские страсти, оставался все-таки очень одиноким. И вся эта внутренняя энергетика прорывалась в нечастых, но по русской традиции глубоких запоях и «случайных связях» на стороне. И то, и другое помогало освободиться, сбросить непомерную тяжесть повседневной жизни. Как любому молодому, талантливому и сильному человеку, Николаю очень не хватало самореализации, восторгов и поклонения, в конце концов, просто здорового, освобождающего естество секса. Вот он и позволял себе иногда «моменты», «западая», правда, ненадолго, и не всерьез, то на молодую геологиню в дальнем отряде, а чаще просто на студенток-практиканток, боготворивших известного в геологических кругах молодого начальника партии.
Стараниями блюстителей нравственности и просто завистников до Маши доходила эта информация, но она решительно и навсегда оправдала Николая за эти невинные в ее понимании «шалости». «В конце концов, он – мужчина, и я очень бы переживала, если бы он не был настоящим мужчиной», - думала она, оставаясь часто наедине со своими колбами и пробирками. - «Пусть себе гуляет, любит-то он только меня, и я это всегда чувствую и знаю». А Николай, страшно переживая эти грешки, всячески старался загладить свою, как он наивно полагал, неизвестную вину, заботясь и даже по возможности балуя свою жену.
9
Прошел год, еще один напряженный полевой сезон. Достраиваемая на ходу теория продолжала подсказывать направление успешных поисков, слухи о фартовом молодом геологе распространялись далеко от Кодарских гор. Зимой 1982 года Глуховцева и Шакирова вызвали в Москву на Всесоюзное совещание по разведке рудных ископаемых. Результаты применения новой теории образования и развития залежей докладывал Глуховцев, а Шакиров, приглашенный в президиум совещания, не скрывая своего удовольствия и даже торжества, поблескивал глазами, разглядывая знакомую по целой жизни в геологии приглашенную публику. Обстановка в зале была рабочей, люди собрались известные, но свои, о них когда-то весьма колоритно написал Олег Куваев - это они были опорой страны, все оружие для ее обороны ковали из металлов, которые тяжелым трудом в суровых условиях и даже с риском для жизни они вырывали из недр. Доклад был тяжелым, Глуховцев слишком перегрузил его научными терминами, графиками и схемами, народ устал, и по рядам уже начали переговариваться, отвлекаясь от неудобной зауми. Председательствующий попытался навести порядок в зале, строгим постукиванием карандаша по стеклянному графику, неотъемлемому атрибуту любого официального сборища. Из зала на этот призыв выкрикнули, что и так все ясно, пускай докладчик закругляется, пора к заключительной части совещания переходить – к банкету, мол, водка греется, а блины с икрой стынут. Инициатива была дружно подхвачена, председатель посмотрел на Глуховцева, тот послушно стал снимать многочисленные графики, в зале поднялся еще больший шум и тут поверх всех разговор из центра, где сидели самые уважаемые спецы, донеслось:
- Шакирову, конечно, как всегда, повезло, это понятно. Пусть он лучше скажет, почему у него до сих пор так и нет ни одного седого волоса? Что за целую жизнь так и не поумнел? – В зале одобрительно зашумели, раздались смешки – почти все знали историю с незащищенной и даже не прочитанной докторской диссертацией, когда-то отклоненной известным академиком, посчитавшим Шакирова, не имевшего ни одного седого волоса, неприлично молодым. Публика ждала ответа на провокационный вопрос, но Шакиров, как настоящий актер, поднявшись и выйдя на авансцену, держал паузу. Он засунул руки в карманы брюки, набычился и, словно пытаясь разглядеть каждого, медленно вел по залу глазами. Тишина явно затянулась, в заде возникло какое-то напряжение, пора было что-то сказать.
- Хотите знать, почему у меня за всю жизнь не появилось ни одного седого волоса? – переспросил Шакиров и, не дожидаясь подтверждения, ответил:
- Да потому что я никогда не брался за дело, которое не смог бы выполнить!
Народ радостно выдохнул, зааплодировал и, шумно поднявшись, устремился к выходу – прения можно было продолжить и за накрытым столом. Глуховцев был горд за своего шефа, но в этот раз он понял, что до тех пор, пока рядом с ним будет Шакиров, он всегда будет в его тени. Все его собственные открытия автоматически запишутся геологической молвой на счет известного геолога Равката Мамлеевича Шакирова, а о нем, Глуховцеве, всегда будут говорить: «А это тот парень, что работает с Шакировым…»
Шакиров был патриотом своей гигантской забайкальской провинции, ей он посвятил лучшие годы своей жизни и не собирался никуда отсюда уезжать. Научные теории же привлекали его только в той части, в которой они позволяли на практике находить все новые и новые месторождения. Ко всему прочему, Равкат Мамлеевич будучи страшным жизнелюбом, начальствовал с огромным удовольствием, чувствую себя, если не богом, так уж божком или царьком на территории, мало уступающей по площади Европе. С не меньшим азартом и удовольствием он еженощно играл в преферанс «по-крупному», охотился на зверя, предпочитая волков и медведей, отчаянно рискуя жизнью, обожал красивых и недоступных женщин, которых всегда добивался с тем же неиссякаемым упорством, с каким вообще делал в жизни все. Его совершенно не интересовали награды и регалии, он был равнодушен к званиям, а после известной истории с докторской диссертацией, вообще презрительно отзывался о научном мире. Денег у него было столько, что он не знал им точного счета, впрочем, они для него мало что значили. В своей жизни Шакиров не хотел менять уже ничего, он был по-своему счастлив, считая, что обладает всем, о чем только мог мечтать.
