Да, ничего не поймёшь
на этом свете!
А.П.Чехов, «Огни»
- Чёрти что творится на станции – закрывая дверь купе и расстёгивая сюртук, задыхаясь и немного картавя, сказал неизвестный и сел.
Поезд всё ещё стоял на перроне, и за окном вот уже целый час продолжалась какая-то суматоха, весёлые оклики и пьяная речь.
- А что, собственно, там вот уже битый час происходит, не окна открыть, не отдохнуть – и сидевший в купе второй неизвестный с обречённым видом раздвинул бумажные, будто нажелатиненные, занавески:
- Фуй, как не хорошо – и он в рассеянном испуге откинулся обратно.
Вошедший прильнул к окну, отодвинул жёсткие на ощупь занавески, при этом наступив сидящему чистыми и блестящими, иссиня-чёрными туфлями на его пыльные со сбитыми носами сапоги. За окном ходила ходуном гармонь, всполохи красных юбок, чёрных сапог, чьи-то ватрушки мелькали из-за белого шлейфа невесты. Тут же толпились нищие, цыгане, мальчишки с чёрными, грязно-липкими щеками, а рядом, практически у окна, стояла чья-то довольная, славно выпившая физиономия и, растянувшись в непонятном оскале, смотрела прямо на выглянувшего внезапно пассажира.
- Свадьба, уважаемый, свадьба. Это дело такое, развесёлое. Пусть гуляют, пусть гуляют, уважаемый…простите, как вас по имени-отчеству величать прикажите?
- Семён…Семён Гаврилович Поджаркин
- Разрешите, я пожму вам вашу руку, Семён Гаврилович. Ведь ехать целый день. А я, знаете-ль, по дороге страсть, как люблю языком потрепать. На темы, ну знаете всякие, с философскими подоплёками эдакими. Что бы и в усладу было и голове и языку тож.
Семён Гаврилович не совсем понял вошедшего, особенно это его - тож. Что это за такое тож он ни как не мог определить. Неизвестный всё ещё говорил, то картавя, то рыча, то глухо, то звонко. Речь его была какая-то непривычная для уха, будто тот ставил ударение на согласные звуки и умудрялся их ещё протягивать на все лады. Семён Гаврилович участливо смотрел на него, потом прислушивался, потом и вовсе уставился прямо тому в лицо и начал разглядывать. Это был со всех сторон славный человек. Видно немолодой, даже намеренно подчёркивающий эту «немолодость» его костюм располагал этого человека к себе. Словно он говорил всем, что его буйная, где-то нелепая молодость прошла, и о ней он нисколь не жалеет и даже гордится тем, что его уже никогда не окликнут молодым человеком. Затем глаза оторвались от неизвестного, и пошли гулять по купе. Кто-то заглянул, но тут же снова исчез. Неизвестный продолжал опять о чём-то говорить, подёргивая машинально край твёрдой занавески, однако Семён Гаврилович этого уже ничего не замечал и даже, вероятно, на минуту забыл о своём собеседнике. Ему отчего-то сегодня трудно дышалось, хотя всегда, по собственному выражению, был здоров «как бык». Досада одолевала, как только он сел в поезд, и он ни как не мог понять, что бы это всё значило. Взгляд остановился на жирной мухе, севшей на сладкие калачи, который Семён Гаврилович прикупил на перроне:
- Сгинь, сатана – махая руками над калачами, засопел Семён Гаврилович.
- Простите, что?
- А?
