От автора.
Обычно биографические повести пишут о знаменитых людях, которые, строго говоря, в лишнем раздувании своей славы меньше всех нуждаются.
Наш герой тоже не нуждается в раздувании своей славы: он и без того достаточно славный малый. Впрочем, это ли – само по себе - не повод посвятить ему повесть?
ПРОЛОГ
«Мы не все вернемся из полета
Воздушные рабочие войны»
Последними словами капитана ВВС Святослава Зимина, в 1985-м году потрясшими миражирующий эфир над пустынным, чахлым, скупым и не совместимым с жизнью нагорьем по имени Афганистан, были…
Нет, у нас не имеется никаких документальных свидетельств на сей счет, поэтому не будем утверждать категорично, каковы были последние слова Святослава Зимина, Героя Советского Союза посмертно. Но нет у нас и никаких причин не верить командиру эскадрильи «фланкеров» (сноска изъята по вежливой просьбе МО РФ), Борису Вячеенко, говорившему Надежде Зиминой, детскому врачу и дважды – с недавних пор – маме, спустя пять месяцев после гибели её мужа:
- А последними словами его были: «Не надо подбора! Я не буду катапультироваться!» Понимаешь, Надя, по приказу должны выслать группу на вертушке. Иной раз – по три группы подряд высылали, одна за одной. Даже если на верную смерть или плен – всё равно высылали. И Слава это знал. А его – у самого Пакистана подбили. То есть – без шансов… Поэтому он и не стал даже… И предупредил – чтоб пацанов не губить. Не хочется громких слов – но Герой он! Настоящий!
И Борис Вячеенко по-военному естественно и беспафосно опрокидывает стопку.
Надежда Зимина не улыбается гордою улыбкой и не плачет – она суха и нейтральна, как пергамент исторической летописи:
- И ты что же, Боря? Ждал, когда Героя официально присвоят, чтоб сообщить? Или ждал, когда…
- Когда! – Борис снова опрокидывает стопку и разводит руками. Договаривать нет смысла, а в объяснениях не будет такта: месяц назад у Надежды родился сын, обречённый никогда не увидеть своего отца. Никогда – если, конечно, не верить в afterlife для всех в одном месте.
Коллеги капитана Зимина – преимущественно атеисты и не верят в засмертную жизнь. Они верят лишь в то, что, по медицинским соображениям, лучше не говорить правду женщине, вынашивающей ребенка. «На задании, особо секретном. Никакой переписки…»
- Берегли? – на этот раз Надежда Зимина всё же усмехается и тоже поднимает стопку: символическую, пустую. – Боря, я ж ведь чувствую… Сразу почувствовала. Могу и день назвать!
- Извини… - непонятно с чего и за что извиняется Борис.
- Ладно, Боря… Когда я выходила за военного – знала, что военные воюют на войне. И что на войне убивают. Знала – когда выходила… А сейчас у меня – двое мальчишек… Спасибо за всё! – непонятно с чего и за что благодарит Надежда.
Подполковник Борис Вячеенко поднимает свои помутневшие – но никак не от хмеля – глаза на эту маленькую, сухонькую женщину. Глаза его исполнены стыдом и восторгом: такое, казалось бы, невероятное, но бывающее в жизни сочетание. Она была всегда суха и сильна, как рукопись – как та самая рукопись, которая греет всё вокруг, но не горит сама. Несколькими годами позже подполковник Вячеенко, встретив эту фразу, про негорящие рукописи, нисколько не усомнился в её достоверности.
У Надежды Зиминой, вдовы капитана ВВС, действительно осталось двое сыновей. Младший, кого ещё во чреве матери «сокрыльники» отца столь заботливо и столь наивно берегли от дурных вестей, вырос… нет, он ещё не вырос до такой степени, чтоб посвятить ему повесть! Он замечательный парень, у него есть мозги, у него есть «понты», чтоб стать человеком, и в нём достаточно пофигизма, чтоб не стать сволочью… у него, наконец, есть обезоруживающе невинные голубые глаза, чтоб никто не считал его сволочью, даже если он станет ею (хотя кто ж ему даст?)… Но на повесть он пока что не тянет!
Поэтому повесть наша – о старшем брате, ровеснике Плюшевого Мишки в пятиколечном поясе, который «до свиданья, до новых встреч», и… Да ладно, не будем принижать нашего героя сопоставлением с событиями, коим выпало счастье случиться в год его рождения, от РХ девятнадцать веков восьмидесятый.
Кстати, если уж о глазах речь зашла – так старший унаследовал отеческие очи «по майорату»: такие же карие с переливом в золотой, искристые. Помнится, некий подобный цвет был в колерном ряду «девяток». Редкий цвет – даже не знаю, как называется. А у людей – тем более.
К моменту гибели отца, которого мальчуган знал едва-едва урывочно-побывочно-полубессознательно, Лёша прожил пять лет… Научился делать самолётики из бумаги.
В шесть точно знал слово «духи». В детском садике даже вышел забавный «конфуз». Воспитательница, хорошая и образованная, мягко указала Надежде Зиминой: «Занятный ваш мальчик, многогранный такой. Читаете ему много, наверно?»
«Читаю, конечно. А что?»
«Да делает из бумаги самолетик, пикирует им на солдатиков и говорит, что, мол, это он «духов бьёт»! Вроде как даже синтез получается из военной тематики с мистическими сказками! Занятно!»
«Занятно…» - подтвердила Надежда – и посмотрела как-то странно. Так показалось воспитательнице – и при случае она поинтересовалась у заведующей… Больше не интересовалась. Один раз лишь посоветовала Надежде:
«Тут, в садике, детишки маленькие ещё, но в школу пойдёт – очень рекомендую: сразу надо сказать, чтоб все поняли, что сын ваш… Ну, в общем, не тот «папа-лётчик», как обычно… Не знаю даже, как…»
«Я учту!» - пергаментно-сухо, как всегда, пообещала Надежда.
«Ну вы уж…» - воспитательница стушевалась: она была доброй женщиной, а в те времена люди, говорят, понимали друг друга с полуслова, как сейчас не всегда понимают и с полутора лишних.
И в первом же классе школы на «час мужества» (так, или сходным манером, назывались тогда вычеркнутые (к радости школьников) из образовательного расписания уроки, посвященные всякой полезной (ни к чему такому предметно-учебному не обязывающей) политинформационной риторике) явился полковник Вячеенко в своей парадной форме и при полном «иконостасе». И поведал об огневых-фронтовых буднях, об интернациональном долге и о павших товарищах, среди которых самый огневой и интернациональный – героически погибший папа Лёши Зимина…
История врезалась в восприимчивую детскую память и история доносит слухи о том, что если вдруг кто-то из новичков, класса до четвёртого, какими-либо окольными путями узнав, что у Лёши - «папа-летчик», вздумывал хотя бы усмехнуться каким-либо неправильно понимающим образом – ему коллективно и быстро внушали правильное понимание. Потом же – наступила эпоха всеобщей толерантности на почве повального наплевательства...
СУМЕРКИ МЛАДЕНЧЕСТВА
«How can I go ahead
When my eyes are becoming wet?
Save your tears, dry your eyes,
Said the birds of paradise»
О детстве раннем, честное слово, писать не хочется много. Пусть лучше читатель воткнёт на сём поле саженцы собственных воспоминаний и вырастит наиболее адекватный собственному мировосприятию бансай. Детство – пора чудесная, - и этим всё сказано.
Дядя Боря Вячеенко, папин командир, был неизменным другом семьи. Бескорыстным другом. Он ни разу и не намекнул Надежде, будто, мол, был в неё всё время безнадежно влюблен, но, мол, даже безнадежные надежды порой сбываются, - и всякое подобное.
Не намекнул – во-первых, потому что был настоящим рыцарем, а во-вторых, потому что он и не был безнадежно влюблён в Надежду Зимину, жену погибшего своего боевого товарища, как бы кощунственно такое опровержение ни звучало для любителей постафганских бытовых романов. Он любил, как это ни удивительно, свою собственную жену, а над семейством сослуживца и друга взял вполне бескорыстный и благородный патронаж.
Когда Лёше исполнилось восемь лет, дядя Боря впервые усадил его за баранку автомобиля – «копейки», купленной капитаном Зиминым незадолго до последней своей командировки. Надежда, хотя имела «права», откровенно побаивалась этого механического транспортного монстра. Вряд ли тут сказывалась мысль о том, что муж погиб за штурвалом чего-то подобного, пусть и летающего, – просто есть порода людей, даже самых разумных, имеющих необъяснимые фобии перед какой-либо техникой. В данном случае – автомобильной.
И «копейка» месяцами простаивала в гараже, а всякий выезд на дачу, с детьми, вызывал у Надежды скрежет зубовный, стоивший ей изрядной эмали в те до-блендаметные времена.
Положение изменилось, когда дядя Боря научил Лёшу рулить. Вернее, учить ничему и не пришлось: «газ – справа, сцепление – слева (ме-ээдленно!), тормоз…» Мальчишка, сев за руль и выслушав минимальный инструктаж, просто поехал.
Когда Лёше стукнуло десять и когда Лёша не стукнулся о Камаз, - волшебным образом умудрился не стукнуться о Камаз, вылетевший по зимнему гололеду на тихую улочку, где они практиковались в вождении, - дядя Боря констатировал: «У него управление техникой – в крови! Наследственность!»
Практически с тех самых пор в выездах на дачу и обратно машину непременно вёл Лёша. Надежда, сидя рядом, утешала себя малодушно, что, мол, это обучающая езда… Ведь она, взрослый человек с «правами», - рядом… И всякий раз она поражалась тому, как её мелковозрастный сын безупречно чувствует не только машину, с её динамикой и габаритами, но и ситуацию на дороге, во всей перспективе развития. Как он с гроссмейстерской прозорливостью предвосхищает любые перестановки этих металлических фигурок на асфальтовом полотне – стратегически предвосхищает, сколько хватало глаз Надежды Зиминой.
«Ладно, пусть шалит: в конце концов – я рядом и я успею, в случае чего, вцепиться в руль!» - безнадёжно, сама понимая безнадёжность таких мыслей, думала врач-педиатр. Но ежеминутно призывала:
- А ну! Сбрось до сотни!
- Да ладно те, мам… Тут ведь для маневра скорость нужна! А маневр – залог безопасности!
- Я те дам «залог»! Если сейчас вправо не состроишься - я ведь не только видюшник заблокирую на ключ…
- А чего ещё? Выдерешь, как козу товарища Сидорова? Слышали такое!
- Слышали – узнаете! Ой, Лёшка, дождёшься, ей-богу: изменю принципам!
- Ну и правильно: со мной, безотцовщиной, жёсткость нужна! Вот только сейчас, эту «вольвУ» обойду…
- Лёш, ну ты Сашку разбудишь!
И тогда, бросив взгляд на заднее сиденье, где посапывал младший братец, Лёшка неизменно сбрасывал скорость. Вернее, братец не посапывал: младший братец взирал с заднего сиденья вполне осмысленным, даже восторженным позднедетсадовским взором – но для Лёшки младенческий сон, пусть даже более чем фиктивный, был понятием сакральным и табуированным. Вот наяву – дело другое: на подзатыльники (довольно-таки символические) для «мелкого» братца Лёша не скупился, как и на леденцы (вполне реальные). Он и сейчас не скупится как на подзатыльники (хотя «мелкому» уж перевалило за совершеннолетие), так и на «леденцы», в соответствующих возрастным потребностям «фантиках». Благо, младший братец Саша умудряется снискивать (так правильно? – но он умудряется) на свою голову и то, и другое… Но это – уже современность…
Тогда же и Лёше было далеко до совершеннолетия. Но он развивался со всем усердием: не только умственно, не только в смысле мастерства управления автотехникой, но и физически. И, что не удивительно, физиологически.
В двенадцать лет и сколько-то месяцев (Лёшка не вёл дневников) с ним случилось знаковое событие.
Он лёг спать, будучи совершенно целомудренным мальчиком, а проснулся…
Проснулся он в поту… И не только в поту: оказалось, что и иная влага, густая, липкая, обильная, запятнала его непорочное тело.
Он помнил лишь, что во сне, в кульминации сна было нечто очень приятное: одноклассница Наташа Р. сказала: «Можешь потрогать!»
И Лёша положил свою руку, и Наташа объяла своею ладошкой…
Дальше Лёша не помнил: он проснулся в поту, и не только в поту, как мы уже сообщили.
«Господи, что это?» – ужаснулся и взмолился Лёша, трогая себя рукою: по самый пупок его дотоле невинный живот был замаран чем-то неизбывно греховным и склизким, клейким, влажным.
«Так не должно быть! – мысленно подвывал Лёша. – За что такое со мной? Пусть я был стократ грешен, но слишком жестоко наказывать меня болезнью столь тяжкой и позорной! Ибо ясно теперь, что поражены самые срамные мои места – и они же наверное и неминуемо отнимутся, сгниют, поражённые сей неведомой хворью… Раз уж начали исходить такой противной слизью… И как сказать о том маме? Сумеет ли она помочь, хоть и врач? И сумею ли я сказать – вот что главное! Нет, лучше уж сразу наложить на себя руки!»
Гхм три раза! Уважаемый читатель, вот занимательно было бы даже провести анкетирование по данному вопросу, но спрошу риторически, без анкеты: вы всерьёз верите, что двенадцатилетний парень, москвич, притом сын разумной медработницы, в девяносто втором году, мог не знать, что такое «поллюции»?
Ну, если тот «гон», что был на абзац выше, вы приняли как должное, – тогда даже не знаю, кто вы, сколько вам лет, и где живёте, и в каком веке, и какой галактической империи вы шпион на Земле… Но – дружеский совет: постарайтесь всё-таки интегрироваться в человеческую цивилизацию и освоиться с её реалиями!
Нет, всё было гораздо прозаичнее, куда менее драматично. Хотя насчёт «наложить на себя руки» - никакого вранья и преувеличения. Впервые кончив во сне, Лёша подумал: «Ну, наконец-то можно дрочить уже Результативно! Что предполагает и дальнейшее развитие темы…»
ОТРОЧЕCТВО. ТЁМНАЯ СТОРОНА. 1993
«Ведь пылающей тропой мы идём к коммунизму…»
Ночь. Непроглядная и чёрная. В общем – подходящая такая ночь. Для того дела, каким заняты Лёша и пара приятелей из класса.
Дело важное: Лёша с Игорьком вращают тяжеленную и огромную, в их рост, деревянную катушку, а Дрон, парень реально крутой, блатоватый и даже -двоюродный брат самого настоящего криминального авторитета, тянет на себя высвобождаемый кабель. Хороший кабель, экранированный, в никелированной оплеточке.
Кабель принадлежит СМУ №… Не важно: какое-то СМУ, озабоченное «элитным жилищным строительством». Заметим, СМУ не давал ночным визитёрам никаких полномочий на подобные вольности со своим имуществом. И вообще не ведает об их присутствии на стройплощадке. Что не может не радовать Лёшу и его товарищей!
Вообще-то, теоретически Лёша в курсе, что красть – грешно. Однако взыскательная система его моральных ценностей не желает довольствоваться таким примитивным, чёрно-белым и абсолютным императивом. Он уже умеет различать оттенки: «крысятничество» у своих - дело одно, а «честное пацанское бомбилово всяких элитно-строительных пижонов» - совсем другое.
Да и времена неоднозначные, нетривиальные. Приватизация идёт полным ходом – и любой первоклашка ведает, с какой честностью осуществляется сей процесс. Честнее и проще – некуда: захапывается всё, до чего дотягиваются руки. Когда же не дотягиваются – это проблема рук, а не совести. И уж просто грех не поживиться тем, что лежит так плохо. Совсем ни к чёрту лежит. Всех-то дел: пролезть в щель под забором, пробраться мимо фонарей, и…
И потом: Лёша почему-то уверен, что если пристрастно расспросить кое-кого из будущих жильцов этого элитного дома о судьбе шестнадцати тысяч полновесных рублей, лежавших в девяностом году на сберкнижке его матушки, откроются поразительные вещи! Но даже если и не конкретно этого элитного дома, или не конкретно той сберкнижки – так ли уж это важно?
Конечно, высокие материи – это высокие материи, однако… и строительные материалы нынче в цене, скупаются охотно! Между тем, зарплаты матери хватает едва-едва, а братец растёт вместе со своими потребностями. Да и сам Лёша – не дошел ещё в школьной программе до «Преступления и наказания», где патологический неудачник Мармеладов убеждает: «Бедность – не порок!».
- Так! – Дрон останавливает приятелей жестом и шёпотом. – Пацаны, харэ! А то через забор не перекинем!
Пару секунд возится с ножницами по металлу, перекусывая кабель. Лёша утирает пот. Дело…
- А ну стоять! – выход из складского закутка, где орудует троица, закрывает рослая фигура в серой телогрейке. Подслеповатый фонарь матово поблескивает на чёрном железе автомата.
Все замирают на месте. Души ушли в пятки, а то и ниже, в припудренную цементом землю. Дёрнешься – и душа точно вон!
Через минуту троих разорителей строек заталкивают в милицейский уазик. Экстремально настороженные Лёшины уши улавливают, как один из ментов – тот самый, здоровенный, с автоматом, - недовольно ворчит в адрес сторожа стройки: «Что, сам не мог разогнать? Чуть что – сразу «ноль-двакать»?»
Сторож, грузный мужик с одутловатым испитым лицом, негромко и неловко оправдывается:
- Да я чо? Я СКРЕБОТ услыхал – а выяснять, кто да чо… Мало ли… Нет, ну знал бы, что щенки…
Мент кривится.
В уазике милиция проявляет надлежащую строгость. Стращает «служебными» переговорами между собой:
- Ну чо, Паш, оформлять будем – или как обычно, за МКАД?
- Да я думаю, как обычно. Хотя… Знаешь, мне тут пару почек заказали, для пересадки. Так может… - многозначительно кивает на задержанных, нахохлившихся на заднем сиденье.
Тут Лёша не сдерживается и фыркает. Он, конечно, юн, но достаточно опытен, чтоб не верить в такие дурацкие спектакли. Дрон же – сидит ни жив, ни мёртв. Его опыт больше – как раз для того, чтобы верить… Авторитетный родственник ему много чего про милицию рассказывал.
Но сейчас – Лёша ближе к истине. Как ни грустно ментам это признавать.
Не желая признавать разоблачение розыгрыша, сержант, сбоку подоткнувший своим телом всю троицу, делает свирепое лицо и отвешивает Лёшке подзатыльник:
- Ты чо лыбишься, баклан? Смешное что-то очень? Сейчас плакать будешь!
- Обещаю! В три ручья! – торжественно обещает Лёша. – Только почки не режьте: они у меня отравленные.
- Да с чего бы? – интересуется усатый ражий мент с автоматом.
- Экология! – лаконично отвечает Леша – и развивает мысль, влекомый порывом вдохновения: - Всю окружающую среду засрали! Заводы… фабрики… стройки… Куда ни плюнь – везде домины строят. Да всё такие элитные – умри всё живое!
Милиция размягчается, подсознательно чувствуя в Лёшиных речениях «классовую близость». Милиция прекрасно понимает, что сама она – никогда не получит ключ от квартиры в спасённом от разорения доме. Милиция снисходит до улыбок.
Но тотчас снова напускает строгость:
- Ладно! Так и быть – на первый раз отпустим, сажать не будем. Фамилии и школу – назвали быстро!
- Школа – два пять раз. Двести пятьдесят первая, в смысле. Седьмой «Б»… - Лёша Зимин понуро и обречённо, против воли делится конфиденциальной информацией. – Алексей Щукин.
Школа, разумеется, тоже указана не родная, а соседняя «франкоязычная». Вряд ли менты хоть немного верят ему – да им и всё равно. Они и не собираются связываться с малолетками: мороки не оберёшься – и не дай бог у кого синяк где обнаружится. И вообще, если они на кого и злятся – так это на робкого сторожа, за его дурную склонность отвлекать людей от дела ради всякой ерунды.
- Ты! – правоохранительный перст, жёлтый от нервического никотина, тычет в Дрона.
- Иванов! – выпаливает тот, всё ещё не оживший до конца.
Автоматчик хмурится:
- А если подумать?
Действительно, глупо получилось: от крайнего смятения Дрон назвался настоящей фамилией.
- Козлов он! – бойко «закладывает» Лёша.
- То-то же!
