Вечный монах

 

ЛИЛИЯ ЮМАЕВА


ВЕЧНЫЙ МОНАХ


 Что было, то и будет,
 И что делалось, то и будет делаться,
 И нет ничего нового под солнцем.

 Экклезиаст.



Когда в глубоком сумраке позднего вечера уже ничего не разобрать, и ночной покой вступает в свои права, охватывая леса, горы, море, крохотный городок, приютившийся на побережье, - в этот тихий, умиротворенный час в одной из заброшенных монашеских пещер только пробуждается иная, недоступная постороннему взору жизнь. На фоне крутого, густо поросшего мхом и экзотическими травами горного склона в узком скальном проломе, служившем когда-то кельей, появляется дрожащее голубоватое сияние – сначала совсем слабое, затем все более сильное, хотя и неровное, временами затухающее и вновь набирающее приглушенную яркость. Местные жители принимают его за отблески далеких молний. Но кое-кто поговаривает, что здесь в незапамятные времена жил монах, совершивший тяжкий грех, и свет этот - адское пламя, на котором подземные демоны поджаривают отшельника.
 Смельчаки, дерзнувшие за полночь оказаться у подножия склона, потом рассказывали, что голубое пламя словно истекает из чрева скалы и постепенно принимает очертания человеческой фигуры в длинном ниспадающем одеянии и накинутом на голову капюшоне. Это видение лишь на короткое время задерживается в проеме кельи, а затем начинает спускаться вниз. И тут человека, увидевшего это, охватывает такой животный ужас, что он не в состоянии справиться с собой и сломя голову несется подальше от потустороннего наваждения.
 Между тем, светящаяся фигура продолжает двигаться своим путем, которым никто и никогда теперь уж не ходит, - по когда-то вырубленным в скале, а ныне бесследно исчезнувшим ступеням, через непроходимые заросли кустарника и нагромождения валунов, по широкому камнепаду, где не рискуют пройти ни человек, ни животное, чтобы не стать заживо погребенными. Оказавшись у подножия склона на приветливой полянке, где группа мощных, заскорузлых от времени деревьев образовала небольшой хоровод, видение останавливается словно в раздумье, а затем грузно , с тяжким усилием опускается на колени, вытягивает руку в длинном просторном рукаве и начинает шарить в высокой траве и мелкой поросли кустарника. Длится это так долго, что, кажется, монах уже и не поднимется с колен. И вдруг, будто отдав всю энергию этому бессмысленному, на сторонний взгляд, занятию, фосфоресцирующая фигура на глазах тускнеет, блекнет и превращается в едва заметную, почти не различимую во тьме туманность – тень тени.
 Вновь распрямившись и как-то неуверенно потоптавшись на месте, тень пускается в дальнейший путь – туда, к морю, которое тяжелой, темной, таинственной массой колышется внизу, сливаясь на горизонте с мерцающим бесчисленными звездами, торжественно-прекрасным куполом неба.
 Легко преодолевая преграды, - бурелом, скачущий горный поток, участки леса, неизвестно зачем обнесенные колючей проволокой, монах своими, никому не ведомыми тропами достигает наконец крохотной церковки, приютившейся над тихим озерцом, с трех сторон окруженным лесистыми скалами. Место это странное, зачарованное, поражающее красотой и вместе с тем сумрачное. Зелень деревьев на склонах так насыщена, что даже днем кажется почти черной, а вечная тень от скальных нагромождений делает озеро похожим на омут, в глубине которого призрачно колышутся гигантские водоросли, на поверхности же неподвижно застыли бесчисленные, будто вылепленные из воска лилии, придающие всему мрачному царству какое-то смутно-тревожное, колдовское очарование. Недаром про озеро ходят слухи, что в нем водится целый сонм русалок.
 Впрочем, для монаха этого озерца, как и железной дороги в туннеле, пронзившем горы, словно и не существует, потому что их не было в его далекой жизни. А видится ему широкая расселина меж скал, где на высоком каменном возвышении для утверждения истинной веры много веков назад поставили небольшую церковь. Монах и сейчас видит ее как новую, хотя вся она осела и облупилась, а на стенах стерлись от времени прекрасные лики святых. На днях добавился и безобразный пролом от снаряда, которыми с недавних пор обстреливается этот несказанно красивый заповедный уголок.
 Но для монаха ничего здесь не изменилось, и со стены на него по-прежнему взирают ясные, суровые, с чуть проступающей теплинкой глаза Бога. Опустившись на колени, монах с надеждой и предвкушением чего-то чудесного погружается в божественный взор.
- Прости меня, Боже, - безмолвно шепчут его губы, - прости… Я запутался, я ничего не могу понять в происходящем. Раньше добро и зло имели определенность, как имеют форму камень, скала, дом…А сейчас все смешалось – добро обернулось злом, и зло истово обличает добро, вынося ему приговор, как закоренелому преступнику. Сам посуди – что мой тяжкий грех перед тем беспределом, до которого докатились люди? Они убивают просто так, легко и бессмысленно, тут же забывая о содеянном. Они растоптали все Твои заповеди…А я пережил и раскаялся столько раз, что не сосчитать! Прости, Господи, сними Твое наказание…Не гневись, что надоедаю Тебе…
И Бог, как всегда, откликнулся:
- Ведь у нас с тобой договор, монах! А ты ропщешь – излюбленная привычка людей. Называешь наказанием то, что единственно достойно мыслящего существа, - искать вечные истины.
- Я устал, Боже! В своем величии Ты, наверное, забыл, что я всего лишь человек – крохотная частичка сущего, которое Ты создал в неведомых мне целях. Я обречен на непосильную работу – я никогда не найду ответ.
- Так что же? Истина не в том, чтобы найти ответ, а в том, чтобы его искать.
- Но я всего лишь человек, и для меня важен результат. Я же не Бог, который живет вечно! – в отчаянии воскликнул монах.
- Душа человеческая тоже бессмертна, - ответ звучал примиряюще, и монах сделал еще одну попытку добиться прощения:
- Господи, мои силы малы и разум недалек…Как я ни пытался – изменить себя не могу…Я все тот же, как много веков назад…У меня ничего не получается.
- Не хитри, монах…Нет ничего неизменного, и ты это знаешь.
- Посмотри, Господи! Человек все тот же! Что в нем изменилось со времен потопа?
- Тебе не видно, Мне видно.
- И все же, Господи, я не могу стать лучше, чем есть. Я убедился на своем опыте.
- Человеческим ухищрениям несть числа. И все затем, чтобы настоять на своем. Вы придумали свои ценности, а до Моих вам дела нет. Я дал вам разум – священный пламень для поиска и познания в бесконечной Вселенной. А вы занялись накоплением того, что называете собственностью. Все ваши помыслы сосредоточены на вас самих, вы устремлены внутрь себя, а не вовне – в беспредельность. И далеко ли так можно увидеть?
- Все зависит от того, что там, внутри, - без усмешки сказал монах.
Но Бог усмотрел в этом иронию:
- Насмешкой правду не прикроешь. Чем больше вы стараетесь каждый о себе, тем мельче ваше нутро.
- Виноват ли человек, что в нем столько зла? От сотворения мира он борется с ним, разве не так? А что толку? Мы все так же слабы и непоследовательны, нам не хватает терпения и величия духа. Что тут говорить, мы хоть кого можем затащить в бездну…Оттого и обращаемся все время к Тебе: помоги, Господи, не дай пропасть!
- Я только этим и занимаюсь.
- Отчего же зла на земле меньше не становится? А нынче оно завладело целыми народами
- Это оттого, монах, что человек должен бороться со злом вместе со Мной, а не против Меня.
- Разве, Господи, Ты не видишь, что человек почти всегда не может отличить зло от добра?
- А все потому, что враг Мой становится все изощреннее. Бороться с ним трудно – он много знает и умеет, может быть, больше, чем Я, - кто сосчитает? У него есть инструмент, которого нет у Меня, - бесчисленные соблазны. Мы же, светоносные, неимущи. Все, чем Я располагаю, - это призыв к добру и свету. Я говорю: свет – это добро! Чтобы уверовать в это, разве нужны доказательства? Истины, которыми Я владею, очевидны, и потому Я говорю: поверь в Меня и обретешь Царствие Божие! А люди сомневаются, им подавай доказательства!
- Господи, но Ты же сам создал их такими!
- Нет, монах, сомнения эти от врага Моего! Он нашептывает человеку: зачем искать, мучиться, совершенствоваться? Я дам тебе богатство, власть, женщин, и ты будешь счастлив без всяких исканий. Вот разница между нами, монах, - Я владею тем, что нельзя потрогать руками, а враг Мой – тем, что материально, ощутимо, наглядно.
 Монах попытался вставить:
- Но, Господи, кто же не знает, что блеск золота обманчив…
- Зато жизнь с ним легка и весела! Дорога же ко мне крута и камениста, полита слезами и потом. И сколько существует человек, он выбирает между тем и этим. У него есть выбор!
- Есть-то есть! – пробормотал монах. - Но попробуй выбери…Все зыбко и путано, дороги не разберешь, одна надежда – душа подскажет. А вдруг неверно?
Будто не расслышав этих слов, Бог продолжал:
- Враг Мой высмеивает и втаптывает в грязь все, что Я провозглашаю, пытаясь выставить Меня тупым, глупым, однобоким, ограниченным, обвиняя в жестокости и отсутствии полутонов. Да, свет Моего Царства беспощаден к тени и полутени, ко всякой фальши и притворству, иначе все Царство исчезнет, поддавшись обаянию иронии и приглушенных тонов, недомолвок, иносказаний, и Вселенная погрузится во мрак. Я не могу ни на мгновение забыть об этом!
- Но, Господи, Ты же сам так устроил человека, что он предпочитает блуждать в полумраке.
- Это все потому, что не Я один направляю человека. Разве ты забыл притчу о засеянном Мной поле? А ночью пришел враг Мой и засеял его плевелами, нарушив Мой замысел. Посевы Добра и зла перепутаны.
- И легко ли, Господи, человеку разобраться в этом?
- А зачем же Я дал ему бессмертную душу, Монах?
В ночи вдруг раздался одинокий выстрел, и вспугнутая тень монаха очутилась вне пределов церкви
 Внизу расстилалось скопление домов и кое-как сколоченных хибарок, в которых не светилось ни единого огонька. Городок казался совершенно вымершим. Однако, вламываясь невидимкой в стены домов, монах видел, что это не так. Как и прежде, почти в каждом жилище были люди. И монах ужаснулся, представив на миг, что их судьбы зависят от его воли и от него они ждут спасения, эти совершенно не похожие друг на друга существа – скопище фантастически перемешанных пороков и добродетелей. Как разобраться в этой мозаике, отделить одно от другого? « Тяжела Твоя ноша, Господи» , - пронеслось в голове монаха. Он с раздражением подумал, что собратья его – эти людишки с их противоречивыми страстями и намерениями – веками и тысячелетиями копошатся в своем муравейнике и никак не могут наладить мало-мальски сносную жизнь. Как ни стараются, все у них идет вразнос. Вот и сейчас половодье пороков захлестнуло их – продажность, алчность, суетность, похоть, зависть, черная злоба, и все они сообща несутся в этом грязном потоке и не различишь, кто из них кто. Глубокое презрение ко всему роду человеческому внезапно охватило душу монаха. Он знал, что это грех, но ничего не мог поделать с собой.
 Задержавшись на миг в тесной квартирке, он с неизъяснимым сожалением взирал на тощее существо в небрежно залатанном халате, голова обмотана какой-то тряпкой, а под ней – он знал – скрываются полупокрашенные хной жидкие волосенки с проплешиной на макушке, главное же, он, будто на рентгеновском снимке , видел физическое нутро женщины -–стремительно костенеющие сосуды, задыхающееся от безмерных усилий сердце, обветшавшие, как старая мочалка, пучки нервов. От безысходной повседневности женщина уже давно утратила остроту чувств, ее покинула надежда, но…оставалась жалость к ближнему…Эта мысль, словно плетка, полоснула монаха. « Всех-то она жалеет, а сама жалкая из жалких», - попытался он перевести промелькнувшее в нем беспокойство в насмешку. Но какой-то голос в нем настойчиво подсказывал: « А может, в этом – истина?»
 Вот и сейчас эта женщина суетится вокруг своего мужа – непробудного пьяницы. « Готовит своему червю сосущему очередные примочки», - ядовито усмехнулся монах. Во всей атмосфере дома, как несущие перекрытия , проступали слабеющие потуги женщины сохранить в своем нищем жилище видимость благополучия, уюта, былой беззаботности – и все для него. А между тем этот безвольный и никчемный человек съел все ее внутренности, все, что поддерживает полноту и красоту жизни, - здоровый кровоток, эластичные нервы, четко работающий мозг, защитную систему. Жить ей осталось недолго. Но и после смерти она будет жалеть того, кто свел ее в могилу. « Почему? – невидимая оболочка монаха заколебалась от духовного усилия. – Почему ей, простой, обыкновенной, с недалеким умишком, готовой в любую минуту сорваться на крик, дана такая способность жалеть? И кого? Беспутного, бесполезного…»
 Монах с острой тоской почувствовал: Бог ей простит. А ему, всю жизнь отдавшему служению Богу, не простил.
- Опять он за свое! И когда ж ты перестанешь хлобыстать ее, проклятую?! – женщина кинулась к мужу, который изготовился было хлебнуть из горла большой, темной, как болотная вода, бутылки. – Господи-Господи, сил моих больше нету, - со слезой в голосе запричитала женщина. – Война идет, людей убивают, беженцы валом валят, а этот все хлещет, все хлещет, заливает свои зенки пропитые…Скоро всех нас в море сбросят, а ему нипочем!
- И-эх! Дура ты…Дура так уж дура… - жидким голосишком дребезжал мужичишка. – Оно и верно: волос у бабы долгий, а ум короткий. Не понимаешь ты, из-за чего я всю жизнь пью…не понимаешь…душа болит, вот и пью.
- Старая твоя песенка…Никудышный ты, оттого и пьешь…
- А ты не унижай меня, старая коряга! – возвысил голос мужинек. – Скажи спасибо, что при муже живешь!
Женщина безнадежно махнула рукой:
- Где нам! Все пропил, супостат! И ничего тебя не остановит…
- Душа болит, дура!
- Какая душа? Где она у тебя? Давно уж сбежала от сивушного духа! Это одна я могу терпеть, хотя уж и терпенье кончилось…
- За Россию страдаю, дура! Да где тебе понять…
- За Россию…слышали…Такие, как ты, ее пропили, а другие продали…Страдальцы, мать вашу!
Женщина опустилась на край кровати и вдруг заревела навзрыд, как на похоронах.
Монах быстро покинул жилище. Он уже знал, что будет дальше: мужик упьется до бесчувствия, а женщина, вся в слезах, жилистыми от худобы и напряжения руками станет втаскивать его на кровать, раздевать и укладывать поудобнее и, когда он совсем отрубится в пьяном сне, будет еще разглаживать его слипшиеся от пота жидкие волосенки, водить загрубевшими пальцами по жесткой щетине заросших щек мужа и со свойственной ей жалостью приговаривать:
- Петенька, голубчик, как быть-то? Кто б подсказал…гибнешь без возврата, и сил моих нету…Почему нам не судьба? А ведь смолоду был пригожий…Не сумела, не сберегла…Господи, прости его, жалкого…и меня, слабую, неумелую…
А монах уже стоял у самой кромки моря, как бы ополаскивая босые ноги в теплой ночной волне. Вот оно, прибежище надежды! Здесь, на берегу, ему по-прежнему хорошо, как в те далекие молодые годы. Не хочется ни думать, ни рассуждать, а тем более – погружаться в раскаяние по поводу содеянных грехов. Когда перед тобой две слившиеся стихии – море и небо, понимаешь, как все мелко, неважно по сравнению с красотой мироздания. Она поглотит, растворит в себе любые сомнения и тревоги, своей царственной невозмутимостью и величием заглушит и отодвинет в закоулки души надсадную боль страдания. Что из того, что он, маленький, слабый человек, совершил когда-то грех? Кому это интересно, если для всех без различия здесь, на земле, существует этот грандиозный, переливающийся звездными бриллиантами, пленительный мир южной бархатной ночи?
 Так он стоял в неподвижности и бездумье неизвестно сколько времени. Но миновало и это состояние расслабленности, как проходит все на свете. И монах погрузился в свое вечное размышление, которое теперь заменяет ему жизнь. Он умер много веков назад, чтобы воскреснуть для нынешнего существования. Что изменилось за это время? Может ли он сказать, что перед ним раскрылось неведомое, и он познал мир хотя бы приблизительно, в самых общих чертах? Нет, по-прежнему со всех сторон горизонт. А что за ним? Он не знает. Чтобы узнать, надо все время двигаться, и это лишь подтверждает истину: все знания относительны и всегда впереди горизонт. Тогда зачем эта бесконечная жизнь? Сколько бы она ни длилась, он никогда не постигнет и ничтожной доли сущего, беспрестанно меняющегося и ускользающего. Ну, ладно, пусть не это…Если вопросить о самом главном – приблизился ли он к Богу хотя бы на иоту, почувствовал ли родственность между ними хотя бы на мгновение? Ведь он беседует с Ним непрестанно, советуется по каждому поводу, Бог в нем, Он ему ближе и дороже, чем отец и мать…Монах прислушался к себе: его упование, его вечный маяк и пристанище, его любовь и восхищение – это Бог, без Него нет жизни и отрады. Да, это так, несомненно, так – ближе Бога нет никого! И в то же время…Как не признать? Кроме этой истины, есть и вторая – Бог так же бесконечно далек от него, как это было всегда, дальше, чем неведомые миры и Галактики, лежащие в тысячах световых лет от Земли.
 Тогда зачем все? Тогда, может быть, правы те, кто грешит в свое удовольствие, живет одним днем и убежден, что жизнь дана для наслаждения?
 « Боже, - прошептал монах, - люди преуспели в пороке…А сейчас – как никогда раньше…Им вовсе не нужна бессмертная душа, как Ты им обещаешь за добрые деяния. Зачем им бессмертие – чтобы мучиться вечными вопросами? Им хорошо жить как придется…И зачем Ты, Господи, придумал грех? Не пустая ли это затея для человечества? Я смотрю, летят века, а люди лучше не становятся. Ты слишком хорошо о нас думаешь, Боже Пречистый…»
 И он внутренним взором увидел себя, молодого, крепкого, жилистого, худого от постоянного труда и недоедания, стоящим, как и сейчас, на берегу моря. Как он любил эти просторы, этот вольный, свежий, насыщенный энергией воздух, как хотел жить для Бога! Если бы не вечное чувство голода, терзавшее его молодое тело…Но он уже научился обуздывать его, потому что выбрал дорогу отшельничества сознательно и очень рано, чуть ли не в детские годы. Однако был демон пострашнее голода. Иногда ему казалось, особенно в такие вот чарующие бархатные ночи, что плотские видения одолеют его, придавят к земле и своей ужасной, несокрушимой мощью вгонят в преисподнюю.
 « Господи, зачем Ты даешь человеку такие непосильные испытания? – спустя века, при одном лишь воспоминании о былом вопрошал Бога монах трясущимися губами. – Зачем я долен был пройти этот путь, когда другие погружены в плотский грех по самую макушку?»
 И он беззвучно зарыдал, сидя на мокром валуне в приливной волне. Невидимые его плечи мелко тряслись от невыносимого внутреннего страдания, ему так хотелось убежать, спрятаться, зарыться в сырой песок, уйти под воду от этого страшного воспоминания. Но оно неодолимо накатывало, как грозная, могучая стихия, и миновать его было невозможно…
 Тогда стояла такая же чудесная летняя ночь. Возвращаясь с моря и уже приближаясь к склону с монашескими пещерами, он увидел в призрачном лунном сиянии тех двоих…на той самой полянке…В первый момент ему показалось, что его видения, которых он всеми силами избегал и стыдился, вдруг каким-то чудом материализовались и предстали перед ним во всем своем безобразии. Он стал от них отмахиваться, часто креститься, но парень и девушка не исчезали…Боже, они совокуплялись! Здесь, в этом пристанище отшельников…Более всего монаха поразило то, что они совокуплялись, как животные, как это делают кобели и сучки, быки и коровы. Они, люди! И издают нечеловеческие звуки…
