Я до сих пор не в состоянии объяснить себе, отчего так – бывает, ситуация насквозь пронизана странностями, если сосредоточиться и подсчитать, окажется, что она пяти- или шестимерна. Все участники замерли в ожидании – сейчас что-то будет, что-то произойдёт, но стрелка секундомера упруго перескакивает с деления на деление, а ничего не случается, окружающее не меняется ни на йоту, и напряжённость, которая была так высока, разве что воздух не искрился, по обратной экспоненте плавно сходит на нет. Общий вздох – одновременно разочарованный и облегчённый.
Или напротив – как будто всё движется по заведённому порядку, выпадений из естественного хода вещей не предвидится. И вдруг краем глаза или краем сознания ты ухватываешь неуловимое движение, и тут же, через миг, в нескольких миллиметрах от твоего зрачка оказывается крохотный, в диаметр иголки, прокол, будто занавес продырявили. Только с занавесом все понятно: вот он – с дыркой посередине, вот ты, а там, с противоположной стороны, то, чего нет по эту. Не стесняйся, подглядывай.
С проколом перед твоим носом сложнее, он невидим – разве можно обнаружить отверстие в воздухе? Но он есть. Ты ступнёй это чувствуешь. Даже ступнёй.
Поскольку он очень близко, для тебя более естественно заглянуть в него, чем отвернуться. Да! Отвернуться тоже хочется – другой ступнёй ты чувствуешь страх.
Припадаешь и... Неизвестное, непонятное – нечто, чему ты даже не можешь дать определения, потому что никакие из знакомых тебе категорий не подходят для описания обнаруженного. Едва находишь в себе смелость признаться, что не спишь.
Потом, когда прокол затянется, пытаешься формулировать – но всего лишь свои ощущения, а не то, к чему тебе дали возможность прикоснуться. И даже для этой пустячной цели слова строятся и равняются с великой неохотой.
ххх
Настал момент, когда я, понял, что должен срочно уехать за город. Дальнейшее пребывание среди асфальта, камней, людей могло закончиться катастрофой. Вдруг поймал себя на горькой мысли, что зайди я сейчас на торги, где товаром бы шло мое здравомыслие, сам я за него и рубля бы не отдал. Не верил я в будущее своего здравомыслия.
Минут за двадцать до того я по ежедневному маршруту переходил с одной станции метро на другую. Спускался и вдруг на последней ступеньке перед платформой замешкался: куда дальше – направо или налево? Необходимость выбора заставила осмотреться, но я не узнал места. Взялся определять по цвету колонн, двумя линиями стягивающих пол и потолок, по форме арок между колоннами, по массивности светильников. Бесполезно. Голова не кружилась, в глазах не мутнело, окружающее не плыло и не кривилось. Напротив, картинка была на редкость четкая, но я совмещал её с теми изображениями, что хранились в архиве моего сознания, и не обнаруживал совпадений. Еще раз перетасовал архив – результат тот же. Я помнил, что ехал знакомой дорогой и не мог завернуть в неизвестность. Но завернул.
Меня грубо подтолкнули в спину, я в коротком полете сделал последний шаг с лестницы, коснулся пола – и вдруг всё стало на свои места. Сквозь неузнаваемость проступили знакомые очертания и оттенки. Я вздохнул и направился к давно уже рассчитанной точке на платформе, откуда обычно садился в вагон.
Надо было уехать, хотя бы на короткое время, на несколько часов. Где-нибудь в лесу или в поле снять ботинки и пообминать ступни о жёсткие стебельки-огрызки, оставшиеся от скошенной травы, или о ссохшиеся комья глины, или о шишки, пеньки-корешки. Босые ноги касаются живой земли, и это касание как будто открывает шлюзы – вся ерунда, что мучила меня, застоявшаяся, начавшая уже подгнивать, стремительно уходит. Я освобождаюсь и обретаю невесомость. Иногда в таких случаях мне мерещилось, что я отрываюсь от земли. Воздушная подушка, на которой я приподнимался, была совсем тонкая – несколько миллиметров, но это было парение! Планета принимала в себя мою хмарь с кротостью, а может быть, и не замечала ничего.
ххх
Я поехал на ближайший вокзал – мне все равно было, в каком направлении убегать, – и сел в электричку.
В светлом вагоне было малолюдно и, частью по этой причине, частью из-за открытых по обеим сторонам окон, прохладно, несмотря на знойный день. При движении вагон продувался насквозь. Деревянные лакированные скамейки жизнерадостно золотились там, где на них падало солнце. То и дело заводился компрессор. Коробейники, на удивление, досаждали мало, музыканты тоже.
