ЗЭ-ПЭ-ЗЭ
Физтех был факультетом серьезным, долгая учеба на нем - на протяжении почти шести лет - была нелегкой, недаром студенты-физики пользовались во всем огромном Политехе особым уважением, что, конечно, всегда им льстило. На физтехе учиться было престижно. Особую роль играла и завеса таинственной секретности, и повышенная стипендия – «надбавка от Министерства обороны», как гордо поясняли физики, и невероятный по всем временам расклад – почти на тысячу парней всего два десятка девушек, что делало физтех особенно притягательных для самых красивых девушек других факультетов и институтов. Конкурс на факультет, обычно, был небольшой, но из тех, кто подавал документы, претендуя на звание студента-физика, почти каждый еще недавно был «звездой» районного масштаба, щелкая задачки по физике из школьной программы с невероятной легкостью и даже небрежностью. Абитуриенты физтеха знали физику не по Перышкину, по крайней мере, по Ландсбергу, а кое-кто даже по Ландау с Лившицем. На первом вступительном экзамене – физике – не бывало даже троек! Вот какой контингент подбирался на этот замечательный факультет.
Физикотехники, как сложно и высокопарно назывались студенты физтеха, жили в недавно отстроенном девятиэтажном общежитии. Таких на весь огромный студгородок было всего два. Второе принадлежало химико-технологическому факультету, на котором учились, в основном, девушки. Оно стояло рядом, и два этих красивых новых здания из красного отделочного кирпича возвышались над остальными серыми пятиэтажками, как нью-йоркские «близнецы» над Манхэттеном, о котором мы тогда имели самое смутное представление. Понятно, что такое огромное «звездное» скопление молодых вундеркиндов, мечтающих о научных открытиях, управляемом термояде, гигантских ускорителях и покорении плазмы, бурлило энергией, придумками, состязаниями и страстями, напоминая действующий вулкан. Общежитие ходило ходуном, бывало, что по неосторожности или еще по какой-то причине, самые отчаянные выпадали из окон с трагическими последствиями.
Однажды, руководство института, учтя, что все случаи выпадения с этажей до шестого заканчивались более или менее благополучно, а выше – только с летальным исходом, придумало перевести физтех в общежитие пониже – в старую «пятиэтажку» механиков. А тех, значит, наоборот – в новенькую «девятиэтажку»?! Нет уж, дудки!!! Подобного оскорбления на физтехе снести не могли, ведь физики сами строили свою красавицу, а потому на следующий день после принятия вероломного решения весь факультет вышел на сидячую забастовку. Сидеть придумали прямо на проезжей части улицы Ленина напротив главного корпуса, так что движение по центральной улице города было перекрыто. Тут же всеведущий «Голос Америки» передал о студенческих волнениях, и решение о переселении тут же отменили. Было, правда, еще одно предложение: натянуть сетку между общежитием физиков и механиков, на манер цирковой, но тогда прыжки из окон могли бы стать самым популярным аттракционом, и предложение отклонили.
О настоящей специальности на физтехе до третьего курса не говорили ни слова. Тех, кто доходил через тернии к середине третьего курса, пропускали в засекреченную «спецчасть», и там, взяв предварительно расписку о неразглашении государственной тайны, посвящали, наконец, в смысл предстоящей профессии. Оказывалось, что романтики в ней не больше, чем в любой другой, но деваться уже было некуда. До этого же торжественного момента «открытия глаз», наверное, больше для маскировки от вероятного вероломного противника нам давали все мыслимые и немыслимые науки и предметы, пытаясь соорудить некий гибрид из университетского теоретического курса и комплекса инженерных дисциплин. Как говорили тогда – весь спектр – «от Эдиты Пьехи до иди ты на…». Как ни странно, но самыми трудными получались первые три курса учебы, когда обилие и сложность преподаваемых наук были максимальными. Учеба должна была отбирать, по замыслу профессуры, все силы молодого растущего организма, чтобы их не оставалось на баловство и развлечения. Но молодость неукротима как река, а потому приходилось отвлекаться, потом догонять, пересдавать, а бывало и покидать любимый факультет, провалившись на экзамене трижды, чтобы отдать свой гражданский долг где-нибудь «на сопках Манчжурии».
