«ГРАФСКИЕ РАЗВАЛИНЫ» С ВИДОМ НА МОНАСТЫРЬ.
«ГРАФСКИЕ РАЗВАЛИНЫ» С ВИДОМ НА МОНАСТЫРЬ.
Будучи почти коренной саровчанкой (мой дед и бабка в городе с 1949 г., то есть, можно сказать, с основания) и прожив в Сарове более тридцати лет, я не заглядывала и в половину его укромных уголков. Я никогда, например, не была на аэродроме, понятия не имею, как доехать до профилактория; пытай меня какая-нибудь контрразведка: «Расскажи нам, мол, где находятся ваши секретные сектора», я бы только горько вздыхала по причине отсутствия интереса к этому вопросу; я даже не представляю реальных границ городского кладбища, ибо дальше родовой могилы никогда не заходила. «Мы ленивы и нелюбопытны», - писал А.С. Пушкин. Это действительно странное свойство русского человека – совмещать в себе, с одной стороны, любовь к дороге, страсть к путешествиям (или богомолью, что неразрывно связано с дорогой), к посещению всевозможных памятных мест, музеев, трепет перед легендарными развалинами и, с другой стороны, совершенное пренебрежение к старым, наверняка тоже знающим много исторических тайн, зданиям, каждодневно виднеющимся из наших окон. Однако все-таки иногда некоторые развалины порождают вокруг себя невероятные легенды, порой совершенно беспочвенные, но мистический вид таких развалин того стоит. История дома, о котором пойдет дальше речь, возможно известна кому-то лучше, чем мне, но я и не претендую на документальность, гораздо любопытнее легенды, с этим домом связанные…
В эту «деревенскую» часть города, начинающуюся почти сразу же за высотными домами и тянущуюся вдоль обмелевшего в последние годы Сатиса до самого КПП, я заглядывала может раза два в жизни и то на велосипеде, когда нечем было заняться на летних каникулах. Теперь же мы с подругой и двумя нашими непоседливыми «хвостиками» (пятилетними сыновьями Максимом и Андреем) шли на дачу к коллеге, такой же, как мы, училке, едва свободно вздохнувшей от закончившегося (наконец-то!) учебного года. «Дача» была просто частным домом с электричеством и прилегающим к нему огородом, в центре которого стояла маленькая банька. Людмила с семьей жила здесь только летом, а ее соседи – круглый год, поэтому для нее этот участок был всего лишь дачей, для них же – постоянным местом жительства без особой надежды (да и желания) получить квартиру хотя бы в «хрущовке». Для середины июля день выдался более чем прохладный, но детям было весело носиться через грядки на свежем воздухе, а нам уютно, сидя за дачным столом, попивать чаек с ягодами да по-бабски откровенничать «о своем, о женском» под грустные и в то же время очень светлые песни Жанны Бечевской.
Впрочем, разговор начался с тем высоко духовных и религиозных. И Людмила, и Наталья были женщинами верующими. Только вера Людмилы была почти фанатической, беспокойной; в школе ее считали чуть ли не за юродивую. На то были свои причины. Ее муж года три как заболел шизофренией, и в странных его тихих припадках она видела все признаки бесноватости. Оттого вся жизнь ее была направлена на подвижническую борьбу с бесами. Наталья верила спокойно и, как большинство образованных русских людей, по-житейски компромиссно: причащалась раза три в год, из постов соблюдала только Великий и в целом не очень зацикливалась на обрядовой стороне веры. Я среди них была что-то вроде философствующего атеиста, умом допускающего Бога и убежденного в национальной необходимости православия, но в церкви чувствующего себя неуютно и тоскливо. Троица в общем-то собралась символическая. Мы даже внешне составляли некую оппозицию, как красное – черное – и белое. Людмила была худенькая, можно сказать, хрупкая женщина, голубоглазая, с рыжеватыми волосами, с породистым хищноватым носом и отчего-то зажатым голосом, как это бывает у актрис кукольных театров или иногда у воспитателей детских садов. Наталья же была по отцу грузинка, но кроме черных кудрявых волос грузинского в ней ничего не наблюдалось, я даже поначалу думала, что она скорее еврейка, только общее выражение лица у нее было простое и добродушное, как у типичной русской бабы. Себя описывать как-то необычно и даже неприятно. Один знакомый любитель-прозаик описал меня так: «Красивая молодая женщина чуть выше среднего роста с твердым взглядом серо-голубых глаз». О, если бы оно так и было! И Людмила, и Наталья были старше меня на семь лет, но разница в возрасте при общении как-то не ощущалась – тридцатилетняя женщина она и есть тридцатилетняя.
