Он вышел из подъезда, плюнул на асфальт. Грело затылок. Солнце всходило лениво. Машины тыкались сонно носами в паребрики. Голуби мурлыкали под ногами.
Он стоял, курил Camel. Глаза слезились от дыма. В горле першило.
Утро скреблось во все окна голодной лапой. Хмурые его глаза только хмурое видели.
Внутри сидело чувство, как будто в грудной клетке и глазах поселилось абсолютно необъятное орущее горе. Оно пытается выбраться на волю, но когда это случится, оно убьет носителя, а потом и весь мир погибнет.
Эхо ночного ангара. Гитара играет Лето. Хочется сидеть в углу, плакать.
Не то, чтобы сейчас было хуже, чем в любое другое утро, но…
Столько всего свалилось на неокрепшую его нервную систему за такой короткий срок, что и взрослый разумный человек запросто предпочел бы спиться.
Сначала повесился друг. Он был – солнце. Ещё вчера живой сидел рядом, в глаза смотрел ему сквозь линзы очков. А сегодня…
Лежал в гробу. Губы синие, веки неживые. И ожоги от веревки на коротко стриженой голове.
«Да я не верю!
Эй, Ванька, встань-ка!» (А. Башлачев)
Года не прошло – убили отца. Избили до полусмерти, череп проломили, ребра переломали и додушили. Лучший друг… Искали две недели. На третью похоронили. В закрытом гробу. Он смотрел на этот поганый ящик и мучался: почему же гроб такой короткий? Что мы хоронили?
Очень быстро умерла бабушка. Мама мамы.
Через год заболела мать. Но, слава Богу, обошлось.
Теперь слегла мать отца.
Последняя затяжка была горькая. Он еще раз плюнул на асфальт.
Раннее утро, как глухая кошка, тыкалось во все дома, пытаясь удержать спросонья равновесие.
«А вот и они,» - подумал он.
С чердака старого барака выпрыгивали розовые головы с ногами. Бегали, суетились. Не хотелось смотреть на эту жуть поганую. Надоело! Надоело рвалось из груди.
Он молчал. А зря. Хотелось орать. Но он знал, что легкие и горло не способны выпустить то количество крика, которое убивало все его фибры терпения.
Петербург будет всего неделю. Это обман. Как растравить душу, чтобы она болела еще сильнее. Страшно состариться здесь.
Он взял гитару. Упал спиной на стену.
Лето
Не дождавшись меня уплывает
В остывающем море простуда
За окном серый полдень
И ветер
Лето
Все друзья надевают перчатки
И одна только мысль согревает
Знаю, ты никогда не обманешь
Лето
Над тобой зажигаются звезды
Если ты будешь рядом, то ладно
Если ты про меня не забудешь
Лето
Под огромным безоблачным небом
Это – всё, что хотелось запомнить.
Он эту песню написал еще в лицее. 2003 год теперь был далеким. Таким же, как 98. нет, ближе. 98 он совсем не помнил.
«Лето» он писал для Тинк. Хотя она тогда еще не была Тинк. Теперь она в Питере. В буквах сотового телефона.
Он сидел на заборе у остановки 64 автобуса. Пил квас, курил.
Она ругала его за то, что он курит. Она вся – глаза. Иногда глаза плакали.
Еще она улыбалась красиво. На щеках появлялись ямочки, и он тыкал пальцем ей в щеку. Она смущалась.
А потом – метро. Там было даже холодно. Люди не замечали, насколько они не в Петербурге. От этого было грустно.
Улица Пушкина кончается началом улицы Гоголя. А улица Гоголя упирается в улицу Куйбышева. Как раз туда, где стоит здоровое здание «Баня».
Затылок грело. Где-то далеко поезд крикнул нотой ля, а другой поезд пропел соль.
«Вот за это спасибо», - подумал он, сунул руки в карманы и побрел в сторону 47-го дома, он там раньше жил. Потом переезд…
«Если успею – увижу туман,» - подумал он.
Свердловск. Серое подобие сутулого студента филфака.
Он шел, вспоминал «Невский проспект» Сплина:
И ты забудешь мой последний взгляд
Но через сотни лет должна узнать
Мой голос…
Хотелось в Питер.