Если зубодробительные трудности спецглав высшей математики, тензорного анализа и квантовой механики были понятны и внушали уважение и гордость студентов других факультетов, то панический страх физикотехников перед какой-то «политэкономией», никто из непосвященных не мог объяснить. Это вызывало обидные насмешки, но сами физики, считавшие экзамен по политэкономии мифическим Рубиконом, после которого только и можно вздохнуть свободно на пути к заветному диплому, старались не реагировать. Политэкономия высилась как Эверест. Преодолеть его могли лишь счастливчики, путь к экзамену был тернист и труден. С первого дня занятий на третьем курсе всех охватывал жуткий страх, заканчивался он только через два семестра, когда, выйдя из кабинета и закрыв за собой дверь, можно было с гордостью предъявить всем замысловатую запись в зачетке, означавшую, что «Эверест» - курс политэкономии капитализма и социализма - взят.
Причиной страха и неподъемной сложности этого банального по сути экзамена был сам, грозный и великий как Гудвин, профессор Захаров Павел Захарович, сокращенно «ЗПЗ». Эта аббревиатура означала еще и любимую его присказку – «заберите, пожалуйста, зачетку», которую он с ласковой ненавистью и легким заиканием говорил каждому обессиленному экзаменом студенту.
Пал Захарыч, как, глотая лишние буквы, называли его все уже много лет, был ровесником века, а это значит, что ему пришлось пережить всю новейшую историю России: от изобильных кондитерских и Филипповских булочных через три революции и четыре войны, голод, разруху, репрессии и «оттепель» до эпохи развитого социализма, о победе которого докладывали с завидной регулярностью на каждом очередном съезде партии. При этом ЗПЗ умудрился не попасть ни под расстрел, ни в лагеря, а, пережив килотонны страха и унижений, к определенным годам закалился жизнью крепче любой броневой стали. За три четверти своей жизни Павел Захарович оброс легендами как знаменитый толстовский дуб мхом.
Рассказывали, что в 1928 году на излете и последнем вдохе НЭПа Павел Захарович неожиданно выиграл главный приз лотереи Всероссийского еврейского общества! Невольный вопрос, откуда у коренного русака оказался билет Еврейского общества, так и остался без ответа. Как обладателю главного выигрыша, ему было предложено на выбор либо ферма на двадцать пять голов скота, либо кругосветное путешествие в течение шести месяцев. Не колеблясь, Павел Захарович выбрал «кругосветку» и оказался редким счастливчиком, которому довелось увидеть мир, вернуться в страну и не пропасть в конце тридцатых с приговором «десять лет без права переписки» за шпионскую деятельность.
Это путешествие круто изменило всю его жизнь. Захаров увлекся языками, стал страстно изучать разные страны, их историю, географию и экономику, обзаведясь огромной библиотекой, из которой он черпал все необходимые ему знания. На протяжении многих лет Пал Захарович маниакально выписывал почти весь почтовый каталог, получив при этом неофициальное звание «чемпиона СССР по подписке». Конечно, этому способствовала и большая профессорская зарплата, и гонорары в многочисленных научных журналах.
Лояльность молодого профессора была столь очевидной, что даже в самые страшные времена власти ему благоволили. Сказалось и то, что во всей его породе не было ни капли нерусской крови, а «космополитов» Пал Захарович стал не любить задолго до запущенной вождем программы их преследования и уничтожения. Нечаянный поворот судьбы - лотерейный выигрыш - на многие годы определил героический ореол, сравнимый разве что только со славой космонавтов. В знак восхищения и признания перед авторитетом, заслугами и библиотекой, способной по количеству и подбору книг поспорить с библиотекой среднего областного города, профессору Захарову была выделена огромная квартира – анфилада из двенадцати высоченных комнат, занимающих целое крыло учебного корпуса еще царской постройки.
Студенческая братия во все времена терпела от справедливости и строгости профессора многие неприятности, наделяя в ответ уже придуманные о нем легенды и небылицы все новыми и новыми подробностями, которые часто оказывались самой, что ни на есть правдой. Характер Павла Захаровича с годами становился все труднее и невыносимее. Домашние давно покинули его, не выдержав капризности и вечного недовольства. Ушли и жена, и дочь со всем своим выводком, оставив в бесконечной анфиладе лишь пыльные книги и глухое эхо запущенного жилья. Говорят, что каждое лето из студентов, остававшихся на переэкзаменовку по политэкономии, составляли специальный отряд, который в течение нескольких недель под неусыпным контролем самого ЗэПэЗэ вытирал пыль с книг в его необъятной квартире. Оставшись один, старик окончательно возненавидел женщин, перед началом экзамена всегда строго бурчал, что «женщины заходят последними». Благо на нашем курсе девушек не было вообще, но для нас это, впрочем, мало что меняло.