Итак, свой уйэкенд мы начали с обсуждения новостей духовных. Людмила рассказывала о недавнем крестном ходе до Дивеево, о том, как после 30 километров духовного труда у ее десятилетнего сына, который шел вместе с ней, сам собой выровнялся сломанный зуб (то есть нарос с больного края, а не обломался еще и со здорового); о том, что в нашем храме Серафима Саровского заблагоухала икона … И Наталья подтвердила это, потому что сама на службе подходила к ней и чувствовала исходящий от нее легкий цветочный запах. Потом Людмила вспомнила последнюю экскурсию со школьниками к Дальней пустынке (по своему миссионерскому складу характера она проводила такие просветительские походы со всеми школьниками города):
- И вот давай эти пятиклашки все прыгать да носиться перед памятником батюшке Серафима. Сущие бесенята. Я на них как рявкну: «А ну наложили на себя крестное знамение!» Поймала самого шустрого, одернула его и насильно его же рукой на него крест наложила. Все притихли – закрестились. И что бы вы думали? Больше никто за всю экскурсию и не пикнул. Глазки у всех умненькие стали. В сторожке все свечек накупили, к иконе поставили и гляжу – иные крестятся уже сами да как еще усердно, твердо – до самого пупа.
После этого разговор пошел о школе, потом о делах семейных, потом снова о школе, потому что, как известно, где собираются вместе хотя бы два учителя, там обязательно начинается малый педсовет, и закончилась беседа неожиданным сетованием постницы Людмилы:
- А что же это вы винца не принесли!
Людмилины жаренные грибочки, которыми она нас потчевала, огурчики с грядки и почти загородный воздух действительно навевал мысли о винце. Распить бутылочку на троих - это не только традиционное и законное желание русских мужичков. Русские девчонки сообразить тоже не дуры. Впрочем, мы ограничились бутылочкой Кагора, которая чудом нашлась на полупустых, почти советских прилавках ближайшего «деревенского» магазина, а ведь всего в квартале от него пестрел разнообразием своего ассортимента новомодный «Пятачок».
Решено было выйти из тени вишневых деревьев, где так уютно чаевничалось, и спуститься ближе к реке. Между кварталами высотных домов и поселением аборигенов оставался приблизительно пятисотметровый квадрат не вырубленного леса, спускавшегося по косогору до самой реки. Вот в нем-то где-нибудь на бревнышке мы и решили сообразить. Мальчишки были рады движению мам: прятки в огороде и пускание корабликов в бочке с болотным запахом они с удовольствием променяли на возню с камнями, шишками и палками у живой воды. Мамы тем временем нашли приличное бревнышко и после первых глотков вина примолкли, залюбовавшись открывавшимся отсюда видом на старую монастырскую часть города. На фоне розовато-серого неба твердо расправила свои каменные плечи, горделивый символ Сарова, двухсотлетняя колокольня; рядом блестела стальным шлемом церковь Всех Святых, чуть дальше угадывался краснокирпичный силуэт храма Серафима и самым ярким пятном казались новенькие зеленые купола еще закованной реставраторскими лесами нижней церкви Ивана Предтечи.
Вдруг у нас за спинами, но не близко, а откуда-то сверху, раздались мальчишеские голоса, выкрикивающие кому-то глупые задиристые дразнилки – им отвечали беззлобными ругательствами другие голоса, более взрослые, но тоже еще мальчишеские.
