1.
Она спит. Я лежу тихо, стараясь не то, что не шевелиться, но почти не дышать. Я слушаю ее дыхание. Напрягая глаза, стараюсь разглядеть в кромешной тьме контуры прикрытого простыней тела… Она спит. Спи, родная моя! Отдыхай от забот и беззаботности, завтра, как ни банально это звучит, будет новый день – и новые заботы, дела, слова, слова, слова….
А мне вот что-то не уснуть. Я лежу неподвижно, дыша в полдыхания, чтобы не разбудить тебя, и думаю. О тебе, о себе, о нас; о том, что было и том, что, может быть, будет – а, может статься, и не будет; о твоем дурацком свитере в полоску всех цветов радуги и сопредельных оттенков, и «несъемной» бисерной фенечке на правой руке. Еще я думаю о кошке, которая надрывается под окном пятнадцатью этажами ниже, о звездах, которые, в полном соответствии с августовским расписанием, падают сейчас с хрустального купола небес на землю… Я думаю о яви и о снах, особенно, о снах. Потому что чаще думаешь о том, что вожделеешь, – а я чертовски устал и хочу заснуть и видеть сны, и без всяких там «быть может». Но сон не идет, и мне ничего не остается, кроме как лежать вот так, стараясь тебя не разбудить, и думать, думать, думать… О том, что, боюсь, гитару придется продать: в долг давно не дают, а жрать-то нам с тобой что-то надо, грубо говоря. О том, что завтра (честное слово!) я пойду устраиваться на работу – по той же самой причине, потому что гитара нас прокормит от силы неделю, а с учетом пива и портвейна ее хватит дня на два-три, не больше. Я думаю о том, как прекрасны Волхонка и Остоженка в хорошую лунную полночь, и как славно нарезать ночью круги по Бульварному кольцу на велосипеде, завершая разорванный круг по набережной. Конечно же, я думаю и о бедняге Чайковском, но… лучше я о нем завтра подумаю, ладно? Такие вещи на ночь думать не хочется, особенно, имея в виду желание заснуть. Спи, родная моя! Спи.
И вот, сам того не замечая, я засыпаю, и все становится спокойно и, самое главное, понятно и просто. Во сне я встаю с кровати, закуриваю и выхожу на балкон. И, пока курю, насчитываю ровно двенадцать огненных хвостов в небе. Двенадцать – это хорошее число, и, думается мне, оно сулит удачу. Значит, на работу меня возьмут. Затем я опорожняю пятилитровую банку воды на орущего где-то внизу кошака, и, судя по резкому финишу концерта, я таки попал в солиста… Потом (во сне!) я понимаю, что мне не уснуть так до утра, и прохожу в кабинет, включаю комп, лезу в сеть и пишу. Пишу в свой дневник подробно все эти мысли, которые бестолково топчутся в моей голове, но едва я дохожу до описания тяжких дум о Чайковском, как неведомо откуда в комнате появляется он сам – скукожившееся от ужаса лицо, спрятавшееся от мира за огромными очками невероятных каких-то диоптрических значений; руки трясутся, волосы дыбом… Я понимаю его. О, как я его понимаю! Но помочь ему не в состоянии, и, более того, теперь мне неприятно его общество. Не могу описать свои ощущения… наверное, так чувствует себя человек, оставшийся тет-а-тет с прокаженным: и страшно, и противно, и в то же время некоторое облегчение и даже злорадство: я-то жив и здоров, меня оно миновало, а вот ты, приятель, попал. Я пытаюсь честно попросить Чайковского уйти и перестать мучить себя и меня, но в этот момент она будит меня и выясняется, что уже целых десять часов утра.
Она весела и бодра, она улыбается и смеется, и, хотя она тормошит меня навязчиво и пробуждение неотвратимо, а я так хочу еще поспать – хотя бы ради того, чтобы изгнать несчастного Чайковского из своего сна… И все же я не могу, не в силах не улыбнуться ей.
- С добрым утром, солнце!
- «С добрым утром, Бог!» – говорит Бах, - «С добрым утром, Бах!» – говорит Бог» - цитирует она Галича и целует меня. – Просыпайся, засоня. И посмотри, какое прекрасное утро!
Я соглашаюсь, что утро, в самом деле, достойно наивысшей похвалы: светит солнце, через открытую дверь балкона накатывают волны теплого воздуха – но это означает, что уже через час парилка на улице будет ужасной, и славное утро переродится в тяжкий день, и лишь вечером мы вдохнем прохладу. А потом она задает самый главный утренний вопрос:
- Что тебе снилось?
- Двенадцать.
- Двенадцать? Это что, из Блока – «Вот опять идут двенадцать, за плечами ружьеца…», или как там, не помню?
- Нет. Двенадцать падающих звезд.
- А! Это хорошо, это славно! Леха, это же чудесный сон!
- Ну, наверное…
- Не «наверное», а совершенно точно! Все будет хорошо!
- Ну, раз ты так в этом уверена, значит, будет!
- Пошли скорее чай пить – там чайник, наверное, уже по кухне бегает.
На выбеленной ярким солнцем кухне за столом сидят двое. Она в почти белых от времени, многократно заплатанных джинсах, доставшихся ей по наследству от матери и самовязном нитяном свитере в разноцветную полоску. Он в одних трусах; взгляд блуждает по кухне, видно, что человек пытается проснуться. Она пьет зеленый чай, он – «Эрл Грей». К чаю имеются два бутерброда с изрядной давности сыром.
- Лех, знаешь, не ходи ты сегодня устраиваться на работу. Ну ее, завтра пойдешь.
- Почему?
- Мне позвонили из редакции, сегодня, наконец, гонорар заплатят за две статьи, так что живем-гуляем!
- Там много?
- Ну, на пару дней хватит. Смотри, какой день чудный! А мы давно уже не гуляли…
Он посмотрел на часы:
- Да, мы не гуляли уже целых семь часов.
- Ну, а я о чем говорю? Кошмар! И еще скажи: ты и впрямь собираешься продать гитару?
- Да.
- А как же ты без нее, а? Не, Лех, хрен с ним, ну, поголодаем, посидим на хлебе-воде, но без гитары? Нее…
- Вика, но нам еще и за квартиру платить…
- Через неделю. Вот через неделю об этом и будем думать. Наверняка случится что-то хорошее, и нам будет, чем заплатить. Наверняка – ведь неспроста же мы оба сегодня смотрели хорошие сны?
- А тебе что приснилось?
- О, мне приснился ангел!
- Ангел?
- Ага!
- Такой, настоящий, с крыльями?
- Да!
- И что он делал?
- Не скажу. Лех, ну что ты такой дотошный, а? Я же не спрашиваю, чем занимались твои двенадцать падающих звезд…
- А чем они могли заниматься, кроме как падать с неба?
- Ну, не знаю, мало ли, у тебя фантазия богатая… Ладно, допивай свой чай с бегемотом, одевайся – и пошли. Получим деньги, поедим чего-нибудь приличного, пива попьем… а вечером можно будет народ позвать, гульбарий устроить… Светку позовем, Олега, Ваньку с Маринкой, Чайковского… Кстати, что-то Чайковский давно не заходил. Ты не знаешь, как он?
- Знаю, - глубокий вздох.
- И как?
- Хреново.
- Что с ним?!
- У него сбылся кошмар всей жизни.
- Он что, проснулся в одной постели с трупом?
- Да.
2.
Всю свою жизнь Чайковский боялся проснуться в одной постели с трупом. Нет, не всю жизнь, конечно, но последние лет пятнадцать-семнадцать - точно. Он сам не помнил, откуда пришел к нему этот страх, но страх имел форму непререкаемой уверенности, что когда-нибудь именно так и будет. Разумеется, Чайковский принял максимум мер, чтобы такого никогда не случалось.
Он никогда не засыпал в одной постели и даже комнате с кем-либо, и всегда, когда была такая возможность, запирал комнату, где спал, на все имеющиеся замки и задвижки. Нет, он отнюдь не был монахом, были в его жизни прекрасные дамы, но чем дальше, чем меньше их было, потому что жениться он категорически не собирался, а случайных и не очень подруг, как правило, очень обижало его стремление всегда спать одному и, желательно, за запертой дверью. Со временем он с этим смирился, и перестал искать любви, утоляя похоть, по мере ее накопления, с помощью проституток. Основным достоинством этих дам он полагал отсутствие желания заснуть с ним рядом.
С раннего детства Чайковского буквально преследовали божьи коровки. Даже в самые лютые морозы в его комнате можно было найти это насекомое, совершающее вполне бессмысленное путешествие вверх-вниз-вверх и так далее по шторе, а уж в теплое время года они сопровождали его всюду. И, так как божья коровка испокон веков считается символом удачи и успеха, Чайковского полагали баловнем судьбы, и прочили ему блестящее будущее.
……а он лет примерно с пятнадцати боялся в одно ужасное утро проснуться в одной постели с трупом.
Нет, он и впрямь был очень удачлив, и успех сопутствовал ему везде и во всем. Прямо после школы, избежав службы в армии по причине почти полного отсутствия зрения, он ушел в бизнес, и за какой-то год поднялся настолько, что смог открыть собственное дело. Будь тогда у него друзья (а их почему-то не было), они обзавидовались бы, ибо деньги Чайковский, что называется, греб лопатой. Но друзей у него не было, и родственники как-то поспешили оставить его один на один с этим миром, и некому было разделить с ним ни плоды его успеха, ни его страх, его самый жуткий кошмар.