В самом начале занятий наш староста сходил к старшекурсникам за полезной информацией и советами. Пал Захарович оказался не просто строг, а еще и страшно капризен. Как нас предупреждали, перед самым экзаменом он всегда сначала проверяет, есть ли на его столе скатерть, цветы и обязательная минеральная вода, причем не просто какая придется, а только «Ессентуки номер 17» или «Боржоми-88». В противном случае, не заходя в аудиторию, профессор закрывал дверь и шел обратно на кафедру, что означало срыв экзамена. Ну, скатерть и цветы – куда ни шло, хотя какие могут быть скатерти в студенческом общежитии, да еще и чисто мужском, но вот с минеральной водой в те времена вселенского дефицита проблема становилась глобальной. Все озабочено насупились, хотя до экзаменов был еще целый семестр, и стали перебирать все возможные каналы, а удрученный староста продолжал делиться ужасами:
- Говорят, что вместо билетов он каждому сам диктует вопросы и дает спокойно списывать. Когда же садишься к нему отвечать, он твои листочки откладывает в сторону и тут же спрашивает совсем другие темы, на которые отвечать приходиться без подготовки. Вот и выходит, что готовиться по первым вопросам, да еще и списывать, никакого смысла нет. Можно сразу садиться и судьбу испытывать.
Мы переглянулись и расстроились еще больше. Что же это за экзамены, если на них отменяется лотерея с билетом?! Бывало и выучишь всего-то несколько билетов, и на экзамене вытащишь один из них, а теперь что? Все вопросы готовить? Голова-то не казенная! А староста еще больше нагнетал обстановку:
- Рассказывают, что по воскресеньям он ходит в Плехановские бани париться. Как-то увидел там парня с нашего факультета, узнал его и подозвал к себе. Сунул ему березовый веник в руки и говорит, мол, попарь меня, а я потом на экзамене тебе эту услугу зачту. Тот сначала растерялся, шайкой прикрывается и от волнения мычит, но, делать нечего, начал старика веничком аккуратно так охаживать. Сильно-то хлестать побаивается - старик уже в преклонном возрасте, того и глади - преклониться совсем, а ЗэПэЗэ его костерит и подначивает: «Слабак ты, парень, поддай еще!» Ну, парень наш и дал, что было сил, расстарался на совесть! Парил, думал, душу из него выколотит.
- Ну и…? Старик доволен остался?
- Еще как! На экзамене, как только его увидел, сразу зачетку взял, да и вписал туда: «Хорошо… паришь!» Так прямо и написал, главное, что «хорошо», кто там будет присматриваться, что там дальше написано. А другому, рассказывают, взял и влупил «отл» без экзамена. Тот даже не успел вопрос получить. ЗэПэЗэ открыл зачетку, чтобы полистать как всегда, дескать, что мы тут имеем, а потом вдруг как заржет, схватил ручку, вписал что-то в зачетку и выгнал парня. Тот ни жив, ни мертв, вышел в коридор, открывает книжку, а там жирный такой «отл» стоит. Он сначала ничего понять не мог. Ребятам показывает, а они тоже в смех. Оказывается, у него перед политэкономией экзамен по теоретической физике был. Так он его не просто «завалил», а профессора Багрова довел до такой ярости, что тот ему двойку прямо в зачетку влепил. ЗэПэЗэ, как увидел в графе этот жирный «неуд», развеселился как ребенок и на радостях выписал парню компенсацию. Представляете, что творит?!
- А еще говорят, что он баб ненавидит, а женатиков жалеет и потому никогда не валит. Ребята с «шестерки» обручальное кольцо Яшки Красика по очереди надевали, кому повезло. Надо чтобы руки были грязные, побитые, в царапинах и сам весь помятый, будто три дня не спал и не ел. Тогда ЗэПэЗэ спрашивает, чего это ты такой квелый, а ты ему жаловаться начинай на жизнь семейную: жена болеет, ребенок маленький, в общем, тяжело, по ночам на станции грузчиком подрабатываю. Он, конечно, начнет ворчать, что дураки, мол, рано женитесь, жизнь свою зазря губите, но уже «двойку» никогда не поставит. Жалеет он таких. Сидит, ворчит себе под нос – «мартовские коты» - но трояк, как минимум, обеспечен. Черт, а у нас в группе ни одного женатика нет!