- А… это, наверное, местные ребята по проклятому дому бегают, - пояснила Людмила, неохотно отрываясь от благолепного пейзажа и поворачивая голову в сторону выкриков. – Да вы его видели, когда ко мне шли.
В самом деле, идя через сосновый лесок к Людмиле, я заметила в метрах пятидесяти от тропинки проглядывающее за кустами и соснами одинокое двухэтажное здание. Оно и тогда вызвало своим мрачным видом мое любопытство, но Наталья, видевшая его и раньше, коротко пояснила:
- Это сгоревший дом. Там никто не живет.
Сейчас же сочетание «проклятый дом» естественно требовало продолжения. Мистический пейзаж, бутылочка винца, предвкушение тайны – да это же целое приключение!
- Вообще-то я эту историю в деталях не очень знаю, - начала Людмила как бы неохотно. – Брат мне рассказывал. Вот он с бывшим хозяином дома даже лично знаком. Он у него даже как-то сторожем подрабатывал, вот этот самый дом и охранял. Этот мужик где-то здесь в нашей «деревне» и вырос, да и сейчас живет, там вот – ближе к КПП, - Людмила махнула рукой в направление своей дачи. – На первом гребне перестройки удалось ему выбиться в «новые русские», причем, брат говорил, крутой был парень, с размахом и фантазией. И вот захотелось ему усадьбу себе отгрохать на нашем бережку.
- Да уж место и вправду красивое, - разливая винцо, вставила Наталья. – Вроде бы в городе, а кругом сосны, речка под боком, из окна – полнеба и вид на монастырь. Сентиментальный был кооператор.
- До него на этом месте жил старичок, - продолжала Людмила. – Один жил, бабка его померла, а дети с семьями кто где в городе устроились. Вот и пристал к нему наш крутой: «Продай дом под снос». Бешеные деньги давал, квартиру можно было купить, через детей старика даже действовал, тем квартира лишней не казалась. Но старик уперся: «Хочу, говорит, помереть в своем доме».
- А почему ваш «новый русский» не мог дом рядом построить, - выразила я свое недоумение, - все равно этот участок берега пустой, лес один, а ваши огороды лишь метров через двести начинаются.
- Не знаю. Может из эстетических соображений. Может, величие его проекта мелкое и ветошное соседство старика как-то принижало?
- Дом старика – его собственность, а земля вокруг – муниципальная собственность. Дороже место под усадьбу вышло бы, - вставила умудренная жизненным опытом Наталья (ее муж тоже имел свой бизнес – занимался продажей медицинского оборудования). – Опять-таки взгляните на ландшафт. Косогор же – где вздумается дом не встанет.
- Не знаю, не знаю, - отмахнулась Людмила. – Говорю суть. И так и сяк, значит, уговаривал старика мужик, а потом все-таки отстал. Отстал, но через некоторое время дом у старика сгорел. Всем было понятно, кто постарался, но доказательств никаких не было. Тут и сломался-таки старик, продал свой участок.
- Знакомая история. Классическая, можно сказать, - съиронизировала я.
- Подожди. Это лишь начало. Что вы мне все рот затыкаете! То, видишь ли, рассказывай им – тайна! То «знакомая история»! – Людмила разобиделась, но потом, похрустев свежим огурцом, продолжала. - Это сейчас дом в два этажа, а по проекту, видимо, был этажа в три. В него только входов пять было. Строительство шло быстро, но «замок» несколько раз пытались поджечь. Может, рэкетиры какие наезжали на мужика, может, за старика кто-то мстил. Но уже при втором поджоге здесь сгорел сторож. У него была своя будка, почему-то именно будку и подожгли. В общем, погиб человек, но хозяина это не остановило. Он усилил охрану и продолжал строиться. На крови и слезах дом строил, от того никому в нем жить не довелось. Не допустил Бог. Когда дом был уже почти готов, со стеклами, лестницами и крышей стоял, его снова подожгли, но на этот раз окончательно – сгорел весь третий этаж. Мужик, может быть, и в этот раз не сдался, но этот пожар совпал с его финансовым крахом как бизнесмена. Фирма его разорилась, он попал в большие долги и вынужден был расстаться со своим «проклятым домом». Какой организации он его продал не знаю, но слышала даже, что в этих развалинах дом престарелых хотели сделать.
