Работа (труд, исследование – даже не знаю, как назвать), которая сейчас лежит передо мной, мучала меня давно, отнимая силы и тревожа, расшатывая воображение. Как я не старался забыть о ней, уйти в сторону, заняться другим делом, ничего из этого не выходило и вот первые три главы уже завершены и ждут строгого читательского суда.
Разговор пойдет о поэзии, тончайшей, изящной, неуловимой сфере художественного творчества. Но нет ничего более бесполезного, чем пересказывать и объяснять поэзию средствами неуклюжей прозы, навязывая читателю свою точку зрения. Речь о другом – о связи поэзии с близкими, сопредельными ей искусствами – живописью и музыкой. Искусства эти имеют много общего: переливаясь и взаиморастворяясь друг в друге, они сообщаются между собой, по-видимому, на одном из высших, сокровенных уровней. Художник, напевая полюбившийся мотив, пишет маслом картину, поэт сочиняет строчку за строчкой, выхватывая танцующие в воображении образы, музыкант нашептывает стихи, выпуская в полет сотканную сердцем мелодию. Раньше других почувствовали нерасторжимую связь музыки и цвета композитор Скрябин и художник Чюрленис. Был придуман термин – “светомузыка” (или “цветомузыка”), призванный объединить два искусства в одно, подчеркнуть их внутреннее родство. Хочется и мне поделиться своими ощущениями, впечатлениями от прочтения стихов – это все жизнь моей души, ее непрекращающееся скрытое биение.
Что касается названия, то выражение “живая стихия” выбрано не случайно и означает связь поэзии с живописью и музыкой, слова с формой и звуком, подчеркивая их звуковую и ритмико-цветовую общность. Взяв с полки книжку стихов, пролистывая беспорядочно, в задумчивости, страницы, ощупывая строчки глазами, я замечал, как, теряя зримые очертания, где-то там, за гранью смысла и логики, слоги и звуки приобретают иную, колеблющуюся пространственную форму со всеми свойственными ей признаками и особенностями. Это ощущение появлялось не сразу, но лишь по прочтении определенного количества стихов и когда удавалось отвлечься от их конкретного содержания. Скользишь по гласным, как по безбрежной водной глади, легко и свободно, подпрыгивая и взлетая на звонких согласных, будто на волнах, спотыкаясь на непокорных твердых согласных, и вдруг летишь вниз, тонешь в круговороте мутных глухих согласных. Причудливо сплетаясь, звуки магическим образом влияют на сознание. Приступим…
I глава –Блок, Рубцов и Некрасов (поэзия гармонии)
Александр Блок
Если попытаться одним словом охарактеризовать силу и чудодейственную мощь таланта Блока, это, безусловно - гений. Не так много имен в русской истории, наделенных абсолютным поэтическим и историческим чутьем, сверхъестественным пророческим даром и божественным предназначением. Блок – среди них. Не потому ли стихия ветра, бесконечного и всепоглощающего движения так сильна в его творчестве? Блок – это головокружительный танец, порыв, плач, то ласковый, безвольный, то мягкий, иссушающий, то знойный, зовущий, молитвенно-страстный. Бесконечное круженье, повторенье возвращающегося движения. Блока трудно любить, ему нужно поклоняться, как неземному существу, он требует этого поклоненья, нуждается в нем, ибо заслужил его своим беспредельным страданием. Неразгаданная тайна, я всегда прикасаюсь к ней с трепетом и восторгом, и мне страшно ее разгадывать. Да и как разгадывать - Блок, он ведь бесплотен, невесом, он везде и он нигде, как воздух, прозрачный, легкий и чистый. Почтительно-одинокий и величественно-скромный.
Гонимый судьбой по смутному бездорожью на срыве времен, он оставил потомкам помимо стихов загадочные поэмы – “Соловьиный сад”, “Роза и крест”. В этом же ряду и “Двенадцать”, гениальная карикатура на перекошенного злобой красноармейца, ослепленного обидой и жаждой наживы, написанная яркой народной речью, пересыпанной частушками и площадной бранью. Точный слепок безумного времени, преступившего вся и все. И кто нашел в этой поэме революционную правду (если вообще таковая имеется)? Только слепец мог не заметить в ней едкой иронии и грусти, выразившейся в бессмысленном освящении крестного хода красноармейцев фигурой Иисуса, чего не должно и не могло быть.
Тихий, безмятежный свет утешения брезжит в стихах Блока, об этом говорит весь его звуковой строй, опирающийся в значительной степени на звонкие и мягкие согласные. В какой-то степени буквы – это те же краски в палитре поэта и их чередование формируют некий умственный настрой, влияя на подсознание читателя и подготавливая его ответ на изображаемые события. Светлая, радостная личность, устремленная к любви и гармонии, Блок отобразил и темный спектр жизни, дав развернутый портрет целой вселенной человеческих чувств и переживаний. Бесконечно можно купаться в водопаде звуковых струй, порожденных его поистине божественным талантом.
Совершенство стихов Блока настолько велико и безупречно, что, растворяясь в самом себе, оно уходит на задний план, в тень, добровольно уступая лидерство мягкой, ненавязчивой и несколько приглушенной авторской интонации. Это понимаешь с некоторым запаздыванием, возвратившись в обычную, земную жизнь и сбросив с себя колдовские чары поэзии, но все еще ощущая на себе отголоски остывающей магической силы.