А вот Глуховцеву вдруг стало скучно. Рутина ежедневной суеты засасывала, как болото. Он с трудом выкраивал время, чтобы посидеть над своими выкладками и формулами, страшно не хватало хорошей ЭВМ, а лучше большого Вычислительного центра, и хотя Коля спокойно переносил невзгоды и неудобства полевого быта, но такая жизнь стала ему надоедать своей нерациональностью, расточительством, с которым она поглощала его силы и время. Ему вдруг захотелось резко, одним махом изменить свою только-только налаженную, но успевшую так надоесть жизнь.
Впрочем, было еще одно обстоятельство, которое он долго не решался оформить даже в виде мысли, но оно настойчиво, как птенец из яйца стучалось наружу. И не замечать его становилось все труднее. Всем своим существом он чувствовал, что устал от постоянного участия в своей жизни Шакирова, от его «железобетонного» давления и что в тени «великого» геолога ему с каждым днем становится холоднее и неприятнее, но старался для оправдания желания перемен привести себе пока другие аргументы. Все-таки в генах у него сидела тяга к науке, к тишине читального зала, к мерному шуму приборов в лаборатории, к гулким аудиториям, заполненным энергией молодых, жадно впитывающих вековой опыт профессуры, гены звали, да и Маша тосковала по цивилизации, по большому городу, который она воспринимала естественно, как всякий, кто в таком городе родился и вырос. Николай еще не думал о возвращении в Ленинград, нет, он еще не готов совсем уйти от настоящей геологии, но хотелось не просто выкраивать ничтожные остатки своего времени для науки, а посвятить себя ей полностью, оставаясь в активном геологоразведочном процессе. Его больше стала интересовать теория подобия, нежели строение конкретной геологической провинции, пусть даже такой огромной и богатой, как Забайкальская.
Так, в очередной раз, рыская по геологической карте, читая статьи, роясь в реферативных журналах, он сначала наткнулся на статьи академика Шило и его коллеги Тильмана о возможной огромной платиноносной провинции на Северо-Востоке Азии, включая Камчатку и группу Курильских островов. Они связывали эту перспективу с широким развитием здесь протяженных глубинных разломов, вдоль которых наблюдались массивы гипербазитов и габброидов, окруженных ореолами рассеяния минералов никеля, хрома и платины. В статьях делался вывод о том, что "промышленные россыпи платины пока не известны, хотя с геоморфологических позиций вся эта область должна рассматриваться как вполне благоприятная для образования аллювиальных месторождений".
Камчатка притягивала Глуховцева всегда, а впрочем, кого из геологов она не заинтриговывала своими многочисленными тайнами, вулканами, гейзерами, необыкновенно активными и богатыми недрами, к которым и подступиться всегда было не просто. В 1975 году, когда Николай был еще студентом, он едва не попал в группу академика Соболева, которая вылетела на Камчатку к только что взорвавшемуся вулкану Большой Толбачик. Это было не просто грандиозное и редчайшее в современной жизни геологическое событие, оно дало тогда множество новых данных для понимания всего того, что происходит в недрах нашей Земли. Он хорошо запомнил, как возбужденный академик рассказывал студентам, показывая слайды этого извержения, что в излившихся магматических водах базальта были определены палладий, иридий, родий и ураганные содержания платины. Платина была также обнаружена при анализе конденсатов высокотемпературных фумарол через год после окончания извержения. Многие тогда мечтали о распределении на Камчатку, но в плановом хозяйстве огромной страны были свои законы, и Глуховцев попал на БАМ. Теперь же, тоскуя в пятидесятиградусные морозы у заледеневшего напрочь окошка в своем небольшом кабинетике, Коля впервые всерьез задумался о новом назначении. А пока он стал все больше интересоваться историей и геологией платины и… Камчаткой.