- Скорее всего, просто слух, как красивое завершение легенды, - отозвалась Наталья.
- Да… С таким концом прямо притча библейская, - подхватила я.
- Но ведь как, глядя на эти развалины, не убедиться, что наша судьба – это именно Суд Божий! И он постигает нас при жизни, а не после смерти! – Людмила глубокомысленно замолчала, и мы с выражением философской созерцательности на лицах снова уперлись взглядами в розовое небо над строгим силуэтом Саровского монастыря.
За спинами по-прежнему раздавался смех местных пацанов и опасный грохот полусгнивших, полусгоревших балок: мальчишки бегали друг за другом по этажам и комнатам новорусского дома-призрака, который представлялся в воображении каким-то обезглавленным монстром. Хотелось посмотреть на него поближе. Но мы еще с час просидели за допитием Кагора. Наконец, вино и разговоры закончились, дети досыта наигрались с какими-то найденными в кустах железяками, а шум в доме затих. И мы решили вернуться на дачу к Людмиле, но так чтобы пройти мимо «проклятого дома».
Подниматься было тяжело. В нескольких десятках метрах от дома начиналась полоса препятствий из разбросанных обломков кирпича, щебня, разбитых стекол. Но чем ближе мы подходили к дому, тем больше вызывал уважение архитектурный замысел несостоявшейся усадьбы. Мужик точно был с размахом.
- Интересно, как он собирался поступить со стенами?
- Ты имеешь в виду их цвет? – поняла мою мысль Наталья. – Может, и забелил бы, но в темно-красном хоть и мрачновато, зато благороднее…
- Загадочнее…
Как от всякого заброшенного здания из чернеющих пустот дверных и оконных проемов тянуло холодом и сыростью. Ближний вход в здание был в метре от земли – крыльцо то ли не достроили, то ли оно было деревянным и сгорело. Но местные мальчишки соорудили свою лестницу из двух досок, подъем по которым был вполне безопасен.
- Может, заглянем внутрь? – предложила я.
Наталья категорически отказалась, дети же бесстрашно ринулись вперед, но тут же были пойманы мамами. Впрочем, им было разрешено постоять на мостике и заглянуть в дверной проем, но в сам дом входить – категорически запрещалось. Они были счастливы уже малым. Максим окрестил дом «замком Франкенштейна» и уже дома серьезно и взахлеб рассказывал старшему брату, что видел логово, где обитает граф Дракула. Остается только удивляться продвинутости современной детской фантазии.
В сгоревшем доме действительно было жутко. Людмила перекрестила себя, меня и дверной проем, прежде чем решилась переступить его порог. Меня же всегда охватывает священный трепет перед любыми руинами и развалинами, возможно, дает о себе знать нереализованная детская мечта стать археологом. Помню, как после первого курса пединститута мы проходили историческую практику: на окраине Арзамаса искали следы какого-то мордовского городища. Разбили 50-метровую площадку на квадраты и по три человека на квадрат осторожно снимали лопатой пласт земли за пластом в надежде наткнуться на какой-нибудь скелет. Моя однокурсница и подруга Оксанка Захарченко, тогда «крутая чувиха», а ныне степенная матушка и выпускница духовной академии, сразу смекнула, что мы тревожим какое-то старое кладбище, и, движимая тогда еще интуитивным чувством духовной брезгливости, бросила лопату и, махнув на осердившегося преподавателя рукой, двинула в город. А вот меня оттащить от этого, в общем-то бессмысленного, занятия было сложно. Мне страшно хотелось найти первой пресловутый эрзянский скелет или хотя бы косточку от него. Тогда я, повинуясь дружеской солидарности, ушла за Оксанкой – не бросила подругу. Верни сейчас то время, может быть, и осталась капать дальше, потому что вечером того же дня встретила нашего руководителя:
- Зря ушла, - сказал он мне, подмигнув, - мы ведь нашли это захоронение!