Задержанных подбросили до указанного наобум дома – и там «расконвоировали» вчистую. Но с грозным напутствием: «Больше не попадайтесь! А то – горе узнаете!»
- Слушай, а почему ты меня как «Козлова» предъявил? – озадаченно и подозрительно интересуется Дрон.
- А, что «Петровым» нужно было? – огрызается Лёшка. – Или – «Козловым-Сидоровым»?
- Ну… А ты это – без подковыры?
- Без!
Дрон успокаивается. Молчаливый Игорёк вдруг испытывает приступ раскаяния:
- Надо ж, невредные мужики попались. А я им – спецом полную машину песку натряс, со штанов!
Все трое ржут – немного истерически.
Лёша никоим образом не нарушил обещание, данное милиции. В смысле, больше на расхищении стройматериалов не попадался. Милиции. Правда, пару раз – был пойман охраной (более расторопной, чем тот пивной дядька). Но, как Лёша сам признавал, отделался в обоих случаях дёшево. Главное - мать ничего не узнала.
В первый «провал» скучающая охрана поила всех троих чаем и припрягла к разгадыванию кроссвордов. До утра, «до метро». Доброй охране было невдомёк, что за забором стоит Лёшина «копейка», угнанная тайком из гаража для тёмных и противозаконных целей. Использовать машину «в акциях» Лёшу таки уломал Дрон, взяв на самое банальное «слабо». Лёша чертовски угрызался своим малодушием и до одури боялся «попалиться» на семейной машине. Тогда уж мать точно узнает… Но – всё обходилось. Не в последнюю очередь – благодаря несомненному Лёшиному обаянию и риторическим талантам. Как он узнал чуть позже, то, что он делал с государственными и частными суровыми лицами, называлось «убалтывать». Тогда словечко ещё не вошло в моду.
Обошлось со сторожами и во второй провальный раз, хотя охрана попалась злее: основательно отходила всех троих объектом незадавшейся кражи – кабелем экранированным, многожильным. Поэтому, когда «перевоспитанных» грабителей усадили пить чай и разгадывать кроссворды, было изрядно больно, но Лёшка зла не таил. Попался – чего уж там обижаться. Бизнес есть бизнес, а деловой риск есть деловой риск.
И, невзирая на редкие досадные промашки, бизнес приносил недурной доход. При невеликих своих запросах Лёша почти ни в чём не испытывал стеснённости. Только в одном – как бы всучить деньги матери.
В благодарность за первую пожертвованную «стобаксовку» щепетильная Надежда устроила сыну по-настоящему инквизиторский допрос на тему «Откуда такие деньжищи?»
Не меньше часа потребовалось Лёше, чтоб убедительно наврать что-то про «мытьё машин» и «торговлю газетами». В конце концов, Надежда сотку приняла, но наложила категорическое вето на дальнейшую трудовую деятельность: «Обещай, что никогда больше МОЙ сын не унизится до мытья машин и торговли газетами!»
Говорила что-то и про успеваемость в школе – хотя учился Лёша уверенно средне: не хуже, чем мог позволить живой ум, но и не лучше, чем допускала естественная лень и озабоченность «реальными делами».
Лёша был весьма сердит на мать, с её упрямством, снобизмом и близорукостью. «Вот ведь блин: «Никогда не унизится до мытья машин!» Ясный хер, не унижусь: не лох! Но постанова хороша: у неё под носом сын вором растёт – и хоть бы хрен!»
С того дня Лёша подкладывал деньги в семейную кассу исключительно тайком, по-воровски. Но с младшим братцем не церемонился: тот, в свои восемь лет, оказался куда более благодатным объектом меценатства. И, что главное, – ехидничал без устали, снискивая (так правильно? – но он это делал) щелбаны, однако в важных вопросах умел хранить молчание поистине «омерционное»…
Всё шло замечательно, если б не одно «но». Лёша дружил с головой и понимал, что скоро эта насквозь криминальная «лафа» кончится: четырнадцать лет не за горами, а на зону его не тянуло нисколько. Да там школу каждый день посещать придётся – что вы, что вы!
В остальном же, если не считать хищения и сбыта электрокабелей, баков с тикуриллой и пинотексом, сантехнических штучек и прочих вкусностей, произрастающих на элитных стройках, Лёша был почти законопослушен. Даже на учёт в милицию не попал – ни за драки, ни за какие-либо ещё свои мелкие шалости.
Так пора было «выходить из тени» целиком, искать законный (или – хотя бы условно законный) приработок. Наиболее достойными Лёше казались два варианта: участие в каких-нибудь коммерческих автогонках и альфонсизм.
Для первого нужна была нормальная машина. Для второго… нужно было научиться соблазнять девушек. Оно ж – и для личного развития полезно. Даже – необходимо: будучи просвещённым подростком, Леша не слишком-то комплексовал по поводу своих «сольных партий» как таковых (скорее, гордился своей способностью легко «выходить на бис» по три-четыре-пять раз в день), однако, как абсолютно всякий подросток, не мог не томиться исключительностью – покамест – сольного исполнения своих эротических желаний.
Всячески экспериментируя и проверяя себя в условиях, «максимально приближенных к боевым», Лёша проявлял изрядную изобретательность, жертвами которой становились:
Цветочная ваза с достаточно узким горлышком;
Плюшевый дракон, подаренный одноклассницами на двадцать третье февраля;
Пылесос «Тайфун» (обошлось без травм);
Жестяная банка с солидолом (сказывалась любовь к технике);
Щели между подушками его диванчика;
Вся прочая домашняя утварь и мебель, всё хоть немного мягкое или хоть условно кругло-дырчатое, что попадалось Лёше под… под руки.
Разумеется, хоть Лёша и не комплексовал, а экспериментировал, опыты свои проводил в тайне, достойной Лос-Аламоса середины сороковых (вернее, проект «Манхэттен», насквозь пронизанный щупальцами заокеанской разведки, был трижды недостоин той шпионской смекалки и бдительности, какую являл Лёша, скрывая свои экзерсисы и заметая следы).
Сейчас, впрочем, он болтает об этом без особого стеснения, а только лишь со смехом. И когда его спросили, каково ему будет, если подобные детали его «жития» попадут на глаза широкой общественности, а особенно – кому-либо из его бывших пассий, он лишь скривился:
«Уй, знаешь, абсолютно пофиг! С широкой общественностью – мне как бы не ебстись и детей тем более не крестить… Да и в президенты я не баллотируюсь. А с девчонками… Видишь ли, если заходит достаточно далеко, дальше банальной ебли, – наступает такой момент, когда они хотят, типа, полной откровенности. И тогда ты им рассказываешь, как, во что, обо что, и с какими прибабахами дрочил в детстве. Конечно, с ужимочками, ухмылочками, весь из себя стесняющийся: типа, самые сокровенные тайны выдаю, как, натянув два презера, в банку с солидолом тыкался. Они млеют: они верят, что это и есть самое-самое такое не ****ь какое интимное и сакральное для любого пацана. Млеют – и ценят. Некоторая пауза – а потом ржём! Ведь натурально забавно…».
Разумеется, тогда Лёша ещё не был таким тонким экспертом в женской психологии и знатоком женского знания о мужчинах – но кое-что уразумел вполне верно. Про девушек Лёша давно понял, что им нравятся или смешные, или крутые. Но лучше – «два в одном».
Для первого ему вполне хватало ума и артистизма. Для второго – пришлось походить по всяким секциям, где учили телесному совершенству и «воздействию собственным усовершенствованным организмом на менее совершенные организмы ближних».
Кёкушинкай Лёше не пришелся: жестковато. Ни уму, ни сердцу – одни только синяки на прессе. При своём щуплом сложении он банально и скучно летал от стены к стене.
С боксом было повеселее – но секция закрылась по коммерческим причинам.
А в четырнадцать Лёша, по рекомендации Дронова родственника-уголовника, устроился в очень толковый и довольно закрытый кружок, где под абстрактным названием «рукопашный бой» преподавался самый натуральный самбоуд с крепкими элементами унибоса – как много позже понял Лёша (Считайте за сноску. Об этимологии боевых искусств рассуждать тут не будем, но ясно, что и «ударное самбо», и «универсальная боевая система» в чём-то восходят к карате и ушу, в чём-то – к греко-французской (классико-вольной) борьбе, в чём-то - к иным традициям. Но в чём-то – купируют возможности единоборств чарующего Востока в угоду скорейшей обучаемости азам… )
К слову, тогда же, в свою четырнадцатую весну, Лёша лишился (начал лишаться, поэтапно) девственности – с той самой Наташей Р., невольной виновницей его «первичного», ночного подобного события, случившегося двумя годами ранее.
Это понравилось Лёше куда больше кекушинкая.
Но всё же Лёша возмужал не окончательно. Ибо Наташа берегла себя для будущей карьеры (бывают же в четырнадцать лет наивные девушки, которые полагают свою девственность неким стартовым жетоном для карьеры… Да кого в мире карьеры интересует девственность? Нет, в мире карьеры важен профессионализм, во всех существенных аспектах! Но Наташа была тогда юна – а Лёшка не настаивал).
Не настаивал – и ограничился малым. Ограничился кратким (и случайным, не предвиденным для него) сеансом «ораторики» в подвале родной школы.
И Лёша с честью выдержал испытание: разрешился собою… от страха, когда грянул звонок.
И тогда он понял: «Если в таких условиях способен – значит, в нормальной постели смогу… Ну, уж точно смогу!»
ГЕРОЙ ПРОДОЛЖАЕТ МУЖАТЬ
«Плюшевый Мишутка
Лез на небо
Прямо по сосне…»
Чем больше Лёшка думал о себе и своём месте в сём мире, тем больше убеждался в том, что место его – не может быть хоть сколько-нибудь значительным. Его тщедушия просто не хватит, чтоб занять собою сколько-нибудь серьёзное место. Потому что он, если уж набраться хоть какой-то смелости и посмотреть правде в глаза - жуткий трусишка, боящийся практически всего и скукоживающийся в микроскопический комок от малейшей угрозы.
Лёша, объективно избавленный от всех эдиповых заморочек (вроде бы… на самом деле, память отца ещё сыграла шутку в Лёшиной биографии), обнаружил в себе столько фобий, сколько не снилось ни Фрейду, ни Фромму.
Во-первых, он боялся темноты. Он боялся её всегда…хотя, конечно, когда в ранние годы спал в одной комнате с матерью – вера в её невероятную силу борола страх перед мраком.
Когда ж ему исполнилось десять - он на свою беду брякнул, что будет спать в другой комнате, ибо уж взрослый. На самом деле, Лёша не был уверен, что вовсе сумеет заснуть от страха. И потому крайне благодарен «мелкому» (тогда – пятилетнему), который тотчас изъявил желание переселиться к старшему брату. Ему-то, младенцу – что? Конечно, он тоже боялся темноты – но ведь Лёша, большой, бесстрашный и почти всесильный, рядом? И Лёше, волей-неволей, пришлось притворяться большим и бесстрашным. Он стыдился признать это, но в присутствии «младенца» было единственное его спасение: темнота, поделенная с кем-то, хоть с «мелким», которого нужно оберегать, вразумлять – «Ой, Лёш, чегой-то там в углу? ---- Да тень, блин, спи, дурачок!» - она и для него была темнотой меньшей и менее страшной… И, укреплённый инстинктом «сбережения рода», Лёша успешно ещё много лет дурачил наивного родича.
Впрочем, то было давно: теперь, в четырнадцать, Лёша почти что не страшится недостаточной освещённости. В своей комнате, где посапывает «мелкий» - нисколько не страшится. Всегда найдёт в себе силы рвануться к выключателю…
Ещё – чего он перманентно боялся? Да проще сказать, чего не: скорости и машин. А всё остальное… Катастрофа по всем позициям!
Высоты? Да до полной потери разума и контроля! В четыре Лёшиных годика, когда «копейки» ещё не было и Зимины (тогда – в полном составе, только что без «мелкого») ездили на свою дачу, им приходилось преодолевать станционный мост над железнодорожными путями (ужасно высокий, ужасно опасно висящий над проводами, поездами и бездной). Первый раз Лёша, кое-как вскарабкавшись наверх, категорически отказался сделать хоть шаг вниз, на щербатые бетонные ступеньки, навстречу бездне, поездам и проводам. Позорно сел на асфальт и намертво вцепился ручонками в прутья ограждения.
Отец не кричал, не стыдил – он без слов поставил свой рюкзак рядом с Лёшей. Расстегнул, принялся деловито, с улыбкой анти-Деда-Мороза, вытаскивать из брезентового лямочного мешка пластмассовые машинки… совочек… плавательного крокодила...
«Сейчас я засуну тебя туда – и мы всё равно спустимся. Но подниматься за твоими игрушками – некогда! На автобус опоздаем. Думай сам…»
К некоторой Лёшиной реабилитации, жадность и вещизм возобладали: кое-как, держась за отцовскую руку, младенец снизошёл на твердь...
И то было самое яркое впечатление об отце, сохранившееся в детской памяти.
«По ходу, классным парнем он был, Святослав Зимин… Жаль, свиделись мало…».
Засела в сознании и главная мысль: «Будешь цепляться за ограждения – тебя всё равно куда-нибудь засунут, в место тёмное и тесное!»
Поэтому, чуточку повзрослев, Лёша понял: концепцию надо кардинально менять, а свои страхи – если уж изжить невозможно, то как-нибудь дурачить их. А если не сами страхи – то доверчивых сверстников, старших товарищей и – особенно – девчонок.
Апофеоз борьбы с фобиями выдался на десятое Лёшино лето, проведённое на той же даче, а от рождения - четырнадцатое.
С того бревна над озером (в дюжине метров над поверхностью, притом – без опоры для рук, и притом – висящего практически над срезом берега, так что ещё оттолкнуться надо) прыгали всего трое мужиков, и все – «солдатиком». Ндя? Лёша – прыгнет «рыбкой»! На что? На литр спирта! (тогда ещё были в ходу литровки голландского «Ройала», любимые пролетариатом и детьми)
И Лёша прыгает. И никто не догадывается, что, по хорошему счёту, шатаясь на вибрирующих коленках, еле-еле удерживаясь на корявом бревне, до белых пальцев вцепившись в тонюсенькую берёзовую веточку, герой близок к инфаркту. Но разве может субъект, полумертвый от страха, сигануть в воду так элегантно, да ещё выкрикнуть при этом «Джеронимо!», так задорно и звонко?
Лёша, будучи парнем честным, впоследствии не таил от приятелей своей трусливости. «Да я, блин, три раза обоссался, пока там стоял! И вааще, я не прыгнул – я в обморок хлопнулся!» Но ему не верят и почему-то приписывают какую-то исключительную смелость и даже отчаянность.
Впрочем, не верят в его робость не все и не сразу. Вскоре он убеждается, что заключение пари на какие-либо нетривиальные действия приносит выгоды. Это забавно: все заключающие пари большие парни и взрослые мужики видят, что он – малолетний трусёныш. Но они не видят главного: его безусловная трусость – прежде всего в боязни собственного изъявления, потому он готов на любое отважное безрассудство, только бы прикрыть свой страх, которого больше всего и боится. Так просто – и так им недоступно. Что ж: их проблемы! И мужики, заключающие пари, – просчитываются. В его пользу…
А потому и прыгал он в воду откуда угодно, и забирался на самую верхотуру корабельных сосен, где кажется, будто каждый порыв ветра норовит пригнуть к земле… ну, не к самой земле – каких-то тридцать метров (или – километров?) до неё остаётся – но болтаешься на стволе почти что горизонтально…
Один раз один местный паренёк, того же, лет четырнадцати возраста, предложил ему такое пари: прошмыгнуть под колёсами двадцативосьмитонного Белаза, что разъезжали по тамошнему карьеру. Под колёсами нестоячего Белаза, разумеется. А наоборот – на полном ходу, где они с горочки, из-за поворота скатываются… Колёса – почти в рост (если не человека – то подростка точно). Огромные, ревущие, фырчащие твари…
Лёша не боится машин? Увы: и тут облом! ТАКИХ машин Лёша боится панически, страхом животным. Однако куда больше, и страхом человеческим, боится он… - ну, вы поняли.
Забились с тем пареньком на сто баксов. Лёша исполнил… Самое интригующее было – удирать по лесам и топям от водителя Белаза, который, по понятным причинам, совершенно не хотел видеть окрестных подростков намотанными на свои шины и стремился донести до них, насколько он этого не хочет. Долго стремился, километра два бегом, с монтировкой наперевес…
Но – оторвались. И приятель не оплошал – сто баксов выдал, хотя и с весьма скорбной миной.
Правда, как выяснилось очень скоро, мальчик добыл потребную сумму своим трудом, но труд сей был немудрящ: он попросту проник в комнату своей старшей сестры и извлёк «франкловую» бумажку из её секретера, надеясь, что «эта мажорка и считать их не станет».
Но сестра, годами семью старше, действительно с неплохим заработком бухгалтерша неплохой фирмы, баксы свои таки считала – и схватила братца если не за руку, то за всё, за что можно схватить существо мужского пола. А хватка у нее была деловая и жёсткая. Братец покаялся.
Сестра, заинтригованная рассказом, запросила Лёшу, как окончательно бенефициара. Тот явился на встречу, держа себя прелестно нагло: он давно понял, что девчонкам особенно нравится стиль поведения, в котором демонстративное, обезоруживающее нахальство мешается с застенчивостью, иногда (исподволь) проступающей наружу. Впрочем, даже если б он ничего такого не понимал – подобный стиль балансирования на острие наглости и робости, видимо, для него просто… органичен, что ли?
Девица объявила, что поскольку он так и так выиграл пари – и так уж бесстрашно – то, значит, выиграл! А со своими делами и братьями она сама разберётся… но… слушай, парень, деньги деньгами, а вообще ты интересный… тебе сколько, четырнадцать? Чёрт… Но ты не слишком болтливый, нет?
Лёша, которому наскучила эта прелюдия, сказал резковато, но приближая события (в наступление которых сам верил «фифти-фифти», как поручик Ржевский в анекдоте «Но можно и…») - и, вообще-то, вполне готов был, схлопотав оплеуху, удалиться с гордостью и с деньгами:
- Я не сопливый, я не болтливый, я ебливый, если тебе ЭТО интересно…
Девица фыркнула… «Ну и хам, однако…»
И поставила под сомнение.
Так Лёша полностью лишился девственности…
И девица сказала:
- А ведь и не соврал… Ну, впрочем, если кому трепать будешь, про нас тут с тобой – кто тебе поверит?
- Да это не важно. Главное: подруга, сто баков я себе оставлю, да?
Несмотря на свой прагматичный тон, Лёшка был на седьмом небе – и через шесть небес оттуда слышались отголоски его самцово-пацанского кайфа. Конечно, может, никто и не поверит (гхм, и пусть недоумевают: с чего бы он так долго задержался в том доме?), но сам он познал… Да прежде всего: самого себя познал, что способен познать собою кого-то ещё…
Лишь несколькими годами позже, познавши и себя, и собою, многое и многих, он рёк: «Вообще, повезло: классная барышня попалась… и… педагогическая, что ли?»
Одноклассница Наташа Р., как выяснилось осенью, тоже не теряла летом времени, а потеряла кое-что иное. И как сама жаловалась – при обстоятельствах, которые помнила крайне туманно. «Дура я была… что не с тобой». Впрочем, жизнь ведь продолжается?
Жизнь продолжалась регулярно и бурно, и Лёшин половой опыт рос стремительно, как капиталы тогдашних финансовых пирамид. И чем больше становился опыт – тем легче было Лёше сходиться с новыми барышнями, а чем больше барышень, тем больше опыта. Это был очень порочный, греховный круг – но приятный…
ЗРЕЛОЕ ДЕТСТВО. 1995
«Птицы смеются,
вдруг замолчали на миг: надо уметь.
Дети дерутся,
руки спешат напрямик: только б успеть!»
Лёше – пятнадцать. Лёша сидит на бетонном заборе. Забор ограждает футбольное поле. На футбольном поле играют в футбол. «Французы».
Две школы стоят рядом, метрах в ста друг от друга: обычная и языковая французская, «углублённая».
«Французы» называют другую школу «гопняцкой». «Неуглублённые» ребята называют другую школу «пижонской» и «мажорской».
Стычки, понятное дело, имеют место. Стычки имеют все места в округе – во всех местах округи происходят стычки между «углублёнными» и «неуглублёнными» юношами.
