Улыбка на устах увянувших видна;
Могильной пропасти она не слышит зева;
Играет на лице ещё багровый цвет;
Она жива ещё сегодня, завтра нет.
VII
Унылая пора! очей очарованье,
Приятна мне твоя прощальная краса —
Люблю я пышное природы увяданье,
В багрец и в золото одетые леса…
Честно говоря, на рукописи этого стихотворения я давным-давно поставил крест, решив, что потерял её где-то в бездонных прорвах грязных бумаг, и уже не вглядывался в глубины таковых, отвергая последнюю надежду, потому что неоднократно с момента начала поисков перетряс архив, выбрасывая лишнее и каждый раз находя что-то досконально забытое, читай — «спасая!», но каждый раз не то, что искал! Обидно, тем более, что тогдашний поэтико-математический эксперимент, судя по воспоминаниям, нравился мне: ужасно и вот уже до самых этих пор. Отдельно записанное стихотворение было на отдельном листке, нашёл же я сейчас подчинённые каким-то своим законам четыре варианта — шифровку, благодаря которой я сегодня получил возможность поломать голову в поисках первоисточника… а находка моя и вправду была случайной: четыре столбца странно рифмованных коротких строчек. Вот они.
вариант I
как боль
красивых фраз
изъяны
ритуальная ложь
плююще
приложима к шее
разливая в навоз
со вздувшейся веной
черпает стаканом
как нож
протоплазму
кровавый алмаз
прозектор-гипноз
постепенно
окна
истекает соком
распаханный разум
растворяющих глаз
составляющие
вторженья
по извилинам — на
глубоким
разложен мозг
как соль
вариант II
как соль
разложен мозг
глубоким
по извилинам — на
вторженья
составляющие
растворяющих глаз
распаханный разум
истекает соком
окна
постепенно
прозектор-гипноз
кровавый алмаз
протоплазму
как нож
черпает стаканом
со вздувшейся веной
разливая в навоз
приложима к шее
плююще
ритуальная ложь
изъяны
красивых фраз
как боль
вариант III
как боль
разложен мозг
изъяны
по извилинам — на
плююще
составляющие
разливая в навоз
распаханный разум
черпает стаканом
окна
протоплазму
прозектор-гипноз
кровавый алмаз
постепенно
как нож
истекает соком
со вздувшейся веной
растворяющих глаз
приложима к шее
вторженья
ритуальная ложь
глубоким
красивых фраз
как соль
вариант IV
как соль
красивых фраз
глубоким
ритуальная ложь
вторженья
приложима к шее
растворяющих глаз
со вздувшейся веной
истекает соком
как нож
постепенно
кровавый алмаз
прозектор-гипноз
протоплазму
окна
черпает стаканом
распаханный разум
разливая в навоз
составляющие
плююще
по извилинам — на
изъяны
разложен мозг
как боль
Я не помню ни того дня или ночи и сопутствовавших написанию стихотворения-первоисточника обстоятельств, ни того дня или ночи, когда сотворил вот это в четырёх вариантах разложенное безобразие. Возможно, что тогда я немного излишне увлекался авангардом, и тогда, быть может, когда я из этого заполучу первоисточник, в его виде я получу нечто неудобоваримое так же, как и любой из представленных составляю… вариантов то есть… Что же? заподозрив сие неладное, я попытался сейчас же, не сходя с места — то есть не покидая письменного стола, припомнить, в каких жизненных обстоятельствах всё ж таки я это накропел?!
К сожалению ленивого сыщика, каким я и являюсь, а также — и не умеющего логически мыслить логика, каким являюсь по-совместительству, на листке нет более ничего, что могло бы хоть чуть-чуть подсказать время… по цвету бумаги, например, определить тоже не возьмусь: да, конечно, жёлтая — ну так что же?! Она могла выгореть и пожелтеть и за неделю, и за год — в одинаковой степени, что зависит лишь от того, где ей посчастливилось быть утраченной. Вообще, такие вещи со мной случались: я потерял «Имитатора», поставил крест и даже поминки справил с водкой, закуской, гитарой и друзьями. В разгар тризны в гости татарином непрошенным припёрся один арбуз знакомый, и оказалось, что тот единственный экземпляр, надежду отыскать который я хоронил в этот самый момент, лежит у него в ящике стола, и даже не письменного, а кухонного — жив-здоров, только пожелтел незначительно да пообтрепался по краям. Что тут началось! Что началось, даже вспоминать противно: да разве ж я к этому типу при нормальных-то обстоятельствах полез бы целоваться?! Да не только вряд ли, а и просто ни за что!
Так вот, возраста моего «четырёхглавого» стихотворения я сейчас определить не смог, то есть абсолютно, хоть плачь, хоть рыдай, хоть вешайся, хоть удавись — одно что не в туалете, не над унитазом. Не люблю я антисанитарии, вот умирать соберусь, ничего такого антигигиеничного никому не позволю, и не просите…
Итак, два последние года — со счетов долой, это точно, потому что, именно, года два я и страдал по поводу сегодняшней долгожданной находки… Вот и подвернулся мне первый в качестве свидетеля допрашиваемый — тоже арбуз, но всегда, не смотря на то, что непрошенный, никогда не татарский…
О, странный мой обожаемый язык, что ты со мной делаешь?! Нельзя злоупотреблять, увлекаясь отрицательными частицами и флексиями; получилось, что он всегда — татарски непрошен, а ведь я хотел сказать прямо противоположное: я почти всегда рад ему. Этот арбуз — мой, сладкий, зовут его Неважно Как, потому что это, действительно, не важно для следствия. Я угостил его чаем, благо, недавно только что заварил, и спросил, глядя в полные сочувствия глаза:
— Арбуз, послушай, можешь сказать точно, когда я математикой увлекался? — я подвинул ему листок. — Хочу определить, когда это написано?
Он читал внимательно, нервно так, как для какого-то поцелуйчика воображаемого сдёргивая в трубочку губки — на секундочку, на пару секундочек, этак: раз, два, и готово — между делом, конечно же. Если Неважно Как так делает, значит, хоть чуточку, но пьян. Отложив через пару минут предмет расследования подальше от себя и поближе ко мне, он посмотрел своими эгоистически-ясными глазами в мои, интеллектуально-мутные, и ответил, блюдя чувство собственного достоинства:
— Ты и сейчас математикой увлекаешься. — подождал, что я обижусь на это замечание, но я не обиделся — не до того мне сейчас! — и закончил умиротворяюще. — Только математика твоя, пожалуй, всё вышеет и вышеет, так что теоретика твоя и практицирование дали свои результаты. Народ наш в своей недопросвещённой массе тебя не поймёт. У нас вообще, между прочим, кроме Пушкина и Маяковского с Есениным, поэтов не любят, а твою элитно-богемску хреноматью просто отвергнут как нечто заживо мёртвое для средних умов. Ты же знаешь?
— Знаю. — говорю я, сам не зная, зачем соглашаясь.
— А зачем тогда спрашиваешь?
— Я тебя про другое спросил.
— Про что же, друг мой Банан?!
— Про то, друг мой Арбуз Неважно Как, когда я мог это сочинить? — я брезгливо вновь подтолкнул к нему листок. — Сейчас у меня так уже не получается.
— Покурим? — предложил мне поэт формации эготического эвристицизма, потому как он тоже мне поэтом приходится, а не каким-нибудь там астраханским татарином. — Поставь что-нибудь для души.
— Издеваешься, да? Если я сейчас твою тягомотину обожаемую для твоей души поставлю, то что же мне-то тогда останется делать? Уши затыкать или повеситься пойти, а?
— Если не второе, то — первое. Но лучше поставь что-нибудь, чтоб и тебя не ломало.
— Легко сказать! Что, например?!
Он вздохнул жутко сокрушённо:
— Ну, хорошо, поставь этот свой «Кинг Даймонд», уговорил.
Я поставил это консерваторское дерьмо, являющееся вроде бы одним из беда редких наших совпадений наших категорически не совпадающих вкусов, и приступил ко второй стадии допроса — уламыванию с пристрастием:
— Мы же, Арбузик, вместе с тобой тогда теоретизировали, не помнишь разве?
— Когда же это? — он выдохнул мне в лицо изрядную порцию дешёвого вонючего дыма моих сигарет, приправленную запахом его перегара. — Ты мне что же это пришиваешь, начальник, соучастие, да?!
— Какое ещё соучастие?! — искренне даю встречную отмашку. — Я пытаюсь найти хоть какую-нибудь зацепку. Мы ведь тогда вместе с тобой авангардом увлекались? А, Неважно Какик, ведь правда?
Я тут его почти уже упрашиваю, а он, гад, горбатого мне лепит на чём свет, блин стоит:
— Когда — тогда? Ты сам-то, Банан, думаешь хоть чуть-чуть, что городишь? Ну ты и банан!!! Когда — тогда? Ты уверен, что это. — он брезгливо оттолкнул ко мне листок. — написано именно тогда?
— Я не знаю, Арбуз, но с тех пор я и вправду, наверное, ничего подобного и не написал больше, понимаешь?
— Понимаю. А «КрондельФаг»?!
Да, с «КрондельФагом» он меня, пожалуй, поставил что называется на Красной площади раком, и я начал оправдываться, как последняя — самая печальная — помидора в гнилом ящике:
— «КрондельФаг» — это другое! Это святое, это ты не трожь совсем. Это — не твой вонючий авангард, это выстраданное, слезами здесь вот, на этой сраной кухне, размоченное, понимаешь или не понимаешь, ты?!
— Ну и что с того, что слезами! Я тоже, например, слезами пишу и кровью, и слюнями, и мочой, и потом. И потом, все твои нынешние банановые стилизации-инсинуации — дерьмо кошечье, не больше! Ты после «КрондельФага» ни фиги больше не написал, понял! Вот!!!
Ни инжира себе! Чуть было не поссорились, потому что я завёлся и сам не заметил, как тоже на него погнал:
— А ты… а мне… ты вообще заузил себе рамки своим перформенсом арбузным, орёшь на каждом углу: «свободный я, свободный!», — а сам ничего уже, кроме корок полосатых и зелёных нарезать не можешь!
— Да ну брось! — он успокоился уже. Или уже?
Но успокоился же, вот и мне пришлось… а кроме прочего, у меня же ещё и цель есть, я её преследую по-прежнему:
— Сам и брось! Это когда было? Тогда ещё никаким «КрондельФагом» и за версту коломенскую не пахло, это я тебе точно говорю.
— Н-ну, пусть это было, сейчас вспомню, года три уже как было. Ты потом в свои официальные банановые дебри удалился.
— Вот именно, что в дебри! А ты говоришь — «математика»!
— Э-э, к словам не цепляйся, да? — он не менее брезгливо и ещё более презрительно отпихнул от себя едва клетчатый жёлтый листок тетрадного формата, несущий в себе информацию о пропавшем без вести стихотворении, которое мне нужно… просто необходимо отыскать, прежде найдя ключ к шифровке… дерьмо-то какое обезьянье!.. кошачье… ишачье…
Я отодвинул себя вместе со стулом… ну, зачем, скажите мне, люде умнаи, это дикое желание представить на бумаге всё покрасивше, чем есть оно на самом деле?.. я отодвинулся вместе с табуреткой от узкого столика-столбика и выдвинул ящик, там у меня, как в библиотеке, длинным таким плотненьким строем стоят библиотечные бланки, я на них всякие свои короткие словесные выкрутасы храню — на будущее, для романа какого-нибудь…
— Слушай, Неважно Как, я тут одну гениальную штуковину сочинил, оцени. — найдя то, что нужно, зачитал. — «Мартыньшина то трясло, то дрожало. Озноб твою… Жало похмелья свербило мозги победитовым наконечником». Всё.
— Во, вот это гениально, пожалуй, так, что больше даже ничего и писать-то не надо.
— Ну, ты скажешь тоже! — я вернул шедевр обратно в картотеку. — Скажи мне, постарайся вспомнить, Арбуз, ну, пожалуйста, я тебе эти семечки, точно, никогда не показывал?
Он отрицательно покачал головой, давя окончательно в пепельнице красномордого червяка сигареты до состояния черномордости, я переспросил со слезой в голосе:
— Точно?
Он сматерился в ответ, и на этом, собственно, конструктивный разговор пресёкся насовсемушно грустно. Потом зашла к нам Дынька, она вообще заявила громко и весомо, что я — огурец последний, если что-то пытаюсь высосать из этих четырёх какашек, которым, между прочим, не место на обеденном столе, за которым, между прочим, кроме меня, вся семья затрапезничает. Я старательно обидел её, мол, это ещё надо посмотреть, кому здесь не место. Арбуз трусливо сделал вид, что не расслышал, и она ушла в комнату, громко выключила там телевизор и демонстративно легла спать. Её допрос на предмет свидетельских показаний о без вести пропавшем я отложил на утро и тут же выгнал порядком уже бесполезного мне арбуза, сказав, что мне, Банану, надо работать. Он выпил ещё три кружки чая, кавун проклятый, выкурил две сигареты и испарился с лёгкостью поглощаемого им моего, вернее, нашего с Дынькой, чаю и моих сигарет.
Я устал ломать голову. «Чего проще? — скажет какая-нибудь тупо-посторонняя тыква, которая ничего ни в банановых, ни в арбузных корках не понимает. — Завяжи да лежи!» Ан нет, я устану ещё больше, если не буду думать, потому что меня заело на данный момент. И тут я совершенно неожиданно и без каких бы то ни было предшествовавших умозаключений и воспоминаний вспомнил, дурак, что сам же, тогда же, вот этими же руками, которые, между прочим, в коллективе никакими другими и не называют, сжёг то самое стихотворение!
Убийца, гниль тропическая!!!
Позвонил другой арбуз, спросил Неважно Кака, которого, как мне ещё помнится пока, я только что всё-таки испровадил за дверь.
— Что ж это он мне не сказал, что ждёт, пока ты позвонишь?
— У него спроси!
— Я спрашивал, но поздно: его уже здесь нету!
— Киви звонил, говорит, до двенадцатого сдать надо, иначе он за последствия не ручается.
— Может, он ещё сказал, сколько нужно сдать?
— Да там уже столько всякой бахчи припёрлось, что нам и места-то не хватит. Ладно — мне, я стерплю, не гений ещё, а вот вас с Неважно Каком опять урежут! Я тогда собственноручно, а мои руки, ты же знаешь, между прочим, в коллективе золотыми называют… я собственноручно Киви задушу и выброшу на помойку!!!
— Ладно тебе уже!!! Зачем – на помойку? Да и отечественных поэтоманов и поэтоманок не надо лишать такого любвеобъекта, как Киви.
— Ага, а ты, сладкий Банан, готов всех и каждого в один тоненький альманах запихнуть. Тоже мне…
— Нет, это Киви хочет всех и каждого, а я думаю, что никого, кроме нас троих да Ананаса с Кабачком, пока и близко подпускать нельзя. Ну, можно ещё Киви — за компанию и в качестве проявления уважения к его седым перезрелым годам.
— Вот так ему и скажи!
— И скажу!
— Скажи-скажи!
— Скажу-скажу-скажу!
— Давай-давай, Ба-нан-чик, глядишь, на твоём месте какую-нибудь земляничку с малинкой посеют. Вот радости-то будет!
— А по мне, хоть хрен с редькой, понял?! Я вот тут гораздо более трагическим делом занят! Детектив какой-то, не иначе просто, а голова не варит, и вы ещё, арбузы, под руку толпами лезете.
— Что у тебя стряслось?
— Да я вот тут собственное зашифрованное стихотворение нашёл в четырёх вариантах, понимаешь? Это шифровка такая — четыре варианта. Если читать, как написано, то такая похудрень получается, что даже для меня — похудрень, а вспомнить, что было вначале, не могу. Давно это было, года три, а может, и больше, назад.
— А зачем тебе вспоминать, может, и не нужно совсем? Ты же любишь математику!
— Отстаньте от меня со своей математикой! Я её терпеть не могу! Хотя это, конечно, мысль, арбуз! Спасибо, я подумаю её. Пока! — я повесил. Или «положил»? Смотря что.
Я положил трубку на аппарат и пошёл на кухню — вырубить ненавистный «Кинг Даймонд». И с чего бы это вдруг Арбуз решил, что я люблю «Кинг Даймонд»? Может быть, я его ненавижу примерно так же, как и математику?!
Математика, математика, математика — ворчу я себе под нос, сидя в полной тишине, приблизительно, в полночный час и глядя на испещрённый моим идиотическим, достойным матерных идиом почерком лист. Математику я пока отверг, взяв за основание этого серьёзного шага свою нелюбовь к ней, как к методу творчества, решив проанализировать текст на логичность сцеплений слов. Так что ли?
Получилось. Вот это. В общем, тоже дерьмо не менее куриное, чем вся жизнь, да ладно уж…
вариант I:
как боль красивых фраз изъяны… ритуальная ложь плююще приложима к шее… разливая в навоз… со вздувшейся веной черпает стаканом как нож протоплазму кровавый алмаз… прозектор-гипноз постепенно окна стекает соком… распаханный разум растворяющих глаз… составляющие вторженья по извилинам — на… глубоким разложен мозг как соль
вариант II:
как соль разложен мозг глубоким… по извилинам — на… вторженья растворяющих глаз распаханный разум… или …распаханный разум истекает соком окна постепенно… или …истекает соком окна постепенно прозектор-гипноз… кровавый алмаз протоплазму как нож черпает стаканом со вздувшейся веной разливая в навоз… или …разливая в навоз приложима к шее плююще ритуальная ложь… изъяны красивых фраз как боль
вариант III:
как боль разложен мозг… изъяны по извилинам — на плююще составляющие разливая навоз распаханный разум черпает стаканом окна протоплазму… или … черпает стаканом окна протоплазму прозектор-гипноз… кровавый алмаз постепенно как нож истекает соком… или …постепенно как нож истекает соком со вздувшейся веной растворяющих глаз… или …со вздувшейся веной растворяющих глаз приложима к шее вторженья ритуальная ложь… глубоким… красивых фраз… как соль
вариант IV:
как соль красивых фраз глубоким ритуальная ложь вторженья приложима к шее растворяющих глаз со вздувшейся веной… или …со вздувшейся веной истекает соком как нож постепенно кровавый алмаз… прозектор-гипноз протоплазму окна черпает стаканом распаханный разум разливая в навоз… или …протоплазму окна черпает стаканом распаханный разум разливая в навоз составляющие плююще по извилинам – на изъяны… или …разливая в навоз составляющие плююще по извилинам — на изъяны разложен мозг как боль… или просто …по извилинам — на изъяны разложен мозг как боль
Есть, конечно, во всём этом нечто пульсирующее, гнетущие сцепки какие-то, как грамматические, так и эмоциональные, да и содержание какое-никакое вроде иногда проглядывает. Знаете, что настораживает?
— Знаете, что меня настораживает, господа присяжные соглядатели? — сказал я вслух, на время забыв, что время позднее и говорить так громко не следовало бы, и, сразу вспомнив об этом, стал говорить тише, хоть и по-прежнему вслух, но уже (или уже) шёпотом. — Ось «прозектор-гипноз»–«кровавый алмаз», точно разделяющая каждый из вариантов стихотворения надвое!!! И самое странное то, что, по сути своей, здесь даже не четыре варианта, а всего лишь два, два других являются точными зеркальными отражениями. Но каким отдать предпочтение? И стоит ли делать это? Но как же тогда выделить те два, с которыми следует продолжать работу?
Двумя зеркальными являются варианты: I со II и III с IV. Тут я снова…
В общем, голова наутро болела и отказывалась хоть сколько-нибудь продуктивно шевелить мозгами. Дынька рассердилась вчера не на шутку и на моё предложение вместе пошебуршать красной и жёлтой осенней листвой в лесу ответила категорическим отказом в том смысле, что является законченной урбанисткой, посему не представляет себе никакого отдыха вне городского комфорта, и, если уж на то пошло, нужно же хоть в чём-то пойти мне насуперечь! Я согласился, что нужно, конечно, спорить не было ни сил, ни желания, тем менее настаивая, чем более хотел — а я хотел этого! — остаться в одиночестве, оделся в плащ, шляпу, утеплённые кроссовки и взял в руки пластмассовое ведро. Она только хмыкнула напутственно:
— К обеду будешь? — издевается, сладкая моя, ведь до обыденного обеденного часа оставался всего час. — Или ты и впрямь надолго?
Я прикинул в уме, надолго ли, но внешне — прикинулся вполне ответно обидевшимся:
— Не знаю. — и потом на автобусе семнадцатого маршрута заехал на родительский участок, взял секатор на предлиннющем шесте и со шнурком и пошёл в лес собирать рябину.
Однажды я пересёк однопутную железнодорожную трассу. На ней вдалеке я увидел, как старый добрый семафор стоял и думал, светя зелёным глазом. Это была заводская ветка, поэтому он, наверное, почти всю свою старую добрую жизнь простоял, чаще светя именно зелёным глазом. Но мысль его вслед, конечно же, за моей, возможно, из солидарности зашла в тупик, утратив вдруг осязаемость этого самого смысла этой вот самой старой доброй жизни, и он попытался разгневаться красным. Получилось как-то невразумительно, и напрасен был визг паровоза, испугавшегося от неожиданности: уклон, явление редкое, потому как вредное, но всё-таки ещё наблюдаемое в жизни железнодорожных полотен, сделал своё богомерзкое дело. Через три минуты санитарами, медсёстрами, врачами и, между ними, главврачом лично был начат экстренный сбор трупов и раненых: сперва — детей и женщин, если возможно было с достаточной уверенностью определить возраст и пол; потом — стариков и старух вне зависимости от половой принадлежности; после и до самого утра — остальных и остальное оставшееся лежать. Что сталось, не знаю, познав нечаянно незнание отчаянное препятствия из-за поворота при наличии неблагоприятных условий: уклончивость местности, туманность нижнего слоя атмосферы, влажность послеутренних рельс и покинутость локомотива бригадой. Гады — они, увидев, что состав обречён, выпрыгнули и сбежали сломя голову с места предстоящей трагедии, таким образом, и не подумав даже обеспечить себе алиби. Подчиняясь, так сказать, инстинкту самосохранения, что, естественно и не судимо бы, если б не доверчивость пассажиров железнодор. транспорта, кроме скудного запаса своего драгоценного времени, вручивших им и свои жизни, хотя вряд ли кто-нибудь из них над этим задумывался именно так. Инстинкты на следствиях во внимание не принимались никогда, если речь шла о гарантировании и об ответственности, и сейчас не принимаются, маются муками совестливости и страха перед грядущим возмездием те, кто забыл об этом в миг всеобщей опасности. Наверное, неуёмная жажда мести-жизни-справедливости-свободы, равенства и братства-сатисфакции заставляет измерять, понимать и проживать жизнь по принципу «око за око, зуб за зуб». Зуб на зуб — от озноба — не попадает, выстукивая требовательно-незлобивой морзянкой мысль-зазнобу вечную русского интеллигента — о постепенных и планомерно поочерёдных отменах смертной казни, национальной розни, междупартийной грызни, интеллектуалистской грязни… От мысли, свежей, как журчание ручейка, что двоих надо повесить, застрелить, включить в цепь электрич. стула, стола или кровати, посадить на кол, четвертовать, колесовать, бросить в кислоту, облить на морозе водой, утопить, оскальпировать, распять раз шесть или семь — гильотинировать, усыпить уколом, угостить цикутой или разобрать на части для стареюще впадающих в маразм гениев или высокопоставленных дегенератов — сатис факшн неизбежен, но к здравомыслящему так и не приидет. Да, они, эти двое, конечно, виноваты, но тех, что были, но не стало — не вернуть, как ни трудись в каком бы то ни случилось поте лица своего. И смерть их лишь станет продолжением списка жертв всё той же паровозной трагедии. Оставить в живых — тоже можно, безусловно, ложно выстроив тезис о возможности не возможного — перевоспитания, искупления, преображения. Воображение, и только! Что ж тогда остаётся нам делать в этом наваждении, где беспечность, халатность, безответственность — всего лишь результат трагичности мировосприятия, заложенной в раннем детстве — наследство отцовской трусости и молоко материнского самопожертвования; и то, и другое — во имя продолжения рода. Требование христианской любви в экстремальной ситуации переносится с ближнего на самого себя — любовью к жизни оборачиваясь: ты любишь сливки, например, водку и творог, берег полноводной речушки на утренней заре, на солнце — солнечные пятна, пятнадцать первых серий телесериала, красивую и умелую девчонку в постели — с возможными личными нюансами… сплетню в общении, интригу — в общем, всё, без чего жизнь трудно назвать жизнью и что невозможно перечислить поединично. Отлично понимая конечность процесса — ведь не маленький уже! — стараешься продлить наподольше и, вспомнив, как всё, что прожито, хорошо, и что много чего хорошего ещё не прожито, в роковой момент переживаешь чувство сильнейшей тоски… Преодолеть его невозможно, и, осторожно подходя к проблеме свободы выбора, возможно любого человека выставить — невинного в невинной ситуации — безмерно виноватым, и любого виноватого, как ни странно, на первый взгляд, — оправдать человечностью отношения к нему. Гуманизм электростула или петля Иудиного раскаяния — имеет ли смысл такой выбор, когда не из чего больше… В Японии ли, во Франции, в Польше, в России или в Штатах, Чили, Гондурасе, в Конго или в Сальвадоре лишь насильник поистине преступен. А трус может ли быть злоумышленником, ибо какой моральный закон человеческого бытия преступает он? Убивает неужто? Да нет же! Прелюбодействует? Нет! И так — во всём: нет, нет и нет! Потому что он просто — боится — и, значит, просто хочет жить стабильно, спокойно, долго. Поставь-ка любого из добровольно доверившихся ему пассажиров на его место! Тесно станет на Земле Подсолнечной от армии преступников. Так надо ли казнить — совершать самое циничное из всех возможных убийств, ведь ваш казнённый — лишь козёл отпущения? С глубоко прячущимся самоотвращением убивая его, каждый таким вот странным самооправданием просто сводит свои счёты — заочно и заблаговременно — с преступностью собственного существования…
Вот так вот и удалось отдохнуть мне от всей этой ночной дури: не думая ни о чём сколько-нибудь серьёзно, как бы вглядевшись в это дело со стороны, а не изнутри, как раньше, не то, чтобы внимательно, скорее — наоборот, бродя с шуршанием по красной и жёлтой листве осеннего леса, высматривая краснеющие гроздьями обмороженных уже ягод рябины среди голых других деревьев, обстригая их неторопливо, неторопливо по виду выбирая те кисти, что потяжелее цветом и, значит, спелее на вкус. Как бы вглядевшись в это дело со стороны, а не изнутри, как раньше, не то, чтобы внимательнее, скорее — наоборот: рассеянно — я вдруг ощутил тревогу и умиротворение единым каким-то необъяснимым не то сладострастным, не то жестоким к себе, саможестоким, чувством. Точного, одного единственного слова для обозначения этого странного чувства я подобрать так и не смог, поймав себя на том, что вряд ли хочу этого сейчас, как чего-то излишнего, когда подбирая и складывая ягоды в ведро, снова бредя с шуршанием по красной и жёлтой листве осеннего леса, снова высматривая краснеющие гроздьями уже обмороженных ягод рябины среди голых других деревьев, снова обстригая их неторопливо, снова неторопливо размышляя о жизни, как о чём-то абстрактно-безразличном, и не умея мылить так, не умея найти определения своим чувствам. Не то мороженого хочется, не то — родиться заново. В конце концов, кто дал право всем этим… ВАМ… издеваться надо мной, сиротинушкою беззащитным?! Не любите вы бананов, вот что, совсем не любите, оказывается! Ненавидите даже, я это знаю.
Во-первых, быт. Заедает тех, кто к нему или никак, или свысока относится. Обо мне речь. Ну, не умею я варить, жарить, тушить-парить ничего, кроме яичницы и чая! Так что же теперь, это повод, чтоб вот так вот ежедневно, как это происходит со мной ежедневно, ежедневно издеваться, убивая ежедневно?! Челентано, мне помнится, в кино снимается, сам снимает, да ещё и песни успевает как писать, так и петь (о, Боже) — и записывать; и никто с него не требует, чтобы он полы мыл, посуду там всякую, мусор выносил или бельё стирал. Ну, разве что чужое — вечерком, в компании друзей за бутывлочкой (по опечатке — вместо «бутылочкой»… какой-то странный, прям-таки перформенсный кайф) чинзанки, но на это-то простительное место мы все слабаки, не он один — совсем другое дело. А скажите-ка мне абсолютно честно, положив руку на «Трёх мушкетёров», не унижение ли — гнать человека за тестом на другой конец города только потому, что даже не ему, а ей пельменей вдруг захотелось, вот надо же было так
хреново случиться! И не кстати!!! Решив перейти через придорожную канаву по сваленной в неё куче не то наломанных, не то нарубленных веток и сучьев, я оступился и, неловко провернувшись на уходящей из-под ног опоре упал на неё — вдоль дороги, на которую хотел выйти и до которой оставалась какая-то пара-другая шагов, и вдоль канавы, вернее — сверху. Естественным и вряд ли предосудительным проступком было бы сматериться чисто по-русски смачно во весь голос, но у меня начисто пропал дар речи, когда в канаве под собой сквозь эти наломанные сучья и ветки я увидел мёртвое лицо с мёртво уставившимися на меня глазами и мёртвой жизнерадостной улыбкой… или оскалом?.. почему, собственно, решил, что мужчина примерно моего роста и возраста, так безмятежно-интимно оказавшийся подо мной, мёртвый? Да кто же живой будет так безмятежно-интимно лежать под кучей хвороста на мёрзлой земле и добродушно скалиться беззвучной улыбочкой свалившемуся на него гетеросексуальному мужику примерно его роста и комплекции — не из легковесов? Я едва сдержал спазм мочевого пузыря или расслабление мышц мочеиспускательного канала, в общем, не знаю, как там это называется и что происходит, но счастливо избежал дурнопахнущей сырости в нещадно любимых мною джинсах и даже пошутил почти с надеждой в голосе, прозвучавшей, надо думать, дико и несуразно:
— Извините меня, пожалуйста, но мне сказали, что здесь не занято!