Наслушались мы страхов и, не сговариваясь, решили, что на политэкономию будем ходить без пропусков, учить ее как ни один предмет доселе. На первую лекцию в Большую аудиторию главного корпуса набился весь курс. Стопроцентная явка! Такого прежде никогда не было! Не успел затихнуть звонок, как в аудиторию вошел легендарный Павел Захарович. Маленького роста, толстый и круглый, с большой головой, посаженной прямо на туловище без шеи, отсвечивающей необъятной лысиной, слегка опушенной венчиком соломенно-бесцветных волос. Лицо его выражало страшное недовольство и высшую степень презрения ко всей этой мелюзге, отрывающей его от каких-то важных дел. ЗэПэЗэ поднялся на кафедру, медленно обвел взглядом большой зал, стараясь, наверное, посмотреть на каждого, по крайней мере, я, несмотря на то, что постарался сесть подальше, ощутил его взгляд, вызвавший тут же холодок и липкий страх. После долгой и зловещей паузы профессор достал толстую пачку маленьких листков из перекидного календаря, на котором, как оказалось, были записаны его лекции, и стал медленно читать, будто намекая, что все это дословно необходимо записать.
Кто-то из ребят с первого ряда, разглядев, что листки из календаря 1954 года, шепнул об этом соседу, и новость стала подниматься по рядам. Послышались смешки и шепот – дескать, питекантроп какой-то – и ЗэПэЗэ, услыхав шум в аудитории, вдруг замолчал, строго посмотрел поверх старых очков с синей изолентой на дужке, а потом, презрительно кривя губы, произнес что-то в наш общий адрес на японском языке. Несмотря на то, что это был самый настоящий японский язык, которого, понятно, никто из нас не знал, оскорбительность сказанного была очевидна. В этот момент мы единодушно, окончательно и бесповоротно возненавидели профессора.
Лекции его были нудными до омерзения. Отставив листок из календаря на вытянутую руку, щуря глаза через толстенные линзы очков, Пал Захарыч, чуть нараспев, чтобы сгладить заикание, по слогам читал: «… им-пе-ри-а-лизм Сэ-Шэ», и через паузу, задерживая дыхание, уже с другого листка на выдохе дочитывал: «А», что означало всего лишь очередное клеймение империализма США. Глаза начинали слипаться с первых звуков его нудного и гнусавого в нос голоса, но заснуть на лекции означало подписать себе смертный приговор. В самом начале занятий ЗэПэЗэ предупредил, что отметка на экзамене складывается из трех составляющих: из отметки по семинарам, собственно ответа на экзамене и, что наиболее важно, посещаемости лекций. Каждая лекция начиналась с того, что старосты подавали листочек с фамилиями отсутствующих. Бывало, профессор выборочно проверял какую-нибудь группу, обмануть его бдительность не было ни малейшей возможности. Первые несколько недель свободных мест в аудитории не было. Так, наверное, продолжалось бы и весь семестр, если бы на первом робком октябрьском гололеде Пал Захарович не поскользнулся и не упал, сломав ногу. В его возрасте, по нашим понятиям, такая травма должна была надолго лишить нас удовольствия внимать его лекциям. Юность всегда жестока. Известие о болезни ЗэПэЗэ было воспринято нами с дикой радостью, и на лекции серенького невзрачного заменителя легендарного монстра тут же перестали ходить. Я-то уж точно.
Семинарские занятия по политэкономии вел молодой аспирант, по возрасту не успевший уйти от нас далеко. Весу и голосу в нем было тоже немного, ничего особенного, что бы вызывало у нас уважение, в его жизни еще не произошло. Мы, явно его не празднуя, пикировались с ним по любому поводу. Особенное удовольствие доставляли его опоздания на семинары, что позволяло нам уходить с его занятий. Встретив его запыхавшегося на лестнице, мы обидно поучали, что, прождав положенные пятнадцать минут, имеем полное право уйти. На уговоры вернуться в аудиторию отвечали жестоким смешком. Мы опрометчиво учили его жить. Он же ответил нам в сессию, когда пришло его право и время принимать экзамен. Я, как особо выпендривающийся, был сразу же с экзамена выдворен – мне предстояла особая экзекуция, о которой я еще не догадывался.
Когда в последний день зимней сессии, в воскресенье, я пришел на кафедру политэкономии, то увидел, что компанию мне составили еще человек двадцать «завальщиков» с других факультетов. «Чижик», как ласково ненавистно называли мы преподавателя, резко укорачивая его длинную птичью фамилию, в этот раз пришел без опозданий, и многообещающе улыбался. Особенно он был рад видеть меня. Мне так показалось. Он протянул мне книжечку с программой курса «Политэкономия капитализма» и предложил отвечать. С первого вопроса и до конца. Все замерли от удивления и тихого ужаса, я же с некоторой удалью, присущей выведенному на эшафот приговоренному к смерти, вполне бодро начал отвечать по каждому пункту обширной программы. Накануне я за двадцать часов прочел толстенный том «Политэкономии капитализма» и многое еще не успел из него забыть. Минут через пятнадцать я совсем осмелел, чему способствовали и восхищенные взгляды товарищей по несчастью, среди которых было немало симпатичных девушек. Когда же мне попался вопрос, на который ответ был мне неизвестен, я, ничуть не смущаясь, сказал об этом преподавателю и спокойно продолжил отвечать на следующие вопросы.