Через две или три остановки рядом со мной присела... Нет, я бы даже сказал – примостилась, неловко у нее это вышло... Юная женщина с маленьким – годовалым, а может, и года ему еще не было – ребенком.
Хрупкая шатенка. Тонкие, прямые, до середины спины волосы – она то и дело заправляла прядку за ухо с моей стороны. Ничем не украшенное, кроме тонкой белой кожи и серьезного спокойствия, обычное, незапоминающееся лицо. Очень худые руки обхватывали ребенка. А тот, прислонившись к материной груди стриженым затылком, не елозил, не хныкал, а мирно теребил красный пластмассовый колокольчик на шнурке, вдернутом в низ его футболки. Иногда, покачав ножкой, вскидывал ее и складывал мне на колено сандалийку. Мама тут же, бросая в мою сторону отчаянно-виноватый взгляд, бормотала ребенку в макушку что-то невразумительное: «Тихо-тихо, дяде не до тебя», – и, взяв малыша под коленом, подтягивала разгулявшуюся ножку к ее более достойной в смысле поведения напарнице.
Вскоре я задремал. Мне даже успел присниться короткий сон, но он тут же забылся, стоило мне только перебраться через ту никем и никогда невидимую и неосязаемую границу, которая разделяет сновидения и реальность.
Меня разбудило необычное прикосновение – кто-то дотронулся до внутренней стороны моего локтя, там кожа особенно чувствительна. Необычность заключалась в противоречивом характере ощущения: прикосновение было живое и участливое – кто-то явно пытался таким образом обратить на себя мое внимание, вместе с тем неконкретное, беспричинное и бесцельное; настойчивое, но не требующее немедленного ответного действия. Меня как будто ставили в известность: тебя это ни к чему не обязывает, но имей в виду – я есть и я тобой интересуюсь.
В этом было что-то нечеловеческое. В человеческом действии всегда присутствует цель, она может быть не выявлена, может заметать следы где-нибудь на дальних петлистых тропах подсознания, но без нее не обходится. Здесь – не было.
Я угадывал в этом прикосновении более широкий, несравнимо широкий, нежели присущ нам, людям, подход к действительности (и не-действительности).
Открыв глаза, обнаружил на своем предплечье детские пальчики.
Ребенок заглядывал мне в лицо – все с той же любознательной отрешённостью, которую я почувствовал в его касании. И со мной опять это случилось – второй раз за день. Я потерялся.
Его неестественно большие радужки – цвета лазури с молоком – были щитами, за которыми укрывалось нечто, недоступное моему пониманию, и, видимо, объясняющее противоречия в прикосновении и взгляде. Я нисколько не сомневался в том, что его мир, представлявшийся мне замкнутым и бессмысленным (ну что может понимать дитя!), оказался бы, сумей я в него проникнуть, полным сознания и безграничным. Но это иное сознание, подчиняющееся законам, которые никем не открыты. По сути иная цивилизация.
Единственные канальцы, связывавшие меня и моего маленького спутника, были его зрачки размером с точку. Но они обеспечивали только одностороннюю связь. Мальчик проникал, любопытствуя, в моё пространство, я в его – не мог. Он изучал меня, я не владел необходимым для такого же изучения инструментом. Он был пришельцем с разумом выше моего, а я аборигеном.
Мать ребенка опять всполошилась, потянула его к себе: «Тихо-тихо, ты мешаешь дяде, иди сюда». Малыш обернулся на зов, и – я успел это заметить – его зрачки расширились, в личике мелькнуло нечто осмысленное. Малыш разулыбался.
Но ведь и я когда-то был вещью в себе, сознанием в себе. Крутил головой, обращая взоры цвета лазури с молоком на то, на это. Что-то ведь я понимал! А что видели случайные люди в моих глазах? Отражения? Ничего не помню. Древняя погибшая цивилизация.
Что же случилось, как я оказался впутанным в общую историю, почему не сохранил в себе, как в глубоководной раковине ту, первую мою сущность? Что она собой представляла?
Пространство в вагоне вдруг стало серым, золото на скамейках потускнело. Женщины с ребенком уже давно рядом не было. Я обернулся к окну – откуда-то нагнало туч, вот-вот должен был пойти дождь.
Я вышел на ближайшей станции. Дождался обратной электрички и вернулся в город. С прежней хмарью в душе.