Моему разочарованию тогда не было предела, хотя какой науке сдались мордовские кости пусть и 14-15 века?
Сейчас меня в «проклятый дом» несло то же чувство и тот же азарт, что заставляло когда-то копать свой квадрат на практике. Людмилу, думаю, несло туда чувство, схожее моему – профессиональное любопытство учителя истории.
В темноте, особенно в развалинах всегда страшно. Но все-таки при этом общем чувстве страха разрушающийся дом всегда излучает и свою индивидуальную энергетику. Я поняла это, когда однажды ночью все в том же навсегда студенческом для меня Арзамасе стояла на фундаменте двухсотлетнего дома, который без стен казался просто песочницей, и пыталась представить, что когда-то здесь по преданию останавливался сам Пушкин и даже, говорят, танцевал. Последнее по причине размера комнат (опять-таки исходя из голого фундамента) никак не представлялось. Но у дома была добрая легенда, поэтому, когда мой ночной спутник уверял меня, что придет время и дом будет восстановлен в память этой легенды, при всем моем скептицизме в это верилось. А в будущее «проклятого дома» не верилось. Жутко было не от его проклятия, а от его трупного разложения. Глядя на зияющий обвалами потолок, становилось страшно за местных Дергачей, облюбовавших для своих игр эти «графские развалины». Дом, как сказала Людмила, построенный на «слезах и крови», при такой безалаберности его нынешних хозяев, мог унести еще многие жизни.
И снова вспомнился Арзамас (ничего странного, если учесть, что я прожила там одиннадцать своих лучших (в возрастном плане) лет). На улице Жуковского несколько лет бесхозно стояло постепенно разрушающееся здание то ли бывшего интерната, то ли еще какого-то учебного заведения. Примечательно, что оно находилось не на каком-то отшибе, как наши развалины, а в самом центре города, в жилой зоне, бок о бок со школой. Ребятишки после уроков иногда забегали туда. Наверное, там было прикольно играть в прятки, да и вообще детям нравится лазить по всяким стройкам или руинам. Только год от года играть там становилось все опаснее, а взрослые, казалось, не замечали потенциального убийцу собственных детей. Не замечали, пока не случилась беда. Однажды на одного из мальчишек упала блочная плита и придавила ему обе ноги. Не могу точно сказать, что это было: обрушился ли потолок, стенное перекрытие, лестница, но из-под этой плиты мальчик сам выбраться не мог. Не выручили его и игравшие с ним ребята. Единственное, что они могли сделать – это позвать взрослых, а те – скорую помощь. «Скорая» приехала быстро, но чем она могла помочь мальчику? Плиту не могли поднять даже 7 взрослых мужчин, а ведь ее нельзя было толкать или сдвигать (под ней было живое детское тело!), ее можно было только поднять. Медики покрутились вокруг мальчика, сделали ему пару поддерживающих и обезболивающих уколов и беспомощно уехали. Нельзя сказать, чтобы взрослые спокойно стояли возле ребенка и наблюдали, как он умирает. Они действовали! Сначала по ближайшим стройкам нашли кран, но не оказалось солярки. Потом искали солярку. На все это ушло несколько часов, а ребенок лежал под бетонным одеялом плиты на холодной земле. Он не плакал, а только умолял всех не звонить его матери: «Она меня убьет, - повторял он. – Узнает – убьет!» Он не верил, что умрет, ведь он совсем не чувствовал боли. Но он умер в машине скорой, так и не доехав до больницы… Но что бы вы думали – злосчастное здание, как бы в наказание, тут же снесли, сравняли с землей. Оно давно было мертво, но люди не хотели этого замечать, и тогда оно просто напомнило им о своей смерти. Через каких-то полтора года на том месте уже красовались новенькие многоэтажки с дорогущими квартирами. Интересно, какова теперь у них будет судьба, ведь и они построены «на слезах и крови».