Убегая от этого ужаса, он стал трудоголиком поневоле, ибо фактически жил в двух временах. Первым было время дня. Насквозь понятное, просчитываемое и предсказуемое; и здесь Чайковский был на коне и едва ли не впереди планеты всей. Он с легкостью мог бы затмить любого олигарха или даже всех их, вместе взятых, но ему это было попросту не нужно: при всей невероятной удачливости, амбиции его были не такими уж большими. Да, денег у него было много, но он решительно не понимал, что с ними делать, и потому до поры до времени просто копил их, рассчитывая со временем как-нибудь ими распорядиться. Вторым же временем Чайковского была ночь. Точнее, не временем, а, скорее, безвременьем, ибо, стоило ему лечь спать, как время прекращало свой бег, останавливалось. Занавеска, по которой продолжали совершать бесконечные путешествия поколения божьих коровок, застывала, приподнятая ветром, под нелепым углом; капля из древнего крана на кухне зависала в воздухе, холодильник, кондиционер и вообще все, что может и должно издавать хотя бы фоновый шум, замирало, затихало, засыпало. В этом безвременьи труднее всего было заснуть самому Чайковскому: он опасался, что между замороженными секундами в спальню прокрадется труп и ляжет вместе с ним.
Времени нет. Оно есть днем, и я очень хорошо чувствую его упругую поступь - а то и уверенный бег, - и умею, соотнеся свои шаги с его, Времени, шагами, извлечь какую-то выгоду. Зачем? Ну, зачем-то… А вот сейчас, ночью, все вязкое, точно смола, и нет никакой надежды до первых лучей солнца вырваться из этой непонятной, непобедимой вязкости. Способ один - заснуть, и, проснувшись, обнаружить, что смола растворилась под неумолимыми лучами дневного светила, и снова все живо, все реально, и Время бежит, бежит, бежит… Куда оно и зачем бежит - это тоже вопрос из разряда тех, над которыми не хочется думать сейчас, а всегда побеждает искушение отложить их на вечное "потом", и с облегчением понимаешь, что это самое "потом" наступит вместе с вечностью - то есть никогда в обозримом будущем.
Мне страшно. Боже мой, как мне страшно! Это бзик, шиза, психоз, паранойя - но я не могу ничего с этим поделать… Я боюсь.
Ночь. Ясное небо, полнолуние. Комната в старой квартире где-то в самом центре Москвы. Кровать, на кровати сидит человек в дурацкой пижаме. На тумбе рядом с кроватью - номер Financial Times, бутылка "Перрье" и очень сильные очки. Человек плачет.
Если бы эти секунды и минуты не бежали, а хотя бы шли или даже ползли - я все равно чувствовал бы их, и тем покойнее мне было бы. Но нет же - и страх, проклятый страх один на один со мною. Кажется, я уже слышу шаги. Громкие резкие шаги - идет труп…
Положение поправила тяга к знаниям: когда ему перевалило за двадцать пять, Чайковский вдруг почувствовал потребность в высшем образовании, и поступил в институт. Шесть лет вечернего отделения были, наверное, самыми счастливыми в его жизни: по крайней мере, он очень сильно расширил круг своих знакомств, появились даже люди, которых он склонен был полагать своими друзьями. И страх на какое-то время съежился, отступил. Но миновала защита диплома, знакомые и друзья сосредоточились на хлебе насущном, и страх обрел былую силу.
В середине лета, устав от работы, Чайковский поехал в санаторий. Не столько лечиться - никаких болезней, кроме застарелой паранойи, он за собой не знал, - сколько просто отдохнуть, развеяться, побродить по приятным местам.
На второй день он познакомился с чудесной девушкой.
Вечером третьего дня они замечательно посидели в санаторном баре, а после три часа любили друг друга.
А потом он пришел к себе спать.
И забыл запереть дверь.
И, проснувшись, обнаружил в своей постели труп старухи.
3.
Утро, такое многообещающее, такое безмятежное и спокойное, ознаменованное недавними снами об ангеле и двенадцати падающих звездах, было безнадежно испорчено Чайковским и трупом старухи, который неведомым каким-то образом попал к нему в постель. Разумеется. Я понимал, что Чайковский виноват лишь тем, что умудрился каким-то образом материализовать свой кошмар, за что сам же и поплатился практически безумием. Но все равно – сама мысль обо всем этом внушала мне тревогу, гадливость и неприязнь к Чайковскому одновременно. Мне показалось, что даже любимый «Эрл Грей» предал меня и принялся горчить, будто туда подсыпали хинину. Вика сидела напротив, и глядела сквозь меня. От ее легкости и жизнерадостности тоже ничего не осталось. Она покусывала губы и теребила свою «несъемную» феньку на правом запястье. Кажется, за все время, что я рассказывал о Чайковском и после, когда потянулись эти бесконечные минуты странной тишины, она даже ни разу не моргнула.
- Когда это было?
- Это было неделю назад.
- Почему ты не сказал мне?
- Мне неприятно думать об этом.
- Но почему?! Он же твой друг!
- Не знаю. Есть что-то в этой истории такое липкое, гадкое, дрянное. Мне на самом деле, физически неприятно об этом думать.
- Вздор! Пить коньяк за его счет тебе было приятно?
- Вика, не заводись.
- И вообще, откуда взялась эта старуха?
- Понятия не имею. Вика, прекрати. Давай не будем об этом говорить.
- Но ему же сейчас плохо!
- В жизни всякое случается...
Двое сидят на кухне практически в тех же позах. Она нервно кусает губы и вообще весь вид ее выражает немалую степень волнения. Он все так же неодет, и производит впечатления страдающего человека: лицо его. Да и весь он, явственно бледнеет, затем кожа приобретает какой-то мертвенно-зеленый оттенок.
- Но откуда же. Черт побери, взялась эта мертвая старуха? – снова спрашивает Вика, на сей раз уже не обращаясь ко мне, а лишь озвучивая свои раздумья, но мне и этого хватает. Перед взором моим немедленно появляется она: сморщенное желтое лицо, кажущееся сделанным из воска, в обрамлении длинных седых волос; заострившийся хищный нос – в потолок; широко раскрытые блеклые глаза, в них застыло победное выражение; беззубый рот распахнут... Я так явственно вижу ее, словно был в комнатке пансионата в то кошмарное утро. Приступы тошноты завладевают мною, и я едва успеваю добежать до туалета.
- Леха, ты... ты чего это, Леха? Что с тобой, ну?
- Вика, я же просил... Мне дурно, Вика...
- Ты... Ты что, замешан в этом? Замешан, да?! О-ой... Боже мой.... Леха, скажи, только честно: это ведь ты ее убил, да? И подложил Чайковскому, да? Боже мой, но за что? Что тебе такого сделал Чайковский? И что тебе сделала эта несчастная женщина?! Ты... ты убийца?!!
- Дура!!!
Хлопает входная дверь. Квартира долгое время кажется пустой, потом из ванной, пошатываясь, выходит он. Проходит на кухню, залпом выпивает остатки чая. Закуривает. Сидит, как был, в одних трусах, машинально курит, мрачно глядя в никуда.
Эта сволочь Чайковский, этот черный колдун, силой страха своего вызвавший из небытия труп старухи, таки сделал свое черное дело, и не зря я боялся его даже во сне. Вика, моя замечательная Вика убежала. Шарахнулась от меня, словно я болен. Словно я заразился этим проклятым трупом. Почему, но почему?!
Возможно, она права. И мне на самом деле безумно жаль Чайковского. Но, с другой стороны, надо рассуждать здраво. При его деньгах он вполне мог нанять бригаду психоаналитиков, психотерапевтов и психиатров, которые втолковали бы ему на самом что ни на есть глубинном уровне, что трупы не появляются ни в чьей постели просто так. Что для того, чтобы проснуться в одной постели с трупом, как правило, нужно как минимум убить человека, с которым засыпаешь. И, коли ты этого делать не собираешься (а с чего бы?), вероятность такого исхода исчезающе мала....
Но, однако, факт: все произошло именно и исключительно так, как он боялся всю жизнь.
Я бесконечно устал пережевывать эту мысль, этот эпизод; меня тошнит от него отнюдь не фигурально. Но что делать, если этот чертов труп приносит неприятности уже в мою жизнь?!
Да, я боюсь мертвецов. Они противны мне. Я боюсь подцепить смерть, хотя знаю, что инфицирован ею с момента появления на свет. Но я инфицирован своею смертью, а здесь чужая. Есть разница.
И теперь из-за этого Вика мало того, что убежала, так еще и городит всякую чушь, будто это я убил старуху!
Да я не выезжал из Москвы в тот день! Как бы доказать ей это? Может, она передумает? Надо просто вспомнить, что я тогда делал. Наверняка она была весь день со мною. Мы вспомним вместе, посмеемся над глупыми страхами и подозрениями, а потом она получит свой гонорар, и мы купим по этому поводу бутылочку «Крымского красного» или даже «Букета Молдавии»... Так! Что это у нас был за день? Ага, 13 июня, четверг. Что это я делал в прошлый четверг?
Черт. Черт, черт и черт! В прошлый четверг я маялся грандиозным бодуном, проснувшись у Бармалея. Его сейчас хрен сыщешь: утопал не то в Непал, не то на Алтай до октября, и связи с ним никакой. А накануне вечером мы как раз поцапались с Викой, из-за чего я поспешил усугубить... Какую дрянь мы пили с Бармалеем! Кажется, я вырубился еще часов в девять вечера... Но теперь Вика точно решит, что это моих рук дело, потому что я не в состоянии доказать свое алиби. Что же делать?
Звонок. Звонок. Звонок. Звонок. Звонок.
Подойти? Наверное, это она...
Звонок.
...сейчас вывалит на меня еще ворох обвинений...
Звонок.
...которые мне нечем опровергнуть...
Звонок.
...но я не убивал!!!
Звонок.
Мать твою!!! Я не убийца!!!
Звонок.
- Да.
- Леша? – она плачет. Боже мой! Она плачет! Ах я козел, скотина...
- Да, родная моя. Я люблю тебя, Вика.
- Леша, Лешенька... Бедненький мой... Любимый...
- Вика, зайка моя, солнышко... не плачь, прошу тебя. Успокойся, малыш. Все будет хорошо.