Поэтическое наследие Блока почти все в равной степени гениально и очень трудно что-либо выделить, поэтому остановлюсь на стихотворении, которое мне ближе и чаще других всплывает в памяти -
Девушка пела в церковном хоре
О всех усталых в чужом краю.
О всех кораблях, ушедших в море,
О всех, забывших радость свою.
Так пел ее голос, летящий в купол,
И луч сиял на белом плече.
И каждый из мрака смотрел и слушал,
Как белое платье пело в луче.
И всем казалось, что радость будет,
Что в тихой заводи все корабли,
Что на чужбине усталые люди
Светлую жизнь себе обрели.
И голос был сладок, и луч был тонок,
И только высоко, у царских врат,
Причастный тайнам, плакал ребенок
О том, что никто не придет назад.
Об этом стихотворении можно говорить долго – о волшебном хороводе звуков, переливающемся всеми красками, точно радуга, вспыхнувшая при дожде, о вечной, неумирающей в душе надежде, о жалости, как кровной связи, удерживающей родство душ, о неизведанном детском сознании - но объяснить его невозможно, как невозможно, например, объяснить красоту озерной лилии, расцветающей ночью под сиянием бледной молчаливой луны.
Чтобы объяснить читателю метод своего исследования, я решил ввести понятие звуковой волны. Для меня все поэты располагаются как бы по кругу, каждый вдоль своей звуковой оси, и таким образом происходит естественное расслоение поэтов, классификация по звуку. Думаю, звуковая волна поможет читателю глубже проникнуть в механизм скрытых связей поэзии и живописи (и, разумеется, музыки как основного связующего начала). Определяющим, основным параметром звуковой волны является ее тип, который и означает частотную характеристику звука, зависимость ее от плотности употребления букв, характер волны отражает эмоциональное поведение этой характеристики, амплитуда измеряет глубину проникновения поэзии в сознание и определяет размах творческой силы поэта Цвет и символ волны не поддаются прямому толкованию и объясняются субъективными ощущениями.
Итак, для Блока параметры волны будут следующими: тип волны – легкий, гармонический; характер – нежный, ровный, непрерывный, амплитуда парит в поднебесье, отчего порою кажется размытой. Цвет волны - прозрачно-голубой, символ звука – играющее море.
НИКОЛАЙ РУБЦОВ
Из современных поэтов ближе всех к Блоку по звуковой волне Николай Рубцов, яркий, талантливый вологодский поэт, кометой прочертивший свой след на рубеже шестидесятых-семидесятых годов. Масштаб дарования Рубцова более скромен, чем у его великого предшественника, и наследие, оставленное им, подчас неровно, но звонкая чистота, проникновенность его лучших стихотворений, свежесть рифм и предельная искренность чувства ставит Рубцова в один ряд с Александром Блоком. Достаточно вспомнить строки
В горнице моей светло.
Это от ночной звезды.
Матушка возьмет ведро,
Молча принесет воды…
чтобы убедиться, что Рубцов и Блок - братья по звуку и порождены оба одним, и, кажется, неиссякаемым, источником.
Появление Рубцова прошло незамеченным для тогдашнего общества, умами которого
владели идеи “шестидесятников” (отмечу попутно, что преданность идеалам демократии и служение поэзии не одно и то же) и лишь нелепая, трагическая смерть привлекла к нему внимание столичных критиков и культурной элиты общества. Стихи Рубцова получили широкую известность и признание, их стали издавать массовыми тиражами и его имя вошло в антологию русской поэзии, заняв достойное место.
Но откуда, каким образом паренек из глухого архангельского детдома мог услышать, почувствовать тягу к поэзии? Оставшись сиротой при живом отце, скитаясь из угла в угол без куска хлеба на каждый день, учась, работая, где придется, Рубцов пишет стихи, которые никак не увязываются с его образом жизни и которые сейчас можно определить как музыку русской души с ее вечной неустроенностью, широтой и поклонением красоте. Сейчас можно с полной убежденностью сказать, что с приходом Рубцовым возродилась и обрела новое дыхание русская поэзия в ее классических, традиционных формах.
О чем бы не говорил Рубцов, какие бы темы не затрагивал, его волшебный звук, озаренный любовью и радостью, завораживает и пленяет, и невозможно уйти, освободиться из этого плена, ибо имя ему – красота. Весь мир вокруг нас пронизан красотой, повсюду простираются ее тонкие невидимые нити и Рубцов заостряет наше зрение, помогая увидеть красоту по-детски непосредственно в самых будничных, простых и, казалось, примелькавшихся вещах. В его стихах словно ожила сказка, тихая, доверчивая и хочется закутаться в эту сказку, как это часто делал сам Рубцов, защищаясь от бытовых и семейных неурядиц. Природа преподнесла невыносимо роскошный подарок поэту, наделив его абсолютным, «моцартианским» слухом. Но болезненно обостренное чувство прекрасного не добавило счастья поэту, превратив его жизнь в сплошной клубок неразрешимых противоречий.