10
Камчатка, как минимум с мелового периода, а это примерно 70 - 130 миллионов лет назад, является активным вулканическим регионом. Николай знал, что магма камчатских вулканов имеет преимущественно базальтовый состав, то есть, говоря языком специалистов, представляет собой так называемые ультраосновные породы - гипербазиты. Это очень интересные горные породы, которые даже сами по себе являются полезными ископаемыми. Некоторые из них, например, дуниты используются в качестве огнеупоров, другие - серпентиниты - как сырье для производства растворимых фосфатных удобрений и как поделочный камень. Самое замечательное, что с ультраосновными породами связаны месторождения никеля, хрома и платины, а в россыпях платины, связанной с гипербазитами, очень часто находили и алмазы. В древние и средние века алмазы добывали в россыпях Индии и острова Борнео, а с середины XVIII века - в россыпях Бразилии. Сопоставив все это, геологи давно выявили логическую цепочку: гипербазиты-габброиды – никель- хром - платина - алмазы…
Наверное, в каждом мужчине в той или иной степени всю жизнь остается мальчишка. В любой момент он может проявиться беспричинным свистом в четыре пальца, какой-нибудь глупой выходкой, даже разбитым камнем стеклом, но иногда, несмотря на прожитые годы и накопленный, будь он не ладен, тяжелый и скучный житейский опыт, во взрослом мужчине вдруг отзовется детская мечта о кладах, диковинных находках, открытиях золота, платины, алмазов. Может быть, то же самое происходило и с Глуховцевым: ему остро захотелось ввергнуться в поиски этих древних, до сих пор загадочных и притягательных минералов, а кроме того, увидеть изящно изогнутые белые конуса курящихся вулканов Камчатки, почувствовать острый йодистый вкус морского воздуха, услышать шелестящий галькой бег приливной волны. Он тут же вспомнил, что Петропавловск-Камчатский, который хоть и с большой натяжкой, но тоже можно называть «Питером», все-таки областной город с цивилизацией. Там есть, пусть невесть какой, но университет, областная филармония, театр, наконец! Что там говорить, жить в Петропавловске-Камчатском, несомненно, веселее, чем в этом забытом богом и людьми «медвежьем углу», в Кодаре, где навечно смог прижиться только такой бука, как Шакиров.
В этот же вечер, вернувшись домой, прямо в прихожей, обняв встречавшую его как всегда жену, Глуховцев рассказал ей о своей неожиданной идее перебраться на Камчатку. И Маша с огромным воодушевлением поддержала это предложение, ведь она тоже была геологом и Камчатку воспринимала, как дивный сон, как сказку. Теперь они вдвоем читали друг другу выдержки из статей и справочников, а Глуховцев, начав собирать новый для себя материал, выписывал на перфокарту: «Алмазы находили в кимберлитах - породах того же, ультраосновного ряда, что и гипербазиты. Сначала была Южная Африка, затем Бельгийский Конго, остров Борнео, Британская Колумбия, Южный Квебек и Онтарио в Канаде, позже алмазы стали находить в вулканических бомбах в Восточной Индии и в диабазах и миндалекаменных лавах на реке Вааль в Южной Африке. К середине Двадцатого века в мире уже добывали более двух тонн алмазов в год, но почти все в странах Африки. В СССР первые алмазоносные россыпи были разведаны в период 1937 - 1946 годов на западных склонах Урала, а позже их нашли и в Южных Саянах. В 1947 году алмазы стали искать и на Камчатке, где было известно несколько массивов гипербазитов. Но Лариса Попугаева открыла первую отечественную кимберлитовую трубку «Зарница» в Якутии, и все усилия геологов в дальнейшем были сконцентрированы именно там, а на Камчатке, как и в других районах, все работы были свернуты».
Глуховцев изучал геологические карты Камчатки и чувствовал, что где-то он уже встречал подобное строение. С точки зрения глобальной тектоники Камчатка вместе с пристыкованными к ней с юга Курильскими островами и Алеутскими островами на северо-востоке составляла ломаную дугу, в которой Камчатка занимает угловое, платформенное положение. Но такое же положение занимает и остров Калимантан, находящийся в тысячах километров на юг, в Индонезийском архипелаге. Совсем недавно на Калимантане были открыты промышленные россыпи алмазов вместе с платиной и золотом! И там они связаны с гипербазитами! Почему же им не быть и на Камчатке, если происхождение, природа образования и поведение этих частей земной коры так схожи?!
В этот же вечер Николай решил поделиться своими мыслями, соображениями и планами с Шакировым. Он подозревал, что тому не очень понравится его идея о переводе на Камчатку, еще бы – потерять своего лучшего друга, ученика, самого надежного соратника, в конце концов, выпестованного грамотного и опытного начальника крупнейшей партии! И это перед самым новым полевым сезоном!
Все это Глуховцев успел проговорить себе еще по пути к домику лаборатории, в котором Шакиров, задерживаясь допоздна, часто оставался на ночлег. Здесь, в стороне от чужих глаз, по ночам собиралась его постоянная компания для игры в преферанс, а еще, как болтали злые вездесущие языки, домиком можно было иногда пользоваться для свиданий, о которых не должна была знать верная боевая подруга Шакирова – его жена. Откладывать разговор дольше было нельзя, и, хотя Николай не сделал еще ни одного шага для выполнения своего неожиданно родившегося плана, все же шел он сейчас к Шакирову, как телок на заклание.