- Лешка, родненький, прости меня...
- Успокойся, все нормально...
- Прости меня – иначе я не могу... – мое сердце, ударив мощно и гулко, кажется, остановилось... – Лешка, прости. Я ухожу. Я должна быть с ним. Ему очень плохо сейчас.
0. Полночь давно осталась за бортом наступивших суток. Почти на автопилоте выхожу из редакции, и понимаю, что метро закрыто, а домой надо. Пешком – слишком далеко. Но деньги есть, и я выхожу на проспект, ловлю машину. Попадается редкий экземпляр «бомбилы»: он не слушает «шансон» или попсу, из динамиков бальзамом на уставшую душу льется последний (увы!) альбом Dire Straits – идеальный саундтрек для ночной дороги. Я сижу, полуприкрыв глаза, курю, чтобы не отрубиться, и вдруг понимаю интересную вещь: достаточно абстрагироваться от слишком явных архитектурных привязок к Москве, сосредоточиться просто на дороге – и оказаться в совсем другом месте. Другом городе, другой реальности, просто воспоминании... Например, если выйти из машины вот здесь, то окажешься на Сумской улице Харькова. Я не был там двенадцать лет, но непременно отыщу памятные по бродячей юности места....
А если соскочить вот тут, то будет Большой проспект Васильевского острова, недалеко от Косой линии. Не самое респектабельное место Питера, но семь лет назад, когда я ночами нарезал круги по Ваське, я пил здесь в полном одиночестве коньяк из горлышка, и говорил комплименты звездам над головой, и было хорошо. Вспомнить былое, а потом пойти на стрелку, да бог с нею, сразу на тот берег... Ах, да, черт, мосты разведены – ну, тогда к сфинксам, на Университетскую. Там и дождусь утра. Я могу сидеть там бесконечно, так что четыре-пять часов – не проблема, хватило б сигарет.
А вот неосвещенный кусочек Первой Останкинской, и, покинув уютное тепло «Волги» здесь, я безо всякого удивления обнаружу, что иду по Ленинскому проспекту приснопамятного города Осташкова. Выйду на берег Селигера, и опять-таки просижу до утра, размышляя о бренности бытия и слушая хлопанье ангельских крыльев над головой...
Я – более счастливый человек, наверное, чем самые успешные мои герои. Но я и трусливее их. Уверен, что любой из них остановил бы машину. А я доехал до дома с последними тактами «Ticket to heaven». Поел, проверил почту, и, вместо того, чтобы лечь спать, о чем отчаянно вопил весь мой организм, вернулся к этой истории....
4.
Мало какое намерение нормальный русский человек осуществляет с такой похвальной пунктуальностью и целеустремленностью, как стремление хорошенько напиться или даже направленно уйти в запой. У меня появился некоторый опыт в этой области. Теперь я знаю, сколько изобретательности может проявить безденежный человек, которому приспичило хорошенько выпить! Разумеется, гитару я продал. Так же удалось сбыть пончо и сомбреро, привезенные мне отцом черт знает когда не то из Мексики, не то из Сальвадора. Вырученных средств хватило на три ящика омерзительного шмурдяка, по недоразумению поименованного портвейном, и десять бутылок относительно сносной водки. С этим вполне можно было начинать – и я начал.
Нет, причиной моей страстной тяги к алкогольному забытью послужил не уход Вики к бедолаге Чайковскому. Пять дней после этого я прожил вполне нормально, хоть и бесцельно; и нажраться вусмерть меня как-то не тянуло. Ну, пивка там пару-тройку бутылочек для общего тонуса – и все. Но тут я сделал страшное открытие.
Я – лунатик.
А какой еще можно сделать вывод, если просыпаешься с расквашенной мордой, сбитыми кулаками и болью во всем теле, красноречиво свидетельствующей о получении изрядной дозы побоев? Да еще три утра подряд? Совершив это открытие, я постановил ежевечерне приводить себя в максимально нетранспортабельное состояние. И приступил к выполнению этого плана с прилежанием, достойным гораздо лучшего применения.
Первое же невообразимо похмельное утро показало действенность метода: за исключением ужаснейшего бодуна, иных телесных повреждений не просматривалось. На радостях я хлопнул полстакана шмурдяка, и, приведя себя в некое подобие нормы, отправился на прогулку, прихватив «портвейн» с собой. Вернулся домой пьяный и с полным пониманием того, что в одиночку даже под шмурдяком я еще не готов совершать вылазки в город. Что ж, снова напился. Где-то в разгаре этого процесса позвонила обеспокоенная Вика. Она, видите ли, что-то такое почувствовала. Что, мол, колбасит меня, плющит и все такое. Успокоил ее, елейным голоском пожелал счастья, и быстренько накачался до полного отруба.
Первая неделя «Автономного плавания» не вполне благополучно подходила к концу. Портвейн уже иссякал, а водки было не слишком много. Финансовых перспектив за время запоя не открылось, и в минуты просветления я с ужасом думал, что же будет дальше, когда у меня закончится выпивка и даже бодун.
В одну из ночей, когда, казалось бы, я должен был валяться бревном, мне приснился сон. Он был ярок и я его запомнил настолько хорошо, что, пробудившись сразу после, вливал в себя водку, пока был в состоянии. Мне было страшно, и очень.
Мне приснилась старуха Чайковского. Думаю, что злосчастный Родя Раскольников, грохнув свою процентщицу, и то не получил таких кошмаров. Старуха была мертва и омерзительна, и все норовила залезть под мое одеяло, чтобы я проснулся в ее мертвом обществе. В какой-то момент я сдался, и даже подумал, что теперь мне тоже плохо, и, значит, есть шанс, что Вика вернется, но тут появился сам Чайковский, он был в ярости, и насильно вытащил бабку из моей постели... Тут уж взбеленился я: война ведь не за бабку, а за любимую женщину, и, вскочив, я вдруг преисполнился сил, и выкинул Чайковского в окно. Но этот мерзавец, улетая, утянул за собою и старухин труп...
Вот после этого, собственно говоря, я и проснулся. Руки разбиты в кровь, окно – вдрызг, и кровь на раме и осколках... Первое, что я сделал, это позвонил Чайковскому.
- Алло?
- Чайковский, ты жив?
- Да, а кто это? – голос был сонный, но абсолютно счастливый – я знал, почему.
- Ну и слава Богу, - вздохнул я с облегчением, повесил трубку, перевязал руки – и пил, пил, пил...
Вика разбудила меня вечером. Я обнаружил ее рядом с собой. Она сидела и плакала. В квартире царила чистота и порядок.
- Зачем ты это делаешь с собой?
- Мне страшно, Вика...
- А с руками что?
- Порезался...
- Вставь стекло, замерзнешь ведь...
- Да, надо бы...
- Я...
- Ты...?
- Нет, прости....
- Тогда уходи, ладно? Пожалуйста, прошу тебя...
- Да, конечно. Прости меня, пожалуйста...
Она ушла. Наверное, совсем. Два часа я маялся похмельем, слонялся в безделии по квартире и смотрел какую-то муть по телевизору. А потом ко мне пришел Чайковский. Наяву. Без старухи и без Вики. Он был нагружен выпивкой, как верблюд в караване. По моим прикидкам, на еще одну неделю, причем вдвоем, этого должно было хватить.
- Только давай, пока не будем говорить, ладно?
- Ладно, - согласился я. И мы стали бухать вдвоем, закусывая прекраснейший армянский коньяк омерзительной квашеной капустой с ближайшего рынка.
Проснувшись в следующий раз, я обнаружил, что в окно вставлено новое стекло, кровь с него замыта, а Чайковского нигде нет.
Размышляя, пить дальше, или все-таки хватит, я поставил непочатую бутылку коньяка посреди комнаты, сел перед ней, и так надолго застыл... Пока в дверь не позвонили.
5.
Чайковский был очень несчастен. Мало того, что он все еще был во власти старухи, теперь в его жизни, словно с неба свалившись, появилась Вика, с которой совершенно не было ясно, что делать, и которая, рассуждая теоретически, со дня на день вполне могла стать вторым в его жизни трупом.
Он не любил Вику. Никогда: уже к тому времени, когда они познакомились, она была с Лехой, а Чайковский был столь старомодно устроен, что не мог воспринимать чужую девушку, как предмет вожделения. Ни при каких обстоятельствах. Когда она, преисполненная какой-то теплой скорби, вдруг возникла на пороге его квартиры, он обрадовался, решив, что у нее тоже случилось что-то невообразимо страшное, и можно отвлечься от старухиного трупа… Оказалось – нет.
- Вика… Что случилось? Что с Лехой?
- Чайковский, милый… С Лехой все хорошо… надеюсь. Дело не в нем, и не во мне – в тебе. Я пришла, я буду с тобой. Я помогу тебе. Все получится, все будет хорошо, вот увидишь…
Чайковский, и без того бледно-зеленый, от нахлынувшего ужаса посинел, отшатнулся, почти вбежал в комнату. Он стоял у окна, и по нему ползали эти его вечные божьи коровки, а она, она сидела у его ног и несла всякую чушь. Он не вслушивался, пытаясь сообразить, что делать-то, как быть? Бог с нею, той старой дохлой ведьмой: в эпицентр этого кошмара, доселе бывшего его, Чайковского, персональным адом, стало засасывать совершенно посторонних людей. Ну, пусть и не совсем посторонних, но тех, кому он, безусловно, симпатизировал. Вика и Леха были приятны ему, но он и воспринимал их как нечто целое и неделимое.