Главным стихотворением Рубцова, отразившим направленность его духовных поисков и соединившим проникновенно-светлое начало с тончайшей, совершенной пластикой звука, стали “Зеленые цветы” -
Светлеет грусть, когда цветут цветы,
Когда брожу я многоцветным лугом.
Один или с хорошим давним другом,
Который сам не терпит суеты.
За нами – шум и пыльные хвосты,
Все улеглось! - одно осталось ясно.
Что мир устроен грозно и прекрасно,
Что легче там, где поле и цветы.
Остановившись в медленном пути,
Смотрю, как день, играя, расцветает.
Но даже здесь чего-то не хватает,
Недостает того, что не найти.
Как не найти погаснувшей звезды,
Как никогда, бродя цветущей степью,
Меж белых листьев и на белых стеблях
Мне не найти зеленые цветы.
Для Рубцова это не просто цветы, а нечто большее, собирательный символ, надежда, опора и мечта, тоска по несбывшейся мечте и отчаянный прорыв в прошлое, кажущееся счастливым сквозь дымку исчезнувших лет.
Остается определить звуковую волну Рубцова: тип – гармонический, как и у Блока, но синусоида искажена и не так совершенна; характер – неровный, ломаный, но без особенных скачков и без разрывов; амплитуда – значительно ниже, чем у Блока, но достаточно заметна. Цвет волны – светло-зеленый, как первая трава, символ звука – цветущий луг.
НИКОЛАЙ НЕКРАСОВ
Неожиданным и даже странным кажется соседство в звуковом строю рядом с Блоком и Рубцовым Николая Некрасова, поэта-гражданина, глашатая демократии и свободы. Идейный противник самодержавия и крепостничества, заступник угнетенных и униженных, он умел оставаться поэтом там, где не рядился в идеологическую тогу. Некрасов - один из первых отечественных стихотворцев, которого можно читать просто так, легко и свободно, безо всякого напряжения, перечитывая и наслаждаясь его душистым и теплым, родным, как деревенский свежевыпеченный хлеб, слогом. Даже когда в яростном гневе он громил, обличал господ, чиновников и помещиков, интонационно-ритмический, звуковой строй стихов говорил чуткому сердцу больше, чем все его передовое демократическое мышление. Когда же течение мыслей, предмет изображения совпадали с внутренним биением слога, и душа поэта получала возможность изливаться естественно и свободно, из-под пера Некрасова выходили настоящие шедевры русской поэзии. Со школьной скамьи я запомнил строки
У бурмистра Власа бабушка Ненила
Починить избенку леса попросила.
Отвечал: ”Нет лесу и не жди – не будет! ”.
- “Вот приедет барин – барин нас рассудит,
Барин сам увидит, что плоха избушка
И велит дать лесу”, – думает старушка...
но не потому, что я что-то там ребенком понял – нет, меня увлекла задушевность и простота повествования, неизъяснимое обаяние некрасовской интонации. Сам того не понимая, я полюбил эти строчки и они сделались мне близкими и понятными, оставшись надолго в памяти. Существует, и я в этом уверен, звуковое облако наиболее употребительных для русской речи звуков, являющимися ее главными, характерными обертонами; Некрасов отгадал это облако и остался в благодарной памяти русского народа. Во всей отечественной поэзии не сыскать роднее и ближе простому человеческому сердцу строк, чем его стихотворения, посвященные русским детям, природе, крестьянам и крестьянскому труду.
Выбрать небольшое стихотворение так, чтобы оно целиком характеризовало Некрасова как художника и человека, нелегко – короткая форма нередко сбивала поэта на декларации и демократические отступления, заставляя отдавать дань шумному времени (и это приносило ему немало хлопот, мучая издерганную под конец жизни душу). Поэтому я сошлюсь на строчки из тех же «Крестьянских детей» -
Опять я в деревне. Хожу на охоту,
Пишу мои вирши – живется легко.
Вчера, утомленный ходьбой по болоту,
Забрел я в сарай и заснул глубоко.
Проснулся: в широкие щели сарая
Глядятся веселого солнца лучи.
Воркует голубка; над крышей летая,
Кричат молодые грачи…
Тут весь Некрасов – легкий, молодой, счастливый (и охотно делящийся со всеми своим счастьем), добрый и радостный. И об этом кричит его звук, омывая читателей теплой, душистой, материнской волной.
Теперь о звуковой волне Некрасова: тип – мягкий, гармонический, синусоида плавна, уверенна и округла; характер – тихий, незлобивый, как взгляд любящей матери; амплитуда – невысока, но обладает поразительной проникающей способностью. Цвет волны – желто-коричневый, как пшеничное поле, символ звука –дом, изба.
Заключение к первой главе
Не желая утомлять читателя, ограничусь тремя поэтами – думаю, этого достаточно, ибо общие признаки поэзии гармонии уже найдены и обозначены. Это устойчивый, ровный, синусоидальный характер звуковых колебаний и в значительной степени равномерно распределенный частотно-буквенный спектр, что дает с полным основанием назвать поэзию гармонии поэзией естественного равновесия. В силу этого обстоятельства поэты, звучащие на этой волне, независимо от тематики стиха или от выражаемой мысли, неизбежно несут читателю радость и восторг, бесконечную свободу и парящую легкость, ибо такова природа звука – приводить в движение те стороны души, на которые он потаенно и скрыто воздействует.