 Ему хотелось только одного – чтобы видение исчезло! И монах поднял с земли неподъемный валун – как ему это удалось, он не знает по сей день – и метнул его в тех двоих…Он ничего больше не слышал, видение исчезло. Монах замер и так стоял сам не зная сколько времени. Потом зажмурился, зажал уши руками и бросился вверх по склону…Но все же какая-то сила заставила его оглянуться. И в тот миг, сверху и наискось, отдельно от всего остального, в свете выплывшей из-за облака луны он увидел лицо девушки, такое прекрасное, что у него перехватило дыхание. Никогда больше он не видел такой человеческой красоты. Призрачно бледное, уже отрешенное от земной суеты, оно источало какое-то непобедимое торжество счастья, завершенности, вечного покоя.
 Обхватив голову руками, как безумный, он ринулся прямо по крутизне, забыв о ступеньках, цепляясь за жесткие, колючие ветки кустарника, облепившего склон, и в мозгу горячо колотилась только одна мысль: «Забыть! Забыть! Выбросить! Не знать!»
 Ворвавшись в свою келью-склеп, он упал на каменный пол и стал биться о него головой…Он катался, рвал на себе одежду, опять молотил головой об пол, он хотел все забыть. И сколько это продолжалось, он не знает.
 Утро застало его сидящим на полу, и он тупо вопрошал сам себя: « Зачем я их убил?»
 Потом он впал в забытье, словно в бездну, и все летел, летел в пространстве без дна…
 Он смутно помнит, как очнулся в одно прекрасное утро…Миновали часы или дни после той ночи – кто знает? У него потерялось чувство времени…Единственное, к чему он тогда стремился, - побежать на то самое место и проверить, было то явью или привиделось ему…И он осторожно, будто тать, приоткрыл дверь кельи.
 Мир сиял! Солнце было еще за горами, но его всесильные лучи уже прочертили небо, наполняя все вокруг светом и ощущением необъятного счастья. Монах вдохнул полной грудью пронизывающий свежестью воздух, потряс головой, совсем как лошадь, отгоняющая от себя назойливую мошкотню. И в этот миг ему показалось, что ничего не было, никакого убийства, никакого отчаяния, все пригрезилось в ночном кошмаре и с первыми лучами солнца бесследно развеялось. Он безгрешен и свеж, как это сияющее утро!
 И монах, чуть ли не вприпрыжку, как ребенок, понесся по ступенькам туда , вниз, на то роковое место.
 Вот полянка, вот молодые деревца, вот скопление валунов, тут где-то должно быть…Монах озирался по сторонам, но ничего не видел. Вокруг, как всегда, стояла высокая благоуханная трава, сейчас, в это раннее время, вся усыпанная радужными брызгами росы. Где же они? Монах опустился на колени и стал шарить рукой в этой действенной траве, не веря глазам своим, стараясь нащупать то, что не мог увидеть. Но все было напрасно: они бесследно исчезли, даже трава не примята и нигде – ни единого пятнышка крови. Монах встал в замешательстве. Значит, это игра голодного воображения? Но тогда почему он так отчетливо помнит омерзение, охватившее его при виде этой парочки, холодную ярость, с которой он схватил каменную глыбу, и пальцы его при этом ощутили ее прохладную шероховатость и мелкие уколы приставших к поверхности песчинок, и до сих пор живо мимолетное чувство удивления от того, что он смог вот так, без усилий, поднять огромный валун? А главное – это навсегда врезавшееся в память лицо девушки…Даже сейчас, спустя столетия, его призрачная бледность, разлитая во всех чертах, кажется реальнее, чем твердь окружающих скал, а его выразительность тоньше, чем все оттенки, нанесенные Творцом на эту вот кремовую розу, кем-то небрежно брошенную на песок. Монах нагнулся, словно хотел получше разглядеть ее. Можно себе представить, как она была прекрасна в тот миг, когда ее сорвали, и вот она, измятая, поблекшая, безжизненная, валяется на берегу величественного и ко всему безразличного моря! Никому не нужная и уже ничем не интересная, лежит она здесь, чтобы скоро, совсем скоро навсегда исчезнуть, слившись с вечностью. В чем же смысл этой красоты, зачем она создавалась с таким тщанием и почему была так безжалостно, походя погублена? Ответа нет…
 Так же и он сам когда-то, не задумываясь, в приступе бессмысленной ярости, прервал чужие жизни. Виноват ли он в том или такова прихоть Творца, который создает в бесконечности и тут же разрушает, чтобы создать новое? Может быть, это путь к совершенству, беспощадный к созданиям?
 Монах мысленно снова вернулся в прошлое. Кошмар смертного греха витал над ним всю жизнь, отравляя немногие светлые мгновения. Но людского суда над ним не было. Лишь иногда, спускаясь в селение, монах замечал чей-нибудь тяжелый косой взгляд, брошенный в его сторону. Люди избегали обращаться к нему за помощью или советом. Так и проводил он свои дни в полном одиночестве, в молитвах и воздержании. Мысль о загадочном убийстве никогда не покидала его и, проходя мимо заклятого места, он каждый раз, чтобы решить свои мучительные сомнения – было или не было? –опускался на колени и все пытался найти хоть какие-то следы происшедшего, обшаривая руками мягкую ярко-зеленую траву, опавшие листья или снежный покров – в зависимости от времени года, - тщательно осматривая все вокруг, и всегда – безрезультатно.
 И вот пришел его смертный час. Бог призвал его к себе:
- Ты, монах, отрекся в земной жизни от многого во имя Мое. Ты совершил подвиг отшельничества, чтобы доказать, что тебе, кроме Бога, никто не нужен. Служение Мне ты предпочел всем благам мира. Ты был бы сейчас в раю…Но скажи, почему ты убил тех двоих, о коих помнил всю свою жизнь?
Монах затрепетал:
- Господи, прости…Знаю, что нет мне оправдания…
- И все же – оправдайся.
- Я не смог совладать с собой при виде их богохульства. Они совокуплялись в святых местах, значит, оскорбляли и Тебя. Я хотел наказать грешников…
- Разве ты – бог?
- Господи, прости меня…Может ли смертный наказать другого смертного? А мы пытаемся – это так…Но разве мы, люди, не должны помогать Тебе, Господи, в Твоем промысле?
- У каждого свои пределы в меру его разумения…Сказано: Богу- Богово, кесарю – кесарево…Зачем же ты забрел в Мои пределы?
- Тесно стало на земле от грешников, Господи…Как с ними бороться?
- И ты решил грешникам навязать свою волю? Много ли проку…Есть закон свободы воли, и даже Я не иду против него, а ты вознамерился! У каждого есть выбор, и каждый волен делать его. Можешь ли ты решить за другого, как ему поступить? Кто ты, чтобы повелевать себе подобными? Никому не дано такого права – душа свободна…
- Мир погрузится во мрак – дай только людям волю…Я знаю их, я жил среди них…
- Ты смотришь на людей свысока, а сам совершил тяжкий грех.
- Да, Господи…Не зря сказано – все грехи от гордыни…Прости меня…
- Я не пошлю тебя в ад, монах. Ты сам наказал себя при жизни. Но и до рая тебе далеко. Живи бесплотной тенью среди людей, и когда тебе больше не захочется никого убивать – тогда искупишь свой грех. Даю тебе возможность докопаться до истины – можно ли утвердить что бы то ни было ценой уничтожения того, кто носит в себе противное тебе и неприемлемое для тебя.
 Так монах снова очутился в своей опустевшей келье. Но теперь ночь и день поменялись для него. Он бодрствовал, когда все спали, он исчезал для мира, когда тот пробуждался.
 Сначала монах был в отчаянии – как же искать истину среди спящих? Спускаясь из кельи к морю, он по-прежнему, по привычке приходил на место убийства и долго шарил в траве, как это делал при жизни – а вдруг хоть сейчас обнаружатся какие-то незримые следы? Потом продолжал свой путь к морю, и там, на берегу, застывал в неподвижности, перебирая в мыслях всю свою жизнь. Сначала он делал это со страстью, дотошно, стараясь все припомнить и ничего не упустить, и стояло за этим чувство жалости к себе, стремление к самооправданию. Он опустошил себя этим занятием, отдал ему все свои помыслы, все душевные силы. И настал день, когда он вдруг увидел себя со стороны, как чужого, постороннего человека, поступки и поведение которого надлежало взвесить беспристрастно, на весах справедливости. Он стал судьей самому себе, и не было судьи более строгого. И он согласился с приговором Бога принял его как самый правильный и даже милостивый, одним словом, - божеский. Он подвел черту и успокоился , и скука овладела им.
 В этом угрюмом сидении и осуждении самого себя пролетели годы – не счесть. И однажды на берегу моря он вновь увидел то, что уже было тогда на полянке у монашеских келий. Эти двое были так похожи и не похожи на тех двоих! Он смотрел на них без гнева и омерзения, скорее, с любопытством, желая понять, что же они испытывают, почему их так влечет друг к другу, в чем тайна плотской любви. И любовь ли это?
 Неожиданно монаху пришла в голову простая мысль, которая ни разу не посещала его ни при жизни, ни после. Ведь то, что он считает любовью, никак не сообразуется с тем понятием, которое вкладывают в это слово люди. Его любовь – это весь мир, целая Вселенная, принадлежащая только Богу, это ослепительный свет Божьего всемогущества. А человеческая любовь – это скорее любовь к самому себе и ближнему, это желание добра себе и тем немногим существам, которых ты принимаешь. Она имеет столько оттенков, что не счесть. Есть высокое в ней, но и такое низменное, что противно, казалось бы, самому естеству человека, не только Бога. В такой любви все смешано. Нет в ней ничего простого и ясного, как и во всей человеческой жизни. И зачем он пытается разобраться во всем этом? Все равно ответа нет…
 Внезапно монаха охватило сожаление: зачем он выбрал свой путь, ведь стоило оглядеться вокруг, и он увидел бы повседневную безыскусную жизнь, которая приносит радость и утешение миллионам его собратьев. Стоило ли божественный дар – жизнь! – посвящать самоистязанию, преодолевать себя, мучиться, пытаясь подавить в себе интерес к плотскому, земному, стремясь возвыситься над ним? И нужны ли Богу такие жертвы? Не лучше ли было полюбить , как это делают все, простую милую девушку, жить для нее, для детей, трудиться изо дня в день, вкушать простые радости, помогать другим людям? Зачем, зачем была целая жизнь? И тех двоих он, наверное, убил со злости, от зависти к тому неведомому, что у людей зовется наслаждением, просто от помутнения рассудка, потому что он всегда был голодным…
 Монах ринулся в свою келью, которая так и стояла пустой, - после его смерти в ней никто не решался поселиться. Здесь он опустился на колени перед образом:
- Боже, теперь я знаю, в чем мой грех неискупимый! Надо ли было всю жизнь истязать свою плоть, обрекать себя на муки голода, воздержания, иссушать свой мозг и сердце?! Ведь Ты посылаешь людей на Землю совсем не для того… Ты хочешь, чтобы они жили счастливой жизнью, наслаждаясь красотой мироздания, творя добро друг для друга и продолжая род человеческий! Разве не для этого Ты создал людей и подарил им этот прекрасный мир? А я обманул и Тебя, и себя. Я не понял вовремя, зачем я пришел в этот мир. И наказание, которое я получил, мне поделом!
- Выходит, ты теперь раскаиваешься, что служил Мне верой и правдой…Это так похоже на вас, людей, - сегодня вы свергаете то, чему истово поклонялись вчера…Дьявол всегда рядом с вами, и он искушает. А вы никогда твердо не можете решить – к Богу ли вам обратиться или побежать за дьяволом – у него ведь такой сверкающий шлейф!
- Господи Всемогущий! Только не подумай, что я от Тебя отрекаюсь! Ты не так меня понял, я просто делюсь с Тобой своими сомнениями…
- Столько лет проведя в молитвах, ты, наверное, понял, что сомнения – не Мой удел. Мне нельзя, подобно людям, сомневаться в том, что есть добро и что есть зло, Я не могу их путать. Мне нельзя сомневаться во всемогуществе и необходимости Царства света, иначе оно исчезнет…Я не могу лукавить – это не Мое свойство…
- Боже, я пересмотрел всю свою жизнь и пришел к выводу, что ее смысл – вне человека…Разве не Ты решаешь за нас? А нам предоставляешь мнить, что это мы сами так распорядились…
- Ты, конечно, думаешь, что убил тех двоих, потому что Я так предопределил!
- Господи, прости! И все же…Я много думал…Так сложилось, что вся моя жизнь, все обстоятельства подвели меня к этому…
- Не забывай, монах, свои силы приводит в действие сам человек. Он – не марионетка и обладает волей, которая руководит его поступками.
- Но что же тогда судьба?
- Я помогаю добру в человеке и Я отвергаю то, что противоречит Моей светоносной сущности…
- Вот видишь! – воскликнул монах. – Я ведь тоже отверг тех богохульников, потому что их поступок был мне противен!
- Ты их не отверг, а убил, уничтожил. Ты преумножил зло в мире. За добро надо сражаться только средствами добра, разве не знаешь? Ты и по сей день любишь себя больше, чем ближнего…И помни – истина проста, но добиться ее исполнения нельзя, даже если проживешь миллион человеческих жизней…или…или она вдруг осуществится в один миг!
 Божественный лик растаял в предутренних сумерках, оставив монаха распростертым на каменном полу кельи.
 …. Спускаясь следующей ночью к морю, монах неожиданно для себя решил: а не заглянуть ли ему на подворье всем известного в округе Уважаемого? Так звали в селении богатого, обремененного многочисленной родней и большим хозяйством мужчину, плотного, рукастого, с мясистым носом на выщербленном оспой лице, всюду поспевавшего, несмотря на пожилой возраст и привычку дотошно во все вникать. Дом его, а вернее, домоводство со множеством каменных построек и кое-как сколоченных времянок, раскинулся на отшибе, в живописной расселине меж двумя скалистыми склонами и занимал почти столько же пространства, сколько все рыбачье поселение на берегу моря. Да и по численности семейство Уважаемого едва ли не превышало все население поселка. Одних сыновей и дочерей у этого богатея было десятеро, да их мужья и жены, и дети, и другая родня – близкая и дальняя – сестры и братья с их мужьями, женами и детьми, и всякие старухи и старики, и какой-то невесть откуда взявшийся молодняк. В общем, много их было, но все они управлялись одним Уважаемым и беспрекословно подчинялись только ему. И подумал монах: « Я всегда был один, но и собой не смог разумно руководить. Как же этот человек справляется с такой оравой?» И стало ему это интересно. Ведь все не только подчинялись Уважаемому, но и шли к нему за советом. А наставить и вразумить Уважаемый очень любил.
 Как раз на такое припозднившееся вразумление монах и приспел. Судя по всему, нуждающийся в совете проделал не близкий путь, а разговор с Уважаемым оказался не из простых и легких. Они сидели у очага в просторной высокой комнате, из-за каменной кладки стен больше смахивающей на пещеру и заваленной сушняком, прутьями, кизяком – всем, что горит и тлеет, заставленной почерневшими котлами, плошками, глиняными и медными кувшинами, мисками, плетеными корзинами и другой обиходной утварью, обвешенной гирляндами лука, перца, пучками горных трав, и посреди всего этого царил огромный, словно вытесанный из скалы стол, уставленный из конца в конец, несмотря на свою громадность, всякой всячиной, съедобной и несъедобной. Но собеседники, как бы притомившись от долгого сидения за трапезой, теснились теперь у очага, и видно было, что они здорово отяжелели от выпитого и съеденного, но ответа на поставленный вопрос, казалось, так и не нашли. Это носилось в воздухе, где витали некая неопределенность, растерянность, недосказанность.
- Ты, дорогой, - настойчиво внушал Уважаемый, покачиваясь из стороны в сторону, - одно понять не хочешь…Ты слушай меня, слушай, - говорил он, блуждая пьяными глазами по физиономии тощего мужчины с крючковатым носом и седоватой потрепанной бородой, - говорю тебе, слушай…Одно дело, когда кинжал на стене висит. Слышишь? Тогда это совсем другое дело… Это – вещь, собственность…Понял? Тогда и цена у нее, как полагается собственности, - заключил он, отрыгивая.
- Так какая цена-то? – видно, уже теряя терпение, добивался бородатый. – Ты мне скажи точно… ну хоть примерно – чего он стоит?
- Эк ты, бестолковый, - досадливо поморщился Уважаемый и тут же поправился. – Дорогой, слушай меня…собственность, я тебе скажу, цены не имеет…То есть, конечно, имеет, но это кто как посмотрит…
Тощий потрепал свою бороденку и быстро проговорил:
- Вот, значит, снова тебе говорю, принес он мне этот кинжал и требует: «Давай за него десять баранов». Нет, ты раскинь – десять баранов! – от негодования тощий стал попеременно то вдыхать в себя воздух, то, наоборот, раздувая щеки, выдыхать. – Ты мне скажи, Уважаемый, такая цена за кинжал бывает? Вот зачем я к тебе пришел. А ты мне: «Если на стене висит…» А если на столе лежит, так уже не кинжал, что ли?
- Нет, дорогой! – вскинув руку вверх, энергично воскликнул Уважаемый. – В том-то и дело, что уже не кинжал, а просто ножик, чтобы лук там, разную траву резать…Просто ножик, я тебе говорю! А когда на стене висит – это кинжал, это собственность! – с нажимом на последнем слове и громко шлепнув себя по коленям, торжествующе выкрикнул Уважаемый. – Ты разницу не понимаешь, дорогой?
- Нет, не понимаю! – решительно выпалил тощий, с силой проводя руками по ногам. – На стене висит кинжал – десять баранов и даже двадцать, как ты давеча сказал! – перешел он на крик. – А если на столе лежит тот же самый кинжал – тот же самый! – патетически уточнил бородатый, - так он сразу стоит всего пять баранов и даже три! Зачем же я его на стену буду вешать, я его лучше на столе держать буду и заплачу три барана, а не двадцать!
- Кого ты хочешь обмануть, глупый! – погрозил пальцем Уважаемый. – Да если кинжал на стене висит, ему цены нет, ему уважение и почет! Это собственность – вот что это такое! Понял ты или нет? – гремел Уважаемый, потрясая в воздухе кулаками.
« Господи Пресветлый! – в ужасе шептал монах. – Ничего не понимаю – из-за чего это они спорят? Ведь сейчас друг на друга с кулаками бросятся! Господи, вразуми эти глупых, сотворенных Тобою с благой целью!»
Но атмосфера у очага грозила вот-вот взорваться и оставить меж двумя собеседниками один пепел.
- Вот что я тебе скажу, - весь набычившись, с налитыми кровью глазами и уставив указательный палец на тощего, орал во весь голос Уважаемый. – Ты – совсем, совсем глупый! У тебя тут, - он постучал все тем же пальцем по голове, -совсем, совсем мало! Что ты понимаешь, если не знаешь разницу между кинжалом, которым лук режут, и кинжалом, который на стене висит!
- Так это ж один и тот же, - попытался вставить тощий, но Уважаемый не дал ему говорить.
- Ты, видно, из этих…как их? Ты козел облезлый, вот ты кто! Собственности у тебя нет и не будет! И тощий ты неспроста, и борода у тебя ободранная…
Но тощий не дал ему докончить. Он выхватил из огня обуглившийся сук и чуть было не сунул его прямо под нос Уважаемому, в его орущий рот. Однако тот, несмотря на свою грузность и выпитые до дна многочисленные чарки, успел-таки увернуться. И тут началось! Уважаемый ринулся на тощего, тот обежал стол и, схватив с него подвернувшуюся под руку баранью ногу в чесночном соусе и размахивая ею, как саблей, так что во все стороны летели ошметки жира и сваренные чесночные дольки, начал отступление к двери.
- Ах ты, грязный шакал! – вопил осипшим голосом Уважаемый. – Он, видишь, пришел за советом! Я тебе дам совет! Нищий, тощий, рвань безбородая! Не знает цены кинжалу! Гусь ощипанный! Я тебе покажу!