Он не ответил, а зря! Осмелюсь признаться, если б он ответил, то навсегда бы отбил у меня чувство юмора, и без того убогое. Не ответил, видимо, его чувство юмора замёрзло, как и всё остальное: в частности, рука в торчащем положении, об которую я сильно ушибся каким-нибудь ребром. Потирая осторожно ушибленный бок, я поднялся и отбросил те несколько разветвлённых крупных сучьев, что так не совсем хорошо скрывали труп, запел «Отель «Калифорнию», не совсем хорошо и не достаточно точно помня текст, вследствие чего вместо забытых слов вставлял какие-то от фонаря. Жаль, что до сих пор я не сделал перевода! Как жаль, ведь это одна из редких песен, с которой на устах можно на свет и рожаться, и рожать, а также — умирать и, в гроб сходя, благословлять. В общем, нерукотворный памятник, поставленный «Иглз» самим себе на обломках и в грязи умершего и разложившегося хиппанства, царствие ему небесное! Труп выглядел, как и при знакомстве, по-прежнему привлекательно и неплохо в смысле сохранности и целостности, лежал прямо, не двигаясь, только левая рука, согнутая в локте, торчала вверх полусжатым кулаком… вот разве заулыбался он вроде уже будто бы иначе, словно хотел мне что-то предложить этакое… растакое авантюрно-мстительное…
Домой я вернулся позднее, чем мог бы и должен был вернуться, если б не ряд вышеописанных и — на выбор автора — некоторых, подвергнутых временному умолчанию, случайных обстоятельств фактического земного существования и последовавших под воздействием их поступков, предоставивших, наконец, настоящую свободу выбора, а не декларируемую — между прочим, впервые в жизни: съесть мороженого или родиться заново? За мороженым надо было поехать в город, а второе получилось само собой, я просто развёл костёр над телом переодетого мною добровольца, так что лица его теперь стало не узнать, а вот та часть моей одежды, что лежала под его спиной на холодной земле, сохранилась в достаточном для опознания виде; кроме того, я предварительно подарил ему вопреки проснувшемуся во мне щемящему чувству жадности свои часы, свои очки, наскоро вбил ему в ухо свою серёжку и одел на безымянный палец правой — слава Богу, не сжатой в кулак! — руки своё обручальное кольцо. Я искренне извинился перед усопшим за свою подлую надежду на скорое возвращение этих предметов ко мне же, но расписку с него требовать не стал, и он остался безмолвно благодарен мне за то, что я не издеваюсь, не кощунствую над беззащитным трупом попавшего в неприятно беспомощную ситуацию человека.
Дашка ошалела, когда, увидев меня в невнятного вида рванье, получила самые постепенные, самые осторожные, на какие я, возбуждённый, был способен, объяснения по поводу того, что всё совсем не так страшно, как она себе это в мгновение ока нафантазировала, никто меня не бил, не раздевал, не грабил, я вот даже и собранные ягоды не забыл принести из лесу! Просто я решил умереть и родиться заново, раз представилась такая возможность, редкая и удачная… в нервной обстановке мы провели с ней всю ночь, обсуждая как случившееся, так и то, чему ещё предстояло произойти. Обнаружили ошибочку в моих действиях: ведро и рассыпанную рябину нужно было бы оставить где-нибудь там же, поблизости, но не рядом. Но этого не воротишь, и, пересыпав рябину в фанерный ящик на балконе, а ведро поставив на положенное ему место, поутру она позвонила в милицию. Её стали успокаивать: мол, пусть больницы обзвонит и морги, и про медвытрезвитель пусть не забудет, да про родственников или, возможно, друзей и знакомых, я, мол, просто у кого-нибудь на стороне заночевал, одно что любовниц моих ей не предложили навестить! Дынька всё сделала добросовестно, и это, надо сказать, вместе с тем нервозным состоянием, в котором за компанию мы пребывали с ней ещё со вчерашнего вечера, очень помогло ей войти в роль перед тем, как она снова позвонила в милицию: они подробно расспросили, когда она видела меня в последний раз (она ответила и добавила, что мы, кажется, поссорились) как это было (ужасно-дико-нехорошо), собрался ли я уходить куда-нибудь определённо или вообще (взял ведро, а перед ссорой ещё предлагал вместе поехать в лес за рябиной).
— Да ведь я вам ещё утром, то есть когда в первый раз звонила, говорила про это!
Вопросы цеплялись один за другим и, как грибы, нанизывались вместе с ответами на нить для сушки логическим мышлением.
— Вы хотите сказать, что знаете, куда он пошёл за рябиной?!
— Да я уверена, что в район третьего рудоуправления, там у его родителей сад.
Видимо, Дашке повезло, не то рука, крутившая с дрожью диск телефона, лёгкая такая, не то язык — без костей: или у них не оказалось под руками никаких больше дел погорячее и они решили, что быстро отделаются от этого и не важно, с каким результатом, но пообещали заехать через полчаса и спросили адрес.
Когда Дынька вернулась, замученная и заплаканная, я уже приготовил гороховый суп из пакетов, яичницу с помидорами и заварил чай, открыл банку датской королевской ветчины и поставил на стол купленную во время трагических скитаний бутылку «Каберне».
— Ты знаешь, Банан, был момент, когда я и вправду поверила сама, по-настоящему поверила, что это ты мёртвый. Это было ужасно. Ты даже представить себе такое не сможешь! Я будто бы раздвоилась совсем, я сходила с ума просто, потому что ты был мёртвый передо мной, я ощупывала тебя, холодного, голого и обгорелого, и этого… того, что ты мёртв, было бы уже достаточно, чтобы сойти с ума не сходя с места, но я же знала, где показать им то родимое пятно, про которое ты говорил. Только оно меня и спасло. Оно подтвердило, что это всё-таки не ты, ты — дома, живой, меня ждёшь и боишься, что я что-нибудь не то сделаю, не справлюсь. Я увидела это огромное родимое пятно, и меня чуть удар не хватил от страха, что меня сейчас заподозрят. Это так своевременно получилось, что даже пришлось менту меня поддерживать, чтоб я не упала, потому что я мертвеца оттолкнула. А он снова стал как бы тобой. Это ужас. Ты вправду боялся, что у меня не получится?
— Да. Дашенька, да я тут тоже чуть с ума не сошёл. А ты успокаивайся давай. Видишь, я-то здесь сейчас перед тобой, так что давай-ка выпьем, потрогаем меня тёплого, живого. Успокойся, пожалуйста, там ведь совсем не я был, даже ведь и не похож на меня совсем…
— Ещё бы, он так сильно обгорел, и с него, между прочим, снимали и давали мне посмотреть твои вещи. Я, наверное, мазохистка, мне и сейчас, как вспомню, так вздрогну, кажется, что там — тоже ты.
— Ну, что ты. Там был… — я едва не проболтался. — другой, видела, какая у него родинка? У меня таких нету и отродясь не было, ведь правда? И совсем, кстати, на другом месте. Я в этом смысле гораздо приличнее, чем он.
Она выпила медленно полный высокий бокал красного вина и спросила ещё более безвольно, чем говорила до сих пор:
— Ты думаешь, поможет? Я так устала.
— Обязательно поможет. Кушай давай. Спасибо тебе, любимая! Жена моя! Я теперь как-то особенно знаю, как не знал никогда, ни у кого больше нет такой женщины, как ты, Дашенька. Ни одна на свете женщина не способна любить так, как ты, потому что ни одна не повторит…
— Перестань, Банан, не говори чепухи, ты ведь не Павка, чтобы чушь несусветную пороть. Ох, и подписались же мы с тобой на мероприятие. Ты — сумасшедший банан — сумел уговорить меня, трусиху, на такое, вот это точно, что никто другой не смог бы сделать этого…
— Откуда ты знаешь? — мы постепенно оттаивали, и, чем больше говорили, тем быстрее и блаженнее.
Она пожала плечами, блеснув улыбнувшимися на миг глазами:
— Я ведь не кого-нибудь там в морге люблю, а тебя. И именно так, что только ради тебя и пошла на весь этот ужас.
— Прости меня, Дашенька, прости за этот страшный день. Давай уже забудем его хотя бы до утра. Потом ведь всё равно настанет время, когда всё это безобразие закончится. — это был странный вечер, неопределённо и очаровательно затянувшийся ужин с разговорами, состоящими из слов, вновь, как когда-то, наполнившихся содержанием, вполне искренним и безоглядным, и безумная страстная-страстная ночь.
Только под утро я вспомнил и спросил о Славике, том самом Неважно Каке, арбузе формации эготического эвристицизма, что позавчера распинался в своей ненависти к математике, ведь именно ему, так как у него есть телефон, довелось сопровождать вчера мою супругу, поддерживать и утешать. Она вздохнула:
— Самое большое свинство с нашей стороны будет, если ты заранее не предупредишь родителей. Они ведь по-настоящему, не так, как мы…
— Ну, что ты, Дынюшка, это ведь не навсегда! Потом постепенно мы им всем всё объясним, и друзьям — тоже, я буду лично на коленях выпрашивать прощение у каждого.
— Ну и дурак же ты иногда бываешь! Если б я тебя не знала так хорошо, как знаю, я бы ни за что не подумала, что ты способен произнести такую чушь! Вот, понял?
— Не понял. Что сие означает?
— Нужны им твои извинения? Они только увидят тебя, так сразу же и без твоих усилий тебя простят. Я считаю, что маму и папу нужно заранее предупредить. А Славик, между прочим, так ревел вчера, так ревел. У него, например, губы дрожали, особенно в морге — он вообще не мог сдержаться, его вместе со мной таблетками накормили, а спичку на улице к сигарете, вообще, я ему поднесла, понял?! Если бы ты мог увидеть, как это красиво — мужские слёзы по лучшему другу… тебе, дуралею, сразу бы захотелось воскреснуть!
Я не ответил ей, что не только видел а и сам лил их недавно — позавчера… Пусть не над лучшим другом, но некоторые обстоятельства частной жизни делают порой незнакомых тебе людей или знакомых заочно очень близкими и значительными, доводя до самых искренних слёз в таких вот, подобных нынешнему, случаях…
— Да, наверное, так и случилось бы. Поэтому я и не пошёл с вами в морг, потому что знал, что вы будете плакать, и мне очень захочется воскреснуть, чтоб только не видеть этого. Ты как себя чувствуешь сегодня?
— Отдохнувши, как ни странно.
— Зато внешне по тебе этого не скажешь. Ты похожа на жертву суточного допроса в ГПУ. — я пошутил так.
— Ещё бы, милый! Всю ночь трахаться с мёртвым мужем в поте лица и с полной эмоциональной мобилизацией, а?!
— В каком это ты смысле употребила слово «мёртвый» по отношению к живому мужу?
— В прямом.
— Тогда — ладно. «Реланиума» не хочешь съесть?
— Да ну, не надо! У нас ещё найдётся ли случайненько бутылочка вина, это было бы лучше и просто замечательно?
Знаете, что меня больше всего настораживает в моём поэтическом детективе? Ось «прозектор-гипноз»–«кровавый алмаз» точно разделяет каждый из вариантов надвое, и самое-то страшное то, что вариантов-то даже и не четыре вовсем, а совсем лишь два: пары I со II и III с IV являются зеркальными отражениями. Тут я снова попытался не трогать пока математику. Возможно, потому, что понял, как быстро и легко благодаря ей вычислю с помощью какой-нибудь очень простой математической закономерности искомое стихотворение, а мне, по всей видимости, не шибко-то этого хотелось, и я стал искать новые возможные логические, эмоциональные и грамматические сцепления, исключая скобками не укладывающиеся в них слова.
вариант I:
как боль, красивых фраз (изъяны) — хотя, блин и изъяны нормально в такую конструкцию вписываются, а если без них, то уже и длинно-таки получается — как боль, красивых фраз ритуальная ложь, плююще приложима к шее (разливая в навоз — ну, никуда!) со вздувшейся веной, черпает стаканом (как нож — вырубаем топором) протоплазму… далее я сразу и сам вырубаюсь, потому что не знаю, как поступить с рядом стоящими «кровавым алмазом» и «прозектором-гипнозом»
вариант II:
разложен мозг (глубоким) по извилинам — на вторженья, составляющие (растворяющих глаз) распаханный разум… да-а, очень даже одновременно и философично, и физиологично, а если принять за целое «истекает соком окна постепенно», то встаёт вопрос: кто истекает? Стоящий впереди «распаханный разум» или следом стоящий «прозектор-гипноз»? А почему, собственно, не всё тот же «кровавый алмаз»? Правда, с алмазом тут и ниже вполне может получиться: …кровавый алмаз протоплазму (как нож) черпает стаканом (со вздувшейся веной), разливая в навоз… что разливая?! Дальше-то что?
Кранты!!! Съезжает крыша; как жаль, что я не успел (пока) познакомиться с Башковым, это тоже один наш местный арбуз был (, есть и будет). Сбродив к своей «поэтической» книжной полке, я достал его «Чёрный треугольник», ругаясь в очередной раз, как и всегда, что он озаглавил книжку названием попсовой политиканской телепередачки. Может быть, все они, это обладающее активной жизненной позицией старшее поколение, так политикой перее… как же это бьюдеть пё-рюсски: перееханные, перееденные? так политикой раздавлены в кровавые кляксы — их души перемешаны навсегда с дерьмом… ха! красные, выбрав себе цвет для своего дерьма, не прогадали: вот кровь, а вот — красное — перемешай, а потом поди разберись, где душа, а где что! Уже не сможешь отделить одно от другого. Слушая в наушниках шикарно — не по трансляции из какого-нибудь заходящегося кашлем колонного зала, а студийно — записанного Рахманинова, я листал книжку форматом 142x100 мм и объёмом 128 страниц минус 14 вступ. статьи и «Содержания», названную на обложке в соответствии с изображённым там же оранжевым ромбом, и вот что обнаружил.
* * *
Вот и я не уехал в Париж,
Всё мечтал и мечтал о котором.
Что теперь мне останется? Лишь
Умереть под российским забором.
Как стремительно близится взрыв.
Это общество начало с марта
Испытанье своё на разрыв,
На разрыв моего миокарда!
Может, кто-то процедит едва:
«Этот парень сгорел не от страха…»
Но на Сент-Женевьев-де-Буа
Моему не поклонятся праху.
Зря он не уехал, когда была возможность, теперь это стихотворение можно читать как пророчество. Странно, что арбузов всяческих больше, чем бананов, мне об этом в институте сказали, долго объясняли, почему, но я так ничего и не понял, хотя вроде и не дурак, и не совсем дурак? остаётся добавить от себя — для себя же: а невсяческих, с Большой буквы Арбузов гораздо меньше, чем невсяческих с Большой буквы Бананов. Я, например, вообще гибрид чистой воды. Дынька несказанно удивилась, увидев в моих руках «Зелёный круг», тронула меня за плечо и, дождавшись, пока я сниму наушники и выведу звук на колонки, с неподдельным интересом спросила:
— Что на обед приготовить? Макароны, ракушки или рожки? И у нас ещё позавчерашняя тушёнка осталась, как ни странно.
— Действительно, странно. Даш, а что тебе самой больше нравится? То и приготовь.
— Мне больше нравится плов с бараниной, приготовленный в кафе «Стрелка на Невском» и поданный с бульоном в глиняных горшочках, и ещё посыпанный зелёным горошком, как ни странно.
— Действительно, странно, Даш. А вот мне больше всего на свете нравится яичница.
— А как же омлет?!
— И омлет тоже! Но это же один из великого множества всевозможных яичниц, не так ли? Мне нравится всё, что можно приготовить из яиц: глазунью, болтунью, омлет и так далее. Просто варёные яйца и просто сырые, яичные блины и всмятку. Между прочим, когда мы с тобой уедем отсюда навсегда-навсегда в поисках сладострастнейшей из ностальгий, давай откроем на Лазурном Берегу трактир или даже постоялый двор в жирно-жирном русском стиле и назовём его пугающе честно и откровенно пугающе: «Холестерин». — про Лазурный Берег, а не про Париж я сказал, потому что ведь всегда боялся стать плагиатором, я и сейчас боюсь, не смотря на то, что прямо до какой-то антиностальгии хочу именно в Париж. — Там мы будем готовить на животных жирах жирные-жирные котлеты и бефы, строганоффы и лангеты, картофель фри и по-домашнему и макароны по-флотски, будем щедро маслить кашу сливочным-сливочным маслом, а я лично разработаю огромнейший ассортимент фирменных блюд из яиц! Как ты на это смотришь?
— Не знаю. — серьёзно пожав плечами, задумчиво ответила Дынька. — Будет ли у них пользоваться успехом вредная-вредная для здоровья диета?
— Нет проблем, они ведь европейцы, в конце концов! Сборище наций вымирающих, в отличие от нас с китайцами, недоразвитых, и от переразвитых американцев, помешанных на здоровом образе жизни и разжиревающих на правильных диетах.
— Возможно-возможно. Как говорил твой мастер на актёрском мастерстве… — она выждала, сигнально приподняв бровки, и мы дуэтом закончили заезженную в качестве цитаты крылатую фразу одного из лучших моих педагогов:
— Всё возможно на этой Земле под этим Солнцем.
Я не сдержался и добавил экзистенционально:
— Ур-ра-а, товарищи!!!
— Не ори! Ты мне вот что объясни. — спросила она едва ли не равнодушно, давно занимаясь варкой спагетти. — И поубедительней, пожалуйста. Ты чего это вдруг Рахманинова слушаешь и антикоммунистический агитпроп читаешь? Ты же не любишь Башкова?!
— Ну, это ты совсем напрасно говоришь так сильно, я не Башкова, я политику в поэзии и, вообще, в искусстве не люблю. На-ка лучше почитай. Вот это, на шестьдесят четвёртой странице.
Она читала, по праву забыв на время о варящихся рожках, а я (плакал… Во, нормально?!), глядя в окно на землю, пегую снежными пятнами, нашедшими своё простое земное счастье в бескомпромиссной борьбе за существование под солнцем, (и не) просто пялился в окно и курил (, а просто прятал глаза, потому что на них навернулись слёзы).
— Сильное стихотворение. — она положила книжонку на стол. — А ты не знаешь, почему он так и не уехал?
— Да откуда ж мне знать? Я с ним и знаком-то не был, не виделся (ещё) ни разу. Мне всё только обещали познакомить нас, да так и не познакомили, не исполнили (пока) обещания. — показалось, что сказалось вдруг всё это как-то неправильно, и я спешно сменил тему. — Слушай, как ты думаешь, этот подорожник на велосипеде, с собакой который, знаешь?
Она кивнула, спросила:
— Ну?
— Как ты думаешь, он все помойки в городе объезжает или выборочно?
— Да откуда ж мне знать. — начала было она.
Посмотрела в окно, где упомянутый неспросонок персонаж в мотоциклетном старинном шлеме ревущих семидесятых, обшарив мусорные баки напротив нашего хрущобного хау-оса и уложив что-то в присобаченную на переднее крыло некогда магазинскую металлическую корзинку квадратно-прямоугольной формы, тип которых давно вышел из употребления у нас в провинции по причине необновления парка, так сказать, как-то очень даже по-ковбойски, подобно телерекламе из «Мальборо», вскочил в седло и, послав свою крупную полудворнягу-полуколли далеко — вперёд, рванул за ней вдогонку по улице в направлении, привычном нашему неоднажды за ним наблюдавшему наблюдательному наблюдательскому взгляду.
— Слушай, Банан! — Дынька закончила начатое. — А представь себе, что все эти городские и пригородные баки и помойки тоже поделены на сферы влияния, а? Как площадь перед мэрией?! Как весь город?!!
— Почему бы и нет, у нашего подорожника есть преимущества. Он — на колёсах и с собакой, так что орудует, наверняка, в одиночку. Ты когда на работу выходишь, завтра в ночь?
— Какая работа?! Я же в отпуске по случаю похорон мужа!
— Ой-ё-о! Я и забыл совсем, что помер! — я-то пошутил и почти смеялся, а
она лишь слегка улыбнулась и успела только начать:
— Не остри так больше, ты мне обещал… — когда зазвонил телефон, и, уходя, распорядилась. — Нарежь хлеба, достань кетчуп и чайник поставь. Это Славка звонит.
— Привет ему!
— Ага. — она вышла, и я едва ли услышал из прихожей. — Привет, Неважно Какик! Нет-нет, пока не съехала. Ты только не падай, пожалуйста, а то шнур порвёшь, как тогда с папой расплачиваться будешь…
И так далее и тому подобное, я сменил кассету, отслушав могучую ностальжи а ля рюсс, и, когда Дынька вернулась, спросил во весь голос, надеясь, безусловно, на лучшее:
— Ну как?
— Летит на крыльях. Обещал тебе морду набить.
— О, ёлки-палки! Дынь!!! А где у нас маска?
— Какая маска?
— Вратарская — проволочная сеточка со шлемом вместе. Я её одену, чтобы он мне лицо на радостях не попортил, а?
— Неплохо придумано, кажется, я её недавно в кладовке в коридоре видела. Но это было так давно!
— А ты хоть догадываешься, почему этот негодяй хочет непременно набить мне морду?
— Почему?
— Потому, что тайно и явно, давно и неизлечимо вышеозначенный негодяй влюблён в тебя, и, воскреснув, я обломал все его далеко вперёдсмотрящие радужные планы и надежды.
— Это ты — негодяй! Завтра, между прочим, в газете будет напечатан некролог с фотографией и стишком, написанный, между прочим, твоим другом…
— Друзья познаются в бидэ, а он…
— …так что готовься: нужно сегодня же идти к родителям и сознаваться. Откладывать больше некуда.
— Дынь, ну, зачем ты мне об этом напоминаешь, злодейка? И без того уже на душе муторно. — я вновь закурил, не понимая, зачем я делаю это так часто? Мозги разламывались малочегохорошегообещающими закато-раскатами где-то вдоль и около горизонта, не мешая при том странному ощущению некой гнетущей свободы выбора как в теле, так и в духе. — Я боюсь, что они не поймут меня.
— Ну, ты же сумел меня убедить, теперь вот займись родителями…
— Давай замнём, не угнетай меня раньше времени. А тебе на кремации присутствовать обязательно?
— А как же иначе? Так принято, это ведь вместо похорон. Должны же они кому-нибудь отдать в руки урну с прахом великого…
— Да, урну с прахом великого Арбуза. Великого провинциального арбуза.
— Почему — арбуза, когда банана?!
— Я оговорился. Конечно же, банана. Да, Банана. Дашенька! Так и не уехавшего на свой Лазурный Берег.
— Ты зачем так часто куришь?
— Разве?
— Да, часто, говорю тебе!
— Не знаю. Извини. Детективная задачка тут одна всё никак не решается. Ты не помнишь у меня такого вот стихотворения? — по привычке брезгливо взяв жёлтый листок бумаги за уголок, я отдал его самой близкой в плане интимности взаимоотношений критикессе. — И это даже не само стихотворение, понимаешь, а шифр, который я почему-то никак не могу ни вспомнить, ни разгадать заново.
Почти не вчитываясь, она пробежала листок глазами:
— С тех пор, как ты завязал с математикой…
— Уй-йо-о! Далась вам всем эта долбанная математика! — я чуть не взбесился.
— Слушай, когда тебе ещё что-то говорят, и не перебивай! С тех пор ты ничего подобного не писал. Разве что «КрондельФаг», но в нём и на дух нет никакой математики…
— Вот это ты Арбузу скажи, мне он почему-то не желает верить, хотя сам тоже…
— После твоей нынешней шуточки тебе вообще никто и никогда больше не поверит, даже если ты скажешь всего лишь, что дважды два — четыре. Да, кстати, об этих твоих четырёх какашках. Сколько в твоём стихотворении было… этих, ну? как у вас там куплет называется?
— Строфа.
— Да. Так сколько в твоём стихотворении было строф? Мне почему-то захотелось сопротивляться, не знаю, почему, но знаю точно, что захотелось не зря, бывает у меня такое чувство в безоблачные жаркие дни, когда, казалось бы, ничто не предвещает ничего такого, что нарушило бы картину цветущей мировой гармонии в отдельно взятой местности при почти полном отсутствии человеческих особей, и чувство это предшествует, как уже, наверное, догадался проницательный читатель, атмосферному явлению типов: «гроза», «ураган», «буря», «цунами», «смерч», «тайфун», «шторм» и тому подобным мерзостям, иногда ещё случающимся в нашей преобразуемой трудовым человечеством природе…
— Мне кажется, дорогая, это я должен задавать вопросы.
— Ты вообще не умеешь мыслить логически. Подумай сам, возможно ли при этом суметь задать нужный вопрос? Сколько было строф, я тебя спрашиваю?!
— Сколько-сколько! Я не помню. Две. Две строфы было. — я совершенно неожиданно ответил и понял тут же, что зря вспомнил про количество строф, но было поздно что-либо менять или прятать.
От кого прятать, кстати? От неё ли? Со вздохом снисхождения вручила мне лист, заметно, ещё заметнее, окончательно потеряв к нему всякий интерес, и посоветовала:
— Читай через строку.
— Как?!
— Через строчку.
— Как просто. — я разочаровался и ироничен вслух оказался как никогда, не про себя подумал скромно и почти безэмоционально: «Н-ну!»
И что же мне теперь делать? Что мне теперь делать с этим, как я уже повторял неоднажды, дерьмом?! Что теперь??? Хотел ли я разгадки? Оказывается, я так надеялся на неудачу собственных поисков, подтверждая чей-то странный отложившийся в мозгу принцип: важен не результат, а сам процесс его достижения. При сём не важно, с каким результатом; но вслух я прямо-таки излился дождём благодарностей:
— Возможно, вполне возможно, что так оно и есть. А ещё возможно, что и так тоже получится какая-нибудь дребедень… То есть авангард, я хотел сказать. Авангард. — успокаивая непонятно кого повторил я.
Или, наверное, мне не нравится вермишель, или когда меня загоняют в угол. Почему же вдруг я в очередной раз, как много и много очередных разов до этого, попал в парашу — очередную и, как ни странно, вне очереди, то есть с опережением графика дежурств? Да потому, сказал я себе в очередной раз, как много и много очередных разов до этого раза, в очередной раз снова получив урок… ну, скажем, не такой жестокий, какими нас балует тиче Жизнь… но я ведь почти уверен, что и сегодня что-то в очередной раз прошло мимо, возможно, большое и важное, нет, это уж точно — большое и не только важное, а и просто жизненно необходимое, как что-нибудь вроде воды, воздуха или сигарет… и я просто в очередной раз, как много и много раз до этого, не усвоил материала. Да я же просто по необъяснимой причине или, вообще, без никаковой её бросился вдруг заниматься не своим делом, а совсем даже противоположным: вместо того, чтобы скрываться и обманывать, манипулируя, создавая, воображаемой реальностью, и выдавать её за натуральную, я начал эту реальность разоблачать, тем самым будто лишал себя самой кожи, органов, костей и так далее…
Сейчас, собравшись с духом, вдохновясь желанием ясности, я всё-таки попытаюсь всё всем объяснить, если такое возможность, но умение объяснить, как следует из нашего школьно-ученического опыта общения с многими из учителей, отнюдь не означает знания учителями того материала, который они нам — в нашем случае, я — читателям, то есть вам — объясняют. Так что ещё и неизвестно, а нужно ли пытаться…
Лексикологическое расследование.
Вводная часть. Не обращаясь пока к научным источникам, своими словами объясню, что такое «лексикология». Это наука такая, которая занимается изучением словарного состава языка, то есть, а то и есть, значениями каждого из возможного в языке слов. Возьмём, к примеру, слово… н-ну, скажем, не долго думая, «мухомор».
I. Этимология. Само слово это происходит от греческих «истина, истинное значение слова» и «наука, знание, учение».
1) происхождение слова или морфемы; и
2) раздел языкознания, занимающийся изучением первоначальной словообразовательной структуры слова и выявлением элементов его древнего значения.
II. Итак, начиная этимологический анализ слова «мухомор», я должен сформулировать те вопросы, на которые я желаю получить ответы. Это просто. Предмет, явление или сущность, обозначаемая словом. Второе, что меня интересует, это — насколько близок процесс формирования слова к сути обозначаемого?
III. Мухомор, род пластинчатых грибов порядка агариковых. Плодовое тело молодых мухоморов заключено в так называемое покрывало, которое разрывается и остаётся в виде плёнки или чешуек на поверхности шляпки. Около ста видов, распространены широко. Многие мухоморы ядовиты, особенно бледная поганка и красный мухомор. Мухомор серо-розовый, поплавок (отсутствует кольцо на ножке) и цезарский гриб — съедобны. Два вида — в красной книге СССР.
Здесь, наверное, всё уже: единственным потрясающим открытием для меня стало то, что бледная поганка, оказывается, тоже мухомор. Вторым по потрясанию — то, что среди мухоморов есть, оказывается, и съедобные…
Займёмся словом «муха» или, как я нашёл его всё в том же Советском Энциклопедическом Словаре редакции 1989 года,
IV. «Мухи настоящие»… но заниматься мухами, наверное, совсем незачем, потому как это насекомое явление окружающей природы широко известно и в научно-энциклопедической справке, я думаю, не нуждается. Мухи, они ещё динозаврьи трупы помогали разлагать, и лицо страдающего на кресте Христа облепляли, и сейчас продолжают заниматься весьма нехорошим занятием — заразу разносят или вон, как африканская цеце, откровенно убивают при посредстве использования яда. Таким вот прямым и честным путём добрались вы вместе со мной до работы над второй частью слова «мухомор», которую я хотел провести на высокопрофессиональном уровне, но отказался и не пошёл в библиотеку, не дойдя ни до Большой Советской Энциклопедии, ни до словаря Даля, в котором скорее мог бы встретить старинное слово.
V. Мор (старинное). Повальная смерть, эпидемия. Мор зверей или мор на зверей. Это я выписал из толкового словаря Ожегова, зайдя на днях к маме в гости за баночкой солёных огурчиков, баночкой самопальной, но вполне солидной, кабачковой икры и за воротником из каракуля для Дынькиного пальто, на котором не менее зловредное насекомое, чем муха, моль съела за лето тот воротник, который был на нём аборигеном. Я уже признавался и каялся публично в своей лености духа и тела и сейчас, продолжая настаивать на этом факте прозрачную жидкость моей совести, именно этим я и объясняю и оправдываю не смотря ни на что кажущуюся поверхностность моего расследования.