Завершая первый рассказ, должен отметить, что в России своим рождением поэзия естественного равновесия обязана Александру Пушкину, который “пригладил грубый, неотесанный” язык Ломоносова и Державина, сообщив ему изящество и музыкальность и приспособив к выражению тонких и нежных душевных чувств.
II глава – Ахматова, Заболоцкий и Мандельштам (поэзия сгущения)
АННА АХМАТОВА
Тот, кто читал стихи Ахматовой, помнит то великолепное состояние сжавшейся в комок восхищенной души, застывшей в томительном, напряженном ожидании. Скажу прямо, читать Ахматову – непростое занятие, оно как погружение в бесконечную морскую впадину. С каждой глубиной (строфой, строчкой) давление нарастает, мрак окружает, сгущается и (странное дело!) все время не покидает ощущение, будто на тебя кто-то смотрит. Будто окаменевший, хочешь и не можешь тронуться с места. Тут одним усилием Ахматова срывает завесу и нагая истина ослепительно и беспощадно предстает перед тобой. Отныне – ты ее пленник («Встает один, все победивший звук…»).
Провидческую миссию Анны Ахматовой трудно переоценить – кажется, она знает все о женской любви, о чувствах, переживаниях, мучительных и неразделенных, бурных, томительных, больше того - она как бы видит, проницает тебя насквозь, парализуя твою ослабленную волю. И этому способствует звук, плотный, густой, звонкий, ласковый и непокорный, как сама женская душа. Пластика стихов Ахматовой такова, что подобранные слова стоят так близко и тесно, что образуется упругая цепь, как змея, готовая к решительному прыжку, и сам звук выстраивается в кольцо, окружая и перехватывая дыхание.
Есть в близости людей заветная черта,
Ее не перейти влюбленности и страсти, -
Пусть в жуткой тишине сливыются уста
И сердце рвется от любви на части.
И дружба здесь бессильна, и года
Высокого и огненного счастья…
Судьба подарила ей исключительную власть над умами и чувствами современников, предложив взамен полный неожиданностей и горьких потерь долгий жизненный путь, и Ахматова выдержала испытание, не сломавшись и не согнувшись. Как искусный укротитель, наводила она порядок в своих книгах и ей повиновалось упрямое слово, но жизнь текла по своим законам, превращая Ахматову в своего летописца –
Я была тогда с моим народом,
Там, где мой народ, к несчастью, был.
Начало войны она встретила достойно и бесстрашно, ее горькое слово набатом прозвенело по всей стране, войдя в каждый дом и в каждое сердце, окончательно растворяясь в многочисленных людских судьбах родной земли, пропитанных слезами, потом и кровью.
В заветных ладанках не носим на груди,
О ней стихи навзрыд не сочиняем,
Наш горький сон она не бередит,
Не кажется обетованным раем.
…
Но ложимся в нее и становимся ею,
Оттого и зовем так свободно – своею.
Пожалуй, ни у какого другого поэта мы не найдем столь простых и ясных строк, исполненных спокойного, непреклонного и чистого благородства.
Но годы противостояния не могли пройти даром, стихи уже несли на себе усталость от борьбы со временем, беспощадным и равнодушным, и здоровье звука, замыкаясь в себе, теряло постепенно былую красоту и величие - шел естественный и неотвратимый процесс старения, накладывая свой отпечаток на уходящее творчество.
Выбирая стихотворение, отражающее характерное звучение строгого письма Анны Ахматовой, ее стиля и творческого дыхания, я обращаюсь к началу века, 20-ым годам, когда поэтесса находилась в зените славы -
Хорошо здесь: и шелест, и хруст;
С каждым утром сильнее мороз,
В белом пламени клонится куст
Ледяных ослепительных роз.
И на пышных парадных снегах
Лыжный след, словно память о том,
Что в каких-то далеких веках
Здесь с тобою прошли мы вдвоем.
Как видно из этих строк, поэзия сгущения не содержит в себе и доли той легкости, свободы и непринужденности повествования, каковые неизбежно являются приметами поэзии естественного равновесия. Преобладающая плотность и пышное великолепие письма затормаживают поэтическое движение, останавливают его, давая возможность читателю разглядеть ближе и пристальнее архитектуру самого стихотворения, его отдельные черты. В связи с этим огибающая поэзии сгущения по своей форме во многом напоминает колебательный процесс, когда кривая, стремительно поднявшись вверх, постепенно затухает возле некоторой верхней отметки.
Теперь о звуковой волне Анны Ахматовой: тип – плотный, тугой, кривая едва ощущается, почти недвижима; характер – властный, непреклонный и гордый; амплитуда – очень высока, в отдельных случаях определить верхний предел просто невозможно. Цвет волны – темно-бронзовый, символ звука – литая чугунная ограда.
НИКОЛАЙ ЗАБОЛОЦКИЙ
Ярким, характерным представителем поэзии сгущения можно назвать Николая Заболоцкого, автора блистательных строк –
Любите живопись, поэты!
Лишь ей, единственной, дано
Души изменчивой приметы
Переносить на полотно.
