О НАСТОЯЩЕМ.
Довелось мне как-то работать в газете, крайне озабоченной проблемами... скажем так, физической любви. Главный был, по-моему, просто на этом деле сдвинут. В курилке обсуждали какие-то генитальные подробности с тошнотворной врачебной обыденностью. Девицы с пустыми глазами фригидной невостребованности сочиняли смачные письма читательниц с подробностями, о которых не имели ни малейшего представления.
Я правил их тексты и писал очень спокойные ответы на них. Я - психолог. Не психиатр, а психолог. Как-то в электричке, прочитав страницу этой газеты (было абсолютно нечем заняться), я был потрясен бессовестным враньем авторов и дилетантством комментариев. Придя домой, на старом "Артеке" в эмоциональном запале настрочил довольно длинный текст, общий смысл которого был: " Ну, и дураки же вы все". Отправил и забыл. И вдруг звонок. Главный редактор зовет "на поговорить". Я пришел и после часового разговора был принят. Аспирантура сильно не обременяла, бума на психологов еще не было, так что мы нашли друг друга: я - заработок, а газета - меня. Понятно, что газета иногда должна была писать и о чувствах, для равновесия и успокоения общественного мнения. Мы писали. О любви. Иногда. И как ни странно, именно эти редкие публикации приносили настоящую почту. Т. е. , конечно, приходили письма и не про любовь вовсе, но, как правило, они были написаны совершенно безумными людьми.
И вот открываю я очередное письмо и читаю. Что-то такое грустное написанное одинокой женщиной средних лет о том, что мужик пошел мелкий, крыльев у них нет, а без крыльев это ж разве мужик?
Я, конечно, утрирую, но смысл, в общем, был именно такой, что главное у мужика не в штанах, а за плечами находится. И что прожила она жизнь, а мужчину в своей жизни только одного и встречала, да и тому-то было всего 13 лет. И кроме одиночества и обычной досады нормального человека на нашу похабщину было что-то такое, что меня заинтересовало.
Я набрал номер телефона и услышал пряный спокойный голос. Опубликовать не возражала, встретиться поговорить тоже. Я соврал, что надо бы то-се уточнить ... Собственно, уточнить хотелось, но это к газете не имело отношения. Что-то там про крылья такое было, что задевало
и вот иду я от "Красных ворот" к "Тургеневской". Не по-московски яркое солнце разморило меня, я расслабился и вместо того, чтобы готовится к разговору, стал представлять, как она выглядит. Не знаю, почему, но первое, что я представил, это застиранную белую блузку и стоптанную обувь. Невнятная фигура, бесцветное лицо и глаза одинокой женщины, увеличенное очками. "Блин, за каким хреном я туда иду" - подумалось в результате. И не найдя ясного ответа на этот вопрос мне захотелось повернуть назад в редакцию.
Но через железные прутья ограды приемной министра обороны какой-то замызганный солдатик попросил закурить. Я не курю, но то ли от солнца, то ли от собственных воспоминаний меня разморило.
- Ты еще долго здесь будешь? Я не курю, но...
- С час. Вот эти штуки надо посадить.
- Ясно. Может что-нибудь придумаем...
и я зашагал увереннее, просто решив купить сигарет этому пацану. Я тоже служил, тоже курил, когда служил, тоже не хватало и тоже вот так мучился. Может потому и бросил, что раздражали эти вот мучения, если нет сигареты. Дурацкая зависимость. Так размышляя, я подошел к табачному киоску и купил пачку "Житана". Мне нравился французский табак, а когда я бросал денег не было даже на "Беломор". Я стрелял и мучился, мучился от недостатка никотина, когда не стрелял, мучился от стыда, когда стрелял. Потом просто решил один раз отмучиться и все.
- Здравствуйте, - услышал я вдруг. - Я вас узнала. По фотографии.
- По какой фотографии, - опешил я. - А, ну, собственно, понятно по какой, в газете которая. Здравствуйте.
Фото главного психолога в тонких очках украшало нашу газету. Я надеялся, что мои знакомые ее не читают, а имя было вымышленным.