VI. Итак, я выяснил на настоящий момент нижеследующее: что слово «мухомор» происходит от слов «муха» и «мор», и далеко неправы будут все окружающие те, кто скажет, что ради выяснения такой элементарщины не надо было заглядывать в словарь! Надо было!!! Хотя бы для того, чтобы отсеять любую возможную в качестве параллельной версию! Не понятно? Объясняю. Предположим, при создании слова «мухомор» имелись ввиду другие значения корней «мух» и «мор». Например, такие: Мор Томас (1478–1535), англ. гуманист, гос. деятель и писатель, один из основоположников утопического социализма, друг Эразма Роттердамского, канцлер Англии в 1529–1532, будучи католиком, отказался дать присягу королю как «верх. главе» англиканской церкви, после чего обвинён в гос. измене и казнён…; мора (доля), единица измерения стиха в античном метрическом стихосложении…; Муха, прозвище руководителя крест. восст. на С. Молдавии и в зап. Украине в 1490–92 …; Муха, созвездие Юж. полушария, с терр. СССР не видно… Абсурд? Да, возможно. Сие означает только то, что мне повезло, и я выбрал для расследования этимологически однозначно трактуемое слово: то, от чего мрут мухи. У одного знакомого Граната, я переспросил: «Не возможно ли какое-нибудь другое происхождение слова?», на что он солидно ответил, что нет, и он может выписать для меня из книги старинных хозяйственных советов рецепт мухоуничтожающего инсектицида из мухомора, на что я согласился, потому как за лето они меня вкупе с комарами и молью затрепетали уже…
VII. Вновь возвращаясь к теме собственной лености, в подтверждение своей неспособности быть сыщиком привожу с превеликими и наглыми извинениями следующее доказательство: печатается всё это так называемое расследование начистовую, без предварительно сочинённых черновиков… Вот так вот сразу, и — в вечность, так что здесь возможны всякие бляпусы (только подумал, и вот на мене — ляпус тут как здесь!). Не пытаясь родить то, чего родиться не могло, не может и не будет смочь, то есть соединять вышеупомянутых мух с не менее вышеупомянутыми морами, я всё же попытаюсь привести свой пример почти абсолютно отвязной версии слова «мухомор», основанной, кстати, на том же сочетании значений. Предположим, что мухомором называли некое время, приблизительно, конец сентября — начало октября, когда, собственно говоря, мухи и по сейчас исчезают на зиму из нашего обихода? Или: мухомор — это такое особенное насекомое мушиное заболевание, уносящее поголовье мух миллиардами в могилу, неизлечимое, как СПИД или Эбола? Или: мор — по-простонародному — мент, а муха — это вор такой специальный, специализируется на украдании пищевых отходов со столов в местах обществ. питания. Муха, значится, ворует со стола, а за столом в штатском — мор сидит в засаде и ловит его при возможности, то есть и занимается процессом, называемых среди профессионалов правоохранительных органов и в среде преступных элементов МУХОМОРОМ.
VIII. Пришла пора ввести в наш сугубо и кондово лингвистический разговор на истинно научной основе термин, только что мною придуманный и объясняющий то явление версификации лексического значения слов, которое поэтапно было проиллюстрировано в главках VI и VII. Что такое это придуманное мною «лексическое мышление», я не знаю, пусть с его значением и заключением в умные формулировки потомки разбираются, на то они и лингвисты, а я всего лишь — писатель, но зато я знаю, точнее точного знаю, что это самое лексическое мышление встречается в природе человеческой нескольких типов:
а) примитивный;
б) примитивно-исследовательский;
в) наивный;
г) наивно-исследовательский;
д) априорный;
е) априорно-эмпирический;
ж) эмпирический;
з) эвристический;
и) — и излюбленный мною, так как по-другому я и не умею, эготически-эвристический, типичный, между прочим, только лишь людям, склонным и — в ещё более всепоглощающей форме — занимающимся искусством.
Я сам открыл дверь Славику и разочаровался в том, что первое бросилось мне в глаза: это был не сокрушительный прямой правой — кулаком, сжатым для смертоубийства или послабже, а всего лишь — искренне влажный, ныне настроенный на катастрофический альтруизм, эгоистически-ясный взгляд моего друга. Мы крепко обнялись, он — значительно крепче, чем я, истолковавший это как истинно мужские объятия после романтически-долгой долгой разлуки в ледовых дюнах тропического каньона, когда один из нас, то есть я-то знаю, что ничего страш… ш-ш-ш-шнох-хо… а другой? Вот с ним, с другим, с другом, сложнее. Уколовшись об обычную для него щетину, пропахшую моим дешёвым и вонючим табаком, его не менее дешёвым и вонючим потом, нашим с Дынькой всегда импортно-цейлонским чаем и дымом костров поисковых экспедиций, обшаривших весь насущный мир, и успев подумать вполне безалаберно, как должна быть неприятна эта его небритость а ля Кэмел случайным в дорогах подругам дней суровых, я шепнул трагически-виновато — что есть мочи:
— Извини меня… Славик, пожалуйста извини меня.
Он ещё крепче обжал моё ставшее вдруг тщедушным тело сглотнул. Никогда ещё не доводилось подозревать в нём, не менее тщедушным, чем я, такой медвежье-геологской хватки! И впрямь чудеса…
— Ничего, уже ничего, Бананчик, отошло, улеглося всё. Прошло и пожалуй что. С возвращением тебя, дорогой мой. Я так рад, так рад, что ты… — он поперхнулся и отодвинулся. — Надо же, вчера меня так окончательно и бесповоротно убедили, что ты мёртв, я уже, понимаешь, вот даже Даше по телефону сегодня вот поверил с трудом и не сразу. Думал, у неё, понимаешь, крыша съехала, боялся, будь оно неладно, что еду для того только сюда вот, что дурку скорую вызвать.
Кажется, я и вправду воскрес. Может, и не жил никогда? Куда уж дальше воскресать, странное чувство для того, кто и не умирал ещё ни разу в жизни. Мне всё ещё трудным оставалось понять Неважно Каковы чувства, и, боясь ещё раз обидеть его, наверное, потому что уже обидел раз… да нет же, почему это? Скажите-ка на милость, чем обидел?! Тем, что воскрес, или тем, что взаправду не умер, так что ли?!! Дак ведь я так плохо не могу думать о лучшем друге, искренне люблю которого. Когда мы пришли в кухню, Дашка курила, заняв моё место около окна и глядя на улицу сквозь чуть подмёрзшие по углам внешние стёкла. Арбуз сел на обычное своё место — спиной к холодильнику — на табуретку, отстоящую от стола, и привычно потянулся к лежащей на нём под настольной лампой пачке сигарет. Закуривая, заговорил, не глядя уже в мою сторону:
— Дыня, честно говоря… Дыня!
— Да, я слушаю тебя, Арбузик. Говори.
— Честно говоря, я ведь грешным делом, когда ты позвонила, подумал, что ты того — съехала. Если б вы знали сейчас, какой у меня камень сейчас свалился. («Лишь бы не на ноги.» — пошутила Дынька.) Не знаете. Я вчера себя едва сдерживал, едва удержался, хорошо, что пришлось побегать, а то бы я в пике ушёл бы. Хотя я итак, если б ты не воскрес, всё равно послезавтра на поминках надрался бы, как кролик, и пошёл бы кого-нибудь замочить.
Это было что-то новенькое в репертуаре кайфующе-застарелого пацифиста, каким мы его знали все эти годы, разбуженное, видимо, именно моей смертью, и Дынька поинтересовалась с большим сомнением, опередив меня, всё ещё очарованно-тормозящего:
— Это ты-то? Замочить?! И кого же?!!
— Не знаю. Кого-нибудь, чья рожа макияжу попросит. Банан, мне тут по-знакомству… вернее, там по-знакомству сувенир пообещали после закрытия дела о несчастном случае: пулю, убившую моего лучшего друга.
— Слушай, Арбузище, её всё равно надо будет забрать. — я просто воспылал этой страстью, не оттого, конечно же, что она, гадкая такая, меня убила, сволочь подлая, тем более, что и убила-то она не меня, а даже совсем не так. — Мне нужен этот сувенир.
— А я тебе её не отдам.
— Это почем же?
— Потому что она убила моего лучшего друга, а не твоего, понял?
— Откуда ты знаешь, кого она убила?
— А ты знаешь, да?
— Всё равно. Я просто хочу подержать её в руках.
— Я же сказал, обещали. Отдадут, не отдадут — не знаю. Тем более, после того, как ты воскреснешь. Лучше скажи-ка мне, а для остальных ты долго ещё будешь ломать трагедию? — взгляд его упал случайно на листок на столе, и он случайно взял его. — Тебе родителей не жалко?
Возжелав спонтанно поиздеваться на впервые и так вдруг неожиданно в устной речи выявившимися у него сыновними сантиментами, зная, что та часть его души, которая предназначена для любви к отцу, живёт очень странно-напряжённой жизнью на грани окончательной смерти, я ответил, жестоко имитируя чёрствость с душком мыльной опереточности:
— Жалко, да. А что делать? Искусство, оно, знаешь ли — знаешь, а? — оно требует жертв, народ должен верить в гибель своего героя, своего гения, не успевшего к случаю своего двадцативосьмилетия, к величайшей печали как земляков, так и соотечественников, воздвигнуть свой нерукотворный памятник, хотя и делал всё зависящее от него. Пусть все искупаются по горло в чувстве собственной вины. Это полезно и, как правило, не слишком смертельно. Иногда даже заканчивается переменами к лучшему. Родительские слёзы должны быть самыми достоверными из всех слёз, присутствующих на панихиде и на кремации. А как же иначе? Или ты не согласен со мной совсем?
Неважно Как растерянно пожал плечами и спросил у Дыньки, переводящей недоуменный взгляд обожаемых и мною, и им глаз то с меня на него, то — обратно. Похоже, я сыграл крутовато, он спросил:
— Дарья, он это серьёзно?
— А хрен его знает, ты у него спроси.
— А он не обманет?
— Не знаю, он в последние дни поднаторел в разного рода мистификациях, ты не находишь? Где мне, глупой женщине, понять его умные замыслы? — она сердито посмотрела на меня, по-прежнему стоящего почти в дверях. — она сердито посмотрела на меня, по-прежнему стоящего почти в дверях. — Ты что торчишь-то, как часовой у Мавзолея? Сядь и отвечай на вопросы, когда тебя ими спрашивают!
Я сел, включил подаренную мне мамой по причине моего еженощного писательства настольную лампу — не смотря на ясный день за окном, заинтриговав их, и направил её свет себе в харю. Идиот! Надо сознаться сразу, пренеприятнейшее ощущение, этот ваш детектор лжи, даже такой примитивный; так что, сглотнув, я едва смог выдавить из себя:
— Я готов… спра… спрашивайте, пожа… луста…
Они уставились на меня, как на воскресшего Солоницына, посчитав, видимо, что я окончательно заигрался и уже перегибаю палку. Первым от сиюминутного минутного затишья, жуткого своей сущностью — повисшей будто навечно тишиной, опомнился Арбуз:
— Ладно. Замяли. Для ясности. — сказал он раздельно, отчеканив слова, как шаги перед расстрелом. Уточняю, перед показательным расстрелом. — Вернёмся к этому после. Дыня Хурмовишна, возьмите лист. Стенографируйте.
Он положил перед ней листок, который вертел в руках, только — обратной стороной кверху, а не той, что уже была исписана мною, и, дождавшись готовности моей супруги, деловито начал допрос:
— Зачем вам, Банан Тростникович, понадобилось вводить в заблуждение правоохранительные органы внутренних дел?
Я растерялся:
— Об органах я вообще не думал.
— А надо бы. О нас, как о смерти, нужно помнить всегда. О чём же вы думали?
— Только о себе. — я собрался с духом и сделал отрешённо-гордое лицо, примерно такое, каким представлял себе лица всяческих романтических героев (литературных, разумеется) прошедшего девяносто пять лет назад столетия. — Странная и страшная мысль сымитировать собственную смерть давно терзала воображение моего горячечно мыслящего разума и расхристывала в жалкие клочки мои чистые честолюбивые чувства, господин-товарищ следователь. Возможно, вы сочтёте меня безусловно сумасшедшим, но я хотел… Да, я всегда, сколько себя помню, хотел испытать истинность тех чувств ко мне, которые имел честь вызывать в моих друзьях, родственниках, близких и дальних знакомых и незнакомых. С огромными душевными затратами, растратами и утратами размышляя по сему поводу, я понял однажды, что отношения ко мне многих и очень многих людей я так и не знал по-настоящему никогда. Кроме этого чисто эготического аспекта моих исканий, мною руководило знание своего духовного несовершенства, и я возжелал предпринять отчаянную попытку совместить собственные своё мнение о себе самом с тем, с чем, как мне думается…
— Ближе к делу, говорите только о том, — Неважно Как, оборвав меня, грубо выпустил изо рта в сторону моего открытого от растерянности рта изрядную порцию дешёвого вонючего дыма моих сигарет, пока ещё не заправленного перегаром, но готовящегося стать таковым, потому что в ванной комнате, в умывальнике под холодной струёй воды из крана стояла принесённая следователем бутылка. — и только о том, что является настоящим обоснованием вашего кощунственно-аморального и антиобщественного поступка. Я вам, Батат Лианович, не Зигмунд Фрейд какой-нибудь, чтоб выслушивать слезливые поэтические бредни про трахающихся за стеной родителях, то есть родителей. Вам двадцать восемь лет, и вы всё ещё пока живы, вы женаты, и времени, жилплощади и возможности сублимировать всю эту неврастеническую чепуху имели уже предостаточно. Меня интересуют вполне материальные причины вашего преступления.
— Вот ты завернул, Ар…
— Без панибратства, гражданин подследственный. Отвечайте на поставленный вопрос.
— Ну, хорошо-хорошо, на какой вопрос? Извините, не знаю теперь, как Вас теперь…
— Для следствия — не важно, как. Отвечайте.
— На какой вопрос, господин-товарищ следователь Неважно Как?
— На поставленный раком посредине Красной площади. Объясняю по слогам: ме-ня ин-те-ре-су-ют впол-не ма-те-ри-аль-ны-е при-чи-ны ва-ше-го прес-туп-ле-ни-я.
— Что Вы и-ме-е-те в ви-ду?
— Где паспорт жертвы? — сразу спросил он.
— Не знаю. — сразу ответил я, не менее сразу внутренне похолодев. — Какой же дурак в лес с паспортом попрётся?
— А с чего это вы взяли, что он сам припёрся в лес, а не был туда привезён и выброшен уже в виде трупа? Но ведь возможно, что и живым?! И не был ли он убит там, на месте уже нового — вашего — преступления?!! И почему бы, собственно, и не вами? Между прочим, а? К вопросу о вашем алиби на момент убийства на м ещё придётся вернуться после получения итогов экспертизы. Обязательно, не взирая ни на что, даже на сами эти результаты. А сейчас я готов проработать вашу насквозь гнилую версию. Итак, деньги, документы, драгоценности?
— Нет, у него не было ничего такого особенного, только… — я осёкся, дурак. — вот часы. Вот они, но ведь я честно обменялся с ним, когда переодевал его.
— Где одежда? Что на нём было? Неужели на обгоревшем трупе могла сохраниться одежда, достаточная, как говорите, чтобы в ней можно было вернуться в город?
— Я возвращался поздним вечером, и это была одежда с необгоревшего ещё трупа…
— Автобусом? Или пешком — по морозцу-то?
— Хватит, Слава!!! — я трахнул по лампе так, что лампочка внутри разбилась. — Давай нормально поговорим друг с другом, как друг с другом, а не как недруг с недругом.
— Давай. — спокойно и совершенно тихо согласился он. — Тебе трудно придётся, когда явишься к ним с повинной.
— Лампочку разбил. — чуть не плача, испуганно прошептала Дынюшка.
— Кстати, о банановых семечках. — Арбуз брезгливо, за уголок перевернул испещрившийся стенографически непонятными каракулями листок и подвинул ко мне. — Сколько там было строф?
— Две. — автоматически и обречённо сознавая собственную обречённость, ответил я.
— Значит, читай через строчку, Пифагор.
— Смени тон, Арбуз, пожалуйста! — попросила, тронув его за руку моя жена. — Ты так мне не нравишься такой!
— И мне. — добавил я.
Иногда я не могу понять тона моей супруги, мне кажется порой, и в последнее время — всё чаще и чаще, что она основательно порой перегибает палку, то ли выказывая всю бессовестность отсутствия чувства меры, то ли…
— Я и сам себе сейчас не нравлюсь. Давайте лучше-ка водки выпьем.
— Нам ещё к родителям сегодня. Мы хотим их предупредить про завтрашний некролог. И вообще — рассказать всё.
— Ну, слава Богу. По такому-то поводу точно выпить надо. Да и для храбрости, так сказать, а?
Наконец-то я дождался, что мы остались вдвоём с Неважно Каком, приходящимся мне арбузом формации эготического эвристицизма, а не каким-нибудь беспризорным камышом с Улицы вязов; это случилось потому, что Дынька пошла в большую комнату, чтобы там с балкона достать квашеной капусты на закуску, и я торопился, зная, что она ушла ненадолго:
— Нужна твоя помощь. Отказаться не имеешь права.
— Имею.
— Не имеешь.
— Имею.
— Хорошо, право имеешь, но прошу, не спеши им воспользоваться. Ладно?
— В чём дело?
— Нужно позвонить моим родителям от магазина, там есть таксофон, через полчаса… ну, или через час после того, как мы войдём туда, и вызвать меня по очень срочному делу. Так, чтоб ни родители, ни Дынька не возразили.
— Так, ты уже увиливаешь от признания родителям? — хмуро поинтересовался друг.
— От признания — нет, не увиливаю, а от лишних и долгих разговоров, чреватых развитием в ссору — да. — тут послышалось приближение жены в виде звука приближающихся шагов, и я съехал на другие рельсы. — Ты Башкова в последний раз давно видел?
— Ха, ты так спрашиваешь, что можно подумать, будто мы — прямо лучшие друзья, не меньше, как мы с тобой.
— Прямо так и спрашиваю, потому что ты ведь говорил, что Киви вас с ним познакомил.
— Да, познакомил. Две недели назад, и это была пока единственная и последняя, кстати, встреча. Башков собирался кому-то камин класть, обещал после этого мне позвонить, только вот я никак не дождусь звонка. В запое, наверное, с большого заработка-то.
— И не дождёшься, в таком случае. В общем, я тоже буду ждать. — он открыл было рот, чего-то будто недопоняв, кажется, но я жестом остановил его. — Давайте выпьем за моё воскрешение. У меня созрел тост. Значит, так. Я понял, находясь в свете происходящих событий, что родиться заново, родиться иначе, чем получилось это в первый раз, и воскреснуть из мёртвых — это две совершенно разные вещи, и путать их между собою нельзя, как бы назойливо этого не хотелось, а тем паче — подменять одно другим, ибо…
Я остановился, как некто, ожидая последствий своего «ибо», ибо тоста у меня, когда я его объявлял, конечно же, далеко не было, как, впрочем, всегда, когда я объявляю тост. Со мной всегда так: я не люблю произносить тщательно заготовленные спичи и спички, от которых пахнет печальными помидорами, но всегда, начиная говорить, если уж взялся за это кровавое дело, полное невзгод и лишений, то — договариваю до конца каких-нибудь шпильки или шпиля. Вот и сейчас, уловив сошествие на меня благодати вдохновения, я не преминул поставить на положенное ему место восклицательный знак:
— Ибо! — тогда, не вспомнив совершенно, что где-то и когда-то в литературе это уже случилось, мы приподняли в приступе безумной любви друг к другу и к самим себе, в частности, до краёв налитые стопки и залпами выпили до… днов? дон? дней? ну, в натуре, ты и могуч, мой великий и русский!
Дынька закашлялась, как всегда, когда совершает подобный подобный подвигу опыт возлияния крепкого напитка внутрь, это крест у нея таковой есть: выпивая полные сто грамм, обязательно поперхнуться. От отсутствия наличия опыта, наверное, что хорошо только, отмечаю я про себя — про неё, него… ну, и про тебя тоже, как всегда и с гордостью. Вновь закуривая, неважно как спросил:
— И как же ты сейчас? Нашёл то, чего искал?
— Пока не знаю. — честно ответил я. — Даже не знаю и придумать не могу, когда закончится это двойственное существование: наверное, я был бы счастлив…
Тут я почувствовал, что снова запутался как в словах, произносимых вслух, так и в мыслях, вяло и жирно ворочающихся в мозгу — как в том, так же, как и в другом, неумном, несильном, невнятном даже… и замолк, глядя на часы супруги, в моих давно уже села батарейка, а новой всё никак не может мне попасться…
— Не знаю, извините меня. Давайте ещё выпьем. — выждав приличные тридцать секунд вполне театральной паузы, я вновь наполнил нам со Славкой, а Дынька же, опередив меня, накрыла свою стопку ладонью, за что я ей остался сугубо и крепко, как водка, благодарен.
Она же строго предупредила:
— Это пока последняя. Остальное допьёте потом, ладно, ребята, фрукты-овощи, а?
— Когда потом? — я испугался, что она слышала наш приватный разговор.
— Пусть Арбуз придёт к нам где-нибудь после девяти, когда мы уже вернёмся?
Арбуз, тоже почему-то порядком испугавшийся, перевёл свой взгляд с неё на меня и согласился:
— Ладно. Приду в девять. Придётся снова привыкать к этому вот препятствию нашего с тобой романа, Дынюша.
Я встрял:
— Хорошо, Неважно Какик, уговорил. Я всё равно умру раньше вас обоих и, если вы не будете возражать, могу завещать свою вдову своему другу в качестве наследства. Не будете возражать?
Он сделал наивнейше и самодовольнейше счастливый вид:
— Я не буду. — и скромно потупил глаза, для чего-то ещё и сглотнув.
А она подмигнула почему-то ему, а не мне:
— Когда Банан заработает кучу денег, вывезет нас с тобой на Лазурный Берег и, наконец, надоест, не забыв, однако, черкнуть своё завещание, чему надо будет не забыть посодействовать, мы просто уберём его с пути нашей с тобой любви, Арбузик. Как ты на это смотришь?
— Целиком и полностью.
Иногда я не могу понять, как ни стараюсь, тона моей супруги, мне кажется порой, и в последнее время — всё чаще и чаще, что она основательно порой перегибает палку, то ли высказывая бессовестно отсутствием чувства меры, то ли за какие-то мои неведомые мне же грехи (не уверен я, существуют ли таковые в природе, неужто ж и я грешен?!!) пытаясь наказать меня. Наверное, я излишне ревниво люблю её, совсем избаловал, что ли? Славик всё сделал, как нужно, избавив от весьма острого столкновения с родителями, и, уходя от них, я извинился шёпотом — в прихожей — перед Дашкой.
Она в ответ жестоко и незаметно для них саданула мне кулаком под дых и, поцеловав, смахнула с глаз моих непрошенно выступившие слёзы:
— Ладно, вали домой, засранец, я, наверное, тоже скоро приду.
Внизу, далеко не конспиративно, а совсем даже близко от подъезда, меня ждал курящий какую-то с фильтром сигарету Славик:
— Ну, как?
— Нормально, Дынька их доломает. Ты принёс?
Но он не ответил, спросил насущное:
— Куда сейчас идём? — поёжился, одетый легковато не в сезон.
— Домой. — ответил я однословно и снова спросил насущное. — Ты принёс?
— Да. — ответил он односложно и тоже сразу спросил про насущное. — Зачем тебе грим? Ты им и пользоваться-то не умеешь.
— Но ты-то умеешь. — мой довод мог бы оказаться и круто убедительным, но…
— Я-то умею, но с чего это ты вдруг решил, что я тебе помогу?
— Угости.
— Я стрельнул.
— Дай докурить.
— Поздно.
— Вижу, что поздно.
Шли, не останавливаясь, я не хотел посвящать его во все свои планы, но сейчас почувствовал безумно редкое нечто, на грани невозможного: безграничное терпение моего друга, которое посторонние склонны всегда считать равнодушием, обнаружило вдруг свои пределы, поставив меня перед очередной дилеммой истинно свободного выбора: либо я ничего не делаю и подписываюсь под сакраментальным признанием, что я дерьмо обыкновенное, потому что без его умения ничего у меня не получится, либо я всё чистосердечно рассказываю, вписывая его в соучастники (тоже как-то говнисто получается). Почти не колеблясь (а если это отпечатать вот так: Коле — Блясь!), я выбрал второе, если он так рвётся, в моей безвыходной ситуации это вполне оправданно и простительно.
— Для обоснования ненапрасности моего существования на Земле под флагами чистого искусства мне просто необходимо убить одного негодяя, недостойного жизни…
— Совсем съехал. — не остановившись даже, постановил свой гениально пронзрительный диагноз светило отечественной психиапятьческой наученции доктор Арбуз Неважно Как.
Ганасюк заглушил свой форд, купленный на зависть всей братве совсем недавно, и подумал, сидя в ватной тишине салона, что надо бы ещё и ворота в гараж сделать по-модному автоматическими, управляемыми с дистанционки, и тогда он ещё на один шаг приблизится к счастью.
Возможно, он думал другими словами и мыслями, но автор, извиняясь перед читателем, сознаётся в недостаточно близком знании этого типа людей, чтобы понимать и знать тип ихнего сугубого мышления. Позволительно и желательно считать выписанные здесь и далее мысли, чувства и слова вышеобозначившегося персонажа переводом с одного русского на другой русский язык, облагороженным по мере возможностей в соответствии с типом мышления переводчика, у которого слов и мыслей, типически характеризующих персонаж, может, и нет таких, дабы обеспечили адекватность изображения образцу, но в наличии — стремление видеть даже в плохом герое нечто хорошее, хотя бы это была тоска; и тогда она является последним шансом автора отстоять в существующем ныне так, а не иначе, мире хоть какую-то едва возможную надежду на справедливость, обречённо выдавая желаемое за действительность, до ломоты в спине и рези в глазах выискивая в итоговом продукте человеческой пищеварительной жизнедеятельности фантастически невозможные бисеринки жемчуга. И чем их меньше на этой страшной территории, тем они драгоценнее, не так ли? А если так, то
Ганасюк вышел из машины, осторожно закрыв дверь, и направился к освещаемому фарами форда створу ворот. Закрыв их, водрузил в качестве засова на крюки в стенах и на полотнах дверей крестовину, сваренную из двух трёхметровых обрезков рельса, почитая это действие ежедневнообязательным тяжелоатлетическим упражнением, бодрящим здоровое тело и здоровый дух и необходимым для поддержания хорошей физической формы. Переводя здоровый дух, этот, с ироничного позволения сказать, экскаватор развернулся к мордашке нового своего симпатичного дружка, с любовью глядя в горящие ответным, как, наверное хотелось бы ему, если моглось бы, чувством глаза, немного отошёл в сторону, чтоб не слепило, и вновь остановился, вновь продолжая, как дней уже десять подряд, любоваться автомобилем, вынужденно расставаясь с ним на ночь. Ночью надо спать, треть жизни уходит коту под хвост, подумал он, с пульта — всего-то брелока на ключе зажигания — блокируя замки в дверях, слушая в едва шуршащей тишине снаружи — беззвучным снегом — щелчки сработавших механизмов, а ещё бывает, всякие кошмары снятся или идиотский бред вроде фильмов этого, ну, не важно как, Бандюэля, что ли. Со вздохом он выключил фары и остался в темноте, аккуратно, как консервная банка при помощи электрооткрывалки, взрезанной прямоугольником жёлтого света из двери, ведущей в дом. Впрочем, и этот свет падал на ласковую лаковую поверхность форда — очередного вполне материально ощутимого шага в рай. Войдя в дом, шествуя неторопливо и вяло, хозяин отмечал свой фарватер включением повсюду света, и дом оживал, приняв его в себя.
Как хорошо, что здесь можно ничуть вне зависимости от центрального отопления прожить всю зиму — в доме просторном и почти идеально уже обустроенном, а не в этой тесной городской четырёхкомнатной крысиной норе. Одиночество? Оно не пугает его, нужны ли друзья тому, кому друзья не нужны? Безусловно, нет, потому что он — Одинокий Волк. Когда это случайно услышанное чуть ли не по радио крутое словосочетание он решил привязать к себе, он теперь не помнил точно, но факт неумолим: прозвище приклеилось, в обиходе ежедневного общения упростившись до Волка, но за глаза — из уважения к нему, и он это знал точно, ему докладывали о том, а так же и на пьянках, когда требовал не то чтобы очень особенного, но обыденного, почтения, звучало всё-таки полностью. Во всей красе, думалось красиво.
Одинокий Волк заработал свою сладкую жизнь и даже отстоял свободу, что не могло случиться одно без другого: блаженная сладость бытия была частью свободы, её непременным атрибутом, так же, как абсолютная свобода самовоплощения была частью сладости. До покоя оставалось рукой подать, до счастья — ещё ближе, ну а радости и удачи сами так и пёрли в руки. Во взаимопроникновении всё это было достигнуто и всё ещё продолжало пополняться недостающими по незнанию или забывчивости компонентами, ширилось и расцветало не только с помощью денег. Ганасюк упал в кресло и жестом, который начал становиться привычкой, положил ладонь на дистанционку видака, лежащую на столике по правую руку, и удивился, найдя там другое. Поднял и поднёс к глазам: дешёвая книжонка с именем-фамилией на обложке, названием телепередачи и рисунком, изображающим решётку в три на три прута со вцепившимися в них руками — на фоне красного квадрата. Пожав плечами в ответ кому-то, кто будто поинтересовался, Одинокий Волк перевернул первую страницу обложки и увидел на фотографии лицо давешнего печника.
— Он ещё и поэт. — сама собой прозвучала в тихой комнате констатация факта. — Станислав Башков его звали. Вот, дружок, и познакомились.
Волк хотел сразу, не вставая из кресла, запустить книжкой в камин, чтобы потом использовать при растопке, но странным показалось, что он её раньше не заметил, ведь прошло уже пять с лихоем дней с того вечера, когда пришлось по причине окончания работ и расчёта поить этого алкоголика вот за этим столиком, перед сделанным им же камином, но ведь он тогда даже не заикнулся, что стишками балуется… и книги ни дарил он ему, ни просто даже не показывал… из случайно открытой на предисловии книги глаза сами собой выцепили фразу: «Внимание творчеству поэта уделили эмигрантские издания: «Новейший русский менталитет» (Нью-Йорк), «Славянская дума» (Париж), «Большая перемена!» (Оксфорд). Радиостанция «Голос Свободы» назвала нашего земляка одним из ярких поэтов демократического движения России». Так он ещё и богатенький буратино был, гадёныш, значит, совсем уже спился здесь, всё пропил, раз дела его были так плохи, как выглядели. Хорошо ещё, что подозрительно подрагивающие руки сумели всё-таки выложить такой крутой, под стать крутизне хозяина, камин. От мыслей о назойливом печнике, стрёмной тенью ушедшем из его жизни мимо, назойливо оставившем ему свою дурацкую книжонку, наверняка, в качестве «воспитательного подарка» какого-нибудь, Ганасюка, не успевшего даже досадливо изобразить сплёвывание сквозь зубы, отвлёк звук; громкий, но короткий настолько, что невозможно было, тут же пытаясь вспомнить его, понять, что ж это было?
— Упало что-то. — он бросил книжку обратно на стол и забыл о ней, вставая и направляясь в кухню.
