Ровно в три минуты первого Иван Петрович, как обычно, вышел на Центральную аллею Поселка и огляделся по сторонам. Стройные ряды Домов успокаивали, давали ощущение надежности – так было, есть и будет всегда.
- Иван Петрович, опаздываем! – по аллее навстречу почти бежал Ганин, директор магазина и обладатель самого большого из Домов – облицованная черным мрамором махина, увенчанная статуей самого Ганина была видна из любой точки Поселка. В конце концов, ориентир. Некоторые старожилы уныло хмурились, глядя на это великолепие, но, в целом, никто не возражал.
- Уффф, - Ганин шумно выдохнул, - запыхался я, Иван Петрович. Часы вперед ушли, - сказал он извиняющимся тоном, демонстрируя руку с массивным «Ролексом», - представляете, никогда не спешили, а тут вдруг – убежали за сутки на четверть часа! От сырости, что ли?
- Да какая тут сырость, - пробормотал Иван Петрович, - песок один, да и жара третий день стоит. Может, жучок какой, букашка внутрь заползла? Ты к Соломону сходи, к часовщику, пусть разберет, посмотрит. Он мужик безотказный.
- Обязательно схожу, - улыбнулся Ганин, - спасибо, Иван Петрович. Вот сегодня после Посвящения и схожу!
- Сколько сегодня Посвященных? – спросил Иван Петрович, оглядываясь по сторонам. Никто не спешил, кое-где между Домами бродили люди, они не опаздывали – до Посвящения оставался почти час.
- Девушка одна, молоденькая. Но там Оболенский волнуется, говорит, сложный случай.
- Неужто Изгой? – тихо спросил Иван Петрович.
- Не знаю, - пожал плечами Ганин, - но не хотелось бы. Оболенский не любит Изгоев, старается не провоцировать Изгнание… Хотя, сам понимаешь, иногда бывают такие случаи…
- Бывают, - кивнул Иван Петрович. – Но последний раз это было двадцать лет назад. Убийца. Помнишь?
- Не помню, - сказал Ганин. – Я в Общество через семь лет пришел. Но мне рассказывали.
На Площади Посвящения, рядом с памятником воинам-освободителям собралось уже порядочно народу. Старый граф Оболенский сидел в потертом бархатном кресле, стоящем на небольшом каменном возвышении. Иван Петрович в очередной раз подивился, как удается графу сохранять бодрость духа – это в его-то годы! Но, облаченный в старинный мундир с эполетами, Оболенский напоминал никак не дряхлого старика, а бодрого стареющего офицера, у которого в прошлом – бесчисленные победы, но впереди – славное будущее. Собственно говоря, так оно и было.
«Сколько же ему лет?» – подумал Иван Петрович, занимая свое место ошую Старейшины Общества. Оболенский не сказал ни слова, лишь приветливо кивнул Ивану Петровичу и пожал руку Ганину, вставшему, соответственно, справа от Оболенского.
Граф театрально выдержал паузу, встал, оглядел толпу.
- Общество! – спокойный голос графа прорезал прохладный ночной воздух. – Мы едины в силе своей!
- Истинно так! – нестройным хором откликнулась толпа.
- Мы едины в существовании своем…
- Истинно так!
- Меняя жизнь, остаемся собой…
- Истинно так…
- Вместе, рука об руку, как завещано…
- Истинно так…
- Да свершится сказанное! – воскликнул граф, и медленно опустился в кресло. – Вновь пришедшая, подойди!
Толпа расступилась, пропуская вперед испуганную девушку в черной блузке и длинной коричневой юбке. Та медленно подошла к возвышению, на котором сидел Оболенский. «Какая она бледная и испуганная,» – отметил Иван Петрович и ему на секунду стало жалко этого несчастного полуребенка, но он одернул себя. Сегодня он – судья. Сегодня именно он проводит Посвящение – и чувствам места нет.
- Как звать тебя, вновь пришедшая? – Оболенский пристально посмотрел на девушку.
- Ларисой, - тихо пролепетала девушка.
- Как пришла ты в Общество? – строго спросил Оболенский. – И не вздумай обманывать. Ибо прошлое твое я читаю как раскрытую книгу, судьба твоя мне ведома, а уже обмана в Обществе быть ничего не может, и наказание за обман – лишь Изгнание.