Лёше пофиг. Он сидит на шершавом заборе, из бетонных столбиков, рахитически погнувшихся, лепрозно-неприлично выпячивающих арматурные косточки.
Он сидит, наблюдает игру «французов», сплёвывает, комментирует без стеснения:
- Блин, ну вот кто так играет, а? Абы по мячу вдарить – пофиг, куда послать!
Вратарь французского «А»-класса кое-как поддерживает беседу. Ему скучно: драка за кожаный шарик держится середины поля, редко подкатывает к воротам. Но…
«Б»-класс, кое-как овладев сфероидным инструментом игры, двигает в атаку. Вратарь напрягается в стойке…
Удар! Мяч, высоко взмыв над перекладиной, улетает куда-то в микрорайон.
Лёша смеётся откровенно издевательски, кричит неудачливому бомбардиру:
- Ворота – вон они! «Нэ-се-па»?
Пока бегают за мячом, капитан команды «Б» зло и досадливо предлагает нахальному «комментатору»:
- Если такой умный – может, покажешь «класс»?
Лёша снова сплёвывает:
- Да легко!
Вешает футболку на забор, наскоро «разогревается», разметнувшись на гравии в эффектном «шпагате» и резко пригибаясь лбом к коленям. У него отличная растяжка.
В том матче «А»-классу было забито три гола. 3-1. В двух случаях непосредственно перед вторжением в ворота мяч имел физический контакт с Лёшиными кедами.
«Французские» юноши посматривают на Лёшу с уважением. Но кое-кто – весьма косо.
Лёше плевать: ему куда интереснее взгляды «французских» девушек.
С одной из них Лёша заводит роман.
***
Гриша – сын дипломата. Отец обитает в Бельгии. Присылает шмотьё, чистые запакованные кассеты, «навороченные» авторучки. Он лет десять в Бельгии – он, похоже, и не знает, что в России уж давно можно купить всё то же самое. Он и не хочет знать, что творится в России. Он почти не пишет семье – только шлёт свои дурацкие авторучки. Гришу это бесит. Гриша столько читал в книжках, старых и современных, русских и нерусских, про богатых, далёких и равнодушных родителей, шлющих детям всякую ненужную дребедень, что никогда не простит отцу подобную неоригинальность. Да, его это бесит.
Гришу многое что бесит. У него мрачное настроение: три недели назад он поругался с подругой. Одноклассницей – тоже из спецфранцузской школы, где учатся дети дипломатов, шлющих на родину дурацкие авторучки.
С подругой – всё кончено. Гриша и не хочет с нею мириться. И она не хочет: она спуталась со смазливым щенком-гопником из соседней школы.
При этой мысли Гриша выпячивает волевой, истинно лидерский подбородок. Передёргивает широкими, накачанными плечами. Закуривает.
Они – Гриша и два друга – стоят на пустыре. Гриша забил стрелку – всё по-взрослому. Они ждут.
- Интересно, сколько их будет? Десять? Двадцать? Гопня и есть гопня! – будто невзначай бросает один из друзей.
Гриша надменно усмехается.
- Отмудохают нас! – замечает друг, как можно философичнее.
Гриша презрительно исторгает дым через угол рта:
- Они будут полным чмом, если навалятся кодлой!
Вопреки ожиданиям, «противная сторона» заявляется в единственном лице – в том самом смазливом лице того самого щенка с отвратительно живыми золотисто-карими глазами.
Он улыбается, когда подходит к троице. Но видно, что он тоже порядком трусит. Хорохорится – но трусит.
- Ты хотел меня видеть? – обращается он к Грише.
- Так! – Гриша делает властный и убедительный голос, кладёт сильную руку на плечо приглашённой персоны, «по-блатному» растягивает гласные и глотает окончания. Слова чеканит, как баскетбольный мячик – смачно и чётко: - Так, карроче! Чо я хотел – эт чтоб в жизни больше тебя НЕ, ****ь, видеть рядом с Юлькой! Чтоб на сто метров к ней не подходил! Ты поэл? Ты, гопник, меня поэл?
Лёша перестаёт улыбаться. Театрально вздыхает. Держит паузу. Потом снова усмехается, смотрит глаза в глаза, в Гришины нордически льдистые своими золотисто-игристыми:
- Или что?
- Или ****ец тебе! – предельно конкретно сулит Гриша. Его папа – дипломат, но сам Гриша плевать хотел на дипломатичность. И на папу. Который шлёт авторучки.
Встревает один из друзей:
- Слышь, урла, – тебя прямо щас рога обломать?
Лёша фыркает убийственно невинно:
- Да разве у меня тут РОГА?
Гриша бесился? До этой фразы – бесился? Нет, он был совершенно благодушен…
- Ты, ****ь, усохни, чмо! Или в реанимацию отсюда отправишься! – обещает Гриша ледяным (как ему хочется верить) голосом.
Нахальный паренёк снова пожимает плечами:
- Да понятно всё! Я – гопник. А гопников, знамо дело, ****ят. Герои. Втроём одного. Потому что я гопник – а герои с гопниками не церемонятся! Знамо дело!
Сплёвывает.
Грише не хочется сознаваться в этом – но он устыдился.
- Ты чего, задрот, думаешь – я один тебя не угандошу?
Гриша нависает над обидчиком – он выше на голову, крупнее килограммов на пятнадцать. У него – первый юношеский по боксу.
Лёша снова фыркает:
- Думаю? Да рази ж о таких делах думают? Не, думают – на контрольных по-французскому. Как «шерше ля фамм» правильно писать. А тут – «а ля герр ком а ля герр»!
- Ну, значит, понеслась! – Гриша странным образом успокаивается и настраивается на бой. Швыряет кожанку в кусты. Кивает друзьям, предупреждает не без патетики: - Не вмешиваться! Это наше дело!
Через пять минут Гриша, с заплывающим глазом, слизывая кровь, сочащуюся из разбитой губы, тяжело вздымая помятые ребра… всё же впрессовывает наглеца в землю, выкручивает руку, захватывает шею в локтевой зажим.
- Ну чего, прощения просить будем? – хрипит Гриша, мрачный и удовлетворённый.
- А пошёл ты! – хрипит в ответ Лёшка, шмыгая расквашенным носом и отчаянно пытаясь вывернуться. Но нет: Гриша контролирует ситуацию надёжно.
От этого сознания он «добреет», чуть ослабляет давление на кадык оппонента. Спрашивает, будто в последний раз перед казнью:
- Ну чего, отстанешь от Юльки?
- С одним условием… - заявляет поверженный враг.
Это уже что-то новенькое – Гриша, по правде, не ожидал.
- С каким?
Пользуясь передышкой, паренёк обстоятельно истолковывает капитуляционную оговорку:
- Ты будешь приходить ко мне домой каждый вечер… Часов в десять… Нет, лучше – в одиннадцать… Вот… Ты будешь приходить… Заходить в мою комнату… Подходить к кроватке… И ОТСАСЫВАТЬ! – на последнем слове бьёт Гришу локтем в бронированный пресс и рыпается, собрав последние свои силы.
Но Гриша начеку: тут же стискивает объятья почти до обморока.
Через секунду же вдруг отпускает противника, отталкивает. Откинувшись на спину, сипло смеётся.
- Теперь я за Юльку спокоен: реальному пацану передаю! – торжественно объявляет Гриша, когда через пару минут они, кое-как приведя себя в порядок, стоят и курят.
Гриша держит лицо – он знает, что проиграл. Он держит лицо – он всё-таки сын своего папы, дипломата.
Лёшкин роман с Юлькой вышел недолог: девица оказалась той ещё стервой.
А с Гришей они пару раз ходили вместе на концерты Кинчева. Много раз – пили пиво. Сдружиться до «неразлей-вода» не сдружились, но были приятелями.
ВЕЧНЫЙ ПРАЗДНИК ДЕТСТВА. 1996
«Страх выходить за дверь,
Страх выражать свой страх –
Люди смеялись, собаки выли»
Лёше шестнадцать. Он гостит на даче у друга. Не дача даже – дом, купленный в деревне.
Родителей друга нет: они доверяют сыну. Он – ответственный малый. Лёша сошёлся с ним на водительских курсах. Пожалуй, знакомство с этим парнем, Серегой Перервиным по кличке «Трамблёр», было самым ценным, что Лёша вынес с курсов. Ну не водительское же мастерство там повышать? Да кто они такие! Да вообще если б не мать, со своей паранойей, – «получи пока хоть юношеские права, а то заметут нас с тобой!» - в жизни он не унизился бы до этих курсов. И знала б мать, сколько раз он пользовался машиной без спросу… Впрочем, этого ей лучше не знать!
Но инструктор попался опытный и невредный – и с первой же поездки бросил эту дурную затею: делиться с Лёшей сакральными тайнами руля и педалей. Инструктор был мудр, как Александр Филиппович Македонский: тот тоже не порывался учить Диогена философии.
Все зачёты были выставлены Алексею Зимину наперёд и безоговорочно. В результате – юношеские права, новые знакомства и новая кличка. «Алези». В честь известного в то время французского пилота Формулы-1. И – как шутил сам Лёша: «Чтоб, чыста, имя-фамилию не забыть!» Не известно, кто именно придумал это «вензельное» прозвище. Может, и Серега «Трамблёр», Перервин, хозяин дома в деревне, по удобному случаю обращенного в вертеп для шабаша разудалой молодежи.
Сейчас все скучковались у костра. Ночь. Из всего сборища Лёша знает только троих – Серёгу и ещё двух парней, тоже с курсов. Остальные – вроде как местные. Или Серёгины одноклассники. Лёше пофиг – он легко вписывается в любую компанию. Если, конечно, компания стоит того, чтобы вписываться в неё. Тут – стоит: Лёша заприметил двух вполне симпатичных девчушек. Да, очень даже стоит! (Лёша начинает путаться в ударениях). Но пока что он не определился, на какую из них стоит больше тратить усилий. Выясняя это, попеременно смотрит то на одну, то на другую - через пивную бутылку, будто иллюстрируя тезис «Пьянство – путь к разврату». Молчит, имея самый романтический и томный вид.
Говорит Серёга. Ведёт с «сокурсниками»-москвичами фундаментальную дискуссию о паранормальных явлениях. Дискуссия – предметная, в контексте локальных достопримечательностей.
Серёга машет себе за спину:
- Серьёзно! Тут место непростое – что-то такое есть…
- Что-то такое что?
- Не знаю… Никто не знает… Но вот как-то к нам приезжали…
Лёша решает встрять в дискуссию, разражается экспромтом:
- Тута к нам приезжали Малберг и Скалли… Весь компост раскидали – всё ганжу искали!
Серёга не обижается – усмехается, кивает:
- Ну вообще, типа того. Реальные такие научные мужи, с дозиметрами, все дела…
- И чего - немеряно намерили?
Серёга многозначительно поводит подбородком:
- Чего-то намерили. Не радиация – но чего-то повышенное.
Подхватывает кто-то из местных:
- Тут это – астральный фон невзъебенный! Прям по биополю бьёт. *** победишь!
Лёшка, изображая потерю интереса, отворачивается, смачно чмокает бутылку в горлышко.
Аборигены раззадориваются:
- Да реальная фигня! Тут есть такие места, вроде как… прокажённые… Туда и животные на заходят – не дурные! Потому что – фон!
Лёшка издевательски выводит:
- «Здесь птицы не поют, здесь травы не растут»!
Один местный почти что разъяряется:
- Чего, самый маклауд, что ли? С понтом всё похуй? Ты, блин, сходи на старое кладбище! Тут недалеко! Если хоть сто метров протопаешь – с меня реально пузырь белой!
Лёха морщится:
- Лучше – пиво. Ящик. Идёт?
Местные раздумывают. Может, ещё пару часов назад они вовсе не так уж страшились своего «прОклятого погоста», но сейчас они уязвлены столичным скепсисом. Они готовы до последнего отстаивать зловещие свойства своего эндемического феномена. Они пьяны, они совершенно убедили себя в мистических свойствах ландшафта – и оттого сами убедительны в своем пиетете.
Уточняют:
- Ты чего, реально старый погост пройти думаешь? Он потому и старый, брошенный, что фон там недетский! Никто не суётся! Даже днём. А уж ночью…
- Мёртвые с косами стоят… - Лёшка хмыкает и в последний раз прикладывается к бутылке.
- Ну, бля, этого никто не знает… Только ты там и ста метров не проковыляешь – на полусотне обоссышься!
- Это печально! – скорбно кивает Лёша. – Значит, придётся джинсы здесь оставить…
- Чего, без штанов пойдёшь? – со сдержанной иронией осведомляется Серёга Трамблёр.
Лёша кривится:
- Да хоть как. Хоть вааще голяком!
Заскучавшие было барышни проявляют внезапный интерес:
- Голяком? А может, Лёш, поймать тебя на слове?
Лёшка с потаённым удовлетворением отмечает: если их что и занимает в этой дурацкой экспедиции – так это лице(и не только)зрение его в натуральном виде. Пожимает плечами:
- Да мне пофиг. Короче, ящик кто ставит – или глазки строить будем?
Серега «Трамблер» формулирует «задание форта Баярд»:
- Значит, мы подъезжаем к ближнему краю кладбища. Ты десантируешься. Разоблачаешься до основанья, а затем... Мы забираем твои шмотки. И ты идёшь прямо. А мы огибаем кладбище и ждём тебя на противоположном краю, у озера. Главное – всё время прямо, в сторону леса. Не заплутаешь!
Самый крутой парень из местных, племянник районного прокурора, пьяно и демонстративно мнёт пальцами купюры, пересчитывает в свете костра:
- Отвечаю! Ящик Балтики-трёхи. Без базара!
Если верить паспорту, автомобиль ВАЗ-2121 «Нива» рассчитан на четыре персоны. Максимум – на пять. Вероятно, «Нива», оставленная доверчивыми родителями Серёже Перервину – какая-то особенная модификация: в неё легко набивается двенадцать человек. Включая четырёх девушек. Из которых две – не «оккупированные» и достойные Лёшиного внимания.
Машина останавливается. Тотчас из неё вываливается сплетение молодых и пьяных тел, разминается. Лёша закуривает:
- Ну чего?
- Чего-чего? Давай, раздевайся.
Лёша отгораживается от собрания высокой машиной, по очереди швыряет на крышу элементы своего туалета. Футболку, джинсы, плавки. Уведомляет:
- Кроссовки оставлю!
Кто-то из местных дежурно опротестовывает. Серега Трамблёр и девушки взывают к разумному милосердию:
- Да ладно! Ну как стекло, или ещё что подлое?
- Короче, я пошел! – сообщает Лёша – и со всей непринужденностью шагает к роковому погосту, посвечивая в жидковатой июньской тьме огоньком сигареты и незагорелой телесной областью.
Лёша знает, что боится темноты. Всегда знал. Но даже не думал – что до такой степени. И так – иррационально… Панической суеверности, во всяком случае, он за собой не замечал…
Или впрямь такое зловещее это место? Дикое – точно. Заросли полыни, лебеды, крапивы – почти в рост, таящие, или могущие таить… чёрт знает что. Под всё менее уверенными ногами – хрустят сучья. Словно кости… Каждый такой бессердечно громкий хруст подбрасывает жертву собственного пари, будто на маленьких противопехотных минах.
Лёша замирает, вслушивается в ночь. Далеко-далеко, точно из другого измерения, провыла «Нива», огибающая кладбище по просеке. Встала. Заглохла. Всё – больше ни единого цивилизованного звука. Тишина – первобытная, девственная. И далёкий-далёкий собачий вой. Который вдруг начинает казаться всё более близким, и всё менее – собачьим…
Замшелые кресты корежатся, раскидывая свои объятия, будто со всем радушием приглашают в свой мрачный мир. Кресты, покосившиеся, накренившиеся столь причудливо, что навевают мысли о некой активности под ними… О которой лучше не думать… Вообще – лучше не думать.
Не думая, машинально, Лёша подбирает приглянувшуюся палку – длинную, увесистую, крепкую. Поставив себя на место случайного вампира, Лёша решает, что непременно заробел бы от перспективы получить в грудь такое оружие. Впрочем, Лёша не может не признать, что на своём месте, не будучи вампиром, он робеет куда больше, чем самый трусливый и немощный упырь.
Но – всё кончается в этом мире (и даже – у портала в мир иной). Двести метров липкого кошмара остались за спиною. Впереди – ещё полсотни и… безмерно красивые барбарисовые «габариты» Серёгиной «Нивы». Всё ближе, всё отчётливей. Лёша отбрасывает палку. Его шаг – всё бодрее, и хруст сучьев звучит всё задорнее и триумфальнее. Лёша, настроившийся на лирический лад, начинает слышать в этом хрусте какие-то жалостливые, капитуляционные нотки. «Дефлорация девственной ночи» - хмыкнув, думает он. Его мысли явно берут курс на оптимизм.
Он выходит на прогалину, где стоит «Нива», выходит прямым курсом на оптимизм и машину. Выходит резво и беспечно, будто выталкиваемый погостом, уставшим от своего гостя… Лёшка победно потрясает кулаком, и подойдя уж совсем близко, шагов на двадцать, машинально, как давеча подобрал палку, прикрывается ладонями.
И тотчас в его ликующие золотисто-чайные глаза бьёт безжалостный свет галогенок.
«Дальник! Серёга – сволочь!» - успевает сообразить Лёшка, рефлекторно и судорожно переместив ладони на ослеплённые глаза.
В тот же миг – взвизгивает фотоаппарат. Лёша так сконфужен, что впадает в исключительную развязность. Уже не прикрывая какие-либо детали своей конституции, деловито подходит к машине.
- Так! Ну и чо?
- Фотку на память хошь? – Серега лыбится, демонстрирует в окошко свою «мыльницу».
- Успеется… Как насчёт пива?
- Без базара! – без особого огорчения, а, скорее, с охотой отвечает племянник местного прокурора: у него так или иначе имеются лишние деньги и желание употребить их на что-нибудь приятное. Себе – и людям. – В Верховке магазин до четырёх работает.
- А сейчас?
- Без десяти… - Серёга Трамблёр смотрит на часы. – Времени в обрез.
- Да? Тогда… - Лёша мотает головой, недвусмысленно требуя уступить руль.
Серёга не спорит, но саркастично-ворчливо замечает:
- Может, хоть штаны наденешь, Спиди-Гонщик?
Возражают девушки:
- Лёш, не надевай! Тебе и так очень идёт!
Лёшка пожимает плечами, но всё-таки облачается.
- Ждите здесь!
Поехали впятером: выигравшая сторона, проставляющаяся сторона, Серёга и две девушки. Как раз – неангажированные. Вернее, как приметил Лёша, на чёрненькую, Катю, имеет виды Трамблёр. А другая, беленькая, Лена… Пожалуй, она и посимпатичнее!
По паспорту, скорость автомобиля ВАЗ-2121 «Нива» - 135 км/ч. На асфальте. А на осклизлой глинистой грунтовке, петляющей через лес… Что ж, больше сотни Лёша не разгоняется – и так визг девчонок, едва не забившихся под заднее сиденье, многократно заглушает рёв движка.
Через час вся компания, подзаправившись новым горючим-шипучим, плещется в лесном озерке – на удивление чистом и милом.
У Кати, на беду, нет купальника. У Ленки есть купальник, но есть и чувство женской солидарности. Компания вообще собралась приличная: у всех обнаружилось чувство солидарности с Катиным неудобством. И комплексовать ей не дали. Как сформулировал Серёга: «Да, ладно, чо там: Зимин уже открыл эпоху нудизма в деревне Крылово!»
Ещё примерно через час эта дружная компания распалась. Кто-то пополз спать, Серёга уединился с Катей, а Лёша…
Он очень старался, не щадя сил. До поры – Ленка сострадала его стараниям. Но минуте на двадцатой всё же вздохнула (вздохнула – совсем не так, как хотелось бы Лёше):
- Ой, по-моему лампочка горит!
- Какая лампочка? – Лёша замер на распрямленных локтях. Недоуменно глянул вниз, на Ленкино лицо. Та кривовато усмехнулась, прищелкнула его по носу:
- Ну, ты же «автогубитель»? Лампочка давления масла…
- Да я щас того… насос-то подрегулирую! – заплетающимся языком пообещал Лёша – и возобновил «нагнетательную» работу с новым усердием. Однако вскоре был обречен узнать, как жалок и дрябл глумливый латексный язык, не заполненный либидо.