- О, Семён Гаврилович, дорогой Семён Гаврилович, да вы задумались о чём-то. Интересно, интересно. Неужели для вас есть ещё в этом мире вещи, что вызывают у вас желание задуматься, недоумевать. Да неужели, Гаврила Семёнович…
- Семён Гаврилович
- Ах да, да, да, покорнейше благодарю. Так вот - да неужели, Семён да-да Семён Гаврилович в этом мире есть вещи, которые для вас непонятны, загадочны, так сказать, есть непреступные крепости для Вашего рассудка. Ах, да вы счастливый человек, дорогой вы мой. Я вам завидую. Вы представляете я, и завидую вам. Смешно даже. А меня, знаете ли, вот уже какой век одолевает скука. Вот, например, читаю я, ну скажем Мопассана, а скучно. Читаю Фета – скучно. И знаете от чего мне скучно? Не оттого, что Мопассан или Фет скучно пишут, а лишь оттого, что по долгу профессии – надо, наверно, отметить, что преподаю я студентам литературу – так вот, по долгу службы я привык смотреть на произведение так, как судья на заключённого. А значит с холодным расчётом. Читая произведение, я не могу заставить себя прочитать хоть строчку и не задуматься над тем, почему здесь так, а лучше бы здесь написать эдак. Я начинаю разбирать произведение по косточкам. Под вечными поисками смысла и того, что хотел сказать автор, а, быть может, и не хотел, я совсем забываю о красоте, душе самого произведения, то, чем бы Вы, простой неискушённый читатель, восторгались бы и восхищались. Я же, как сумасшедший докторишко выворачиваю кишки произведения наружу и капашусь в них. Я раскрываю тайну любого произведения, мне они все подвластны, зато отныне мне перестало быть подвластно наслаждение, без которого нельзя читать ни одно произведение. Выпотрошив, я не нахожу удовлетворения, ибо тем самым я подверг надругательству и насилию самое главное таинство - таинство чтения, непостижимое таинство чтения. Мне же от него становится лишь скучно, так как то, что разгадано, теряет свою первоначальную привлекательность и таинственность. Но самое гла…
Семён Гаврилович не знал, долго ли говорил незнакомец. Всё это время он находился в том состоянии, когда мысли хаотично и беспорядочно сталкиваются друг с другом, безмерно разрастаются и пропадают множеством других мыслей, но одна из них всё же возвращалась к нему, исчезала и вновь приходила.
- … более того, скажу прямо и без…
Это была странная мысль в своём роде, ни разу до этого она его не посещала, а если и посещала, то не требовала для себя ни какой рефлексии. Теперь же она бала такой чёткой, такой узнаваемой, что приблизиться к ней не составляло большого труда. Семён Гаврилович смотрел в окно и растерянно, блуждая глазами по стеклу, соображал, что ему непонятно всё то, что его окружает, всё то, что сосуществует с ним и главное, что ему было непонятно больше всего – что с ним сегодня происходит. Он рассуждал, что если ему душно, дурно и тоскливо, то должна была бы быть какая-то причина в объяснении всему этому, и Семен Гаврилович не сомневался, что она есть, но от того, что она была легче не становилось. Он не мог её найти. Ему была не понятна его меланхолия, его сегодняшняя тяжесть и совершенно беспричинная грусть и раздражение. Нет причин – сделал он вывод, но ничего не изменилось.
-…ха-ха-ха, поглядите-ка. Вот так штука…
На стекле тускло смотрело на Семёна Гавриловича его же лицо, но оно было так бледно и мутно, что тут же растаяло и утекло. На место него пришли холодный редкий лесок, поваленные берёзы, а там дальше простирались небесные лиловые горы и реки, берега которых были такими тёплыми, такими тонкими, такими ажурными. Но здесь, ближе, чёрный драп ночи почти укутал последние лучи заката, и лиловые горы снова превращались в тяжёлые и душные, как тоска Семёна Гавриловича, облака. Поезд стал замедлять ход и вскоре совсем остановился. На платформе никого не было, никто не ожидал поезда и не встречал прибывших, да и вряд ли кто прибыл на эту Богом забытую станцию. Семён Гаврилович вновь пристально поглядел на располосованное огненными и холодными красками небо. И вдруг ему подумалось, что сейчас, именно в эту секунду должна появиться ведьма на метле; взвиться из вон тех чёрных размытых сосновых макушек и с диким и сказочным смехом понестись по пустынному небу и тут же исчезнуть за горизонтом, вслед за уходящим раскалённым шаром.
- А я ведь совсем забыл представиться, Семён Гаврилович. Ха-ха, простите, любезный. Позвольте, так сказать, отрекомендоваться: Белородов Эраст Димитриевич, профессор, но это не так уж и важно, так по привычке.
- Тихо за окном – Поёжившись, сказал Семён Гаврилович.- Хорошо.
- Если хотите, я соглашусь с Вами, но … опять-таки но, Семён Гаврилович. Что это за окном: семь спектров света и сотня химических элементов – вот весь наш мир, вот и вся загадка.
- Да падите Вы со своими загадками – засопел под нос Семён Гаврилович. – Управы на Вас всех нету, пустословы треклятые.
Эраст Димитриевич этого не услышал. Наговорившись, он, смахнув с калача Семёна Гавриловича муху, преступил к позднему ужину.
Апрель-Август 2005 г.