Пожалуй, это наиболее последовательный, убежденный сторонник сдержанной поэзии и ярый недруг всякого «бормотанья сверчка и ребенка». Пробуя себя в разных жанрах (от знаменитых «Столбцов» до крупных поэм и бесчисленных переводов с грузинского), он ни разу не изменил выбранному стилю, который я бы назвал академическим. Ибо все компоненты и составляющие, свойственные этому выверенному веками и придирчивыми взглядами старых мастеров направлению, как нельзя более соответствуют той утонченно-великолепной, в лучших традициях русской поэзии повествовательно-философской манере, которой оставался верен Заболоцкий до конца своих дней. Конечно, с течением времени поэт менялся, пересматривал свои взгляды, и к этому его подталкивала сама жизнь, когда, пополнившись печальным опытом пребывания в «местах, не столь отдаленных», его лирика приобрела иной, щемяще-пронзительный оттенок.
Где-то в поле возле Магадана,
Посреди опасностей и бед,
В испареньях мерзлого тумана
Шли они за розвальнями вслед…
Бесхитростная, горькая история о гибели двух стариков, узников ГУЛАГа, не сумевших примириться с отпущенной участью, история, суровой правдой заставляющая вспомнить библейские притчи. Вообще, поздняя лирика Заболоцкого заслуживает отдельного разговора – это одна из вершин русской психологической поэзии, достаточно вспомнить «Некрасивую девочку» или замечательный цикл «Последняя любовь».
Проникая в структуру звуковой волны поэта, нельзя не отметить, что плотность ее определяется количеством погруженной в нее мысли. Понятно, что бессмысленных стихов не бывает, выраженная неявно, даже вскользь авторская мысль так или иначе присутствует в каждом стихотворении. Но, переступая границы, положенные природным равновесием звука, мысль стремительно захватывает пространство стиха, насыщая собой волну, что приводит к ее закрепощению и неизбежному уплотнению.
Когда на склоне дней иссякнет жизнь моя
И, погасив свечу, опять отправлюсь я
В необозримый мир туманных превращений,
Когда мильоны новых поколений
Наполнят этот мир сверканием чудес
И довершат строение природы, -
Пускай мой бедный прах покроют эти воды,
Пусть приютит меня зеленый этот лес.
Я не умру, мой друг. Дыханием цветов
Себя я в этом мире обнаружу…
Я люблю поздние стихи Заболоцкого – в них мне слышится душевное сочувствие, теплота, мудрость, граничащая с высшим покоем, и над всем этим романтически окрыленная, почти юношеская порывистость чувств.
Как посмел ты красавицу эту,
Драгоценную душу твою,
Отпустить, чтоб скиталась по свету,
Чтоб погибла в далеком краю?
Пусть непрочны домашние стены,
Пусть дорога уводит во тьму, -
Нет на свете печальней измены,
Чем измена себе самому.
Эти строки отчетливо раскрывают стилевые особенности творческого почерка поэта – простота, ясность и твердая продуманность повествования, порою глубоко драматичного.
Перейдем к звуковой волне Николая Заболоцкого: тип – сдержанный, пластичный, кривая ощущается, но слабо; характер – спокойный, тихий, вдумчивый; амплитуда – средняя, не очень заметна. Цвет волны – плотно-серый, символ звука – корни деревьев, их переплетение.
ОСИП МАНДЕЛЬШТАМ
Страстный искуситель смыслов и гармоний, как в увеличительную лупу глядевший в нутро русского языка и наизнанку вывернувший его морфологическую плоть, неуловимо-радостный оборотень, обращавшийся со звуком, как жонглер с горящими угольями, как дрессировщик с дикими зверями, перевернувший традиционное представление о поэзии и создавший свое, особенное видение звуковой пластики – таким предстает мне Осип Мандельштам и его сочная по-рубенсовски поэзия. Похоже, это один из самых живописнейших художников слова, для которого звуки как густые масляные шарики на палитре – он катает их увлеченно и сладостно по безразмерному холсту, прихотливо смешивая смыслы, понятия, века, цивилизации и храня верность лишь избранной звуковой нити. Непостижимо, как он подбирает слова, безошибочно угадывая их магическую суть и нанизывая на нежную трепетную нить звука.
О, как же я хочу,
Не чуемый никем,
Лететь вослед лучу,
Где нет меня совсем.
Погоня и игра с уже пойманным звуком составляет, повидимому, сердцевину поэзии Мандельштама, которую вполне можно назвать скульптурной – до такой степени выпуклы и зримы ее очертания, что, кажется, еще немного и коснешься рукой.
В лицо морозу я гляжу один:
Он – никуда, я – ниоткуда,
И все утюжится, плоится без морщин
Равнины дыщащее чудо.
А солнце щурится в крахмальной нищете –
Его прищур спокоен и утешен…
Десятизначные леса почти что те …
А снег хрустит в глазах, как чистый хлеб безгрешен.
Игра эта завораживает и удивляет, погружая читателя в омут сладчайшего звука, но и она имеет свой предел и ограничения, вытекающие из особенностей стиля. Поставленная в подчиненное положение, страдает и распадается смысловая основа стихотворения, обращаясь в легкий туман, сопровождающий звуковую волну. Сюжета в привычном смысле слова нет – есть только плотные, многостраничные кружева звука, и это уже не Рубенс, а скорее Матисс или даже Малевич.