Лёша молчал и курил. Ленка утешительно потрепала его по мокрым вихрам:
- Да не парься! Выпил-то – сколько!
Лёша молчал: бывало, он выпивал и больше, но таких позорных провалов не ведал.
«Может, и впрямь есть в этом ****ском погосте что-то… угнетающее?» - подумал Лёша.
По счастью, Ленка оказалась не излишне разговорчивой дамой, а лето тем утром не кончилось…
ФИНАЛ ДЕТСТВА
«Завтра будет вечно и грешно,
Это не важно, важен лишь цвет травы…
Мышеловка захлопнулась!»
Ленка оказалась хорошей барышней - и совестливый Лёша испытывал перед ней такую жгучую вину за ту «не-со-стоявшуюся» ночь, что усердно «замаливал» до конца лета и дальше – года два.
До того он и представить себе не мог, что какой-либо из его романов в принципе способен так затянуться. Уж тем более было странно, что… «Знаешь, самое странное, что мне её, как бы, хватало… И не то, чтоб в принципе меньше надо было – а то б я огорчился! - но, типа, уже не тащило самоутверждаться, уже поднадоело шарить своим альпенштоком по всем и каждым каньонам… Постарел, видимо… Ну так, изредка-изредка «на стороне», когда уж грех не впасть в грех, чтоб не обидеть хорошего человека женского пола…»
Самое удивительное, что никакой особо бурной и безумной любви между Лёшкой и Ленкой не было, как не было и претензий на подобное: им просто было комфортно вместе. В разных местах. Хотя в собственной квартире Лёша натолкнулся на некоторое неудобство в лице младшего братца.
Поначалу неудобство обходилось просто: сторублевка (в ту пору – сто тысяч, ну да не важно) в зубы и - «иди, мелкин, погуляй часика два!».
«А может, мне интересно? Может, мне просвещаться и формироваться надо? Разве это не долг старшего брата?»
«Чего интересного? Мы, типа того, уроки делать будем!»
«Вот-вот: и я бы просветился, как большие мальчики и девочки уроки делают…»
Полтинник сверху: «Сбрызни! И чтоб тебя два часа искали – и не могли найти!»
И Саша, немного поломавшись, бредёт на улицу, согбенный, обременённый финансами.
Но Саша, в отличие от Лёшки, был малым экономным и рачительным – и вскоре «взяточных» финансов скопилось столько, что парень прикупил компьютер, как ему давно мечталось. Примитивную, устаревшую «четвёрку», с крохотным четырнадцатидюймовым монитором – но этих четырнадцати дюймов хватило, чтоб туда безвозвратно провалилось всё Сашино внимание и вообще весь его детский организм. По уши и выше.
И начались настоящие проблемы: теперь Саша уже не ломался, набивая цену, – теперь он вполне искренне шипел и огрызался.
«Мелкин, пойди погуляй!»
Полное игнорирование сторублевки (уже действительно «сто», без лишних ноликов), положенной на «мышиный» коврик.
«Блин, я работаю!»
«Ну так сохранись – и отдохни маленько!»
«Тут нельзя сохраниться. Я в Инете!»
«Мелкин, будь человеком!»
«Сам будь! Да и вообще, что я на вас, смотреть, что ли, буду? Чего я в Инете не видал?»
Лёша краснел. По Интернету он и сам порой гулял – получая базовые указания от «продвинутого» братца – и имел представление о том, что можно там увидеть. Главное же – одна мысль о занятии любовью за спиной «мелкого», пусть и надёжно прилипшего к монитору, конфузила Лёшу до малиновых ушей.
Встревает Ленка:
«Ладно, Лёш, пошли в ванную, что ли… уроки делать. Хакеров – их бесполезно убеждать. Маньяки!»
Мстительная Лёшина длань сгребает наличность с коврика. Саша не слишком печалится, но осуждает:
«Кролики, блин! И жлобские притом…»
«Повыступляй тут ещё!»
Но в целом его отношения с братцем были вполне приятельские. И весьма доверительные с обеих сторон. А со стороны циничного и прагматичного подростка – доверительные до такой степени, что Лёша зачастую краснел от этой доверительности куда гуще, чем от издёвок и подколок (он и сейчас не избавился от своей обворожительной манеры импульсивно, моментально заливаться краской всякий раз, когда не может вогнать в краску других).
Саша, с совершенно деловитым и даже академичным видом, ошарашивал Лёшу самыми пикантными вопросами, задавая их вполне буднично:
«Слушай, Лёх, а вот ты когда первый раз кончил?»
Лёшка краснеет. Прикидывает про себя: «Где-то лет в двенадцать, но по статистике это, вроде, рано. Ему – как раз двенадцать. Судя по вопросу – сам ещё НЕ…».
Отвечает:
- Не помню точно. Да и не парился особо… Когда будет – тогда будет. Всяко – не миновать!
- А кто парится? – обижается Саша – и тоже немного краснеет. – Ладно, а когда трахнулся первый раз?
«Он так спрашивает, будто или анкету ведёт, или план личного развития в тетрадочке расписывает… Блин… Наверно, и к лучшему, что у меня старшего брата не было… Может, и младшего - придушить проще, чем психику его оберегать?»
- Не помню, пьян был! – отшучивается Лёша.
- Но Ленка у тебя не первая?
Лёшка сглатывает, поперхнувшись.
- Ленка у меня – АКТУАЛЬНАЯ! А вообще, мы с ней уроки делаем… И будешь ей хамить - …
Но Саша, на самом деле, и не хамит. Они даже вполне дружны с Ленкой. Она – так в полном восторге. «Вот жалко, что у меня никаких таких зверюшек нет. Такая прелесть!»
С Лёшкиной матерью у Ленки тоже вполне нормальные отношения. «Хорошая девушка. И меня нисколько не стеснит, если она и на ночь будет у нас оставаться. Даже не понимаю, почему вы с ней так… украдкой… «контрой»…»
Лёша краснеет. Надежда, рано лишившись мужа, явно переоценивает взрослость старшего сына. «А как же шпионские игры?»
- Мам, да мы, вообще-то, уроки с ней делаем… А ночью – какие ж уроки?
- Хочешь об «уроках»? Ну давай об уроках. На самом деле, Лёш, тебе не мешало бы немножко поднапрячься и подналечь. Смотри: поступать надо…
С одной стороны, это верно: Лёша год назад закончил школу (как и Ленка – поэтому их типовая оговорка «уроки делаем» была даже по-своему юмористичной). Сразу поступать не стал: подготовиться, подсобраться. Да, по идее, надо бы. Что в «московский арбузодробильный», в смысле, в МАДИ, в Автородорожный – это Лёша давно решил. Но… Есть проблема: ему категорически лень «поднапрячься и подналечь». Он не хочет ни учиться, ни жениться (даже на Ленке – об этом у них и разговору не возникало, разве что в шутку). Он не хочет становиться достойным и «стабильным» членом социума, ни в каком смысле. Он вообще не знает, что намерен делать дальше. Работать? Он кое-как и кое-где подрабатывает, в том числе и на коммерческих тайных, насквозь бандитских ралли – и водится с тёплыми, но «нехорошими» компаниями.
«Если так дальше дело пойдёт – сопьюсь к чёрту!»
А даже если не сопьется – что из этого? Мать мечтает о его поступлении в вуз. По-иному и не мыслит. Не ради карьеры, не ради «уклонения от священной и почётной» (у Лёши отец погиб на службе в вооруженных силах, поэтому, согласно закону, Лёша избавлен от проблем, нависающих над миллионами молодых компатриотов). Нет, Надежда считает, что высшее образование – необходимый элемент престижа. У неё оно есть, у мужа было (пусть и военное) – а кто будет её сын, если не получит то же?
Лёша и сам считает – что надо бы поступить, но… Ломает учиться! Неразрешимая дилемма: оставаться «необразованным» - позор, но учиться – никакого желания. И какой выход? И он всё больше склоняется к мысли, которую раньше счёл бы безумной. Он сам не слишком разбирается покамест в своих мотивах, однако именно тот факт, что его отец своею смертью дал детям законное освобождение от своей доли, – по сути, не оставил Лёше иного выбора.
«Скажу честно: если б не это, хрен бы они меня получили! Потому как уж, хоть много кого я имел в рот, любя и нежно, но никого я не имел в рот так самозабвенно и проникновенно, как ****скую Российскую Армию! И сложись по-иному – я бы, конечно, как все, ныкался по потайным хавирам и всячески бы ховался от этих уродов. Но – они за мной и не охотились. У меня – самый легальный откос. То есть, понимаешь: совсем неинтересно, неспортивно получается!»
В самом деле, Лёша до такой степени ненавидел дисциплину, муштру и военщину, что… всерьёз решил «поиметь» эту ненавистную армейскую машину собственной раздолбайской персоной.
Сцена в военкомате.
«Слышь, парень, ты чего: под дурку косишь – или в натуре дурак? Ты ж освобождённый!»
«Слышь, полковник, тебе план выполнять надо – или где?»
«Да уж как-нибудь… Иди, гуляй!»
Этот матёрый работник военного комиссариата, пожалуй, впервые столкнулся с подобным волонтёрством. И Лёша не понимает, почему полковник с таким упорством препятствует его естественному (если верить Конституции) желанию. Лёша думает, что у мужика просто сработал приобретённый за годы работы рефлекс: никогда не идти навстречу бесплатно, не уступать ни в чём, не важно, чтО просят.
На самом деле всё обстояло проще: генерал Вячеенко, бывший командир эскадрилии «фланкеров», к тому времени перебравшийся в Генштаб, не так давно провёл разъяснительную работу с военкомом на тему «И думать забудьте трогать этого парня!» Поэтому теперь полковник пребывает в некотором затруднении и раздражении. Лёша – тоже, о чём спешит уведомить:
«Слышь, полкан, ты чего – совсем мудак, или как? Я в армию хочу! Хрен ли ты меня гонишь?»
Только сейчас полковник замечает, что собеседник изрядно пьян.
«Да вы пьяны, молодой человек! Идите проспитесь!»
Леша проспался – но блажь из головы не выветрилась, и был он упрям.
Выдержал и решительный разговор с дядей Борей Вячеенко.
«Лёш, я не понимаю – ты что, за отца мстить решил?»
«Да какое там, нафиг, мстить? Мы сейчас разве с Афганом воюем? Нет, просто надо бы… сходить, посмотреть, как там, в этой армии…»
«Хреново там! Всегда хреново было – а сейчас полный бардак и беспредел!»
«Ну вот и заценю…»
«Что – «жизнь узнать» захотелось? Горизонты расширить?»
«Вроде того…»
«А вот говорят ещё, что тюрьма многому учит. Может, тоже «заценить» стоит? А?»
«Да пока и армии хватит. Короче, я решил. Не отговаривайте. И не мешайте!»
Наконец, Борис Вячеенко сдаётся. Думает про себя, что, в конце концов, со своим водительским мастерством Лёша, мягко говоря, не пропадёт. А уж он, не последний работник Генштаба, поспособствует…
Лёша не телепат – но эту очевидную мысль читает. И тут же категорически предупреждает:
«Только генералов я возить не буду! Если к какому-нибудь такому меня пихнёте – завезу в Чечню и «чехам» в рабство продам! И это на вашей совести будет».
Борис смеется. «Может, ещё и Родина спасибо скажет… Ладно, а куда?»
«В спецназ. По здоровью прохожу»
«Пока – да. А вот через два года – не знаю, как у тебя со здоровьем будет… Жёсткое это дело».
Лёша молчит: «Я решил!»
«Хорошо. Если пройдёшь тесты – устрою в одну часть. Пожалуй, лучшая… на всём постсоветском пространстве. Но вот что выживешь там – никакой гарантии».
После заседания призывной комиссии Лёшу попросили проследовать в соседний кабинет и побеседовать с каким-то старомодно-роговито-очкастым гражданином, в комиссию явно не входившим.
«Да сколько ж можно этих собеседований и проверок! Знал бы – в институт бы лучше поступил!»
Но оказалось – корреспондент «Красной звезды», желает взять интервью у такого исключительно сознательного юноши. Репортаж воспитательного значения.
«Почему вы всё-таки решили пойти в армию?»
Лёша выпячивает челюсть, деревенеет лицом, прячет всякую живость своих золотисто-чайных глаз под чёрными очками:
«Потому что я осознаю, как много должен Родине, и решил исполнить свой долг. По-моему, всякий мужчина должен хоть раз в жизни взять в руки автомат и сделать что-нибудь приятное для своей страны и народа. Например, кого-нибудь убить!»
«Это вы серьёзно?»
«Воинский долг – не тема для шуток. К тому же, я знаю, что армия – это школа жизни и мужества. А я очень нуждаюсь в дисциплине и воспитании личности. Потому что я расхлябан, несобран и морально разложен. Путаюсь с падшими женщинами и даже занимаюсь онанизмом. Надеюсь, армия вышибет из меня эти глупости. Особые надежды – на пищевой бром!»
Корреспондент не выдерживает, фыркает. Доверительно признается:
«По правде, когда готовился к интервью – думал увидеть этакого полного отморозка с тремя извилинами. Нда… А ведь в газете придётся писать какую-то подобную фигню – вроде того, что ты тут нагородил…»
Лёша снимает очки:
«Да пишите, что хотите. Напишите, что чечены изнасиловали мою кошку и съели мою собаку на курбан-байрам. И теперь не будет мне покоя, пока не сожгу пару-тройку аулов!»
«Ну, на Чечню ты малость не успел… - как потом показала история, Лёша не то чтобы не успел – он промахнулся, попал между двумя чеченскими кампаниями… почти промахнулся. – Ладно, а на самом-то деле почему пошёл?»
«А хрен меня знает…»
Мать восприняла Лёшино решение на удивление спокойно: возможно, она так верила в «ангелохранительское» всемогущество дяди Бори, что и не видела причин для тревоги.
Ленка… Да тоже не убивалась, не выла в голос и не портила себе прическу.
Апрель девяносто восьмого. Родители Ленки укатили на дачу (они не патологические огородники, но любят какие-то цветы, которые высевать надо непременно в апреле), и квартира в полном распоряжении двух молодых и любящих друг друга тел.
Они отдыхают друг подле (и после) друга, поочередно тянут косячок.
«Лёш, а ты точно решил?»
«А что ещё?»
«Нет, ну решил – значит решил! Кстати, хочешь скажу, что буду тебя ждать?»
Лёша делает долгую затяжку. Отвечает:
«Хочешь – скажи, конечно! Только нафиг это кому надо? Нет, есть жлобы-идиоты, которые требуют, чтоб их девчонки гробили два года своей юной жизни, в полной неприкосновенности, пока эти идиоты играют в свою идиотскую «зарницу»… А я – может, тоже идиот, что решил поиграть в ту же игру, но уж… Лен, ну, ты поняла, надеюсь?»
Ленка поняла – и ничего не обещала. По хорошему счёту, и весь взаимокомфортный баланс их отношений уж близился к исчерпанию: обоим хотелось чего-то большего, и оба понимали, что не друг с другом они обретут это «нечто большее».
AFTERLIFE ДЕТСТВА
«Ах, как здесь я, как здесь я,
Ах, как здесь я, как здесь я,
Я становлюсь
Превосходным солдатом!»
Сборный пункт и дорогу в часть Лёша помнил смутно. Вернее, он не питал уверенности в том, что всё, врезавшееся в память, было документальной хроникой событий. Особые подозрения вызывали левитирующие на джетпэках чебурашки с зыбко-синеватыми бородами (впрочем, Лёша не помнил и их: так, потом уж нафантазировал по шаблону).
Как ни удивительно, Лёша тогда впервые попробовал ЛСД. Точнее, понял, что всё, выдаваемое за «кислоту» ранее, являлось, видимо, «отстойным настоем полыни на растворителе».
В поезде он успел с кем-то сдружиться (не очень помня, с кем именно), однако, очнувшись в части (в каком-то бетонном помещении, смахивавшем на раздевалку - с длинными и голыми скамейками и шкафчиками по стенам), Лёша смутно, интуитивно осознал, что рядом - ни единого знакомого лица. Незнакомые же были – ему под стать: тоже новобранцы, тоже похмельные и порядком (беспорядком?) растерянные.
«В поезде селекцию провели, демоны!» - догадался Лёша.
Потом вошёл какой-то мужчина в форме (что странно – исчерна-синей флотской, капитана второго ранга). Вежливо и тихо (спасибо ему!) всех поприветствовал, попросил раздеться для душа (так и сказал, душевно – не «санобработка», а именно «душ») и сложить гражданскую одежду в ящики.
В душевой Лёша кое-как пришёл в себя. Что поразительно (и совсем не соответствовало ожиданиям), душевая оказалась вполне приличной и гигиеничной – не хуже, чем в бассейне ЦСКА.
Тёплые и холодные, контрастные упругие струи смывали похмелье. Лёша уж почти совсем расцвёл – как в помещение вошли четверо парней в камуфляжках и с сержантскими лычками.
- Так! – сказал один из них – видимо, самый главный в четвёрке. – Ну всё: хорош, ****ь, друг у друга рассматривать!
Мельком и впервые оглядев прочую голую публику, Лёша убедился, что многие как-то слишком уж поспешно отвернули, даже отдернули взгляды – так, будто подчёркивали, что не от чего было отворачиваться.
Главный в камуфляжке продолжал:
- Это всё, пацаны, ***ня. Я имею в виду, хуи ваши – хуйня. У всех маленькие! Потому что большие – только у отличников боевой и физической подготовки. Потому что средний прирост хуя за два года службы в войсках СпН составляет пять сэ-мэ. И это не реклама, а доказанный научный факт! Ясно?
Лёшка поморщился. «Это чего, блин, за детский сад такой? На каких дебилов это рассчитано?»
Он был всё ещё сердит с бодуна и отходняка. Голова не то чтобы болела, но как-то… гудела. Будто ветер сквозил в ней.
- Так! – снова веско такнул «главный по детсаду» парень. – А теперь – построились все здесь (он махнул рукой перед собой) и слушать всем сюда!
Все построились.
- Смирно! – гаркнул «командир». Обвёл взглядом шеренгу. – «Смирно», ****ь, это значит – руки по швам! Говорю же: нечего вам пока там скрывать, духи! А что не скрывать – тем гордиться надо! Спецназ – стыда не боится и сраму неймёт!
«Уй, бля!» - подумал Леша так раздраженно, что едва не сплюнул сквозь «окислившиеся» губы.
Командир продолжал:
- Сейчас я буду держать перед вами речь. Где объясню кое-какие простые истины. И повторять больше – не стану. Итак, первое. Вы – реально в армии. Как пелось в песенке, You’re in the army now! Второе. Если вы не хотели в армию, но оказались здесь – отсюда только одно следствие: вас поимели! И кто вы в этом случае – сами догадайтесь. Подсказка: самое лучшее – дебилы. Потому что вариантов отмаза – как грязи. И только полный и чмошный лох не сможет отмазаться от армии, если не хочет сюда! Поэтому, будем исходить из той посылки, что вы хотели сюда попасть. Конкретно – сюда, в наш славный, дважды любимый и трижды уважаемый, специального назначения полк номер 128! Потому что уж конкретно СЮДА – вас никто за яйца не тянул. И каждый из вас написал заявление. И таким образом подписался подо всем, что с ним тут будут делать! Поэтому сейчас я вам объясню предметно, в теоретической и прикладной плоскости, что мы тут с вами будем делать. Для начала: жаловаться тут реально некому. Видали чувака в чёрненьком кителе? Так это – единственный офицер на двадцать кэ-мэ вокруг. И тот – мореман. Ветеран и пенсионер. Завхоз, по сути. А рулим – мы. И, как вы понимаете, мы сами прошли через всё сладкое и кислое – ну и уж не откажем себе в удовольствии отыграться на вас, щеглах!
«Интересная у него лексика… Смесь этакого навязчивого блатняка с… даже не знаю…» - подумал Лёша, храня непроницаемое лицо.
«Командир» продолжал:
- И сейчас – обещанная конкретика. Итак, возможно, вы где-то слышали, что в российской армии нет телесных наказаний. И это очень верно. Потому что есть – телесное воспитание. Потому что спецназ – боли не боится. А чтоб совсем не боялся – за каждое малейшее нам неприятное, за каждый невыполненный норматив, за каждое небрежение и, блин, нарушение вы будете получать так, что не только боли – жизни бояться перестанете! Считайте это, бля, тоже элементом физической подготовки. А чтоб с самого начала понятие поимели, пообвыклись – прямо сейчас и пройдёте подготовку вот этим вот самым (он факирски извлек невесть откуда резиновую скакалку) спортивным тренажёром. По двадцать четыре – каждому, по числу месяцев службы. Вроде как, традиция.