В течение пяти дней он не сказал ей ни слова. Он вообще словно не замечал ее, – Вика успешно справилась с этим. Не ушла, и не сняла осаду. На шестой день, придя с работы, он попросил стакан воды, и более в этот день ничего не говорил. Так повторялось несколько вечеров. Он мучительно искал выход. Проклинал себя, свою дурацкую жизнь и свою материализовавшуюся паранойю, сломавшую жизнь как минимум еще двум людям. Как минимум – потому что причинно-следственный механизм запушен, и что будет дальше, знают, разве, на небесах, где, как говорят, все изначально сочтено и просчитано и потому наперед превосходно известно. Ему вновь захотелось умереть. Наложить на себя руки духу не хватало, и Чайковский молил Бога задавить его каким-нибудь самосвалом, или же просто тихо, незаметно остановить сердце. Планы Всевышнего явно отличались от этой программы, поэтому претворять ее в жизнь он не спешил.
Чайковский понимал, что оказался в ситуации, к которой не был готов ни в малейшей степени. Он вспомнил, что, кажется, где-то читал, как два джентльмена в схожей ситуации блестяще разрешили ее, хорошенько выпив вместе. И, накупив кучу спиртного, Чайковский нагрянул к Лехе. Они молча напивались, причем Лехе это удалось относительно легко и быстро, а Чайковский, хоть и пил едва ли не в два раза больше, вообще не опьянел: старуха и Вика за руки, ноги и голову прочно держали его в наиматериальнейшем из миров. Положив Леху спать, Чайковский вызвал машину и уехал домой.
Вика не спала, ждала его. Чайковский вошел в квартиру, прислонился к двери.
- Здравствуй. Как ты? – спросила она.
- Здравствуй. На работе все в порядке, правда, потом я к Лехе заехал. Ты извини, мы с ним, кажется, немного перебрали с коньяком.
- Странно… А по тебе и не скажешь даже… Хочешь воды? – ставший уже традиционным стакан стоял рядом.
- Давай… - Чайковский выпил стакан, и вот тут-то коньяк достал его, и качественно. Он покачнулся, выронил стакан и улыбнулся совершенно идиотской улыбкой.
- Ой… ты что?!
- Нич-чего страшного, май бьютифул леди! Я ж сказал, шо пьян как сапожник! – Продолжая улыбаться, Чайковский подмигнул и захихикал. – Могут ведь два достойных жэ… джэ… джентльменя надраться вдюпель, помолчав при этом о своем, о мущинском? А? Могут, я тебя спрашиваю?! Молчишь? Значит, согласна. Ну и бабулю, царствие ей небесное, помянули заодно.
Фраза про бабулю Вику доконала. Она, бледная, как сам Чайковский все последние дни, попятилась прочь, выставив перед собой руки, юркнула в оккупированную ею комнату, захлопнула дверь и повалилась на кровать. Она, как никогда в жизни, хотела плакать, но ничего не получалось.
Чайковский же, распевая что-то непотребное, прошествовал к себе, где и лег спать, не раздеваясь и не снимая ботинок.
Утром Чайковский сидел на кухне, пил крепкий кофе и пытался понять, что с ним происходит, кроме жестокого бодуна.
И отчасти понял.
Старуха отпустила его. Он больше ее не боялся. Нет, «ужас всей жизни» по-прежнему был при нем, но, будучи отчасти уже пережитым, поблек, померк…
Открылась дверь, в кухню вошла невыспавшаяся Вика. С осунувшимся заплаканным лицом, в одной рубашке.
Чайковский почувствовал себя совсем худо.
- Вика… Прости меня, пожалуйста… - пробормотал он. – Хочешь кофе? Я много наварил…
Хорошая такая, просторная кухня с шикарной мебелью и кучей встроенной техники. Магнитола на подоконнике напевает вполголоса что-то импортное и жизнерадостное двадцатилетней давности; солнечные лучи, лишенные права прямого доступа, находят партизанские тропы сквозь довольно плотные жалюзи, так что в кухне все же довольно светло. За дубовым столом, друг против друга, сидят двое. Он, с похмелья, но полный чего-то нового, чего прежде не было, пытается понять, что же с ним такое происходит. Она, проревевшаяся под утро и спавшая всего полтора часа, по-прежнему твердо намерена пожертвовать собою не очень ясно, зачем, но испытывает муки совести. Они сидят, молча смотрят друг на друга. С той стороны окна на ветке высоченного тополя сидит воробей. Он доволен жизнью: с утра успел плотно перекусить и дважды подраться. Он чирикает, подставив солнцу бесшабашную серую голову.
…А поздно-поздно ночью, далеко заполночь, когда Вика уже спала на его плече, трогательно улыбаясь и что-то бормоча, сморило и Чайковского. И сразу же провалился он в жуткий кошмар. Леха с окровавленными руками и лицом шел, подобно циркачу-канатоходцу, по парапету крыши. Глаза его были закрыты. Странно, но он даже не особенно стремился сохранять равновесие. Одно неверное движение – и, не вскрикнув даже, Леха полетел вниз, а Чайковский проснулся. С полминуты лежал, уставясь в потолок широко открытыми невидящими глазами, потом осторожно, стараясь не разбудить Вику, встал, нашарил телефон, вышел на кухню.
Чайковский курил крайне редко. Теперь настал именно такой случай. Он выкурил одну за одной две сигареты, и тогда решился набрать номер.
- Алло, Леха? Это Чайковский, прости, что так поздно. С тобой все в порядке?
С облегчением выслушав ответ, он отключился. И лишь тогда понял, что Леха впервые в жизни назвал его по имени.
6.
Кажется, я поднимался с пола целый час. Не вечность, конечно, но тоже много. Поэтому, открывая дверь, был уверен, что звонивший давно ушел.
Однако он все еще стоял там: дядька за сорок лет, лысоватый, при бороде и сильных очках – классический кухонный интеллектуал из среды инженеров; представитель племени, частично отъехавшего в иные палестины, частично спившегося вусмерть.
- Здравствуйте! – радостно заорал он.
- Здрасьте. Чем могу быть полезен?
- Простите, но постановка вопроса в корне неверная. Это я могу быть полезен – и буду, смею вас уверить! А теперь вы, наконец, позволите мне войти?
- Входите… - Я был вял, хмур и похмелен, и было решительно пофиг – даже если он окажется маньяком-убийцей или несвоевременным дедом морозом…
- О, я так и знал, так и знал! – с порога заявил пришелец, оглядывая мою прихожую. – Типичная холостяцкая берлога в предпоследней стадии запущенности, значит, я попал по адресу. Правда, наличествует бутылка славного коньяку, но это и к лучшему, - заметил он, заглянув в комнату.
- Так кто ж вы, наконец?
- «Фауста» цитируем? Не тот случай, совсем не тот, уверяю! Я из другого ведомства. Честно сказать, из прямо противоположной конторы. Я – апостол.
- Петр, Павел, или, страшно подумать, Иоанн Богослов?
- Федор. Вообще-то, Федор Андреевич, но к чему эти условности? Я отнюдь не мню себя непосредственным учеником Иисуса, нет, до такой наглости я еще не дошел. Я – апостол Церкви воскрешения людского духа. Один из двенадцати, разумеется, ибо двенадцать – весьма хорошее число; об этом еще Александр Александрович Блок, царствие ему небесное, смутно догадывался.
- Ну, а я-то вам зачем? Адептов не хватает?
- Тссс! Ну, зачем раздражаться? Не собираюсь я вас охмурять, вербовать и раскручивать на подаяние… Я просто пришел поговорить, и, клянусь, лично мне ничего от вас не нужно… Хотя, признаться, от рюмочки коньяку я бы, ей-ей, не отказался. Кстати, с кем имею честь..?
- Алексей. Проходите, садитесь, Федор Андреевич. Вы, безусловно, правы: мне смертельно наскучило пить в одиночку.
Выпили по рюмочке, закусили давешней квашеной капустой. Апостола такое сочетание слегка покоробило, но он ничего не сказал.
- Курить можно?
- Запросто, - разрешил я, и он с наслаждением закурил какую-то дрянь отечественного производства, после чего начал апостольскую проповедь.
- Алексей, видя в вас человека, безусловно, умного и образованного, я не буду занимать вашего времени изложением азов христианской космогонии; подчеркну же, что это именно азы, сформулированные несколько тысяч лет назад для тогдашних людей, которые, осмелюсь утверждать, были несколько проще живущих ныне. Наша церковь, рискуя нарваться на проклятие отцов христианских (иные мы не трогаем пока) конфессий, утверждает: ангелы, демоны, ад, рай – все это суть внутри каждого из нас. И лишь от мощи духа людского зависит, чего в человеке больше – света или тьмы. Исходя из такой не самой сложной и оригинальной посылки, вы понимаете, что не нужны ни обряды, ни службы – и поэтому мы не нуждаемся в неофитах. Изредка кто-то по воле своей приходит, чтобы стать одним из нас, и замещает одного из апостолов… Впрочем, вернемся к людям. Алексей, я вижу, что сейчас вы в смятении. Что-то или кто-то нанесло вам тяжелую душевную рану, которую вы пытаетесь, не слишком успешно, залить вином. Не собираюсь читать нотации по поводу перспектив алкоголика, тем более, что сейчас мы опять-таки пьем, но просто хочу указать путь…
- Вот вы о демонах заговорили… Знаете, все ведь очень просто: один мой друг на днях встретился со своими демонами… А я лишился ангела: она улетела к нему.
- Я так и думал, так и думал! Не расстраивайтесь, Алеша, прошу вас! Если она улетела – значит, и впрямь была ангелом: они всегда там, где более всего нужны. А демонов своих никто не в силах одолеть, кроме нас же самих.
- Больно мне, Федор. Честное слово – как вспомню о ней…
- Верю. Ибо так, увы, и должно быть: ничто не дается нам без страданий – предки сильно огорчили Бога, если он перекроил недурственный, как говорят, мир, по такому жестокому принципу… Но я скажу вам хорошее средство победить боль, и никакой водки не понадобится. Кстати…
- Да, конечно. Давайте выпьем.
Выпили снова. На сей раз апостол, опасливо покосясь на тарелку с капустой, предпочел вовсе не закусывать.