Едва войдя в теплый домик, увидев радостно поднимающегося ему навстречу шефа, Николай почувствовал, что все приготовленные заранее слова застряли у него в горле. Кое-как справившись с волнением, чуть ли не заикаясь, Глуховцев начал издалека. Он мямлил что-то о скуке, охватившей его, о желании сменить обстановку и заняться наукой, что являлось его родовым долгом. Шакиров слушал спокойно, иногда чему-то ухмылялся, а когда Николай попытался как-то конкретнее обозначить свои намерения, оборвал его и покровительственно похлопал по плечу:
- Коля, это все глупости, и они у тебя от молодости лет, поверь мне, сынок. Никуда я тебя не отпущу, моей силы и власти хватит на десятерых таких упрямых и настойчивых, как ты. Ты сам не понимаешь, что собираешься сотворить. Я вот тебе расскажу мою любимую байку. Как-то воробей замерз на лютом морозе так, что упал и совсем уж было попрощался с жизнью. Вдруг, на его счастье, мимо проходила корова. Она остановилась и навалила на него большую теплую кучу дерьма. Воробей отогрелся в нем, ожил, даже зачирикал, а пробегавшая мимо кошка вытащила его из дерьма, отряхнула и съела. Мораль сей басни такова: не всякий, кто тебя в дерьмо сунет, - враг, и не каждый, кто из дерьма тебя вытащит, - друг. Я не отпущу тебя из экспедиции, и пусть это будет тебе неприятно больше, чем та куча, но тем самым я сделаю для тебя, как для своего друга, больше пользы, чем кто-либо. Подумай сам – у тебя здесь имя, авторитет, ты открыл здесь крупное месторождение. На подходе еще десяток таких открытий. Через пару лет я уйду на заслуженный отдых, и ты сменишь меня, а пока что, прямо завтра, я назначу тебя главным геологом экспедиции и пробью это назначение через главк, а понадобится, то и через министра. Ты станешь самым молодым главным геологом в стране! У тебя прямая дорога к блестящей карьере. Только не рассказывай мне, что ты о ней не думаешь, умоляю тебя! А что ты будешь иметь на новом месте, кроме интересных геологических объектов и экзотики в виде вулканов, фумарол и термальных источников? Ты начнешь там с полного нуля. Более того, попасть туда ты сможешь только с помощью отца и своего дядьки, а это значит, как ни крути, по блату. За это люди на местах заранее тебя будут презирать и ненавидеть. Да и сам Петропавловск такая дыра - настоящий гадюшник. Да и в этом институте вулканологии сегодня одни старики остались, ты им будешь поперек глотки, и они тебя съедят или просто выживут. В общем, нравится тебе это или нет, но не только моего благословения ты не получишь, но и сопротивляться буду всеми своими силами. Если понадобится, даже партком привлеку, ты теперь тоже кандидат в члены партии, а значит, солдат. Где партия, то есть в этих краях я, прикажет, там и будешь работать. Я все сказал, надеюсь, что ты меня правильно поймешь.
По мере того, как Шакиров искусно и многословно, на азиатский манер, выкладывал связанные между собой аргументы, Глуховцев освобождался от робости, смятения и колебаний. Недаром же он был настоящим учеником своего неистового Шакирова и научился от него многому. На всю эту многословную речь он ответил коротко и упрямо:
- Я свою жизнь буду строить сам. На карьеру мне плевать, в конце концов, я не на курорт прошусь, там непаханое поле работы и работы тяжелой. Мне там интересно и для меня сегодня это главное, а удержать не сможете, я не остановлюсь ни перед чем, оставлю заявление и уеду, кандалы не наденете. Вас самих кто-нибудь в жизни мог бы остановить? Вот то-то, а я ведь ваш ученик! Давайте останемся друзьями, отпустите меня по-хорошему, Равкат Мамлеевич, как отца родного прошу!
Глуховцев уже пять лет проработал с Шакировым, думал, что знает его, как самого себя, знал какой силы скандал тот способен закатить. Однако буря, разразившаяся после долгого и томительного молчания, установившегося сразу после того, как Коля закончил свой ответ-ультиматум, смогла бы, наверное, растопить арктические льды, если бы весь вал нервной энергии, выплеснутой в этот момент бесноватым Шакировым, можно было бы перевести в тепловую. Татарин орал, закатив глаза, плевался слюной, махал сжатыми кулаками и даже смешно топал ногами. Хорошо, что под руку ему ничего не попалось. Иссякнув, а вернее, просто обессилев, Шакиров смолк, отвернулся к окну, долго молчал, а потом сорванным хриплым голосом, вкладывая всю оставшуюся силу неприятия, даже ненависти, явственно разделяя слова, словно вырубая их из камня, произнес:
- Уходи. Через две недели начинается сезон. Попробуй только сорвать мне работы. А после него можешь идти на все четыре стороны, насильно держать не буду. Иди – видеть тебя не могу!
Николай вернулся домой, принял полстакана настойки боярышника – она и успокаивала и расслабляла, а на утро, выспавшийся впервые за последнее время, окончательно приняв решение, сел за большое письмо отцу.