Включив свет, он внимательно оглядел приятную глазу роскошь этого, казалось бы, хозяйственного помещения. Всё было на месте, то есть ничего никуда не вывалилось откуда-нибудь, всё оставалось в шкафиках, шкафах, за дверцами и задвижками, в столах и в их ящиках. Не стоило заглядывать куда бы то ни было внутрь, чтобы убедиться, что там всё на местах. Там-то уж всё точно подогнано, всё разложено и развешено. Падать и греметь здесь просто нечему, он погасил свет и пошёл проверять туалет и ванную, заодним — и кладовку. Порядок везде оставался образцовым, как в любом нежилом доме, а Ганасюк здесь, по большому счёту, в своём большом новом доме, и не жил ещё по-настоящему. Ничто не зацепило взгляда несоответствием его представлению о счастье, разве что немного портил общий вид появившийся лёгкий налёт пыли. Надо всего лишь или вызвать какую-нибудь машку на раз, чтоб и хозяйством поигралась, и потрахаться была не прочь. Или всё-таки придётся нанять домработницу; интересно, почём обходится нынче домработница? А может, и вовсе домохозяйку себе завести… женившись то есть? Судить по летам, так давно пора уже и сопливых иметь, да не хочется что-то. А жена, та осчастливленная золушка, пусть себе вкалывает по дому, пусть себе мечтает о какой-то там любви. Размышлять на эту, пусть злободневную, но — стрёмную, тему быстро расхотелось. Почти сразу. К тому же, чтоб осмотр первого этажа довести до логического конца, пришлось вернуться в гараж, воспользовавшись этим, как предлогом ещё раз взглянуть на красавец-форд. Войдя и автоматически сунув руку в карман брюк, Ганасюк обнаружил, что брюк-то и нету: он уже переоделся в трико и футболку. Значит, нет с собой и ключа с брелоком — лишней возможности побаловаться с автомобилем, это будто даже и огорчило слегка, пришлось воспользоваться вновь обыкновенным домашним электричеством в стапятидесятиваттных лампочках. Здесь тоже абсолютно всё было нормально: от запасной автомагнитолы на угловой полке слева до канистры с маслом в противоположном углу и лежащей на ней ветоши. Так, как оставил, когда уходил. Щёлкнув выключателем, он вновь услышал звук.
Был ли это тот же звук или какой-то другой, на этот раз услышалось, кажется, что-то не очень громкое — деревянное об деревянное как будто бы. Ганасюк поспешил и остановился уже возле лестницы в большой прихожей — человек на пятьдесят, как он не переставал и не перестанет гордиться, решая, подняться ли наверх или проверить зал, пребывая в котором, впервые услышал этот ёканый шум? Если это какая-нибудь кошка… хотя, откуда ей взяться? Выбор пал на второй этаж — осмотреть то, куда вечером пока ещё не заглядывал за ненадобностью: спальни. Их четыре — просторные комнаты с окнами, минимум, на две стороны света — каждая. Ничто и нигде не было тронуто, мебель в трёх из них по-прежнему оставалась зачехлённой, а как же иначе? Постель его в сейчас выбранной для обитания спальне тоже была нетронута: вчера он уснул, сидя в кресле перед телевизором, вытянув ноги, отчего они поутру трещали как ненормальные.
Когда раздался новый звук, он вздрогнул, поймав себя на мысли, что ждал его. Снизу, как будто монеткой по оконному стеклу, как в уличном таксофоне — кто-нибудь из очереди снаружи. Плоский, сухой, неритмичный стук, три раза. А не показалось ли??? Не глюк ли это? Слишком резок контраст с тишиной, наполняющей дом чуть-чуть более вязким, чем обычно, ожиданием… да нужно просто телевизор включить, спускаясь в зал, думал он, шаря в кармане халата в поисках сигарет, лежащих-то… ёшь твою тьма… лежащих-то в джинсах. Или нет, на столе, правее пульта, почти у стены и рядом с настольной зажигалкой и пепельницей. Раздражение улеглось не сразу, когда в зале он закурил и, повалившись в кресло, прибавил громкость беззвучно работающего телевизора. Казали какую-то хрень с музыкой, видеоклип — дёргающийся и непонятный, не смотря на его мельтешение, не музыка, конечно, но сам звук работающего телевизора, заполнив огромное пространство зала, всё-таки успокоил, как показалось. Ганасюк переключил программу, потом — ещё раз, ещё и, не удовлетворённый, захотел вернуться к тому, что было. Однако обнаружилась ещё одна, только тогда он обратил внимание на логотип в углу экрана. Ах, вот как! Поначалу работал видак. Незнакомая кассета, видимо, из тех, что ещё не успел просмотреть, с утра, значит, осталась. Ох, и дрянь же всучил Свин, сноб его душу! Поморщившись, будто кто-то требовал от него такой явно видимой оценки, он засунул под правую ягодицу руку и извлёк из-под себя опять эту долбанную книженцию. Надо бы её в туалет повесить и перед достойным употреблением каждого из нё листочков весьма подходящего формата прочитывать по паре стишков, злорадство собственного остроумия было столь неожиданно и велико, что он чуть не бросился сразу исполнять задуманное, но остановился:
— Ого! Слона-то я и не увидел! — между страниц торчала что-то очень отдалённо знакомая бумажка. — Четвертной, глядь! Он ещё и купюры коллекционировал.
Банкнота легла на стол, книга, открытая на заложенной ею странице осталась в ладони. Дурь не приходит одна, вспомнил он слышанное где-то красивое высказывание и решил почитать. Одно стихотворение слева, другое — справа. Так что — по порядку.
ДВОЕ И ТИШИНА
Лунный свет заблестел на руке,
Прикоснувшейся к женскому лику.
И душа, как форель на песке,
Задыхаясь, забилась без крика.
Без надежды на чудо, без слёз,
Призывая изгнанников рая,
Одинокие тени берёз
Потянулись по крыше сарая.
И бесшумно, как пальцы в золе,
Распахнулись небесные своды,
Ибо замерло всё на земле
Перед Этим законом природы.
— И об чём это? Непонятно. Что дальше? — он перевёл взгляд на страницу справа.
* * *
О, медлительность нашей крови!
Впрочем, это привычное дело:
Мы спешим к настоящей любви…
Что-то не так! Ага, ударение в слове «крови» надо ставить на второй слог, вот так будет:
* * *
О, медлительность нашей крови!
Впрочем, это привычное дело:
Мы спешим к настоящей любви,
А являемся к выносу тела.
И стоим, затерявшись в толпе,
И глядим с ощущеньем измены,
Как уносят её по тропе
Под печальные звуки Шопена.
— Чё к чему?! Я же говорил, говно всё это! — он с непонятной злобой швырнул книжку в камин и стал смотреть издалека отсюда, из кресла, как огонь начал облизывать бумагу и как от прикосновений жаркого языка пламени она зачернела, становясь пищей; а потом Ганасюк усмехнулся, ведь эта драная поэзия всё же ухитрилась обогреть его, отмороженного, хотя бы так, чисто по жизни, превратившись в золу. — Нет, надо было всё-таки в туалете повесить.
Видеомуть, обратно взявшая на себя внимание оставшегося без развлечения потребителя, сразу же надоела: там кого-то распинали забавные мужики в американских десантных ботинках, брюках хаки, в морских тельниках и в немецких касках времён войны, со шмайссерами в руках, при этом никто по-человечески не разговаривал, а все громко и жизнерадостно распевали песенки на английском языке. «Опять! — продолжая злиться, подумал Одинокий Волк. — Так и норовит, козёл очкастый, что-нибудь со смыслом подсунуть! Воспитатель, глядь, липучий!» Хищник вновь пробежал по каналам и остановился на «Новостях» первой программы. Что-то странное зудело в голове, как заноза в заднице, не давая покоя, тревога какая-то, что ли? — вызванная всё-таки этими дурацкими стуками. И чем-то ещё, пока ускользающим… Он пошёл на кухню — взять из холодильника пару-другую пива. Взял водки. Точнее, присланную мамой по случаю его простуды лечебную настойку чуть ли не собственного изготовления, оставалось полбутылки, как раз на вечер. Прихватив полбатона ветчины, которую любил рвать зубами, не нарезая этих кошачьих ломтиков, Ганасюк вернулся в зал и подумал, что надо бы в стенку бар-холодильник… сразу надо было покупать стенку с баром! — пришёл он в окончательную ярость на самого себя, обнаружив элементарный шаг, не сделанный в направлении абсолютного счастья.
Настойка загорчила что-то. «Может, испортилась?!» — испугался Волк и закурил тут же, стараясь вкусом сигареты перебить неприятную вязкость во рту. Христа по телику уже распяли, а потом принялись уезжать из тихого американского городка на артистических автобусах. После титров мощная волна тепла от камина благовонием залила зал, и разморённый ею человек в мягком кресле заснул, думая лениво, что: во-первых, он не включал ни телевизора, ни видеомагнитофона; во-вторых, он сам не растапливал камина; в-третьих, кто-то всё время настойчиво подсовывал ему Христа на палочке вместо оставленных «Новостей», когда пошёл на кухню за пивом, а взял настойку эту хряцкую, потому что пива там, кажется, не было; в-четвёртых, книга этого пришитого шибздика, который сказал, что он — печник, и не сказал, что стихи сочиняет, оказалась в кресле… и кто-то в неё положил четвертной… все эти дурацкие звуки, хорошо, что хоть прекратились.
Громкие удары, будто дробя его вдребезги, выдирали из сна, каждый будто становился сильнее предыдущего, где-то на пятом ему удалось разодрать веки: мужик в клетчатом, когда-то приличном, а ещё когда-тее — ещё и модном, сейчас же — по-бичёвски измазанном, простреленном на спине пиджаке люто ярил по его прекрасному, почти что драгоценному камину, разъярив почти весь уже фасад. Ничего ещё не понимая, Одинокий Волк Ганасюк с неожиданно поехавшей в головокружении крышей вскочил из кресла и, пошатнувшись, оттого расставив ноги пошире, прохрипел клокочущим со сна голосом:
— Ты-ы эт-та что?! — и невольно закашлялся, преодолевая одышку.
Дождавшись именно этого момента, я развернулся к нему лицом печника Башкова, оставив лом в левой руке, и, сделав шаг вперёд, в надежде, что ему не приходилось слышать голоса кричащего Башкова, заорал:
— Ты зачем книжку спалил, вахлак!!!
Крутой волк, попятившись, упал в кресло, а я достал из внутреннего кармана клетчатого пиджака позаимствованный у него же из бардачка форда пистолет и направил на него щёлкнув предохранителем. Ганасюк вздрогнул и сжался в комок, так что кресло стало для него великовато. Так я впервые увидел, как выброшенная в необычную для неё среду обитания или в привычной, но ставшей для неё непригодной, например, отравленной, среде рыба хватает ртом воздух, надеясь, наверное, на воду чистую, дающую возможность жить и двигаться… я выстрелил холостым, естественно.
Желтеют поникшие травы.
Земля остывает к зиме.
С серебряной веточкой славы
Россия придёт не ко мне.
Агония длилась недолго: примерно, тридцать секунд разнообразных конвульсивных сокращений разных — почти всех — групп мышц, звериное гримасничанье лица вперемежку с краткими моментами расслаблений и хватаний рукой то за горло, то за сердце, когда изредка ещё в глазах проглядывало отчаянье разума, вдруг совершенно явственно запахло туалетом, я видел, как промокли его штаны, и решил, что всё кончено. Ещё через пару-другую секунд он обвис мешком на ландшафте своего роскошного кресла, вновь приняв естественные размеры и став, наверное, таким же мягким и добрым.
Мне оставалось только вернуть пистолет на место и приготовить супчик из сушёных грибов, в котором экспертиза обнаружит бледную поганку, попавшую туда, конечно же, по невниманию утратившего детский опыт, если таковой имелся когда-либо, или полному незнанию горе-грибника. Заметая следы, я ещё, пожалуй, и кино успею посмотреть. Надо бы с местным репертуаром ознакомиться…
Я заготовил для себя… для объяснения с тобой, Славик, целый монолог. Там было много всего, и всё из того, что там было, я считаю главным в этом монологе. Возможно, что так не бывает, но вот смотри: там было, к примеру, что-то из пророчеств, которые, я не хотел бы, чтобы сбылись. Ты можешь погибнуть около коммерческого ларька, когда будешь брать в соответствии со своими финансовыми возможностями дешёвую водку, вернее, просто разбодяженный спирт, и тебе чем-то не понравится то, как выглядит наклейка или пробка, или жидкость внутри бутылки. Ты поинтересуешься, отчего бы это так, а не правильно, и тебе ответят ножом в горло — прямо из окошка. Наверное, для того, чтобы не задавал лишних вопросов — вовсе не для того, чтобы оборвать жизнь поэта, вовсе нет. Или я, например, буду сидеть ночью при свете настольной своей лампы, подаренной мамой по случаю моего писательства, и буду писать что-нибудь, как всегда в последнее время, гениальное, когда какой-нибудь мальчишка ПэТэУшник, извини за устарелое слово, пожелав испытать свой нелегально приобретённый пистолет и твёрдость своего поистине мужского характера, или крутой бизнесмен из тех, что любят включать счётчики, проезжая мимо на роллс-ройсе, захочет потренироваться в меткости и выстрелит в человеческую тень на шторе в горящем окне четвёртого этажа. Я решил, что хочу написать только одну фразу, и знаю точно, что, если б я не написал всей этой повести, а написал только её одну, то это понравилось бы тебе больше.
Я не хочу, чтоб в этой стране погибали поэты — ни от пуль, ни в петлях гостиничных вервий, ни выбрасываясь из окон, ни захлёбываясь собственной блевотиной…
Домой я вернулся позднее, чем мог бы и должен был вернуться, если б не ряд вышеописанных случайных обстоятельств фактического земного существования и последовавших под их воздействием поступков, предоставивших, наконец, настоящую свободу выбора, а не декларируемую — между прочим, впервые в жизни: съесть мороженого или родиться иначе?
Дашка ошалела, когда получила самые постепенные, самые осторожные, на какие я, возбуждённый, был способен, объяснения. В нервной обстановке мы провели с ней всю ночь, обсуждая как случившееся, так и то, чему ещё предстояло произойти.
Советом прочесть стихотворения через строчку я, конечно, воспользовался. Получилось, пожалуй, вот это.
как боль
изъяны
плююще
разливая в навоз
черпает стаканом
протоплазму
окна
распаханный разум
составляющие
по извилинам — на
разложен мозг
красивых фраз
ритуальная ложь
приложима к шее
со вздувшейся веной
как нож
кровавый алмаз
истекает соком
растворяющих глаз
вторженья
глубоким
как соль
Получилось, как видишь, нечто странное, схожее принципом своего существования с игральной картой, обозначающей короля, даму или валета: одна половина имеет смысл, тогда как вторая — нет, потому что перевёрнута. Естественно, они меняются, если перевернуть эту, с позволения сказать, игральную карту. Я считаю, что ясности не добился в решении этой своей, между прочим, собственной головоломки. Встали непрошено новые вопросы — для продолжения, видимо, моего глупого расследования или для нового детектива? Желая воспользоваться представленным мне случаем сколько-нибудь в полезном для читателя ключе, прилагаю рецепт средства от мух, надеясь, что он поможет всем, кого это насекомое одолело, как и меня, своей назойливостью и возможной заразностью, как помогло и мне. И ещё. Об избранном мною в качестве эпиграфа стихотворном отрывке. Мне кажется, и это не напрасно, что те, кто не знает автора его, вряд ли читали эту повесть, а если и прочитали, и их этот вопрос неожиданно всё-таки заинтересовал, в чём я крепко сомневаюсь, то вряд ли настолько, чтобы они оскорбились, не получив на него ответа. Остальные же, коих я заочно и искренне люблю, конечно, знают, какому перу принадлежат те восемь строчек между названием и началом повествования.
Спешу принести свои извинения за отсутствие пока рецепта мухоморного варева, подвёл меня мой друг Гранат. Ну, да что уж там, торжественно клянусь, что постараюсь сам забрести как-нибудь на досуге в Центральную библиотеку и постараюсь, если там, конечно, есть таковой, доставить его вам к концу Книги Первой Примечаний.
КНИГА ПЕРВАЯ ПРИМЕЧАНИЙ
к повествованию, возможно, необоснованно
носящему название
«Страсти по банановым семечкам»,
из которой, автор лелеет такую иллюзорную
надежду, станут объяснимы и будут
удалены те или иные неясности и неточности
упомянутого выше произведения,
являющегося, безусловно, только лишь едва
в детективном жанре написанной мантрой
для интеллектуальной медитации.
Увидев на лицах друзей и членов семьи, прочитавших свеженаписанные «Страсти…» мои, искреннюю неудовлетворённость и недоумение, в надежде всё-таки на фундаментальность сего произведения, я был обескуражен не менее, а возможно, и более. Меня удивили лаконизм и ясность употреблённого в нём языка, стилистическое единство, подлинность воистину живых образов, всё это я склонился бы объявить некоей грацией, простота и динамизм композиции, вполне являющейся образцом самой что ни на есть литературы высокой и достойной лишь подражания, но отнюдь — не критики. Признав по второму прочтению упомянутые «Страсти по банановым семечкам» произведением законченным и гармоническим во всех отношениях для людей моего полёта мысли и моего образа мышления, я всё же решился на попытку расширить круг его читателей, написав, так сказать, «по горячему следу» данные примечания, искренне надеясь на то, что господа издатели поймут важность публикации их вместе с повестью «Страсти по банановым семечкам» в качестве скромного и необходимого дополнения.
Перед тем, как приступить, собственно, к делу, ради которого вновь я сижу за кухонным столом с настольной лампой и ночами, надев «головные телефоны» (в просторечии — самые что ни на есть обыкновенные «наушники»), слушая самую разную музыку с тенденцией к тяжёлой, независимой и классической, вновь пишу, спешу предупредить, что, если данных примечаний будет недостаточно моему, бесспорно, умному и пытливому (я бы здесь попытался даже сострить — «следопытливому», но не буду этого делать) читателю, то я не вижу препятствия для продолжения написания Книг Примечаний ровно в том количестве, какое понадобится, каждую новую отмечая порядковым номером. Одно важное, на мой взгляд, замечание я приберёг на самое завершение вступительного слова, с вашего позволения. Вот оно: в ранее представленном тексте, вопреки книжно-издательским обыкновениям, ни цифрами, ни звёздочками или снежинками не обозначены места, к которым я считаю возможным дать свои пояснения, но в Книге Первой Примечаний сделано всё возможное, чтобы было ясно, к чему относится тот или иной комментарий, в частности, введена нумерация статей, соответствующая порядку поясняемых мест в самой повести.
1. Честно говоря… Словосочетание это, честно говоря, носит в произведении чисто формальное, с лексикологической точки зрения, значение, отнюдь не совпадая с лексическим толкованием или совпадая ровно настолько, чтобы не обременить автора ответственностью за вершимое и осознанием факта, что из оригинального оригинально мыслящего и пишущего мастера он вдруг стал пошлейшим из реалистов.
2. Полностью последняя фраза первого абзаца должна звучать совершенно иначе, чего, конечно же, не мог не заметить пытливый читатель, к которому, минуя безграмотных и ленивых оставляя за бортом, и обращается, собственно, автор:
...а находка моя и вправду была случайной: вернувшись с очередной сессии в институте, где прохожу заочное обучение по специальности, полностью искупающей своим содержанием вину мою за взятый издевательско-цинический тон повествования, я обнаружил бумаги свои в полном и безнадёжном, как могло бы показаться с первого взгляда, беспорядке, однако, собрав мужество в единый кулак и подчинив целенаправленному усилию воли своё тело и свой просвежевший за полтора суток поездки в общем — вместо плацкартного — вагоне разум, я предпринял отважную вследствие неизбежности своей и необходимости попытку беспримерного подвига — приведения их в какой-либо упорядоченно-надлежащий вид так, чтобы возможно было бы в любой внезапно нагрянувший отчаянно момент извлечь из архива черновики и наброски именно тех своих произведений, пора родиться которым нечаянно нагрянет по принципу: «Если не теперь, то значит, никогда уже!» — что, естественно, для меня равносильно трагедии; каково же было моё изумление, более похожее на приступ истерического обретения своего прошлого — такое чудо для меня всегда было чем-то мистически-волшебным, почти невозможным не смотря на то, что хоть и изредка, но всё же приключалось со мной, даря секунды ни с чем не сравнимого наслаждения, превосходящего как интеллектуальный оргазм открытия, так и физиологический — из фактического уже небытия, тем более обидного, что о рукописи данного стихотворения я вспоминал периодически и постоянно, будто что-то требовало от меня возвращения к нему; но в этот раз лист предстал совершенно неожиданно, перевёрнутый моей любопытной рукой, и представил взору моему четыре столбца странно рифмованных коротких строчек. Вот они…
С какой целью выпустил я столь обширный кусок из окончательного текста повествования? — спросит кто-нибудь. Спросит кто-нибудь? Я могу ответить лишь одно: из соображений преодоления цензурных барьеров в современном издательском деле, а если кто-то при этом уловит ещё и иронию в том факте, что две оставленные мною частички предложения не связаны друг с другом логически, то будет совершенно прав.
3. Слово «накропел» не является опечаткой, скорее всего, это один из более или менее удачных моих словообразовательных опытов: «накорпел» + «накропал» = «накропел». Жаль, если корректоры и редакторы не уловят сей тонкой игры и поленятся, прочитав это примечание, уже задним числом возвратить авторское слово, безусловно, жестоко уже исправленное ими при наборе в один из упомянутых общеупотребительных, то есть реально — обыкновенно — существующих, потому как более привычно возможных, вариантов.
4. ИМИТАТОР
Санитары пути через матово-изумрудную поверхность светлеющего ещё прошлого — это километры и мегатонны наших вторичных желаний, не компенсированных мотивированными действиями. Но если принять во внимание неадекватность исполнения заказа подрядчиком, то придётся в корне менять точку зрения совести на интересующий процесс. Формальная логика криволинейных пространств подсознательной системы координирования эксцесс-информации не будет действовать при пятнадцатиместной вариации посадки и укладки УКВЧ-телеаудитории в барокамеру пониженно-цветодиодного восприятия. Таким образом, можно признать несостоятельной и теорию прогнозирования апокалиптических событий, как социально-политических признаков разрушения государственных институтов на переломных моментах развития человеческих потребностей. Наступили на конец времена новых явлений в области нетрадиционного искусствоведения, агар-агар социальной катастрофы взращивает новое племя — целое поколение гордящихся собственной инфантильностью руководителей.
Если рук овод итель инфантилен, то каким же, спрашивается, может быть руко вод имый рядовой гражданин? Несомненно, снятие колдовства с мозгов очарованного гением принца не есть выход из создавшегося положения, но, миновав сей важный этап политического взросления нации, мы поставили себя в тупик Не сосуще ствования с параллельными цивилизациями, что кишмя кишат под нашими ногами и над нашими головами. Многие хотят уже прямо сейчас снять с себя ответственность за их погибель, за катастрофические последствия жизне- и смертедеятельности человеческого нашего, так называемого, общества. Нет — сообщества!
Что делать честному человеку? Лояльному гражданину космополитической вселенной, который не желает быть причиной смерти другого живого существа — вне зависимости от национальной, расовой и космобиологической принадлежности? Тем страшнее, если такого, как Раван?! Красный закат человеческого нищенствования попрошайни чествования озарил родную планету мнимым, но — действительным, огнём синего цвета. Роспуск же Одиннадцатого Раван-конгресса со всей наглядностью продемонстрировал неготовность реально существующих индивидуумов к самоопре делению. Нация, выбирающая вибрационный космический голод, обречена на переход в со стояние рас творения в прост ранственно-временном континууме. Напротив, в пику ночи, день, избравший самос озерца ние, как итог логического обособления и отст ранения от прогрессивного налога
препреобраобразозовазований, приведёт Сообщество братьев и сестёр по неразумению к расцвету теософических исканий среди народонаселения каждой отдельно, так сказать, взятой, как видим, страны.
Семнадцать ментально-сегрегированных мигов две тысячи пятой весны ничего не добавляют к ностальгически-прекрасным словам о поле, о небе, о солнце и о хлебе, и о радости земного пока ещё местопребывания созидающего сегмента труда на поприще всеобъемлющего укрепления финансовой дисциплинушки в первичных подразделениях. Они и не способны дать совершенно ничего подобного той мало-мальски укоренившейся прямолинейной религии, необоснованно низведённой со сцены общественно-политической жизни и смерти. Да святится в веках и пространствах Имя, ибо Истина непознаваема, и матерьялист собственноручно расколотил фунда мент своего поста мента самоотверженным служением своей Идее, став, таким образом, супер Идеалистом. Матрица познания телефонного гудка при этом ухом заказчика неколебима и независима от изменений слуха у воспреемника, будь то подряд чик или на блюда датель.
Гладиаторы синих полей под жёлтой бездной Торричелева Проклятья твердят о возможности наземного рая, но мы-то знаем, что этот остров, что этот остров, что этот остров, так сказать, необитаем, и все скудоумные попытки осчастливить путём словесного блада наше существо вание смешным, извините меня, как самих себя, своей вонючей и бледовой квазинауностью. Лиственный лес подыхал, так и не становясь хвойным, какой глупостью это ни отменяй и какой гадостью его ни поливай. А поливали. Тринадцать веков инквизиций, двадцать — политических демагогий. Не с лишком ли велика дань, привнесённая на алтари календарных вер в счастливые и несчастливые конценды, в праведные и неправедные зачатия, в светлые и тёмные де визы умозрительных теоретических и гипертрофированных оргий?! Чё движет миром? Да всё то же самое! Вопрос вновь и вновь остаётся безответным, а, между тем и этим, сколько жизней и Раван-конгрессов заложено в трагическую смету этих вечных расследований? Цифры просто невозможно сей час привести… ни привести, ни привезти, ни принести, ни принезти. Партийная рознь — вот наша беда и наше достижение!
Вкупе, как и всуе — это всё наше реальное достояние. Сегодня нет ни одного самостоятельно и независимо думающего гражданина, который бы не был со лидирован с другими членами. Труднейшая задача со лидации несо лидирующихся обособленностей выполнена нами сверх мыслимых и немыслимых сроков. На почве всеобщего благоденствия седьмого дня рождение новой религии — веры в невозможнось нерождения человека и Равана нового типа — вот новая цель. Что это за тип? Это Гражданин КосмоПоилитической Вселенной вне зависимости от рож дения, проис хождения и вос питания. Сокращённо — ГэКаПэВэ. И цель достижима не смотря на все грандиозности и кажущиеся эфемерности.
Эфемерности — это, вообще, болезнь современного времени, и кто же сказал, что мы свободны от неё? Это невозможно так же, как смешно нынче не болеть раком лёгких и тяжёлых, СПИДом быстрых и не очень, Эр-Си-Эй зигмундов и юнгов. Обозначив теперь круг проблем, вернёмся к нашим Гладиаторам синих полей под жёлтой бездной Торричелева Проклятья, что твердят о земном рае... Мне выпало счастье с полной ответс твенностию заявить на их внутрипартийные происки, что рай возможен, да! Но возможен он только на небе, то есть в околоземном космическом про странстве, а партийная рознь в качестве достояния Сообщества — не повод вводить в заблуждение агнцев и без того заблудших.
Теория вооружила новой гипотезой — рождения ГКПВ. Но теория не дала средств и путей борьбы с этой гипотезой, а ведь без этого не возможно приведение картины к гармоническому состоянию диалектических противоречий. Нетрудно выставить на арену Тезис, не представив в арсенал борцменов Антитезу. Ситуация такова, что вынуждает признать недействительными прошедшие на прошлой неделе выборы в семнадцатую, двадцать третью, сто пятую и триста одиннадцатую первичные гильдии. Выбранные каресты ввиду отсутствия элекции у элкетората устарели аморально и афизически. А чего стоит ли тлетворческое влияние так называемого традиционного стиля на юные души будущих бойцов идеологического фронта, самого тяжёлого и непредсказуемого в развитии боевых действий?!
Молодой гражданин, как и наш будущий ГКПВ, должен быть готов к встрече с последователями и Санитаров пути через матово-изумрудную поверхность светлеющего ещё прошлого, и Гладиаторов синих полей под жёлтой бездной Торричелева Проклятья. Никаких больше Апокалипсисов! Именно потому, что А пока лип сис уже приведён в исполнение с триумфальным успехом. Повторение чего-то подобного невозможно, а хуже, чем есть, быть уже не может, даже если не есть совсем. И в этом, несомненно, тоже заслуга беспробудного внимания всего Сообщества братьев и сестёр по неразумению. Да устанут головы и тела ваши от неумеренного бьянства, да обратитесь вы из злоупотре блений в жизнь праведную просто и не иначе, чем животные, не забыв, однако же, по возможности, о своей человеческой исторической прародине. Ствол ускорителя пилится под углом сорок пять градусов, а девятое слово предыдущего предложения написано мною и прочитано тобою, о неверующий дурень, именно так, как надо.
Эта истина немыслима для забвения, как бы не вожделели курители антиправительственного фимиама. Это — обо ротная сторона ме дали, наше кредо, подтверждённое веками развития нигилистических теорий самосозерцания и самостийности отдельно взятых типа «М» и модели «Ж». Спарринг грубой невменяемости сальмонигиллостении и нежных привязанностей к болезни левизны в искусство ведения и куль турологии приведёт посредством головокружения от успехов к краху все системы самоорганизующихся материй: какие бы магнитные и биополя ни сопротивлялись, мозг продолжает творение особое мнение и людей, призванных это мнение воплощать в реальность созидающим трудом на почве всеобъемлющего укрепления финансовой дисциплинушки во всех первичных, вторичных и третейских кустах, ветвях, развилинах, дуплах, кавернах и сучках, а также — в Семипалатинских пустырниках, пятого дня изъязвивших недовольство местонахо ж дением в качественных прейс курантах.
При исполнении заветов распущенного Раван-конгресса необходимо соблюдать конспирацию в высших кругах эшелонов генеральных проводителей главных направлений верхнего порядка и не соблюдать конспирацию в квадратах низших составов рядовых оппозиционеров альтернативным программам. Не обходимо при том учитывать и желание многих и прочих Геров Астратов сохранить в неприкосновении их якобы несуще ствующие пре рогативы и раритеты на право владения сахарной диаграммой и на лево общения с по длинными ценителями псевдонародных посткремационного периода художественных промыслов, как то: чернопадь столешниц из-под дуьа и краснодар половых аномалий из-под вяза; а так же в зонах размещения: Балтопластик, Хривонаменск, Кожезаменитель-на-Оке и Чирногрущёвск-АнтиБардийный. Стопкадры на работу не принимать, но предоставить им право выбора противоположной специальности, не касающейся проблем искусствоведения нетрадиционных простраций.
Небо ходимо так же, а не тако же — всё так равно же небо ходимо проявлять любовь земную к нашим младшим и старшим собратьям и сосёстрам по космическому, подкосмическому, надкосмическому, внутрикосмическому, снаружикосмическому, сверхкосмическому, снизкосмическому, перекосмическому, недокосмическому, передкосмическому, закосмическому, переднекосмическому, заднекосмическому, ультракосмическому, инфракосмическому, докосмическому, послекосмическому, дальнекосмическому, околокосмическому, псевдокосмическому, мнимокосмическому, реальнокосмическому, антикосмическому, квазикосмическому и психокосмическому пространствам. В случаях конфликтов и конфектов по поводу недоедания или сверхъедения, а так же — поджима антикритических вы ступ лений и поджига рейхстагов, разрешать их только вынесением из бы вон, а запрещать — во внесением в из бы.