- В сущности, у человека, лишившегося ангела, есть всего три пути: легкий, пассивный и активный. На легкий путь, путь саморазрушения, вы, Алеша, как я вижу, встали в первую очередь. И вижу также, что вожделенного утешения это не принесло. Следующий путь – пассивный, или (ох, не люблю это слово, но так и есть!) инфантильный: поднапрячься и найти себе нового ангела. Можете попробовать. Но вряд ли это получится надолго, и каждый раз бегать, заламывая руки, в поисках своего ангела (а демоны ведь тоже будут неподалеку) – это ли нужно вам? Третий же путь, и, на мой взгляд, наилучший – стать ангелом самому.
- А… а как…?
- Предупреждаю сразу: о существовании универсальных методик превращения человека в ангела мне ничего не известно. Здесь важно чувствовать. Но могу лишь посоветовать: не занимайтесь излишним самокопанием, и, тем паче, не подводите под свои действия идеологическую базу – это весьма опасно. Классический пример: прекрасный человек Родион Раскольников именно так и поступил. И что из этого получилось? Труп старухи… Доверьтесь своему сердцу, своим чувствам – и поступайте интуитивно, иррационально, но – в согласии с чувствами. Ибо рациональными бывают лишь демоны, хотя и происходят они от первозданного хаоса…
Упоминание трупа старухи напомнило мне всю эту историю с самого начала, но, вот странно, я более не чувствовал раздражения. И боль поутихла: теперь я понимал. Кажется, что Вика и впрямь была права… но я не совсем еще был готов к этому пониманию, и потому вновь потянулся к бутылке. Апостол понимающе кивнул.
Он ушел через час, когда коньяк иссяк, и беседа вместе с ним. А я прибрался слегка в квартире, принял душ и лег спать.
…и вновь угодил в кошмар: я стоял на подоконнике (окно было распахнуто), и внизу, заместо привычных автостоянки и детской площадки, разверзлась геенна огненная. А наверху, среди смешных барашков облаков, смеясь, летали ангелы, и Вика вместе с ними. И тогда я улыбнулся и подпрыгнул, чтобы взлететь к ним, в поднебесье, и полетел, полетел, вниз, вниз, внииииииииииииииииииииииииз…………….
0.
Черт его знает, что человек творит с природой: погода меняется уже не ежедневно даже, по нескольку раз на дню. Еще утром был мороз и солнце; в обед зазвенела капель, вся эта красота потекла ручьями; а сейчас, вечером, снова похолодало и за дверь выходить нет ни малейшего желания: метель такая, что при одном взгляде на нее перед мысленным взором тут же возникает образ огромной чашки горячего сладкого чаю, и чтоб плошка с малиновым вареньем… ну ладно, и тульский пряник сойдет. Стою на балконе, курю, радуюсь, что балкон застеклен, и ни одна маленькая колючая льдинка не долетит до меня. Звонит мобильный. Определившийся номер незнаком.
- Да?
- Здравствуй. С новым годом тебя. Ну, и с Рождеством заодно.
Приятный женский голос. Смутно знакомый. Но именно, что смутно.
- Спасибо… А кто вы?
- Не узнаешь, да? Впрочем, чему я удивляюсь – двенадцать лет прошло…
- ?! Ты..?
- Я…
- Как ты нашла меня?! Откуда у тебя мой номер?
- Хвала Интернету и твоему тщеславию – это не самая секретная информация в мире… Кроме того, ты забываешь, что у нас была уйма общих знакомых…
- ОК… И… что теперь?
- Да ничего! Просто я тебя увидела сегодня, и решила позвонить…
- Ты увидела меня? Сегодня?! Но это невозможно: я в сотне верст от Москвы, на даче…
- А я, по-твоему, где? На даче у двоюродного брата. Через улицу от тебя.
- Ничего себе…
- Такие дела. Ты не находишь, что мы чертовски давно не виделись?
- Прости, но… не нахожу. Не пробуждай воспоминаний, прошу тебя. Прошло слишком много лет, и мы совсем не те… Черт, разве это нужно объяснять?! У меня своя жизнь, у тебя - своя…
- Да нет у меня никакой жизни! Давно уж нет… Улетел мой ангел…
Меня передернуло: почти эти же слова я набил на экране компьютера всего полчаса назад.
- И опять прости меня: я не гожусь в ангелы. Ни по каким параметрам. Скорее уж, в демоны, блюзового образа…
- Я сейчас задам тебе идиотский вопрос, можно?
- Можно.
- Знаешь, у меня была какая-то кретинская уверенность, что вот позвоню – и все сразу срастется, получится, наладится… И что мне теперь делать?
- Как это ни странно, у меня есть ответ на твой вопрос. У тебя всего лишь несколько путей. Первый – запить, сесть на иглу или что-то в этом роде, доводить себя до исступления, глуша свою боль на регулярной основе. Вряд ли это тебе подходит: насколько я в курсе, у тебя дети есть… Второй путь – искать себе нового ангела. Как я понимаю, именно этим ты сейчас и занимаешься, причем не слишком успешно. Третий путь – самой стать ангелом…
- О! А давай я стану твоим ангелом?!
- Увы, занято: мои ангелы дрыхнут без задних ног в радиусе пяти метров от меня. Кстати, апостол забыл про четвертый путь, а он-то как раз самый простой: заняться собой, своей жизнью, воспитанием детей – и не забивать себе голову всякой фигней… хотя, гоняясь за сиюминутным, нащупать эту тропинку трудновато, да...
- Какой еще апостол?! Сорокин, ты что, пьяный?
- Нет, что ты, давно бросил… Я сегодня смеюсь над собой. Ну, так, самую малость. Ты извини – не выйдет у нас ни хрена. Ей-богу, это не тот случай, когда имеет смысл пробовать второй раз входить в ту же реку.
- Ты стал жестоким…
- Да. Чем чаще говоришь слово «нет», тем свободнее себя чувствуешь. А я всегда ценил свободу.
Конец соединения.
……………………………………………………………………………………………………..
7.
Чайковский уныло брел по пляжу Петропавловской крепости. Будучи одет в строгий костюм, да еще при галстуке, выглядел он тут не совсем уместно. Взгляд его блуждал от панорамы Дворцовой набережной на том берегу Невы до нескольких дряблых тел, уныло жарившихся под лучами зенитного солнца неподалеку. Наконец Чайковский, очевидно, принял некое решение: сел у воды, пригладил пятерней волосы, достал телефон, набрал номер.
- Алло?
- Вика, здравствуй.
- Витька! Ты где?!
- Я в Питере.
- Боже мой! Что ты там делаешь?
- Дела... Всякие разные дела.
- А... а когда вернешься?
- Понимаешь, Вика, тут такая штука...
- Что случилось?!
- Ничего, ничего, все нормально. Просто я хочу, чтобы ты приехала ко мне. Чем скорее, тем лучше. Сможешь?
- Смогу, конечно. Как ты меня напугал! Вить... Ты точно в порядке?
- В абсолютном, Вик. Так как..?
- Ну, сейчас побегу в кассу, постараюсь купить билет на ночной поезд...
- К дьяволу паровозы. Ты нужна мне здесь сегодня. Возьми деньги под клавиатурой моего компа – там баксов пятьсот, хватит, - собери вещи и дуй в авиакассы. Покупай билет на ближайший аэроплан, и звони мне – я приеду в Пулково, встречу.
- Что-нибудь все же случилось.
- Еще нет, Вик, честно. Просто... Просто я очень хочу видеть тебя.
- Хорошо, я выйду через четверть часа.
- Погоди... Слушай, у тебя точно никаких дел нет? Таких, которые требуют твоего непременного присутствия? А то меня совесть потом насмерть загрызет...
- Нет, что ты. Все нормально. Я уже бегу!
Чайковский просидел на берегу Невы еще добрых полчаса, затем встал, снял пиджак, и, закинув его на плечо, побрел в сторону артиллерийского музея.
Перекусив в кафе на Адмиралтейском, он бездумно побрел в сторону Коломны. Там его мысли свернули на Достоевского, и, борясь с ними, Виктор поспешил прочь. Но, как назло, путь его полегал по самым «достоевским» местам. Тогда он стал думать о Вике, и ему немедленно стало легче. Когда он добрался до пяти углов, легко уже стало настолько, что появился даже некоторый кураж – как после пары бокалов шампанского на пустой желудок. Захотелось вдруг погусарить: влезть на крышу какую-нибудь, или отмочить еще какую-нибудь штуку...
- Извините, вы не могли бы мне помочь?
Чайковский оглянулся. Просьба исходила от весьма миловидной молодой женщины. Она всем была бы хороша, когда б не полная безвкусица в гардеробе (очень дорогом, кстати), очень сильные очки и длинный шрам на щеке. Эти три факта, увы, весьма сильно ее портили.
- Да, конечно. Чем именно?
- Я совершенно не знаю Петербурга, растерялась вот, к тому же вижу плохо... В общем, у меня полтора часа свободного времени и очень хочется кофе. Вы не могли бы составить мне компанию?
Чайковский хотел было решительно отказаться, но ограничение по времени в полтора часа успокоило его.
- Хорошо, я к вашим услугам. Позвольте представиться: Виктор.
- Инга.
- Что ж, Инга, давайте поищем местечко, где нас угостят хорошим кофе.
И они пошли. Инга болтала без умолку, рассказывая какие-то странные истории о покупке розового газового шарфика, подруге, посвятившей досуг изучению суахили и эсперанто, о нравах кенийских масаев и прочей ерунде. В меру кокетничала, постреливала глазками из-за своих чудовищных линз... Чайковский, изображая заинтересованность, отвечал ей, однако, как-то механически, односложно: мысли его вернулись к Вике, которая, наверное, уже едет сейчас в аэропорт. Полчаса спустя прогулка закончилась у дверей кофейни «Идеальная чашка» на углу Садовой и Гороховой.