11
Сезон начался и как всегда работа забрала Глуховцева целиком. Каждый день приносил что-то новое, часто не было ни времени, ни сил реагировать на события и ситуацию, а уж остановиться и о чем-то подумать – совсем непозволительная роскошь, но решение, принятое им в начале апреля, изменить уже было нельзя. Шакиров старательно показывал, что он обижен, оскорблен в своих самых лучших чувствах, что его предали, даже по телефону цедил сквозь зубы. Глуховцев знал, что «старик» сильно переживает, но в принципе понимает его желание и логику рассуждений. Об этом ему сказала жена Шакирова. Он с ней всегда делился всеми своими победами и проблемами, нагружая эту простую женщину без всякой меры. Клавдия Петровна сама позвонила Николаю:
- Не сердись на упрямого татарина, Коля. Он тебя любит больше наших пацанов. Я его к тебе страшно ревную. Без тебя ему будет очень тяжело. Я даже не представляю, как он тут останется совсем один, хотя уже и стаж выработал, можно было бы и на «большую землю» куда-нибудь перебраться. Я ведь уже и домик в Краснодарском крае купила, прямо у моря, с садом и огородом, почти пятьдесят соток, а он даже слушать ничего не хочет. Может быть, хоть теперь меня послушает, как осиротеет после твоего отъезда? Не сердись, милой, на него, ты для него самый близкий человек, а каково отрезать родного человека по живому ты и не знаешь, и, дай бог, тебе никогда этого не узнать.
Николай тоже сильно переживал, ведь Шакиров для него давно стал не просто начальником или наставником, а родным человеком. Ему горько было, что тот не захотел понять всех обстоятельств и аргументов, а обиделся как капризный ребенок, применил силу, считая, как всегда, что сможет по-шакировски грубо и упрямо переломить ситуацию и настоять на своем. Маша, видя все эти переживания, тоже пыталась успокоить мужа:
- Коленька, да не переживай ты так, ты что Шакирова не знаешь? Он немного еще покуражится, а потом подумает спокойно обо всем и поймет тебя. Только сам, первым, он, конечно, на «мировую» не пойдет. Ты уж, дружок, в его положение войди. Вы оба, как мальчишки, упрямые, сил нет, а нам каково с вами жить, мне и Клавдии, да еще и по целой жизни?
В беспросветной занятости делами Николай все-таки выкроил время и написал отцу подробное письмо. Отец ответил, что поддерживает желание сына перебраться на Камчатку, чтобы заняться перспективными габброидами. Дело, конечно, было не в них, отец в конце своего письма приписал, что одобряет поступок сына, так как во всей жизни, проживаемой как один миг, сколь бы продолжительной по людской мерке она ни была, нужно верить своим мечтам и своим желаниям. Только тогда жизнь будет приносить удовлетворение, а может быть, даже удовольствие. Никакие меркантильные соображения не стоят того, чтобы заставлять себя жить, любить, работать через силу. Николаю было очень дорого понимание и поддержка отца, и он с еще большим нетерпением стал ожидать окончания полевого сезона.
Тем временем на дворе шел к концу 1982 год. В таежных урманах, за высокими горами смерть великого ленинца, неутомимого борца за мир, престарелого и больного генсека прошла без особых потрясений. Ну, провели собрание, траурный митинг, который из-за сильных морозов, ударивших в этот год необычно рано, пришлось быстренько свернуть, а в общем-то, мало что изменилось. Щедрое «бамовское» снабжение времен начала стройки уже стало забываться, «талонная лихорадка» добралась и сюда, хотя в тайге еще много было подспорья: и ягоды, и рыба, да и зверь от трассы далеко не уходил. Строительство магистрали уже давно задыхалось от недостатка финансирования, стройка и так съела в несколько раз больше средств, чем предполагалось первоначально, а легкомысленно затеянный пятнадцатикилометровый Северо-Муйский тоннель, превратился в сложнейшую техническую проблему. Опыта прохождения горных пород в таких условиях не было в мире, техника не выдерживала, под завалами и в неожиданных затоплениях погибали люди, но отступать уже было некуда – без тоннеля функционирование всей гигантской трассы превращалось в бессмыслицу, обходная дорога, стоившая несколько миллиардов рублей, положение не спасала.
Сменивший на посту генерального секретаря, а значит, руководителя всего огромного государства, Юрий Андропов, со свойственной ему строгостью и настойчивостью взялся наводить в стране порядок, но уже было поздно. Страна продолжала неумолимо скатываться под откос, как запредельно груженый состав, еще только начавший свой катастрофический сход с рельсов, будто в замедленном кино, растянутом почти на восемь лет. Но некоторые перемены уже происходили даже в таких отдаленных местах, где жили и работали наши герои. Появились так называемые СТК – советы трудового коллектива, в которые, как обычно, пробивались карьеристы и горлопаны, у них появилась какая-то новая власть, возможность контролировать начальство, еще дело не дошло до выборов директоров и начальников, но «советы» вновь стали задавать тон.