Лёша в некотором даже смятении, но весьма презрительном, чайльд-гарольдически скрестив руки на груди, наблюдал, как вполне крепкие и осанистые на вид голые ребята безропотно ложились на длинную скамейку – и «деды» в камуфляжках с обеих сторон от души хлестали эти покорные задницы прыгалками, сложенными вдвое, ручка к ручке.
«Их – человек тридцать! – думал Лёшка. – А этих – четыре. Вот ведь чмо…»
Что особенно поражало его – большинство новобранцев даже и не были как-то слишком сломлены, подавлены, угнетены, или что-то вроде. Его как раз пугало, что они воспринимали как должное всю эту совершенно явную, газетно-классическую дедовщину, против которой он «морально точил когти» ещё задолго до своего волонтёрского визита в военкомат.
Один парень даже попробовал, распластавшись на скамейке, запеть – и не что-нибудь, а старую, бравурно-задушевную «Катюшу». Под аккомпанемент прыгалок получалось и сбойно, и фантасмагорично, и до нелепости забавно. «Вы-Ы-ходила на берег Ка-Ааа-тюша…»
(Потом этот парень так объяснял Лёшке свой малодушный конформизм: «Нет, ну когда четверо так авантажно прут на три десятка – наверно, чего-то хотят этим сказать? И я решил: послушаем! Не убудет! А рыло начистить – никогда не поздно!»)
Старший из сержантов усмехнулся и жестом прекратил «ритуальную» экзекуцию. Помахал кистью, будто расчищая временное пространство для своего очередного спича.
- Так! В целом, товарищ правильно понял неебательски важный тезис о том, что спецназ боли не боится. И товарищ решил выебнуться – что очень даже похвально. Но всё-таки цель – не песенками боль обманывать, а молчанием – потенциального противника. Поясняю на примере: вы в засаде, а вас муравей за яйца тяпнет, или случайная какая пуля-дура по телу шваркнет. И петь про «Катюшу» - оно, конечно, до усрачки пафосно, но ещё предпочтительней – молчать в тряпочку. Что от вас и требуется. И вот поскольку муравьев у нас нет, а патронов на вас жалко – то учимся на тренажёре! (он потряс прыгалками). И будете пищать – получите добавки! Непременно! Но к данному конкретному солисту хора Александрова, конечно, это не относится. Если, конечно, не притушит свой вокал до окончания текущего учебного мероприятия. А вообще, хорошо поёт, каналья… Ладно, ему там четырнадцать осталось – если помню? Продолжим тематические вечера для юношества!
«Хорошо излагает, собака!» - подумал Лёшка. По правде, он был в растерянности. Безусловно, то, что вытворяла эта четвёрка, было дедовщиной в самом натуральном виде. И физическое насилие, и унизительное обращение – всё налицо…
Лёшка, морально готовясь ко всяким грядущим прелестям, старательно разложил по полочкам всё, известное ему про дедовщину.
«Если подрезать их сраные «метры» - ну, отмечать, сколько кому до приказа осталось – так что в этом оскорбительного? Ну, пусть порадуются люди – если так уж им армия остоебенила…»
«…А вот носки стирать – это хрен!»
(Но никто, кажется, и не намекал на подобные обязанности. Несколькими неделями позже один из дедов, будучи невзначай спрошен о «прачечной повинности», скривился максимально презрительно: «Чего сказал? Да я на выстрел из «драгуновки» салагу к своим носкам не подпущу! Мне в них ходить!»)
«Ну и уж понятно, что все эти неуставные применения уставного ремня – это только по моему трупу!»
Здесь, правда, были прыгалки. И вообще было в поведении «дедов» нечто за рамками обычных представлений, почерпнутых из газет и многочисленных рассказов «старших товарищей». Самое же главное: Лёша тогда ещё толком не научился разбираться в тонких материях, вроде интуиции, но не мог игнорировать своё генетически острое чутьё на несуразности и нестыковки… И тогда впервые у него возникла мысль… гипотеза… и захотелось поанализировать… и – поэкспериментировать, пусть даже эксперимент несколько опаснее, чем с плюшевым драконом, солидолом или цветочной вазой.
Когда дошла очередь до него (других «телесно невоспитанных» не осталось), Лёшка, расправив руки и встряхнув пальцами, сказал надменно до байронического:
- Слышь, старшой! Я в армию немножко не за этим пришёл! Если в моей физподготовке сомневаешься – то флаг в руки! Хоть один на один, хоть со всеми с вами!
Двое «дедов», державших прыгалки «наизготовку», заржали без стеснения. Но после все замерли. Саваном повисло молчание.
Лёша, предположив, что разрешить это безмолвие должен именно он, не теряя нахальства, заявил:
- Я сейчас курить хочу. Зажигалка у кого-нибудь найдётся?
Против ожидания (как потом узнал Лёша, его действия были «вариантом номер семнадцать», не самым типичным, но и не самым редким), один из «дедов» протянул ему «зиппу».
Лёша чиркнул и поднёс пламя к кисти – чуть-чуть «читерски» держа его под своим каратистским, «набитым до слоновой кости» ребром ладони.
Держал секунд двадцать – и когда уж «слоновая кость» однозначно задымила, тот, кто был очевидно старшим среди дедов, улыбнулся:
- Отставить! – Лёшка живо воспользовался любезным приказом. – А то ещё аппетит всему личному составу поломаешь, Муций, ****ь, Сцевола, чтоб не сказать крепче!
«Ох-ты, йопты, Сорбонна, бля!» – усмехнувшись, поразился Лёша – всё более укрепляясь в своей гипотезе.
Старший дед улыбнулся более акцентировано - ласково и понимающе:
- Что ж, ну коли не за этим – то значит, не за этим! – и он обратился к прочим новобранцам, тайком и конфузливо потиравшим выпоротые ягодицы: - Ну что, щенки? Вот видите, как реальные пацаны себя ставят? Их – не проймёшь, не разведёшь. А вы – как дети малые повелись!
«Думает, мне «тёмную» ночью устроят? - прикинул Лёша. – Разделяй и властвуй, типа?»
Сержант продолжал:
- Реально могли б отказаться. Но вот такой умный и крутой – только один среди вас и нашёлся… Кстати! – он вновь повернулся к Лёше. – Ну, поскольку ты парень, я вижу, достойный и мозговитый – заруливай, что ли, к нам на огонёк? Часиков в десять. Мы в каптёрочке обретаемся, номер сто семь. Водочки выпьем, за жизнь потолкуем…
Казарма оказалась вполне уютной – Лёша был даже шокирован, не увидев длинных рядов двойных коек, а увидев вполне «общежитские» номера на шесть персон, каждый с туалетом, душем и с довольно приличными кроватями.
Самое же удивительное – что после первого «горячего» знакомства в общей душевой, новобранцев, выдав им форму (вполне по индивидуальным меркам), предоставили самим себе, лишь попросив завтра в семь пятнадцать утра прибыть в комнату номер сто четырнадцать (первый этаж, левый флигель).
«Всё – сами! Прислуги тут нет. Еда – в холодильниках, сухпай – в шкафу. Кухня – в конце коридора».
Но больше всего доканали Лёшу сигареты, обнаруженные в индивидуальных тумбочках. Он припомнил: в одной из многочисленных заполненных им анкет действительно был вопрос о табачных пристрастиях. И Лёша написал честно: «Лаки Страйк». Однако ж, увидев в своей тумбочке бело-красный блок, - сморгнул. Огляделся – и сморгнул снова: кое у кого оказалось «Мальборо», а у одного – сверхлёгкий «Кент».
Бедняга рвал на себе волосы: «Блин, да я прикололся! Как я теперь этот «воздух в трубочке» курить буду? Да я легче Эл-Эма по жизни в рот ничего не брал…»
Но он был единственным недовольным – и его, поймав на двусмысленности откровения, со всех сторон закидали, до полной багровости, ехидно-соболезнующе-скабрёзными предложениями «потяжелее Эл-Эма»…
Слаб человек: подкупленные любимыми сигаретами, тушёнкой и курагой, рекруты моментально простили недавнюю экзекуцию – если вовсе придали ей значение.
Но, вопреки опасениям, «соказарменники» не больно-то настроились и против Лйшкиного фрондёрства и «манфредизма». Они были слишком благодушны. Кое-кто – даже сочувствовал и увещевал:
- Слышь-ка, москвич! Не надо к ним туда ночью ходить, сто пудов! Поверь мне: они тебя реально опустят. По беспределу. Поставят раком - и выебут!
Лёша, свински не благодарный за сочувствие, огрызается:
- А чо, с тобой такое уже было? Пригласили – и выебали?
- Да иди ты, москвич! Я ж тебе добра…
То, что его называли «москвичом», лишний раз убедило Лёшу: стоило, ещё как стоило «повыпендриваться» перед дедами. Да, пока что главное в нём для этих ребят – что он москвич. Потом, правда, он с удивлением обнаружил, что столичные жители составляли чуть ли не треть от состава их учебной части – но тогда и предположить не мог. И, при всём видимом дружелюбии, Лёша не питал иллюзий на предмет любви «дальнего и особо дальнего Подмосковья» к Столице. Ситуацию нужно было ломать: нужно было стать хоть кем-то индивидуально-специфическим. Хотя бы – «Тем Самым Борзым Москвичом».
А раздражителен Лёша был от тревожности: по правде, он не исключал возможности описанного сценария развития событий. Поэтому, собираясь на «свидание» к дедам, припрятал в рукав камуфляжки удобный, длинный осколок стекла, подобранный во дворе.
- О, явился, герой! Кстати, чего у тебя там в рукавчике-то? – был первый вопрос, каким встретило Лёшу в каптёрке собрание из четверых старослужащих. Они действительно пили водку.
- Думается мне, в рукавчике у него там стекляшечка, - довольно-таки апатично предположил один из сержантов, не так давно творивший дедовщину прыгалками.
«Старший» крякнул:
- Не боись: ничего особенно противоестественного с тобой не случится.
На обшарпанном столе рядом с бутылью смирновки стоял магнитофон, мерно сотрясавший кубатуру каптёрки железнодорожными ритмами «Кашмира».
«Кашмир» - это не кошмар!» - мысленно скаламбурил Лёшка. Наивно, конечно, но он действительно вдруг уверился, что от людей, слушающих «Лед Зеппелин», особой подлости и злобности ждать не приходится. Да, он был чертовски наивен. Выложил на стол свой «кинжал» и уточнил:
- А что случится?
- Да ты присаживайся, присаживайся. Чай, тебе-то не больно? Да, и, кстати, налейте уж Муцию нашему Сцеволлушке, что ли?
Лёше наплескали алюминиевую кружку «с горкой» – грамм четыреста, не меньше.
Что ж, он хорошо понимал, что попал не на приём в голландское посольство, где пьют коньяк и его полагается катать во рту, смаковать по капле… И, как бы ни удручало это его добрейшую матушку, он имел кое-какую практику в питие не коньяка и не в посольствах…
- Хм! Надо ж, такой хливкий – а владеет, владеет… - молвил «старший», когда Леша, мучительно передёргиваясь, будто заталкивая в себя застрявшую во рту горючую жидкость, припечатал пустую кружку ко столу. – Ладно, что с тобой будет, говоришь? Ну, поскольку ты парень смышлёный, то, наверно, понимаешь, что выделываться тут тебе особо никто не даст, да? Дисциплину хулиганить, низвергать наши невдолбенные авторитеты, всё такое? Но и, сразу тебе скажу… раз уж ты такой отрывной и любознательный… мочить или калечить тебя тоже никто не будет. Нах надо: не для того вас сюда набирали. Материал ценный. Желательно бы – развить потенциал и дать на выходе реальных бойцов. Собственно, это и есть наша работа. И мы своё дело добре разумеем. И потому повторю тебе, что всем говорилось: ты ведь сам сюда заяву накатал? А чего ты хотел? Чего ты ждал?
Лёшка сначала занюхал, потом закусил предложенным кусочком бородинского хлеба с паштетом. Максимально доверительно признался:
- Да понимаете, господа хорошие… Вот я в детстве читал всякие жалостливые книжки, типа Чарльза Диккенса… Так чего я ждал? Ну вот чего-то не такого, наверно? И не той фигни, какую в газетах про армию пишут… То есть, может, в целом оно и не брехня в газетах – но от спецназа чего-то потолковее ждал… Типа – всё же самые умные войска, да?
- Умные? Ну, верно. А что есть ум? Ум есть способность делать выбор. А выбор есть всегда. Ты в душевой убедился, что выбор есть? Все легли – ты не лёг. И тебя положили? Нет. Говорят «не хочешь – заставим?» Так это в «армии». А тут – спецназ. Нас тут всего четверо – а потому полный ФЛЁР армейского маразма мы дать вам понюхать не сможем, физически. Но кое-что, чтоб не казалось совсем уж, будто в юношеский спортивный лагерь попали – это в меру сил. И тут, в спецназе – всегдашняя поливариантность выбора. Один, кстати, из вариантов – что все «пионеры» разом взбунтуются против «телесного воспитания». И бывало такое. И тогда мы разводим руками: живите, жируйте – только ни оружия вам никто не даст, ни техники. И учить ничему не будем. Веришь ли – максимум через неделю делегация заявлялась: *** с вашими традициями – но только дайте автомат и научите, как из него пуляться! Ибо – «умные войска», как ты архиправильно дефинировал.
«****ь-колотить!» - в который раз подивился Лёша. А сержант продолжал:
- И вот какой твой дальнейший выбор. Первое. Мы можем на этом закончить нашу содержательную беседу – и ты пойдёшь спать. Отвечаю: гнобить тебя за это никто не будет. А если ты умный – то и сам залупаться не будешь. Сам понимаешь, нам твои понты нах не нужны! Иначе – перевод отсюда тебе в момент выйдет. Или – даже комиссуют, как, между нами, твои благодетели и мечтают. Ну да, да – ты ведь в курсе, кто за тебя хлопочет? И что ты сам против их хлопот сюда зарулил – это, конечно, очень нам трогательно… Только – ты что сюда пришёл: проблемы нам создавать? А это уже не так трогательно! Но, впрочем, ты ведь, как мы читали, вообще полный доброволец? Что ж, тогда – имеешь право знать о всех своих выборах! Потому – второе. Ты ведь мотивировку подвёл под свою борзаторию, помнишь? Мол, и против нас четверых, дедов зарвавшихся, заслон-препон поставить сможешь? Помнишь?
Лёша пожал плечами:
- Ну, насчёт четверых – сложно сказать, конечно. Но вообще-то – я сюда не с бальных танцев заявился. У меня зелёный пояс…
Он немного приврал: в кекушинкае он занимался совсем недолго, а в «рукопашном бое» хоть было и много от карате, но только не поясная система.
Сержанты заулыбались, а один потрепал Лёшу по плечу и охлопал себя по камуфляжке, от плеч до талии:
- Пояс у него зелёный! Парень! Посмотри! – он потеребил пальцами свою милитаристскую материю, предъявляя цвет: - Оно тут всё сплошняком зелёное! Пояс, млин…
Старший тоже засмеялся:
- Ладно, пацан. Давай так: если хоть десять секунд против любого из нас на ногах устоишь – уйдёшь с честью. Если нет – будет с тобой, что и со всеми было. Но и то – не бесчестье, а, вроде как, ответ по пари. А хочешь – смотри первый пункт и сразу просто так уходи. И тоже нормально: не повёлся на глупости всякие – и молодец!
«Ну, если «ответ по пари»… - подумал Лёша. – Ладно, в конце концов, какие б они там монстры ни были – десять секунд я «провилять» и «профинтить» смогу!».
Уж чем, чем, а шустростью его природа не обидела – и тут даже щуплая конституция на благо была…
И Лёша, проигнорировав самый разумный вариант – уйти сразу и просто так, – встал в стойку…
Один из сержантов тоже поднялся с табуретки, изрядно покачиваясь…
- Извини! – Старший пощёлкал по циферблату. – Двадцать секунд в ауте. А перед ними – только одна на ногах… Согласись, трудно счесть за твою безусловную победу.
Самым досадным было то, что Лёша не понял и не помнил, как его вырубили. Сержант качался, хватался руками за стол, а дальше - и пусто, и темно…
Лёша прикусил губу:
- Ладно, проиграл.
И приложил центр своего поверженного корпуса к табуретке.
«Однако ж, извольте спустить штаны, ваше сиятельство!»
И, как писал в своих детских сказках г-н Погорельский, «Алешу высекли». Первый и последний подобный «экспириенс» он имел пять лет назад, в тот самый злосчастный день (ночь), когда их с Дроном и Игорьком зацапала охрана стройки. Тогда пороли через джинсы. Но – кабелем. Сейчас – по голому телу. Но – прыгалками. Впрочем, Лёше было не до технических нюансов. В моральном плане он не чувствовал себя особо уязвлённым ни тогда, ни теперь. В обоих случаях сам напросился, сам нашёл приключения на свою задницу, в буквальном смысле. И в обоих случаях могло быть хуже. И, несмотря на все заверения об обратном, он понимал, что если б просто ушёл, не ввязываясь ни в какие пари, - было б именно что хуже. Чёрт знает каким образом – но хуже.
Конечно, было больно. Впрочем, Лёша, неоднократно битый-перебитый и на улице, и в секциях, четырежды ломавший руки и ноги, боль научился терпеть стоически – что давеча демонстрировал своим перфомансом с зажигалкой.
Да и прочие чувства, разгоревшиеся в нём, были куда сильнее банальной физической боли. И успешно её глушили. Он лишь совсем негромко присвистывал сквозь стиснутые зубы, и сетовал не на силу ударов, а на их медлительный ритм. Он был задет за живое – но не прыгалками, а неуловимым маневром сержанта. И жаждал реванша.
- Ладненько. Молодец, что не пищал. Впрочем, кто бы сомневался, после твоего шашлычного номера. Что ж… Накатим ещё по одной – да и на боковую. Без обид, Лёш?
Впервые он услышал своё имя из суровых начальственных уст. И потому, заглотнув ещё одну дозу водки – на сей раз полкружки, грамм двести - сам уточнил:
- Извините, господа, я ваши личные дела не читал, но… Ладно, просто знайте, что я готов и по имени, и по отчеству… Просто… базар не о том! Почему на боковую? Я просто… не освоился… не усвоил…
- Чего не усвоил? Ещё тебе всыпать, что ли?
- Нет, реально, давайте повторим! – Лёша мотнул головой и, казалось, протрезвел. – Реально, я продержусь десять секунд!
На сей раз он отступил на пару шагов назад и следил за каждым движением сержанта (уже другого). И от первого удара даже сумел уклониться. Впрочем, как Лёша убедился через где-то так две десятых секунды, тот первый выпад был обманным…
- Ты его как – не совсем зашиб-то, Михалыч?
Лёша открыл глаза.
- Да я в порядке…
Старший подобрал губы:
- Ну а если в порядке – тогда ползи в казарму!
- Нет, ну почему же… Я… усвоил… алгоритм… И в следующий раз…
Хмель хмелем, кураж куражом, но Лёша уже прекрасно понял, что против этих «рембовидных» парней у него – ни единого шанса. И тогда бы он не смог объяснить причины своего мазохистичного упрямства. Много позже – смог бы вполне научно…
Старший внезапно «обруталился»:
- Алгоритм он, ****ь, усвоил? Алгоритм простой: если хочешь дальше выкобениваться – получаешь ещё двадцать четыре хлеста по филейным своим местам, принимаешь ещё двести грамм, - и мы все принимаем, за твои грядущие, *****, победы – и вперёд! Устраивает, бля?
Лёша развёл руками:
- Ну, как бы, где один, там и два, а где… Короче – *** с вами!
И он, стянув штаны, снова взгромоздился на табуретку.
Он поднимал кружку, вставал на бой и ложился на очередную порку ещё трижды. Бойцы-сержанты уже не нокаутировали его, а ласковым захватом прикладывали к дощатому полу. Да и потом, вероятно, били весьма условно – так тогда казалось Лёшке, практически переставшему ощущать что-либо телесное. На следующий день, правда, он готов был изменить свои выводы. Но сосчитать полосы на заднице не представлялось возможным: по свидетельствам очевидцев - «кромешный апофеоз насилия, картина маслом».