- Это кафе? – прервала Инга свой поток полуосознанного.
- По крайней мере, кофе здесь хороший, - пожал плечами Чайковский, открывая дверь.
- Мне кажется, вы вовсе мною не интересуетесь, Виктор, - вздохнула Инга, когда они сели за столик. – Вы даже не задали мне вопрос...
- ...замужем вы или нет? – подхватил Чайковский. – Честно говоря, меня этот вопрос действительно не слишком интересует. Кроме того, замужние женщины, как правило, редко расстаются с обручальным кольцом, а на ваших перстах кроме пары безделиц с брильянтами я ничего не вижу...
Повисла небольшая пауза. Затем Инга начала наступление с другой стороны:
- Милый мальчик, ты так весел, так светла твоя улыбка...
- Простите, Инга, но, мне кажется, что Гумилев здесь явно лишний. Кроме того, я тоже знаком с его наследием. Например, вот:
В ней билось сердце, полное изменой,
Носили смерть изогнутые брови,
Она была такою же гиеной,
Она, как я, любила запах крови.
На сей раз пауза затянулась минуты на три. Чайковский осознавал, что хамит, но, как ему казалось, ситуация вполне это позволяла, и потому он безмятежно цедил свой крепкий «эспрессо» с лимоном без сахара. Он сожалел уже, что проявил человеколюбие и галантность, и ждал, когда же истекут проклятые полтора часа. Инга же, уразумев тщетность своих маневров, близка была к тому, чтобы расплакаться.
- Вы даже не спросили меня, откуда взялся шрам... – буркнула она.
- Честно говоря, я полагал, что женщине было бы неприятно услышать такой вопрос. Но извольте. Скажите, Инга, а откуда взялся этот шрам на вашей щеке?
- Память об одном приключении на Ямайке, пару лет назад. Поцарапалась обо что-то в полосе прибоя. Это был не самый лучший день: меня изнасиловал мой спутник, из местных. Я, конечно, сама была не прочь, но не столь же грубо... помимо шрама, мне на память остался сын, такой же черный, как его папаша... А накануне, помнится, я узнала о смерти мужа. Впрочем, к черту это все. Виктор, забудьте все эти мои глупости. Пойдем куда-нибудь, выпьем по рюмочке-другой? Честно, приставать к вам я не стану...
- Прошу меня простить, но мое время, увы, вышло, - ответил Чайковский, поставил на стол пустую чашку, слегка поклонился, прищелкнув при этом каблуками, и стремительно вышел вон.
Душный воздух питерского центра, лишенный флюидов Инги и миазмов ее «клиник-хэппи», показался ему небесной манной. Тихонько зажужжал мобильный: Вика прислала сообщение, что вылет через пять минут. Он ответил ей, и стал ловить такси.
Ровно два часа спустя они уже мчались в такси по Московскому проспекту к центру. Сидели на заднем сидении, держась за руки, и просто молча смотрели друг на друга.
- Я научу тебя разводить мосты, - сказал Чайковский, когда они проехали Московские ворота.
- Конечно, - улыбнулась она.
Вылезли на Невском, у Аничкова моста. Дальше пошли пешком.
- И все-таки, почему ты меня вызвал?
- Знаешь, если честно, мне стало очень страшно. Мне приснился сон, что я просыпаюсь, а рядом лежишь ты... мертвая... исколотая ножом... Вика, я не хочу тебя потерять. Ни за какие сокровища мира! Я... Я люблю тебя, Вика.
- Витька... Милый мой Витька... Обещаю, что не дам тебе поводов для страха. Я буду с тобой, и ты не потеряешь меня....
Они много говорили, все об одном; но все же добрались до Дворцовой набережной к разводу мостов.
А потом они просто целовались до утра на набережной, как это делали тысячи влюбленных до них, и, даст Бог, еще будут целоваться миллионы после, и окончание этих суток никого не должно интересовать.
Леху в эту ночь не кошмарило, ему снился прекрасный светлый сон про ангелов, и одним из них был он сам.
0. Я увидел их на набережной случайно, и рука сама дернулась к фотоаппарату. Потом отдернулась обратно: не люблю подглядывать, но было поздно: кнопку нажать – вслепую, не наводясь, на ходу, - я уже успел. Вздохнув, поспешил на квартиру, где безмятежно спала моя дочь, пока я наслаждался белой ночью и встречей с любимым городом после долгой разлуки. Два ангела посмотрели на меня укоризненно: один с Петропавловки, другой – с Александрийского столпа; и тот, что на столпе погрозил мне пальцем...
***
У меня есть гнусная привычка вторгаться в повествование. Честное слово, как ни стараюсь, ничего не могу с ней поделать. Но обещаю резонерствовать как можно меньше.
Всю дорогу до дома, где мы остановились (кажется, его больше нет, теперь там будет новая сцена Мариинки) я думал о людях и ангелах, и о том, что если дочь проснется, то будет что-то... У Синего моста, близ Исакия, толпа пьяных в блюз немцев перегружалась из катера в автобус. Мы с ними пожелали друг другу доброй ночи. Я пошел дальше, и ангелы смотрели мне вслед.
8.
Остаток лета прошел в тумане. Как жил – толком не помню. Не пил почти, но много спал. По-настоящему, без лунатизма и кошмаров. Можно считать, что август проспал. На какие шиши существовал – загадка. Факт, что утром 1 сентября проснулся дома с кристально ясной головой и без копейки в кармане. В почтовом ящике обнаружилось письмо от Чайковского, датированное 10 августа: «Нашел тебе место. 1 сентября выходи ко мне на работу». Ну спасибо, Витя. Интересно, мы так и будем всю оставшуюся жизнь чувствовать вину друг перед другом? Неужели непонятно, что я в самом отчаянном положении не могу принять твою помощь, даже если бы очень сильно захотел – именно по этой причине?! Я горд, как птица еж: пока не пнут – не полечу. Пните меня, кто-нибудь. Пожалуйста... А то кушать хочется.
Судьба была ко мне излишне благосклонна: в том же почтовом ящике на дне завалялся листок: «Компания приглашает на работу...» - и длинный список вакансий. Моя специальность значилась одной из первых. Диплом при мне, но как убедить работодателя (и себя самого) в том, что я крутой специалист, если практически забыл все, чему меня учили?
Но судя по всему, своим долгим невмешательством в жизнь я и впрямь заслужил ее похвалу: на работу взяли с неожиданным и странным восторгом. И даже, полюбовавшись моим изрядно затрапезным видом, выдали небольшой аванс, чтобы оперативно привел себя в порядок. Купил недорогой, но стильный костюм, пару рубашек, галстук и туфли. Заехал домой, побрился, оделся, глянул в зеркало – и сам себя не узнал. Денег некоторое количество еще оставалось; отложив большую часть остатка на еду и транспорт, выделил триста рублей на прогул души. Не бог весть какая сумма, но мне после долгой аскезы не привыкать. Два часа спустя я сидел на Покровском бульваре, ел макдоналдсовский чизбургер, запивая «Балтикой №3», и думал о том, что жизнь, кажется, налаживается, и что хватит оплакивать свое разбитое сердце. Ссамое время выполнять заветы апостола-пропойцы, и самовольно, распахнув некую дверь, войти в ангельский чин. С голодной жизни и долгого непития меня ощутимо повело. Начал было раскисать, вспомнив Вику и все с нею связанное, но немедля вновь явился легкий на помине апостол, пьяный до абсолютного остекленения. Два милиционера влекли его по бульвару, а он лишь блаженно улыбался и орал «Аллилуйя, братья мои!» дурным голосом. Тогда я решительно поднялся со скамейки, сунул в урну недопитое пиво и потащил себя в город, проветривать одурневшую голову. На Покровке увидел Вику в сногсшибательном платье она со счастливою улыбкой быстро шла в сторону Земляного вала, и кажется, не касалась земли. Меня она не заметила, да оно и к лучшему.
Сотней метров дальше, уже на Маросейке, на меня налетела Ольга – давнишняя, еще времен последних классов школы, возлюбленная.
- Ох... Лёшка! Ну ничего себе ты выглядишь! Молодец! – и тут же нырнула в огромный черный «БМВ», махнув мне рукой.
Я гадал, как скоро и где мне встретится Чайковский, но он так и не возник в этом странном хороводе.
У памятника героям Плевны традиционно толпились молодые люди, находящие больше радости в общении друг с другом, нежели с женщинами. Половина из них оценивающе меня рассматривала, вызывая яростно-ревнивую реакцию другой половины. Чуть поодаль, привалившись спиной к монументу, прямо на асфальте сидела коротко стриженная рыжая веснушчатая девушка лет двадцати и пускала мыльные пузыри. Выдув один, она отпускала его на волю ветра и внимательно следила за дальнейшим полетом своего детища. Я подошел к ней в тот момент, когда большой пузырь, радостно переливаясь на солнце, неспешно полетел в сторону Славянской площади.
- Тебе за ним, - безапелляционно заявила рыжая. – Видишь, куда полетел? Значит, тебе туда надо.
Я не стал спорить с ней, лишь пожал плечами и пошел в указанном направлении: мне было решительно все равно, куда идти. Лишь бы хмель и опасные рефлексии из головы выдуло поскорее. От Плевны до Просветителей идти-то всего ничего. И странное дело: протрезвел именно за эти полторы-две сотни метров: возникло и окрепло предчувствие, что вот здесь и сейчас я, наконец, взлечу. К памятнику отцам славянской письменности я едва ли не подбежал. Трезвый, как стеклышко.