Так вполне успешно я пробежался по всем пунктам программы, не сумев ответить всего лишь на два вопроса из ста восьмидесяти. «Чижик» пожевал губами, сделал притворно сочувствующую мину и, явно кривляясь, начал мне выговаривать, насколько я слаб в знаниях. По его мнению, больше «трояка» мне поставить никак нельзя. Честно говоря, в последний день сессии мне уже было абсолютно все равно, лишь бы сдать. Я легко принял его игру и даже попытался изобразить искреннее сожаление и посыпание пеплом головы в знак полной скорби и покорности. Этот мимолетно разыгранный нами маленький спектакль вызвал неожиданные последствия – остальные, присутствующие при сем «завальщики» дружно встали и вышли из аудитории. Они посчитали, что и у них экзамен будут принимать с такой же жестокостью. «Чижику» пришлось догонять и долго убеждать их вернуться, объясняя, что мой случай вызван особым, недопустимым поведением и огромным пропуском занятий.
Сессию, в конце концов, я все-таки с большим трудом одолел, а экзамен по политэкономии, который я так артистично сдал, ответив лихо с листа в объеме всей программы семестра, сделал меня знаменитым. Я же, наивно посчитав, что не так страшен черт, как его малюют, и в следующем семестре продолжал пропускать лекции и семинары по политэкономии. На этот раз – социализма. Разница оказалась огромной. В капитализме все было ясно, логично и описывалось короткой и емкой формулой – товар-деньги-товар, но уже с прибавочной стоимостью, за которую почему-то и клеймили капиталистов. При социализме внешне все происходило точно так же, но называлось почему-то совсем по-другому. Вроде как при непорочном зачатии, что наводило тень на плетень, делая процесс непонятным. А непонятное и запомнить гораздо сложнее. Это мне предстояло еще узнать не скоро. Пока же я и в следующем семестре продолжал смело игнорировать лекции по политэкономии.
Однажды знакомый парень из соседней группы остановил меня в коридоре и с явным удивлением и даже каким-то восхищением спросил, почему я не хожу на лекции ЗэПэЗэ. Я в ответ страшно удивился и, чувствуя, как пошатнулся подо мной мраморный пол, пролепетал:
- ЗэПэЗэ ведь болен!
- Ты что?! Он уже второй месяц читает лекции и на каждой спрашивает тебя. Вчера он признался, что еще до сих пор не было такого студента, который так нагло пропускал бы его занятия. Он даже усомнился, существуешь ли ты на самом деле!
Я понял, что попал в ужасное положение. В пятницу чуть ли не первым я пришел к аудитории, где читал лекции ЗэПэЗэ, но в последний момент испугался, увидев его ковыляющим по коридору с тростью, и выскользнул из нее. Я понял, что уже не смогу появиться на лекциях просто так в конце сезона. Это означало обречь себя на публичное осмеяние всего курса. И я, не представляя, как буду потом выкручиваться, решил стойко держаться до конца семестра.
Как все стихийные бедствия, сессия нагрянула неожиданно. Еще вчера казалось, что до нее масса времени, что можно еще и еще раз сачкануть, проспав утреннюю лекцию, хотя назойливый и обязательный староста пытался будить по утрам, взывая к голосу разума и совести, предупреждая о неминуемых и жестоких последствиях. И вдруг будить перестали. Обжигающее солнце осветило разворошенную общежитскую комнату, груду учебников на столе, а уходящий необычно поздно комсорг Кеша, настоящего имени которого уже никто толком не мог вспомнить, в особо торжественные минуты окликаемый Иннокентием, сочувственно предупредил:
- Ты бы побеспокоился чуток, тебя ведь даже к зачетам не допустили…
И скрылся, осторожно, как при покойнике, прикрыв дверь. Вот те на! Приплыли! Я подскочил с любимой кровати, как ужаленный, рванул створки окна, и в него беззвучно ввалилась тягучая удушающая жара, какая бывает только в летнюю сессию. Вот так попал!
В деканате толпились товарищи по несчастью – такие же прогульщики и «хвостисты», выбивающие теперь свой последний, сто первый шанс сдать долги и пробиться к вожделенным экзаменам. На физтехе ветераны говорили, что после шестой сессии, то есть после успешно оконченного третьего курса, можно жениться! Дальше - спокойная жизнь, гарантирующая получение диплома. Пока же на этом пути предстояло преодолеть невероятные трудности, житейское море щедро штормило на все девять баллов, и из-за его бурных валов не было ни малейшего просвета.