После пятого Лёшиного падения-подъема ему налили в кружку совсем символическую дозу: грамм пятьдесят.
Лёша, пытаясь сфокусировать взгляд хоть на ком-то или на чём-то, поднял обиженные глаза:
- За что… такое… неу-Ук-важение?
- А тебе, салабон, надо, чтоб в голове гудело ещё неделю? Давай: ща щелбанами дозу дополню!
- Нет… ну… блин… Это уже бой будет! Так нате вам пожалуйста!
И Лёша снова принимает стойку… Ну, то есть, кое-как встаёт и держится на ногах, хватаясь за стену… за ту… за эту… да какая подвернётся: они ж ведь так кружатся, наплывают, геометрически непостоянные твари!
Позднее Лёшка объяснял: «Смотрел фильм «Судьба человека», по Шолохову? Я – смотрел как-то в детстве. Зря, наверно…»
Его опять повергли – если можно так сказать. На самом деле – просто подхватили за шкирку.
Дальше Лёшины воспоминания – как у душ, отбившихся от тела, но вернувшихся аккурат по последнему звонку дефибриллятора в грудь.
«И было впереди что-то светлое, большое и белое. Я тогда нифига не соображал – но можно было принять за рай. А оказалось – фаянсовый унитаз…»
«Так, а ну блюй давай!» - доносились требовательные голоса ангелов.
«Ещё блюй!»
Лёша немножко оправился и опомнился.
«Ёпты, бля: я ж не меньше литра усосал! Почти без закуси!»
«Команда была «БЛЕВАТЬ!»
Лёша подал голос:
- Нет… ну… господа, на десять секунд меня ещё хватит… кто из вас следующий, а?
- ЧО??? Так, два пальца в рот – и весёлый свист!
«А теперь – давай хлебай воду! Хлебать, ****ь, я сказал!» - и Лёшину голову поднесли уже к другому белому и светлому – к раковине, под кран.
Лёшу мучили довольно долго. «Ты сам проблюёшься – или тебе поддых сунуть?»… Совали голову под ледяную струю. Снова заставляли пить – и тут же избавляться от выпитого… Но кое-как привели в чувство – пусть и весьма коматозное.
Усадили обратно за стол (то есть, засунули в угол и снизу кое-как подпёрли табуретом).
Старший, запрокинув очередную «стопку» (очередные грамм двести-триста), молвил (вряд ли рассчитывая, что Лёша услышит):
- Что ж, люблю нахалов, однако… Прикольный паренёк: и клоун клоуном, но и упрямый сучёныш – мама не горюй!
«Девушки любят либо крутых, либо смешных». Видимо, не только девушки…
- Вообще-то, - продолжал «старший», - сие есть стиль элитного серозадого бычья, вроде «Витязя» какого-нибудь… Так у них их «красные шапочки» даются: когда ни хера особо не умеет – но лезет, и лезет, и лезет на бой с тем, кто яснохерно сильнее. Глотает, блин, кровавые слюни – а не отступает. Но…
Он недоговорил – а Лёша (как предполагалось) и вовсе не слышал его реплики.
Он вообще помнил тот вечер весьма обрывочно. Например, как его притащили в казарму («шестикоечный нумер») и довольно-таки аккуратно уложив животом на постель, громогласно объявили: «Этого парня – всем уважать! Понятно?»
А «старший» разъяснил, уже не так громко (благо, все, кто и был спящим до торжественного вхождения процессии сержантов с Лёшкой на руках, уже проснулись):
- Этот парень – не командир над вами. Потому что нет здесь командиров, кроме нас. Но уважать его стоит. И, кстати, напомню: всех завтра рады будем видеть в комнате 114, в семь часов пятнадцать минут. Сверьте ваши хронометры.
«А не видеть – не рады!» - совсем тихо дополнил другой сержант.
***
С сушняка Лёшка проснулся ни свет ни заря, часов в шесть. Добрых полчаса отдыхал в душе, не думая, что кабинка может понадобиться кому-то ещё, в такую рань.
Однако, когда он вернулся в комнату, один парень – тот самый исполнитель старых военных песен – уже не спал.
Когда Лёшка проходил мимо, «солист» с ухмылкой откомментировал открывшиеся его взору следы вчерашнего «индивидуального телесного воспитания»:
- Занятная палитра. Колоритная. Все оттенки пунцового с переходом в ультрамарин. Масса экспрессии, буйство красок.
- Гоген, бля! – огрызнулся Лёшка.
- Практически, - подтвердил парень, оказавшийся не только певцом, но и действительно небесталанным художником. «Гоген», с легкого Лёшкиного языка, стало его официальной кличкой. Лёшка же остался при своей автошкольной – «Алези». Впоследствии они неплохо сдружились – но сейчас у Лёши было изрядное искушение взять на этой ухмыляющейся конопатой физиономии убедительный реванш за свои вчерашние досадные поражения. Однако тот скалился беззлобно, скорее сочувственно, и повода не давал: - И чего ты добился? Что огрёб больше всех?
- Водяры нахаляву попил… - Лёшка, натянув штаны и прикрыв свой позор, решил замять тему: - Ладно, типа, вставать, наверно, пора?
- Зачем?
- Ну так говорили же: в семь пятнадцать.
Гоген вздохнул:
- Уй, ёлки! Ты какой-то совсем наивный. Где ты такое видел – чтобы в армии кого-то !просили! проснуться, да подойти, да… Короче, когда подъём будет – ты узнаешь! Вломится один из этих кибермутантов – и рявкнет так, что на весь день заика! А с «проснуться и подойти» - элементарная проверка на лоховность. Это как… не знаю… макароны от пыли продувать или с ведром за компрессией ходить! А то и хуже: офицер там какой-нибудь медсестру пялит – а к нему делегация!
Лёшка пожал плечами:
- А ты где-нибудь видел, чтобы в армии спали в отдельных комнатах с душем?
- Ну, мало ли. Может, тут госпиталь раньше был.
Лёшка подумал – и решил:
- Ладно, я по-любому схожу да разнюхаю по-тихому, чо да как и чо им надо. А ты бы всё-таки разбудил народ, что ли?
- Ага! Чтоб у меня на морде было такое разноцветие, как у тебя на жопе?
Лёша без особого труда нашёл комнату номер сто четырнадцать – обычный класс мест на сорок.
Как он убедился через приоткрытую дверь, четверо нетипичных сержантов были там, пили кофе. Его, кажется, не заметили…
«Почему «нетипичные»? А почему все – сержанты? Не старшие, не младшие – а ровно сержанты? Так в армии бывает?»
И, вдохновлённый внезапной мыслью, Лёша вдруг решился на дерзкую и довольно провокационную выходку. Бесшумно отступив вглубь коридора, он - с топотом и будто бы запыхавшись, словно гонец, сообщающий о начале ядерной войны - ворвался в помещение.
- ТОВАРИЩ КАПИТАН!
Трое просто обернулись с некоторым недоумением, но тот, что был среди них главным, дёрнулся особенно резко, хищно – и его чуть помятое с похмелья вальяжно-расслабленное лицо разом подобралось, приобрело официальную строгость… И теперь Лёшка точно видел, что мужику этому – лет за тридцать, как минимум.
Через секунду, впрочем, мужик обратно расслабился и «помолодел» - а в глазах мелькнуло понимание. Усмехнулся:
- Что ж, молодец. Вырастешь - разведчиком станешь. Да, мы офицеры. А как догадался, что именно капитан?
Лёшка хмыкнул:
- Ну, как бы, не «генерал» же? И не лейтёх же каких-нибудь паршивых приставлять к такому важному делу, как воспитание реальных бойцов в реальном дважды любимом полку номер 128? Значит – кто-то по-любому капитан…
- Ща огребёшь за «лейтёх паршивых»! – проворчал один из «наставников», не прекращая возиться с джезвой.
Двое других благодушно засмеялись: они-то были Старшими лейтенантами.
- Кстати, - поинтересовался капитан, - когда было сказано явиться?
- В семь пятнадцать.
- А сейчас?
- Без пяти, но…
- Задача: ты наблюдаешь местность и наводишь артуху. Что с тобой будет, если ты вызовешь удар на двадцать минут раньше положенного? Когда противник ещё не появился, а на дороге, скажем, беженцы?
- Ничего хорошего… - засмущавшись, предположил Лёша.
- Верно. Трибунал тебе будет. И на сей раз прощаем – но в другой, при такой неточности… тоже трибунал выйдет, местного значения!
- Да мы вообще думали, что вы пошутили насчёт проснуться-явиться…
- Конечно. Мы всегда шутим. А в развитие юмора опоздавшие получат по удару за каждую драгоценную минуту. Пока – за минуту. А дальше – за секунду будет. Ты – естественно, здесь останешься!
«Наверно, «импрессионист» всё-таки разбудит пацанов. А нет – так с меня взятки гладки!»
Не дождавшись возвращения Лёшки, Гоген заподозрил, что тот прав, – и добросовестно пытался добудиться спящих товарищей. Но поддались его уговорам только пятеро. Остальные - каждый был себе на уме и знал, что в армии – так не делается.
Перед явившимися вовремя замаскированный капитан толкнул лекцию об общих «целях, задачах и практике». Через час послал за остальными и, выстроив, тоже прочитал лекцию, но покороче и другого содержания.
«Нам хочется считать вас за взрослых людей, и нам пох, чем вы там занимаетесь у себя в свободное время. Играете в крестики-нолики, в карты, сочиняете письма, дерётесь – или просто дрочите. Надзирать за вами никто не станет. И тормошить за плечо – «Ну, вставай, детка, солнышко уже встало – и ты вставай!» - тоже никто не будет. И бегать за вами по комплексу, искать вас – тоже никто не будет. Поэтому не надо огорчать нас, старых людей, измученных нарзаном! Иначе – мы думаем, что вы не взрослые мужчины, что у вас детство во всю жопу играет. Лечится – прямым массажем. Пока же будем считать, что опоздали вы всего на двадцать минут. Штаны спустить, упор лёжа принять!»
Впоследствии Лёша частенько слышал эту не вполне уставную команду – и в спортзале, и на плацу, и «на местности», но никогда – в свой адрес. Нагрузки всё возрастали, и кое-кто не справлялся, но для Лёши сто отжиманий или тридцать подтягиваний по-прежнему были довольно-таки легкой разминкой. И далее его физическая кондиция росла опережающими темпами против нормативов. И он, отчасти жалея менее «кондиционных» сотоварищей, про себя поражался: «Хрен ли они в спецназ пошли, коли такие шланги?»
А уж про автодело – и говорить нечего: Лёша моментально сроднился и с уазиком, и с «шишигой», и с «бэтром». Была, конечно, своя специфика во внедорожной езде – но она не шла ни в какой сравнение с безжалостными «гонками на выживание», где Лёша не единожды брал «гран-при».
У скрытого офицерства даже появилось нечто вроде навязчивой спортивной мании – загнать уазик в такую яму, чтоб и «сам Зимин» не мог его оттуда вывезти. Но окрестный, в целом равнинный ландшафт позорно капитулировал...
Кстати, Лёша – и никто иной в группе – и представления не имели, где, хотя бы теоретически, в каком месте карты России, находится учебка. Знал только, что она – не основная в полку, а специфическая: готовит сержантов и только механиков-водителей. Поэтому народу было так мало. Население огромного комплекса, помимо трёх десятков «недосержантов» и четверых фальшивых сержантов, составляли лишь памятный по первому дню «кавторанг» и десяток техников. А местонахождение – Лёша мог позиционировать лишь в границах «где-то между пустыней Гоби и архангельскими снегами». До второго месяца – когда «студентам» преподали основы вычисления координат по солнцу. Оказалось, как ни странно, - в казахской степи. «Хуторок в степи», совершенно оторванный от мира. Лишь изредка прилетал транспортный борт, доставлял продукты и боеприпасы.
Тогда же, на второй месяц, капитан, которого, как уже знал Лёшка, звали Кириллом, посетовал в приватной беседе:
«Ты вредный парень, Зимин! Никакого повода не даёшь для «внешнего телесного воспитания». Нам-то – и ладно, что работы меньше, но на твоём месте я бы опасался заделаться «любимчиком»...»
По правде, Лёшка имел основания опасаться. Публика в учебке была разношёрстной. И москвичи, и «раменское эстетство», в конопатом лице Гогена. И ядрёные сибирские парни со специфическим «студёным» говором и такими глазами, будто на гражданке они зарабатывали на жизнь, проводя сеансы массового гипноза среди бурых медведей. И четвёрка натуральных скинов, со свастиками на всех значимых местах… те, правда, тут же оговорились, что «весь спецназ – арийская раса по определению». И пятеро питерцев – но не столько интеллигенция, сколько ультрас «Зенита». И потасовки, конечно, случались. Хотя все эти ребята прошли в своё время хитроумные тесты, над которыми и Лёшка немало попотел, - и в любом случае не тянули на титул «олигофренов». И почему-то никто никогда не порывался наехать на него. «Зимин – это святое!» Он даже дивился тому, что его все так уважают.
Гогена – того все уважали за талант, готовый служить народу. Раменский живописец в первую же неделю, раздобыв «нитры», разукрасил стены душевой кабинки столь сочными и высоко эстетичными фресками, поверх прежней аляповатой мазни, что другие «номера» наперебой выкладывали все свои заначки спиртного и травы, приглашая к себе на оформительские работы.
А Зимина – за что любить и уважать? За то, что его обращение с рулём и педалями постоянно ставят всем на вид? Или же – все выполняли команду, данную Кириллом той первой ночью? Лёша, успев изучить сослуживцев, едва ли мог подозревать в них подобную дисциплинированность…
И Кирилл – вдруг забеспокоился за дисциплину (до того момента они и устав толком не читали, а отношения между «студентами» и «наставниками» были, конечно, не запанибратские, но совершенно неофициальные).
К слову, офицеры по-прежнему хранили «в тайне» свои истинные звёздочки, полагая, что «дедовщина» - явление всем понятное, а «офицерщина» - некорректно. К тому же, «когда все как бы знают, что притеснители – не быки-деды, а офицеры, но при этом так вежливы, что делают вид, будто никто не знает, ну и… короче, задолбался я их политику осмысливать и оправдывать! Детский сад, штаны на лямках – по-любому! Но вот что у нас «острых» всяких случаев не было, вроде суицидов, самострелов, дезертирства и т.п. – это точно».)
Узаботившись дисциплиной, Кирилл построив всех в спортзале и с особой важностью и солидностью объявил:
- С учётом опыта прошлых призывов, должен предостеречь вас от самого нежелательного и страшного нарушения, которое карается нещадно. На самом деле, очень хорошо, что пока никому из вас не приходила в голову глупая мысль о самоволке…
(Не приходила – потому что никто и понятия не имел, где кончается изрытая оврагами степь, окружавшая лагерь, и начинается хоть что-то, стоящее побега. И самые дальние марш-броски упирались в степь. И даже с вертолёта, когда отрабатывали прыжки, – степь да степь кругом, и хоть бы где скелет лошади и замёрзшая тушка ямщика в зипуне. Никакого намёка на человеческое присутствие).
- Но в прошлом такие печальные случаи бывали. Бегут обычно, как водится, по бабам. Как говорится, для бешеного кобеля… Да, строго на восток, двадцать километров бегом по кочкам – и всё ради какого-то женского общежития целлюлозного комбината. Ну не дурь ли? И ведь знают, что если попадутся – будет плохо и больно. Всем. Нам – утомительный и монотонный физический труд, нарушителю… неделю не сидеть. Сразу предрекаю: горе тому, кто попадётся!
И очень, очень выразительный взгляд, посвящённый персонально Лёше.
Но тот – абсолютно равнодушен и никак не заинтригован очередным «пари». Что? Бежать за двадцать километров из-за каких-то целлюлозных тёток? Действительно, дурь… Ноги казённые, что ли?
Тем более, что комбинат оказался разорённым и запустевшим, а из всего женского персонала – бабка лет семидесяти, бывшая комендантша общежития, не пожелавшая никуда перемещаться.
Лёшиного джентльменства хватило лишь на то, чтобы натаскать ей воды из колодца: водопровод, разумеется, не работал. Впрочем, домашние беляши были ничего себе…
Через день Кирилл поманил Лёшу в сторонку и приставил к горлу лезвие своего пытливого взора:
«Зимин, колись, зараза: как ты уазик умудрился увести, а?»
Лёшины глаза сделались круглыми и невинными, как две чашечки чая на новогоднем «огоньке» для четвероклассников.
«О чём вы, товарищ командир?»
Кирилл поморщился:
«Ну не попался ты, не попался. И бабка не заложила. Видать, показался ты ей… Гм, про подробности гадать не буду: хочется думать о людях хорошо! Но на копытцах у «козлика» - специфическая такая жёлтая грязь, какая только у комбината и водится».
«А почему я? Мало ли, кто мог…»
Кирилл улыбнулся самым задушевным образом:
«Зимин! Ты ведь знаешь, что такое «форсированный допрос»? Колись! Интересно просто, как можно угнать машину с наглухо запечатанной территории за трехметровым забором. А потом – вернуться и поставить на место. И никаких следов шин!»
Лёшка пожал плечами:
«Да плохо искали, товарищ командир. Не там. Видите ли, ремонтная эстакада упирается прямо в забор…»
«Но она ниже!»
«Ну так заезд, «подпрыг» по-любому есть же? Разогнать до сотки – и перемахивает, как миленький»
«А обратно?»
«Да там тоже пригорок торчит в одном месте. Почти что нависает над территорией… Тоже разогнаться – и аккурат через забор перелетаешь… - и Лёшка поспешно добавляет: - Но я не говорил, что делал это! Так, теоретические выкладки…»
«А вот завтра – на практике покажешь своим товарищам, на что способна эта замечательная машина! А то гундят всё некоторые: «Нам бы «паджеру», нам бы «крузак», нам бы «геленд»…» Сделаешь – будет тебе увольнительная в облцентр. И машина – сутки твоя. А там не только бабки водятся. Там люди живут – и в основном русские. Только военные патрули – казахские. Поэтому смело их нах посылай: мы россияне, по железному договору здесь - и вне юрисдикции. Удобно, правда?»
Да, это было удобно. И в целом, как признаёт Лёша, «в учебке было по-своему прикольно»… Но всё хорошее кончается – «прощай, любимые учителя».
Лёшка вызвался добровольцем в какую-нибудь точку «потеплее».
«Ты дурак?»
«Ну если уж пошел в армию – так и повоевать надо? Иначе – какой смысл?»
Кирилл пожал плечами:
«Пиши, конечно, заявление, но не думаю, что конкретно тебя пустят в Таджикистан».
В Таджикистан, на «Московскую», не пустили – сошлись на Ингушетии. Чеченская война как бы закончилась. Ичкерия – независимая и фактически никем не управляемая. А сопредельная Ингушетия – условно российская. Но, по неофициальному соглашению с генералом Аушевым, там практически не стояло федеральных войск, чтоб не провоцировать население. Исключение составляли отдельные крохи, вроде той роты СпН (фактически – четыре десятка бойцов), куда направились Лёша и последовавший за ним верный Гоген.
ШОУ МАСТ ГОУ ОН!
«Винтовка – это праздник:
Всё летит в ****у!»
На вокзале в Назрани пополнение встретил прапорщик – архетипичный бывалый кривоногий мужичок крестьянской, чернозёмной стати, вполне сошедший бы для кастинга на «Зори здесь тихие-2».
«Наверняка будут какие-нибудь проверки, скорее всего – ещё в дороге!» - садясь за руль уазика, подумал Лёша, умудрённый опытом учебки.
И точно: километров за пять до места над головой что-то просвистело. И тотчас послышался раскатистый треск, доносившийся откуда-то слева, с гор, метров за пятьсот.
«Снайпер! – заорал прапорщик. – Гони!»
«Ну, снайпер - так снайпер», - мирно подумал Лёша, потешаясь незатейливости армейских экзаменов.
И предъявил образцовый, филигранный класс «противопульной» езды. Он швырял машину совершенно хаотичным образом, дразнил злокозненного стрелка, то притормаживая, то резко газуя… Тот явно сердился – о чём дал понять ещё тремя пулями, просвистевшими, впрочем, безнадёжно далеко от цели. Потом Лёшка, даже к некоторому своему разочарованию, неминуемо выскочил из зоны обстрела.
«Может, обратно прокатимся? – с азартной улыбкой предложил он. – Мне понравилось!»