Мысль об участи арзамасского мальчика несколько раз мелькала у меня в голове, пока мы с Людмилой осматривали разлагающиеся внутренности дома. Ни потолков в первой, самой большой комнате, ни крыши (или, скорее, тоже потолков, ведь здание планировалось трехэтажное) над вторым этажом не было, поэтому, если кому-нибудь вздумалось переночевать в доме в ясную, теплую ночь, он мог, лежа на полу или импровизированной кровати, считать звезды. Впрочем, в остальных комнатах первого этажа потолок был, но мы нигде не заметили никакой лестницы, ведущей наверх, что ничуть не мешало «деревенским» мальчишкам свободно бегать по всем этажам. Мы же возможность забраться на второй этаж отвергли сразу и углубляться во все комнаты первого тоже не стали – от греха подальше.
Так устроена человеческая природа, что инстинктивно в заброшенных пустых домах человеку хочется гадить и насильничать. Но несмотря на то что дом был не просто насильно разрушен, а и разворован по тем или иным стройматериалам, он не был загажен. На его стенах не было никаких грубых надписей, по углам не красовались безобразные кучки человеческого навоза. Дети просто играли в нем, их тянуло к нему ощущение тайны и приключений. А это означало, что энергетика дома не так чудовищна, как могло показаться из Людмилиного рассказа. Дома как люди – тоже могут духовно умереть и воскреснуть. На доме словно был первородный грех, и он принял и продолжает принимать свои искупительные страдания. А то, что он страдает, мной как-то остро чувствовалось. Он был еще жив. И детскими голосами молил о жизни. Но когда голоса замолкали и сумеречная тень делала это место жутким, дом молил о небытии, о забвении…
- Вы там долго еще… гробокопатели? – Натальин нетерпеливый голос прервал мое сентиментальное философствование.
«Господи, какая чушь иногда лезет в образованные головы! – подумалось в это мгновение. – Дом–страдалец. Дом-убийца. Еще только до дома-скитальца не додумалась!»
Самоирония была лишь глубоко внутренне; выбираясь из дома, сказала совсем другое:
- Жалко, если такая махина пропадет даром. Еще пара лет и он не будет подлежать никакому восстановлению, если только его фундамент под что-то сгодится.
- В этом доме могут жить только бесы, - Людмила перекрестилась, на чем и закончилось наше исследование несостоявшегося новорусского замка.
Мы вернулись на дачу, попили чайку, на этот раз в самом доме; мы с Людмилой возлегли на диван, а Наталья блаженно развалилась в кресле.
- Надо вас, девоньки, в Дивеево свозить, - размечталась Людмила, - духовно очистить. А то к развалинам не к добру нас потянуло.
- Да уж в Дивеево, пожалуй, и развалин не осталось. Чего только не понастроили. Прямо-таки игрушечное село стало.
- А домов сколько новых, - поддержала тему Наталья. – К Апокалипсису готовятся. Говорят, многие знаменитости из столицы там себе участки специально покупают. Помните предсказание Серафима? Когда придет Сатана, только обитель Дивеевская спасется. Вот и стоят их дома святые и пустые – второго пришествия ждут.
- Дом, в котором не живут, тот же духовный инвалид, что ваш проклятый дом… - резюмировала я.
- Ох, девки! Отвезу я вас в Санаксары, - пригрозила Людмила. – Там вам и строгость, и святость, и аскетизм. Там как-то совесть острее чувствуется.
Из передней долетел скрип и грохот впустившей кого-то в дом входной двери, и Людмила, приподнявшись на локоть, заглянула в темноту прихожей:
- Кто там?
- Свои, - отозвался мужской голос. Гость немного промешкался в прихожей, снимая ботинки, и в комнату прошел невысокий мужчина лет сорока, чем-то похожий на Людмилу: такой же горбоносый и рыжеватый.
- А мы о тебе сегодня вспоминали!
- Поди, ругали за что-нибудь… - отозвался тот. - Я это… за ключами от гаража.
Людмила махнула в сторону соседней комнаты, и мужчина, понимая ее жест, прошел туда.