Тринадцатый маршрут самопоглощения сокрыть, вместо него объявив Седьмой — самовоспроизведения на основе неадекватности выполнения заказа подрядчиком. Только в таком сочетании предохранительных и предосудительных мероприятий возможна транскрипция целого поколения гордящихся собственной инфантильностью руководителей в пятый слева угол солнечного подспектра некомпенсированных гелиотропными препаратами и мотивированными действиями желаний.
В крайнем случае, что практически почти что совсем исключено, надо провести каталитическую реакцию на галлакто-поросялиновую кислотную группу и уничтожить сожителя, не забывая при том, что он будет сопротивляться. Это не жестокость, это необходимая мера: тяжёлый, но — чрезвы чайный рок. Приду рок. Если хотите, акт высшей гуманности организма, сопротивляющегося анестезии. Если не хотите, то — пятнадцать строк Имитатора. Тридцать строк — гарантия телесной безопасности. Пятьдесят четыре с половиной строки — спасение души на счёт «Пять».
Итак, я открываю счёт: один Ноль в пользу борцмена, защищающего сольнокислые цвкты клуба Сапаста, и три-пятнадцать в пользу Кастальеринской школы Барти-Фро. Лёгкой победы не будет, сегодня идёт пятнадцатый год сражения за право владения истиной в последней инстанции. Подстанции распределены, кто же, как не мы, обречены на спех в этом истерическом поединке антагонистических по своим установкам на жизнедеятельное времяпрепровождение в традициях революционного реформаторства формаций? Кантилена прогрессивного естествознания и регрессирующего искусствоведения плюс прикладная культурология наиновейшего времени предусматривают возможность множества вариантов прочтения цивилизацией белого солнца Восточно-Сибирской промышленной долины в зависимости от факторов и стимулов обращения индивидуума к Имитатору.
Первое, возможен вариант поиска панацеи от всех недугов, хворей, горестей, напастей, одолевших человека. Ведь высокоразвитой материи свой ственен поиск идеальной модели миро уст ройства, а обще из вестно, что без религии в данном конкретном случае не обойтись, как бы не про тесто вали против неё бойцы так называемого атеистического воспитания. Необходимо считаться с подобными причинами обращения к Имитатору.
Второе. Многие представители интеллектуальных профессий, а в данный момент их — доминирующее — начало не вызывает сомнений, обращение к Имитатору будут мотивировать тем, что невостребованный потенциал, явно, у каждого представителя этой труппы профессий нуждается в использовании, но так как государство не в силах обеспечить каждого исполнением его трудовых потребностей, то Имитатор послужит полноценным заменителем интеллектуальной деятельности. Несомненно, человек искусства не имеющий творческой реализации по кодексу профессиональных законов, может нарастить свои «творческие мышцы» в пользовании Имитатора.
Три. Для тех творческих работников, интеллектуальный потенциал которых всё ж таки востребован, Имитатор тоже необходим, и нельзя думать иначе. Здесь он послужит стимулирующим ассоциативным планом творческого начала, ведь в идеале любое достойное действительного внимания произведение настоящего художника — это, несомненно, новая грань всё того же изначального и незаменимого артефакта, сего скромного трактата.
Четвёртый вариант обращения к Имитатору нетрадиционен, и в этом — залог его массовости. Имитатор не должен быть рекламируем, превозносим кем бы то ни было официально, и тем более — Правительством. Он должен быть непреподаваем ни в младших, ни в средних, ни в высших учебных заведениях Сообщества, но количественно и качественно им должны быть обеспечены каждая отдельно взятая страна и всё вместе взятое Сообщество. Таким образом будет спровоцировано обращение к Имитатору: общедоступностью, с другой стороны, и неофициальностью — с одной. В дальнейшем любопытство — первый толчок — отходит на последнюю роль, а верх берёт один из вышеописанных фактор-стимулов обращения к настоящему произведению.
Пять! Наступает удовлетворение прожитым: пережитым физически и чувственно, продуманным логически или обретённым интуитивно. Вам хорошо, тело тёплое, глаза закрыты, пульс спокойный. Вы достигли всего, чего хотели достичь.
Это, возможно, самое длинное примечание во всей Книге, не стоит затягивать его более, думается мне; а ежели кого всё-таки интересует мотивация публикации этого произведения здесь, ответ можно найти в комментарии 10.
5. Когда-нибудь я обязательно соберусь умереть; не ждите, недоброжелатели, это произойдёт нескоро; не обольщайтесь, друзья, на долголетие я не обречён. У меня был «вечный» настольный календарь-термометр, подставка для авторучек — с круглым «циферблатом» посередине. Верхний сегмент занимала шкала комнатного термометра с красной стрелкой. Градусник — то единственное, почему эта подставка для ручек всё ещё жива в квартире моих родителей. Ручки исписались быстро, пару раз в них ещё поменяли стержни на новые, но постепенно со временем они всё реже возвращались в свои гнёзда и как-то незаметно всё же потерялись. Календарь, конечно же, не был «вечным», охватив период времени с 1967 года по 1994. На неподвижной шкале слева указаны годы, на подвижной — месяцы, и, если совместить интересующий месяц с интересующим годом, то с правой стороны подвижная часть ориентировала семь граф дней недели с месячной числовой сеткой на неподвижной шкале.
Потрясающая игрушка, которая помогала будто бы даже и путешествовать во времени. Только вот всё равно этот промежуток имел границы возможных путешествий, как я уже сказал: первый — год моего рождения, а второй... Что будет там, за 1994-ым, никто тогда не знал, и даже мой, как выяснилось, далеко не вечный календарь не мог ответить на элементарный вопрос, на какой день недели придётся мой день рождения уже в следующем, 1995-ом?А что уже думать ли: о, скажем, 2001-ом?! Значит, за этим пределом уже ничего нет, думалось мне, и я понял вдруг, что это годы моей жизни: 1967–1994.
Всего-то двадцать семь, сначала я испугался, потом привык, думая об этом постоянно, а когда начал заниматься литературным творчеством, даже подшучивать стал: мол, двадцать семь — самое то, что нужно для русского писателя!
Сегодня мне — двадцать восемь, а на дворе — последние дни девяносто пятого… Я уже не боюсь Смерти, я просто знаю: когда-нибудь я захочу умереть и умру, потому что захотел этого, не иначе. Я не хочу умереть раньше, чем захочу; но не хочу и позже: это будет означать лишь скуку, а скуку я не люблю.
6. Со Стасиком мы познакомились в те времена, когда я работал во Дворце культуры и решил в соответствии с перестроечными тенденциями общественной жизни того времени провести однажды рок-фестиваль местного уровня. К тому времени я почти отстоял у матери право на самоопределение, заявив, что я — писатель и рок-музыкант. Однажды я дал ему прозвище, которое продержалось очень долго, оно и до сих пор нет-нет да и прозвучит в нашем общении, обозначая его совершенную необязательность, непунктуальность, безалаберность. Начав писать своего книжного друга нашей семьи, я не продержался слишком долго в русле следования прототипу: получившийся в итоге Арбуз Неважно Какик очень похож на Стасика лишь иногда, и не больше, чем я сам — на повествователя, циника, жестокосерда и авантюриста. Вообще-то я — довольно ласковый, особенно, по мере злоупотребления пивом, и по жизни совершенно беззащитный и не умеющий врать, а в обстоятельствах какой-либо серьёзной опасности теряюсь и цепенею — совсем, как моя жена. Одна сатана.
7. Всем моим друзьям, насколько я знаю, и если они не обманывают, очень нравится чай, подаваемый в нашем доме. В основном, чай завариваю я: в фарфоровый заварник насыпаю сухую заварку и ставлю на горловину большого чайника вместо крышки. К тому времени, когда закипит вода, заварник будет нагрет, а заварка чуть прокалится, разлив по кухне волны волшебного индийского, чаще — цейлонского, реже — китайского, и никогда — грузинского или краснодарского, аромата. Тогда я снимаю заварник с чайника и заливаю его кипятком, помешивая для того, чтобы вся заварка, промокнув, опустилась в воду. Коричневая пена подсказывает мне, что всё почти готово, осталось лишь закрыть заварник крышкой и, одев на него специальный такой утеплённый мешочек, оставить отстояться минут десять. И тогда — полный кайф. Наверное, стоит добавить, что правильный цвет готовой заварки — тёмно-красный, почти коричневый.
Возможно, конечно, что кому-то покажется это неправильным, но я именно так готовлю свой чай, а он, между прочим, нравится всем моим друзьям, если кто-нибудь из них не врёт. А если кто-нибудь и врёт (хотя зачем ему это?), то он — в подавленном меньшинстве или подвержен каким-нибудь дурацким религиозным предрассудкам.
8. Сводная таблица слов, требующих перевода, являющих собою авторский арго, созданный только для этого произведения, будет дана ниже, в примечании к месту, где впервые употреблено последнее из них.
9. …предложил мне поэт формации эготического эвристицизма:
— Поставь что-нибудь для души.
— Издеваешься, да? Если я сейчас твою тягомотину поставлю, то что же мне-то тогда делать? Пойти повеситься или как?!
— Если не первое, то — второе!
— То есть как это?
— Или «как».
— Стасик, я никогда не считал твоего вкуса изысканным, особенно в области юмора, скорее — извращенческим в смысле происков.
— Обоюдно и взаимообразно. — ответил мне поэт формации эготического эвристицизма, потому как он тоже мне поэтом приходится, а не каким-нибудь там астраханским татарином. — У меня больше прав назвать тебя эклектически-невзыскательным…
— Я просто доброжелательней тебя и всегда оставляю за человеком шанс стать лучше, тем более, если угадываю в нём такую склонность. — говорю я, обрывая его и, конечно же, всего лишь пытаясь оправдаться, как ему кажется. — Да, я всеяден. Я слушаю самую разную музыку, смотрю самое разное кино, читаю порой совершенно взаимоисключающее, полярное просто, чтиво. Ну и что? Ещё немного, и я назло тебе и, кстати, по праву скажу, что полнее, чем ты, воспринимаю мир. Просто есть определённый эстетический минимум…
— Кем определённый?
— …ниже которого я не опущусь.
— Кем определённый? Тобой, что ли?
— Так ведь это мой минимум!
— Вот и не лезь со своим минимумом ко мне, максималисту. Я предпочитаю максимум. Во всём и всегда — только максимум. Ты бы лучше не мучил больше своего читателя, если кто-то ещё дочитал до этого места! Объясни, наконец, что такое этот наш с тобой «эготический эвристицизм»! — потребовал он от меня, поэта формации эготического эвристицизма, потому как и я ему всё-таки поэтом прихожусь, а не каким-нибудь там левым татарином астраханским. — И поставь что-нибудь, чтоб тишина на уши не давила. Н-ну, хотя бы «Кинг Даймонд», что ли.
Я поставил «Кинг Даймонд». Неравнодушен я к блеску бриллиантов, а посему и потому так же, что и сам ещё не до конца понял этот наш с ним «эготический эвристицизм», попытался увильнуть от ответственности:
— Стасик, ты же сам не меньше моего знаешь, вот и разъясни моему читателю, что почём в эготике и в эвристике. Сперва ты, а потом и я добавлю. Так и добьем. Мне кажется, особых противоречий не будет в наших с тобой свидетельских показаниях, а если и будут какие, то пусть воспринимают это не как противоречия, а как дополнения. В конце концов, кому он нужен, наш эготический эвристицизм, кроме нас с тобой?! И кто из них всех знает о нём больше, чем мы с тобой???
— Да, действительно. — согласился Стас. — Записывай! Поэзия — это нечто иное, чем просто написание стихов. Это часть игры, построенной по моим правилам, название которой — Наитие, и куда включаются все остальные измерения: линия, звук, объём и так далее.
— Неплохо-неплохо, — похвалил я незнамо зачем. — я бы даже сказал, круто!
— Творчество, — не замечая меня, как назойливую муху, продолжал Стас. — процесс настолько серьёзный, что относиться к нему серьёзно не имеет смысла. Сидя у истоков эготического эвристицизма, я, например, предпочитаю полиморфизацию в решениях вопроса своего мировосприятия.
— Это когда-нибудь войдёт в учебники! — подтвердил я, работая в библиотеке.
Работая в библиотеке, я не могу не пользоваться тем, что она мне предоставляет, поэтому в дополнение к нашим со Стасом отрывочным познаниям я приведу две справки из БСЭ издания 1978 года, том 29.
Эвристика (от греч. heurisk — отыскиваю, открываю), 1) спец. методы решения задач (эвристич. методы), к-рые обычно противопоставляются формальным методам решения, опирающимся на точные матем. модели. Использование эвристич. методов (эвристик) сокращает время решения задачи по сравнению с методом полного ненаправленного перебора возможных альтернатив; получаемые решения не являются, как правило, наилучшими, а относятся лишь ко множеству допустимых решений; применение эвристич. методов не всегда обеспечивает достижение поставленной цели. Иногда в психологич. и кибернетич. лит-ре эвристич. методы понимаются как любые методы, направленные на сокращение перебора, или как индуктивные методы решения задач. 2) Организация процесса продуктивного творч. мышления (эвристич. деятельность). В этом смысле Э. понимается как совокупность присущих человеку механизмов, с помощью к-рых порождаются процедуры, направленные на решение творч. задач (напр., механизмы установления ситуативных отношений в проблемной ситуации, отсечения неперспективных ветвей в дереве вариантов, формирования опровержений с помощью контрпримеров и т. п.). Эти механизмы, в совокупности определяющие метатеорию решения творч. задач, универсальны по своему характеру и не зависят от конкретной решаемой проблемы. 3) Способ написания программ для ЭВМ (эвристич. программирование). Если при обычном программировании… 4) Наука, изучающая эвристич. деятельность; спец. раздел науки о мышлении. Её осн. объект — творч. деятельность (см. Творчество); важнейшие проблемы — задачи, связанные с моделями принятия решений (в условиях нестандартных проблемных ситуаций), поиска нового для субъекта или общества, структурирования описаний внеш. мира (на основе классификаций типа периодич. системы или систематики К. Линнея). Э. как наука развивается на стыке психологии, теории искусств. интеллекта, структурной лингвистики, теории информации. 5) Спец. метод обучения (сократические беседы) или коллективного решения проблем. Эвристич. обучение, исторически восходящее к Сократу, состоит в задании обучающимся серии наводящих вопросов и примеров. Коллективный метод решения трудных проблем (получивший название «мозговой штурм») основан на том, что участники коллектива задают автору идеи решения наводящие вопросы, примеры, контрпримеры.
Эготизм (англ. egotism, от лат. ego — я), самовлюблённость, преувеличенное мнение о себе, своих достоинствах и значении.
Вписав это в примечания, я снова обратился к Стасу, пусть думает, что это я сам такой умный, а не толстые фолианты Большой Советской Энциклопедии. Конечно же, я согласен с ним и насчёт полиморфизации, и насчёт играющего Наития, потому и совокупляю его слова с моими и энциклопедическими и, обобщая, произношу как бы совсем почти что вывод:
— Эготический эвристицизм — это такой принцип мышления и существования индивидуумоорганизмов, который вообще обуславливает и обеспечивает такое явление нематериальной культуры человечества, как искусство. То есть что ни на есть основополагающий принцип, как ни верти, согласны с его существованием все эти гении и негении, посредственности и непосредственности, или не согласны.
10. «КрондельФаг» был достаточно искусственно собран мною из ошмётков, строчек, набросков, черновиков, криков души, окончательно не подлежащих доделыванию поотдельности. Ввиду того, что эту поэму я надеюсь когда-нибудь всё же увидеть опубликованной, в отличие от «Имитатора», написанного когда-то в качестве прикладного текста для цикла рассказов, идеей своей о постАпокалиптической жизни морально устаревшего ныне, я не помещаю её текста в данную Книгу Первую Примечаний к повествованию, возможно, необоснованно носящему название «Страсти по банановым семечкам», из которой, автор лелеет такую надежду, станут объяснимы и будут удалены те или иные неясности и неточности упомянутого выше произведения, являющегося, безусловно, только лишь едва в детективном жанре написанной мантрой для интеллектуальной медитации.
11. Словесные инсинуации — предмет и даже, я бы сказал, инструмент постмодернизма. Сам постмодернизм представляется ещё менее ясно, чем родной эготический эвристицизм, у истоков которого я сижу за компанию со всеми гениями человечества, видя и общаясь, к сожалению, только лишь с близкими во времени и пространстве. Но кое-что в постмодернизме, гении которого, как это естественно для любого гения, сидят тут же, даже если и не подозревают об этом, нравится и мне. Прямо противоположного мнения на беду многих и многих, а в их числе — и меня, писателей придерживаются всяческие реворматоры издательского дела. Вряд ли успокаивает при том тот факт, что их действия одинаковы во всём мире, наоборот, это удручает. Впрочем, объяснюсь. В начале века из русского алфавита были изъяты «ять» и «i», и были произведены всякие другие изменения, повлёкшие уже много неясностей. Классический пример: слова «мир» и «мiр», различные в написании, имели совершенно различные значения. В дальнейшем, с внедрением печатных машинок, из текстов стали изыматься то буквы «й» (например, в кроссвордах), то «ё», в зависимости от каприза конструкторов печатных машинок и в зависимости от очередных капризов конструкторов очередных «новых мышлений». Но это не только ограничивает возможности писателя сразу быть ясным с первого читательского взгляда на слово и понятным, но и изменяет сам язык посредством произнесения неграмотным читателем (или, к примеру, иностранцем) неправильного варианта прочтения слова. «Белесый» или «белёсый»? «Безнадежный» или «безнадёжный»? А как же быть с передачей характеристических особенностей языка персонажей, если они употребляют, например, «надёжа» вместо «надежда» и «одёжа» вместо «одежда»? Прочти-ка, не подставив «ё» вместо «е», как прочёл бы иностранец: ежик под елкой поет. Кроме того, есть ведь слова, так называемые «омографы», которые пишутся одинаково и различимы бывают только в произношении благодаря ударению, а то и вовсе произносятся одинаково, и их значение проясняется только в контексте произведения? «Потом» или «потом». «Уже» или «уже», «пошло» или «пошло». «Забегал» и «забегал». Конечно, некоторым творцам подобная ситуация позволяет ещё более свободную игру, но только тогда, когда по их правилам играют не только они сами, но и их читатели, а эти не смогут понять правил игры автора, если издатели сыграют по-своему. В рассказе «Лаки Казиноре», например, я поставил рядом слова «издали» и «издали», не указав в тексте ударения, оставив право проставить его за читателем. Но это тот редкий случай, когда мне это нужно и я этим пользуюсь — когда случайно цели писателя совпали с дурными наклонностями редакторов. Надеюсь, господа издатели, я убедителен в своём праведном требовании, чтобы были проставлены все требуемые мною знаки ударений, буквы «ё», «ъ» и «й», многоточия, дефисы и тире. Так что поработайте во славу и на пользу русской словесности.
12. На самом деле он, бесспорно, пишет самыми обыкновенными чернилами. Впрочем, как и я, кажется, хотя насчёт себя я не всегда уверен в этом. И есть резон! Но об этой магии я, возможно, скажу попозже, если удастся испросить позволения на этот рискованный шаг, разумеется.
13. Не люблю число «13», всегда стараюсь избежать его, вот и сейчас — уже завязываю с примечанием под этим номером. Зачем зря судьбу искушать?
14. Кстати, Арбуз Неважно Какик Стас до самых сих пор не объяснил мне значения многих употребляемых им слов. Взять хотя бы «хэппенинг» или «перформенс», так что они, эти лексические единицы, по-прежнему не понятны мне более даже, чем пресловутый «эготический эвристицизм». Но я ему обязательно отмщу, придумаю слово, которого заведомо не может быть ни в словарях, ни в его словарном запасе, и начну употреблять к месту и не к месту при нём, всем своим видом показывая, что нет никаких сомнений в знании им этого слова. Он тоже ведь не покажет виду, что не знает его, как иногда приходится делать мне в беседах с ним, но обязательно попытается найти его в словарях. Пусть поищет. Пусть это слово будет… н-ну, скажем, «постартблекинг». И ещё раз — кстати: у меня есть… ну, используем для обозначения наших взаимоотношений популярное слово «друг», как наиболее незначащее из комплекта постоянноупотребляемых.
Тоже арбуз, кажется, ага, тот самый, что позвонил мне после ухода Неважно Какова, разыскивая его, опоздамши то есть. Он часто употребляет (как надоело мне это почти матерное слово, кто бы знал!) слова, которых не только точного значения не знает, но и приблизительного — совсем. Я за это на него наезжал неоднократно, и Дынька, и Гранат, и Ананас с Кабачком, да — чего греха таить! — и Киви успел уже, не говоря уже о Неважно Каке, который будто даже и совсем соревнуется уже со мной в олимпийском виде спорта под названием «смахни с дурня звёздную пыль», но все старания наши пропадают втуне в соответствии с древнерусской пословицей: «заставь дурака Бога найти, и на днях он тебя с ним познакомит». Если чему и научился он у более опытных и умных старших, так сказать, родственничков во творчестве, то только — ловко защищаться и выкручиваться, бия по нашим слабым местам, коих немало и у нас как у обыкновенных смертных, подаренным ему нами же нашим же опять же оружием же, твою в кару! — же:
— Я право имею, если мне нравится звук или образ, пользоваться им, как хочу, придавая ему новое значение, моё собственное. Или вообще — просто любуясь красотой, не взирать на этот ваш правильный смысл. Для меня главное в поэзии — что?!
— Что?
— Чувство, а не разум! Красота, а не смысл!! Гармония, а не правильная адекватность!!! Вот.
— Возьми в рот!
— Что?! — да он ещё и не понял!
Я всегда рад пояснить другу:
— Рифма такая.
— А-а. — покивал он головой с укором. — Зачем ты так? Я ведь от чистого сердца, искренне.
— От чистого сердца не теоретизируют, философствуют только, если сердце давным давно грязно, и как-то это хочется либо оправдать, либо — соскрести. Слушай, Олег, дорогой, — начинаю почему-то заводиться я, совершенно необоснованно пока. — у меня дежа вю, мне кажется порою, что солдаты, с кровавых не пришедшие полей, не в землю нашу полегли когда-то, а превратились в белых журавлей!
— Я тебя не понимаю. — спокойно объявляет он.
И мне снова приходится объяснять:
— Олег, знаешь, где я это слышал?
— Где?
— Ну, подумай сам ещё немного, я тебе даже помогу, буду читать стихотворение про таинственные свойства памяти человеческой, а ты расслабься и отдайся воспоминаниям. Хорошо?
— Ну, я не знаю, давай попробуем. — наконец-то я добился в нём хотя бы нерешительности, а значит, пошатнул едва-чуть-чуть его апломб.
— Я сегодня до зари встану, по широкому пройду полю… Что-то с памятью моей стало: всё, что было не со мной, помню. — я разошёлся, мне очень нравится эта красивая некогда песня. — Бьют дождинки по щекам впалым. Для Вселенной двадцать лет — мало! Даже не был я…
— Ты что, издеваешься надо мной? — спросил он серьёзно, обламывая мне кайф. — Вот так всегда получается, Бананчик, только человек начал по-настоящему мыслить, только открыл что-то по-настоящему великое и хочет этим с вами, э-э-э… окружающими его умными людьми, поделиться, вы начинаете его унижать только из-за того, что не понимаете…
— Это я тоже слышал, Олег. И, самое интересное, знаешь, где?! Там же, а ты всё никак не хочешь вспомнить!
— Не знаю, может быть, это кто-нибудь ещё сказал, кроме меня, но я сам это открыл. — он всё-таки занервничал, да, видимо, рано или поздно, сегодня или завтра мне всё равно придётся извиняться за мой грубый сегодняшний разговор. — Даже если так…
— Олег, сейчас я отвечу тебе на вопрос, где я это уже слышал и где это случайно мог услышать ты, если ты сейчас задашь мне этот вопрос.
— Где?
— Вот здесь. — показываю я указательным пальцем на свой рот. — Из этих уст. Только сами эти уста располагают заключёнными в мозгу достаточной эрудицией и здравым смыслом, чтобы не лажаться, объявляя всё это собственными открытиями, произнося ахинею! Я тоже иногда шучу, не всегда удачно, но это, то, что я именно шучу, обычно бывает понятно, во-первых, мне самому, а во-вторых — и всем окружающим.
— Ну зачем ты так?! — Олег пытается найти у себя другую христианскую щёку в надежде подставить и её для удара. — Не хочете вы меня понять!
А я ударю, не стесняясь, и совесть моя меня ещё и похвалит, я знаю:
— Не-а, не хочем. И не хотим — тоже. Просто, Олег, я не желаю тебе попасть в ситуацию, когда ты прочтёшь, скажем, на твой взгляд, очень серьёзное стихотворение, лебединую песню свою, а такое ещё иногда приключается с нашим братом арбузом, дело всей твоей цветущей жизни, написанное прекрасным искренним языком, оформленное в самые что ни на есть интимнейшие образы, но из-за случайной ошибочки твои почитатели вдруг воспримут его как иронию, сарказм, сатиру и будут в восторге совсем не от того высокого и прекрасного, что ты вложил в своё творение, а совсем наоборот. И такое, между прочим, тоже случается. И, к превеликому твоему и моему сожалению, даже чаще.
— Да, наверное, ты прав. — не соглашается он. — Но я не буду под них подстраиваться, и рано или поздно они сами поймут, что они ошибались…
И так далее, я просто в очередной раз заполучил горькую пилюлю! Главное, что он уже ни за что не согласится, что это я научил его этой гадости-радости, которой он так, на мой чисто субъективный взгляд, неправильно пользуется. Да ладно! Не будем ужо о грустном: ведь всё меняется, не всегда — к лучшему, но последней, как водится, сейчас, как и давным-давно, умирает моя надежда на перемены к долгожданному лучшему, а не обратно в гопники. Амен!
Так вот, а сейчас — насчёт моего телефонного разговора с упомянутым в этом комментарии арбузом. Фальшивый он, насквозь неправдоподобный — этот диалог, так говорить ему совсем несвойственно, и даже — не под силу, но что делать мне прикажете? Пишущему некий сюжет помимо неких рассуждений и — дурацких, как нечто, рассуждений?! Конечно же, подчинять написанного героя, отделив его от прототипа, моей цели, моему капризу. Пусть даже, если от этого он станет выглядеть лучше и просто привлекательнее, чем есть на самом деле! Ведь должен же был кто-нибудь сообщить мне о мнении Киви относительно нашего творчества и эготического, в частности, эвристицизма, а читателю — о том, что не одни мы на этом свете такие, много нас: всяких и разных в смысле степени даровитости, так сказать.
15. Обвалился снежным комом, наконец-то, мне на голову повод заговорить, собственно, о детективе. Почему? Да потому, что потому! Окончание на «у», то есть «Носферату» — «не мёртвое». Но и не живое, так как уже вроде бы по человеческим-то понятиям всё ж таки умерло. Второй том Полного Собрания Сочинений, выходящего по мере написания автором произведений Ценёва Дмитрия Александровича будет содержать в себе стихотворное наследие, а посему и называться будет «Завлит параллельного мира». С вампирьими клыками во рту, с круглыми тогда очками на красноватых глазах, с бликующей в подсветке шевелюрой я произвожу неизгладимо необычайное по мистической силе впечатления ужасное воздействие на зрителя. Это фотка у меня такая прибережена (???) специально для титульного листа этого патологически-тяжёлого случая, я очень боюсь доиграться. Бывало со мной всякое, и такое вот — в частности.
Рассказывал я тут как-то двоим своим сокурсникам в общаге про тонкости вампирьей жизни, о некоторых всего лишь нюансах их не слишком-то весёленького бытия, а заоднем — о проблемах неверия в недоказуемое. Порочный круг здесь заключается в том, что жертвами упырей чаще становятся те, кто в них не верят, но, когда они после встречи с вурдалаком поверят в его существование как в непосредственно собственное свидетельство, убедившись так же и в возможности фантастического преображения на собственной шкуре, доказать они вряд ли что-то смогут, да и уже вряд ли будут стремиться сделать это… Честно говоря, и сами не захотят, и кого хочешь остановят, не взирая, между прочим, ни на какие авторитеты. И в этот самый неожиданный момент на глазах моих слушателей, недоверчивых, казалось бы, и ироничных по праву, у меня из носа начинается бурное кровотечение.
— Вот и доигрался! — сказал в ответ я и, отматерившись вволю, когда она уложили меня на постель и на мою переносицу водрузили смоченную в холодной воде тряпку, спросил. — Убедились?
— А в чём, собственно? — усмехнулись они немногозначительно. — В том, что у тебя давление повышенное и слабые сосуды в носу?
— Я бы ответил тебе «да», если бы у меня и вправду давление было повышенным. Ты, надеюсь, не будешь утверждать вопреки тому, что видишь, что я излишне полнокровен?
В общем, кажется, как мне помнится, все мы остались при своих, но не буду утверждать этого с полной уверенностью, потому как кое-что знаю, чего не знают они и чего знать не хотят, дураки. Им легче, и они просто жрут чеснок, просто заботясь всецело только лишь о здоровье, совсем не подозревая, что охраняются таким образом от вампиров, а все эти сказки про лечебную силу чеснока — далеко не главное, отчего пошёл обычай наедаться им вечерами у некоторых — весьма многих — южных народов. Я не буду дразнить внутри их неокрепших разумов бесов противоречия, чтоб, не дай-то Бог, они из принципа несогласия с моими сомнительными мистическими познаниями не перестали бы потреблять чеснока и подвергли б себя неизбежной в таких случаях опасности. Заговорив о детективе, я странно съехал на триллер. Ну так что ж, стоит теперь продолжать разговор о нечисти, и я точно тогда переползу на детектив. Простив мне шизу насчёт вампиров, друзья мои! — друзья мои мирно отправились на покой, погасив свет и возлягнув (???) на ложа свои, а я вышел в коридор на святую охоту. Такое со мной случается чаще, чем кровотечение из носа, чаще, чем можно было бы обо мне предположить такое по внешнему, клянусь вам, очень солидному и благопристойному виду, вполне здоровому к тому же, он очень редко заканчивается какой-либо удачей. Трофеев в моём дорожном сундуке нету совсем, разве что-то можно обнаружить у меня дома, но и то — косвенное и никому, как оказалось, не внушающее доверия. Время и на этот раз было позднее? первый час ночи, как с куста. Впрочем, не для студенческого общежития. Для нечисти — самое то. Я решил вычислить того злодея, чьи мерзкие биополя в близости, достаточной для этакого воздействия, сыграли со мной вышеописанную пренеприятную штуку. Первым мне навстречу попался Призрак Оперы, его так прозвали потому, что он написал неслабый детективчик, роман этак очень даже приличного объёма, а после выяснилось, что произведение это уже написано Гастоном Леру. Что тогда началось, это же надо! Таких скандалов свет не видывал. В результате всех передряг свихнувшегося от праведных тягот справедливой борьбы за незапятнанность своего имени студента исключили, и крыша у писателя, растрескавшись, сползла окончательно, а задним числом несколько талантливых институтских литературоведов защитили диссертации, все как одна называвшиеся «Теория вероятности в художественном, в частности — в литературе, творчестве. Плагиат или совпадение образа мышления разных индивидуумов в результате влияния окружающей культурной среды». Его потом восстановили, но крыша на прежнем месте вновь пустить корни отказалась. Теперь он пишет «Улисса» и, зачитывая друзьям вечерами гениальные отрывки, очень удивляется, почему они всё время как заведённые всё что-то переспрашивают и уточняют, сбивая его с ритма и разбивая прекраснейшие образы, нарушая прекрасную майя его бытия в романе. А потом все как один принимаются уговаривать его приступить параллельно к работе над исчерпывающими авторскими комментариями к бессмертному уже в утробе произведению. Слышали, да? Да, вы не ослышались: «бессмертное произведение»! Неживое-немёртвое, Носферату, я спросил его честно и прямо, совсем без обиняков взяв за грудки:
— Чеснока не хочешь, Призрак Оперы?