Она сидела у самого памятника, в точности как та рыжая, что направила меня сюда. Просто сидела, обхватив колени руками, и смотрела, скорее внутрь себя, чем куда-то еще. Ни говоря ни слова, сел рядом, на что она никак не отреагировала. Посидели так минут десять, и с каждой минутой сердце пело все сильнее, а тело становилось невесомее и невесомее. И вот настал момент, когда больше нельзя было ждать; и я взял ее за руку и просто сказал: «Нам пора». И мы полетели. Через Лубянку, Никольскую и Красную площадь мы влетели в Александровский сад, оттуда – на Воздвиженку, на Арбат, с него на Сивцев Вражек – и на бульвары... До глубокой ночи мы беспорядочно летали по Москве, не говоря друг другу ни слова, но крепко держась за руки. Приземлились в полчетвертого утра у меня.
- Спасибо тебе, - сказала она
- Не за что, – пожал я плечами.
- Это было... очень.
- Ты голодна?
- Я?.. нет, наверное. Устала только.
Она спит. Я лежу тихо, стараясь не то что не шевелиться, но почти не дышать. Я слушаю ее дыхание. Напрягая глаза, стараюсь разглядеть в кромешной тьме контуры прикрытого простыней тела…Дежа вю. Это уже было, было прямо вот здесь. И не было этого никогда. Чайковский ни при чем, он сам – не смог, зато я смог! Я взлетел, я преодолел! И она, она, волшебная, она спит сейчас рядом со мной. Ее зовут Ника. Она – моя новая Победа. Я сделаю для нее все. Абсолютно все, что могу, а могу теперь тоже абсолютно все, ибо я – ангел! Она мне так и сказала, она говорила мне еще тогда, когда мы не знали имен друг друга, но уже любили неистово; она шептала, говорила, кричала: «Ангел! Ангел мой!» - и это значит, что прав был апостол, и что только так и можно было... Спи, спи, моя Ника, я с тобой. Я рядом. И вся моя жизнь теперь – это ты. Мы вместе – это все мироздание разом, от альфы до омеги включительно...
Ясное сентябрьское утро. Солнце уже не то, что летом, оно, став ласковее и мягче, греет двоих, нежащихся в постели. Оба давно не спят. Она лежит неподвижно с закрытыми глазами, наслаждается сиюминутным счастьем и изо всех сил старается ни о чем больше не думать. Он любуется ею и тоже лелеет свое маленькое волшебство, это почти нечаянное счастье. Она не хочет ничего говорить ему о себе, по крайней мере, ничего правдивого – правда его расстроит, пусть уж эта сказка продлится еще хоть мгновение, ну пожалуйста...
Идиллию разрезал телефонный звонок. Я нехотя потянулся, взял трубку.
- Да?
- Лешка, это я, Чайковский...
- Привет, Вить. Спасибо за предложение, уже нашел работу...
- Я не об этом... Вика у тебя?
- Нет, сто лет ее не видел... а что?
- Она исчезла.
9.
Чайковский назначил встречу у Кирилла и Мефодия, но я попросил встретиться в другом месте, и он согласился на кофейню на углу Покровки и бульварного кольца. Застал его уже там: всклокоченный и осунувшийся, явно не спавший и чертовски несчастный. Я очень хорошо понимал его, сам совсем недавно был практически таким же. Он глушил ристретто с коньяком какими-то неправдоподобными дозами, и уже стоило опасаться за его здоровье.
- Вить, возьми себя в руки, - сказал я вместо приветствия. Он лишь мрачно посмотрел, демонстративно махнул граммов сто коньяку, залпом запил чашкой крепчайшего кофе. Официантка тут же принесла ему новый кофе и коньяк. – Не, я не против, гробь себя, сколь душе угодно, но подумай, каким кретином ты будешь выглядеть перед Викой, когда я ее найду?
- Ты? Ее? Найдешь?!
- Конечно найду.
- Ну-ну.
- Витя, я всемогущ. И найду ее. И скоро. Жди нас тут, только прошу тебя, переходи на чай. Вообще-то, ты мне нужен живым.
- А тебе-то зачем? – с вызовом спросил Чайковский.
- Чтобы она была счастлива. – И вышел вон.
...И устремился к отцам алфавита: там я стал ангелом, значит, место знаковое. Сел так же, как вчера, закрыл глаза, вызвал в воображении образ Вики – как она вчера летела в этом своем платье, - и сосредоточился...
- Эй, товарищ, бурная ночь, да?
- Да, спасибо, - не открывая глаз ответил я. – Пожалуйста, не мешайте, ступайте своей дорогой...
- Что?! А в отделение с нами не желаете, гражданин?!
Ну, разумеется. Наряд милиции. Пришлось долго и многословно доказывать им, что я трезв, вменяем и вообще здешний. Они отстали, но к памятнику больше не пускали, так что пришлось уходить.
Я брел по Варварке, пытаясь настроиться на Вику; найти ее, понять, где она может быть. А потом сообразил, что надо делать. Метнулся на набережную, добежал до причала, взял билет. Почти тут же притарахтел речной трамвайчик, под незатейливую дискотечную музычку отвезший меня на Воробьевы горы. Отошел от причала метров на двести, поднялся чуть верх, сел на склоне, бездумно глядя на реку и купола Новодевичьего монастыря за нею. А через десять минут рядом со мною уже сидела Вика.
- Нашел, - констатировала она.
- Да, - согласился я.
- И зачем?
- Просто.
- Не понимаю.
- Чего именно?
- И как, и зачем...
- А важно ли это, Вик?
- Что тебе от меня нужно?!
- Вернись.
- К тебе?!
- Нет, к нему.
- Но почему, почему?! Почему, Лёшка? Что ж это за жизнь такая, а? Я же любила тебя, понимаешь? Любила... А потом предала, и теперь люблю его, а ты, а ты...
- А я жив, здоров и в полном порядке. Ну? Успокойся, не плачь, ну, что ты... Все нормально, только не бегай от него больше – он же не переживет, любит тебя больше жизни. Вика, прошу тебя, успокойся....
- Лешка.... А ведб ты не был таким. Никогда не был. Что с тобой? Лешка, милый, ну скажи, скажи мне? Это ж я так тебя переехала, что ты теперь на князя Мышкина похож, да? Дура, дура! Ветреная бессердечная дура!
- Не говори так! – я разозлился мгновенно, даже вскочил. – Так и надо, Вика! У нас не может быть иначе, ведь мы же – ангелы!
- Ангелы?..
- Да! Мы – ангелы!!!
- ........ эх, Лёшка, Лёшка.... Он на Покровке, да? Пьет кофе с коньяком?
- Да, но как ты...?
- Я же ангел... – грустно улыбнулась она, махнула мне рукой и пошла к метро.
- Я с тобой, Лешенька, ангел мой, - говорила Ника, и я наконец проснулся. Обнаружил себя не в постели, а снова у окна. Широко расставленные руки уперты в стекло. Ника не умолкала ни на миг. – Ангел мой, все хорошо, поверь мне, все хорошо. Я здесь, рядом, обопрись о меня.
- Ника...
- Да, хороший мой...
- Спасибо тебе...
- Я что... Это тебе спасибо, мой ангел... Давай ляжем, а?
- Да...
0. Полумертвый от бесконечной рабочей недели, я еду домой. Плеер сломан, книжки перечитаны на новые денег нет. Единственное, чем спасаюсь от засыпания в транспорте – гоняю в голове сюжеты книг, которые давно пишу, и которые каждый год даю себе слово закончить – и нарушаю это слово... Моя станция. Ступаю на эскалатор, не прекращая безумную гонку сюжетов, ситуаций, эпизодов. Я замкнут. Тело подчинено задаче добраться до дома. Мозг – обеспечить своевременную доставку тела. Сзади слышен грохот: кто-то, чей автопилот не столь безупречен, как мой, кувыркается по ступенькам лесенки-чудесенки...
Уфффф, свежий воздух. Прохладно, бодрит. Хорошо! Сигарета помогает еще взбодриться. Маршрутка. Напротив меня сидят девчонки лет по шестнадцать, обсуждают great fall того бедолаги на эскалаторе.
- Всю голову расшиб! До крови, бедный...
- Настя, перестань! Подумаешь, пьянь подзаборная... Нажрутся до невменяемости...
- Но ему же больно!
- Но это его проблемы. Нефиг было нажираться.
В противоположном конце маршрутки быкоподобный «молчел» (боже, как я ненавижу новояз! Но это был тот случай, когда старый добрый русский язык был вынужден отодвинуться на второй план). Итак, «молчел», от которого разило пивным перегаром, громогласно общался по телефону с женой.
- Не, ты че, дура, наехала, что ли? Ну, попили пивка с Корявым, тебе что за дело, я не понял? Ты вот что. Делай мне ужин, я уже еду. Тебе какого пивка взять? Не, ты там че, плачешь, что ли? Во дура-то... Я ж тебе целых три дня глаза не мозолил, стерва моя...
А я сидел и думал о том, что, если мне не изменяет память, разница потенциалов порождает электрический ток... Впрочем, что это я? С недосыпу, не иначе...
10.
Так оно все и было – было хорошо, нестерпимо, невозможно, сказочно, как не бывает нигде и никогда. Я не заметил толком ни осени, ни наступления зимы; не замечал, как работал, механически добывая какие-то деньги, ибо, будь ты хоть трижды ангел, без гроша за душой в современном мире ты – никто... Ника, волшебная, восхитительная Ника моя заслонила все остальное... Мне казалось, она сама превращается в ангела или нечто эфирное, эльфообразное: заметно похудела, побелела, лицо осунулось – и она стала стократ красивее, чем была, хотя я искренне полагал, что такое решительно невозможно.
А потом проза одержала верх над волшебством: задержали зарплату, и за неделю до нового года мы остались без того самого гроша. С раннего субботнего утра уныло бродил я по озябшему городу, напоминая себе, что я всемогущий ангел, но, увы, так и не смог сделать ни копейки из снега и уличного мусора... И что мне толку в ангельском чине, если не на что накормить любимую?! Боже, Боже мой, зачем, почему так странно и несправедливо?!