Тонко понимавший природу русского языка и открывший миру его новые возможности, Осип Мандельштам чувствовал себя неютно в России, не принимая ее культуры и страшась ее многовековой истории. Вынести бремя жизни нелегко, тем более поэту с хрупким, обостренным чутьем, но писать, когда тебя не понимают и ты никому не нужен, когда сознание сжимается железными тисками бесчувственного сталинского времени…Оно в конце концов и добило поэта.
А счастье катится, как обруч золотой,
Чужую волю исполняя…
Строки эти имеют для меня особенное очарование - они как последний выдох, дуновение потерявшего силу ветерка, как манившая и несостоявшаяся надежда…в них как в янтаре я вижу трагическую судьбу поэта, оставившего сложный, яркий и неповторимый след в русской поэзии.
Выделить одну звуковую волну из звукового пространства Мандельштама означает обеднить, упростить его словесную палитру, правильнее было бы говорить о совокупности или пучке звуковых волн, признаки которого легче поддаются определению. Итак, тип звуковой совокупности – гладкий, отточенный, общая кривая четкая и вполне проявляется; характер – плотный, изменчивый, скачкообразный; амплитуда – достаточно высока, но проникающая способность невелика. Цвета совокупности – спектр радуги, ее плотная часть, звуковой символ – радуга.
Заключение ко второй главе
Как и в первой главе, остановлюсь на трех поэтах, принимая во внимание, что дарование поэтов и разнообразие их почерков уже достаточно очертили признаки поэзии сгущения – замедленный, уплотненный ход звуковых колебаний, частотно-буквенный спектр, активно насыщенный звонкими и мягкими согласными, и повышенное содержание верхней, видимой части интеллектуально-рассудочной составляющей стиха.
По моему глубокому убеждению поэзия сгущения появилась в России вместе с Михаилом Лермонтовым, чей нежный и тяжелый гений первым представил на суд читателя великолепные образцы плотной, ясной и драматично-осмысленной поэзии, сравнимой по внутренней музыке разве что со скульптурными работами Микеланджело.
III глава –Ходасевич, Пастернак и Андреев (поэзия разрежения)
ВЛАДИСЛАВ ХОДАСЕВИЧ
Немногим поэтам удавалось достичь такой ошеломляющей силы искренности, беспощадного самоанализа и уничтожающе-логического откровения, когда по одним названиям книг можно проследить стремительное развитие болезненно-гордого духа.
Ходасевичу это удалось, он оставил нам достоверную историю сожжения собственной души. “Молодость“, “Счастливый домик“, “Путем зерна», “Тяжелая Лира“, “Европейская ночь“ - как глиняный сосуд при столкновении с молотом, жизнь рассыпается под ударами судьбы и в один миг рушатся неосуществленные надежды и теряются последние очертания всякого смысла происходящего. Ощущение тяжелой и неотвратимой потери нарастает с первой же книги и автор уже не может удержать раздражения по поводу мелких и назойливых радостей бытия.
Должно быть, жизнь и хороша,
Да что поймешь ты в ней, спеша
Между купелию и моргом,
Когда мытарится душа
То отвращеньем, то восторгом?
За каждой строкой, как за спиной, стоит призрак Ходасевича, нервно переминаясь с ноги на ногу и ожидая с нетерпением беспристрастной оценки. Но как не просто вместить в себя рваную, мятущуюся душу поэта, когда все смешано, перепутано, раздроблено и почти не осталось сил ни верить, ни любить – только пустота вокруг.
С берлинской улицы
Вверху луна видна.
В берлинских улицах
Людская тень длинна
Дома – как демоны,
Между домами – мрак;
Шеренги демонов,
И между них – сквозняк.
Особое внутреннее, «разъедающе-кислотное», зрение позволило Ходасевичу взобраться на скалистые вершины самодостаточного философствующего духа, где он с необыкновенной, ужасающей легкостью поставил вечные вопросы, подвергнув сомнению основы природного человеческого бытия. Ничто не исчезает и не пропадает бесследно и пренебрежение к жизненным ценностям оборачивается трагической потерей самой жизни.
Все бьется человечий гений:
То вверх, то вниз. И то сказать:
От восхождений и падений
Уж позволительно устать.
Нет! полно!…
Манера традиционного письма Ходасевича проста только на первый взгляд – утонченное изящество стихотворной конструкции крепится на разветвленном каркасе изысканной мысли, требующем высочайшего литературного мастерства, блестящих приемов и безупречного владения звуком (чего стоит только сонет “Похороны”, написанный одним словом в строчку!) – и тут я должен признать за Владиславом Ходасевичем место крупнейшего русского поэта ХХ века.
К числу особых его заслуг следует отнести создание разреженного звукового пространства, легковесного, острого и ядовитого, позволяющего с поразительной точностью передать болезненные колебания души, ее неверия, сомнения и разочарования. Удивителен сам звуковой строй, опирающийся преимущественно на глухие и твердые согласные и создающий полную иллюзию рисунка камнем по стеклу, капризного и жесткого.