- Это мой брат, - объяснила Людмила, хотя мы уже сами догадались об этом. – Хотите, он вам подробней о том доме расскажет.
Я утвердительно кивнула, Наталья неопределенно развела руками.
- Володя! – позвала Людмила.
Мужчина вернулся в комнату, подбрасывая в руке связку ключей, и вопросительно остановился на пороге.
- Володя, помнишь, ты работал здесь вот… рядом с нами, сторожем?
- Да, был такой неудачный период в моей трудовой биографии. И что?
- От чего этот дом сгорел? Там была какая-то странная история.
Мужчина пожал плечами:
- Да ничего странного там не было… Этот дом стоит на фундаменте другого дома, который сгорел первый.
- Вот-вот. Ведь его хозяином какой-то старик был?
- Нет. Это же дача Б… была, - Владимир назвал фамилию известного главбуха ВНИИЭФ. – Ты что – не помнишь? К нему ревизия нагрянула, он сослался, что у него какие-то документы дома, и тут же дом сгорел.
- Сам поджег что ли? – усмехнулась я.
- Наверняка, - согласился Владимир. – А потом он его начал заново отстраивать…
- Но ведь там сгорел сторож! – не сдавалась Людмила.- Я помню, по поселку ходили всякие слухи.
- Это потом. Да и не сгорел, а угарным газом задохнулся. Местные мальчишки подожгли будку, а тот там пьяный спал.
- А что ж хозяин дом не достроил? – любопытствовала я.
- Он кому-то его перепродал, а у того деньги тоже закончились… Тогда новый хозяин дом застраховал, там ведь только отделка осталась, и нанял сторожей, чтобы присматривали. Но где-то в течение года дом подожгли…
- И страховка была благополучно выплачена, - подытожила я.
- Наверняка, - снова согласился Владимир. – Сторожей держать – бесперспективные расходы, а так большую часть затрат он вернул, да и участок с домом за ним остались. Так что, Людочка, ничего там странного не было…
- Все очень жизненно и современно, - подхватила Наталья.
- Да уж… - сконфужено протянула Людмила. – А я вас тут сказками кормила. Почему-то мне все по-другому запомнилось… Во всем мне знак Божий мерещится! Надо же, как разные люди один и тот же факт по-разному воспринимают!
Как потом объяснила нам Людмила, Владимир лет пятнадцать проработал в ментуре, поэтому вполне был понятен его скептический взгляд на историю дома с криминальным прошлым. Психологически объяснимо было и желание нашей подруги увидеть в серии пожаров и поджогов дома наставительную притчу. И вовсе не было истиной, что версия Владимира – это и есть настоящая «биография» дома. Возможно, какой-нибудь местный обыватель рассказал бы нам совсем иное. Как рождаются слухи, как они становятся легендами – ведь это тоже своего рода тайна. И где та граница, которая разделяет дословный пересказ события от слуха о нем, а этот слух, обросший домыслами, от легенды? И все же версия Владимира лишь уверила меня, что та энергетика страдания, которую я почувствовала исходящей от дома, не была просто игрой живого воображения. У дома действительно была трагическая судьба, он был жертвой и страдальцем. Дважды хозяева предавали его ради наживы. Дом, в котором собирались отдыхать с семьей, привозить сюда своих детей и внуков, они безвинно разрушали, наивно полагая, что это всего лишь профессионально собранный в одно целое стройматериал.
Когда мы, уже возвращаясь домой, вновь проходили мимо развалин, то нас с Натальей еще раз, но уже иначе, поразило место, где стоял дом-инвалид. На левом берегу Сатиса в синей дымке радовал глаз силуэт медленно, но неотвратимо возрождавшихся монастырских храмов – памятник эпохи веры в праведность и благодать, а на правом, окруженный так же неотвратимо редеющим сосновым бором, тоже медленно, но почти безнадежно разрушался памятник эпохи культа денег и беззакония – сожженный собственными хозяевами дворец. И с левого берега проклятого дома было не видно, но из его пустых окон открывался чудесный вид на реку, луг и дальше – на монастырь…