О, это была совсем не такая женщина, а это было именно она. В руках ее был пароль - восьмой номер нашей газеты. Красивая женская фигура, стройные ноги, тонкая талия, красивая прическа натуральных каштановых волос, тесная тенниска.... и туфли не стоптанные и сарафан джинсовый вполне приличный и вообще... все скромно, но со вкусом и даже чуть более того. Но самое главное - глаза замужней женщины. ...Это было одно из моих самых первых в жизни психологических наблюдений. Еще в подростковом возрасте я научился отличать одиноких женщин, которых тяготит одиночество, от тех, у которых есть мужчины и тех, которых отсутствие мужчины не тяготит. Причем по этому тесту, наличие мужчины определялось по внутреннему напряжению. Замужняя - это та, у которой взгляд излучал спокойное тепло, гармонию, равновесие. И тут дело было не в паспорте и Загсе. Сколько есть с паспортами и кольцами одиноких женщин, чей взгляд обжигает тоской и невостребованностью.
Это был взгляд спокойный и теплый. Кто-то любил эту женщину. А она писала письма об одиночестве. Одиночестве, впрочем, иного нефизиологического свойства.
-Вы чем-то удивлены? - спросила она совершенно не волнуясь.
- Да... Вы не производите впечатления одинокой женщины.
- А я и не одинока. Разве я писала об этом? Я писала о том, что не хватаем настоящих мужчин, не встречаются. Возможно, это дало вам основание полагать, что мне не везет с мужчинами вообще... Отнюдь...
Я любил это слово. Если , конечно, можно любить слова. Может это извращение какое-то новое, не филология, а логофилия. Сейчас модно страдать всякими придуманными глупостями. Все это было ерунда. Главное , что напротив тебя стоит женщина очень даже ничего и говори, что настоящих мужчин нет. Блин, а как же я? Профессиональный интерес боролся с мужским эгоизмом. Но воспоминание о .никотиновой тоске в глазах солдатика за решеткой все же расставило приоритеты...
- Послушайте, Полина, если позволите Вас так называть, или подождите меня здесь, или давайте вместе сделаем одно дело. Оно займет несколько минут. А говорить ведь можно и прогуливаясь.
- Ну ... если прогуляться надо недалеко, то, пожалуй, я соглашусь...
- Прекрасно. Пойдемте. - "Смотрите, не кривляется", - прогнусавил я молча фразу короля из "Золушки" и продолжил вслух - Итак, о настоящих мужчинах. Какие они. Вернее, он... тот единственный, - все это без малейшей иронии , спокойно так. - И сколько тогда, простите, Вам было лет?
- Лет мне было довольно много - 21 , я после 4 курса работала в стройотряде проводницей, - она глянула на меня оценивающим взглядом и подумав, сказала - Вы, я думаю, должны помнить те времена.
- Да, конечно. Поработать в них мне не удалось, но видеть видел и помню , естественно.
- Так вот, уже был последний рейс. Напарница моя все бросила и осталась в Адлере и я поехала одна на вагоне. Людей было не много. И где- то за Ростовом- на - Дону сел ко мне мальчик еще без усов, лохматый такой, зеленоглазый, волосы хорошие густые, худющий. Ну, дите дитем. А в глазах что-то такое было, твердое что-то. Сила какая-то...
Мы подошли к ограде, за ней ковырялся солдатик. Руки его были в земле, колени тоже, он сажал какую-то чахлую рассаду, ковыряясь в мокрой и еще холодной земле руками. Увидев меня, он сунул руки в ведро с грязной водой, вытер их об свои штаны и подошел к ограде. Я молча протянул ему пачку "Житана" между прутьями, он осторожно взял, мельком взглянул на незнакомую картинку. Молча достал сигарету и смущенно спросил меня:
- А спичек нету?
- Блин, вот болван- выругал я себя, - забыл, извини.
Полина вынула из сумочки зажигалку и протянула солдату. Он прикурил и вернул обратно.
- Оставь себе, - сказала Полина ему, а потом мне: -Это и было наше дело?
- Да. Ну, счастливо отслужить .- сказал я солдату и повернулся обратно.
- Спасибо, - послышалось из-за решетки.
- Не за что. Я тоже служил, знаю, как оно бывает. Держись. - хотелось что то добавить, но в голову лезла какая то банальщина типа: "Главное оставаться мужиком, даже если это трудно", но рядом с женщиной, а это было некрасиво, кроме того, что глупо. И потому я лишь сказал:
- Давай!
- Ага, - ответил он.
- Сейчас я куплю вам зажигалку.
- Не надо. Я в состоянии сделать это сама, так же, как и в состоянии ее подарить.
- Хорошо. А я в состоянии пригласить вас в кафе. Можно на улице, но здесь только пиво или внутри, там можно все - и коньяк, и мороженное. История - ваша, угощение - мое. - Это было не гусарство, это была проверка не феминизм. И потом я, действительно, был в состоянии это сделать. Почему нет?