Думается, стихотворение “Ищи меня” отражает сказанное, с большой степенью приближения воссоздавая звуковую и смысловую поэтическую атмосферу Ходасевича:
Ищи меня в сквозном весеннем свете.
Я весь – как взмах неощутимых крыл.
Я звук, я вздох, я зайчик на паркете,
Я легче зайчика: он – вот, он был, я был.
Но, вечный друг, меж нами нет разлуки!
Услышь, я здесь. Касаются меня
Твои живые, трепетные руки,
Простертые в текучий пламень дня.
Помедли так. Закрой, как бы случайно,
Глаза. Еще одно усилье для меня –
И на концах дрожащих пальцев, тайно,
Быть может, вспыхну кисточкой огня.
Перейдем к звуковой волне Владислава Ходасевича, но прежде несколько общих слов о графике разреженного звука. Огибающая поэзии разрежения мне видится в форме гиперболы, по характеру сходной с апериодическим процессом, когда кривая взлетает и зависает возле верхней сдерживающей отметки.
Тип звуковой волны Ходасевича – легкий, острый, звенящий; характер –беспокойный, нервный; амплитуда рассеянна, но заметна. Цвет волны – голубовато-серый, символ звука – летний туман.
БОРИС ПАСТЕРНАК
Одним из самых устремленных, страстных и тонких художников русского слова, проделавшим невероятно сложный и противоречивый путь творческого становления и сумевшим при жизни подняться до мирового общественного признания, был Борис Пастернак. Опираясь на повседневную разговорную речь, он выработал свой, без вычурности и пышных манер, доверительный и простой, порывистый, проникновенный и дерзкий по новизне словаря язык. К последнему обстоятельству особенно трудно привыкнуть и, лишь пробираясь постепенно в глубь авторского замысла, начинаешь понимать, как глубоко и счастливо связаны между собой эти слова, рифмы, звуки, связаны одной непобедимой интонацией -
Это – круто налившийся свист,
Это – щелканье сдавленных льдинок,
Это – ночь, леденящая лист,
Это – двух соловьев поединок.
Поиски языка шли долго и натужно, вплоть до творческого перелома, озарения, пришедшегося на начало 30-ых годов, когда раздробленный, хаотически мятущийся звук, довлеющий над смыслом, сюжетом, над всей тканью стиха, сменился философски уравновешенным единством строки и душевного чувства - звук, вволю набушевавшись, успокоился и просветленный, наконец затих.
Любить иных – тяжелый крест,
А ты прекрасна без извилин,
И прелести твоей секрет
Разгадке жизни равносилен.
С новой силой, свежо и страстно, зазвучали прекрасные строчки, воспевающие неутолимую любовную тоску, вечное притяжение мужчины к женщине. Я не знаю другого русского поэта, который так исступленно, до боли, до крайнего языческого самопожертвования поклонялся бы женщине -
Быть женщиной – великий шаг,
Сводить с ума – геройство.
Это подтверждает, как бы подводя черту, стихотворение “Женщины в детстве”, исповедальность которого трудно оспорить. Вообще, исповедальность как высшая форма искренности, приходит к поэтам в минуту полного напряжения всех духовных сил. Читая Пастернака, невозможно отделаться от впечатления одной, беспрерывно длящейся исповеди, накал которой близок к температуре плавления сердца. Мощное многомерное пространственное зренье, сопоставимое по зоркости с солнечным телескопом, позволяет поэту выхватывать из повседневности незначительные детали, становящиеся впоследствии ключевыми для лепки образов и вязания бестелесной как лесная паутина строфы. Поклонившись в пояс русской поэзии и восприняв душой ее идеалы, Пастернак распахнул границы отечественного стиха для нового звука и остался непобежденным даже после Нобелевской травли. Его самобытный поэтический строй и поистине жемчужная звуковая нить до сих пор магическим образом действует на любителей поэзии и на самих поэтов, притягивая к себе поклонников и убежденных последователей.
Что же сделал я за пакость,
Я, убийца и злодей?
Я весь мир заставил плакать
Над красой земли своей.
Признаюсь, меня долго не отпускала фантазия – яркое, хаотическое нагромождение блестящих, остроконечных кристаллов льда, хрупких и переливчатых, чистых, синезвонких. Такой мне представлялась поэзия Пастернака, сейчас ощущения расширились, стали богаче, разнообразнее, но первые впечатления не стерлись и ушли на дно, составив прочный фундамент общей картины.
Выбрать одно, лучшее стихотворение Пастернака очень сложно, наследие его во многом равновелико и огромно, и все же есть строчки, раскрывающие существо его поэтического метода. Например, эти -
О, знал бы я, что так бывает,
Когда пускался на дебют,
Что строчки с кровью – убивают,
Нахлынут горлом и убьют!
От шуток с этой подоплекой
Я б отказался наотрез.
Начало было так далеко,
Так робок первый интерес.
Но старость – это Рим, который
Взамен турусов и колес
Не читки требует с актера,
А полной гибели всерьез.
Когда строку диктует чувство,
Оно на сцену шлет раба,
И тут кончается искусство,
И дышат почва и судьба.
Пастернак остро, мученически переживал свою принадлежность поэзии, подчинив ей жизнь и неуступчивую судьбу, и это давало ему право говорить о невиданных, бездонных глубинах мятущегося духа.