Так и сяк фехтуя бараньей ногой, гость наконец достиг двери и быстро юркнул наружу, оставив задыхающегося, багрового от ярости Уважаемого наедине с самим собой. Тот на мгновение было остолбенел, а потом распахнул дверь и выбежал со стиснутыми кулаками в темень двора. Но тощего уже и след простыл. Выскочившие на крики домочадцы толпой окружили Уважаемого. Их лица в свете факелов не выражали ничего – ни удивления, ни сочувствия, ни любопытства, ни малейшего стремления помочь в поисках исчезнувшей бороденки. Видно, такое случилось уже не в первый раз. Немного потоптавшись вокруг рассвирепевшего хозяина, продолжавшего выкрикивать угрозы одна нелепее другой, они стали потихоньку расходиться.
- Из тебя, шакал, даже шашлык не сделаешь! – орал Уважаемый. – Вьюшка костлявая – вот ты кто! На помойку выкинуть – так собаки есть не станут! За советом пришел… голь…поганец, - затихая и почесывая огромной лапой мохнатую грудь, бормотал Уважаемый, - э-э, разве это человек? Что он понимает в собственности? Голь…что с него взять…
Так, ворча себе под нос, он удалился в одну из построек, где в большой, с оконцами под самым потолком комнате спали его жена и подрастающий сын. Тяжело плюхнувшись на овчины, как вынырнувший из океанских глубин кит обрушивается обратно в воду, Уважаемый тут же замер и вскоре захрапел, сотрясая застоявшийся воздух разнообразными присвистываниями, бульканьем не то в желудке, не то в горле, нутряным постаныванием и могучим густым хрипением.
 А монах, так ничего и не поняв, вернулся к себе в келью. Что он хотел доказать, этот Уважаемый? И может ли он вообще давать советы?
 Но пролетело несколько ночей, и монах решил снова навестить знакомое подворье. На сей раз здесь было тихо, и монах невидимо возник в спальне Уважаемого. Но, кроме его жены и сына, он никого больше не увидел. Где же сам? Чуткое ухо монаха уловило какие-то звуки, доносившиеся из темных глубин дома. Он бесшумно отправился на поиски хозяина и скоро обнаружил его. В чулане, где хранилась всяческая снедь, прямо на мешках с мукой он увидел картину насилия. Грузный, страшный, потный, Уважаемый своими волосатыми короткими пальцами сжимал горло десятилетней девочки – дочери брата единокровного, придавливая ее к мучным кулям и стремясь заглушить ее стоны и сдавленный плач:
- Молчи…тихо, дура! Не бойся, я тебя все равно замуж выдам! Напоим твоего жениха до бесчувствия…хе-хе…он ничего не разберет. Молчи, говорю! Что дрожишь? Тебе это понравится, цыпка безмозглая!
 Монах в ужасе метался над этой сценой, не в силах хоть как-то помочь девочке. Бесплотной тенью он наскакивал на Уважаемого, хватая его за жирный складчатый затылок, пытаясь впиться ногтями в его широченные толстые плечи и оттащить, отбросить его от девочки. Но монах знал, что не производит и дуновения легчайшего ветерка. Он изо всех сил молотил Уважаемого по спине, но все это были лишь мысленные усилия – не более. Даже комар мог бы сейчас больше помешать этому негодяю! И монах в отчаянии вылетел в отверстие под потолком, лишь бы не видеть происходящего, не ощущать мучительной боли от своего полнейшего бессилия.
 Очутившись на вершине скалы и трепеща, как полотнище на ветру, монах сквозь невидимые слезы стенал: « О, Господи, Господи! Те двое, которых я убил, были чисты, как снега вершин…Зачем я это сделал?»
 С тех пор каждую ночь монах вламывался в стены строений, где располагалось огромное семейство Уважаемого, и вскоре убедился, что почти все его подворье – мальчики и девочки, парни и девушки, жены братьев – все сколько-нибудь цветущее, жизнелюбивое, здоровое, все это – гарем, призванный услаждать разнузданную плоть хозяина. Ужас охватил монаха. И он снова обратился к Богу, своему единственному собеседнику, Отцу и Учителю, который защитит и вразумит перед лицом непонятной и враждебной силы.
- Боже, легко ли видеть, как враг Твой глумится над слабыми человеческими душами, и не где-нибудь в бездне, не в пустыне или топи болотной, а среди такой красоты, под высоким просторным небом, где так вольно дышится, и делает это не таясь и не скрываясь, да еще нося имя Уважаемый! Он превращает в гниль и тлен все, к чему прикасается! Вся его семейка в грехе блуда – уже между собой. Их души загублены, простому смертному их не вразумить. Лишь одному Тебе это по силам. Господи, уничтожь эту язву гниющую! Там есть еще одно дитя непорочное, чистое! Ему скоро двенадцать, он и его не пощадит, хотя это его сын. Низвергни сатану в ад!
- Всему свое время, монах! А ты подумай о себе!
- Господи, я все понял! Прости меня! Я убил тогда невинных – они любили…Я нашел ответ, какой искал: все в этом мире относительно, и каждого нужно судить по мере его греха. Но людям не дано знать эту меру, у них слишком короткий век. Лишь Ты с высоты своего бессмертия можешь все сравнить и найти эту меру.
- Это так, монах. Но это не вся истина.
- Так в чем она?! – монах в отчаянии воздел руки. – Скажи!
Но стены его тесной кельи ответили глубоким безмолвием.
…Ночная мгла давно опустилась на землю, но на широком дворе
 Уважаемого вовсю гремит пир. Здесь празднуют двенадцатилетие младшего его сына, на которого у отца все упование. Ведь старший свихнулся неведомо от чего, а второй непутевый, все где-то шляется, пьяница запойный. Разве на такого оставишь собственность, огромное хозяйство? А остальные все девки, тоже какие-то шальные.
 Уважаемый, сильно перепив, полулежит в обнимку с младшеньким, прижимая его своими длинными потными руками. Временами он вперяется осоловелыми глазами в тонкий милый детский профиль и вдруг начинает ловить слюнявым пьяным ртом ухо сына, пытаясь сжать его зубами. Мальчик увертывается, испуганно косится на отца. Над всем этим пиршеством витает бесплотная фигура монаха. Он с ненавистью взирает на Уважаемого, заранее содрогаясь за мальчика. Он уже прочитал намерения этого паскудного толстого борова и силится что-то придумать, чтобы помешать ему.
 Когда вконец опьяневший папашка поднимается со своего места, увлекая за собой сына, все сидящие на пиру уже знают, что произойдет. Мать мальчика сидит в оцепенении, низко опустив голову. Она давно уже не плачет и, кажется, не реагирует на происходящее. Что-то в ней есть от истукана, которого при надобности берут в руки и ставят перед собой, чтобы попросить о чем-нибудь, а если нет нужды, могут небрежно отставить в сторону, закинуть куда подальше, а то и вообще выбросить. Да и ей самой временами представляется, что она вовсе и не живой человек, а, скорее, деревянный или даже каменный. Скалы, на которые она так часто смотрит, кажутся ей ближе и роднее, чем собственные сыны и дочки, - безмолвные глыбы хотя бы эхом отвечают, у деток же отклика не дождешься, впрочем, как и у нее самой.
 Опережая Уважаемого, монах влетел в темный чулан с мучными кулями – любимое место развлечений пакостника. Здесь тепло, сухо и мягко, а развешенные кругом пучки горных трав напитали воздух таким чудесным ароматом, что в этом мрачноватом закутке словно стоит вечная весна. Застыв прямо перед входом в чулан, монах напряг все свои силы, чтобы проявиться, заставляя тонкую материю, из коей он сотворен, хотя бы на короткий миг засветиться. Его желание так велико, что, когда появляется Уважаемый с сыном, происходит чудо – он весь в своем длинном одеянии с капюшоном, лежащим на плечах, с крючковатым носом , выпученными глазами и всклокоченными волосами проступил синим мертвенным пламенем. Мальчишка, увидев привидение онемел, ноги его ослабли и подкосились, а отец продолжал волочить его по земляному полу, вытаращив налитые кровью пьяные глаза и ничего не замечая вокруг. Он попер прямо на монаха и так и прошел бы сквозь него, не отскочи тот в сторону. Уважаемый бросил бесчувственное тело сына на мучные кули и стал снимать с себя широченные шаровары. Монах же растерялся от такой наглости и сразу утратил волю к действию – еще ни разу не было, чтобы кто-то устоял перед ним, когда он засвечивается синим пламенем! «Вот уж дьявол, так дьявол!» – в изумлении шелестел монах, примостившись невидимой тенью под самым потолком. Весь его пыл пропал, но, когда Уважаемый полез к сыну и тот стал хныкать, ничего не понимая, монах принялся искусственно нагнетать возмущение, призывая Всевышнего ударить в мерзавца молнией, поразить его на месте смертельной болезнью, превратить в камень, в мокрое место, в какого-нибудь отвратительного гада, поглотить огнем или водой. Но ничего такого не происходило. Уважаемый внизу на мучных кулях хрюкал от скотского удовольствия, а мальчик плакал и умолял отца отпустить его, и тоненький голосок то возвышался, то совсем замирал от страха и необъяснимости всего происходящего. И монах замолк, перестал призывать проклятья на голову Уважаемого. Так, наверное, замирает душа смертного, когда демоны зла волокут ее на растерзание в подземелья ада. О, Боже, неужели и этот невинный ребенок пришел в земной мир, чтобы попасть в мохнатые лапы похотливого чудовища, называемого Уважаемый? О, Господи, почему же Ты поместил такого мерзавца не в мрачной удушливой пропасти, а среди величественных, как храмы, скал, под бездонной синевой неба, где причудливая растительность, хрустальные родники, полная красок жизнь -–все, все говорит о бесконечной красоте созданного Тобой мира? Монах рыдал невидимыми слезами, восседая на верхней полке чулана среди ароматных трав, вбирая в себя невыносимый ужас, беспредельное горе, необъяснимую тоску, поглотившие все существо маленького беззащитного человека, стараясь разделить его беду и хоть этим помочь ему.
 Наконец Уважаемый захрапел, и мальчик, выбравшись из-под тяжелой туши, рванул из чулана, как дикий зверек из железной клетки. Задыхаясь, падая, издавая стоны и плач, мальчик бежал по каменистому склону все выше и выше, туда, где обрыв, где скала крутой стеной нависает над пропастью. Он взлетел наверх стремительно, как птица, взмывающая ввысь от грозящей ей опасности. Все его существо было охвачено только одним желанием – убежать от страшной реальности, от самой чудовищной мысли о том, что с ним произошло. Но боль так велика, что мальчишка не может заглушить ее ни сумасшедшим бегом, ни предвкушением полета в пропасть, когда весь этот огромный, предательский мир разлетится для него в прах. И вот он на самом краю обрыва. На момент он замирает, вытянув голову и стремясь заглянуть туда, вниз, где глухо шумит горный поток, продираясь сквозь нагромождения камней. И мальчишка облегченно вздыхает, поняв, что смерть на дне пропасти неизбежна, что спасения после прыжка не будет. Монах заглядывает в распахнутые, страдающие глаза мальчика – они совершенно сухие, но в них – крушение мира, катастрофа, после которой возврата к жизни нет.
 Монаху хочется крикнуть мальчишке, что безвыходности не существует, что путей назад, к жизни, так много, что их не счесть, что есть только один тупик – это самоубийство. «Ты будешь полузасохшим, лишенным красок и соков растением, - беззвучно кричит монах прямо в лицо подростку, - навсегда привязанным к одному месту, и страшные птицы с железными клювами будут клевать тебя, и твои стебли и листья будут гнуться, ломаться и кровоточить, и ты будешь умирать каждый миг и никогда совсем не умрешь! Ты не заслужил такой участи!»
 Но мальчишка не слышит его, он еще ближе придвинулся к краю пропасти, додумывая последние мысли и готовясь к прыжку. И тут монах вновь совершил недозволенное. Он подпрыгнул, собирая в комок всю свою внутреннюю энергию, и его тонкая оболочка от огромного напряжения сил начала светиться голубоватым мертвенным пламенем, и таким вот пульсирующим облаком монах бросился к ногам мальчика. От безумного испуга тот отпрянул назад и бросился бежать вниз. Ужас так овладел им, что он забыл и отца, и то, что с ним произошло. И только на краю селения , где еще слышны были людские голоса, горели костры и доедались-допивались остатки пиршества, мальчик, задыхаясь, остановился. Хотя пережитый страх, казалось, полностью владел его сознанием, он ясно почувствовал, что дальше не ступит и шагу, что возврата в селение, в родной дом быть не может. Мальчик присел на камень, еще хранивший накопленное за день тепло, и задумался. Мысли сумбурно роились в мозгу, но одна проступала настойчиво и отчетливо – никогда больше не видеть обрюзгшего, с заплывшими глазами лица отца, все, что было в прошлой жизни, - это обман, а настоящее – это грязь, грязь, грязь… И он закрыл лицо руками, втянул плечи и сжался всем нутром, как бы отодвигаясь от невыносимой для него нечистоты, боясь еще раз с нею соприкоснуться.
 А потом он заснул на холодной земле, под остывшим камнем, и монах витал над ним, как ангел-хранитель, оберегая его тяжелый, без сновидений сон.
 Следующей ночью монах вновь возник в окрестностях селения. Он без труда отыскал мальчика, который все так же прятался зам камнями, не желая идти домой. Он был голоден, и все его мысли вертелись вокруг того, как незамеченным пробраться на подворье, где, как и прошлой ночью, был разведен костер и вокруг сидело множество людей, и все ели поджаренное на огне мясо. Мальчик знал, что утром его хватились, и вся огромная семья до самого вечера, пока не стемнело, искала его в окрестных горах. Но он их перехитрил: не уходя далеко от селения, он так искусно прятался за камнями, что его не сумели найти.
 Уважаемый, злой, с потемневшим лицом, тоже сидел у костра и налегал на вино. Он пил его, как воду, из ковша, словно истомившийся от жажды человек. Но при этом не забывал о коротких тостах, и все они были с пожеланиями разыскать сына, с надеждой, что он жив, не стал добычей зверей, не упал в пропасть и еще вернется в отцовский дом, чтобы стать наследником накопленного добра.
 И вдруг лютая ненависть, застилающая сознание, овладела монахом. Лицемерие Уважаемого было так бесстыдно, что снести его, казалось, невозможно, несообразно ни с какой терпимостью. В один миг монах очутился рядом с Уважаемым и начал валтузить его неощутимыми ударами с одной, все поглотившей страстью – убить, уничтожить этого подонка, стереть его с лица земли! Где-то стороной мелькнула мысль, что его удары не причиняют Уважаемому ни малейшего вреда – ведь он их не ощущает даже как прикосновение легкого ветерка. Но монаху было все равно – он продолжал колошматить обрюзгшее лицо, жирную складчатую шею, крепко сбитое, плотное, как куль, до верху набитый мукой, тело этого мерзавца. И вдруг – о, ужас! – лицо Уважаемого исказилось, побагровело, глаза вылезли из орбит. Он свалился на землю, весь дергаясь от охвативших его судорог. Люди вокруг забегали, плеская воду на сизое лицо хозяина, прикладывая мокрые тряпки ко лбу и затылку, производя какие-то нелепые и бессмысленные действия, как это часто бывает в суете, с перепугу. Но Уважаемому уже ничем нельзя было помочь: он еще подергался некоторое время и навсегда затих.
 Монах остолбенел: неужели это он убил его?! Но ведь его удары не сотрясают даже воздух, они – ничто, просто мысленные усилия, физическое тело для них недосягаемо! И все же, все же…В страшном замешательстве он бежал со двора Уважаемого. «Господи! Неужели я опять убил человека?» – монах весь содрогнулся от этой мысли, внутренне оцепенел. Но он не хотел, не хотел убивать!
 Монах бросился в свою келью, упал перед образом:
- Господи, казни меня! Я великий грешник, я вновь убил человека! Но, говорю Тебе, ведь Ты знаешь все наши помыслы, Ты все ведаешь о нас – я не хотел этого, не хотел, верь мне!
- Почему ты, монах , вмешиваешься в жизнь людей? Разве для этого Я оставил тебя на земле? – Лик Бога был грозен.
Весь съежившись, монах все же произнес:
- Долго Ты судишь, Боже…Злодеи успевают столько натворить!
- И ты снова решил Меня заменить? – насмешливо вопросил Всевышний. – Но ты не знаешь, что смерть злодея мало что меняет…След от него бесконечно долго тянется среди живых, даже когда и последнее воспоминание о нем стерлось…Человек во Вселенной – едва заметная точка, но пунктир от нее прочерчивает пространство…И этим пунктирам свойственно пересекаться в бесконечности.
- О , Боже! Что Ты хочешь этим сказать?
- Думай сам!
- Вразуми, Господи!
- Много ли проку от одного разума, или здравого смысла, как вы это называете? Им не обладает юродивый, но почему же прорицает истину? Лишь Дух – носитель истины. Я принес людям то, что выше любой рациональности, разумности. Я принес вам мораль, нравственность. И лучшие из лучших среди вас понимают, что это поистине божественный дар. А другие…Их путь к прозрению – бесконечность, не так ли, монах?
- Да, Господи, это так! Миром правит насилие, и конца этому не видно…И все же, Господи, можно ли создать мир, где нет насилия, лишь посредством ненасилия? Злая воля уничтожит все лучшее и светлое…
- Так что же – насилие, создающее мир добра? Возможно ль?
- Но ведь насилие – против зла!
- Кто проведет черту между добром и злом? Посевы добра и зла перепутаны на земле, монах…Каждый приходит к озарению только сам, силой тут ничего не добиться…И потому этот путь – долгий, вернее сказать, путь бесконечных усилий…Многие ли готовы к этому?
… Приближалось утро, и монах растворился, растаял в пространстве вместе с забрезжившим светом, чтобы вернуться вновь с наступлением вечерних сумерек. На подворье Уважаемого с размахом готовились к похоронам хозяина Дома. И хоть тело его еще не предали земле и не мешало бы здешнему люду помолчать и призадуматься, да где там! Приличием пренебрегали, а что такое думать, и вовсе не ведали. Потому стоял обычный галдеж и вино лилось рекой – был бы повод! В этой беспутной толпе монах сразу увидел мальчика, притихшего и сосредоточенного. Он сидел рядом с матерью, и, казалось, происходившее вокруг нисколько его не занимало и не трогало, хотя все речи были посвящены ему. Каждый считал своим долгом сказать, что теперь главным в Доме будет сын Уважаемого, когда подрастет, и старался выразить ему какой-нибудь знак внимания. Но мальчик словно ничего не слышал. Он думал о том, как похож на отца дядя, к которому пока перешли бразды правления, и у него так же лоснится лицо, и он такой же важный и бестолковый. А вот мать – он слегка повел глазами в ее сторону, - она здесь – никто. Ему вдруг так захотелось защитить ее, что он неожиданно протянул к ней руку и сжал ее грубые, жесткие пальцы в своей неокрепшей ладони. Мать удивленно взглянула на него сбоку. Она никогда не видела в своей семье проявления участия, пусть хотя бы и малого. И она благодарно наклонила голову и быстро дотронулась сухими губами до детской еще руки сына. И слезы, внезапные и неудержимые, полились из его глаз, и он тихо прошептал:
- Мама, я грешник, грешник…Я очень плохой, мама…
- Что ты, сыночек, говоришь! Ты чист, как ангел…Какой ты грешник!
- Нет, мама, я грешник, мне надо столько молиться, чтобы замолить свой грех…Я буду всегда тебя защищать, мама, ты не бойся…
- Я не пойму тебя, сынок…Тебя самого надо защищать среди этих пропащих…
- Мама, ты все знаешь?
- Что знаю, сынок?
- Да все, мама, все – про отца нашего…Мне его не жалко. Я грешник, мама…Мне только тебя жалко, знай это…
… Летело время. Монах оставался незримым свидетелем всего, что составляло словно бы застывшую в своей скудости жизнь семьи Уважаемого. Похоронив хозяина со всеми почестями, которые ему полагались по разумению близких, семейство нисколько не изменило своего образа жизни. Казалось, даже лежа в земле, Уважаемый продолжал контролировать сам дух покинутого им Дома. Его злая воля присутствовала во всех деяниях его продолжателей, и монах вместе с опекаемым им мальчиком остро это чувствовали. Теперь уже брат Уважаемого, к которому перешла власть на подворье, донимал подростка грязными домогательствами. Встречая упорное сопротивление, он масляно улыбался во весь рот:
- Не строй из себя ангела…Отец-то уж успел тобой попользоваться…Думаешь, мы не знаем, почему ты тогда убежал?
Но если бы только оскорбительное преследование дяди! Двусмысленно улыбались все вокруг, намеки сыпались со всех сторон. Душа подростка была в родном доме в вечном напряжении, даже рядом с матерью, с которой он старался проводить больше времени, но никогда не чувствовал себя в полной безопасности. Это и заставляло его все чаще уходить в горы. Он любил высоту, окунаясь взором в открывающиеся земные просторы и погружаясь всем своим существом в эту райскую красоту. Лежа где-нибудь на краю обрыва в жесткой пахучей траве, он смотрел в небо и мечтал о том времени, когда вырастет и сможет защищать таких слабых и бессловесных, как его мать. Заслоняя от беды несчастных, думалось ему, он перестанет быть грешником, согрешившим против своей воли.
…Пролетели годы. Мальчик превратился в юношу, который резко выделялся на фоне собственной семьи. Все здесь были какие-то лениво-размагниченные, сытые и довольные, с косыми ухмылками на щекастых лицах. Юноша же мало чем отличался от бедняков из селения, которые все работали на семью Уважаемого и вечно были перед нею в долгу. Он единственный из своих сородичей был занят делом с утра до вечера, и поскольку такой труд считался черным, то и одевался неказисто. Лицо же его в любой толпе выделялось сосредоточенностью и чеканной выразительностью, что редко бывает в юном возрасте. Никто не называл его по имени, а больше по прозвищу, которым он сам себя нарек еще в детстве, - Грешник. В семье оно произносилось с легкой насмешкой, порой с раздражением, временами – и с ненавистью, а в селении – с оттенком почтения и надежды, ибо Грешник помогал всем без разбору, особенно же тем, кто попадал в клещи нищеты и унижения.
- Нет в тебе ничего хозяйского, - говорили ему в селении и выжидательно смотрели на него – что ответит? Но Грешник молчал. Ту же фразу он постоянно слышал в своем доме, только с оттенком презрения и надежды – может, отречется от наследства? Но и тут он молчал. Даже монах досадовал: «Что у этого молчуна на уме? Эк он ценит свое слово».
Грешник оставался в селении до тех пор, пока жива была мать. А потом он ушел в горы и стал отшельником. Поселился в пещере, ближе к поднебесью, на просторе, где вечно гуляет ветер. Там он чувствовал себя человеком, там его душа парила в единении с небесным пространством. Но остаться в одиночестве ему не пришлось – люди проложили к нему тропинку. К Грешнику шли все, кто нуждался в поддержке, утешении, добром слове и участии. Самое интересное, как со временем убедился монах, Грешник и здесь оставался молчуном. Нередко он просиживал с гостем всю ночь напролет, подкидывая в очаг щепки и помешивая еду. Слова его падали редко, но, видно, что-то в них было, раз посетители уходили удовлетворенные и просветленные. А, может, само присутствие Грешника, его внимание к любому слову и даже жесту гостя действовали так умиротворяюще? Он выслушивал каждого, не прерывая его и неотрывно глядя в огонь, лишь временами вскидывал на посетителя свои большие выразительные глаза. « Чем они утешаются?» – недоумевал монах, слыша, как Грешник в ответ на рассказ об ужасных несчастьях, свалившихся на человека, произносил:
- Когда мне плохо, очень плохо, я поднимаюсь на скалу или смотрю на звезды в ночном небе. И они – горы, звезды, деревья, цветы, птицы – забирают мою тоску, растворяют в себе. Они говорят мне: красота мира настолько больше самого грязного греха и самого тяжелого горя, а любовь, разлитая вокруг, настолько сильнее всякой беды, что ей не одолеть тебя, если ты будешь с нами. Всегда оставайся с лучшим, что есть в тебе и вокруг тебя, ты понял?
И человек согласно кивал головой, словно постигнув великую премудрость или получив совет, как вмиг разбогатеть, одолеть неизлечимую болезнь, влюбить в себя того, кто мил, избежать мести или зависти. Это безыскусное простодушие людей умиляло монаха и вселяло уверенность в него самого, что пока так будет, мир останется добрым и прекрасным. Наблюдая за простой и ясной жизнью юноши и вбирая в себя все, что происходило в его опрятной, всегда сухой пещере, проветриваемой пронзительной свежестью высот, монах иной раз ловил себя на мысли: а так ли уж свят Грешник, каким представляется людям? С ревнивым чувством он старался поглубже вникнуть в его поступки и внутренний мир, чтобы поймать его на чем-либо, уличить, со вздохом – сожаления, а, может, облегчения – отметить про себя: «Что уж, все мы грешны…»
Ночной гость, монах ожидал, что когда-нибудь да окажется свидетелем тайной порочности Грешника, ибо истинная сущность души, считал он, проявляется с наступлением темноты, когда искушение подступает к человеку со всех сторон, и то, что не видно днем, становится явным ночью. Грешник же был еще и удивительно, чудесно красив. Вся его внутренняя чистота, отрешенность от корысти, зависти, злобы и других страстей, что так мучают человечество, проступала в его внешнем облике. Лицо, словно выточенное тончайшим резцом, было одухотворено, дышало искренностью и детской простотой чувств. Да и статью он был хорош – его вытянутый тонкий силуэт, когда он стоял на гребне горного склона, четко выделялся на фоне безоблачного неба, словно изваянный искусным художником. А красота, как многократно убеждался монах, - это одно из самых сильных искушений и для самого ее носителя, и для окружающих. Красота подталкивает к греху, так подсказывал монаху опыт.
Но Грешник выпадал из расхожих представлений. Казалось, даже ужасный поступок отца никак не отразился на этом парне, не исказил и не озлобил его душу. И лишь много раз посетив его пещеру, монах понял, что это не так. Грешник ничего не забыл. Именно ночью, когда обостряются все чувства, он со страстью, порой похожей на исступление, молил Бога о спасении душ отца, сестер и братьев, всех, кто жил на подворье и был невольно втянут в грех или сам того захотел. Да, часто, очень часто это была молитва с таким потоком слез, с такими приступами отчаяния, что монах понял: вот куда Грешник вкладывает свою молодую энергию, отгоняя прочь от себя даже само напоминание о греховном наваждении. Не раз бывало, монах задавался вопросом: « Неужто его, такого юного и прекрасного, не посещают искусительные видения, неужто он не мучается желаниями плоти, как все мы, смертные? У него же останавливается столько путников, и это разные люди…Неужели ему ничего не хочется? У него нет страстей? Ну, тогда и святость его ничего не стоит…»
 Нет, видно, воспоминания о прошлом у Грешника живы и жгут его огнем жестокого страдания, ибо нередко монах застает его скорченным на полу, как после припадка тяжелой болезни. Что мучает его – собственное невольное грехопадение или мысль о грязном блуде всей его семьи? Что означает его обрывистое бормотание: « лучше смерть…гореть на костре…позор…ах, моя голова! Не могу…все разрывается…»
 И монах, вытянув руки, пытался его успокоить, излить свои мысли, чтобы они как-то достигли сознания Грешника: « Что ты знаешь о грехе, юноша? Ты с ним столкнулся единожды, и его безобразный лик так тебя напугал, что теперь ты боишься даже воспоминания о нем? Боишься испачкать свои белоснежные одежды безгрешности? Но думал ли ты о том, как жить на грешной земле и не замараться? Возможно ли это? И что делать погрязшим во грехе и как помочь им выбраться из бездны? Никто ответ не подскажет, и его нужно искать не только для себя…»
 И Грешник успокаивался, вставал на колени перед образом и начинал читать молитвы, перемежая их собственными вопросами к Богу. И главный из них, как понял монах, состоял в том, почему в мире правит сильный, а не справедливый. Однажды Грешник даже выкрикнул этот вопрос в отчаянии: «Господи, почему же добро такое бессильное?! Почему Ты не наделил его могуществом зла?»
 Но потом словно весь обмяк, покорно воздев руки к образу. А был он в ту ночь не один. В дальнем углу пещеры с головой укутанный в плащ ночевал путник. Он не спал и, услышав восклицание Грешника, тихо поднялся со своего ложа и так же неслышно подошел сзади к молящемуся юноше. И тут стало видно, что это вовсе не мужчина, а прекрасная девушка. Она вытянула ладони и положила их на глаза Грешнику, сказав чистым и нежным голосом:
- Ах, Грешник, зачем ты придумываешь себе какие-то страдания? Ты такой прекрасный, что и ангелы склонили бы перед тобой головы… Тебе ли мучиться? Твоя красота откроет перед тобой любые двери, а ты проводишь жизнь в посте и молитве и не заметишь, как придет старость, возьмет твою красоту и силу и радость жизни. И ты сойдешь в могилу, не изведав ничего, что предначертано Богом людям, а главное – любви, которая тоже от Бога, самое прекрасное, что суждено пережить человеку на земле…
- Кто ты и что здесь делаешь? – ответил Грешник вопросом, не отнимая ее рук от своего лица, покорно опустив плечи. – И откуда тебе ведомо, что предначертано Богом роду человеческому?
- Я уже не первый раз здесь, - сказала прекрасная незнакомка. – Однажды увидела тебя случайно и сразу влюбилась…Я из знатного рода, но готова, как простая крестьянка, разделить с тобой любовь в этой пещере, изменить своему мужу, такому же знатному и красивому, как я. Неужели ты откажешься познать со мной любовь?
- Любовь…-отчужденно повторил Грешник. – Что ты знаешь о любви?
- Все, - беззаботно ответила незнакомка. – Или почти все. Во всяком случае, достаточно, чтобы привести тебя в полный восторг.
- Тобой движет не любовь, а похоть…Ты изведала все с такими же, как сама. Но тебе этого мало. Вы, нечистые, всегда хотите привести в свой стан чистого…
- На то и жизнь! Иначе зачем ты живешь, парень, по прозванию Грешник, но не познавший никаких грехов?
- Ошибаешься! – Юноша резко отбросил ладони незнакомки от глаз своих.. – Я тоже грешен…Но я мучаюсь своим грехом, а ты кичишься грязью, в которой вывалялась!
- Как ты смеешь, жалкий отшельник! Да я просто снизошла до тебя, а ты меня оскорбляешь!
- Нет, госпожа! Просто я не умею говорить так красиво, как ты, и выражаю свои мысли грубыми словами…
- Вот это-то и привлекает меня! Я не знаю простоты ни в чем, и мне любопытна незамысловатость и свежесть чувств. Кроме того, ты так красив…Юный бог!
И ее руки вновь заскользили по лицу грешника:
- О, как нежна твоя кожа, какие совершенные линии…трепетные, длинные, как у ребенка, ресницы…
Грешник весь дрожал, своими сильными руками он вцепился в коврик, на котором стояли его колени. Но он ничего не делал, чтобы отнять от своего лица руки незнакомки. Когда-то, в далеком уже детстве, по его щекам и волосам так же скользили руки матери, но как ее ласка отличалась от этой! Грешник хранил эту редкую материнскую ласку, как самое дорогое, светлое воспоминание – прикосновение огрубевших от работы пальцев несло тепло, глубокую чистую радость, вливало силы и надежду на какую-то прекрасную неизведанную жизнь, которая непременно придет, хотелось прыгать и беспричинно веселиться! А сейчас – совсем другое! Ее пальцы нежны, как шелк, но от их прикосновения только слабость и дрожь в теле. Нет, они отнимают силы, от их ласки нет ни света, ни радости. И, желая стряхнуть с себя наваждение одурманивающей расслабленности, Грешник быстро вскочил с колен, не оглядываясь, бросился к выходу.
- Куда же ты? – крикнула вслед незнакомка. – Да ты не мужчина, ты боишься женщины! Ха-ха! Позор тебе!
Грешник быстро вернулся в пещеру.
- Я вижу, лицом ты прекрасна, но это только маска. Хочешь, я сдерну ее ?
И Грешник сделал шаг вперед. Незнакомка, изогнувшись, как змея, отпрыгнула в сторону.
- Не строй из себя святошу, - ядовито произнесла она. – Я все про тебя знаю. Ты больше, чем грешник, - ты обесчещен собственным отцом. Ты – ничтожество, вот ты кто, и никогда тебе не быть мужчиной, а хуже этого ничего не может быть! Даже Уважаемый, этот грязный блудник, перепортивший весь свой род, и собственных наследников тоже, это похотливое животное, насквозь прогнивший себялюбец, даже он выше тебя, потому что был мужчиной!
Грешник стоял неподвижно, бледный, как мел. Огромные глаза вмиг ввалились и от этого стали еще больше. Все обострилось в его лице, и, казалось, он вот-вот не вынесет бесконечной паузы и либо упадет на колени перед незнакомкой, либо ударит ее, а, может, и убьет . Монах внутренне весь напрягся. Женщина испугалась, она окаменела, боясь не только отступить или сделать жест, но даже вздохнуть.
Вдруг Грешник сказал каким-то бесцветным, стертым голосом:
- Не бойся, я не трону тебя. Можно ли винить тебя? – продолжал он, как бы рассуждая сам с собой, в тягостном размышлении. – Бог сказал: «Кто без греха, бросьте камень в эту женщину…» Я же Грешник даже по прозванию. Бог назначил мне страдать от проступков, которых я не хотел и о которых даже не помышлял, а тебе – быть в веселии и счастье, как ты его понимаешь. И другой ты не будешь, как не буду другим и я, даже если передо мной вырастет сказочный дворец, окруженный райскими садами, и тысячи дев, таких же прекрасных , как ты, выйдут мне навстречу и будут меня ублажать куда искуснее, чем ты. Мы с тобой живем в разных мирах, незнакомка, и вот причина всего – у меня нет интереса к твоему миру.
Женщина уже оправилась от испуга, поняв, что Грешник и впрямь безгрешен, как говорит о нем молва. И она с пренебрежительной усмешкой заметила:
- Да такой, как ты есть, ты мне и не нужен. Просто хотелось пощекотать нервы. Но ангел…это так скучно…
- Оставайся здесь до утра, а потом уходи…Я же переночую на вершине скалы.
- Да стоит ли, парень? Я тебе не нужна, и ты мне не нужен…
- Разные миры не должны соприкасаться – они могут взорваться и рассыпаться в прах…Прощай!
- Мне жаль тебя, Грешник безгрешный…
Монах весь трепетал в своем укромном темном уголочке…Вся его энергия ушла на переживание происшедшего…Он был разочарован, чувствовал себя уставшим. В самом деле, это так скучно - не носить в себе греха. «Может, в этом причина, что все святостью восхищаются, но не хотят ей подражать?» – лениво подумал монах.
Через мгновенье он уже был в своей келье. И здесь, по обыкновению, продолжил разговор с Богом.
- Господи, уж не Грешник ли тот, на кого стоит равняться? Да он пошел по самому легкому пути – он просто ничего не хочет, от всего отказался, однажды нарвавшись на грязь. Он оградил себя от всех соблазнов, чтобы не испачкать свои белоснежные одежды безгрешного. Но он ведь человек, а не ангел, значит, должен пройти испытания. А он их избегает. Неужели Ты этого не видишь, Боже?
- Ну, чего Я не замечу, ведь ты подскажешь, монах, не так ли? – с усмешкой ответил Бог. – Доносчиков у Меня много…Наверное, поэтому трудно подыскать пример, который бы вы, люди, сочли достойным для подражания. Можно ли угодить, если каждый сам на себя равняется?
- Зачем, Господи, нам равняться на грешного человека, если Ты дал нам десять заповедей?
- Благие слова твои, а что же – поступки?
- Знаю, Господи, грешен…Но Ты же наделил нас и страстями, и желаниями, иначе мы не были бы людьми. Я понимаю, Ты дал нам десять заповедей для возвышения. Мы все прыгуны, которые делают попытку достать заветный рубеж хотя бы кончиками пальцев…Немногим это удается…Перед ними открываются двери рая. А остальные, которых неисчислимое множество – да почти все! – они рвутся к другому. Им бы побольше богатства, власти, наслажденья…Боже, они же соревнуются между собой в этом!
- Я тебе уже говорил – это их выбор.
- Но, Господи, наделив человека такими сильными страстями, не толкаешь ли Ты его на путь греха, вот что меня мучает…
- И страсти свои человек выбирает сам…
- Но разве не от начала жизни они ему даны?
- Тебя мучает, монах, то, что Грешник, сам так себя нарекший, до сих пор не согрешил? Ты хочешь сказать, что Я изначально лишил его греховности, а тебя ею наделил, и Я сам как бы виноват в твоем грехе? Ведь это твои тайные мысли и этим ты хочешь оправдаться.
- Для Тебя нет тайны, Господи…Но все же…Помоги понять, Господи! Ты всякого можешь вразумить: мудрого ли, глупого…Кто еще объяснит это противоречие? С одной стороны, Ты наделяешь человека всем, что он несет в себе – лицом, телом, страстями и желаниями, талантом к чему-либо, Ты даешь ему судьбу. А с другой стороны, когда приходит час, призываешь его пред очи Твои и говоришь: ответь за деяния свои! Но волен ли он в своих поступках, Господи? Разве не судьба ведет его по жизни? Послушай, что говорят люди: от судьбы не уйдешь. Это подсказывает им опыт не считанных поколений до них и их собственный.
- Тебя мучает вопрос об ответственности…
- Но это же и вопрос справедливости!
- Ответственность, справедливость, истина…Человечество ищет абсолюта там, где его нет и быть не может…
- Но как же Твое Царствие? – растерянно вскричал монах.
- Ты, наверное, забыл, что нет предела совершенствованию… У большинства людей есть привычка, у творцов же есть неугомонность, она вызывает у одних раздражение, у других – восхищение. В целой Вселенной нет ничего одинакового, а ты ищешь единую меру для всего и вся!
- Что же нам делать? – тихо и беспомощно вопросил монах. – Мы и так заблудшие и запутавшиеся…
- Грех жаловаться – человеку дана совесть! У кого еще есть такой совершенный инструмент для распознания, что есть истина, справедливость, ответственность?
- Боже милостивый! Да разве Ты не видишь, как иные смертные приспосабливают эту самую совесть. Она у них крепко спит, когда они совершают даже самые черные деяния. А если у кого-то проснется…Скажи, Господи, совесть – это посылаемое Тобой наказание?
- А Я думал, совесть – это чистилище, это горнило, разжигаемое для самого себя! Разве между человеком и его поступком есть посредник?
- Тебе ли , Боже, не знать, что он есть! Это либо Ты, либо враг Твой!
- Ишь, как ты хитро решил все смахнуть на всесильных! А Я думал, что, страдая и терзаясь, человек очищается. И в искреннем очищении он забывает даже обо Мне. Ты это называешь наказанием, монах. Ты снова выдал свои тайные мысли.
- Но, Господи, что же это за жизнь, если почти для всех она полна страданий? Выходит, Ты посылаешь ее нам для очищения?
- Великая тайна жизни – любой страждущий все равно ее бесконечно любит и дорожит ею.
- Но есть те, кто уходит добровольно, и Ты их выбор жестоко караешь, хотя говоришь, что человек сам волен делать выбор…
- Я даю жизнь, которой жаждет неисчислимое множество, и Я вправе спросить, как она прожита. Если же она оказалась не нужна, значит, таков выбор самого человека.
- Ты жесток, Господи…
- Без этого Царства света не построишь. Я не могу вести туда всякого жаждущего, ибо он может оказаться алчущим. «Черные карлики» Вселенной, эти бездонные поглотители пространства и светоносной энергии, не дремлют, они всегда наготове, их алчности нет предела. Чтобы осветить тьму, нужен огонь жертвенности. Те, кто отказывается от самопожертвования, как они смогут защитить светлое Царство? Своей инертностью, равнодушием и себялюбием они погасят его, как вода заливает костер…
- Господи, безмерна ноша Твоя! И безмерно доверие Твое к людям! Только страшно мне: по силам ли человеку оправдать его ?
Ответа монах не услышал.