- Согласна. Пиво, ведь, вполне походящая причина посидеть за столом. А нам ведь надо где-то посидеть... или не надо... Давайте посидим, а если надоест, то пойдем погуляем. Где эти самые Чистые пруды? Вы были?
- Нет.
- И я.
- Но, сначала пиво, как условились. - Мне нравилась эта женщина. С ней было легко, интересно, она была хороша собой, что еще надо?! Разве пива и креветок не пластиковой одноразовой тарелке, и пиво в большом пластиковом стакане...Что за страсть такая к одноразовой посуде!.. не на пикнике же, в самом центре Москвы и такая фигня! Тьфу. Мне было трудно скрыть досаду.
- Не нравится пластиковая посуда, - догадалась она.
- Нет. Извините, я здесь в первый раз. Даже советские пивные кружки нравились мне больше, те, что когда-то были в шалманах, как их тогда называли.
- Помню. Пиво, кстати, не плохое.
- Да, и в правду, ничего, - я тоже отхлебнул. - Но мы так надолго прервали вашу историю. Вы не торопитесь, кстати?
- Нет, все нормально. Мы остановились на том, как в вагон сел мальчик. Ехал он до Москвы. Багажа у него не было, только какой-то тоненький полиэтиленовый пакетик. Народ общительный после отпусков, собрались все, пили чай, разговаривали, дело к вечеру... А он лежал на своей верхней полке и ковырялся в единственном, что у него было с собой, тогда еще редком, полиэтиленовом пакете. В нем были какие-то бумаги, которые он и ворошил. В разговоре не участвовал ...
Наконец, он оторвался от бумаг и достал, завернутые в газету, несколько бутербродов, явно общепитовского производства и стал их жевать.
- Далеко собрались, молодой человек? - воспользовалась я.
- В Москву... - и потом, как бы, устыдившись неправды, - пока, в Москву...
- О... А потом куда?
- Это надо посмотреть...
- Что ж так слабо оснащены в столь дальний путь?
- Все мое с собой, - ответил он с улыбкой.
- Видимо, к родственникам едете?
- Нет.
- А куда же, если не секрет?
Он изменился в лице и, глянув в окно, сказал:
- Не секрет. В Президиум Верховного Совета.
- Вот даже как?, - заинтересовалась я еще больше. - И зачем это вы туда?
- Так... Дело есть...
Было видно, что высказаться ему хотелось, но он молчал. Я решила не торопить события и спросила пока, как его зовут под предлогом общего купе и разговора. Парень ответил, что друзья называют его "Джоном". Поезд был полупустым - конец сезона.
- Вы знаете кто такой Эрнесто Че Гевара? - вдруг спросил он через несколько минут молчания. - Нет? Вот, видите.... - и замолчал. Потом снова спросил: - А как вы относитесь к советским коммунистам в Мадриде в 1939году?
Я начала смутно догадываться о чем разговор и сказала, что хорошо отношусь. Правду сказала. Это было в конце семидесятых. Все было иначе, а он продолжал:
- Ну, так вот. В наше время тоже были и есть подобные люди. Один из них, если не самый великий - это Эрнесто Че Гевара. Он - аргентинец, но воевал за свободу в Гватемале, на Кубе, в Африке где-то и погиб в Боливии... Между прочим в Боливию и Африку он поехал с Кубы, оставив там министерский портфель.
Он замолчал.
- Я стала ему что-то такое говорить, про то что идеалы бывают разные. Одни для подражания, другие для восхищения. Об ответственности такой большой страны как наша за поступки своих граждан и так далее. Про вмешательство во внутренние дела другой страны. Я тоже была барышней подкованной. Но спорить с ним было трудно. Я ему про экспорт революции, а он про экспорт контрреволюции. О том, что о каком экспорте революции может идти речь, если куда-то по зову сердца, уезжает один или даже несколько человек. Если нет на то условий в стране, они как приедут, так и уедут... Он что- то такое рассказывал про классовою борьбу, про революционную ситуацию. Лазал время от времени в свои бумажки за какой-нибудь цитатой или фактом. Что бы мне показать, мол, не сам придумал. Одним словом он ехал делать революцию в Боливию, где в то время сложилась революционная ситуация. У парня была какая -то своя теория или не своя, но очень тогда показавшаяся мне убедительной.
Я с ним спорила. А он чертил на листе бумаги карту Боливии и что-то на ней, включая поход отряда самого Че Гевары и его ошибки. У меня уже трещала голова и если бы от меня что - то зависело я бы его отпустила. Ведь он
едал в Президиум Верховного Совета, просить о том, чтобы его отпустили в Боливию... я конечно, спросила:
- А почему именно в Президиум?