Предварительный обход преподавателей ничего не дал. Кое-кто даже пытался показать, что не помнит меня вообще, настолько редко я появлялся на лекциях и занятиях, но даже те, кто припоминал, не хотели разговаривать, считая, что в этот раз шансов выкарабкаться у меня нет никаких. Обойдя этот скорбный круг, напитавшись безнадеги и справедливого презрения к себе - нерадивому и ленивому студенту, я присел в не спасающей от жары тени тополя, покрытого облаком удушающего пуха, представил отчисление, праведный гнев родителей, перед очи которых просто невозможно появиться, неминуемую солдатчину со всеми прелестями муштры и дедовщины, и враз покрылся холодным, несмотря на зной, потом. Я понял, что альтернативы нет – надо сдавать долги, зачеты и экзамены любой ценой.
И тогда я пошел к куратору нашей группы – молодому преподавателю и аспиранту, которому родной кафедрой была поручена забота о младших братьях - будущих инженерах атомного щита Родины. Валера Левашов – был человек! Он не только помнил свою недавнюю студенческую жизнь, а значит, мог легко войти в положение и понять, но и взрослая жизнь с проблемами и нерадостями научила его необъяснимой чуткости и душевности. В свои редкие визиты к нам в общежитие, как того требовала его общественная нагрузка куратора, он бывал немногословен. Обычно он приходил со своей маленькой дочкой, рассказывал что-нибудь короткое и интересное, а потом выговаривал свое «фе» в адрес того или иного провинившегося. И это действовало сильнее шумных и долгих разборов и вынужденных покаяний.
- Вы уже взрослые люди, парни, - говорил обычно Левашов, - и у вас никогда не будет второго шанса, чтобы прожить еще раз не только жизнь, но и даже самый малый ее миг. Помните об этом, я вас очень прошу.
Ходили слухи, что у куратора проблемы в семье. Его жена – дочь большого начальника, преподаватель университета, давно защитившая кандидатскую диссертацию по марксистско-ленинской философии, недовольная застоявшимся в карьере мужем, как говорили, ищет новых впечатлений на стороне. Все это нам казалось далеким от нашей ежедневной суеты, да и в чужую семейную жизнь вникать совсем не хотелось. Чужая жизнь, как и душа, говорят, потемки. И мы старались делать вид, что ничего не знаем. Так и прошли бы эти страсти стороной, если бы вскоре, в ночь на День конституции, немногословный праведник Левашов не застрелил свою неуемную жену, а потом не застрелился сам, оставив четырехлетнюю дочку, даже не проснувшуюся от двух громовых выстрелов на кухне, сиротой.
А тогда, в летнюю сессию, грозившую стать для меня последней, Валера пошел по преподавателям просить за меня. Не знаю уж, какие слова он нашел, но те смилостивились и снизошли. И мне ничего не оставалось больше, как в обычном в те студенческие годы стиле марафона сдать все пропущенное и прогуленное за целый семестр. История сдачи шести экзаменов, из которых два было государственных, представляет отдельный интерес, сейчас же мне хочется рассказать, как я выкрутился с последним препятствием. Это, как вы понимаете, была политэкономия.
В группе уже заключались пари, и подавляющее большинство склонялось к тому, что ЗэПэЗэ не простит мне оскорбления, ведь я не был в этом семестре ни на одной его лекции! Все три дня, отведенные на подготовку к экзамену, я старательно пытался вдолбить себе премудрости, преимущества и прелести социалистического образа жизни, но объять необъятное, а за горизонтом простиралось еще море трудов упорного в теории Владимира Ильича, не представлялось возможным. В предпоследний день на кафедре политэкономии была назначена консультация. На нее пришли все. По закону подлости мне досталось место в первом ряду небольшой аудитории, прямо напротив входной двери. Послышались старческие шаркающие шаги, отворилась дверь, и в ней горой возник ЗэПэЗэ. Еще не переступив порог, он увидел меня, открыл в изумлении рот и с каким-то плотоядным восторгом, какой бывает только при виде самого вкусного яства, взмахивая короткими ручонками, воскликнул: «У-у-у-у-у, какой!!!»