 Х Х Х


 С некоторых пор монах перестал посещать пещеру Грешника. Все чаще он теперь обитал в другом месте – в маленьком селении под горой, на склоне которой обосновался Грешник. Каждую ночь он появлялся в бедном, голом жилище Вдовы, где она мыкала горе с тремя подрастающими сыновьями. Монах догадывался, что Вдова была еще молода, ибо старшему ее сыну едва ли минуло пятнадцать, но выглядела она глубокой старухой с седыми волосами и вечно скорбным лицом. Да и поведение ее было подстать облику: ночи напролет монах слышал ее жалобные причитания и мольбы, и все об одном – как спасти детей. Она заживо оплакивала их, зная, что пощады им не будет. Кровная месть скосила всю ее семью. Погибли отец, дед, братья, муж. Умерли от горя мать, жены погибших братьев.
 Монах вслушался в несвязный, с остановками и придыханиями, говор Вдовы:
- Всевышний…забери лучше меня…Твоя кара…почему Ты не дал мне хотя бы одну дочь…пожалей, милосердный, не оставь…старший так похож на отца…
Монах удивлялся: где она берет силы? Ведь почти не спит. От вечной бессонницы глаза ее ввалились и были обведены коричневыми кругами, отчего лицо ее напоминало монаху череп с провалами глазниц, и вся она казалась ожившим мертвецом, что-то сродни ему самому. И все же…все же…Нет, он не хотел бы оказаться на ее месте. Как она еще держится на этой земле? Ведь ее жизнь – это, можно сказать, непрерывный похоронный обряд. « Вот Бог, - думал монах, - определил ей провожать в дальний путь своих близких одного за другим и вечно дрожать в страхе за тех, кто еще остался в живых…Странная судьба…»
И монах не мог решить, чья же доля горше – его или Вдовы? Он истязал свою плоть голодом, лишениями, физической болью, когда часами лежал на острых камнях. Его раздирали сомнения и раскаяние за совершенный грех. А Вдова терзается страхом за жизнь родных людей. Где те весы, которые могли бы взвесить их доли и дать заключение, чья тяжелее? Кому Господь назначил испытания труднее и почему? « Наверное, все же Вдове, - размышлял монах.- У меня при жизни было истерзано тело, а у нее измучена душа. Очутись она сейчас на моем месте, ей, наверное, было бы легче, чем мне. У нее великая душа, она вместила бы в себя горе и слезы тысяч людей…А я с этим едва справляюсь…И могу ли я роптать на свою судьбу, если есть такие, кто несет крест тяжелее?»
 Что же дает ей силы выдержать это существование? Ведь в нем, как у диких животных, нет ничего, кроме непрерывной попытки выжить, прокормить себя и детей. И над всем этим витает страх. «Нет, грех мне роптать! – шептал монах, укрепляя свой вечно неспокойный дух. – Моя доля куда как легче…Всегда я считал монашеский подвиг превыше всего, я презирал тех, кто жил иначе. Но что может быть тяжелее, чем годами находиться в ожидании, когда придет враг и заберет жизнь твоих детей? Меня питает вера. А Вдову? Любовь и надежда, запрятанные в глубины ее существа?»
- Господи милосердный! – безмолвно обратился монах к своему всемогущему собеседнику. – Ты отвернулся от вечно унылого лика Вдовы. Видно, он Тебе не угоден, ибо грех уныния оскорбляет дарованную Тобой жизнь. Но можно ли жить в одном страхе? По силам ли это человеческому существу?
- Вдова живет в сумерках, ибо страх, владеющий ею, темен, как ночь, а любовь ее к сыновьям ослепительна, как восход солнца, и лучи его постоянно пробивают тяжелые тучи, обложившие небо. Ее уныние не безнадежно.
- Отчего Ты ей не поможешь?
- Что ты знаешь, монах, о жизни тех, кто извел семью Вдовы?
- Ничего, Господи…Но чем виноваты Вдова и дети ее малые?
- Окинь взором жизнь человечества…За злодеяния виноватых отвечают невиновные, ибо на невиновных злодеи поднимают руку. Гибель невиновного – искупление вины злодея. Человек не живет сам по себе, он – часть хоровода, звено в единой цепи. И потому – ничто просто так не дается и не отнимается. Если кто-то находит, значит, кто-то другой приносит жертву. Иначе наступит хаос – порядок вещей в мире нарушится.
- Я готов пожертвовать…
- Жертвовать может только имущий, то есть тот, кто обладает жизнью, а значит, имеет страсти, желания и стремления, кто дышит, осязает, может плакать и смеяться, кто сам живет и вольно или невольно вмешивается в чужую жизнь. Ничего этого тебе не дано. Ты – лишь тень человека, запечатленная в бесконечной летописи Земли.
- Так что же, Господи? Как мне быть?
- Каждый исходит из того, что ему дано. Смотри и размышляй – это твой удел…
И монах смиренно понурился. Если б его спросили, он не мог бы ответить, в тягость ли ему такое существование. Его человеческая жизнь, когда он мог действовать и предпринимать что захочет, давно миновала, и он довольствовался тем, что есть, не ропща и не обижаясь на свою долю. В конце концов она не так уж и плоха. Камень веками лежит на месте и видит только то, что вокруг него. А он двигается в любом направлении, впитывая в себя увиденное, главное же – он мыслит! Его счастье уже в том, что он когда-то родился не цветком или муравьем, не рыбой или вепрем, а человеком! Это значит, что мыслью он может охватывать целую Вселенную. Разве это не знак Божьей милости?
 Но монах вдруг загрустил. С ним теперь это случалось часто – из состояния восторга он неожиданно для себя перешел к тяжкому раздумью. Все чаще ему приходила в голову мысль, что человеческое предназначение – это не навсегда. Перестать быть человеком очень легко и совсем незаметно для самого человека. А что потом? Этого не знает никто, кроме Бога. Страх перед неизвестностью, как это бывало у него и при жизни, охватил все его существо. Чем или кем он будет? Скалой, нависшей над пропастью, хищным зверем в диких лесах или мелкой рыбешкой в море? А, может, кометой или гением? Скорее же всего тем, что он и представить не может. Ибо нет предела фантазии Творца. И монах съежился, поняв в тот миг, что самое тяжкое – расстаться с привычным, со своей сутью, с собственным «я». Что там, за гранью человеческого? Превращение в животное, в растение или даже в ангела – это и есть истинная смерть человека, его сущности, прекращение его бытия, его взаимоотношений с миром. И монаху стало жутко от этой мысли. Пусть он скитается тенью среди людей века и тысячелетия, но только человеком и никем другим! Монах воздел руки к небу: «О, Боже! Пощади! Отними у меня все, но оставь человеком! Я больше никем не хочу быть! Мне нужны и интересны только люди! Боже, слышишь ли Ты меня?!»
 Но вокруг стояла ночная тишина, и горы сумрачно грудились под
 облачным, низко нависшим небом. Монах держал путь к селению, где жила Вдова. Мысли его прервал топот коня, который нес на себе одинокого Всадника. Вскоре они вместе очутились невдалеке от крохотного поселения, состоявшего из нескольких домов и сейчас, ночью, полностью поглощенного тьмой. Всадник спешился и пустил коня пастись, а сам направился к домам. Крадучись, бесшумной, мягкой походкой он незаметно для постороннего глаза пробрался к жилищу Вдовы и замер у оконного проема, вслушиваясь в разговор, который шел внутри. Так он тихо простоял у окна примерно полчаса, а потом вернулся на поляну и свистнул своего коня. Через минуту он уже мчался в гору, и монах следовал за ним.
 Остановились они в глухой чащобе почти у вершины лесистой горы. Здесь, как выяснилось, было жилище Всадника. Монах ожидал увидеть нечто похожее на логово дикого зверя, но бытие Всадника оказалось неплохо обустроено. Вокруг крепкого дома расположился обширный огород, где выращивались кукуруза, фасоль, морковь, лук, чеснок. Помещения хранили много всякой снеди, достаточной, чтобы прокормиться круглый год. Это было поместье Всадника, его Дом, где он обитал всегда. Со стороны жилище было совершенно не видно, потому что стояло в глубине огромного девственного леса. Так мог укрыться человек, который знает, что его преследуют.
 И монах стал следить за ним. Всадник жил крайне простой, незамысловатой жизнью. Казалось, его ничто не волнует, кроме хлеба насущного да постоянного гарцевания на коне, которого он любил, как отец любит сына, подающего надежды. Монах не знал, чем занимается Всадник днем, ночью же его любимое времяпрепровождение состояло в том, чтобы скакать на коне по долинам, разделяющим горные склоны. Монах всегда был рядом с ним. Иногда он видел его лицо, заросшее почти до самых глаз смоляным волосом и дивился скульптурности его твердых, словно вырезанных из гранита черт.
 Однажды во время обычной своей ночной прогулки Всадник наткнулся на припозднившегося путника, который развел костер на берегу горного потока и готовил себе нехитрую еду. Всадник спешился и приветствовал незнакомца. Тот пригласил его к костру и завязалась неторопливая беседа. И, как бывает между совершенно незнакомыми людьми, она оказалась очень откровенной. Тут-то монах и узнал историю жизни Всадника, поведанную случайному человеку.
- Ты спрашиваешь, что я здесь делаю в такой поздний час? Просто скачу на коне, радуюсь всей этой красоте, - и Всадник обвел рукой окрестности. – Кто знает, сколько мне осталось жить…
- А что тебя тревожит? – спросил путник.
- Подрастает мой кровный враг. Ему уж пятнадцать вот-вот стукнет, а за ним еще двое поднимаются – двенадцати и восьми лет.
Путник понимающе взглянул на Всадника, но ни о чем его не спросил. И тот сам продолжал, как бы вслух рассуждая наедине с собой:
- Конечно, парень еще не крепок, но хватка у него отцовская. Лазает по скалам не хуже, чем я. Жаль его убивать, да выхода нет. Или он меня, или я его. Дело давнее, - словно бы нехотя объяснял Всадник незнакомцу. – Жили мы в той стороне, - и Всадник махнул рукой на юг. – Была у нас большая семья, и по семье – большой дом и земли при нем немало. А рядом сосед захудалый. Сам работал много, но сыновья с ленцой, а двое вино пили вместо воды. Не мог он прокормить свою семью и, бывало, говорил: земли бы побольше, тогда бы на ноги встали. Словно не видел, что и к тому куску, какой имелся, никто не хотел рук приложить. И вот он задумал от нашего урвать, не столько от жадности, сколько от злости, что в семье у него не ладится. Прирезал он тайно полосу нашей земли к своему огороду, даже засадил ее, а потом мой дед уличил его, и начался великий спор, который кончился большой дракой. Тогда и погиб мой дед ни за что. С тех пор и пошло – око за око, зуб за зуб. От нашей семьи никого, кроме меня, не осталось. Да и у них не лучше – дочь соседа нищая Вдова с троими сыновьями горе мыкает. А землей нашей совсем другие люди теперь пользуются.
- Где же ты теперь?
- Там, на горе, - неопределенно махнул в сторону вершин Всадник.
- Сколько я таких знаю, - задумчиво произнес путник. – Обида на обиду нанизывается, и целый род с лица земли исчезает. А по заповеди нельзя копить злобу на другого – оно и понятно, почему. Немногочислен наш народ…
- Что же ты предлагаешь – все простить? – вскипел Всадник и даже вскочил на ноги. – Они всю нашу семью извели. Нет, такому не бывать, или я – женщина?!
И лицо Всадника затвердело в неколебимой уверенности.
- Я знаю, мне тебя не переубедить, - спокойно сказал путник. – Но знаю и то, что страдания, причиненные живому существу, тем более человеку, обязательно воздаются страданием же. Не потому ли жизнь людей катится по замкнутому кругу, как ты думаешь?
- Зачем мне об этом думать? Я знаю, кто причинил мне зло, и я ему тем же отвечу. А другие пусть поступают по своему разумению.
- Ты мог бы жениться, и твой род снова возродился бы, а так рано или поздно погибнешь – все-таки у Вдовы трое сыновей, а ты – один.
- Что-то я не пойму, незнакомец, куда ты клонишь. Ты, видно, не здешний человек. Для тебя закон гор – ничто, - в негодовании заключил Всадник.
- Ошибаешься, - ответил путник. – Я тоже живу в горах отшельником, и моя судьба похожа на твою. Но только ты еще молод и можешь изменить свою жизнь, а мне лишь остается в одиночестве ждать своей смерти. Когда ты один, много всяких мыслей приходит. Раньше я был такой же горячий и неуступчивый, как ты, гордился, что соблюдаю законы чести. Да, я был большой гордец. Моя гордость была выше этих вершин. И что же? Сейчас я понял, что выше гор никому не подняться, даже если ты стоишь на вершине. Теперь я совсем маленький, слабый и никому не нужный человек. Вместе с моей молодой глупостью и одержимостью ушла и моя гордость.
- Зато теперь ты – Мудрец, - усмехнулся Всадник. – Каждому свое : молодому – честь и гордость, старому – мудрость.
- Тут ты прав. Молодость колобродит, а старость исправляет ее ошибки и заблуждения. И все же подумай над моими словами, у тебя много времени и нет наставника.
- Мой наставник – здесь! – вскричал Всадник, хлопнув себя по груди. – Оно еще горячее и бьется, как набат! Ты меня не собьешь с пути своими старческими наставлениями. Прощай, Мудрец!
Всадник свистнул коня и умчался в ночную долину.
- Я с ним поменялся бы, - прошептал Мудрец, провожая притушенным взором быстро исчезающую вдали фигуру.
На следующую ночь монах снова был рядом со Всадником, во весь опор мчавшимся на коне. Буйная радость жизни владела обоими – человеком и конем. Азарт целиком поглотил их, они перестали сознавать себя особями, отдельными существами, а словно слились с природой, превратились в микроскопические частицы сущего, подчиняясь в своем неистовом беге единому ритму огромного мироздания, приобщаясь ко всему, что движется, дышит, устремлено к жизни.
 Так они носились всю ночь, и под утро монах даже забыл вернуться в свою келью. Эти несколько часов были так насыщены движением, что показались отшельнику осуществившейся иллюзией жизни, за что он испытал чувство благодарности к Всаднику. «Хорошо иногда совсем ни о чем не думать, ничем не казниться, а жить одним мгновением», - пришел монах к выводу. И он вместе со Всадником отдался этому бездумному, ни к чему не обязывающему времяпрепровождению, носясь в запальчивой скачке по горам и долам без всякой цели и без обычных своих размышлений.
 Но однажды ему стало скучно, и он с раздражением подумал, какой все-таки Всадник никчемный и пустой человек, и в руках этого глупца и бездельника находится жизнь троих детей.
 И когда снова пришла ночь, он оказался возле жилища Вдовы. Она недавно вернулась откуда-то. Дети уже спали, и Вдова принялась молиться в ночной тиши, умоляя Бога спасти детей и заранее благодаря Его за это. Старший проснулся и бросился к матери:
- Где ты была? Мы потеряли тебя, искали повсюду…Думали, случилось что-то…Может, он и на женщину поднял руку…
- Нет, сыночек, не волнуйся. Я была не так далеко, у Грешника…
- Что ты там делала?
- Просто мы с ним говорили…Долго говорили…Он у нас поживет немного, а ты – в его пещере…там, на вершине…
- Но зачем, мама? А кто вас здесь охранять будет?
- Грешник заменит тебя…Он ведь постарше тебя, на пять годов, наверное, постарше…Правда, сложением и статью ты его уже почти догнал…Мы с ним договорились, он здесь поживет. Так он сам сказал, он хочет помочь нам…
- Нет, мама, я отсюда не уйду.
Вдова стала плакать.
- Что же ты меня мучаешь? Так повелел Грешник: сказал, что он у нас некоторое время поживет, а ты пока его пещеру постереги…
- Да кому нужна его пещера? Что там, сокровища хранятся?
- Раз Грешник просит, надо так и сделать…Или ты, сынок, боишься один в пещере? Не бойся, это святое место. Грешник молод, но чист, как горный поток…
- Легко быть чистым, забравшись в поднебесье…Там и грешить не с кем и незачем…
- Не говори так, сынок!
Следующей ночью монах обнаружил Грешника уже в доме Вдовы, а старший ее сын, видно, отправился в пещеру на горной вершине. Спали они в ту ночь спокойно. Но не прошло и трех суток, как развернулись неожиданные события.
 Неизвестно откуда взявшийся конь Грешника – видно, подарок богатых, которые его тоже посещали, - стоял в загородке возле дома Вдовы, и когда тихо подкравшийся по своему обыкновению Всадник хотел подслушать, что происходит в жилище, конь громко заржал, и из двери выскочил Грешник. Он увидел убегающего Всадника, вывел коня из загородки и бросился вслед за ним. Всадник свистнул своего коня, быстро вскочил на него и рванулся вверх по склону. Грешник – за ним. Когда они достигли плоского гребня, Грешник крикнул:
- Не убегай, трус! Или ты боишься сразиться со мной?
Всадник приостановился:
- Я с мальчишками не сражаюсь!
- Что же ты ходишь вокруг моего дома, как трусливый шакал? Я сброшу тебя в пропасть!
В руках Грешника сверкнул клинок. Он крикнул:
- Сражайся, или ты не мужчина!
И тогда Всадник развернул коня и ринулся на Грешника. Тот странно оцепенел над пропастью, и перед его глазами мгновенно пронеслась сцена из детства: он заглядывает в пропасть, готовый сделать шаг навстречу смерти, и тут перед ним возникает неизвестно откуда взявшееся мертвенно синее видение, отталкивая его от бездны. И в этот момент клинок Всадника сразил его. Грешник стал заваливаться на бок, повисая над пропастью, но конь вздыбился, захрапел и бросился наискось вниз по склону, волоча за собой тело Грешника. Всадник же, опережая его, поскакал восвояси.
 Монах бросился за конем Грешника. Тот мчался прочь от селения, не разбирая дороги, и голова Грешника непрерывно билась о каменные валуны, разбросанные там и сям. Скоро монах понял, что конь несет тело Грешника к пещере на горной вершине, туда, где сейчас находится сын Вдовы.
И он раньше коня очутился возле пещеры. Сын Вдовы был не один. Поодаль от него спала, или, вернее, маялась без сна Красавица, пришедшая навестить своего любимого Грешника.
Но вот у входа захрапел конь. Сын Вдовы, который тоже не спал, бросился встречать гостя. Тут же вскочила и Красавица. И их глазам предстала ужасная картина: со спины коня свисало удерживаемое стременами обмякшее окровавленное тело Грешника, а его прекрасная голова была вся разбита о камни. Красавица без чувств повалилась на землю. Сын Вдовы стоял неподвижно, как статуя, и бледность, под светом луны казавшаяся синюшностью, быстро заливала его лицо. Сначала мальчишка хотел бежать от этого кошмара и уже ринулся вниз по склону, но метров через сто вдруг повалился на колени, закрыв лицо руками. Он весь сотрясался от охватившего его ужаса, и тут началась рвота. Его выворачивало наизнанку, хотя блевать уже было нечем и шла одна слюна, а из глаз текли нескончаемые слезы.
Тем временем Красавица пришла в себя, села и огляделась вокруг. Она увидела, что мальчик сбежал и она тут одна , наедине с Грешником и конем, которого она ему подарила, когда приходила сюда еще в первый раз. Слез не было, все внутри отвердело, подстать окружающим скалам. И, может быть, поэтому она сидела прямо, как натянутая струна, а потом так же прямо встала и направилась к коню. Внутренне она вся собралась, потому что предстояло самое тяжелое – дотронуться до мертвого тела Грешника, вынуть его из стремян. Она сняла наброшенный на плечи тонкий шерстяной платок и, сделав огромное усилие, протянула руки к голове Грешника, тотчас же опустившись на колени. Она попробовала вытереть его окровавленную голову, и платок мгновенно набух, став таким тяжелым, что руки его не держали. И тут слезы сами собой потоком хлынули из ее глаз. Но она быстро подавила спазмы, не разрешила себе расслабиться.
 Дальнейшее она делала почти автоматически – поправила тело юноши на спине коня, вынула ноги из стремян и медленно, чтобы не уронить, словно боялась причинить ему излишнюю боль, опустила отяжелевшее безвольное тело на землю. И сама опустилась рядом. Почему ей стал дорог этот совершенно чуждый ей по своему положению, по образу жизни полумальчик- полумужчина? Какие нетронутые струны он задевал в ней? Так восхищаются божеством, которое сочетает в себе внешнее совершенство с чистотой помыслов и высотой духа. Но сейчас она вдруг отчетливо почувствовала , что любит его, как мать, что ей расстаться с ним невыносимо, как будто от ее плоти отнимают что-то самое важное, без чего невозможно жить. И она прошептала:
- Дорогой мой, ты забираешь с собой мое сердце…Ты оставляешь меня в пустоте…Но я обещаю тебе жить дальше и быть рядом с твоим прахом, как при жизни твоей хотела быть рядом с тобой…
Сзади послышались неуверенные шаги. Красавица, не испугавшись, оглянулась:
- Ах, это ты! Я думала, ты убежал…
- Меня стошнило…Это я должен был сделать, - и сын Вдовы глазами указал на тело Грешника.
- Нет, мальчик, это мое дело.
Так они сидели молча, думая каждый о своем. А потом Красавица сказала:
- Надо исполнить обряд. Иди вниз за людьми, а я его обмою…
- Но ручей внизу, я сбегаю за водой.
- Не надо…У меня есть слезы…
Сын Вдовы ошалело посмотрел на Красавицу:
- Как ты его узнала? Ведь ты, наверное, княжеского рода…
- Я люблю его. Иди!
Занимался рассвет, и монах заторопился в свою келью. «Грешник попадет прямо в рай, - пронеслось в его голове. – А если даже это не так, то здесь, на земле, есть кому за него молиться». И подобие зависти шевельнулось в его груди. Но он тут же сурово напомнил себе: «Воистину по делам нашим…»