А он говорит, мол, не враг какой-то, чтоб через границу. Я решила все это переварить и спросила.
- Все это хорошо, но при чем здесь ты, вот лично ты?
А он в ответ:
- Не могу я жить, спокойно спать, учиться, когда где-то умирают от голода дети... сколько мы с вами уже говорим?
- Часа два, а что?
Он что-то посчитал в уме и сказал:
- Так вот, каждые 2 минуты в мире только от голода умирает один ребенок, значит за время нашего разговора целых 60. Страшно?
Было страшно. И я не нашла аргументов против, признаюсь честно, это было в высшей степени необычно. Ведь это был разговор не двоих людей, все кто ехал, все в меру сил участвовали и все в конце концов согласились с ним.
....Она замолчала.... Я не перебивал.
- Вы, наверное, сейчас думаете: "А как у мальчика было с головой?" Не знаю. Он, во всяком случае, не рвался в "Наполеоны", он бежал на фронт. Знал где этот фронт и бежал туда. Больше не мог дома и все. В нем была такая вера... что позови он, я бы, не задумываясь, пошла, куда угодно за ним. - Она снова помолчала, как будто поднималась по ступеням, как будто это было не легко...
- Все разошлись постепенно, что - то такое еще поговорили и разошлись, улеглись. Не спали скоро в вагоне только два человека, я и он. Он в своих бумажках ковырялся, а я места себе не находила. Подошла , говорю: "Если хочешь читать, переходи ко мне. Я здесь свет буду тушить."
" Хорошо", - он так сразу согласился и перешел ко мне в купе. И мы с ним до утра поговорили...
- Проговорили?..
Она помолчала.
- Я чувствовала себя младше его, он был, между прочим, даже выше меня, он...
Полина поняла мой взгляд.
- Хорошо. Я не буду оправдываться. Я не жалею. Хотя бы потому, что до сих пор помню. Он был худенький такой, а обращался со мной так... бережно, как будто боялся не рассчитать свои силы и что-то случайно сломать. Я чувствовала в нем эту силу... Сейчас о мужской силе много чего и говорят и в кино, и по телевизору показывают. Только это не то. Идет какой-то хам, хвать женщину, прижал, облапал, она и растаяла.
-Ну что ж, может это как раз про это, - спросил я, - про силу, про решительность, про напор, вы разве не про это писали, что нету, мол.
-Нет, не про это. Я даже не представляю себе женщин для которых это насилие и есть сила. Может американские женщины так думают, как в их кино показывают? Не знаю. Только не очень верится. Только маньяки могут думать, что если прижать к себе посильнее любая растает. Силу и напор, простите, от желанного ждут, от единственного. Это ж как надо одичать, чтоб любой казался единственным, так и не бывает наверное. А потом Вы слышали, что я говорила? Так нежно, так осторожно будто поломать что боялся. В нежности мужская сила, в ощущении, что хрупкая она женщина, что с ней осторожно надо.
И тут я вспомнил... я так ясно и точно вспомнил, что я слышал уже эту историю. Это просто фантастика! Нет, так не бывает! Но я, тем не менее, знал человека, о котором она говорила. Я чувствовал и до этого, что про Че Гевару и про умирающих от голода младенцев я откуда-то знаю. И вот понял - откуда. Слушая в пол-уха, я мучительно искал ответы на два вопроса: как его найти, этого парня, и сказать ли о своем открытии Полине.
И решил: во-первых, пока молчать и во-вторых, поискать среди старых знакомых. Он не мог никуда деться. Он должен быть где-то рядом.
- Интересно, - сказал я вслух, скорее себе, чем ей, - Где он сейчас и с кем... в смысле политически. Трудно представить, чтобы он все бросил и... жарил хот-доги, - увидел я будочку с зонтиком.
- Я уверена, он на стороне совести и справедливости. А так как ни совести, ни справедливости сегодня не видно, не видно и его.
- Коммунизм, вы считаете, это совесть и справедливость?
- Нет, совесть и справедливость - это быть человеком и умереть за чужое счастье, а не искать в нем корысть. Или вы чего-то не поняли, или не хотите признать, что история , которую я вам рассказала не имеет к советскому коммунизму и КПСС никакого отношения. Уверена, у него была куча проблем в советские времена.