Звуковая волна Бориса Пастернака мне видится следующей: тип волны – рассыпчатый, любвеобильный, восторженно-хрупкий; характер – страстный, мужественный; амплитуда несильная, но ясно вычерченная и стойкая. Цвет волны – бледно-фиолетовый, символ звука – кристаллический лед.
ДАНИИЛ АНДРЕЕВ
Щедрая, гостеприимная русская поэзия приютила под своим крылом еще одного замечательного, светлого лирика Даниила Андреева, больше известного как автора знаменитой книги «Роза Мира». Однако, знакомство с книгой стихов «Русские Боги» меняет представление об авторе, обнаруживая в нем исключительную чуткость к звуку, что позволяет говорить о большом поэте. Радостное богатство и чистота внутреннего мира, пленяющее разнообразие фантазии и тончайший дар провидения подтверждают эту догадку. И хотя поэтическое наследие Даниила Андреева невелико, оно, как распахнутый сказочный ковер, узоры которого просты, понятны и возвышенны. Надо только прочесть написанное.
Поздний день мой будет тих и сух:
Синева безветренна, чиста;
На полянах сердца – горький дух,
Запах милый прелого листа.
Поэзия Андреева не содержит в себе новаторских претензий, громких и шокирующих, но она и не вполне традиционна. В ней нет глубоких психологических откровений, драматических коллизий и переживаний, зато она просто наводнена метаисторическими и провидческими размышлениями о судьбах России и ее культуры, занимая место между светской поэзией и сакральными медитациями. По существу, это благостная вечерняя молитва, рвущаяся из переполненной счастьем души. И никак не догадаться, что на долю этой души выпало столько тяжких испытаний (больше десяти лет Даниил Андреев провел в сталинских застенках).
Центром, дышащей силой поэзии Андреева является любовь к России, но не властная и слепая, безрассудная, а уравновешенная и чистая, основанная на глубоком конкретном знании, простирающемся через всю тысячелетнюю историю русской государственности в будущее.
Ведь любовью полно, как чаша,
Сердце русское, ввысь воздето,
Перед каменной матерью нашей,
Водоемом мрака и света.
Пронизанная насквозь мягким и добрым светом, поэзия Даниила Андреева наделена уникальной способностью сущностного видения, когда изображаемые исторические события как бы подсвечены изнутри предельно-ясным, высшим пониманием естественного мирового хода вещей. Так называемое “вестничество” позволило поэту нарисовать новыми красками картину мирового искусства, обозначить на ней место России и дать замечательно-меткий, живой портрет русской художественной культуры, представить на суд читателя целую галерею выдающихся образов.
Настоящей удачей автора, вершинным взлетом его поэзии явились циклы стихов “Русские октавы” и “Святые камни”, среди которых горят, переливаются строки о соборе Василия Блаженного, в которых словно собрана мудрость и боль политого кровью, страдальческого пути России XX века, заплутавшей в поисках универсального секрета народного счастья.
То ль – игра в цветущей заводи?
То ль – веселая икона?
От канонов жестких Запада
Созерцанье отреши:
Этому цветку – отечество
Только в кущах небосклона,
Ибо он – само младенчество
Богоизбранной души…
Будто, чуя слухом гения
Дальний гул веков грядущих,
Гром великого падения
И попранье всех святынь,
Дух постиг, что возвращение
В эти ангельские кущи –
Лишь в пустынях искупления,
В катакомбах мук. – Аминь.
Немногим художникам дается возможность прозреть движущие пути взрастившей их родной культуры - только самозабвенная и жертвенная любовь способна принять на себя ответственную и навряд ли благодарную миссию поводыря отечественной духовности. Но именно такой путь был дарован поэту Даниилу Андрееву и по этой причине с таким трудом находят его стихи своего читателя.
Первые стихи Андреева, которые сразу поразили меня своей щемящей проникновенностью, и по сей день не утратили для меня своего обаяния, являясь образцом нежной, вдумчивой и беспечально-грустной поэзии, чистой как дуновение детской мечты.
Сохраню ль до поздних лет, до старости,
До своей предсмертной тишины
Грустный камень нежной благодарности,
Неизбежной боли и вины?
Ведь не в доме, не в уютном тереме,
Не в садах изнеженной весны –
В непроглядных вьюгах ты потеряна,
В страшный год безжалостной войны…
В моем представлении звуковая волна Даниила Андреева принимает следующие очертания: тип – ласкающий, нежно-склоненный; характер – ровный, стойкий, спокойный, амплитуда слабая и едва заметна. Цвет волны – незримо-белый (до боли в глазах); символ звука – угасающая лампада.
Заключение к третьей главе
Поэзия разреженной волны зародилась в начале XX столетия и стала основным инструментом поэтического мироощущения представителей «серебряного века». Структура волны, опирающейся на глухие и твердые согласные, на шипящие звуки, затихающий ход ее колебаний расширили границы поэзии, сообщив ей новое количество свободы, и как бы дополнительно, изнутри высветили хрупкость и незащищенность земной цивилизации, подвергшейся безмерным испытаниям в период резкого нарастания и взлета технического прогресса.