 Х Х Х

 …Медленно течет людская жизнь, особенно, если наблюдаешь за ней со стороны. Пролетели годы, прежде чем на вершине скалы, где жил Грешник, поднялась часовня, поставленная в память о нем Красавицей. Она не осталась жить в пещере, как обещала мертвому Грешнику, но часовню навещала регулярно. А жить рядом с прахом Грешника стала Вдова, сторож при часовне. Сыновья ее уехали в дальние края, а она никогда не забывала, что Грешник, убитый вместо ее старшего сына, положил конец кровной мести.
 Монаха же гибель Грешника поначалу не очень-то и задела, хотя временами ночи напролет он проводил в его пещере, со сложным чувством любопытства впитывая опыт чужой жизни. Иной раз он ловил себя на мысли, что не понимает Грешника и, глубоко задумываясь над причинами этого, с досадой приходил к выводу : они разные, совсем разные. Монах нехотя признавал, что разница эта качественная: как между жизнью, предположим, мыши и собаки. И та, и другая – животные, но их разделяет огромное пространство, которое надо непременно пройти, чтобы мышь сумела понять собаку. Когда монаха впервые посетила эта догадка, он испытал саднящее беспокойство, смутную тревогу, нежелание смириться с этим. Но чем больше размышлял, тем яснее ему становилось, что он никогда не смог бы поступить, как Грешник. Для него важно прежде всего его собственное «я» , для Грешника же – ничуть не меньше дорого «я» иного человека. «Но почему, почему? – добивался сам у себя монах. – Из-за чего существует эта разница? Ведь мы оба жили в отшельничестве, оба отреклись от мирских соблазнов, но я убил тех двоих, будто бы защищая честь святых мест, а он погиб ради спасения другого человека, даже особенно не задумываясь над своей жертвой. Наверное, намерения у нас были примерно одинаковые, но деяния получились прямо противоположные. Мы изначально пришли в этот мир с разными целями? Или, может, я не смог победить в себе порочность ни молитвами, ни самоистязанием? А Грешник, которого отец силой затащил в грязь, почему же он все равно остался чист? В чем тут причина?»
 Но ответа монах, как ни пытался, не мог найти. И он продолжал смотреть и думать, как было предназначено ему.
 Все чаще он теперь навещал жилище Всадника, которого вот уж несколько лет как свалил странный недуг: голова была ясной, он все соображал, мысли, цепляясь одна за другую, крутились в его голове, а ноги отнялись, теперь уже и руки постепенно теряли подвижность. Он умирал как бы по частям. И если бы не Мудрец, который однажды случайно нашел его в горах, то он, наверное, давно умер бы.
- Зачем тебе это ? – часто говорил Всадник Мудрецу. – Брось меня, ты уже старый. Живи в свое удовольствие, наслаждайся остатком жизни. Ты ведь устал, а приходится ради меня столько работать.
- Да мне это не в тягость. Я рад, что нахожусь рядом с живым человеком.
- Я – живой? – Всадник улыбнулся одними губами. – Ты, брат, хочешь меня подбодрить…Помнишь, как мы с тобой впервые встретились у ручья? Вот тогда я был живой…
- Да-а, - протянул Мудрец. – Но все же ты не прав. Жизнь разная бывает: она не только в движении и кипении крови. Можно быть неподвижным, как дерево, прикрепленное корнями к одному месту, и все равно жить полной жизнью. Присмотрись к дереву или хотя бы цветку: ведь они по-своему выражают все оттенки состояния души, которой наделен, как мы думаем, только человек. Дерево тоже и радуется, и горюет, а то и безрадостно существует, примирившись с тяжкими условиями или стараясь их преодолеть. Иной раз какой-нибудь богатырь растет, смотришь, на самом краю пропасти, победив силой духа все невзгоды. И мы удивляемся его стойкости, восхищаемся его мощью, как если бы это был человек, сумевший побороть, выдержать большие испытания. Ты не замечал, что жизнь растений в чем-то похожа на жизнь людей? И те, и другие изначально попадают в неравные условия: одни вырастают в теплом солнечном доме, в уюте и под неусыпным оком заботливых нянек, других же судьба забросит на болото или какой-нибудь обдуваемый всеми ветрами пустырь, третьи и вовсе растут с обнаженными корнями на самом краю обрыва и даже не догадываются, что своим существованием удерживают весь обрыв от падения в реку.
- Не напрасно я прозвал тебя Мудрецом, что и говорить, - Всадник смотрел сухими блестящими глазами прямо перед собой. – А ты, выходит, родился для того, чтобы удерживать таких, как я , на краю бездны?
- Но и ты меня удерживаешь в этой жизни. Все люди повязаны друг с другом.
- А вот зачем я родился, Мудрец, объясни…Всю жизнь мы с семьей Вдовы уничтожали друг друга…Какой в этом смысл?
- Этот смысл вы сами себе нашли…
- Не так это, ты сам знаешь. Закон гор придуман не нами…
- Много времени должно пройти и много поколений смениться, чтобы любой закон был изжит…
- Значит, человек живет для того, чтобы исполнять закон, даже если он нелепый?
- Чтобы жить вместе, люди должны иметь законы. А когда каждый человек захочет и сможет жить в одиночку, тогда настанет другое время, и человек уже не будет человеком.
- А кем же? Богом, что ли?
- Думаю, близко к этому.
- Богохульствуешь, Мудрец! Разве человек может стать богом?
- Это, наверное, зависит от человека…
Тут даже монах от возмущения слабо засветился в потемках комнаты, освещенной лишь огнем очага.
- Смотри, мудрец, - воскликнул Всадник, - там, в углу под потолком , что-то светится!
- Мало ли что бывает на свете, - спокойно ответил Мудрец. – Иной раз и не такое привидится.
- Нет, Мудрец, с тобой не соскучишься…Порой такое скажешь! Неужто человек может когда-нибудь даже приблизиться к Богу?
- Раз Бог дал человеку заповеди, значит, Он не так уж плохо думает о его возможностях. А может, Он точно знает, что Его моральные заветы невыполнимы для людей…Тогда зачем Ему беспокоиться? Люди будут вечно пытаться достичь того, что для них недостижимо.
- Мне кажется, Мудрец, что законы заставляют людей из века в век повторять все сначала, поэтому мы и не можем вырваться на свободу.
- Свобода – это смерть для народа, большого или маленького. Что такое свобода, а, как ты думаешь? Это дробление целого на частицы. Тогда каждый будет жить для себя, не думая о собратьях. Ты ведь сейчас не можешь выжить в одиночку, тебе нужен другой человек, притом добрый и отзывчивый. Зачем тебе свобода, если ты слаб и немощен? Только в окружении себе подобных ты –человек.
- Все правда, Мудрец…А я придерживался наших обычаев и остался один…Как ты это объяснишь?
- Если закон окостенел, он только вредит…Все течет и меняется в этой жизни, должен меняться и закон.
- Пойди и скажи это в любом селении..
- Потому я и отшельник, что не придерживаюсь закона. Но придет час и мне понадобится человеческая душа рядом. И тут мне придется уповать только на Бога, на Его заповеди, которые Он дал людям, чтобы они могли уживаться друг с другом, помогать ближнему.
- Видишь, мы снова пришли к тому же: десять заповедей писаны для одного, но имеют смысл только для всех вместе…
Устроившись под потолком, монах слушал обитателей дома и перебирал немногие события своего земного существования. Он жил отшельником, независимым от других, но все же сумел убить себе подобных и даже после собственной смерти ухитрился расправиться с Уважаемым. Да, конечно, - всего лишь мысленно, но имеет ли это значение? Согрешивши мысленно, все равно согрешил! И тут до него донеслись слова Мудреца, обращенные к Всаднику:
- Но один, опирающийся на десять заповедей, может устоять против всех.
- Кто это проверил? – скептически усмехнулся Всадник.
 Они погрузились в долгое молчание, и монах подумал было, что их разговор заглох, ведь Всадник лежал неподвижно, закрыв глаза, и казалось, что он заснул. А Мудрец так же неподвижно смотрел на огонь очага, размышляя о чем-то своем, затаенном.
Но вдруг Всадник открыл глаза и произнес, не поворачивая головы к Мудрецу, как бы сам с собой рассуждая:
- А все же…Хоть и говорится, что человек – царь природы, а погибает этот царь иной раз как сорняк, никому не нужный. Жизнь человеческая, если посмотреть, гроша ломаного не стоит. Я знаю целые селения, исчезнувшие с лица земли, как будто их никогда и не было. И кто же этот сорняк человеческий выпалывает, а, Мудрец? Слышишь меня? Сам же человек! Что ты на это скажешь? Как же так получается? В заповеди сказано: «Не убий!» А на деле? Человек человека запросто убивает, по собственному решению. Совсем не туда идут люди, не по Божьим наставлениям живут, а по своему недалекому разумению…Что ты на это скажешь?
- Я думаю так: если бы все люди жили по заповедям, то это была бы не земля грешная, а рай. Пусть мало из нас, грешных, Бог отбирает в свое Царствие небесное, но все-таки отбирает, а все остальные нужны, чтобы испытать и увидеть лучших. Я так разумею, что оставшиеся тоже не стоят на месте, кто-то из них становится лучше, добрее и тогда перед ним открывается дорога в лучший мир.
- Значит, есть надежда, Мудрец? Но не для таких, как я. Сколько крови людской я пролил, Бог не простит…
- Ну , ты за Бога не решай…Бог милостив…Ведь ты Грешнику помог в рай попасть…
- Как это? Почему?
- Эх, не хотел я тебе, брат, говорить…Ну, да ведь ты уповаешь на милость Бога, раскаиваешься…
- Так что ? Говори!
- Ты думаешь, тогда сына Вдовы убил? Нет, брат…Возрадуйся, дети Вдовы живы…
Всадник резко поднял голову с подушки:
- Нет, нет, я пронзил его клинком, я сам это видел, а конь довершил дело, волоча его по камням…
- Так то был Грешник! Он хотел спасти детей Вдовы, и ты помог ему, приняв его за старшего сына Вдовы…Вот так было дело, брат…
Всадник застонал в невыразимом отчаянии:
- Что я наделал! Что я скажу своим, когда встречусь с ними там, на том свете? Жить мне осталось недолго, и я уже ничего не могу исправить…Я даже шаг сделать не могу, я бессилен, я немощнее столетнего старика, я совсем, совсем бессилен! – Всадник в отчаянии зарыдал. И отчаяние его было так велико, что он весь сотрясался от рыданий, закрыв лицо руками.
 Вдруг он страстно зашептал каким-то сорванным, будто не своим голосом:
- Помоги мне, Мудрец, помоги… Ты все знаешь, ты знаешь много всяких средств, помоги, я тебе никогда этого не забуду…Я все сделаю для тебя, только помоги, поставь меня на ноги. Я хочу исполнить свой долг…
Мудрец молча исподлобья смотрел на Всадника, потом сказал:
- Одумайся, брат…Твоя болезнь неизлечима, тебе уже не встать на ноги…А если бы и встал, то дети Вдовы далеко. Тебе до них не достать, не доскакать…
- Нет, я все сделаю, чтобы встать…Если надо, я преодолею даже болезнь неизлечимую. Я слишком успокоился, размяк. Я выполню свой долг…Что скажут мои там, когда я встречусь с ними? Что я не смог выполнить свое мужское дело, не смог отомстить нашим врагам? Они погубили наш род, стерли его с лица земли…И я так это оставлю?! Нет, Мудрец, никто не заставит меня смириться, пока я жив, пока дышу...
И Всадник снова зарыдал, но уже сдерживая себя, кусая губы, чтобы остановить слезы.
Мудрец тихо сказал:
- Это я виноват. Проболтался, как женщина…Послушай, что я тебе скажу. Ты судишь по человечьим законам, а там, в том мире, законы совсем другие. Что здесь хорошо, там может быть плохо…
Всадник весь вскипел:
- Не может быть хорошо ни здесь, ни там, если прощаешь своих заклятых врагов, уничтоживших весь твой род! А если там они считают по-другому, то это плохо, очень плохо! Это по любым меркам плохо.
- Брат, посуди, только дикий зверь беспощаден к своей жертве. Ты же человек…Что проку, если ты убьешь детей Вдовы? Они-то тебе и твоей семье ничего плохого не причинили, так будь милосерден, друг! Прояви великодушие. Неужели даже святость Грешника, который пожертвовал собой ради чужих детей, не может остановить тебя?
- Это его дело! Святоше, видно, надоело жить на этом свете, вот он и подставился!
- Стыдись , брат! Ведь Грешник был так молод, он только начинал жить…А ты, видно, потому такой, что тебе только свое мило и дорого. Воистину не о тебе сказано: возлюби ближнего своего, как самого себя…
- Что ты меня все учишь? Уходи отсюда, я сам разберусь, как мне жить дальше! Уходи, я сказал!
Всадник с исказившимся лицом схватил длинной рукой стоявший на столе глиняный кувшин и запустил в Мудреца. Тот уклонился и встал с достоинством:
- Мне жаль тебя, слепой! Глаза твои видят, а душа твоя пуста и темна. Прощай!
Монах же возвратился в свою келью и, стоя перед образами, тихо и смиренно шептал:
- Больше всего, Господи, человек любит себя и потому его жизнь всегда будет неустроенной. Нельзя, Господи, совместить Твои десять заповедей с тем, что приносит в мир дух зла. А человечество пытается это делать. Или на то Твоя воля, Господи?
Образа ответили молчанием. На земле занимались предутренние сумерки, и монах растворился в них.
Но пролетел день, и ночную тьму монах встретил в пещере Грешника, где теперь жила Вдова. Спала она плохо, ворочаясь с боку на бок, мысли ее были неспокойны, словно до нее каким-то чудом долетел разговор между Всадником и Мудрецом. Она громко вздыхала, вспоминала по именам своих сыновей. Потом встала и пошла в часовенку, опустилась на колени перед неугасимой лампадой:
- Господи, что-то мне не спится. Где мои сыночки, хорошо ли им в дальних краях? Спасибо тебе, Господи, что спас их от погибели, и вечный покой и Царствие Небесное Грешнику, исполнившему волю Твою! Хоть бы дети мои подали о себе весточку, успокоили мою душу. Всадник немощен, да все равно тревога, пока он жив…Какие его помыслы? Оттого и не сплю…Не встает он на ноги, пусть и дальше не встает, прости мою душу грешную, Господи!
Так молилась Вдова, озабоченная судьбой своих детей. В пещере было тихо и чисто, заготовлено всякой снеди на случай, если вдруг появятся сыновья все вместе или один из них, а, может, посланец с вестью о них. Со стен свисали гирлянды лука, красного перца, в ларях и мешках хранились фасоль, кукурузная мука, сушеные фрукты, сыр. Недалеко от пещеры теснилась пристройка для живности – козы, барашки, куры помогали Вдове прокормиться , а корма для них было полно вокруг на склонах гор. Только бы появились ее сыновья или хоть весть от них пришла!
Хотел монах в ту ночь посетить и Всадника, но тихое предчувствие шевельнулось в его сознании, и он вернулся в келью. Спускаясь следующей ночью к морю, он обнаружил на прибрежных склонах изменения. Что-то здесь затевалось! Внимательно оглядев все окрест, он вдруг понял – да ведь начали строить монастырь! А сколько до этого было разговоров – о замыслах переселить отшельников из холодных и тесных каморок в скальных проломах, где они ютились уже не один век, он впервые услышал много десятилетий назад. И вот, кажется, началось!
Теперь каждую ночь он стал наведываться на стройку, которую вели сами же монахи с помощью окрестных жителей и пришлых людей. Они, эти пришлые, успели уже возвести на берегу моря поселение, состоявшее из множества хибарок-клетушек, сколоченных из строительных отходов и всякого хлама и поэтому напоминавших скорее птичье, чем человеческое жилье. Сходу бросалось в глаза – люд непритязательный, более озабоченный своим прокормом, чем высокими помыслами. Вокруг хибарок была вскопана вся земля, и на огородах уже созревало то, что способно насытить, набить живот, как выражался сам народ, - горох да фасоль, кукуруза, капуста, бурак, морковь. А до всяческих утех – фруктов и бахчевых – здесь еще не дошли, жизнь для этого пока не приспела. Лучше порося завести, чем грушу или яблоню посадить.
Монах приглядывался к этим новым людям, и они ему нравились тем, что жили общей идеей, и она отметала меж ними ссоры и дрязги, выводила на первое место святое дело – строительство большого монастыря. Отшельники, несмотря на свою суровость, не чуждались общения с пришлыми строителями, хотя и велика была между ними разница в воззрениях на мир. Монах и сам погрузился в эту атмосферу единения и вдохновленности, и время для него летело незаметно. Он забыл о Вдове с ее детьми, о Всаднике с Мудрецом, о Грешнике и Красавице, как будто никогда и не знал их.
Но тут случилась неожиданная для поселения строителей история. Когда монах появлялся там, все жители, уставшие за день, спали таким глубоким сном, что дома казались вымершими. А на сей раз здесь затеялась невиданная потасовка, словно людей подменили. Несмотря на темень, над поселком стоял гул от множества охрипших голосов, доказывавших каждый свое. Монах долго метался от одной кучки людей к другой, пока наконец понял: пришлый увел из местного селения девушку, и от расправы их пока спасало только то, что строители и монахи плотной стеной окружали их со всех сторон. Парень и девушка, скорчившись, сидели в этом кругу, зная, что впереди их все равно ждет неминуемая смерть.
Тут-то монах и вспомнил про Всадника. «Господи! Обреченность – это дело рук таких, как Всадник…Почему его голову гвоздем сверлит мысль о мести? Почему он такой, а не другой? Соберутся десять Всадников – вот и война! Как сейчас здесь…»
Монах покинул взбудораженный поселок, не желая посеять еще одну тревогу в своей душе. И путь его лежал к Всаднику. Очутившись через короткое время в его жилище, монах увидел, что тот один и не спит. К удивлению отшельника, Всадник не лежал, как обычно, а сидел у очага, подбрасывая в огонь сучья деревьев. Его лицо поражало злой, неукротимой одержимостью. Седой, с крючковатым носом и тонкими, плотно сжатыми губами, он напоминал нечистого, колдующего над огнем. Неожиданно он встал и сделал несколько шагов сначала вперед, а потом столько же назад. Монах был буквально сражен этим зрелищем. «Господи! Какая сила поставила его на ноги? Но это не Ты ему помог!»
В самом деле, лицо Всадника выражало такую дьявольскую решимость и злую волю, что тут трудно было усмотреть Божий промысел.
Монах неподвижно застыл под потолком, и в его голове, как стадо овец при приближении волка, сгрудились горестные и вместе с тем беспомощные мысли. «Может, это ненадолго и, может, он вообще в состоянии сделать всего несколько шагов», - с надеждой думал монах.
Но Всадник с исказившимся бледным лицом, по которому струился пот, сделал еще несколько шагов и рухнул на пол. Так он неподвижно лежал несколько минут, уставив застывший злой взгляд в потолок, потом сделал огромное усилие, что было видно по его налившемуся кровью лицу, и сел, сгорбившись. «Я встану, я встану, я встану», - разрубая воздух рукой, повторял Всадник.
С тех пор, когда бы ни появлялся монах, он видел, как Всадник тренируется, через силу заставляя себя двигаться. Какая-то чудовищная одержимость поднимала его безвольное тело с атрофировавшимися мышцами и заставляла вновь и вновь делать шаги вперед-назад. Днем он, видно, отсыпался, а ночью добирался до двери, находил у входа какую-то снедь и готовил себе нехитрую еду. По этим запасам у двери монах понял, что Мудрец все-таки посещает Всадника, приносит ему то, что тот добыть не может.
И однажды он застал Мудреца у Всадника. Тот, вероятно, припозднился и решил заночевать тут.
- Жалея тебя, я своими руками взращиваю зло, - говорил Мудрец. – А древние утверждали, что помогать злу есть величайшее зло.
- Так не помогай, - грубо ответил Всадник.
- Подохнешь же, как волк, провалившийся в яму.
- Не подохну.
- А пожалуй, ты прав. У тебя есть покровитель посильнее меня…
Всадник недобро усмехнулся:
- Дурак ты, Мудрец, хоть и умный. Неужели до сих пор не понял, что человек, как и небесное светило, не может сойти со своего круга. А если сойдет, что будет, а, Мудрец? Вот и я не могу сойти со своей стези. Закон меня держит, как светило в небесах. А упаду – так все кувырком пойдет.
- К тебе взывать бесполезно – душа твоя закалена во зле. И я все думаю – что же способно вызвать в ней проблеск света, хоть один слабый лучик?
- Радость, а значит, и свет пробудится во мне только тогда, когда я убью детей Вдовы.
- Свет злобы, - раздумчиво произнес Мудрец. – Это что-то новое. Разве эти два слова сочетаются , а, брат?
- Это свет исполненного долга, и не сбивай меня с толку. Ты живешь по другим законам, у тебя нет корней, и не тебе судить о тех, кто веками жил на этой земле, врос в нее и имеет обычаи. За моими плечами – целый род! Понимаешь ты это или нет? Целый род!
И Всадник застыл, как изваяние, с поднятым вверх указательным пальцем.
- Но рода-то уже нет, - спокойно возразил Мудрец. – А вместе с ним рассыпались и обычаи. Я все это уже пережил.
- Не-ет! – ожесточенно сверкнув глазами, воскликнул Всадник. – Обычай умрет только со мной!
- Ты уже на пороге смерти, брат. Зачем тебе тащить туда еще и детей Вдовы? Тем более, что ты пойдешь в ад, а они наверняка – в рай. Ты им сделаешь только хорошо, подумай, брат!
- Уйди, соблазнитель! Не надо мне твоей помощи и не надо твоих советов. Уйди прочь, уйди!
Вернувшись к себе в келью, монах обратился к Богу:
- Господи, что же это? У человека такой короткий век – откуда же эта несравненная жадность, это стремление обеспечить себя и свое потомство на века вперед? Перед алчностью человеческой Ты не поставил предела. Ты определил каждому самому ставить такой предел. Это мерка человеческой добродетели? Или, может быть, жадность помогает рабам Твоим достигать поставленных целей, а значит, двигаться вперед? Всякому видно , жизнь – это зыбкость, она призрачна, как полуденное марево в жаркой стране, все в ней ненадежно и переменчиво, и на глазах у человека постоянно завершаются чужие судьбы. Разве он не знает, что жизнь дается лишь на короткий срок и в любой момент может быть отнята? Все он ведает… и с одержимостью, достойной лучшего применения, накапливает то, что, может быть, не понадобится уже завтра. Да, Боже, трудно не увидеть, не понять, что жизнь – иллюзия, и единственная реальность в ней то, что неосязаемо, то, что есть дух. Так почему же в человеческой жизни все так перекошено и на первый план всегда выступает материальное? Почему человек окружил себя миллионом никчемных понятий и несметным количеством вещей? Даже творец выражает себя в материальном, осязаемом? Это неизбежный этап, через который нужно пройти, чтобы затем проникнуть в другие, не ведомые нам глубины? Да ведь и Ты, Создатель, сотворивший бесчисленные миры, тоже стремишься выразить себя в материальном?
- Зачем же ты Меня спрашиваешь, монах? Ты и сам знаешь, что мир един в своем духовном и материальном выражении. И если это близко к гармонии, то мир прекрасен. Но своей неуемной любовью к материальному человек все время создает дисгармонию, и даже ему самому трудно существовать в таком одностороннем мире.
- Помоги человеку!
- Я только этим и занимаюсь. Тысячелетия Я смотрю на землю, картина жизни меняется каждое мгновение и в ней никогда нет ничего постоянного. Даже если в какой-то миг она прекрасна, как совершенство, то, Я знаю, в следующий она нарушится и станет другой.
- Так что же, гармония – это лишь мгновение в вечности?
- Увы, монах!
- А Царствие Твое?
- В нем слишком много света…
- Что же, Ты, Боже, хочешь сказать, что даже в Твоем Царстве нет гармонии?
- Монах, ты пытаешься втянуть Меня в спор…Ты ведь знаешь, для противодействия чему бы то ни было, у противоположной стороны должно быть накоплено не меньше. Каждая сторона хочет одержать верх над другой, и так движется и совершенствуется мир…Гармония может быть только мигом, иначе она тут же превратится в застой и погубит жизнь. Едва где заведется гармония, как противоположная сила бросается, чтобы разрушить ее, ибо гармония уже несет в себе тлен. Единственное вселенское божество, которому подчиняется все без разбору, - это движение. Разве ты сам не знаешь этого, монах?
- О, Боже! Все в природе и человеке стремится к гармонии, к равновесию! Зачем тогда все, зачем сама жизнь, если нет в ней цели, и даже сама гармония, которой почти невозможно достигнуть, оборачивается через миг безобразием? Господи, скажи, ответь, зачем все это? Зачем человек живет, борется и страдает? Зачем Ты его создал?! Господи, приоткрой хоть край завесы...
- Знание не безобидно, монах. А знание сокровенного может в один миг сокрушить все мироздание.
- Но знание – это свет! Человек же блуждает почти во мраке. Даже о себе он не знает самого главного: откуда пришел, зачем живет и куда уйдет.
- Раз человек поставил эти вопросы, значит рано или поздно он найдет на них ответы.
- Оставаясь загадкой для самого себя, может ли он раскрывать другие тайны?
- Чего ни коснись в мироздании, все – тайна, хотя сокровищница познания раскрыта перед всеми и каждым. Тайна в том, как неявное сделать явным.
- Значит, и сокровенное можно сделать явным?
- Опасайся этого, монах!
- Но ведь об этом нельзя предупредить всех и каждого!
- О тайне тайн человек не догадывается и потому даже не задается вопросом о ней. Туда ему дороги нет. Сокровенное да пребудет сокрыто, как ему надлежит.
- Но ведь Ты сам есть сокровенное!
- Я есть все…Сокровенное же охраняется ослепительным светом любви. И свет этот не преступить.
- О, Боже! Я иду к Тебе целую вечность! – вскричал монах и прошептал безнадежно: - Я вижу, этот путь мне не одолеть…
И со стоном повалился на могильно холодный пол кельи, обхватив руками голову, скрючившись, как полураздавленный червяк. Ответом было безмолвие.
 