Жаждущая моей крови публика радостно заржала реакции пораженного профессора, увидевшего меня впервые. В этот момент я окончательно понял, что мои шансы не более одного к ста. Последнюю ночь по древней студенческой традиции я провел над книгами. Под утро подремал часок и вновь погрузился в учебник, решив, что пойду на экзамен последним. Мои надежды остаться наедине с профессором и, если не разжалобить его, то хотя бы не иметь свидетелей своего позора, не оправдались. Возле огромной дубовой двери, приоткрытой настолько, чтобы видно было всем, столпились не только уже сдавшие экзамен студенты моей группы, но болельщики и любители развлечений из других. Все знали о реакции ЗэПэЗэ на меня и ждали необыкновенного развлечения.
Распаренный от волнения староста, уже прошедший горнило испытания и теперь получивший возможность жениться, с гордостью ввел меня в курс дела, рассказав каких трудов стоило найти скатерть, нарезать ночью цветов с клумбы в городском парке, а главное, добыть минеральной воды, чтобы экзамен вообще состоялся. В самый последний момент, когда, окончательно отчаявшись в поисках злополучной «минералки», купили газированных напитков «Буратино» и «Дюшес» и с ужасом ожидали отказа ЗэПэЗэ от экзамена, Серега Мишин, у которого дядька оказался большим чином на засекреченном предприятии, снабжавшемся как остров коммунизма, привез настоящий «Боржоми» и именно 88, как того требовал капризный профессор. Экзамен состоялся, и последним, заключительным номером должен был выступить я.
Из-за двери послышался скрипучий голос Павла Захаровича:
- Что такое фондоотдача? – И тут же чей-то чеканный ответ на сержантский манер:
- Отдача фондов, Пал Захарыч!
- Дурак ты, батенька. Открой-ка пошире дверь.
В дверях показался распаренный от волнения соискатель. Едва он раскрыл настежь дверь, как, громко шурша страницами, над его головой пролетела и шмякнулась на пол синяя книжица. Это Пал Захарыч во избежание нежелательных объяснений запустил зачетку очередного неудачника в коридор, давая понять, что для него экзамен закончен.
- Придешь сдавать теперь ко мне домой! В среду! – послышалось вдогонку. И народ оживленно, мне даже показалось, радостно зашумел. Как самый опытный, староста сочувственно хлопнул неудачника по плечу:
- Да, чувак, не позавидуешь тебе. Дома у ЗэПэЗэ сдавать экзамен – особ статья!
- А что, что такое? – заволновался тот.
- Ты что, не знаешь, что ЗэПэЗэ страшно любит играть на баяне. А играть ему некому, вот он тем, кого на дом вызывает, и играет. Часа два наяривает, а потом спрашивает, дескать, ну, как, понравилось? Если скажешь «да», он еще играть начнет. А если обнаглеешь и скажешь, что не понравилось, выгонит взашей. Тогда точно уж экзамен только с комиссией останется сдавать.
- Так что ж мне делать, мужики?!!
- А кто его знает? Ты у нас пока один такой «домушник» попался. Посмотрим, как остальные сдадут, - и все дружно повернули головы в мою сторону, явно предвкушая мою нелегкую судьбу. Я промолчал, тем более что ЗэПэЗэ уже пригласил в кабинет следующего. Следующим и последним был я. Я обречено шагнул через порог и постарался прикрыть дверь, но кто-то ловко подставил в нее ногу. Экзекуция, в этом никто не сомневался, должна была произойти на глазах многочисленных зрителей.
Павел Захарович Захаров полулежал в старом ободранном кресле. Его летние светлые брюки доходили ему почти до подбородка. Прямо на груди сквозь не застегнутые по рассеянности или от жары пуговицы ширинки синели сатиновые трусы. На столе, покрытом белоснежной накрахмаленной скатертью, стояла молочная бутылка с георгинами, а на полу вдоль стены громоздилась батарея охлажденных, покрытых капельками росы бутылок с минеральной и фруктовой водой. Пал Захарыч минуту молча рассматривал меня, потом махнул Сашке Старосветскому на бутылки и попросил воды. Открывашку забыли принести, и Сашке пришлось открыть бутылку о край мраморного подоконника. Он налил «Боржоми» в стакан и почтительно подал его ЗэПэЗэ. Тот высунул длинный, розовый, как у младенца язык, и, закрыв от наслаждения глаза, погрузил его в шипящую пузырьками воду. Я тоже очень люблю газированные напитки и особенно этот эффект, когда пузырьки вырывающегося на свободу газа приятно щекочут язык. Глядя на кайфующего кровожадного монстра, каким я представлял уважаемого Павла Захаровича, пить хотелось неимоверно. У меня пересохло в горле так, что я не мог выговорить ни слова. Я с огромным трудом проглотил сухоту, застрявшую у меня в горле, и сглотнул. ЗэПэЗэ, заметив это, кивнул мне на второй стакан:
- Попей фруктовой. – Я с удовольствием воспользовался предложением и, брякая бутылкой о край стакана, как заматеревший алкоголик, налил себе зеленоватой шипучки. Это был, по-моему, напиток «Дюшес».