- По воле своей пришла, - прошептала девушка, по щекам ее покатились две слезинки, - не по указу свыше. Сама проложила дорогу…
- Ножом али веревкой? – спросил Ганин, делая шаг вперед.
- Веревкой, - пролепетала Лариса.
Иван Петрович шагнул вперед вслед за Ганиным.
- Жалеешь ли о выборе своем? – спросил он, строго глядя на Ларису.
- Жалею… - шепнула Лариса.
- Жалеешь? – воскликнул Оболенский. – Жалеешь?! А что ж тогда уходила? Зачем уходить-то, если пожалеешь об этом все равно? Жалеет она!… Да в старые времена – не было бы тебе места в Обществе! За оградой бы тебя оставили! Ишь, чего удумала, по воле своей уходить! Нету у тебя воли, чтобы уходить! Ждать должна, пока уйдешь! Не сама уйдешь, а уведут тебя!
- Постойте, граф, - сказал Иван Петрович. Он взглянул на несчастную, рыдающую девчонку, с трясущимися плечами и ласково произнес: - Дурочка… Загубила жизнь свою… И в жизни не удержалась, и в новой жизни, видишь, не принимают тебя…
- Что, и вправду меня… за ограду… - всхлипнула Лариса, утирая слезы кулачками.
- Да за какую ограду! – отмахнулся Оболенский. – Сиди уж… Я бы рад – многих за ограду… Так нет – все тащат сюда, в Общество, Дома ставят. Вон, актеришка этот… Где актеришка?
- Здесь я! – раздалось из толпы, и вперед вышел молодой человек с длинными вьющимися волосами. На лбу у него виднелась свежая ссадина.
- Здесь он… - проворчал Оболенский. – Конечно, здесь, куда тебе деваться… Вот, Лариса, смотри: этот бражничал двадцать лет из своих тридцати шести. Потом по пьянке на жену с ножом бросился. Соседи крик услыхали, вызвали городового…
- Милиционера, - гордо поправил актер. – Участкового.
- Не все ли равно? – поморщился Оболенский. – Так тот его из пистоля прямо в лоб… Снесли на погост актеришку, вот и попал он в Общество. А что делать? Хоть и грешник – да куда его денешь… Из Дома не вытащишь. Пусть себе здесь живет.
- Благодарствую, вашеблагородь! – актер расплылся в улыбке, картинно шаркнул ножкой и затерялся в толпе.
- Благодарствует он… - буркнул Оболенский, а затем снова повернулся к Ларисе: - Ну, девочка, будь по сему… Живи в Обществе, будь с Обществом, навеки, - и он прикрыл глаза, дав понять, что решение вынесено, и никаких добавлений не последует.
Домой Ганин и Петр Иванович возвращались вместе. Возле обнесенного железной решеткой дома Ганина друзья привычно обнялись, посетовали на птиц, загадивших мрамор. Подошел старик Федотыч, пришедший в Общество в результате прогрессировавшего рака желудка. Друзья Федотыча не забывали и по воскресеньям оставляли у его дома стакан, наполненный до краев водкой. Федотыч водку аккуратно запасал в пластиковую бутылку, которую вечно таскал с собой.
Водка была разбавленная, невкусная. Выпив, все трое кивнули друг другу – и разбрелись, не говоря ни слова. Федотыч – на северную сторону Поселка. Ганин - скрылся за железной оградой своих хором, а Иван Петрович, вглядываясь в ночное небо, медленно побрел к себе.
Остановившись около Дома, он потрогал слегка влажный серый гранит, вздохнул, три раза постучал по Плите. По земле у его ног пробежала трещина – Дверь привычно открылась. Иван Петрович пристально оглядел внутреннюю поверхность Дома.
«Осыпается земля, - подумал он. - Надо Ганину сказать. У него приятель был на заводе стройматериалов, от цирроза мучается. Пока в Общество не пришел, пусть завезет машину щебня, а мы уж разгрузим, укрепим… Время-то есть».
И с этой мыслью он лег на спину, слегка повертелся, устраиваясь поудобней, в привычном жесте сложил руки на груди и закрыл глаза.