Он задумался, не тормозя и не самостимулируясь, закурил свой «Беломор», вонючий не менее, чем моя «Прима», и, ничего мне не ответив, рванул сломя голову вдаль, выкрикивая на бегу громче и энергичнее, чем свою пресловутую «Эврику!» — Архимед Сиракузский:
— То-очно-точно! Это именно то, чего мне никак не хватало! Недостающее звено эллинистической теории миропонимания!! Нужно совсем даже чесночную, а не какую-то там мухоморную, чесночную, твою мать!!! Да-да-да!! Точно! Пришёл конец моим страданиям и разочарованиям, йе-йе-йе!!!
Наверное, он многих разбудил. Многих из тех немногих, уточню, кто ещё пытался заснуть в такую беспросветную рань, но их было мало, и, сознавая своё численное непревосходство над противниками противными и со стоном взглянув на часы, все они были вынуждены решить, что ещё не вправе требовать тишины от окружающих их гениев, друзей парадоксов. Пришлось всего лишь в качестве протеста перевернуться им на другой бок и засунуть головы под подушки. После чего навстречу мне попался — по всем на лицо признакам поведения — тоже охотник, как и я. Но он охотился не на паранормальных и тихо спросил меня, честно и прямо, без обиняков взяв за грудки:
— Кто тут орёт среди ночи?! А?!!
— А?!! — переспросил я, пожав плечами, и поинтересовался настырно. — А ты чеснока не хочешь?
— А есть? — откликнулся он спросом на моё предложение.
— Нет, нету. — я потерял к нему всяческий интерес.
Но не он ко мне:
— А почему тогда спрашиваешь?
— Так, на всякий случай. А ты что же, любишь его?
— Так ведь ночь на дворе, а у меня свой ещё вчера закончился. Знаешь, как страшно без чеснока-то?
— Знаю. — кивнул я сочувственно. — Но ничем уже не могу помочь. Мы тоже уже весь съели. Но ничего, завтра новый купим, так что приходи, если что, поделимся.
— Ну-у, — он был крупно разочарован. — завтра-то я и сам куплю. Пока, пойду я.
— Если что, приходи. — мне стало его жалко. — В четыреста двенадцатую.
— Спасибо, ты — настоящий друг, не то что некоторые! — он махнул рукой, на том мы и порешили.
После этого комендант пошёл всё дальше по коридору — заглянуть в кухню, умывальню, туалетню, будто и забыв уже о бредущем вдоль коридора мне с полузакрытыми в охотничьем азарте преследовательского экстаза глазами и растопыренными в стороны руками. Те поля, коих я касался очень лёгкими своими астральными щупальцами, проходя мимо дверей комнат, были все как на подбор красновато-депрессивными и, несомненно, принадлежали людям обыкновенным. Это были живые поля. Когда же, поднявшись на следующий этаж и оказавшись около пятьсот двенадцатой комнаты, которая была точно над той, в которой обретался я и мои спящие сокурсники, в которой произошёл со мной кровавый казус, у меня снова открылось не менее, а ещё более, бурное кровотечение. Не долго думая я постучался в дверь; за нею горел свет, но никто мне не ответил сразу, потом свет притух, но — не полностью, тогда послышались, наконец-то, долгожданные шаги, лёгкие, как кошачий прыг, и дверь приоткрылась девушкой со взъерошенной причёской и круглыми, как мои очки, глазами. Она спросила, увидев окровавленную руку, прикрывающую часть моего лица:
— Тебе чего надо, касатик?
— Помощь требуется, кровь из носа остановить. — протянул я к ней в мольбе свои обе руки и с ужасом подумал, а чья же это ладонь прикрывает половину моего лица? Окровавленная, к тому же?!
Но ответа я найти не успел, потому что спасительница моя впустила меня к себе со словами, полными искреннего сочувствия и заинтересованности:
— Входи, болезный. Ложись вот сюда. — и указала на одну из заправленных кроватей.
После чего удалилась. Горели пять чёрных свечей: четыре — в углах комнаты, и одна — в центре её, на столе, полно уставленном всяческой непочатой жрачкой. Больше никого в комнате с открытыми в ночь окнами не оказалось. На стенах я едва ли угадал очертания перевёрнутого креста, но подробнее осмотреться пока не смог, потому что ведь она вернулась, лишь спросил прямо и без обиняков, на удивление себе самому, не хватаясь на этот раз за чужие грудки:
— Ты одна?
— А зачем тебе? — нет, она явно была довольна моим поздним визитом, так что я даже усомнился в собственной непрошености на данный момент, когда она продолжала со спокойной совестью всячески демонстрировать свою благосклонность. — Вламываются посреди ночи всякие и спрашивают, одна ты или не одна! Это нормально, как ты считаешь?!
— Нет. Но мне же помощь нужна… — начал было почему-то оправдываться я.
— Лежи тихо и не рыпайся! — она прилепила мне на переносье смоченный в холоднющей воде комок ваты. — А кому теперь она не нужна, помощь-то? Всем она нужна? и тебе, и мне вот тоже нужна помощь. Прямо сейчас. Прямо твоя, раз уж ты так вовремя появился, будто это тебя позвали, так что поможешь и ты мне.
Но мне её предложение как-то так неуловимо заранее не совсем понравилось:
— А чем вы это таким интересным тут занимаетесь?!
— Любовью, касатик, любовь у нас такая. Алка, вылезай, всё равно он тебя вычислил.
Из-под другой кровати вылезла совершенно голая Алка и спросила хрипловатым голосом:
— А что с ним? — усевшись на кровать, из-под которой, как из пены морской некогда — Афродита, появилась.
— Кровь, не видишь что ли? Носом идёт. Так сильно, что всё идёт и идёт, не останавливаясь. — ответила подруга.
— А-а! Скажи, как вовремя.
— Нет, не скажи, из носу не годится. Нужно ведь хотя бы палец надрезать, но ещё лучше…
Я лежал молча, не меняя позы, боясь вспугнуть в них жертв, боясь разбудить в них зверей, и делал вид, что мне, по меньшей мере, нравится происходящее, хоть оно мне и не нравилось совсем, и что я совсем глупый, наверное, и совсем-совсем ничегошеньки не понимаю в этой штуке с пошлым названием «жизнь». Романтик, что с меня возьмёшь, с дурака?
— Ладно тебе, не пугай нашего мальчика, а то и без этого останемся. — оборвала между тем голая Алка свою подругу и принялась бессовестно извиняться. — Вы, молодой человек, не пугайтесь: она буровит просто и совсем не сумасшедшая. Юмор у ней такой.
— Какой? — бодро, насколько позволяло положение моего здоровья, спросил я.
— Идиотский, какой же ещё! — удивилась она моему нарисованному на лице непониманию, это мне всегда хорошо удаётся! — А тебя-то самого как звать?
— Дмить-ть-трь. — сглотнул за знакомство я, не показав и признаков испуга какого бы то ни было.
— А меня — Ритой! — послышалось из-за спины. — Очень приятно, мы ведь давно уже тебя заметили. Ты — красивый.
Ничего странного, что за разговором с голой Алкой как-то потерялась из глаз долой та, что оказала мне помощь, и я весьма был удивлён в следующую секунду: голая прыгнула на меня, оседлав при том будто бы для вполне определённого рода спортивных занятий и прижала мои руки к постели, навалившись своими на них, а рядом с нею я тотчас увидел и только что представившуюся Ритулю! Она протирала влажным ватным тампоном иглу пятикубового шприца, мне стало очень обидно: вот ведь, и познакомиться-представиться друг другу едва только успели, а туда же!
Меня застали врасплох настолько, что я не сумел даже двинуться к сопротивлению, когда она наклонилась к моему локтю и проколола вену. Я заорал что было мочи, но не то у меня помутилось сознание до полной потери контроля, что называется, не то в рот мне засунули что-то мягкое и толстое, предположительно, кляп. Медсестрички мои Аллочка и Ритуля в два голоса ласково уговаривали меня:
— Ну, вот и всё почти, почти всё, слышишь ты или нет?! Ещё немножко, ещё капельку, потерпи, и благодарность наша к тебе превысит все твои воображаемые границы, вот почти и всё уже совсем, ещё немножко, маленький, чуть-чуть осталось. Сожми локоток, ватку придержи другой ручкой, вот так, правильно, вот и молодец! Садись ешь, благодетель!
Со стоном в груди и на устах я будто очнулся от странного забытья и стряхнул оцепенение неясной мне природы с членов, что-то изменилось вокруг: хоть свечи и горели по-прежнему, осталось от них, почти целых поначалу, едва ли больше четверти, а те, что были около оконной стены, так вообще заметно мерцали, колеблясь. Я поглядел на моих внезапных вампирш: похоже, совсем не моя охота удалась минувшей ночью, а их — на меня, наивного. Круто, сказал бы я.
— Круто, девчонки, сказал бы я, — сказал я. — если бы вы ещё и потрудились бы мне объяснить, что здесь всё-таки произошло?! И как часто вы так вот любовью занимаетесь?! И не пора ли нам экзорцизмами подзаняться, а?!
Две соблазнительные голые девицы, бесстыдно расслабившись в креслах, едва шевельнулись пальцами ног, Алка лениво и с искренней благодарностью в голосе промямлила:
— Ну, чё ж ты пристал-то, а? Сделал доброе дело, теперь гуляй смело, вали отсюда, Дмит-т-трь. Вон, пожри вволю и уматывай, пожалуйста.
Необычайно инфернальную лёгкость бытия чувствовало в этот благословенный утренний час моё безотрадное тело, если не сказать честно — «слабость», и душа моя супротив собственному смущению перед чем-то постыдным, происшедшим в эту странно-фантастическую ночь, была легка и беззаботна, аппетит пришёл, против обыкновения, не во время еды, а перед ней — к завтраку, и заговорил своим влажным контрабасовым голосом о всемирной любви, а в мозгу завозилась необузданная жажда знаний, называемая иначе неодолимым любопытством. Впрочем, последнее я постарался усмирить, решив, что времени для расследования инцидента у меня ещё предостаточно, и мне это удалось, потому что стол был поистине великолепен: красная рыба, икорка с маслицем, бутылочка кагора, белый ароматный хлебушек и, наверное, не менее, чем килограммовый, кусок блестяще протушенной говядины, плюс костромской подлинный сыр и ещё что-то — всё провалилось в меня, как в бездонную бочку, как Вселенная — в свою Чёрную дыру, и я решил окончательно и бесповоротно, что на лекции сегодня уже не пойду, коли жизнь так прекрасна, а лучше хорошенько высплюсь перед тем, как вечером снова вернуться сюда и продолжить начатое мною скрупулёзное расследование, надеясь в тайне и не сознаваясь в этом даже самому себе, что, вполне возможно, кроме жрачки чего ещё приятного и кричаще-волшебного обломится?
(Продолжение следует).
16. Не смотря на все наши семейные передряги, мы с женой моей Еленой по-прежнему очень любим друг друга, только признаваться в этом почему-то стесняемся уже. И это обидно. Да видно, по-другому никак уже не получится, век нам с ней достался такой несносный: жестокий, циничный и начисто лишённый романтики. Так и рвётся порой душа грешная опростаться безграничным потоком ласковых и нежных слов любовного признания, но разум-злодей держит нё, несвободную, в узде и не отпускает на волю-волюшку вольную — во чисто поле искренности и безоглядности счастливой.
— Нельзя! — говорит, и, наверное, прав, злыдень окаянный. — Нельзя прилюдно в слабостях своих повинным представить. И когда вдвоём, с глазу на глаз, то есть даже друг дружке — тоже нельзя. А наедине-то уж с самим собой, не в зеркало, а в саму душу заглядываючи — и подавно не сметь и подумать!!!
Теперь я понял, почему счастливые люди, во множестве великом и всеобъединяющем жившие некогда на земле, все перевелись да повымерли, а те, что остались — не такие уж вовсе, потому что думают много — не по потребностям…
17. Однажды я пересёк однопутную железнодорожную трассу. На ней вдалеке я увидел, как старый добрый семафор… …просто сводит свои счёты — заочно — с преступностью собственного существования.
Данный отрывок является совершенно случайным вкраплением в ткань повествования. Таким же, примерно, как капля воздуха в янтаре, и я, право, сам не знаю, как он сюда попал и зачем это ему было нужно? Важно при рассмотрении этого странного эпизода отметить одно лишь, а именно то, что, если кто-нибудь находит возможной логическую таинственную связь со «Страстями…», то — ошибается, выдавая желаемое за действительное. Но если он хочет оставаться упрямым в своём заблуждении, то я не вправе возразить ему, ведь это — его личное уже дело, ни чьё более, и отнюдь не моё.
18. В ряду действий, требующих как фактических допущений, так и психологических… я узнал его сразу, хотя видел его только на фотографиях. Но что случилось со мной после того?! Защитной реакцией организма только и могу объяснить авантюрно-циническое своё поведение впоследствии. Афористически высказанное мною желание не то мороженого съесть, не то родиться заново — не что иное, как констатация факта собственной растерянности, необъяснимым образом определившая в повествовании события, несуразность которых и породила эту оригинальную мысль впоследствии, задавая тон дальнейшего писания. Он не был великим поэтом, что я могу сказать ещё? Лично знакомы мы с ним не были. Однажды увидев в книжном магазине, который мы с Ленкой называем «Любимым», его сборник «Красный квадрат», я купил его. Но об этом — позже, в соответствии с последовательностью сюжетных событий. Одно скажу точно и серьёзно: похоже, Киви прав, утверждая, что Божков слишком много времени, пространства и здоровья растратил на водку и скитания.
19. Рябину я очень люблю. Очень люблю, как редкие любители, и горькой, и, как большинство народонаселения, подмороженной. Не знаю, как там насчёт витаминов, пользы и всего прочего, почему обязывают её есть, но её искренняя горечь, вязкая и трагическая на фоне красоты своих осенне-ярких зрелищно гроздей — та есть единственная и достаточная причина беззаветной любви моей к этой ягоде. Наверное, поэтому я и допустил ошибочку: мне и в голову не могла прийти предательская мысль оставить такое счастье в лесу! И, торжественно клянусь, ничуть о том не жалею!!!
20. Честно говоря (напоминаю: выражение чисто формальное!), я не писал криминального детективно-отстранившегося, отстроенного от реальности произведения, потому и не потрудился узнать, как на самом деле прозвучали бы телефонные переговоры супруги моей с органами внутренних дел. Как и в каких выражениях? — важен ли ответ на эти вопросы, когда самая главная собака зарыта не здесь? Кем зарыта? Мною, один за другим нарушающим все жёсткие законы весёлого жанра. Честно говоря, наплевать мне на формальности как языка, так и протокола, как и порядка действий и происходящих событий. Пусть каждый читатель в соответствии со своим опытом, если таковой имеется, или воображением, если опыта вышеуказанного в наличии нет, представит себе, как это было, или перелистнёт, не задумываясь. Воистину, гениальны писатели, не расставляющие рамок и не ограничивающие вариантов интерпретации, к коим имею честь себя относить. Искренне Ваш, с любовью из г. Березники, что в Пермской губернии, Дмитрий Ценёв!
Наверное, будут и возражения, мол, не обязательно же было добросовестно обзванивать больницы, морги, медвытрезвители, родственников, друзей и знакомых. У меня же на это найдётся супротив направленное соображение: она ведь не актриса профессиональная! Ей ведь это всё безобразие сентиментальное необходимо прочувствовать. Подробно, по-настоящему. Своей шкуркой. Видимо, Дашке всё-таки повезло. Сдаётся мне, в натуре так быстро милиция не откликнется, да и где, и когда ж такое видано было, чтобы у них под руками никаких дел погорячее не оказалось, чем розыски какого-то там якобы пропавшего без вести, возможно даже и не пропавшего совсем, а затусовавшегося где-нибудь вполне определённо и, чем только эти замужние сатаны не шутят, вполне привычно мужа?
21. Кажется мне, что я говорил уже, что готовить не умею, но повторюсь: не умею, как не умею врать, наивничать и лукавить, кокетничать, подличать, жеманиться, подставлять, чваниться и ханжить… Я — ангел, если подавать меня к столу в необходимо-пьостромм соусе, — заявил однажды Банан своего времени на гипотетически-серьёзной пресс-конференции. — и в своих произведениях проигрываю ситуации, в которые попасть мне не суждено, и поступки, на которые реально не способен.
22. Всё меньше и меньше занимает меня детективная сущность комментируемого произведения, и я давно уже начал сомневаться в том, а детективчик ли я накропел? Али ещё чего? И те ли нюансики и неловкости привечаю и разжёвываю, примечаниями снабжая, которые и вправду требуют для читателя пояснения? Идя по-порядку, цепляюсь не за те вешки, что держали хорошо ли, плохо ли внимание потребителя, а за те — психологические и философские, которые лично меня цапают. Нежданно-негаданно, за самые-самые разные-разные места.
Ну, вот, к примеру, да ведь каждый семейный человек знает, каким внутрисемейным психоаналитическим кризисом чревата фраза из уст супружницы-жены:
— Я так устала.
Перевод: «Не сегодня, отстань!» От этого я цепенею круче, чем от опасности получить по морде или под яйца. Это гораздо хуже, ибо нет рядом той анекдотической обезьяны мужского полу из породы горилл, которому наплевать на самочувствие моей супруги, и благодаря которому, схватившему и утащившему её для всецело определённого рода спортивных упражнений на развилку кокосовой пальмы в двадцати этак метрах от земли, можно было бы и позлорадствовать и, наверное, посочувствовать, открыв в себе такое редкое семейное умение:
— Вот теперь, дорогая, и объясни ему, если сможешь, что устала, что голова болит и вообще…
Горилла Гаврилы рядом нет, поэтому, оцепенев из уважения непреклонности и, всё-таки, любви к жене, я обычно лежу на спине рядом с нею на супружеском диване, больно колющем в бок каким-то своим скрытым переломом пружины, глядя в потолок и проклиная тот ненавистно безумный день, когда решился на создание семьи. Лучше бы я был свободен и счастлив незнанием отказа, полученного от любимой женщины. Или решал бы проблемы своего эротического темперамента обычным для всех средством — штучно-аккордным. Или — ну, кто из нас без греха библейского? — ручным методом. Я сознаюсь сейчас, возможно, в страшном, не исключено, это личное, но кто докажет, прочтя, что это — не прикол? Я чувствую себя попрошайкой в своей семье, деспот из меня — никакой, говриллиным складом характера я не обладаю, мне всё хочется по-прежнему, вот уже как несколько лет, чтобы и жене тоже хорошо было, чтобы она не страдала от сексуальной неудовлетворённости. Но я не знаю, какими фантазиями, какими сексуальными критериями живёт она? Да и где мне узнать, если даже в количестве попыток сделать ей хорошо она меня сама же и ограничивает?! Как-то я всё-таки серьёзно завёл об этом разговор, и она обиделась. Больше я об этом не говорю с ней, но стало ли от этого лучше? Я завёл себе любовницу. И такую, чтобы не было мучительно больно за впустую растраченное семя… Это не стало пошлостью, и это тоже любовь, но не дай Бог спросить меня, кого я люблю больше! Не дай Бог, потому что я перегреюсь, у меня полетят все микросхемы, выльется электролитическая жёлтая гадость из конденсаторов, пробьёт обмотки трансформаторов, сгорят резисторы, диоды и тринисторы, ведь ответа на этот вопрос нет и быть не может! Не мучайте меня, прошу вас, пожалейте! Я люблю их, и они, наверное, тоже, и как хорошо, что их месячные циклы не совпадают во времени. В тайне я хочу, чтобы они не ревновали и не ссорились, и жили бы рядом со мной — вместе. Ах-ах-ах! Тр-р-рах-х-ах-ах!
Наверное, я слишком многого хочу? Рая на Земле?! Да ведь это и не рай вовсе, а просто… Просто.
23. Да, милая, я — не Павка! Но кто такой этот твой Павка, хоть убей, не знаю. Какое-то случайное имя — надо же кому-то доверить молотие чепухи и нарицательность примера… Но, пытаясь, не для себя, а для читателя — сугубо из любви к оному, максимально прояснить ситуацию, я всё-таки поинтересуюсь как-нибудь, що эта за кент?
24. Ночь всё-таки была страстная-страстная. Вопреки потраченности нервов и сил, нас хватило друг на друга. Это была редчайше прекрасная ночь!
накрыла прядь бесстыжий горизонт
светила скрылись в лабиринте грёз
был судорожен языка озон
пронзив росой истому жадных роз
наш вечер не был груб и стал так свеж
ознобом павших друг на друга тел
и душ среди растерзанных одежд
Взорвался мир и с губ твоих слетел
твой стон истошный крик прощальный вой
сорвало крышу райский вход отверзт
и Смерть прислала свадебный конвой
из женихов жених невеста из невест
рука ласкала милый горизонт
светила вниз упали ливнем слёз
разлился над землёю чудный звон
волшебным сном в траве любовных грёз
Не буду обманывать, что написал это стихотворение именно в ту ночь, не такой уже я и бедный, каким иногда хочется казаться! Были ведь и другие ночи, и немало.
И ещё: Смерть (ОН или ОНА?) — бисексуален, бисексуальна… бисексуально.
25. Обращаю особенное внимание на пикантный факт, куртуазно тешащий моё супружеское тщеславие: я её о Славике ведь спросил, о том самом Неважно Каке, а она его прокинула, снесла ниже по тексту, как нечто менее важное, и заговорила о родителях и о нашем с ней свинстве! А он ещё какие-то надежды питает, дурак! Бита его карта всего-то ничего — измены, о которой я знал заранее и даже сказал ему как-то, что узнаю о ней раньше, чем он сам. Он не поверил, а именно так оно и случилось, мы с Дынькой посмеиваемся, вовсе и не думая об этом, как об измене. Разве что эксперимент… Или издевательство? Надеюсь, он простит это мёртвому другу. И ожившему, вернувшемуся из Небытия — тоже.
Нет, он, конечно, уронит искреннюю горькую слезу над моим смрадным трупом в гробу, убранном нарциссами и шиповником, когда я на самом деле умру, постаравшись умереть именно во время их цветения, чтобы всё-всё-всё было только так, как я хочу, чтобы было; Ленка… Дынька то есть, знает, какую музыку поставить мне на прощание. Пресли, «Иглз», Меркьюри и «ГЧС» («Город Чёрного Света»), конечно. Это будет, возможно, очень скупая, но и, повторюсь, очень искренняя, слеза. С годами он, сам того не замечая, становится всё сентиментальней и сентиментальней, надеюсь, ему не удастся опередить меня. Не люблю прощаться и прощать сам, вообще не люблю провожать, а сам предпочитаю — по-английски. Эгоистично.
26. Это было бы, в натуре, весело: поприсутствовать на опознании собственного тела и вместе с женой и другом, прикинувшись каким-нибудь другим другом, лить над собою слёзы. Да нет, я бы не смог. Я пролил их по Станиславу Божкову, поэту местного значения и чуть шире, как стали утверждать после констатации его трагической гибели. Мною рассказанная история или, если хотите, анекдот, к его настоящей смерти вряд ли имеет сколько-нибудь аргументированное прямое отношение, являясь всё-таки моей выдумкой.
27. В поэтической части моего детектива, с лёгкостью кантемировского слога представляющей меня уже почти полным идиотом, натужно не умеющим якобы просто сопоставить строчки и переставить их в соответствии законам симметрии и имеющимся в наличии рифмам, меня в тот момент уже ничего не настораживало. Я делал вид, что чего-то не могу ещё допонять, портя имидж в угоду кажущейся интриге и желанию побольше истратить листов. Любителям же шпиономании и дешифрирования зашифрованных посланий я могу предложить вот такую головоломку. Только есть одна просьба: кто догадался, другим не рассказывайте, пусть сами додумаются!А иначе, что ж это тогда за детектив такой?!
Я пролил стакан воды
На бледный гред твоих ресниц.
Конечно, рищорад лишь я один
Р дош, лдо ще вру плохих страниц.
Мне тогдадолщо прочесть
Чимь ваг, лдоп разглядеть обман.
Но ты всё бьёшься написать роман,
Где ащецтод бы сделал честь.
Я пролил стакан вина
На печый гдиз твоей груди.
Бвогди, я знаю, есть моя вина
В том, что осталось позади.
Возразить угбеемь ды,
Что, мол, вина моя — в другом.
В том, что гейлаг творится, а не в том,
Что разбиваются шелды.
Лайф из лайф, сказал твой рот.
И топит глаз твоих боцой.
Рогдовс волос, изящный поворот…
Ты мне хабошщигь род дацой!
Я волью цигчодщый дождь
В палитру чувств дроей гривечи,
Чимь деш зовом чюпой волшебный гощ,
Что кончен ощ, и цдо-до гасит свечи.
28. Не знаю точно, стоит о том сожалеть или нет, что меня так и не познакомили с Божковым? Сборник «Красный квадрат» был выпущен почти перед смертью поэта. Почему я сказал «почти», хотя и не знаю точно? Да потому что до этого сборника у него прошла, как оказалось, подавляющая часть его жизни, вся жизнь. А потом было только одно событие, заслуживающее внимания — Смерть. Он пропал без вести где-то в окрестных лесах, которые и лесами в зоне населённого пункта под кодовым названием Березники уже нельзя назвать, не покривив при том душой. Где-то с год искали и ждали, опознавали самые разные трупы, потом, когда нашли, для идентификации направили в Пермь. Идентифицировали. Что же? В районе богатых наших дач он был найден, вспомнили, что он там вроде кому-то должен был печь выложить. Печников у нас в городе мало. Теперь, наверное, и совсем не осталось. Поговаривают, он последним был. Преувеличивают, возможно, дабы пострадать вволю и покруче, покрасимше и поиносказательней, но ни настаивать, ни отрицать не буду, возможно ведь, что это и вправду так, не знаю.
29. Киви, занимаясь стихосложением систематически, совершенствуясь в творческом порыве вызывать Эрато Зевсовну вовремя и быть ей хорошим любовником, считает, что Божков слишком много ума, здоровья и времени просто угробил, принеся в жертву Бахусу Зевсовичу. Наверное, он прав, но я не возьмусь анализировать и сравнивать их поэзию. Слишком уж они разные, как и положено быть нормальным людям, а тем паче — арбузам. Оскорбить память ушедшего или вознести? Надсмеяться над живущим и здравствующим или похвалить снисходительно с высоты собственного пьедестала? Что может быть проще в великой русской стране Провинциалии, где таланты признавали, признают и будут признавать только лишь с подачи столиц?! Прав был Христос: в своём отечестве ты будешь по праву признан только лишь алкоголиком или сумасшедшим печником. Без разницы: буйным или тихим, — ведь безразличным… Мне очень нравится стихотворение Станислава Божкова «Вот и я не уехал в Париж…» — и похожестью своей на массу других таких же стихотворений других таких же поэтов, и не похожестью своей на массу других таких же стихотворений других таких же поэтов.
30. «Стрелка на Невском» — название выдуманное, что не исключает возможности наличия в Питере, фантастическом городе моих эротических воспоминаний, какой-нибудь рестораноподобной заезжаловки с таким дурацким названием, но я в это не верю.
31. Слово «экзистенционально», стихийно выпавшее из автора на бумагу при написании и оставленное при переписывании черновика набело, я склонен трактовать в данном случае как замену слова «эмоционально», как некий звуковой, а не смысловой, синоним.
32. Рахманинов Сергей Васильевич (1873–1943), русский композитор, пианист, дирижёр. В 1904–1906 дирижёр Большого театра. С декабря 1917 жил за рубежом (с 1918 в США).
СЭС, 1989, с изменениями.
То, что я слушаю из Рахманинова особенно, как это ни банально — естественно, это Концерт № 2 для фортепиано с оркестром, до минор, соч. 18. Главным образом – первую часть его, МОДЕРАТО, естественно. Под эту музыку я начинаю чувствовать себя действительно русским и перестаю понимать латинские шрифты иностранных языков, хотя это, несомненно, должно быть обидно: неужели для того, чтобы чувствовать себя русским, русскому обязательно необходим какой-нибудь ассоциативно-эмоциональный стимул? Но заканчивается сторона пластинки, и, вместе со щелчком «автостопа» возвращаясь в реальность, я вновь становлюсь досадным незнамо кем.
33. Не уехал он, скорее всего, оттого, что просто не было денег, а если и были, то он их пропил до того, как упростились и ускорились все тогдашние процедуры, связанные с выездом за границу. Но, возможно, что он не уехал из-за того, из-за чего не уезжают многие и многие русские: там чужбина прекрасная, но — иностранная, а здесь-то хоть и стрёмная, да всё ж таки Родина! И третья причина могла бы стать главной, как, впрочем, и любая из двух уже названных: кому там во Франции или Германии нужен русский поэт, к тому же — провинциальный и никому не известный? Ведь времена спроса кокетливого на политическую убежищность той или иной страны прошли уже. Или уже? — не затронув маленького по значению человечка с поэтическим дарованием неопределённой качественности, с разрешения властей занявшегося индивидуальной трудовой деятельностью и увлёкшегося политикой???