- Возможно, вы правы, - сказал я вслух, а сам подумал: "Как она права. Все - таки женская интуиция работает иногда даже лучше, чем мужской опыт и знания". Я знал, у парня были проблемы. И, возможно, только сейчас понял почему. - Очень может быть.
- КПСС оказалась партией ненависти, а он за партию любви. Так что ли? Наверное так. Только не той любви, о которой пишет ваша газета. И даже не той, о которой я вам рассказала. Ведь можно назвать любовью и то, что я чувствую все годы, другой, не между полами, а между людьми! Но это, видимо, не имеет отношения к моей истории.
- Отчего же? Имеет. Вот только боюсь, вы немного устали.
- Есть немного. Но спасибо вам за то, что выслушали. Столько лет я это все носила в себе....
Мы попрощались, даже договорились звонить друг другу и я полетел в редакцию. Сел на телефон и стал копать. Это потребовало 2 дня. И вот, наконец, набираю номер и слышу его голос:
- Алло!
- Привет, Джон! Это Антон. Помнишь, мы с тобой вместе учились? Вместе жили в общежитии...
- Помню, конечно. Привет! - в голосе послышалась неуверенность, он, помолчав, продолжил: Как дела?
- Нормально. Я звоню по одному щекотливому поводу. Помнишь, ты рассказывал о побеге в Боливию?
- Ну?..
- Проводница была твоей первой женщиной?
- А что?
- Да, ничего страшного. Понимаешь, пришло письмо в газету, где я работаю. Она тебя еще до сих пор помнит. В полный рост цитирует про Че Гевару, про время и голодающих младенцев и т.д.
- Как ее зовут?
- Полина.
- Да... Видимо, это она. Ты говоришь, до сих пор помнит?
- Да.
- Антон, я, ведь, из-за этого гулять перестал. Общение со мной делало девушек несчастными. Когда я это понял...то... в общем, постепенно, завязал и женился, ну, ты знаешь.
- Помню, помню. Уверен, в семье все нормально.
- Конечно.
- А ты знаешь, почему девки так на тебя западали?
- Знаю. только не все девки, а определенная категория. Я не красавец, не богач, не... жеребец. Я быстро разобрался, как "мировая революция" действует на женщин, как верна идея Каверина про то. что женщина хочет иметь друга, который уже убил мамонта". Величина цели подчеркивала величину и амбиции ловца. Я этим сначала бессовестно пользовался. "Ловля на мамонта" это называлось. Причем, мамонт время от времени терялся, а ловля усиливалась. И так до тех пор, пока не понял: "на одних это не действует, а другим вредит".
- Чем сейчас занимаешься?
- Ну, вроде, наукой. Я же после рабфака пошел на исторический. Ты же помнишь, меня выгнали.
- Да, да... Все были так потрясены. Никто лучше тебя историю и не знал. Два семестра одни пятерки и вдруг... - 2 на экзамене. Смешно!
- Ничего. Я не должен был просто поступить на дневное, чтоб студентам головы не крутить. Через месяц на заочный я сдал вступительный на "5". Было тошно.
- Я помню, да. Об этом много говорили. Выпускной с рабфака у отличника -"2", а вступительный через месяц - "5". Значит - история.
- Да, я хотел все понять. Я не входив в число посвященных, не читал Солженицына и Сахарова. Я знал, что в стране плохо, но не знал до какой степени и почему. Нужно было все понять.
- И как?
- Понял. Защищаю кандидатскую. Когда тему утверждал, чуть не разорвали на части.
- Кто?
- Советские пенсионеры от науки, конечно. Собственно, защита нужна для того, чтобы легализовать доктрину, так сказать. Я разобрался, потратил на это кучу времени, теперь надо это реализовывать.
- Создавать новую партию? - спровоцировал я его.
- Да! - ответил он спокойно. - Партию любви имени Достоевского, партию всечеловечности.
Я улыбнулся.
-Ты не поверишь, но когда мы говорили с Полиной о тебе. Именно партия любви была названа, как возможный род занятий. Кстати, я могу сказать ей о тебе.?
-Конечно. Можешь даже дать телефон. Если она захочет.
-Зачем?
-Не знаю... сказать, что есть и не дать нельзя. Не сказать тоже некрасиво. Так что если спросит - дай.
Я его перебил, мне не интересна политика вообще, он видимо это понял и тему не продолжил. Мы распрощались. Я позвонил Полине и рассказал ей все, телефон она, все таки не взяла, хоть видно было, что очень хотелось. Правда, мы все таки решили тогда не публиковать ее письмо в этой газете, не лучшее это для него было место.
Закончено 14 апреля 1999 г.