Прапорщик молча покрутил пальцем под фуражкой. Однако ж, по прибытии в часть, рассыпался в полнейшем восторге:
«Ну, однако, и «вертуёз» ты, етить! Круто баранку вертишь!»
Тщеславный Лёша был готов услышать примерно те же комплименты и от «ваххабитского снайпера». Но, к некоторому шоку, тот не явился. Потому что был настоящим. Хотя и не слишком умелым.
Так с первого же своего дня в этой милейшей кавказской республике Лёша убедился, что если что-то и роднит её, скажем, со Швейцарией – то лишь некоторая схожесть рельефа.
Впрочем, ему, наверное, просто «повезло» на это приключение: так же эксцессы случались редко. Жизнь в маленьком лагере текла размеренно и скучно. «Много водки, много шмали… и политологических дискуссий – на три докторские диссертации».
Лёшу эти дискуссии не слишком обогащали: все упоминавшиеся слова были ему знакомы – и «президент», и «министр», и «мудак».
Вояки – большей частью, взрослые мужики, которые если и не прошли Афган, то лишь потому, что находились в то время где-нибудь в Намибии или Парагвае – однозначно роптали: «Какого хера держать разведку Генштаба в этой мышеловке, у всех на виду? Случись что – и нас просто сомнут: без артухи, без танков, без самой дохлой бээмпэшки!»
Но пока что местное население – за исключением того неведомого стрелка на склоне – было настроено лояльно. Кое с кем Лёша даже подружился. И несколько более…
Аня – у девушки есть труднопроизносимое, хотя и звучное родное имя, но она предпочитает пользоваться русским аналогом – учится в Москве, в «Плешке».
Слишком давно учится – уже три года. И хотя её отец, большой человек в районе, гордится столичным образованием дочери, его не может не печалить, как оторвалась она от корней, как испортила её Москва, как непочтительна сделалась она к обычаям предков. Он печалится – но не может же такой видный человек признать, что дочь его – если совершает «намаз», то лишь губной помадой, а на «адат» - откровенно плевать хотела, сквозь свои намазанные губы? Это был бы позор – и отец не замечает её поведения. И никому не позволит: недаром он большой человек!
Аня приехала домой на летние каникулы. Её не интересуют ни местные обычаи, ни местные молодые люди. На её просвещенный вкус – они все дикие. Её интересует хоть один парень в радиусе пятидесяти километров, знающий слово «куннилингус».
Сержант РА Алексей Зимин знает слово «куннилингус». Он знает много разных слов – и у него неплохо подвешен язык. Так неплохо, что этот язык быстро сделался языком общения русского солдата и «горской принцессы». Они едва не каждый вечер общаются в хижине пастуха: сейчас тот угнал отару на летний выпас, в горы.
Разумеется, только общаются – и ничего больше. И горе тому, кто допустит мысль, будто гордая дщерь вайнахского народа могла лечь под щенка-кафира. Ведь такую грешную подстилку по обычаю полагается непременно карать смертью. Возможное ли дело, чтобы дочь такого почтенного человека пала так низко? Совершенно невозможное! Что отец готов объяснить всякому! А слов не поймут – сыновья делом втолкуют, насколько сестра их непорочна.
После очередного сеанса общения двух культурных личностей, знающих всякие латинские слова, Лёша возвращается в часть по пыльной дороге. Слышит шум за спиной, настораживается. Из-за поворота появляется милицейский уазик. Останавливается. Лёша поворачивается: автомат небрежно болтается на плече – но он уж секунд десять, как взведён.
Из уазика выскакивает смуглый парень в форме старшего лейтенанта:
- Служивый, подвезти?
- Спасибо, но тут недалеко.
«Спасибо, спасибо, нафиг, большое!» Лёша наслышан историй про то, как солдатиков подвозили местные менты – а потом доверчивые бедняги оказывались где-нибудь в зиндане по ту сторону недалёкой границы.
- Да садись, чего ты! – парень тянет руку.
Лёшин автомат моментально спрыгивает в боевое положение.
Парень улыбается:
- Э, Лёш, не узнал, что ли? Я Руслан, брат Ани.
Да, действительно: Лёша как-то обедал у них в доме. Но хорошо это или плохо, что брат? Однако, отказываться – будет неуважением.
Местная милиция без обмана подбросила Лёшу до части, но у самых ворот (у бруствера из мешков с землёй) Руслан просит:
- Отойдём на пару слов!
Отошли. «За честь сестры, по закону гор…»
Но Руслан любезен, хотя и серьёзен:
- Понимаешь, русский, мне похуй совсем, с кем моя сестрица блудит. Думаю – со всей Москвой и ещё немножко – с Подмосковьем. Но здесь Кавказ. Поэтому – еби, дорогой, но не трепись, да?
Лёша пожимает плечами:
- Кто треплется-то? И кто, кстати, ****? С чего ты взял?
Руслан снова улыбается, по-кавказски солнечно:
- Конечно, никто и никого. На всякий случай, да? Потому что когда тень брошена – её не поднимешь, да? И вообще: «трепаться» - немножко не то слово было! Я извиняюсь: русский знаю хорошо не очень! – Руслан виновато раскидывает руки. – Я хотел сказать, что ты не ебёшь её – конечно, нет! - в слишком видном месте. Кто-то глаз бросить может. Поэтому – моя сестра всё-таки! – вас будут мои люди отвозить в нужное место, да? Где никаких чужих глаз, понимаешь?
В предложении Руслана явно не было никакого коварства, помимо трогательного желания сберечь честь семьи.
Они вполне поняли друг друга: Лёша воспользовался любезностью горца и не пожалел.
А так сознательный Лёша действительно не хвастался своими половыми успехами даже перед коллегами по «сидению в мышеловке».
«Мы ведём беседы. Она раскрывает передо мной сокровищницу вайнахского фольклора. Этнография – моя тайная страсть!»
Правдолюбивого Гогена это бесило: как истинный художник, он желал деталей. И один раз, думая вывести Лёшу на чистую воду, приятель пошёл на гнуснейшую провокацию.
Лёша просыпается, как обычно, встаёт, как обычно, идёт к умывальнику, как обычно – и…
Он увидел себя в зеркале!
Всё его симпатичное лицо – покрыто уродливыми, красно-синюшными пятнами, будто собирательное воплощение всех ужасов медицинской энциклопедии.
«Бля! Во попал! Чистая, вроде, девчонка-то…»
Впрочем, очень скоро Лёша убеждается в том, что таинственная хворь неплохо лечится мылом и пемзой. Вне себя, хватает автомат:
«ГОГЕН, СУКА!»
Тот хохочет, демонстрируя горсть патронов:
«А боеприпас-то – вот он!»
Какое-то время удирает от разъяренного Лёшки по территории. Когда ж оказывается зажат в углу – Лёшина злость, как водится, иссякает.
Потешаются все, но командир группы делает Гогену внушение:
«Художество – вещь полезная. А вот выводить из строя оружие товарища, тем более в такой обстановке, - это недопустимо. Три наряда!»
ПОЧТИ НЕ ДЕТСКИЙ ПОЧТИ НЕ МИР
«Кто-то лезет в мой окоп
Весь кровавый и шальной.
Что бы ни произошло
Он умрёт и без меня…
Это детский мир, это детский мир…»
Обстановка и впрямь обострилась. Местные-то по-прежнему лояльны – и предупреждают о стаях из Ичкерии, рыщущих по окрестностям. Временами (ночными) по лагерю постреливают.
В ответ огрызается «Утёс», высящийся над крышей одиноко и гордо, как подобает утёсу. Жертв нет – но тревожно. И чем тише ночь – тем беспокойнее сон.
Та ночь начиналась особенно тихо. И внезапно разорвалась автоматным треском. Бьют со всех сторон. «Утёс» вертится, бухая своими тяжелыми пулями в ночь, силится подавить чужие вспышки. Спящие вскакивают, расхватывают оружие. Все понимают: это не обычный беспокоящий огонь. Скорее, похоже на настоящее нападение.
Лёша вылетает первым, падает перед бруствером, удачно прикрывшись с фланга здоровенным камнем. Нацепив «ночник», подмечает зеленоватый огонек в лесу. «Снайпер!» Подняв автомат на вытянутых руках, разряжает рожок. Выламывает, меняет. Перекатывается. Выглядывает. Даёт короткую очередь. В ответ - пуля смачно клюёт мешок под самым Лёшиным локтем. Перекат. Ещё очередь. Огонёк, вроде, погас.
И почти тотчас Лёша слышит совсем рядом сухой грохот А-Ка-Эма – у своих «семьдесят четвёртые», с их мокротным надрывным кашлем. Что-то кольнуло в спину. Нет – не в спину. Не вдаваясь в детали, Лёша изворачивается, садит на вспышку. Кажется, потушил.
На том, бой, в общем-то, и закончился: рассредоточившись, сердитые с недосыпу федеральные мужчины открыли такой плотный огонь, что быстро отшвырнули нахалов-инсургентов.
Наутро трупов не обнаружили – но крови было много. И там, куда прицельно палил Лёшка, – тоже. Хотя, конечно, могло быть просто совпадение.
Кровь на самом Лёше обнаружили сразу после боя. Его действительно зацепило. Но не в спину. Немного ниже. И даже не пулей, а выбитым ею осколком того самого, в целом спасительного камня. В бою он практически ничего не почувствовал и не стал отвлекаться.
«Пожалуй, «телесное воспитание» в учебке оказалось даже более… э… предметным, чем могли надеяться господа сенсеи!»
Рана пустяшная – царапина в пару сантиметров глубиной. Но армейская машина несправедлива и неумолима: несмотря на все протесты, Генштаб наконец воспользовался случаем и устроил Лёшиной военной карьере казнь через комиссование...
СНОВА ДОМА
«Так маленький принц возвращался домой
Так маленький принц возвращался домой!»
Вот так случилось, что на гражданку Лёша вернулся досрочно, всего после семи месяцев службы, повидав достаточно для обогащения опыта, но всё же счастливо избежав таких впечатлений, которые потом требовали бы особой психиатрической заботы.
Поначалу друзья, подруги и близкие – все, кроме матери – встречали его с той неуловимой вежливой настороженностью, с какой всегда встречают некогда знакомого человека, который вернулся из другого мира, вроде психбольницы, армии или тюрьмы, и мог неприятно измениться.
Даже братец как-то мялся, зажимался, будто опасаясь нечаянно разбудить зверя «чеченского синдрома».
Впрочем, это было всего минут десять. Потом Лёшка не выдержал и признался в приватной беседе:
- Ты Санёк, не смотри, что я контуженный, что у меня в голове осколок с кулак, и что все мозги напалмом выжгло. И что руки по локоть в крови – тоже не обращай внимания. Я нормальный. Мне только обидно, когда в этом сомневаются. И от такой обиды, - Лёша сделал паузу, потом до хруста стиснул кулаки и зарычал: - МНЕ ХОЧЕТСЯ ВЗЯТЬ АВТОМАТ И КРОШИТЬ ВСЕХ ПОДРЯД! В КРОВАВЫЙ ФАРШМАК!
Добавил уже спокойным, утешительным тоном:
- Но ничего: замочу пяток-другой – и отпускает. В целом – стабильная личность. Вот и когда того гандона в белом халатике, который что-то про «психопатию» плёл, грохнул – тут же так легко и радостно на душе сделалось, что аж на искусство потянуло. Вырезал его коварное сердце из груди, высушил – и вот: бачь, яка прелесть!
Лёша предъявляет брелок, на котором действительно болтается алое пластиковое сердечко.
Санька машет рукой, с видимым облегчением:
- А, всё такой же ****обол…
Ночью младший братец, терзаемый любопытством, бессонницей и неким важным сообщением, распирающим изнутри, вовсе разоткровенничался и признаётся хрипловатым шёпотом:
- Лёх! А я – того… Ну, типа, оформился…
- Чего? – сонно мычит Лёшка, которому, после армии, бессонница и не снилась.
- Ну, в смысле… этой, э-я-куляции.
- Колоссально! – одобрил Лёша. – Успехов в ручной работе!
- Да ты чо! – живо обиделся Санька. – За кого ты меня держишь? Я такими вещами не занимаюсь! – он хмыкнул, видимо, для убедительности.
- Разумеется… Никто не занимается. Всем так в школе говори: руками ничего не трогаю, предпочитаю обтрухаться во сне!
Санька задумался.
«Смешной он, ё-мое. Я-то уж думал, это поколение «некст» совсем на данную тему не парится… Ан нет: всё то же…»
- Слушай, Лёх… А ты что – тоже… когда-то…
«Деликатные материи, тонкая подростковая психика. Вообще, даже обидно: я дважды под огнём бывал, пули свистели над моей головой… и всем прочим… я смерти в лицо смотрел… а его больше интересует, какой рукой я дрочу! Впрочем, чего удивительного-то?»
Лёшка пожал плечами с самым равнодушным и житейским видом:
- Почему «когда-то»? Я и сейчас порой балуюсь…
- ТЫ? – в темноте блеснули ненатурально, преувеличенно выкатившиеся белки подростковых глаз. – Но у тебя ж столько баб всегда было…
- Бабы – бабами, но, как говорится: «своя рука владыка», – философично возражает Лёша. И, во спасение подростковой психики, проводит краткую, но убедительную лекцию, со всем своим академизмом: – Да ты не переживай, мелкин! Просто имей в виду две банальные вещи. Во-первых, дрочат все, а кто говорит, что нет – тот или не созрел ещё, или ****ит нагло. А во-вторых, если кто из пацанов гонит, мол, у него только полноценная ебля, потому как все ему дают и в «самоутешениях» он не нуждается – тем более ****ит. И чем больше он напирает на свои исключительные успехи в… гхм… партнёрском сексе – тем больше это значит, что его единственная партнёрша – Дуняша Кулакова. Ну, ты понял. Потому что настоящему герою-любовнику, вроде, скажем, твоего старшего брата – ему стесняться нечего. И он объявит гордо и честно, как рапорт тружеников полей с битвы за урожай: присунуть – оно, конечно, толково, но и вздрочнуть не дурак. Потому как не убудет от моего героического либидо. А бабы… будут и у тебя бабы. Дело наживное…
- Это точно… Вообще-то, есть у меня одна… Целуемся… Пока…
- Остальное приложится!
Они помолчали. Потом Санька снова поинтересовался, запинаясь и заминаясь:
- Слушай, а как в армии с… ну…
- С извратом? Да ты чо: все от побудки до отбоя в жопу прутся, напропалую, да отсасывают друг у друга почём зря. Но это, правда, в десантуре. Думаешь, почему они голубые береты носят? Во флоте и у морпехов – там резиновые тётки есть. И плавсредство, и отрада. А спецназ – сам понимаешь, войска элитные: при каждой части – питомник с племенными китаянками. Ещё с Даманского вывезли, особой породы бабцо. Вроде как подсобное хозяйство.
Лёша тотчас понял, что, пожалуй, ответил слишком поспешно и развёрнуто: сказывалась подсознательная готовность откреститься от каких-либо свинячьих стереотипов, касательно замкнутых однополых сборищ. Как в реальности обстояли дела с «углублённой дружбой и товариществом» в их славной учебке – Лёша никогда не колется, моментально «уходя по гиперболе», в чистейший «гон» и фарс, из которого непреложно следует, что Российская Армия – одна сплошная «голубятня».
Сашка фыркнул.
- Да нет, я хотел спросить: правда, что там таблетки дают, ну, типа, «антимяу»?
Лёшка скривился:
- Нет, блин, всё по-другому! Просто яйца отбирают под расписку, вместе с паспортом – а на дембеля обратно выдают. Яйца удаляют через жопу, как и всё делается в Российской Армии. Что, не веришь? Может, шрам от операции показать?
Пацан был настроен скептически, и Лёшка, включив ночник, повернулся на бок и откинул одеяло.
- Это и есть твоё ранение? – после некоторого раздумья уточнил Сашка.
- Да говорю тебе, это не ранение, это операция. По ходу, ещё и «чужого» туда вживили. Так что не пугайся, если увидишь, там, щупальца когтистые, из меня произрастающие, или, скажем…
- Во трепло-то!
Лёшина рана, помимо того, что вернула его к мирной жизни, оказалась полезна и в несколько неожиданном аспекте. Предприимчивый Лёша быстро смекнул, как можно форсировать романы с барышнями, интригуя их рассказом о своём ратном прошлом и снисходя до демонстрации боевого шрама от бандитской пули, столь удачно и интимно дислоцированного.
С таким мощным козырем Лёша кадрил девчонок почти что мгновенно, и недостатка в выходе своего действительно неуёмного либидо не испытывал.
Был и другой выход для Лёшиной внутренней энергии, – тоже безусловно (для него) сексуальный. Выход в скорость, в бешеные гонки по городу, с юзовыми поворотами и зашкаливающим спидометром. От рева движка и визга шин Лёша возносился до оргазма особого рода, едва ли не сильнее полового.
Он и раньше любил быструю езду – сейчас же для него сделалась физически невыносима НЕбыстрая. Только где-то от ста двадцати начиналась для него жизнь, а не прозябание на колесах. Возможно, так причудливо трансформировался в нём заряд той милитаристской агрессивности, от которого иные персоны первые пару лет после армии пьянствуют без просыху и лезут в драки без повода.
Поразмыслив, Лёша решил обратить свою манию скорости в источник заработка. Но коммерческие бандитские ралли, в которых он когда-то срывал куш, почили в бозе, вместе с главным их устроителем – криминально-авторитетным родственником одноклассника Дрона. Мужик, прошедший десятки стрелок и разборок, пошло скончался от инсульта, переусердствовав на велотренажере.
И Лёша, за неимением покамест лучших перспектив, принялся «бомбить» на своей реликтовой «копейке». Но к делу подошёл творчески: выставил под стекло табличку «Особая плата за скорость и острые ощущения». С такой табличкой частно-извозщицкая общественность не видела в нём конкурента и отнеслась благосклонно.
Менее благосклонна была милиция – но до поры Лёше удавалось избегать её внимания.
ВСТРЕЧА С ИНТЕРЕСНЫМ ЧЕЛОВЕКОМ. ДЕКАБРЬ 1998
«Но при любом госстрое я- партизан,
при любом режиме я - анархист!»
«Фартовый клиент!» - определяет Лёша, скользнув намётанным глазом по добротной рыжей кожанке здоровенного мужика, севшего в машину. У мужика – рыжая кожанка, рыжие усы на добродушно-свирепой физиономии, рыжая проволочно-кудрявая шевелюра – и вообще весь он какой-то «рыже-бурый» и добродушно-свирепый, как гибрид амурского тигра с кадьякским медведем.
- И что, реально быстро ездишь? – интересуется пассажир.
- Реально – низко летаю, - без ложной скромности отвечает Лёша.
- Тогда – летим в Бутово.
Лёша, вырулив со стоянки, практически с поворота вписывается в крайний левый ряд, перечеркнув резиновым следом сразу четыре полосы, и набирает скорость.
- Недурно! – басит мужик. – А тот «мерин» - слабо сделать?
- Который? – спрашивает Лёша через секунду. – Эту лоханку, которая сзади болтается… болталась.
«Лоханка» - свеженький «стодевяностый» - увидев, как её обошла какая-то наглая «копейка», порывалась принять вызов, но… быстро затерялась где-то за пределами Лёшиного панорамного зеркала.
- Весьма даже недурно… А тот «фордец» - слабо?
- Какой?
И тотчас впереди, под мостом, заиграл всей своей недоброй «цветомузыкой» милицейский «аллигатор», дотоле таившийся в засаде, на берегу транспортной реки.
«Белые «Жигули» номер такой-то! Принять вправо!»
После моста – сужение, дорожные работы. Встали менты тактически очень грамотно. И ни единого просвета в бетонном отбойнике посреди трасы…
К тому же, мент, стоящий рядом с «аллигатором», недвусмысленно взвёл затвор автомата. Лёша гуманно решает, что подвергать опасности жизнь клиента – это уже перебор…
«Права, техпаспорт… Хотя, чего там! Слышь, Юр: да, это тот самый!»
Лёша делает невинные, почти святые глаза:
- Кто я «тот самый»?
- Да, Юр, тот самый. Белая «копейка», номер совпадает. Позавчера просвистел мимо Саныча, на посту. Свисток-жезл – всё по херам. Перестроился – и унёсся прочь!