34. Ходят слухи, что этот велосипедист — никакой не умалишённый нищий, а совсем наоборот — хитрый подпольный синебородый миллиардер, убивший на днях очередную, кажется, четырнадцатую, молодую жену и схоронивший её на давно специально купленном огромном участке кладбища, где покоятся все её предшественницы и будут покоиться все последовательницы. На чём местный Синяя Борода сколотил состояние, способное в течение полугода спасать бюджет города (промышленного гиганта!) и бюджеты некоторых заводов (не маленьких — так называемых градообразующих!!), если б ему вздумалось помочь с выплатой зарплат горожанам (видимо, повод так думать есть, да только кто ж его знает!!!), совершенно непонятно, поэтому народонаселение, благосклонно перемывая-перемалывая за вечерними чаями эту костистую сказочку, всё ж не склонно считать её правдивой. Они возражают сами себе, что он всего лишь под огромные проценты немыслимым займом спас от краха одного местного полуворотилу-полурэкетира, и жён у него было не четырнадцать, а всего лишь одна, и ту он не убивал, а всего лишь дал развод и двадцать лимонов подачки в откуп. Но, может быть, это кто-нибудь другой, а вовсе не этот велосипедист с полуколли-полудворнягой?! Злых языков в этом подлунно-подсолнечном мире не менее, чем добрых, ведь правда?
35. На месте оперуполномоченного по делу об убийстве Банана я бы подзанялся этим подозрительным типом с привычно-грязноватой репутацией «друга семьи». Хорошая и классическая версия убийства любовником мужа любовницы, пуркуа па? Он ведь не знает, что Арбуз не был тогда любовником Дыньки. А когда был? Стал?! Да никогда!!! В любом случае — не любовником…
36. Мой юмор часто бывает плоским и неприличным, но что поделать? Это ведь юмор! Я не вправе отказаться от него, как в данном случае — от злоупотребления созвучностью слов «в беде» и «в бидэ». Я — пошляк, каких много, только чуть-чуть поинтеллигентнее и поинтеллектуальней, отчего подобные шуточки звучат ещё хуже, чем звучали бы из уст какого-нибудь простолюдина.
37. Гранату я обещал, оказывается, суперэмоциональную сцену объяснения с родителями, но потом испугался, что не справлюсь с ней, и, не желая унизиться до пошлости телесериальных сцен семейных тёрок, якобы забыл написать её. На самом деле, я за своё реноме испугался — не хочется ронять такую дорогостоящую вещицу… Прочитав «Страсти…», Гранат был разочарован отсутствием в повести того, чего ожидал с нетерпением: страстей! — он сказал, что повесть моя холодна и что обещания, хотя бы друзьям данные, надо исполнять. Так что же? Я совсем не против исполнить одно из таковых обещаний, но пока не это, а другое.
«Чего ещё» вечером мне не обломилось: в общагу нагрянул сокурсник из местных с видеокамерой и, неизвестно, с чьей подачи оказался в комнате с моими оригинальными Маргариткой и Алкой. Они уже порядком подвыпили, начали петь песни под гитару и снимать весь этот богемный шебуршунчик, в смысле «бордельеро» — по Шукшину, на видеоплёнку. Наверное, я всё-таки вовремя завалился в компанию, потому что обрадовались мне и моему приходу вполне искренне. Приход свой мне пришлось настоятельно изгнать, пообещав назавтра особенную мессу. Сегодня стол был беден и груб: водка, «пепси», копчёная колбаса социалистически-загадочных происхождения и качества и буханка белого рассыпчатого хлеба. Но свечи были опять чёрные, и они горели, как и вчера, распятие висело на прежнем месте, но на этот раз — в нормальном положении тела Христова. Алла и Маргарита были у нас поэтессами, мой однокурсник, как и я — прозаиком. Как представители более лаконичного вида литературного искусства, девочки безраздельно владели инициативой в культурной программе вечера.
СОНЕТ ЗА ЖИЗНЬ
Ну что ж, Вы приготовились, милок?
У зеркала толкните речь о нраве,
О доблестях, о подвигах, о славе
И плюньте в отраженье Ваш плевок!
Мы — подданные Дьявола, не вправе
Вассал стыдиться Князя своего.
Так что ж Вы так ругаете Его?
Ведь Он красив, Брильянт в людской оправе!
Весь мир — публичный дом, все люди — ****и.
Зато, пока трендим о Боге праздно,
Всё ходим мы под небом голубым,
Топча над Адом перекрытье, глядя
Наверх, куда-то в Рай, хоть падать в грязь нам
Назначено: во мрак, во срам и в дым.
Совершенно точно, что с этим стихотворением я имел успех. Хотелось думать, ошеломительный. Маргарита потом продолжала петь, аккомпанируя себе, позируя перед блудливо-любопытной видеокамерой. Аллочка же всячески обхаживала меня, то подливая водочки и подавая закуску, то спрашивая о чём-то малозначительном и вызывая тем самым на несколько вяловатый разговор.
— Митенька, как у тебя терпения хватает возиться с таким хаером?
— Не знаю, мне нравится, а с неудобствами ради красоты приходится смиряться. — негромко ответил я, думая о том, как свернуть дрезину нашего диалога на рельсы интересующей меня детективной ветки. — Хорошо у вас здесь, девчонки!
— А давай тебе косичку заплетём, а?
— Перестань, я же ангел, а не пидор, в конце-то концов, и не девица-красавица… скорее, уродина, если б девица. Здесь уютно, мне кажется, я нигде в общаге не бывал в такой вот уютной комнатке. Как вам это удалось?
— Ха. — самодовольно ответила Алла. — Мне тоже нравятся длинные волосы, но порой так не хватает времени и сил на содержание их в полном порядке.
— Что «Ха»? — настоял я.
— Что «Что «Ха»?»? — не то попыталась уяснить, не то увильнуть.
— Как удалось, что у вас здесь на двоих — три тумбочки, два стола, да ещё и шкаф вдобавок?
— А-а, это! — она смирилась равнодушно. — Нужно просто вовремя, то есть чуть пораньше, приезжать на сессию, тогда и комната тебе получше достанется, и мебели побольше можно вытребовать с коменданта, он мужик сговорчивый, как все мужики. Ты женат, Митенька?
— Да, кажется, женат. А как же иначе-то? — я корчу из себя идиота, как, впрочем, всегда. Ну, или почти всегда. — Это возрастное. В жизни каждого уважающего себя молодого мужчины однажды наступает момент принятия жизненно важного решения, когда нужно, сорвав с будущего розовый флёр, сказать честно: «Всё, хватит!» — и устроиться поудобней, как того требует общественный уклад.
— А ты что, всегда следуешь общепринятым нормам? — удивилась Аллочка, подняв с интересом на меня свой взгляд не различимого в полутьме цвета глаз. — Что-то не очень на тебя похоже.
Или я и впрямь так похож на идиота?
— Нет, конечно. — сдаюсь, не то вызывая на несколько вяловатый разговор, не то увиливая. — Многие сейчас считают нетрезво, что семья — это пережиток, ограничивающий свободу личности, но, понимаешь ли, не я. Отнюдь. Лучше знать пределы своей свободы, чем констатировать однажды трагическую недостаточность, или даже — убогость, своих возможностей!
Или я и впрямь идиот? Она пересела ко мне в кресло, пододвинув меня, чтобы лучше слышать:
— С этого места поподробнее, пожалуйста!
Идиот!
— Н-ну, скажем так. Приблизительно. Нормы этикета не позволяют появиться на званом светском мероприятии с запахом чеснока изо рта…
— Не люблю чеснок! — фыркнула вполне ожидаемое мною и потому совсем не удивительное мне Алла. — Но при чём тут чеснок, скажите пожалуйста?
— Я ограничиваю себя, появляясь в обществе. Не ем чеснока перед тем, как пойти на бал. Если же ограничений нет, то я мог бы съесть всё, чего мне захочется, но возможностей таких у меня может и не случиться в тот момент и не быть совсем никогда! А вдруг мне захочется ананасов в шампанском, чёрной розы в аи и бутерброда с женскими трусиками?
— Ха. — сказала Аллочка-людоедочка. — Здесь отсутствует какое-то логическое звено!
— Возможно. — согласился я, отваливаясь на спинку кресла, и положил ей на спину свою нейтрально заряженную для диагностирования ладонь. — Не это главное в моём вопросе, совсем не это.
— Или в ответе? — едва взглянула она на приятеля-москвича, увлечённого съёмкой подпёрто уложенной на гитару правой груди Маргариты.
— Неважно. — прошептал я, дотронувшись в просвете между пуговицами на блузке до кожи её спины пальцем. — Между прочим, все мы дрочим.
Она протестующе сдвинула лопатки, а потом всё равно — расслабилась:
— Что за ахинею ты несёшь?
— Это не ахинея, это — Бродский. — ответил я. — Логические звенья в цепи нашего разговора прячу и буду продолжать прятать я, и сейчас меня интересует, Аллочка, зачем вам понадобился Женя?
— А он нам и не нужен совсем, ты ошибаешься.
— Хорошо, я ошибаюсь, но что же он тогда здесь делает? — я аккуратно расстёгивал пуговицы и добрался уже где-то до нижних рёбрышек. Лифчика на собеседнице не было, и это радовало, потому что я люблю не встречать лишних препятствий, когда веду дело по бугорочкам позвоночника едва ощутимым легчайшим прикосновением указательного пальца. — Мне всегда казалось, ни одна тайна не любит излишнего количества посвящённых. Разве не так, моя наставница?
— Ошибаешься, Митенька. Тайна — самая хитрая и самая блудливая из всех шлюх. Ей хочется сохранить видимость своего благополучия и одновременно, чтоб её познало как можно больше людей вне зависимости от пола и сексуальной ориентации. Но это ведь невозможно, мой мальчик, не правда ли?
— Да, конечно, правда, раз ты так говоришь. И что дальше? — спросил я, спустившись до пояса юбки и обнаружив, что молния с застёжкой, прячущей её бегунок, тоже были сзади, изогнутые по рельефу её жопы.
Аллочка, не возражая, продолжала нелёгкое дело моего просвещения:
— Поэтому она отдаётся налево и направо, каждому встречному поперечному, кто ещё шевелится и у кого ещё шевелится, стараясь при этом, правда, связать по рукам и ногам страшной, желательно — смертельной, клятвой их всех, кто познали её.
Она чуть подалась вперёд, чтобы мне было удобней расстегнуть застёжку, я спросил, воспользовавшись всеми её приглашениями:
— Так зачем же здесь Женя?
— Он сам пришёл. — ответила Алла, в оправдание пожимая плечами. — Кроме того, избавляться от него сейчас нет никакой надобности. Ты же видишь, он в полном восторге и на грани оргазма. Его остаётся только чуть-чуть спровоцировать.
Она замолчала, подвигав телом так, чтобы раскрытый мною вход к её телу стал ещё свободней. Ах, да! Совсем забыл сообщить вам в волнении холодного дознавательского азарта, что трусиков я на ней тоже пока не обнаружил. Хотя, возможно, конечно, что они — маленькие-маленькие такусенькие… такие, которые обнаруживаешь в последний момент в качестве уже чисто номинальной преграды — более эстетической, нежели функциональной.
— Спровоцировать на что?!
— На необдуманные действия и опрометчивые поступки.
— А это не одно и то же?
— Не знаю!
— А ещё писательница!
— Наплевать!!!
— Хорошо, предположим невозможное: вам это удалось, и что тогда?
— И тогда не будет больше никаких препятствий. Тайна сама обеспечит свою личную безопасность.
— Мне кажется, ты заблуждаешься! Лёгкий флирт, по нынешним временам, не вредит ни семье, ни репутации. Более того, чаще — наоборот, он лишь укрепляет, обостряя, семейные чувства и украшает пикантным орнаментом авторитет персонажа.
— Плохо иметь дело со слишком умным писателем. — вздохнула моя томно-сиамская киска. — Ты, Митенька, рискуешь окончательно потерять публику, если такая ещё есть, если будешь продолжать оставаться всё таким же бесстрастным повествователем.
Запустив руку справа вокруг её тела под блузку, я добрался и до груди, накрыв её, притягательную, ладонью и выпустив между указательным и средним пальцами запульсировавший набуханием весенний оттепели сосок, я притянул Аллочку к себе, она развалилась в кресле, где обивкой спинки добровольно и с огромным чувством эротического ожидания стал я, и сбоку я смог теперь разглядеть её профиль на фоне стены с перевёрнутым вновь распятием, полуприкрытые глаза и приоткрытый рот с томно касающимся губ языком. Влага на них блестела в качающемся свете призрачно-чёрных свечей. Я не стесняясь поставил своё условие:
— Если ты пообещаешь мне объяснение всего-всего, что здесь происходило, происходит и произойдёт, то я могу прямо сейчас же помочь вам, девочки мои синеглазые.
— Нужна ли нам твоя помощь, — медленно прошептал аллочкин профиль, будто с усилием ворочая языком. — когда Женечка наш, будучи ну просто образцовым пациентом, уже и сам сгорает от нетерпения быть соблазнённым?!
Я прослушал своё тело и с холодной радостью, гарантирующей, будучи верным признаком, громоздко-утомительные и волшебно-всесокрушающие наслаждения, предстоящие в близком уже будущем, отметил, что:
во-первых, кровеносные сосуды расширились от напора поступившей в них энергичной крови под давлением атмосфер этак в пятнадцать (шутка!);
во-вторых, ярко обнаружившийся в паховой артерии пульс заиграл рок-н-ролл, преодолевая студёные команды бессильного сдержать его рассудка-придурка (острота!);
в-третьих, во рту накопилась слюна, как перед едой, но – свидетельствующая, конечно же, о приходе совсем другого аппетита (сарказм триумфатора!).
— Нужна. — ответил я двусложно, не то поддерживая по-прежнему вяловатый разговор, не то настаивая на своей правоте. — Он ведь у нас охотник, и прекрасно посему знает, что, если зверь или звериха не испугались его, то впору бы самому задуматься о смысле жизни, испугаться и дать отсюда дёру подальше.
Взяв в свою левую руку запястье её левой, я поднёс его к глазам моей забавницы циферблатом электронно-беспощадных часов и вонзил в размякшее эротичной комой тело нож остро отточенной мысли:
— Наступает критический момент, киска, либо он остаётся сейчас, не замечая больше ни времени, ни пространства, либо вы и ваша Тайна потеряли его навсегда, если он почует неладное своим зверино-охотничьим чутьём. Я готов помочь.
— Чего ты хочешь? — сдалась она, стиснув чувственно зубы и повернувшись ко мне лицом.
Рука моя скользнула вниз по животу её и, не встретив никакого сопротивления: ни одежды, ни плотно сдвинутых ног, — обнаружила, что трусиков там, действительно, нет совсем никаких. Я ответил:
— Всё того же, рыбка моя, объяснения… — кивнув в сторону Маргариты, я подлил масла в огонь сомневающегося вожделения. — Твоя подружка, кажется, уже не знает, что предпринять дальше? Не говорить же ей, что в комнате вдруг стало слишком жарко?! Это вспугнёт нашего…
«…зверюшку!» — хотел закончить я, но услышал долгожданное:
— Я согласна. — и помог ей снять блузку, высвобожденная страсть из лицемерных оков вынужденной невидимости.
(Окончание следует).
38. Вопреки моим надеждам (как выяснилось, неприлично необоснованным) на то, что Примечание № 4 останется самым длинным, более продолжительным, не смотря на меньшую содержательность и более насыщенным действием и драматургией, а значит — страстью, оказалось на данный момент № 15 настоящих «Примечаний…». Да и предыдущее едва не превзошло его. Сожалею, если это будет превратно истолковано читателем в смысле безответственности моего подхода к творческому процессу, но буду несказанно рад, если хоть кто-нибудь отнесёт эту фривольность на счёт моего вдохновения в Банке с немецки-мефистофельским названием «Эвихькайт», ибо, оставаясь свободным, я остаюсь верным своему мучительному кредо — оставаться свободным во что бы то ни стало.
39. Опять упомянуто географическое название «Лазурный Берег», и я обязан дать свои пояснения и насчёт него. Вместе с другом актёром Вячиком Тамбовским я написал пьесу под таким необъяснимо-скромным названием, и её не поставили в России, зато поставили где-то в «среднем» зарубежье, под чем я подразумеваю бывшие страны так называемого «социалистического лагеря», находящиеся между дальним — традиционно-капиталистическим — зарубежьем и ближним — нетрадиционно-капиталистическим. Где-то в Чехии или Словакии, но, как она туда попала, мне не сообщили. И о гонораре тоже почему-то ни-ни. Не смотря на то, что «Лазурный Берег» для героев пьесы — вполне конкретное, географически существующее место, расположенное, кстати, не в Европе на берегу Средиземного или какого-нибудь там Лигурийского моря, а на Байкале, я склонен думать, что для авторов пьесы оно является всего лишь символом несбыточно-первобытного по нравам и современно-комфортного в быту рая. Первое, как вы, очевидно, уже знаете, утеряно человечеством безнадёжно, а второе ещё только обретается, хотя сделано для его достижения неисчислимо много. Но соединить это воедино можно только в больной и фантастической игре воображения.
Смотри Примечание № 51.
40. Вот поэтому я курю так часто — сигарету за сигаретой, когда не занят реальным трудом. Когда мозги требуют расслабления, а душа и нервы — сосредоточенности, а не расхристанности.
41. Я так надеялся на неудачу собственных поисков, подтверждая чей-то вызывающе-безапелляционный странно впечатавшийся в мозги принцип: важен не результат, ибо он недостижим, если рассматривать процесс философски: ввиду отсутствия абсолюта в реальности. Возьмём, к примеру, хотя бы измерения: есть в мире много измеряемых нами величин, при оценке грандиозности которых не имеют значения представимые воображением единицы измерения, свойственные масштабам мышления человека, и тогда человек придумывает нечто невообразимое, например, «тьма»… но ещё круче «световой год» — расстояние, которое проходит луч света за год, то есть 9,46 x 10000 км. Червонец в степени, дураку ясно, показатель шибко уж приблизительный, означающий лишь порядок величины. А знаете, сколько к тому же значений имеет слово «год»? В том смысле, который нас интересует: промежуток времени?? Шесть — минимум: сидерический, тропический, аномалистический, драконический, календарный, лунный!!! Ну, а кто из вас вправе запретить мне, свободному художнику, ввести в, если не научный, то — в литературный хотя б, обиход «свекловичный», скажем, или «гурзуфный» год??? Напротив, в стремлении измерить малые, очень малый, совсем малый и малые до невидимости величины мы тоже достигли абсурда, начав обозначать его присутствие, то есть наличие этого самого абсурда, понятием «бесконечно малые величины». Вот вам и очередное доказательство существования (парадоксальное, да?) Идеала, Абсолюта, Бога (хоть как назови, лишь на горшок не сажай) — бесконечно недостижимого, но такого чертовски привлекательного, что, напрочь позабыв о его очевидной недостижимости, мы все как один безумно увлечены процессом его достижения. Так что, разгадав свою «поэтическую головоломку» я вряд ли достиг цели: я ведь сразу почти подозревал, что получится какое-нибудь дерьмо, далёкое от совершенства.
42. Конечно, я покривил душой, дав понять, что вроде как выбор слова «мухомор» в качестве объекта этимологического расследования случаен. Это понятно хотя бы из того, как озаглавлена была изначально, собственно, сама повесть. Но вот более половины её было уже написано, когда я вдруг осознал просто страшную вещь: мухомора-то в ней ещё и на дух не ночевало. Отказаться от заглавия я не вправе, тому есть совершенно серьёзные основания, которых раскрывать читателю я не намерен. Если хотите, пусть это станет вам очередной детективной задачей. Итак, не собираясь отказываться от неожиданно-изящного и болезненно-интригующего названия, я решил абсолютно ненатурально искусственным путём внести, наконец, это слово в ткань повествования: ненужным украшением прикладной орнаменталистики; тонко-злобным издевательством, и над самим собою — в числе жертв его; или же – хитрой интеллектуально-опережающей ход мысли соперника рокировкой… Не мне решать, зачем? — я сделал это.
43. Насчёт яда мухи цеце я, конечно же, впросак попал, скажет эрудированный недоброжелательный читатель: никаким таким ядом она не пользуется, а просто, как и все самые разные обыкновенные мухи, является переносчиком зараз-болезней. Кто-то преподносит нам дифтерию, кто-то — дизентерию, а муха цеце — трипаносом, возбудителей так называемой «сонной болезни» человека и «наганы», болезни лошадей и крупного рогатого скота. Как видите, я это знаю, и знаю больше: например, что такое сонная болезнь. Это инвазионное заболевание в тропической Африке, сопровождающееся сонливостью, лихорадкой и прочими симптомами. В общем, все мы там будем, куда ведут нас мушиные злокозненные по природе их происки. Если кто-то спросит, а почему этого нельзя было указать правильно в тексте, отвечу, не стесняясь: надо же было над братом эрудитом поизмываться, ввести его в смятение, чтобы он устремился к книжному шкафу, напичканному потрёпанными и ржавыми томами Большой Советской Энциклопедии, и убедился в правоте своего праведным гневом исполненного сомнения в компетентности автора сего произв.
44. Обещанный в Примечании № 8
Г Л О С С А Р И Й .
Ананас. Имя собственное, не подлежащее по ряду политических причин разглашению в целях соблюдения конспирации и неписаных законов писательской этики.
Арбуз. Поэт вообще, если слово употреблено в тексте со строчной буквой вначале.
Арбуз (12.07.1966 – ?), поэт Станислав Ирикович Латыпов, рок-музыкант, актёр и художник, признающий свою принадлежность формации эготического эвристицизма, если слово употреблено в тексте с прописной буквой вначале.
Банан. Прозаик вообще, если слово употреблено в тексте со строчной буквой вначале.
Банан (19.12.1967 – ?), поэт и прозаик Дмитрий Александрович Ценёв, рок-музыкант, кино-, теле- и театральный режиссёр, признающий свою принадлежность формации эготического эвристицизма, если слово употреблено в тексте с прописной буквой вначале.
Бахча. Смотри Ананас, арбуз, банан, Гранат, Дынька, земляничка, Кабачок, Киви, малинка, огурец, тыква.
В пике уйти. Идиоматическое выражение, смысл которого ясен из контекста текста, в котором оно употреблено автором.
Гранат. Имя собственное, не подлежащее разглашению по политическим, экономическим и причинам морально-этического порядка. Эпизодически данный персонаж балуется литературным творчеством.
Дынька. Вероятно, замена имени супруги повествователя. Имеет склонность к серьёзным занятиям разными видами искусства. Ах, если б ещё и время, и условия бы да позволяли!
Земляничка. Графоманка.
Кабачок. Ещё одно имя собственное, не подлежащее разглашению в целях соблюдения конспирации и обеспечения исторического будущего нашей Великой Родины — по причинам морально-этического характера. Этот персонаж склонен так же считать себя бананом.
Какашки. То же, что и семечки.
Киви (1946 – ?), тоже арбуз, автор двух сборников, вышедших из печати в благоприятные для публикации времена; принадлежности к формации эготического эвристицизма не признаёт, из чего можно сделать вполне определённые выводы; в данном случае снабжён во избежание путаницы обособляющим его именем собственным.
Малинка. Особь женскаго полу в человеческой популяции, без каких бы то ни было оснований считающая себя поэтессой. Нехай с ней насовсем!
Насуперечь. Наперекор, супротив, синоним, привлекающий фонетически в качестве вкусовой приправы перец.
Огурец. Ординарность, бездарь, графоман.
Подорожник. Человек, встречаемый или видимый автором только на дороге и никак иначе, ни в каком другом качестве, кроме как «велосипедист с собакой, объезжающий городские помойки»; подробнее смотри Примечание № 34.
Поэт. Особая степень родства избранных представителей человеческого сообщества, обусловленная действием принципа эготического эвристицизма.
Семечки. Этимология неясна, но значение, по всей видимости, состоит в том, что это — черновики стихотворений, наброски прозаических отрывков, эскизы живописи и графики, неаранжированные куски мелодий и гармоний, представляющие собою не что иное, как начало генезиса зародыша произведений искусства, как результатов творческого процесса, способных развиться из этих самых «семечек». То же, что и пресловутые «какашки».
Тиче. Англ. teacher, учитель.
Тыква. То же. что и «огурец», но, вероятно, женского рода; возможно, пренебрежительное имя нарицательное сродни «земляничке», «малинке», «огурцу» и др. вышеупомянутым терминам в авторском толковании.
Хрен с редькой. Фигурально-ругательное, идиоматический оборот, аналогичный гражданскому, так сказать, нецензурному мату.
…ш-ш-ш-шнох-хо. Звукоподражательная конструкция, иллюстрирующая в данном случае физическое состояние тела автора как крайне стеснённое физически объятиями расчувствовавшегося до потери здравого смысла друга.
45. Действительно, и с чего бы это я вдруг взял, что Божков (или Башков?) сам в лес припёрся, а не был туда приведён? Или привезён, в живом или мёртвом виде? И почему бы, спрашивается, не мной? Нет у меня пистолета? Фигня. В моём родном городке, если надо будет, любой из нас что угодно хоть из-под земли, хоть с неба достанет! Помню, в детстве ещё, которое отшумело в годы застоя, мы в Сёмино постоянно бегали на военный вездеход смотреть. Он там постоянно у одного и того же двора околачивался. А однажды по родной улице мимо нашего дома огромный такой проехал — с ракетой на спине… я тогда ещё не знал, что эта шняга «СС-20» называется. Так что о такой ерунде, как гранотомёт, скажем там, или АКМ, не говоря уж о пистолетах, волноваться не стоит — достанешь. Особенно, по нынешним-то временам! Солдат-то, он ведь тоже человек, тоже иногда кушать хочет по-человечески… Не знаком?! Да это же и подтвердить нельзя напрочь ни с чьих слов, кроме моих собственных, а мои слова, как только подозрение легло на меня, убогого, во внимание в качестве правды воспринимать уже вовсе не след!! Особенно, когда принимаешь во внимание, что на одежде моей, оставленной на Башкове (или Божкове?), нет дырки от пули хотя стреляли ему в спину, и именно спинная часть моего плаща не сгорела!!! Значит, это я и сжёг Божкова (или всё-таки Башкова?), не так ли?! А зачем, спрашивается?!! Спрашивается? — спрашивается, ещё как спрашивается!!! Да неужто же из глупого каприза номинально умереть?! — да ведь никто так и не поверит… а если кто и поверит, то — берегись ещё, какую цель углядит в моём странно-стрёмном поступке… Хотя, нет, конечно, в мире ничего плохого без чего-нибудь хоть чуть-чуть хорошего, потому что такая шиза круторогая, возможная либо только для отъявленного негодяя с непонятно-далеко идущими целями, либо… правильно, май фрэнды! — для отъявленно-закоренелого психа, а посему избавит меня от ставшей уже в навязчивых мыслях неотвратимо-привычной уголовной ответственности. Ответственности, скажем, за сокрытие или фальсификацию материалов следствия и следов преступления, что на мой сугубо дилетантский взгляд — одно и то же. Но в уголовно-процессуальный кодекс я углубляться не намерен. Отнюдь, дайте мне его в руки, и получите неуравновешенно-спровоцированного на буйное поведение душевнобольного с орудием убийства в руках дрожащих!!! Хотя бы в виду того, что осталась у меня всего-то неделя в запасе, нет у меня ни времени, ни желания изучать его…
46. Некролог, вышедший в газете на следующий день, меня потряс просто силой изобразительного своего слова, чистой беззащитно-гневного страдания и бездонной глубиной нахлынувшей из глаз скорби. Я пролил слёзы по поводу того, что вот что значит «настоящий верный друг» и что, скажи он мне это раньше, пусть не прилюдно, а совсем даже просто с глазу на глаз, то мне, это уже почти точно, никогда бы, возможно, и в голову не пришла мысль умереть, доставив любимым мною любящим меня людям столь трагическое огорчение.
47. Огорчение, повторюсь, ведь я не оговорился, хоть, наверное, кто-нибудь из скорбно настроенных читателей сильно не захотел поверить своим глазам, прочитав предыдущее предложение. Перенести скорбь вашу на повод моей утраченной для праведной жизни души, погрязшей в преступных действиях и кощунстве, цинизме и безверии!!! Помолитесь за меня, нимфы ясноглазые, и тогда, быть может, нам будет о чём с вами поговорить на лужайках райского сада, ибо с Богом я уже договорился о своём будущем: он — парень свой и тоже любит рекламные спецэффекты. Но об этом — не сейчас и, наверное, не в этой повестухе! Надеюсь, что огорчение, приятно охватившее члены моих приятелей и знакомых, родственников и поклонников, любовниц и любов… ага!!! любовниц и любовниц, я хотел сказать, подъявшее лучшие чувства из их почерневших в быту снаружи, но — прекрасных внутри, душ, было искренним. На большее я не рассчитываю, потому что современный человек, как вид, скорбеть разучился; сокрушаться же уже давно не модно, привычнее — не ожидая милостей от природы, стойко сцепив зубы, решительно насопив брови и крепко сплотив ряды вокруг подразумеваемых святынями мощей, преодолевать невзгоды борьбы, демонстрируя мужество и отвагу; радоваться этак религиозно-философски, следуя векам и векам просветительских размышлений — никогда и не умели однако; а тут раз, и на тебе! Потребовалось! Да ни на хрен не поверю!
48. В дальнейшем, мой друг, вернее будет сказать — друг Банана, Арбуз Неважно Как говорит такие вещи и поступает такие поступки, которые никоим образом не свойственны Станиславу Латыпову, убеждая меня окончательно, что они — не одно и то же. Впрочем, как и Банан, мой индивидуально-поэтический герой, и я сам — Ценёв Дм. Алекс. Но, если речи и поступки Неважно Кака характеризуют его как друга Банана, то как же характеризуют Стасика его разговоры и умолчания, действия и бездействия?! Теперь я точно знаю, что у меня лично на этом свете никогда-никогда-никогда не было, нет и не будет друзей в том безоговорочном значении этого слова, к которому я привык с детства, питая иллюзии по поводу его возможности.
49. Именно по вышеописанным причинам отказаться не имеет права только лишь литературный мой герой, потому как он — герой, за друга — горой. Все остальные могут отказаться от дальнейшего соучастия в моих небезопасных приключениях дурного свойства на стезях правдоискательства и прочего мухомороведения.