Мне срочно требовался Чайковский – единственный человек, у которого я мог бы одолжить денег. Он даст, даст, куда денется: я уверен, до сих пор чувствует вину передо мной, из-за Вики. И вот тут долгожданное и случилось: я увидел Чайковского. Аккуратно пострижен, выбрит, в хорошем костюме и дорогом пальто, он стоял перед витриной одежного магазина, и, как зачарованный, пялился на разодетые в какие-то кошмарные тряпки манекены.
- Вить, привет...
- О, Лёха! Здорово! Как сам?
- Да так, как-то... – прозвучало это гораздо более уныло, чем у классика, и умница Чайковский сразу все понял.
- Для начала давай-ка по кофейку, а? Тут за углом хорошая кофейня, вручную варят, безо всякой автоматики!
Я кивнул, и мы пошли. Чайковский пару раз еще оглянулся на витрину, потом прибавил шаг.
Когда мы уже выпили по чашке действительно отменного кофе по-турецки и по рюмке армянского коньяку, и Чайковский заказал «повторить», он вдруг пронзительно, так, что жутко неуютно стало, посмотрел на меня и спросил:
- Сколько тебе нужно?
- С-с-сто... долларов – еле выдохнул я.
- Сто – это мало, - покачал головой он. – И до праздников не хватит толком, а уж на них... Держи пятьсот.
- А...
- Потом, потом. Не последний день живем на свете.
Тут нам принесли еще кофе и коньяк, и я заполнил ими неловкую паузу.
- Лёх, я тут уеду, не знаю еще, насколько. Может, до праздников, а может, и до середины января.
- Далеко?
- Да нет, в Коломну, по делам. Что туда ехать-то, сто верст всего...
- Вика с тобой?
Он виновато улыбнулся:
- Ну... ты же знаешь...
- Знаю.
- К тому же, мне не хотелось бы оставлять ее без присмотра сейчас...
- Боишься, что опять сбежит?
- Да какой, к черту, сбежит, глупости какие, куда она денется... А, ты же не знаешь...
- Чего я не знаю, Вить?
- Примерно через семь месяцев нас станет трое, Лёшк. А в феврале – поженимся.
- Оооооо! Ребята, вы... вы это, молодцы! Рад за вас очень! – я постарался не показать, насколько ошеломлен известием, что Вика беременна. К счастью, разговору не суждено было развиться: у Чайковского зазвонил телефон, и уже через полминуты он, весьма озабоченный, расплатился за кофе и коньяк, и, извинившись, отбыл по делам. А я, убедившись, что какие-то центы на счету еще есть, позвонил домой, Нике.
- Да?
- Ника, это я. Я раздобыл нам денег, и даже много.
- Ура! Лёша, ангел мой...
- Твой, Ника...
- А давай праздник устроим, а?
- А давай!
- Знаешь, купи мне вина? Крымского какого-нибудь, сладкого...
- Конечно, любимая. Жди, я часа через полтора буду.
И был вечер, и был ужин с мясом и сыром, и был праздник с превосходным массандровским десертным вином «Седьмое небо»... И была новая ночь безумной любви, и много, много слов было сказано меж нами, и много слов еще осталось невысказанными к тому моменту, когда мы заснули...
Проснувшись часов в шесть утра, почувствовал... нет, я понял, что все изменилось. Почувствовал, понял, осознал: все по-другому. Все не так, и, прежде всего, со мной самим. Не открывая глаз, пошевелился. Проверил, как откликается тело: шея, ноги, руки, крылья. Крылья?! Да!!! У меня выросли крылья!
- Ника!!! – закричал я. – Ниииикаааа!!! У меня... у меня крылья выросли! Я теперь такой настоящий ангел – дальше некуда! Ника!
Она спала и не слышала меня. Тогда я решил растолкать ее, и, лишь прикоснувшись к уже холодной коже...
- Ника?..
Это – плата за крылья? Это – плата за, мать их в Булонский лес, чертовы ангельские крылья? Да?! Судьба Чайковского – нормальный удел для ангела, да? С каких это пор?! Да за что??!!!
Ника умерла. Ночью. Наверное, сразу, как сказала мне «Спокойной ночи». Боже... Боже!
Гнусная, какая же гнусная история, а? Трупом началась, трупом и... Чертов придурочный трус Чайковский, страхом своим материализовавший ту старуху и запустивший всю эту гнусь, гадость, несправедливость!
Позабыв про крылья, я курил на кухне – прикуривая одну сигарету от другой, бросая взгляды в комнату – мне как раз был виден профиль Ники...
Курил. Плакал. Курил. Плакал. Курил. Плакал. Курил. Плакал. Курил. Плакал......................
- Да?
- Вика!
- Лешка... ты?
- Я.
- Что с тобой?
- Все со мной... Все со мной, Вика, закончено, так вот.
- Да что случилось?!
- Случилось то, что уже случалось, хоть и не со мной. А с твоим обожаемым Витенькой, ха-ха. Я проснулся в одной постели с трупом, Вика! Я! Проснулся! С трупом! В постели! Ты! П-п-понимаешь?!
- Ой, мамочки...
- Да!!! Она умерла, умерла, ты понимаешь?! Ника, моя Ника... А я, ангел хренов, дрых рядом и не знал, и не мог... Я пытался воскресить ее – и не смог! Я, ангел! Помоги мне, Вика, умоляю тебя! Ты ведь тоже ангел! Бросай все, приезжай ко мне! Вдвоем у нас все получится! Получится, я уверен! Давай, скорее!
- Лешка!
- Ну что? Езжай, я умоляю тебя...
- Лешка, послушай меня! Нет никаких ангелов, нет, ты понимаешь?! Я не знаю, какой мерзавец втюхал тебе этот бред, но мы с тобой – самые обыкновенные люди, пойми меня, Лёшка! Никто не властен над смертью! Ангелов нет!
- Нет, говоришь? Что ж, посмотрим. – и я повесил трубку. Пять минут неподвижно, с закрытыми глазами – собраться, сосредоточиться, успокоиться. Хорошо. Только не смотреть на кровать. Не смотреть. Не смотреть...
Белая рубашка, брюки, галстук, пиджак, носки, ботинки, шарф, пальто, шапка.
Кухня. Глоток воды. Нож. Большой, хороший, острый – за пазуху.
Сигареты. Зажигалка. Деньги. Ключи.
Только не смотреть на кровать.
- Ника, ты подожди, - не глядя на кровать, произнес я, - я скоро прилечу за тобой. Жди меня дома, любимая.
Вокзал. Турникет. Не срабатывает, сволочь, приходится с виноватым лицом подходить к контролеру, услышать дежурное «Проходи» - и пройти...
Электричка, промерзшая и обросшая инеем, как холодильник у нерадивой хозяйки. Стук колес. Метель за окном, и в вихрях ее видится мне бессчетное множество веселящихся беспечных ангелов, которым наплевать на все и всех, в том числе и на нас с Никой. Я беззвучно проклинаю их – лишь шевелятся губы да облачко за облачком вылетает из меня последняя жизнь.
На Голутвинском вокзале уже не считаю себя живым. Я мертв. Мертвый ангел... Еду на трамвае к гостинице «Коломна»: единственный приличный отель на весь город, Чайковский с Викой здесь. Я чую их. Они спят.
В половине одиннадцатого утра, представившись компаньоном Чайковского и подогрев дежурную длинным рублем, я уже поднимался в лифте на одиннадцатый этаж. Номер 1114.
Вот они, голубчики. Дрыхнут, как миленькие. Он у стены, чуть не с головой под одеялом, вся подушка в чертовых божьих коровках, она рядом, спиной ко мне – лишь россыпь волос...
Нож. С размаху – ей в шею. Сквозь одеяло, не беда, нож острый, я сильный.
- Счастливого пробуждения, Витя. А я – полетел.
Шторы... К черту шторы!
- Лёха...
Два удара – стекла нет, руки немного в крови, но это не страшно.
- Лёха!!!
Я оборачиваюсь, вижу до нельзя смешную перепуганную рожу Чайковского, и смеюсь ему прямо в эту рожу. На тебе, пуп мироздания! И в этот момент я вижу их, я вижу мои крылья! Огромные черные крылья вырастают над моими плечами. Черные!
- Лёха, стой!!..
***
Чайковский наконец вскочил с постели, попутно столкнув манекен с нелепым ножом в шее, метнулся к окну – и опоздал.
***
Я оттолкнулся от подоконника, расправил крылья, и взлетел...
Голос, ее голос, Вики... Или... Ники? «Нет никаких ангелов!!!» Врешь, родная, есть. Есть!
Но...
Ветер, злой встречный ветер комкал и мял мои прекрасные, замечательные крылья, раздергивал по перышку, и очень скоро я убедился, что не лечу, а все-таки, наверное, падаю – вниз, вниз, вниз, вниииииииизззззз.................
0.
- Ты опять не сочинил мне сказку?
- Опять...
- А почему, пап?
- Не получается у меня.
- Ну, и что мне с тобой делать?
Виновато развожу руками.
- Ну, хоть почитай тогда. А завтра мы с тобой сядем и вместе сочиним сказку, хорошо?
- Хорошо, - вздыхаю с малодушным облегчением, и читаю очередную главу из «Трех толстяков» Олеши.
- Пап, а вот сказки для чего сочиняют? Просто, чтобы на ночь читать, да? Но я же их и днем читаю...
- Нет, конечно. По-разному, малыш. Одни сказки сочиняют, чтобы научить чему-то, другие – чтобы рассмешить, развеселить, третьи – чтобы сказать о том, о чем нельзя говорить. Бывает, что и так просто сочиняют.
- Мы с тобой завтра сочиним сказку так просто, - уверенно говорит дочь. – Ладно, пап. Спокойной ночи!
- Спокойной ночи, малыш.
Я уже почти вышел из комнаты...
- Пап?
- Да?
- А ангелы есть?
- Я... я... не знаю.
2004 - 2005