- Вероятно, вы меня с кем-то путаете, - с достоинством возражает Лёша. – Что сейчас превысил немного – не отрицаю. Готов искупить. А никаких Санычей я в глаза не видел.
- «Немного»? «Искупить»? Да нет, друг ситный: будем права отбирать!
- За что? За превышение? Так за это не отбирают. А «неподчинение» - хрен докажете!
Мент ворчит:
- Ты прав: за превышение не лишают. Хотя, по уму, за то, как ТЫ изголяешься – надо бы! Но – нельзя. Значит, лишим за пьянку…
Лёшка начинает психовать:
- За какую, блин, пьянку? Ты что, не видишь, что я трезвый?
- Я не доктор. А доктор – он всё как надо увидит… и напишет! Все: отлетался, голубь! А будешь возникать – сейчас ещё траву найдём! Юр, садись за руль!
Лёшка судорожно вытряхивает из карманов все ценные бумажки, вперемешку с обрывками целлофана от сигаретных пачек и нераспечатанными презервативами:
- Вот! Всё, что есть!
Врёт, конечно: у него ещё под ковриком сто баксов в пакете – но это НЗ.
Мент окисляется обидой:
- Да чего ты мне свои грязные копейки тычешь? Нет, без вариантов! – делает голос чуть теплее: - В конце концов, сам ещё спасибо скажешь… Когда поумнеешь. Тебе сколько лет-то?
- Двадцать… будет, - он к собственному удивлению вдруг понимает, что ему пока ещё - всего восемнадцать… И врёт – больше от этого удивления. «Блин, мне ведь действительно только восемнадцать… так долго… Но я ж – алдовый разведчик? Да мы таких уродов… в полсекунды… обоих!»
Чуть успокаивается от этого утешительного сознания.
Но менты напрочь не видят, что перед ними не зарвавшийся сопляк, а матёрый разведчик.
- Двадцать, говоришь, будет? Не бу-удет! Как ты ездишь – точно не будет. И останешься ты навечно тинейджером… в закрытом гробике.
- Не ваши проблемы! У меня, между прочим, ни одного столкновения, ни одного касания!
- А что – при твоих скоростях больше одного может быть? И когда будет – ты уже об этом никому не расскажешь, псих… Ладно, всё, поехали.
Пассажир в рыжей кожанке в продолжение всего разговора стоял чуть поодаль и курил, с совершенно безучастным видом. Лишь докурив сигарету, он отстреливает оранжевый огонёк в сгущающиеся сумерки и обращается к старшему менту голосом негромким, небрежным и изрядно усталым:
- Лейтенант, отстань от парня! Слушать тошно!
Менты, казалось, впервые обратили внимание на пассажира.
- А вы, простите, кто будете?
- Буду подполковником, сейчас майор! – отчеканил мужественный мужик, предъявив красную книжечку.
- ФСБ, значит… И что ж вы дорожное хулиганство-то покрываете? Нехорошо…
- Я спешу! – молвил тот с надменностью высшей расы и сел обратно в машину, давая понять, что дискуссия завершена.
Весь путь до Бутова Лёша плёлся так понуро и обреченно, как не ездил с десятилетнего возраста – как вообще никогда не тащился.
- А ведь лейтенант прав… - будто сам про себя заметил вдруг пассажир.
- В чём?
- Практически, во всем. ТАК ездить - они тебе не дадут. Судя по всему, на тебя уже объявлена персональная охота. Не сегодня-завтра они тебя прижмут и права-то отберут.
- Значит, буду ездить без прав! – огрызается Лёшка. («Да я взрослые и получил-то полгода назад, в армии! Перебьюсь!»)
- А НЕ ездить не можешь?
- Нет.
Мужик усмехается в усы:
- Что ж, это по-нашему. И, вообще-то, нам нужны толковые водители с… экстремальным уклоном.
- Вам – в ФСБ?
- А ты не хочешь работать на орден святого щита и иже меча, и иже плаща-кинжала?
- Не думаю. Хотя за помощь, конечно, спасибо.
- С ментами-то? Да ну, пустяки какие! А чего, кстати, против ФСБ-то имеешь?
Леша мнётся, «напрягая дипломатию».
- Ну… как вам сказать… Видите ли, я предпочитаю жить на зарплату. В смысле, на трудовой доход… Да и вообще… Мало ли: против ЦРУ я тоже ничего не имею – но не работаю же на них?
Лёша полагает, что хотя бы этот факт утешит контрразведчика.
Тот мотнул головой и заверил:
- Зарплатой не обидим! Да, и честно сказать, я не из ФСБ, и вообще не из «красных», а корка – липа. Но – действует, как видишь.
- Вот как?
- Но и не бандиты мы. «Мы – благородные пираты». А ещё конкретнее – пресса, четвёртая власть. Газета. Против журналистики ты ничего не имеешь?
- Не знаю… Я только «Авторевю» читаю.
- А всё-таки подумай, - мужик суёт визитку под лобовое стекло.
- Ладно, какая всё-таки зарплата? Учтите: я дорого стою.
- Нда? И во что же ты себя ценишь, мой юный недешёвый друг?
- Ну, по крайней мере штука бакинских в месяц.
«Пять-шесть сотен – было бы вполне терпимо». Сейчас Лёша зарабатывает больше – но и проблемы с ментами нельзя сбрасывать со счетов.
- Да больше будет! – уверяет щедрый наниматель. – Ладно, кажись, приехали? Вот здесь где-нибудь тормозни! Сколько я тебе должен?
Лёша виновато разводит руками:
- Ну, обычно я беру за такой конец сотни три, однако…
- Без «однако»! И тремя обойдёшься! – и мужчина отслюнявливает три зеленоватые бумажки из полновесной пачки.
«Вообще-то, я имел в виду «рублей»!» - бормочет приятно удивлённый Лёша, когда мужик, выйдя из машины прямо на МКАДе, перешагивает через ограждение. Он оборачивается, обнаруживая невероятно острый слух:
- Вот же я ещё буду из-за тебя обменник искать в этих ****ях! А ревидерче!
Подумав, Лёша изучил визитку. Там значился лишь телефон и одно слово, латиницей: «Alfred».
«Альфред»? Типа, газета так называется? Дурацкое название!»
Подумав ещё, Лёша показал телефон братцу: «Пробить можешь, что за мобила такая?»
Тот многозначительно хмурится, перчит свой полудетский голос таинственной хрипотцой:
«Это не мобила. Это круче: сателлитник, спутниковый. Система «Юнител». О них мало кто знает… а я только на гостевой их сайт как-то забредал. Впечатляет: двадцать тысяч – аппарат, пятьсот – абонентка. Баксов. Картинка у них там забавная, флешка, мультяшка. Появляется такой, значит, жирный-жирный, завидущий глаз, и тут – баллончик такой клопомор, с надписью «Юнител». Пшик – и глаз моргает, плачет. Потом – ухо такое же невдолбенное. И опять баллончик – пшик! И ухо скукоживается. И бегущая строка: «От их всевидящего глаза, от их всеслышащих ушей!» Ну, типа, понятно чьих! Это у них главная фишка: типа, ни единого «красного» уха в наших линиях!».
«Всё замечательно, но ты можешь пробить, на кого этот фон зарегистрирован?»
Санька пожимает плечами:
«Как думаешь, люди платят по пятьсот баксов в месяц, чтобы любой хакер на досуге мог их пробить?»
На следующий день Лёша, собравшись с духом, позвонил по загадочному телефону.
- Алло, это АльфрЕд?
- Элфред, друг мой, только Элфред. Привет, беспредельщик!
- Вы меня узнали?
- Нет, я со всеми так здороваюсь. Какие новости?
- Наверно, встретиться бы надо?
- Ну раз так, то надо, наверно. Давай… на том месте, где расстались. Мы будем на зелёной Хонде «Аккорд».
- А что, офиса у вас нет?
- У нас есть офис и есть офисный водитель. И он – Фома неверующий. Я ему про тебя рассказывал – но он сумлевается. Он собою оченна гордый. Вот и утёр бы ему нос!
- Да по самые гланды!
***
Недоверчивый водитель никак не производил впечатления того сноба, каким изобразил его Элфред. Он оказался совсем молодым, не старше Лёшки, белокурым кудрявым пареньком с наивными и сияющими голубыми глазами, живым и необычайно подвижным малым. И более чем дружелюбным.
- Алексей? Очень приятно! А меня зовут Ганс. То есть, родители не совсем так окрестили – но друзья зовут. И я отзываюсь. Я вообще парень отзывчивый… Ладно, продолжим знакомство на ходу: чего время терять? Поедем сейчас на Профсоюзную, и там…
Но Лёша понял гораздо раньше Профсоюзной, фактически в первые же двадцать секунд он понял, что «утереть нос» и «заткнуть за пояс» этого парня у него непременно получится… но при одном условии: если завязать тому глаза, отрезать ноги и посадить на колёсный трактор «Беларусь».
Ганс молниеносно набрал далеко за двести – и теперь бесплотным призраком шнырял в замёрзшем, казалось, дорожном потоке, непринуждённо виляя и болтая.
- Я очень уважаю всех, кто лихо носится по Москве. Москва – трудный город. Потому что тут все лихо носятся. Только кто-то умеет и носится, а кто-то не умеет – но тоже носится. Про тебя я слышал, что умеешь… - почти не сбавляя темпа, Ганс бросает машину в поворот на Профсоюзную.
«Уже не уверен!» - изрядно тоскливо думает Лёша.
Отвлекшись от тоски, панически кричит: «Красный!»
- Правда? – Ганс с непередаваемым энтузиазмом, всецело готовый обсудить, разворачивается к заднему сиденью, пока машина лавирует через пересекаемый проспект, являя такую степень свободы, будто это не автомобиль, а тележка в супермаркете. Всё происходит так быстро, что никто не успевает ни затормозить, ни хотя бы испугаться. – Точно красный был? То-то смотрю: они все куда-то едут… Вечно я путаюсь: одна морока с этими светофорами! И вот всё никак не могу понять, что со мной: то ли рассеянность, то ли дальтонизм…
Лёша вычеркнул «завязать глаза» из списка условий своей победы в состязании с этим парнем.
Болтая подобным милым образом, и не думая даже обратить взор на дорогу, Ганс органично врос в очередной проспект, вильнул через три полосы и, спикировав на обочину, встал так же молниеносно, как пару минут назад тронулся.
- Ладно, господа! На самом деле, у меня назначены кое-какие встречи. Поэтому, с вашего позволения, я вас покину! Увидимся!
С этими словами он выскочил из машины – и тотчас запрыгнул в вишнёвую «девятку», притормозившую без какого-либо знака с его стороны.
- И что скажешь? – поинтересовался Элфред после долгого молчания. – Каково мнение эксперта? Оставим покамест Ганса на работе – или погоним взашей?
- Издеваетесь ещё… - пробормотал Лёшка. – Ну что тут сказать: нет предела совершенству!
- Есть! – серьёзно возразил Элфред. – Думаю, Ганс – лучший водитель в данной галактике. Впрочем, не думаю, что есть предел ЕГО совершенству. Да и ты небезнадёжен: поднатаскать немного, разве… Однако, тебе он, на самом деле, не конкурент. Мы тебя немножко разыграли – чтоб совсем уж не задавался… Но вообще-то, Ганс не столько шофёр, сколько самый главный супер-пупер бигбосс нашей шарашки. «Маленький хозяин большого жёлтого дома».
- Ганс? Ааа… простите, а сколько ему лет-то?
- Паспорт есть. Даже много разных. А вот год рождения… Ты уверен, что хочешь его знать? Думаю, пока тебе рано! Но, впрочем, мы вполне демократичны с вами, со смертными. Поэтому, перейдём, что ли, на «ты», в оба края?
«Иногда сложно понять, то ли они прикалываются – то ли конченые психи… Впрочем…»
- Да наш ты человек, наш! – успокоил Элфред со смачным зевком. – А будем делать из тебя – сверхчеловека. Агент ноль-ноль-семь, плюшевый вариант.
- А если я всё-таки откажусь?
- А если не отвечать на риторические и - более того - дурацкие вопросы?
Где-то через год своей работы в Газете, Лёша как-то – совершенно случайно – встретил в коридоре того самого лейтенанта ДПС, который чуть было не отобрал водительское удостоверение у нахального нарушителя скоростного режима.
- Предъяви права и техпаспорт, псих! – сурово потребовал мент, ткнув знакомца пальцем в живот.
- Что – и вы? – только и смог промямлить Лёша.
Мент скорбно покачал головой:
- Да! И я, Брут, продался большевикам. В смысле – наоборот: частному капиталу…
Когда Лёша поделился своими подозрениями с Элфредом, тот лишь пожал плечами: «Я думал, ты давно догадался. И за что только тебе зачёт по «аналитике» поставили?»
«Но зачем? К чему эта комедия? Можно подумать, я, в тогдашних своих обстоятельствах, и так бы не согласился, если в лоб предложить?»
«Угу. Ну, во-первых, комедия – это чтоб смешно было. По определению. И стиль наш такой: без театральных эффектов нам скучно вербовать. А во-вторых – вспомни: ФСБ ему не нравится, от прессы он нос воротит, постоянная работа его ломает… В тогдашних обстоятельствах! И в-третьих: ты что, чем-то недоволен? Что за предъявы несуразные, корнет?»
Был ли Лёша чем-то недоволен?
Поразительно, но он был доволен абсолютно всем на новом месте службы и, по хорошему счету, жизни. Поразительно – поскольку иной индивид полез бы на стену от такого существования…
Дело в том, что в «Газете» Лёше чертовски не повезло: обворожительным и ласковым учредителям некогда было с ним возиться, и к неофиту приставили инструктора из старших «репортёров».
Он был старше новичка всего на три с половиной года – и был порядочной скотиной. Он рос единственным ребёнком в семье – интеллигентной и культурной семье, не способной укротить его хамскую сущность. Да и говорят ведь, что единственный ребёнок может сделаться эгоистом? Правильно говорят. Только «эгоист» - почти лестное определение для действительного морального уродства того парня, Лёшиного инструктора.
Однако ж, он был именно что порядочной скотиной, честной в своих намерениях. В первый же день знакомства он, набравшись с подопечным пива, признался с максимальной откровенностью:
- Всегда жалел, что родители не подарили мне младшего братика! Вот кого мне не хватало – младшего братика!
- Нафига? – удивился Лёшка. – Забей: дрянь та ещё!
- Как это… ик!.. нафига? – удивился в ответ инструктор. – Чтобы мучить его, всячески унижать, гнусно издеваться – и тем самым… ик!.. самоутверждаться!
И он был верен своему программному заявлению: таких побоев и издевательств, как от этого подонка, Лёша не терпел ещё никогда и ни от кого.
Вероятно, Лёшка крайний мазохист – но и по окончании стажёрства он не прекратил отношений с тем негодяем, который так третировал его ради своей забавы, прикрываясь «обучением».
И всякий раз, напившись, норовит бросить боевой вызов бывшему инструктору.
А после, потирая бока и восстанавливая придавленное дыхание, потешно мотает головой и утешает сам себя:
- Но всё же согласись, Тёма, меня всё труднее «поиметь»! Погоди ещё!
Что ж, он прав: чуток рассудительности ему, чуток лени мне – и мы с ним сравняемся. Да и с мозгами у парня полный порядок. Вообще-то, меня он вполне устраивает таким, каков он есть, – но, по логике жанра, здесь, наверное, следует дать ему какое-нибудь напутствие в «блестящее будущее».
Ладно. Пожалуй, так: Лёша имеет перспективы! Хорошие перспективы.
Уже сейчас он известен в узких кругах, которые сами мало кому известны, но мало комплексуют от своей безвестности.
Известен среди друзей как «Алези» - всё та же старая кличка.
«Прикинь: заруливаем в кабак с исключительно невинным намерением зацепить тёлок. Находим достойных… И тут Алези ломает всю мазу: этих, мол, он ещё чуть ли не со школы знает, а потому – неспортивно-с! Порой сдаётся, что он во всей Москве только мухинскую колхозницу не тронул…»
Среди суровых командиров штурмовых групп «Газеты» он известен как Агент-312… «Триста двенадцатый, мля, опять под огонь лезешь без брони? Лёшка, серьёзно: нах упёрлось отвечать за тебя!»
«Да всё-всё, дяденька: уже ведь никто никуда не стреляет? Вот – и солнышко показалось…»
Сотрудники ДПС, пираньи асфальтовых рек, знают его за «старшего лейтенанта ГУБОПа Алексея Зябликова».
«Это ЧТО было? Это СКОЛЬКО было?»
«Серая «бэха-трёха», в смысле?»
«Да, кажется, серая… Кажется, «бэха»…»
«Скорость замерил?»
«Да у меня радар выпал… Но…»
«Полагаю, где-то триста двадцать – триста сорок шёл. Значит, на форсаже. Значит, спешит Лёша».
«Это что – тот самый Зябликов и есть?»
«Ну а кто ещё? Там под стеклом у него значок радиации был, с лучиками вокруг, как на… «это рисунок мальчишки». Не заметил?»
«Издеваешься?»
В дружественных «красных» конторах (любезно предоставляющих прикрытие) некоторые старшие офицеры ласково называют его «джедайчиком». И кое-кто из них, право слово, не удивился бы, если б Лёшка, доведенный до крайнего озверения, вдруг выхватил из-под кожанки сине-красно-зелёно-зудящий квантовый меч… Впрочем, Лёшку трудно довести до такого озверения: он всё-таки добрый парень. И потому обычным оружием обходится, к восторгу некоторых старших офицеров некоторых отделов ГУБОПа.
В иных (не противных – просто иных) кругах его, в числе девятки подобных шалунов, называют «назгулом».
«Докладывает генерал-майор такой-то, начальник управления по (такому-то субъекту Федерации). Как и можно было опасаться, со стороны известных вам лиц проявлен интерес. В город прибыл штурмовой взвод и при нём – Назгул. Как слышите? При нём!»
Если начальство плохо слышит – начальник УФСБ конкретизирует:
«Назгул – Алези. Предлагаю заморозить активность. Выжидать. Сам – заморозил уже. Потому что не хочу эксцессов. Нах мне упёрлось отвечать? Да и вообще - пошли вы все!.. И вообще я уже собираю вещички, чтоб подорваться на Багамы!»
Кое-кто знает Лёшу и в армии. Кое-кого – и Лёша помнит.
Как-то, оказавшись по делам в Уральском бюро Газеты, Лёшка выклянчил у местного босса «Газель» и, совершив двухсоткилометровую прогулку, заявился прямо в «хуторок в степи», чьи координаты сам вычислил четыре года назад.
«Зимин? – Кирилл, теперь уже майор, но по-прежнему ряженый под сержанта, приподнял брови в приятном удивлении. – Знал, что далеко пойдёшь, но не думал, что так быстро обзаведёшься собственной вертушкой!» - он кивнул на «Газель», посаженную Лёшкой прямо на плац.
Тот хмыкнул:
«Ну, она не то чтобы совсем моя…»
«Понятно! История с «уазиком» повторяется. Который, конечно, ты не угонял. Кстати, чертовски рад тебя видеть. И кстати, не знаю, порадует ли тебя это, или огорчит, – но твой подвиг с перемахиванием через забор так никто больше из «пионеров» не повторил…»
Кирилл особо подчеркнул: «из пионеров», подразумевая, что офицерство – на высоте. Что ж, они действительно были профессионалами, и потому Лёшка без обиняков выдвинул своё предложение…
«В Москву? – Кирилл пожал плечами. – Да я вот на Ямайке в ноябре отдыхал – там немножко потеплее… А работается – и тут нормально! Как говорится: на воздухе, с людьми… Да и вообще: какой из меня газетчик?»
«Что-что? – Лёшка ухмыльнулся. – Я разве что-то сказал про «газету»?»
Кирилл выразил крайнее недоумение:
«А кто вообще что-то сказал? Впрочем, - добавил он, покривившись, - к чему эти игры? Что я, не знаю, кто ты сейчас и какой у тебя доступ?»
Как видим, в целом – Лёша и сейчас довольно популярен в некоторых тусовках. И, более того, он уже сейчас – «кто-то» и с каким-то «доступом».
И он уж точно не пойдёт какой-либо кривой дорожкой, и не покатится по наклонной, и не оскользнётся, и не заплутает в императивах и целях. Вот, например, президентом страны Лёша не будет никогда и точно. Ибо, как бы он ни казался инфантилен, он давно перемахнул тот юниорский уровень, на котором президентство видится заманчивым…