50. Нет, я — Банан, не увиливал от признания родителям; но, будучи часто отчаянным фантазёром, я сейчас, ей-Богу, не представляю себе, пребывая в полной растерянности, как вообще может ли состояться непременно подобный разговор?! Зря обещал я Гранату эту сцену. В конце концов, он тоже ведь не выполнил своего обещания: не нашёл рецепта мухоморового инсектицида! И, во всяком случае, если я и напишу вдруг эту сцену когда-нибудь, то к реальности она вряд ли будет иметь сколько-нибудь серьёзное отношение, потому что это будут такие мои (Банановы!!!) родители, каких я не знаю, каких просто-напросто нет в природе. С моими реально существующими родителями такой фортель, как Бананановая инсинуация с трупом, не прокатит. Они, конечно и безусловно, привыкли к моим кривоватым прихотям, кособоким причудам и уродливым капризам, но — не до такой степени ведь, чтобы терять свои моральные принципы и представления о порядочности ради непонятно чего: а уж к собственному-то сыну-то, поди ж ты, коего которым воспитывали только лишь любовью и добром на собственном что ни на есть примере, учили только лишь честности и благородству, объясняя умные и увлекательные книжки, они всегда-всегда-всегда были, есть и будут особенно требовательны и принципиальны, как непримиримая оппозиция. Отец — до педантизма, мама — до самоотверженности. И оба — до соответствия. Пощады я не жду, если мама моя, учитель начальных классов, искренне огорчается по нынешним временам очень искренне, что не научила сына соврать, когда надо, и так, чтобы это было незаметно, прилично и без всяких побочных последствий, кроме, разумеется, полезных — тех, ради которых нам, иногда кривя против истины, приходится соврать. Бытовой уровень, и я не вправе видеть в этом ничего предосудительного и, кстати сказать, не вижу, потому что знаю, она говорит это только лишь из гордости как за меня, так и за себя с отцом, ведь я так и не научился врать. Даже — во благо. Я тоже всегда-всегда-всегда гордился этим, а теперь не знаю: стоит ли? Ведь так иногда хочется жить хорошо, а не соврамши это как-то невозможно совсем. Может, я напрасно не такой, как все? А?!
51.
Марина. Ты нашёл его?
Леон. Тридцать пять лет назад отец возил меня к нему. Тридцать пять лет я хотел оказаться там снова. Тридцать пять лет я знал, что без тебя это не имеет смысла.
ПАУЗА.
Марина. Я поеду с тобой.
Леон. О, если б ты знала, что такое Байкал! Это начало всего! Это трудно объяснить и невозможно понять. Даже почувствовать! В нём можно только раствориться. Вековые скалы оберегают тебя, словно мать. А Баргузин неосторожно треплет волосы, не причинив вреда. Там нет никакой угрозы. Там всё тебя хранит. И очищает. Каждое утро рождает тебя заново: без грехов злобы и низости, лжи и пороков. Там нет сильных, и нет слабых. Там идёт человек. Господи, какой-нибудь незнакомый бурят, но ты любишь его, как родного! Но почему же Байкал не везде?! Только там берега — лазурные. А если б ты знала, какое там небо! Ночью (размахивает руками)! Это вечность! Звёзды!..
Увлёкшись, опрокидывает фужер с вином на белое платье Марины.
Леон. О-о, ч-чёрт!
Марина. Ничего-ничего, это ерунда! Только нужно побыстрее застирать, даже пятнышка не останется! Я — быстро!
Дмитрий Ценёв, Вячеслав Харьковский. Лазурный Берег. Пьеса о любви в двух действиях, с эпилогом.
Мне уже давно кажется, что насчёт постановки в какой-то там европейской Словакии — всё туфта. Во всяком случае, после того звонка Славка звонил мне пару раз, намереваясь вытащить меня в свой город ВеликоВождьевск, и даже сказал, что выслал на поездку деньги. Только я этих денег не получил, а Славка, как всегда, после короткого выныривания на поверхность вновь надолго скрылся из виду, из слуху, из обонянию и осязанию моего. Пользуясь случаем, передаю ему привет и хочу сказать, что я до сих пор ещё доволен написанной нами пьесой, хоть и постарел немного и, возможно, изменился в чём-то.
52.
— Ибо! — конечно же, я всего лишь последовал примеру Остапа Бендера, закруглив это самое «ибо» универсально подходящими для этой цели восклицательным знаком и указующим вверх перстом, на каком бы этапе витиевато рождающегося в муках вдохновения тоста не покинула вас капризная муза тостовыдачи на гора.
53.
Любовь в стерильном пространстве,
Оформленном кафельной плиткой
Под святость и постоянство,
Предстанет грязной и липкой.
Холодные: белый и синий —
Негеометричную сущность
Разрушат ханжеством линий
И равнодушьем задушат.
Паденье на небо снизу,
Как память о неразрешеньи,
На лбу блаженного визу
Прожжёт смиренным прощеньем.
Издёвкой зайдётся удача
Над стальностью мышечных связок.
Смоги родиться иначе,
Чтоб мир был не слишком вязок.
Ну, что ж, Гранат, заполучи гранату: уступая твоему авторитетному давлению в основном, я уверен всё же злобно, что ЭТА СЦЕНА, хоть я ещё и напишу сейчас, станет совсем не тем, чего ты ожидал (или даже мог ожидать) от меня. В последнее время я заметил за собой это такое вот новое для меня подлое свойство души и характера: люблю, ужасно люблю, нестерпимо до сладострастия люблю обманывать чьи-либо ожидания на мой счёт, разочаровывая и прикидываясь полным придурком — дурашливым гением, избалованно в позе Иисуса Христа, задающего Пилату в веках сакраментально-глобальный вопросище: «А чё тебе ещё от меня надо-ть? А, окромя истины сермяжно-кондовой?!» Люблю обламывать, но обламываться — нет,
не люблю. Читая купринский «Поединок», я некогда заметил сходство своё с глупеньким его, жалким обожаемым мною по причине схожести душ героем: я всегда, как и он, пытаюсь заранее спланировать разговор, и даже — отрепетировать, заготовив прекрасно-неопровержимые аргументы…
Родители, я это знаю точно, не несут ответственности за поступки и деяния своих детей. Это было бы справедливо, если бы так было на самом деле, но это не так: просто они переживают их ошибки, заблуждения, преступления как свои собственные, выискивая в них, как это ни парадоксально, на мой взгляд, собственную вину. Как это у них так получается, я вроде бы даже и не знаю и понять не могу, но точно только то, что родителям необходимо видеть в детях реализацию самих себя несостоявшихся, а это тащит навязывание детям собственных ошибок и проступков, следовательно — и чувство вины…
Жаль, что ни мне, ни ему не хватает проницательности, чтобы правильно угадать реакции и реплики оппонентов. Всё всегда получается не так, как хочется, привиделось или отрепетировалось. Мы заранее договорились с Дынюшей, что она приготовит стакан с водой и валерьянку для мамы, и она ушла на кухню похлопотать. Отец спал, это сейчас — его главное пенсионерское развлечение: спать и видеть сны. Я начал, зная, что мама по первому же слову, по звуку моего голоса сразу почует что-то неладное:
— Мама.
— Что?
Мне показалось, что она уже напряглась.
— У меня к вам с папой есть очень серьёзная просьба. Только я сразу прошу: пожалуйста, выслушай меня внимательно и попытайся понять. Мне очень нужна ваша с отцом поддержка.
Она молчала, очевидно, прислушиваясь к себе, к своему вещему сердцу, предательски не успевшему её предупредить о надвигающейся неведомой опасности, и готовясь ко всему теперь возможно худшему, что бывает в жизни. Я спросил:
— Так или иначе, я всё равно обязан предупредить вас. Вам же лучше, чтобы вы не подумали чего плохого обо мне. — и остановился, серьёзно решая проблему, закурить ли сейчас или оставить эту последнюю возможность психологического расслабления на после, когда станет нестерпимо больно и стыдно?
— Что случилось? — спросила мама и, увидев Дыньку — у неё. — Не тяни, Лена, что у вас произошло?!
По запаху валерьянки, явно разлившемуся в пространстве, загустевшем грядущим электричеством истерик, она поняла, что готовить себя надо к самому худшему — худшему из худшего. Дынька попыталась предупредить:
— Мама, сейчас он всё-всё расскажет, ты только не волнуйся, пожалуйста, раньше времени. — она присела к маме на диван и посмотрела на меня стимулирующе-сердито. — Н-ну, давай, гений, признавайся, хватит тянуть!
— Мама, я инсценировал собственную смерть, завтра в газете будет некролог, так что, прочитав его, не волнуйся напрасно: я ещё живой. — дыхания на большее не хватило, и я испуганно потянулся к пачке сигарет, но, встретив взгляд матери, испугался ещё больше, ещё страшнее и безысходнее потерял всякую решимость. Рука суетливым безволием прилипла к колену, потом поползла куда-то вдоль, я смотрел на кисть свою, как на существо, отдельно от меня живущее, сглотнул, так как мама ещё не опомнилась. — Вот. Я не могу пока всего-всего объяснить всем, но мне это очень нужно. Нужно, чтобы все поверили, что я умер… ненадолго… потом, буквально, через несколько…
Я и не надеялся закончить этой фразы, потому что знал: захлестнувшая маму эмоциональная волна всё равно не даст ей теперь понять, что за околесицу несёт её сын, даже если это не околесица, в течение некоторого времени, необходимого… В общем, этой фразы я не предусматривал даже в своей репетиции по дороге к родителям, зная её смысловую ненужность, и все её прозвучавшие обрывки прозвучали только лишь для того, чтоб в аудиопространстве не возникло пустоты, опасной накоплением опасной энергии. Мать сказала, вскочив на ноги, метнув затравленный взгляд в сторону, непонимающий — на жену сына, и полный гнева отчаянного — на сына:
— Вы с отцом когда-нибудь меня в могилу загоните! Это что же ты, остолоп, такое выдумал, а?!! Надо ведь до такого додуматься было! Нет, это невозможно вынести. — она прижала к груди ладонь и, упав безвольно на прежнее место на диване, заскулила тихо, обхватив голову руками, локтями вонзёнными в колени. — О, Боже! Да за что мне такое наказание? Чем я провинилась, что меня так жизнь трясёт и колотит?!
— Мама, выпей, пожалуйста! — прошептала Дынька, опускаясь рядом с ней на пол. — Мама, он — хороший, только сумасшедший иногда. Выпей, пожалуйста, прошу тебя, только не торопись со своими отчаянными выводами. Мамочка, выпей, прошу тебя, успокойся.
— Ах, Лена-Лена, — покачала головой мамочка наша. — зачем ты во всём поддерживаешь этого…
Губы её задрожали, сил смотреть у меня больше не оставалось, и я опустил голову, пряча свои бессовестные глаза, зная, что там, из маминых глаз, по щекам уже текут слёзы, и, если я увижу их, моё сердце не выдержит ещё раньше материного и обязательно разорвётся. Я услышал, как мама жадно выпила валерьянку большими глотками, и увидел в отражении на полированной поверхности книжного шкафа, что она поперхнулась и замахала руками, пытаясь, как бывает после водки, таким образом… да ничего не пытаясь, просто так всегда получается: кто-то ходит из угла в угол, кто-то кусает губы, кто до хруста раздёргивает суставы пальцев, кто-то руки заламывает… я попробовал заговорить:
— Мама, выслушай меня! Мне очень это нужно, доверься мне и помоги, пожалуйста! Этой помощи мне ведь больше не у кого попросить. Мама, пойми меня.
— Ну, ты, чего ты ещё хочешь от меня? Я ведь не железная, а ты — не маленький!! Умру вот я, с кем тогда останетесь?! Отец тогда тебе ничем не поможет!!! Ты хоть бы о Лене вот подумал и о Ваньке!!!
— Мама, стоп! Так не договаривались: в этой повести у меня нет сына, а если и есть, то он не фигурирует. Отмотай назад, и давай ещё раз последнюю реплику.
— Я так не могу — вперёд-назад! Я ведь тебе не артистка!! Кроме того, ты так мало мне объяснил!!!
— Мама, какие ещё тебе нужны объяснения? Сын совершил аморальный поступок, ты ведь с полуслова можешь напридумывать себе разных последствий на миллион долларов! Давай, как сможешь, но Вани сейчас у меня нет, хорошо?
— Хорошо! Ты — эгоист несчастный, не знала я, что такого вот негодяя вырастила, а то бы давно на себя руки наложила. Неужто ты — мой сын?! — мы встретились полусухими, как рислинг, взглядами.
— Извини меня, мама. Но ведь я — не самый плохой сын!!! Ведь правда?! — чуть было не закричал я, увидев себя почти со стороны — глазами Дынюшки, перепрыгивающими с меня на маму и обратно: мы так с нею похожи! И я тоже мелко машу руками. — Ты всегда пыталась понять меня, ну попытайся ещё раз, прошу тебя! Я ведь не злодей, не вор, не убийца. Мне просто необходимо сейчас умереть на время, чтобы чуть-чуть, насколько это возможно, родиться снова. Хотя бы немножко иначе… Откуда ты знаешь, что это — не к лучшему???
— Ты слишком многого требуешь от старой женщины! Я не понимаю, я никогда не понимала твоих сумасшедших номеров! Додумался, так бы… — она беспомощно потрясла сжатыми до бледности худобы кулачками, нисколько не страшно. — …задушила бы! Ты бы о Ленке подумал, о жене своей, пока она ещё не ушла от тебя! О-ох…
Мама неожиданно обмякла и легла вперёд — на колени, щипая пальцами кончики тапочек — в тишине после первого удара шторма, когда погибают лучшие из лучших, те, что, не успев согрешить ни трусостью, ни храбростью, оказались просто застигнуты врасплох. Врасплох окончился, зато в дверях появился заспанный отец. О Боже, подумал я, опять начинать сначала или, как говорит он, опять за рыбу деньги, и сказал вслух:
— Здравствуй, папа.
— Что случилось? — сердито не ответив на приветствие, спросил он сразу. — Что ты ещё натворил?
— Папа, я инсценировал свою смерть, завтра некролог будет в газете. — а ещё говорят, что в одну реку по два раза с одного и того же обрыва не бросишься! — Папа, мне это и вправду очень необходимо, папа! Мне нужна ваша с мамой помощь. Отец…
— Что — отец?! Ты опять со своими идиотскими выходками!!!
Возможно, это звучало грубее, но появление отца, запоздавшее к основной части истерики мамы, подействовало на атмосферу всё-таки благотворно, стабилизирующе, в какой-то степени: наставив на меня указательный палец, он закончил:
— Козёл! — угрожающе и обиженно-гневно. — Если мать умрёт, то что мы тогда с тобой делать будем?! Я тебе этого не прощу.
Он сел в кресло рядом с дверью, где стоял. Мы сидели напротив, мама с Дыней — между нами. Мама не успокоилась, но насторожилась возможностью более эмоционального взрыва, чем её.
— Я слушаю. — Зазвонил телефон. — Зачем ты это сделал?
— Прежде, чем попытаюсь это объяснить, я ещё раз прошу: подумайте о том, что, если бы я не любил вас, не дорожил бы вами, стал бы я, рискуя всем… вот этим действием, предупреждать вас? Мама! Папа!
— Если бы… — мама сглотнула. — ты любил нас, то вообще не стал бы делать этого!
— Постой, мать! — почти рявкнул отец. — Пусть скажет, а морды бить у нас ещё будет время. Звонят.
Дынька пошла снять трубку.
— Понимаете, я слишком хорошо устроился. Только не перебивайте меня. Мне завидуют друзья и враги, что делает их одинаковыми. И это ведь плохо! Я конфликтую с Дынькиными родственниками, а это слишком нормально! Я почти получил признание, и это хорошо, но слишком многим я поступился ради него. Я перестал себя чувствовать нормальным человеком, совершающим ошибки, способным на действительные поступки… Конечно, вы можете сказать, что я сейчас, как всегда, мелю чепуху, горожу невесть что, но я-то даже говорить по-нормальному, не по-умному, разучился. Я постарел, это есть самое ужасное, что могло произойти в жизни. Мне плохо от того, что всё это так хорошо… Мне — двадцать восемь лет, а самая большая моя мечта — вернуться в детство: в школу, в пионерский лагерь, к непрослушанной музыке, к непросмотренным фильмам и непрочитанным книгам, к нерешённым ещё тогда проблемам, о существовании которых я даже и не знал тогда. Я хочу к вам молодым — тогдашним святыням моим. Я не прожил своего детства полностью, не изжил его из себя перед тем, как стать взрослым! Мне не стать святыней.
Вошла Ленка и, зачарованно вслушиваясь в мою речугу, забыла о телефонном звонке. А я продолжал самоадвокатское излияние своей искренней души.
— Ну, сами подумайте, если б я не любил вас, разве стал бы искать у вас понимания? Я слишком умён для того, чтобы увлекаться телесериалами, слишком циничен, чтобы верить даже самым лучшим книгам, ведь я и сам их выдумываю. Я снова хочу непосредственно увлечься собственно жизнью, но для этого надо хоть раз в жизни умереть. Если вы не поняли меня, телефон под рукой, самое время — вызывать «дурку», потому что я и сам в этой жизни не всё понимаю, да и вы не ближе меня к пониманию…
Я устал, и вовремя опомнилась Дыня, палочка моя выручалочка моя, невозмутимо-своевременная:
— Кстати, о телефоне. Арбуз звонил, срочно нужно уладить какие-то тонкости. Он в подробности не стал вдаваться, но кажется, что-то важное.
Понимая в результате невесткиного пожимания плечами невозможность получить исчерпывающие разъяснения и возымев в кругу внимания давний объект для негодований, мама подозревающе перекинулась на него:
— А он что, знает?
— Да, единственный из друзей. — ответил я, направляясь к двери.
— Я всегда говорила, что эта дружба до добра тебя не доведёт!
— Мама, он узнал об этом двумя часами раньше, чем сейчас. — мягко возразила Дынюшка, принимая от меня эстафету. — Пусть Банан тогда уж идёт себе, это, кажется, очень важно, а я пока задержусь. Ладно?
— Да если бы он настоящим другом был…
54. Рассказ, начинающийся фамилией Ганасюк и заканчивающийся словами «с местным репертуаром ознакомиться…» я бы вообще выбросил из окончательно складываемого мною текста повести «Страсти по банановым семечкам», но не сделал этого только из прихоти ещё раз нарушить детективный канон, закончив сюжет новым убийством. Кроме того, мне удалось удачно впихнуть туда и некую грибную отраву, и Башкова-печника, и себя самого, предварительно наломавшего злобно-ёрническую комедию. Декаданс — значит «упадок», вот и всё, что я хотел сказать. Я окончил повесть. Исполнил долг, завещанный мне от Бога, только Пастернак на это угробил целую жизнь, а я на это, так сказать, не способен, поэтому пишу быстро и, по возможности, много, а кто не верит — сам дурак. Пока! Жаль, что только лишь на бумаге я могу кое-кому отомстить, а в жизни даже и не ведаю:
что же всё-таки там, в лесу, произошло?
кому нужно отомстить??
и следует ли вообще мстить кому-либо???
55. Слово «вахлак», наверное, в ближайшем будущем времени окончательно выйдет из употребления. Говорю об этом то ли грустно, то ли отчасти — просто констатируя неизбежный факт безостановочного течения времени, ведь я и сам уже не знаю точного значения этого ругательного звукосочетания и употребил его — некогда популярное отцовское ругательство — только лишь потому, что помню крайне отрицательное эмоциональное содержание, вкладываемое им в это слово.
56. Агония длилась недолго: примерно, тридцать секунд разнообразных конвульсивных сокращений разных — почти всех — групп мышц, звериные гримасничанья лица вперемежку с краткими моментами расслаблений и хватаний руками то за горло, то за сердце, когда изредка ещё в глазах проглядывало отчаянье разума, вдруг совершенно явственно запахло туалетом, я увидел, как промокли его штаны, и понял, зачем здесь всегда держат окно раскрытым прямо в ночь, как бы холодна она ни была.
— Ф-фу, как это неприлично. — проворчал я. — Всё кончено.
Я, например, никаких поводов к радости не ощущал, когда, настроением своим, видимо, опережая происходящее, Ритка весело фыркнула мне в лицо:
— А ты, небось, думаешь, что выглядел предпочтительнее?! — я пожал плечами, и она закончила свою мысль, крайне неприятную мне. — Ошибаешься! Аллка, скажи ему!
Ещё через пару-другую секунд Женька обвис мешком на ландшафте кресла, вновь приняв естественные свойственные ему самому оригинальные размеры и став окончательно мягким и добрым — безмятежным, как говорят о море при тихой погоде. Аллка не стала возражать против милой беседы, она лишь протянула ко мне свою точёную ножку и пощекотала большим пальцем щёку вашего покорного слуги, ответив сперва подружке, потом только обратившись ко мне, неизбывному:
— Ритуля, зачем ты вынуждаешь меня снова и снова поддерживать эти его подлые и дурацкие снобско-эстетские разговоры? Митюшенька, ты почему такой колючий сегодня?? Забыл побриться, да???
— Нет, Аллюшенька, не забыл. А с чего ты это вдруг взяла, что эти мои эстетские разговоры — и подлые, и дурацкие, и снобские одновременно?! — я забивал косяк, думая, наверное, о том, что на этот раз уже точно знаю, зачем здесь всегда держат окно раскрытым прямо в ночь, как бы холодна она ни была. — Фф-фу-у, как всё-таки это неприлично. Всё кончено, девочки!
— Нет уж, ты постой! Объясни мне, пожалуйста, ведьме безграмотной, как это так получается: ты побрился или врёшь мне, утверждая, что побрился, но ты… — большой палец ну прямо с какими-то не совсем ясными, но очень настойчивыми, намерениями прямо-таки погрузился в мою неразъяснённую небритую щёку. — нестерпимо колюч сегодня, и все твои вымудроченные эссенции абсолютно непригодны в качестве средств к существованию.
— Что ты имеешь в виду? — поинтересовался я, рассматривая не идеально чистый ноготь большого пальца, ленивыми кругами вьющегося недалеко от моего носа. — Инсинуации, концепции или сентенции? Или что ими нельзя зарабатывать на жизнь безбедную? Или ещё чего-нибудь?
— Ты мне про неприличную небритость объясни для начала, вот что, и извинись.
— И не подумаю, я просто по дороге сюда оброс. А насчёт разговоров своих я тебе так скажу, любимая, мне не дано по-другому разговаривать, потому что я так криво думаю. А собственным интеллектом у нас только в некоторых и, при том в весьма редких, телепередачах зарабатывать ухитряются, да и то — далеко не всегда.
Я ждал правомочных возражений, но Аллочка, по всей видимости, была поглощена аж до самозабвения играми с моим носом, за целостность которого я уже стал опасаться, поэтому-то и возникла та самоценная пауза, точно по истечении которой, завершив все манипуляции над Женькиным трупом, в диалог, вновь сделав его триалогом, снова вступила Маргарита:
— Нет, он определённо был бы хорош в качестве ученика, которого можно было бы бесконечно мучить и наказывать, если бы не был так изощрён в сексе. А поначалу всё пупсиком прикидывался. Ой-ой-ой, кто бы мог подумать, жена и трое детей! Кстати, Митенька, всё порывалась спросить, да как-то некогда было, о каких таких объяснениях ты весь вечер от Аллки домогался, а? Вчера был такой клёвый, сегодня — квёлый, ну, просто совсем нудный вместе со всей своей дрянной торговлей!
Что-то мне не понравилось. Но что-то и понравилось, а посему я не стал искать причин дискомфорта и продолжил свой разговор:
— Рита, ты меня сейчас лучше не зли, не касайся этой темы! Сами машинку попортили, а потом удивляетесь, почему не работает?! За это отдельную графу в счёте оплатить придётся, чаевыми не отделаешься!
Аллка пальцами ноги ущипнула меня за мочку уха:
— Ну! Ты, в натуре, фильтруй базар, что ли, а то и по рогам недолго схлопотать!
Я резко схватил навязчивую ласками ногу и понял, окончательно понял, зачем здесь всегда держат окно раскрытым прямо в ночь, как бы холодна она ни была:
— Вот что, девочки мои красноглазые, карты на стол! — как бы было здорово швырнуть их вниз, да ведь спасутся, гадины бессмертные. — Всё это, я вам ещё вчера признался, круто! Но я не уверен, что Хозяину понравится сегодняшняя порция. Я Женьку получше вас знаю: как человек, ведущий здоровый образ жизни, он очень любит чеснок. И его жена, кстати, тоже.
— Отпусти! — взмолилась Алла, и я вдруг почувствовал, что снова возбуждаюсь. — Отпусти, гад, больно ведь!
— Не ори, дура! Ты это серьёзно, Митя? — спросила Маргарита, чуть злобнее, и оттого — прекраснее, сузив глазки цвета червлёного золота. — Или опять торгуешься?
Я снова понял, зачем здесь всегда держат окно раскрытым прямо в ночь, как бы холодна она ни была: выпрыгивать в него самому, когда ничего больше не остаётся более обнадёживающего.
— Да ну что ты, Ритка! Мне лично от тебя ничего не надо, ты вон в Женькином вкусе, а мне Аллочку больше хочется. — закрутив ногу объекту горячих возжеланий, я вынудил её перевернуться на живот. — Вон у нас какой бюстик позади: крепенький, округленький, без лишней складочки какой, загорелый по-нудистски так, что пошлого белого следа от трусиков на нём даже и подразумевать-то стыдно. Нет, Ритуля, определённо, Женька был бы очень хорош в качестве ученика.
Возлюбленная моя Алла простонала:
— Чё ты мелешь, банкрот. Отпусти, я ведь ещё не отказалась от своих обещаний.
Я отпустил её (на какое только должностное преступление не пойдёшь ради искренне страдающей женщины?), но она не поспешила теперь менять позы, потому что сейчас была лицом к лицу с подруженькой, и это стало опаснее, чем я — в тылу. Определённо, я в тылу — приятнее, чем эта стервозина предательская перед фэйсом. Они молчали, обоюдокогтистыми взглядами вцепившись в глаза визави, а я, посмотрев на часы и поднеся их кокетливо и многообещающе к уху, напомнил:
— Осталось полчаса, а вы ещё не знаете, искать ли вам нового донора, или этот сгодится.
— А ты сам-то знаешь?
— Нет. — пожал я плечами.
— Тогда отстань!!! — в голос ответили они.
Я не думал, что они вот так вот смогут при мне договориться, а они явно именно этим и пытались заниматься. Что ж, дело хозяйское, но бают в нашенской слободе, мастера оно всё равно боится, я просто закурил тот ещё косяк и начал в уме подбивать бабки: во-первых, блеф, он и в Африке — блеф; во-вторых, Алла, слишком уж много зависит от её выбора; и, в-третьих, вдруг они обнаружат мою блокаду? Тогда мне уже ничего не поможет!
— Вот именно. — заставив меня вздрогнуть, зло отвалилась на спинку кресла Рита. — Дмитрий, ты меня уважаешь?
— Ну и что? — спросил я, принимая в объятия голую Аллку, за всё время знакомства — чаще голую, чем даже хоть едва-едва прикрытую. — Тебе же всё равно? Не правда ли?? Или уже как-никак???
— Оставь. Давай сторгуемся.
— А ты мне Аллу отдашь?
— А она сама отдастся?
— А куда она на фиг денется. — я ущипнул мою девочку за мягкое, и она с готовностью подтвердила моё необоснованно наглое самомнение. Вот так:
— И-ии-иии-ии-и! — пискнув негромко, но восторженно, как мне показалось. Или — моему самомнению.
— Я согласна, сейчас же разорви Круг. — Марго вздохнула, показывая всем своим видом, что всё закончилось уже. Или уже.
Да не тут-то было, подумал я вслух:
— Не спеши, это ещё не всё. — и снова стал думать молча. Кажется, именно в этот момент я навсегда понял, что никогда не понимал, не понимаю, и не пойму, зачем здесь всегда держат окно раскрытым прямо в ночь, как бы холодна они ни была.
Но Маргарита сдалась ещё раз:
— Что ещё, Митенька?
— Найди себе Мастера! Доктор Фрейд утверждает, что стабильный в быту… — пошутил было я, но получил подушкой в лицо и заткнулся. — Мне можно продолжать?
— Да. И не шути так больше. — мне всё-таки и Маргаритка тоже нравится, что ни говори.
— Отпусти восвояси Женьку.
— Это всё?
— Конечно, нет. — снова остановил я.
— Ну, чего тебе ещё от меня надо-ть-то??? Не тяни, а то на Женьку твоего времени не хватит!
— Объяснений происходящего.
— Зачем тебе объяснения?
— Это не мне! Это — читателю!
— Обойдётся твой читатель без объяснений, не дурак ведь, в конце-то концов.
— Согласен, ну а теперь о главном?
— Как? Ещё?!
— А как же иначе-то! Мне ведь рецепт нужен, а не безопасный секс!!!
— Да ты свихнулся совсем али чё? — она чуть не подавилась дымом моих вонючих сигарет. — Сам что ли не мог найти?? Или вон в библиотеку недосуг забежать было???
— Почти угадала. Видишь ли, Ритулюшка, я живу в маленьком таком промышленненьком провинциальненьком городишечке, работаю в очень скудной библиотечке. Да ладно бы, кажется, сходи в Центральную Городскую. Так нет же! И там этого хренова мухоморного рецепта не оказалось. Даже на правах работника всё той же городской библиотечной системы просил, и искали! И бесплатно, и всё вдоль и поперёк перерыли… — я выдержал паузу и эффектно раздвинул экран руками. — НЕТУ, и всё тут, хоть ты тресни, в натуре!!!
— Да не может такого быть, потому что быть не может этого!!! — дуэтом не поверили своим ушам и моим глазам Ритуля и Аллочка.
— Бсольдь буду! — поклялся я самой страшной матерной клятвой, которую только знал.
Тогда поверили. Я и сам нечаянно поверил, аж коленки задрожали от веры такой беззаветной. Так поверил, что чуть было не отложил ручку, закончив произведение безнадёжным финалом. Но Ритка сама вдруг, добрая злодейка, предложила вполне приемлемый выход:
— Слушай, дружок-охотник Банан Митя, может, ты эту книжку так и закончишь — без рецепта своего, а к следующей, Книге Второй Примечаний, мы тебе по старой дружбе подгоним его? А?! Ми-и-итенька, ну, пожалуйста, а???
Я задумался, хотя мне постоянно казалось и ранее, что я готов к этой, прямо скажем, неплохой мысли. Почему бы и нет? И посмотрел на часы: пора бы и Женькой заняться, а то ведь не успеем оживить парня. Слышишь меня, Марго?
57. Внимательный мой читатель, несомненно, заметил, что композицию повести «Страсти по банановым семечкам» я закольцевал, повторив в конце либретто фразу «Домой я вернулся позднее, чем мог бы и должен был вернуться, если б не ряд вышеописанных случайных обстоятельств земного существования и последовавших под их воздействием поступков, предоставивших, наконец, настоящую свободу выбора, а не декларируемую — между прочим, впервые в жизни: съесть мороженого или родиться иначе?», тем самым давая понять внимательному читателю, что всё, что описано между этими двумя одинаковыми предложениями, придумано мною. Да, да, да, чего не было, того не было, а было только то, что было. Из этого вся жизнь состоит. Но, если бы то, чего не было, при условиях возможности этого «не было» на самом деле, всё-таки было бы, то… оно было бы, если… Нагромождение этого бесконечного числа «если» и есть мой труд как писателя.
58. Я тут случайно, как всегда бывает, если рождается что-то гениальное, строчку для песни сочинил: «Я сегодня вернулся в апрель», — только вот дальше пока не катит. Всё, исписался, наверное. Или исписался? Апрель
форель лель
хорей дрель
мель трель портфель прель
шрапнель артель
шанель шинель