Шакиров по своей азиатской привычке, вытекающей вполне естественно из самого его генетического устройства, чувствовал себя в экспедиции полным хозяином, вполне даже персидским шахом, и казалось, никто ему никогда не посмеет перечить. Несмотря на фанатичное увлечение делом, как уже упоминалось выше, ничто человеческое ему было не чуждо, вот и в делах семейных, хозяйственных он тоже был азартен и упрям. На отвоеванном у тайги участке, примыкающем к его коттеджу, в котором он теперь занимался наукой, Шакиров выращивал овощи и даже клубнику, ловко лавируя между жарой и заморозками с помощью парников с печным подогревом. О его урожаях помидоров, кабачков и прочих овощей ходили слухи по всему БАМу, а сорт клубники, родившей только у него, так и называли – «шакировка». Считалось большей удачей разжиться хотя бы парой «усов» или рассадой этой знаменитой клубники.
За всеми производственными заботами, наукой, еженощным преферансом и прочими «радостями жизни» домовитый Шакиров не забывал о соленьях, вареньях, маринадах и невероятного количества запасах ягод, грибов, рыбы и копченого мяса. В огромном холодильнике хранились мороженые муксуны, таймени и нельма, «строганиной» из которых «старик» любил радовать брюхо, как по тунгусски выражался грубый во всех случаях жизни татарин. Он знал себе цену, считал себя человеком государственным, а потому с легкостью прощал себе некоторые вольности, не заботясь о том, что думают по этому поводу другие.
Однажды, в разгар короткого, но жаркого сибирского лета, Шакиров после селекторного совещания, во время которого он привычно раздавал всем «по серьгам», решил заехать на свой «дачный участок», чтобы набрать в бочки воды для полива помидоров, так как нежные растения не выдерживали ледяной воды прямо из реки. Жара была невыносимая, и водитель, подождав сколько-то, неожиданно развернулся и уехал в поселок, оставив начальника без «колес». Реакция Шакирова была понятной и легко прогнозируемой, если бы ослушавшийся водитель попал ему под руку сразу, то мог бы и пострадать физически, а так как последствия тот представлял себе в полной мере, то встал в гараже по какому-то придуманному тут же предлогу. Вечером его ознакомили с приказом об увольнении. Найти работу в этих краях, даже с такой специальностью как водитель, было очень сложно – объемы сворачивались, и население благоустроенных «островов», какими выглядели пристанционные поселки, разбросанные вдоль железнодорожного полотна в вековой тайге, задыхалось от безработицы. Водитель понимал, что бросил вызов самому Шакирову, но такого рода последствий все-таки не ожидал. Теперь же, борясь за выживание и продолжая свое нечаянное восстание, идя в нем «до конца», он написал докладную в Совет трудового коллектива, обвинив своего бывшего начальника в байских замашках, в использовании рабочего времени и государственного транспорта в личных целях.
Надо ли говорить, с какой радостью этот самый Совет выступил на защиту «бесправного и угнетаемого Шакировым борца за справедливость». Тут же, несмотря на разгар полевого сезона, было проведено общее собрание, на котором все обиженные когда-либо Шакировым теперь подняли голос во всю мощь. В азарте, поддавшись запалу коллективного гнева, от имени всех собравшихся начальнику экспедиции Шакирову было высказано недоверие, после чего разъяренный начальник тут же бросил заявление об уходе по собственному желанию, пригрозив, что если его попытаются удерживать, то он не пожалеет и партбилет. Узнавшая о скандале и реакции мужа Клавдия Петровна в страхе осела и схватилась за сердце: мыслимое ли дело так отзываться о партбилете, как бы теперь большего лиха не хватить. В райкоме поняли, что ЧП явно не их масштаба, этот пожар ведром воды не залить, по всей стране уже шла новая кампания – «андроповщина», надо было угадывать, куда новый ветер дует, и Шакиров в один день остался без работы.
Глуховцев в это время был в дальнем отряде неподалеку от озера Орон и ничего не знал о случившемся. Когда же он прилетел на базовый аэродром в Чаре, то прямо у трапа, стараясь перекричать натужно грохочущий вертолет, ему сообщили о вызове в райком партии, скорее всего, для назначения на место Шакирова. В райком он не поехал, а сев за руль своего старого «уазика» погнал к лаборатории - коттеджу, в котором среди стеклянных колонок и шелестящих валками насосов, наверняка, отсиживался «проштрафившийся» бывший начальник. Шакиров встретил Глуховцева с радостной улыбкой и своей обычной грубой шуткой, как будто и не было между ними никакой размолвки, повлекшей за собой почти три месяца обиды и бойкота.