 Х Х Х


 На другую ночь монах был уже у Вдовы. Она не спала, ворочалась, что-то бормотала, рассуждая сама с собой. Среди ее бессвязной речи чаще других мелькали слова: «сыночки мои дорогие».
 «Уж не сыновей ли она ждет?» – в испуге подумал монах. И он живо представил неряшливое жилище Всадника, где этот одержимый готовится осуществить свою нелепую месть, не нужную даже ему самому. Монаху стало не по себе. Он пригляделся к тому, что было в пещере, и понял, что его догадка верна. Вокруг было полно всякой снеди, намного больше обычного, потому что Вдова питалась очень скромно, отказывая себе во всем скорее по привычке, чем из нужды. Были приготовлены и постели, не те, на которых проводили свои ночи посетители, а дополнительные, и их было три. «Значит, она ждет всех троих? – с болью подумал монах. – Как же помешать Всаднику?»
 И монах остро ощутил, что он бессилен, ничего не может, разве только напугать Всадника. Да что проку от этого! «Мне остается только молиться, как это было в моей давней настоящей жизни», - подумал он. И, вернувшись в келью, монах , как в былые годы, встал на колени перед образом и провел так всю ночь, умоляя Бога пощадить детей Вдовы. Глубоко в душе он уповал только на молитву, зная, что он, смертный, больше ничем помочь не может. И, молясь, он думал, что сейчас в своем жилище Всадник обращается к Богу с противоположной молитвой – помочь исполнить его долг, исцелиться и осуществить задуманное им.
 «Как же Ты, Господи, - недоумевал монах, - исполняешь противоречивые, а порой взаимоисключающие молитвы людей? Ведь Тебе по-своему дорог каждый человек, кто обращается с просьбой. Ты слышишь каждого, но кто удостаивается Твоего ответа? И почему? Как заслужить Твое благоволение и в чем оно выражается, вечный Творец? Что в Твоем нескончаемом созидании случайно, а что – закономерно? Тебя нельзя познать, Творец, но не обрекай нас на рабскую покорность в наших взаимоотношениях, не уподобляй нас муравьям и прочей суетливой живности, приоткрой нам смысл нашего существования! Зачем приходит одно поколение за другим? Чтобы все повторить, не усвоив ни одного урока прошлого? Почему для каждого родившегося прошлое кажется таким же неизведанным, как и будущее? Поколения идут по кругу или по спирали – как угодно, все равно, - и их путь различается лишь в деталях, которые и создают неповторимость картины? К чему усилия каждого отдельного человека и всех вместе. Если это ведет в никуда? Выходит, жизнь бессмысленна или она сама по себе – смысл? И разве это уж так мало, если Ты, Господи, дал человеку возможность самому определять смысл своей жизни и лишь в редкие моменты он догадывается, что истинный ее смысл совсем не в том, что он сам себе наметил? Прости, Господи, но бывают моменты, когда думаешь: вот пасется овечье стадо, которое тоже ставит перед собой какие-то цели – пощипать травки, не нарваться на волков, сохранить свои жизни до поры до времени, а, очутившись зажаренным на столе хозяина, барашек так и не узнал, что жизнь зависела отнюдь не от его, барашка, прихоти. И, может, баран правильно и делал, что не обременял себя мыслями о том, зачем родился, а просто жил, ибо все равно не смог бы отыскать подлинного смысла своего существования. Когда настал его час и его заклали, он оказался в желудке своего хозяина и его гостей, чтобы их насытить. Велик ли смысл с точки зрения барашка, а с точки зрения человека, его хозяина, - да, существование барана было оправдано…»
 Но тут устыдился монах своих мыслей и прошептал:
- Прости меня, Боже! Грешен я! Можно ли человека сравнивать с бараном? Хотя и того, и другого создал Ты, но разное Ты им предназначил, а значит, и сравнивать их грешно. Сотворяя барашка, Ты, верно, думал о потребностях человека. А для чего же человек? Сказано: и создал Бог человека по образу и подобию своему... Зачем Тебе, Боже, понадобилась эта копия? Ведь человеку так же далеко до Бога, как какой-нибудь деревянной или тряпичной кукле до сделавшего ее мастера...Даже ребенок понимает, как далека от оригинала эта человеческая копия, - потому он так и обращается с нею...
- Занимайся самоуничижением, монах, да знай же меру…Божественное создание, коим есть и человек, и всякая букашка, не может быть сравнено с поделками рук человеческих!
- Прости меня, Боже, но я хотел сказать…Играя куклой, человек видит ее несовершенство, и она вызывает его восхищение лишь тогда, если хоть одной черточкой напоминает истинно человеческое. Не так ли и с самим человеком? Лишь в те моменты, когда он высекает из себя божественную искру, неважно в чем – в творчестве ли, героическом или милосердном поступке, в способности любить, - лишь в те моменты он приближается к Богу и сам понимает, что жизнь его оправдана одним этим. Не в этом ли и есть смысл человеческого существования? Увидев у человека божественное проявление, Ты, Боже, наверное, и сам удивишься и по достоинству оценишь это, отодвинув такую душу в число избранных. Да, это достойная цель человеческого существования – приближаться по мере сил к божественному идеалу. Но тут надо еще и понять: а что же есть истинно божественное, а не обманчиво принимаемое за него? Ведь на земле враждебная сила постоянно стремится запутать, обмануть человека и привести его к бездне. Иногда даже не один человек или толпа, а целые народы идут по ложному пути, не зная этого.
- Враг Мой был бы слишком ничтожен, если бы мог управлять только отдельным человеком. Но он управляет и целыми народами…Я создал совершеннейшего из ангелов. Это денница, или сатана. И он свое совершенство направил против Меня и стал врагом Моим. Я сделал его таким безупречным, что не заметил, когда совершенство перешло в тлен. Да, монах, знай это – совершенство от тлена отделяет лишь едва уловимая, тончайшая грань.
- Господи, прости за кощунство, но ведь Ты сам – совершенство.
- Ошибаешься. Я –абсолют, в котором одновременно заключены все противоположности сущего.
- Вот почему, Господи, Ты так бесконечно добр и одновременно так жесток по отношению к человеку. И отсюда – все наши страдания.
- Человек страдающий, а значит, не лишенный отзывчивости и сочувствия…Как ты думаешь, это лучше, чем человек самодовольный, презирающий все вокруг? Сытых плодит сатана. И они даже не успевают заметить, когда их пресыщенность переходит в мировое зло. Уж кому как не тебе, монах, понимать: чтобы остаться человеком, надо ограничивать себя во всех низменных потребностях…
- Но это, Господи, дается человеку труднее всего…
- А ты хотел бы, чтобы легко? Да, трудно, но иначе – гибель человеческой сущности, удаление от божественного начала, приближение к сатанизму. Здесь перед человеком жесткий выбор: свет или тьма. Он делает этот выбор до последнего мига своей жизни. А иногда и после смерти…как ты…
- Благодарю Тебя, Боже, что дал мне эту возможность…Ведь меня полагалось низвергнуть во тьму, я заслужил это, теперь я понимаю, какой грех совершил против человеческого в себе, а значит, и против Тебя. Поистине Твоя доброта не знает предела…
И монах растаял в предутренних сумерках распростертым в своей келье перед образом Бога.

 Х Х Х


 Летело время, и монах все сильнее ощущал безмерную усталость от груза того, что он из ночи в ночь видел в человеческой жизни. Все чаще ему хотелось замереть в вечном покое, когда в сознании не мелькает ни одна мысль, а в душе не пробуждается ни одно чувство. И такое состояние приходило к нему только на берегу моря. Застыв в оцепенении на мокром песке, он часами наблюдал, как беспрестанно приходит и уходит волна, и этому нет конца. Он погружался в полусон, в котором его посещали какие-то фантастические мечты, где было место только красоте, только гармонии. Он вспоминал самые красивые пейзажи, какие видел в своей земной жизни, самые причудливые, изысканные цветы, самые удивительные деревья, ярких бабочек, птиц, изумительное в своей отрешенности от суеты и тлена лицо убитой им девушки, загадочные в безмерной недоступности созвездия на черном бархате ночного неба, кристально прозрачную морскую воду утренним часом, когда каждый камешек на дне выделялся своей неповторимостью и, казалось, настойчиво внушал: «Я один такой, больше таких нет и быть не может», вспоминал навсегда утраченную, но не совсем забытую материнскую ласку, когда она, самая родная и близкая, своей мягкой ладонью проводила по его детской щеке. Он вспоминал все самое приятное и прекрасное и погружался в какой-то смертный сон, от которого надеялся никогда уже не пробудиться. Но это было лишь глубокое забытье и с первым петушиным криком он весь вздрагивал, как от сильнейшего удара молнии, и испарялся в предрассветной мгле.
 В поселке же тем временем шумела деятельная жизнь, которой монах не был свидетелем и потому не знал ее, а ночью заставал только спящих глубоким сном людей да видел результаты их дневного труда – постепенно поднимающиеся стены церкви и длинного двухэтажного кирпичного строения, где, видно, будут жить чернецы. И глядя на все это, монах думал, что как ни осуждается им материальная жизнь, а все-таки небесплодность человеческого существования нагляднее всего проявляется именно в ней. А еще он видел, как очищает людей осмысленность их усилий, как просветляет и наполняет благостью их души.
 Однажды он вспомнил и Вдову, и ее детей, и Грешника, которого уж давно нет на земле, и одержимого злой волей Всадника, и решил навестить пещеру – каково-то ее обитателям, если они еще живы-здоровы?
 За время его отсутствия здесь ничего не изменилось. Все так же вокруг была красота несказанная, и на скалистом гребне горы все так же возвышалась маленькая часовня, силуэт которой четко вырисовывался на фоне чистого, без единого облачка, звездного неба. Россыпи небесных светил были такие крупные, что, казалось, до них ничего не стоит долететь. Монах тихо опустился в пещеру, где жила Вдова. Она была не одна. У нее гостила Красавица, по-прежнему молодая, не подвластная времени. На выхоленном лице все так же сияли черные, полные жизни и очарования глаза, а фигура не утратила стройности и гибкости. Да, время обошло ее стороной. Монах услышал, как она своим чистым нежным голосом продолжала говорить Вдове:
- Нет, остаться здесь я не могу. К чему скрывать, прикидываться святошей – я слишком изнеженное растение, чтобы жить на семи ветрах…
Вдова тихо ответила:
- Но ты любила его…
- Может быть…Этого я точно не знаю. Да и вообще – что есть любовь? Кто скажет? Скорее всего, я люблю только себя – здесь я ошибаться не могу. Грешник был первый мужчина, который сказал мне «нет». И мне стало интересно. Кроме того, я люблю все красивое – природу, одежду, безделушки и, конечно, красивых людей. А Грешник был похож на юного бога любви…Правда, уж слишком сурового…А впрочем, не знаю.
- Твои слова и чувства мне непонятны. Конечно, я никогда не была красавицей…Но думаю, все равно была бы другой.
- Какой же? – со смехом отозвалась Красавица. – Так же работала бы с утра до ночи, как сейчас, обслуживая мужчин, чтобы руки твои стали задубелыми, какие они и есть у тебя, и постепенно сама превращаясь в подобие богатыря – то ли мужчина, то ли вол, не поймешь…Одним словом, работяга…Зачем же тогда рождаться красавицей? Наверное, в этом есть какой-то смысл…Ведь прекрасная порхающая бабочка не может уподобиться какой-нибудь задыхающейся под грузом поклажи ослице, не правда ли? Она создана, чтобы ею любовались. Ты понимаешь меня?
- Может быть, ты и права, госпожа, - со вздохом сказала Вдова. – Но ведь человек – не бабочка. У него и внутри все должно быть чисто и красиво, иначе и пестрый наряд не поможет. У нас тут в горах закон суровый – у каждого должна быть честь.
- При чем тут честь? – капризно надула губки Красавица. – Честь – это скорее для мужчин, пусть они ею забавляются.
- Честь – не для забавы, - строго взглянула на нее Вдова. – Конечно, ты дала мне приют, выстроив эту часовенку. Но я не думала, что ты все делаешь для забавы. Мне показалось, ты взаправду оплакивала Грешника.
- Да, оплакивала…Но Грешник далеко, притом в раю за свою безгрешную жизнь. А мы здесь, на земле…мучаемся…
- Господи! Да неужто ты мучаешься? – всплеснула руками Вдова. – Вот невидаль…
- Тебе хорошо…ты при деле, за Грешника, за сыночков своих молишься день и ночь…
- А тебе что мешало детей родить?
- Вот ты ничего и не знаешь. Сначала я не хотела детей, они только жизнь осложняли бы, а теперь уж и не могу. Да и боюсь я этих мучений!
- Вот оно что! И жизнь без мучений тебе не опостылела?
- Опостылела! Еще как! Но мучения – нет, это не для меня…Уж лучше без мучений мучиться…
- Вот оно теперь и стало мне все ясно. Значит, и Грешник был у тебя для забавы, от скуки. И часовенку строила, чтобы себя занять…А не боишься, что в рай не попадешь? Что весь рай для тебя на земле кончится? А там будет мука мученическая…
- Да перестань ты каркать! Может, и обойдется…Может, Бог мне и эту часовенку зачтет…
- У тебя все упование на «может быть»…Нет в тебе никакой надежности, госпожа.
- Ах, что ты понимаешь, крестьянка!
- Да, я простой человек, но понимаю так – на бабочках далеко не уедешь, а на лошадях да волах весь мир держится.
- Мы с тобой не сойдемся. Мне важнее красота, тебе – навоз…Ну, хватит об этом. Когда сыновей ждешь?
- Со дня на день…Но ты завтра же утром уезжай. Им пустые соблазны не нужны. Мы из породы навозных жуков, а ты порхай там, где в цене бабочки.
- Думаешь, я стану их совращать?
- Да ты по-другому не можешь…
- Знай, что твои слова меня нисколько не задевают, но я уеду, потому что сама так хочу.
- Ну, и слава Богу!
И Вдова с облегчением перекрестилась, прошептав: «…от греха подальше».
А монах, покинув пещеру, отправился восвояси, хоть ночь только вступила в свои права. Проносясь над тихими, лишь слегка высветленными тонким лунным серпиком горами, монах увидел внизу темную шевелящуюся массу, не напоминающую ни одно животное, но неуклонно, хотя и медленно продвигавшуюся вперед. Он снизился и увидел …ползущего Всадника. Приподымаясь на руках, он с усилием, но размеренно посылал свое тело перед собой, преодолевая так метр за метром. Монах замер, окаменел в горестном изумлении. Не было никакого сомнения, что Всадник направлялся к пещере Вдовы. Мозг его заметался в поиске выхода: « О, Господи! Что же сделать, чтобы остановить злобного безумца?!»
Но Бог безмолвствовал.
« Господи! Ведь я так просил Тебя оставить детей Вдовы в живых! Кому нужна их бессмысленная смерть от руки выжившего из ума палача?» – беззвучные стенания монаха не колебали даже чистейший, без всяких взвесей воздух гор. Мир был прекрасен и торжественен, как чертоги какого-нибудь гениального зодчего, ухватившего гармонию за два ее крыла.
Монах помчался в свою келью и, едва вступив в нее, повалился перед образом, распростерся на полу:
- Господи, не допусти расправы, останови злодея, Господи Всемогущий, услышь презренного раба Твоего, прошу, пощади, Господи, не наноси удара по Вдове, от которого она не оправится! Господи, слышишь ли Ты меня?!
Так монах терзался на полу до самого рассвета, пытаясь умолить Творца, и только под утро услышал:
- Успокойся, монах! Дай свершиться тому, что предназначено. Река времени течет вперед и вспять, в нее впадает все без разбору, а в любой бессмыслице есть смысл, о котором не ведаешь ты, но ведает другой!
Ничего не поняв, монах, однако, успокоился, пытаясь проникнуть в тайную суть этих слов. Растворяясь в предрассветных сумерках, он успел прошептать: « Ты Сам и Твой мир, Творец, - это загадка на веки вечные, никем и никогда не разрешимая! А я, старый дурак, бьюсь над смыслом жизни!»
Едва вступила в свои права следующая ночь, как монах уже был по дороге к пещере Вдовы. Где-то посередине он увидел Всадника, ползущего так же, как и вчера. Монах некоторое время сопровождал его, убедился, что тот доползет до своей цели и бросился к пещере Вдовы. А там она была уже не одна, а с сыновьями. Все сидели у огня и у всех в глазах сияла радость, только у Вдовы она была приглушена какой-то вопрошающей задумчивостью, как у человека, привыкшего страдать и терпеть и не знающего, верить ли в счастье, вдруг свалившееся на него.
Монах с глубокой болью смотрел на эту группу людей, таких родных друг другу, понимающих своего с полуслова, наслаждающихся долгожданной встречей и единением и ничего не ведающих о том, что рука судьбы уже занесена над ними. Сейчас для них был прекрасен каждый миг, и мирно текла беседа, в которой для монаха не было никакого смысла, ибо на этих четверых уже опускался полог вечности, а для них каждое слово было исполнено глубочайшего значения.
« Господи, как Ты правильно устроил, что для людей река времени течет только в одну сторону, - мысленно обратился к Богу монах. – А если бы эти парни и их мать знали, что с ними произойдет совсем скоро? Обреченность – вот что совершенно бессмысленно!»
 Монах висел под потолком пещеры, в ее темном углу, и думал о том, почему ему не безразлична судьба этих людей, совсем чужих, живущих в другом времени, озабоченных тем, остаться ли им здесь или уехать в неведомую ему землю, где другие законы и другие представления обо всем. Ему нравилось, что эти еще молодые мужчины готовы распорядиться своей судьбой, что они уже не привязаны так к месту, где родились. А в его время человек умирал там, где появился на свет. « Твоя задача, Господи, осложняется, - шептал монах. – Если бы эти парни знали, что Всадник в состоянии двигаться, они бы никогда сюда не вернулись. Но Ты сделал так, что они этого не знают, и Твое предназначение исполнится…Так в чем же свобода воли? Если бы они знали про Всадника, тогда они могли бы выбирать. Но Ты не оставил им и этого выбора.»
Люди у очага встали. Уже близился рассвет, и они решили прилечь хоть на часок- другой. А мысли монаха все текли в одном направлении. Человек живет вслепую – он не знает, что его ждет. И этим хороша его жизнь, этим интересна. Но при чем здесь свобода выбора? Она, видно, касается лишь одного – выбрать между Добром и Злом, между светом и мраком…Все остальное рисует судьба…Людям предлагаются обстоятельства, и в этих рамках они действуют…Нескончаемая проверка…Но во имя чего и в чем здесь роль самого человека, если все предначертано?»
Монах тихо отлетел от пещеры Вдовы, направляясь, как всегда, в свою келью. По дороге он рассмотрел застывшую на земле фигуру Всадника, который, видно, заснул после тяжкого дня пути. «И как же он будет убивать их? – подумал монах. – Зарежет во сне? Ведь он не в состоянии принять бой с тремя молодыми здоровыми мужчинами…»
Всадник тащил с собой мешок – что в нем? Может быть, оружие? Вернее – орудие убийства…
Очутившись в своей крохотной пещерке, монах устало сгорбился на полу. Вся его укутанная в длинную черную рясу фигура сникла и как бы растеклась по келье, высвечивая в ней так и оставшиеся с былых времен жесткое ложе, образа в углу, под которыми находилось подобие столика, высеченное из камня, а на нем – давным-давно сорванные и не то чтобы засохшие, а словно бы даже окостеневшие экзотические цветы – единственное украшение этого убогого жилища. Монах был подавлен. Он не знал, для чего живет человек, зачем жил сам, и никогда этого не узнает – теперь он в том не сомневался. И верни ему Всевышний жизнь – захотел бы он жить снова? Монах не знал ответа даже на этот вопрос, хотя ответ должен быть только один – да, он принял бы жизнь, потому что отказываться от божественного дара – великий грех, еще более тяжкий, чем тот, который он когда-то совершил, убив тех двоих. Почему он это сделал? Монах и этого не знал. Не знал даже того, убил ли он их на самом деле или то привиделось ему. Ведь никаких следов убийства он по сей день не обнаружил, хотя каждую ночь шарит в кустах рукой. Но от этого бремя греха не становится легче – ведь согрешивши мысленно, уже согрешил. Идея, дух, мысль равнозначны материальной действительности. Теперь он это знает по собственному опыту. Разве, с точки зрения живущих, он – реальность? Его для них не существует. А он есть, и это его существование ничуть не менее тяжкое, чем все испытания, выпадающие на долю живущих. Его метания ужаснее, чем борьба людей за выживание. У них есть цель и есть конец пути, а у него нет даже этого.
- Ты ропщешь, монах, - услышал он тихий голос Всевышнего. – Путь разума тяжек и часто бесплоден. Разум так же бесконечен, как Вселенная. Он равен Вселенной и создать его равносильно созданию Вселенной. Разумную жизнь разделяют необъятные и словно бы мертвые пространства, и встреча с ней – взрыв радости и счастья. Сотворение разумной жизни во всех видах – это высший смысл, которого ты доискиваешься, и ты – часть ее…
Монах встрепенулся:
- О, Господи, прости меня…Я вспомнил, на земле говорят: «Если Бог хочет наказать человека, он лишает его разума». Нет, Господи, не наказывай меня…Пусть я буду мучиться в поисках, но я живу…
И он растаял в сумерках зарождающегося дня, чтобы вновь возникнуть следующей ночью. На сей раз монах обитал среди строителей монастыря. Он больше ничего не хотел знать о Вдове и ее сыновьях, о Всаднике – ведь он не мог изменить их судьбу и не мог повлиять на то, что должно произойти. Так пусть свершится…
Эти новые люди, поселившиеся на побережье, кажется, были одержимы любовью к Богу. Они споро трудились днем, и это было видно даже ночью по результатам их усилий. Пусть и медленно, но неуклонно выраставшие стены монастыря меняли вид всей окрестности с ее дикой, сумрачной, первобытной природой, придавая ей одухотворенность и возвышенность. Там, где были только лесные дебри и нагромождения камней, поднималось творение рук человеческих, устремлявшееся ввысь и парившее над местностью, в том числе и над убогими времянками, в которых теснились строители. Ночью они спали, как убитые, и монаху здесь было скучновато. Что делать среди спящих? Но, побродив среди них, монах таки обнаружил в одной из хибарок молодого послушника, который лежал в ночи с горящими глазами, ворочался, время от времени даже привставал. Что-то его мучило. Какие видения его посещают?
Монах вгляделся и вспомнил, что уже встречал этого инока раньше – там, в кипарисовой аллее. Строя монастырь, люди одновременно вели к нему на гору дорогу, обсаживая ее по бокам кипарисами. Собственно, это была не дорога, а кипарисовая аллея. Вилась она по склону горы, а потом уже и по ее плоскому гребню, откуда открывался чудесный вид на море. Казалось, живя в этой сказочной красоте, созерцая безграничные просторы неба и моря, невозможно иметь в душе ни одного черного пятнышка. Однако однажды ночью монах встретил в аллее, обсаженной трогательными кипарисами –малютками, только еще начинающими свою вековую жизнь, именно этого послушника, и не одного, а с другим, совсем еще юным пареньком, ясноглазым, с тонкими, как у девушки, чертами лица. Шли они как-то извилисто, то останавливаясь, то возвращаясь назад, но более взрослый инок все-таки упорно тащил второго вперед, в гору, и тот вел себя неуверенно, словно и хотел идти, и не хотел. Немного понаблюдав за ними, монах тогда отправился к Всаднику. А на этот раз решил задержаться и следить за чернецом столько, сколько понадобится, чтобы понять секрет его беспокойства. Когда наступила совсем уж глубокая ночь, знакомый послушник встал, вышел из своей хибарки и направился в соседнюю. Там он растолкал спавшего с краю другого послушника и заставил его выйти.
Они снова шли, как тогда, по аллее, так же то останавливаясь, то опять двигаясь в гору, и первый чернец заставил-таки второго свернуть с аллеи на большую поляну, заросшую высокой травой. И монах среди темной ночи стал свидетелем давно известного среди мужского сообщества греха.
Уже после свершившегося, развалясь на траве и глядя в сиявшее неземной красотой звездное небо, первый послушник как-то разочарованно, лениво-пренебрежительно говорил, обращаясь ко второму, который плакал и стенал, катаясь по земле:
- Перестань…что уж, брат…ты не лучше меня…Ты весь какой-то полусогласный, потому я и приметил тебя. Сам виноват. Вот мой покойный дядя, которого не стало, когда я еще и на свет не родился, по прозванию Грешник, тот в самом деле был против греха. И жил без греха, и погиб без греха. Ему одна восхищенная часовню поставила. Сопротивляться надо, если ты против! Хоть бы нос мне расквасил или на худой конец лицо исцарапал…А, брат, молчи! Ты у меня теперь вот где! – и сжал кулак, показывая второму.
 «Вот паршивая овца! – метался монах, взирая на них. – Это же, оказывается, семя Уважаемого…И где проросло! В святом месте ! Паршивая овца! Он же все стадо перепортит!»
Монах не на шутку расстроился. Что же получается? Только святое дело начали, и тут уже дьявол пристраивается! Монах кинулся к морю. Водная стихия, как всегда, словно укротила его гнев, притупила боль и возмущение, которые перешли в тихую печаль – размышление: «Воистину, Боже, враг Твой везде ставит Тебе палки в колеса…Вот, Боже, Ты поставил условие найти ответ, зачем я убил тех двоих…Люди всегда убивали друг друга, и конца этому не видно. Человеческая жизнь стоит так же мало, как жизнь любого животного, растения или какой-нибудь блошки. Посмотри, Господи, даже церковь казнит и убивает – под Твоими же знаменами и со ссылками на Тебя. Даже Твои слуги преступают заповеди Твои. Что же сказать о других? История человечества – это сплошное жертвоприношение. Но во имя чего?»
Так монах сидел на берегу моря, отягченный глубокою думой. «Наверное, и я убил , просто-напросто защищая свои взгляды, свои представления о добродетели и зле. А само убийство… Это можно сделать и нечаянно, разве не так? Если у тебя в мыслях отторгнуть от себя другого человека, то ты не очень-то задумываешься над тем, как это сделать, особенно в пылу разыгравшихся страстей. Но, - тут же возразил сам себе монах, - надо признать, есть и такие, кто задумывается…И это, наверное, уже совсем другое качество…Удивительно, как они выживают в злодейском мире? Они же совсем беззащитны…или…у них есть какое-то другое оружие, не допускающее убийства? Почему человек решает противоречия с другими путем убийства? Этого не гнушается даже церковь, провозглашая, что убийство неверного у мусульман или ведьмы, колдуна у христиан даже угодно Богу. Но Ты, Боже, сказал: «Не убий!» независимо ни от чего. Так почему же убийство, уничтожение – самый распространенный способ развязывания всех узлов? Потому что самый легкий? Или потому, что самый надежный? Ведь злой, неукротимый дух ничем не остановить…Но и уничтожить его совсем нельзя. Разве это не закон жизни – там, где добро, поблизости бродит и зло?»
Лишь мягкий успокаивающий шорох набегающей волны касался слуха монаха. «Господи! Неужели у Тебя нет ответа?»
- Ропот человечества непрерывно набегает на Вселенную, как морская волна, - услышал монах тихий, как шепот листвы, голос. – Он вечен, как вечен океан. Почему? Почему? Почему? Потому что властолюбие, корысть, эгоизм, ненависть, злословие, праздность, желание наслаждений и роскоши так же , как милосердие, любознательность, трудолюбие, самопожертвование, терпимость и терпение, любовь к себе подобному, часто безрассудная, слепая, и еще многое, - словом, пороки и высокий дух – все это и есть человек. Страсти – вот суть человека, а когда их нет, то вы, люди, сами же причисляете тех, кто лишен пороков, а значит, и сильных страстей, к святым. Вы их сами возводите на другой уровень и предназначаете им другую жизнь. Что же ты хочешь, монах? Человек, пока он человек, да пребудет таким. Другим он быть не может, а когда станет другим, ему и жизнь будет предназначена другая.
- Так что же, мириться с тем, что есть?
- Стань другим, монах, и получишь по себе.
- Господи, но я уже дважды убил, не справившись с собой…
- Стань другим, монах, и получишь свое…