- Коммунист? – Неожиданно коротко, но громко спросил ЗэПэЗэ тоном гестаповского следователя.
- Комсомолец, - как-то стесняясь и сдерживая пузырьки, пробивавшиеся в это время в мой нос, тихо и виновато ответил я, зная, что мне всегда дают лет на десять больше, чем на самом деле.
- Женат?
- Еще нет.
- Фамилия. – Я ответил.
Профессор взял со стола пачку листков из перекидного календаря – рапортички - и стал по ним проверять отсутствующих на лекциях.
- Не был. Не был! Не был!! Не был!!! – По мере того, как он убеждался, что я не был ни на одной из его замечательных лекций, тон его поднимался выше и выше, пока не достиг «до» второй октавы. Тут он захлебнулся и с каким-то немым восторгом уставился на меня.
- Вы были больны?! – Спросил он после внушительной паузы, явно давая мне последний шанс на спасение. Я как-то неопределенно пожал плечами. Мне не хотелось его окончательно разочаровывать, к тому же, утверждать, что я игнорировал все его лекции, будучи в ясном уме и трезвой памяти, я не решился бы. Пал Захарыч пожевал губами, глотнул еще боржому и как-то устало, наконец, сказал:
- Ладно, садитесь и записывайте вопросы.
Я знал, что записывать, а тем более готовиться по этим вопросам - дело пустое, поэтому лишь черкнул на листе что-то для виду и стал поглядывать по сторонам в ожидании дальнейших событий. За моей широкой спиной шуршали книжками и шпаргалками, что-то торопливо списывали, а я просто сидел, ничего не делая. ЗэПэЗэ посмотрел на меня внимательно:
- Вы готовы?
- Готов.
- Идите отвечать, - и я пошел к столу, нарушая установленную очередь. Как я и предполагал, ЗэПэЗэ не стал меня спрашивать по продиктованным вопросам, которые я даже не запомнил, а задал мне новый. Я ответил. Он задал еще один. Я ответил и на него. Мы разговорились. Через некоторое время Пал Захарыч с нескрываемым удовольствием сделал мне неожиданный комплимент:
- А вы, молодой человек, явно что-то знаете. Неужели и труды Владимира Ильича читали?
- Читал, Пал Захарыч! – моментально и как можно убедительнее отрапортовал я.
- Ну, если сейчас перескажете мне статью «Как нам реорганизовать Рабкрин», то я так и быть… Он замолчал, отхлебнул еще пару глотков живительного боржоми, как бы собираясь с силами, и неожиданно резво закончил, - поставлю вам четверку!
- Не поставите, Пал Захарович, - все так же браво, как только что отвечал, возразил я. Он с удивлением посмотрел на меня, посмевшего возразить Самому великому и ужасному, и упрямо подтвердил свое решение:
- Поставлю!
- Не поставите, Пал Захарович! – снова обречено кудахнул я, рискуя вывести его из себя окончательно.
- Это еще почему? Он уже был раздражен, но и заинтригован моей стойкостью и несговорчивостью. - Сказал, поставлю, значит, поставлю, - добавил голосу и напору настойчивый преподаватель, поднимая высоко лохматые соломенные брови.
- Вы же сами говорили, - терпеливо, словно маленькому ребенку, стал объяснять ему я, - отметка на экзамене складывается их трех составляющих, а у меня и по семинарам «неуд», и пропусков – весь боекомплект. Вот и выходит, что из такого набора «четверка» никак не складывается.
- Мне виднее! – Окончательно рассердился ЗэПэЗэ, входя в какой-то азарт, - если Ленина читал, «четверку» поставлю даже при таком раскладе.
- Ну, тогда ставьте «трояк», а «рабкрин» я прочесть не успел, - быстро пропихнул я свой спасительный компромисс. Пал Захарыч разочарованно крякнул, махнул рукой и, вписав мне жирный «уд», подтолкнул мою зачетку к краю. Я встал и, еще не веря своему счастью, взял синюю книжечку в руки. Седьмая строчка, означавшая, что я окончательно и бесповоротно перешел на четвертый курс, была заполнена! В коридоре меня даже пытались качать, но слишком уж я был тяжел, причем гордость, распиравшая меня от только что сданного экзамена вопреки всем прогнозам и спорам, перевешивала всю остальную тяжесть.