- Привет, Коля, рад тебя видеть! Как дела? Как Маша? Сто лет тебя не видел, дорогой, ты уж прости меня старика за глупость и самодурство, зря я на тебя так взъелся. Я уж потом на досуге подумал обо всем и пожалел, что «наехал» на тебя, как танк, но уже поздно было отступать. Первым я, наверное, не скоро бы повинился. А тут, гляди, какая оказия случилась, обвинили меня в байских замашках, в превышении и прочем, я и решил, что время мое вышло, пора мне на заслуженный отдых. Так что теперь, что уж там, прости и ты меня, и я на тебя зла не держу, ты ведь мне как родной сын. А что задумал отсюда уезжать, так жизнь твоя, ты и решай, где твоему сердцу милее, мне и отец твой написал, просил за тебя, только я это и сам уже понял.
Долго в тот вечер они сидели, разговаривая, на крыльце лаборатории, а потом, полив грядки со злополучными помидорами, поехали домой к Шакирову, и Клавдия, счастливая тем, что муж ее помирился с Николаем и так нечаянно, в одночасье, решилась судьба его пенсии, а значит, и отъезда в далекий благодатный Краснодар, потчевала их горячими пирогами с пелядью и грибами, угощала домашней настойкой на жимолости. «Вот уж действительно, не бывает худа без добра,» - думала верная боевая подруга неукротимого татарина, прошедшая с ним через все тяготы жизни и заслужившая на старости хотя бы несколько лет спокойной жизни у самого синего моря. Не знала и не гадала Клавдия Петровна, что таким людям, как ее муж, покой лишь снится, а годы в суровом Забайкалье она вскоре будет вспоминать, как самые счастливые годы своей жизни.
За короткой «андроповщиной» и не более длинной, но абсолютно бесполезной «черненковщиной» настанет стылое время перемен, когда все начнется расползаться по прогнившим швам. Забудутся мелочи и распри, сама дорога, в которую был вложен титанический труд сотен тысяч людей, застынет нелепым, кошмарным памятником, на проржавевшие рельсы будут выходить медведи и изюбри, не боясь одинокого гудка «бичевоза», раз в сутки тревожащего окрестности, а имя Шакирова по-прежнему будет вспоминаться ветеранами стройки. И не только экспедицию, лабораторию на краю поселка, больницу, пекарню и клубнику, вызревающую в этих суровых условиях, будут называть «шакировскими», но и изгиб трассы, удлиняющей дорогу на несколько сотен километров, но проходящей теперь через открываемые каждый год, предсказанные еще Шакировым, новые месторождения. А ведь каких трудов стоило ему «пробить» это изменение, он до самого ЦК КПСС тогда дошел и доказал свою правоту. Вот только самому Шакирову от этих добрых воспоминаний и увековечений не будет ни тепло, ни холодно. Он, так и не успокоившись, уедет работать по контракту в далекую Мали, где с той же неистовостью и энергией будет разведывать недра этой чужой африканской страны, пока не умрет от укуса ядовитой змеи.
А Николай Глуховцев, закончив сезон, сдав дела новому начальнику экспедиции, оставляя всех своих сослуживцев в полной растерянности своим решением, отправился на самый край света – на Камчатку, чтобы заняться поисками доказательств новой теории, блеснувшей пока лишь догадкой, вызванной статьей о геологическом строении острова Калимантан.
12
Сколько бы вы ни читали о Камчатке, сколько бы ни смотрели фильмов и фотографий, сама Камчатка поразит вас в сто раз сильнее. Надо оказаться здесь, вдохнуть этот густой просоленный насыщенный йодом воздух, услышать тяжелое дыхание холодного океана, разделяющего континенты, и почувствовать себя бессильным и потерянным в непроходимых зарослях кедрового стланика и камчатских кривых берез, среди гигантских ледяных конусов вулканов, с курящимися над их жерлами дымками, протыкающими необыкновенной густоты синеву невысокого северного неба или прячущимися в тяжелых сырых облаках, просыпающих снежную крупу, а то и град. Фантастические пейзажи с дымящимися фумаролами кальдеры Узон, с ядовито желтыми выбросами самородной серы, с грязевыми и плюющими кипятком гейзерами, в которых можно ненароком свариться, с бездонными озерами и лавовыми полями, с постоянными земными сотрясениями, будто ты стоишь на спине невероятных размеров живого существа и чувствуешь, как под толстой кожей ходят мышцы и даже позвонки. После черных гранитных исполинов Кодара с его узкими глубокими долинами, из которых как со дна колодца можно было разглядеть лишь краюшек неба, царственное величие и масштабы Камчатки поражали, очаровывали, делая ее поклонником и невольным пленником навсегда. Эту землю нельзя было не любить, увидев раз, по ней скучали всю жизнь.
В середине восьмидесятых Петропавловск-Камчатский выглядел прекрасно. Это был необыкновенный город, похожий одновременно на портовую Одессу – синим морем, элегантной бухтой с красавцами, еще совсем не ржавыми, белоснежными рыболовецкими сейнерами на рейде, и на стольный град Петра, чье имя и он носил с высоко поднятой головой – то ли памятниками первооткрывателям и защитникам Петропавловска, от неведомо как пробравшейся сюда английской эскадры, то ли смеющимися красивыми девушками, легко сбегающими по крутым холмам, зажатым между морем, небом и вулканами. Город моряков и рыбаков – Питер - был в то время богат и щедр. В магазинах, как при неведомом и желанном коммунизме, ломились прилавки от мяса всякого сорта и царской рыбы и икры до экзотических консервов и фруктов, поставляемых от щедрот большого социалистического лагеря. В середине лета прямо на тротуарах сверкали серебром горы живых лососей, распродаваемых по весьма умеренным ценам, в закусочных подавали жареную чавычу, копченые колбасы из кеты и горбуши и котлеты из нерки, а куски огромных копченых палтусов плавились и истекали жиром, возбуждая своим запахом обильную слюну. Это был рыбный рай!
Конечно, еще была снежная и длинная зима, с коротким днем и бесконечной ночью, были морозы и сильнейшие штормовые ветры, сбивающие с ног, но вновь приходила весна, шла корюшка, за ней налетало лето и вновь прилетали птицы, реки вспухали от бесчисленных лососей, стремящихся на нерест в самые верховья, и жизнь бурлила ключом, подогреваемая тысячеградусными недрами, ворочающимися и просыпающимися взрывами, извержениями и землетрясениями.
В Институте вулканологии Академии наук СССР, куда поступил на работу Глуховцев, как и в любом новом месте его встретили настороженно. Здесь все были свои, а новичок, да еще с такими связями, как академик и заместитель министра, был «котом в мешке». Даже те, кто старался широко и дружелюбно улыбаться, протягивая руку для крепкого рукопожатия, демонстрирующего якобы простоту характера и радушие, про себя все же недоумевали и пытались определить, что же нужно этому Глуховцеву, имевшему все возможности сколотить приличную карьеру в столице или в Ленинграде, но добровольно отправившемуся в тьмутаракань, которой, как ни крути, был самый восточный областной центр страны.
Город, все-таки, был небольшой и провинциальный, науки в нем было немного, да и та, в основном, экзотическая и прикладная. Николая, загоревшегося идеей открыть на полуострове промышленную платину и залежи алмазов, больше всего привлекали выходы гипербазитов на поверхность. Сам академик Шило считал, что Камчатка – это большая платино-золотоносная провинция, а уж он, проведший почти всю жизнь на Северо-Востоке, знал в этом толк. Глуховцева назначили руководителем группы по исследованию гипербазитов, всего из нескольких сотрудников, выделив их из лаборатории металлогении. В институте ходили слухи, что эта реорганизация была сделана специально под кандидата геолого-минералогических наук Николая Дмитриевича Глуховцева.
По легендам считалось, что Камчатка – край богатейших подземных ископаемых, но геологические работы велись все годы натужно, на самом низком техническом уровне, потому что толком ни дорог, ни инфраструктуры в этих краях не было, дикая природа в своем великолепии и всевластии начиналась сразу же за крайними домами Петропавловска-Камчатского. С сороковых-пятидесятых годов на Камчатке искали и находили золото, серебро, серу, ртуть и редкоземельные, но почти ничего дальше открытий не шло, даже золото толком не добывали, так как относительно рядом, по масштабам всей страны «под боком», была щедрая золотоносная Колыма и уже хорошо разрабатываемая, несмотря на суровость, Чукотка. Несведущий человек, наверное, удивится и даже не поверит, что за всю историю освоения Камчатки с нее толком не взяли ни тонны разведанных богатств – далеко, дорого, ни доставить, ни переработать. В слабое оправдание была даже придумана такая формула, что Камчатка, дескать, самодостаточная провинция, если бы она стала суверенным государством, то смогла бы практически всем необходимым обеспечить себя сама. А так как Камчатка, ассоциируемая в умах обывателей с последней партой в классе, куда отсаживают не самых лучших учеников, и на самом деле была далека, то ей еще долгие годы предстоит оставаться краем диковинным, живущим своей обособленной жизнью, мерящей все на свой, совершенно иной аршин.
Вот и «околонаучные» страсти были здесь мелкими, не очень острыми и злыми – так, не страсти даже, а просто некое подобие малого волнения в стакане воды. Глуховцевых Камчатка не разочаровала, они заочно были влюблены в нее, а природа наяву оказалась еще краше, удивительнее и богаче. И уж, конечно, работы здесь было непочатый край! Маша со своей редкой специализацией и квалификацией вскоре получила лабораторию рентгено-структурного анализа, из Москвы даже пришло под эту лабораторию новое, очень дорогое оборудование. Первые месяцы жили в ведомственной гостиничке, но вскоре перебрались в квартиру в самом центре Петропавловска, освободившуюся после заместителя директора института, который вышел на пенсию и уехал с Камчатки в более теплые края. Конечно, такая явная несправедливость намного увеличила лагерь невзлюбивших Глуховцева, но он не обратил на это внимание. Предложили эту квартиру, он согласился, дали бы другую – не отказался бы тоже. Пришла горячая пора полевого сезона, и Глуховцев весь отдался работе. Камчатка, как новая, неизведанная для него планета, простирала свои бескрайние просторы на все четыре стороны света.