 Х Х Х


И монах ушел в себя, как при жизни. Теперь он все дни и ночи проводил в молитвах, забыв о людях, их страстях, их суетной жизни. Он не хотел больше наблюдать за их делами, которые так похожи одно на другое: «Что мне их заботы? Я устал видеть одно и то же!» И душа монаха была обращена только к Богу.
Так летело время, и монах забыл, кто он – дерево ли, человек ли, рыба в море или само море с его вечными приливами и отливами. Все стало размеренно в его жизни, все слилось в одно неразличимое время-пространство. Ему казалось, что он в одиночку путешествует по Вселенной с ее безбрежными просторами и сколько бы ни одолел, впереди всегда оставалось одно и то же – беспредельность. И необъятная, как сама эта беспредельность, безвыходная, удушливая тоска охватила его. Рядом не было ни души – ничего, кроме пустоты. И тогда понял монах, что не может существовать в ней и решил вернуться на грешную землю, к людям, какие они есть.
- Прости, Господи! Святая жизнь без страстей не по мне. Я родился человеком и кем-то другим мне, видно, не быть.
- Но святыми не рождаются, а становятся!
- Нет ничего бесцельнее, Господи, чем жизнь без страстей!
- Вот видишь, ты сделал выбор…Пройдет время, и когда-нибудь снова ты вернешься на землю к людям…
- Я уже иду к ним…


 Х Х Х

 В ту же ночь монах оказался в пещере Вдовы. Годы минули с того времени, как он видел ползущего к часовне Всадника…От страха и волнения, что застанет здесь только пустоту, монах весь светился. И – о, чудо! – пещера была не безлюдна. Мерцал огонь, и у очага сидели двое – неузнаваемо изменившаяся, седая и согнутая, как столетняя старуха, Вдова и ее младший сын. Выглядел он не по годам: седая голова, на лице глубокие шрамы. Одна рука у него безвольно висела, и, когда встал, монах увидел, что он сильно припадает на правую ногу.
 Мать, подбрасывая в огонь щепки, говорила:
- Куда же ты пойдешь, сынок? Ты – мое единственное утешение…Видно, наша судьба навсегда остаться при этой часовенке. Так, наверное, решил Грешник там, на небе, отдав за нас свою жизнь. Здесь лежат твои братья, да и я скоро уйду за ними.
- Не говори так, мама. Если я здесь останусь, что нас ждет? Разве ты не хочешь, чтобы наш род продолжился? Мне уж четвертый десяток…
- Сын, закроешь мои глаза, тогда и женишься…
- Я хочу, чтобы ты внука нянчила…
- На это сил у меня уже не осталось…Все забрал тот…имени которого не хочу произносить…Сама не знаю, как тебя выходила, изрубленного, покалеченного…Спасибо Господу, дал силы тебя на ноги поставить…
Вдова широким жестом перекрестилась и тяжко вздохнула.
- Не хочу тебя, сынок, обижать, но всем нужны сильные и здоровые. И куда невесту приведешь, даже если найдется? В эту пещеру?
- Невесту, - тихо ответил сын, - я по себе искать стану…А у нашей пещеры праведная слава…
 Так они меж собой говорили, видно, не впервые, а монах печально взирал на них из угла, благодаря Бога, что сохранил хоть одного сына Вдовы. И были эти двое – несчастные, почти нищие, забытые всеми – роднее и ближе ему, чем вся звездно-прекрасная Вселенная. И было ему с ними тепло и уютно, как будто он после долгих странствий вернулся наконец в свою семью.
 А потом решил монах навестить и Всадника. Жилье его сильно покривилось и выглядело настоящей лесной берлогой, но не пустовало. Удивился было монах, но скоро обнаружил, что Всадника там уж нет, а обитает совсем постаревший, седой, но все еще бодрый Мудрец. Он тоже сидел у огонька и что-то мастерил из куска дерева: то ли детскую игрушку, то ли бытовую вещь – и тихо бормотал себе под нос:
- Еще поживем, брат, подержимся…Вот бы к Вдове как-то подкатиться…Она теперь хуже меня выглядит…Хотя…как сказать…не достал ты ее, брат, не достал…Эк, она выстояла, сына поставила на ноги…Кого-то мне подыскать надо бы…А то умру – глаза некому закрыть будет. Надо подкатиться к Вдове…Захочет ли?
Так рассуждал сам с собой Мудрец, а монах, внимая его словам, думал, что такая вот обычная человеческая жизнь с ее, казалось бы, неприметными, будничными заботами о хлебе насущном, о том, чтобы просто выжить, продержаться, она единственно мила ему, человеку, которому Бог судил неизвестно сколько оставаться на земле.
С этими мыслями он и вернулся в свою бедную келью. И неожиданно вспомнил, как валтузил Уважаемого, и тот взял да отдал Богу душу. Выходит, и этот подлейший человек имел право жить на земле, и за ним посей день тянется грязный след… «А как же Грешник? Без Уважаемого не было бы и Грешника…И кто спас бы детей Вдовы и что было бы с самой Вдовой? Да, Господи, видно, Ты все так устроил, что в этом присутствует не разумность, которую мы, люди, ставим превыше всего, а некая истина, нам недоступная. Одно не пойму: как из такого грязного семени могло произойти воистину святое существо – Грешник? Ведь одно то, что существовал Грешник, - в одном этом оправдание всей ничтожной жизни Уважаемого… Господи, как замысловато Ты рисуешь картину мира! Замысловато для нас, малых детей Твоих…»
В следующую ночь монах посетил монастырь. К радости своей, он неожиданно увидел прекрасную, светившуюся белыми стенами даже в глубокой ночи церковь. Снаружи она была уже вся готова и видна со всех сторон – и с горных склонов, и с побережья, и даже издалека, с моря – кротко светила она каждому, вознесенная ввысь, как маяк, подающий страждущему надежду. И уже много было готовых келий, хотя и недостроенных оставалось, пожалуй, не меньше. Монастырь был так поставлен, что кельи образовали собой замкнутый четырехугольник, отдаленно напоминавший крепость. Правда, не было в ней ничего тяжеловесного, сурового и грозного, а, наоборот, выглядела она распахнутой и открытой всем и каждому своими воротами, выходившими на четыре стороны света, широким, просторным, гостеприимным двором. В этом огромном по размерам строении были удивительная легкость и возвышенность. Казалось, монастырь парил над пышной южной растительностью, но не было в нем ничего горделивого, а только приветливость и покой – так и хотелось взойти на его широкий двор и помолиться в его светлой церкви.
И запела от счастья душа монаха. Не припомнит он, когда в последний раз так светло и тепло было на сердце – радовался он за братьев своих, которым уж не придется жить в каменных холодных мешках, коими были кельи, вырубленные в скалах. Да и сами монахи смотрелись теперь иначе – не было в них прежней дикости, сумрачности, полной отрешенности от мира. Нынешние гляделись ближе к людям, лица их не были так худы и бледны и куда больше приветливости светилось в их глазах. Под горой, на которой вырос монастырь, быстро разрастался поселок. Люди теснились к новой обители и больше не чуждались монахов. Они взаимно обращались друг к другу за помощью, однако же соблюдая каждый свои обычаи и установленные правила. Взирая на этот уютный уголок, монах с надеждой думал, что мир между людьми все же возможен, и –кто знает? – если они смогут победить вражду и пороки, чем земля им – не рай?
Заглядывая в уже отстроенные кельи, монах натолкнулся на знакомое лицо, даже не постаревшее, а, наоборот, залоснившееся от довольства и как бы прочувствовавшее собственную значимость от обустроенной жизни. «Тьфу ты! – в сердцах воскликнул монах. – Да это же Паршивая овца, семя Уважаемого!» В келье знакомый инок был не один, а с тем самым, с которым гулял тогда в кипарисовой аллее. Они о чем-то тихо говорили, но монах от растерянности, что опять натолкнулся на Паршивую овцу, сначала не вникал в их разговор, только успел понять, что отпрыск Уважаемого называет второго послушника Согласный.
- Сам подумай, - негромко, но с нажимом говорил Паршивая овца, - зачем нам пришлый игумен? Явился аж с севера…
И тут монах прислушался к их речению.
- Так игумена верховный назначает, - робко возразил Согласный, -сам же знаешь…
- Знать-то я знаю, - колюче возразил Паршивая овца, - но и здесь, между прочим, есть люди…достойные. Я в этих кельях, - махнул он в сторону гор, - знаешь, сколько намаялся…А кто мне засчитал?
- Сам знаешь – не всем чернецам в игуменах быть…
- Что ты заладил – сам да сам…Я сам с усам…
- Каков игумен, таковы и братья…Не годишься ты в игумены…
- Что-о? Ишь, брат, разговорился…Ты у меня вот где теперь, греховодник, - зло прошипел Паршивая овца, показывая кулак. – Я быстро тебя на чистую воду выведу!
Согласный открыл было рот, но передумал и затих, глядя кроткими глазами в темный угол кельи.
- Ты будешь делать и говорить, что я хочу, - продолжал Паршивая овца. – Ты у меня вместо бабы…х-ха…так и во всем будешь бабой, блудник…
У Согласного навернулись слезы. Его большие голубые глаза засверкали, как бриллианты, в свете маленького камелька, и он горько выдавил из себя:
- Ты же сам заставил…Я ничего такого не знал…
- Ишь, красна девица…Знать надо…Тебе сколько тогда было? Девятнадцать. Не малое дитя. Дурак – это другое дело.
- Ну ты! – отчаянно выкрикнул Согласный. – Гад ты, настоящий гад! Змей ты! Сатанинское отродье, а не монах!
- А ты кто? – не моргнув глазом, вопросил Паршивая овца. – Знай же, молокосос, - ты ничуть не лучше меня. Даже хуже, потому что согласился со мной, супостатом, а должен был хотя бы нос расквасить. Соблазнял меня своими невинными глазами…Ты что думаешь, я к другим не подкатывался? Не каждый согласный, нет, не каждый…То-то…Выходит, ты такой же, как я, мы с тобой, брат, одним лыком шиты…Оба порченые…У меня вся семья такая…Откуда ты такой, не знаю.
- Змей проклятый, сатана! Не трожь меня, пакостник! – выкрикнул Согласный и, выскочив из кельи, побежал за пределы монастыря, на поляну. Там, спрятавшись в кустах, он долго бился в рыданиях, исцарапав себе колючками все лицо. Потом затих, встал на колени и ушел в молитву. И вся она была о том, как вырваться из лап дракона, как очиститься и никогда, никогда ничего такого не знать…
Монах тихо стоял за его спиной, и сердце его истекало болью за этого неразумного, а внутренний голос шептал: « Но знание у тебя, голубчик, уже есть, и тут ничего не поделаешь…Есть такое знание, которое делает нас несчастными. От знания нельзя избавиться, значит, нельзя избавиться и от несчастья. Но Бог оставил нам выход – можно очиститься. Хватит ли у тебя на то сил?»
Под утро молодой чернец так прямо под кустами и заснул. А монах, как всегда, растаял в предутреннем тумане.
С тех пор каждую ночь он появлялся в монастыре, прижился в его кельях. Жизнь здесь текла размеренно и обыденно, по заведенному порядку. Днем монахи много работали на стройке и потому ночью крепко спали. Редко в каком помещении светился во тьме огонек и можно было понаблюдать за припозднившимся человеком. Так однажды монах и стал свидетелем ночного разговора настоятеля с одним из немолодых уже братьев:
- Батюшка, напрасно ты пренебрегаешь злыми наговорами. Кто-то пускает про тебя небылицы, плетет сеть, чтобы поймать…
- И Бог с ними…На каждый роток не накинешь платок. Зависть всегда была и будет…
- Не так оно все безобидно, как ты считаешь. Кто-то и верит злому навету. Недовольные могут это против тебя повернуть…
- Моя жизнь на виду, ничего в ней тайного нет. Умный разберет: мол, клевета это…А на дурака стоит ли обращать внимание?
- Стоит, батюшка, стоит…Дураков-то больше, чем умных. Напрасно ты из со счета сбрасываешь. И у власти дураков много – вот что важно.
- Что же ты, брат, предлагаешь?
- Надо бы язву определить и изгнать…
- Что же, следить за всеми? Ты знаешь, я этого не люблю…
- Не нами, батюшка, установлено…Сколько существует род человеческий, столько и слежка…Сам знаешь, без этого власти не бывает, даже в монастыре.
- Не по мне это…Да и велика ли власть моя – несколько десятков душ…Что мне за власть держаться! Пожил я уже на свете, повидал всякого. Нет, брат мой, за власть я не держусь…
- Да о нас, батюшка, подумай. Такого могут поставить, что света белого не взвидишь…Ты о нас подумай…ты пастырь наш…
- Устал я…стар, насквозь всех вижу, и нутро человеческое неприглядно. К лицу ли богослужителю по ступеням иерархии карабкаться? Но и мы не отстаем от мирских. Пока до какой-никакой высоты доберешься, всю душу разъест. Нет…устал. Придет к вам не хуже меня.
- Да много ли ты, батюшка, лучших у власти видел? Мало их там, сам говоришь, не всякий туда доскребется. А если случится такое, то недолго выдержит. Съедят его, оговорят, опутают по рукам-ногам…Власть не для каждого.
- Вот видишь, сам все рассудил. Для власти надо быть не хорошим, а умелым. Вам моя жалостливость совсем ни к чему. Вам другое нужно – чтобы жизнь размеренно текла, чтобы порядок был. А для этого, если паршивая овца в стаде заведется, надо уметь ее отличить и уметь ее скрутить. И тут не жалость, не степенность и доброхотство нужны, а трезвый глаз и твердая рука. Вот по этой части я слабоват. Паршивую овцу вижу, а что с ней делать, не знаю…
- Да ты нам скажи, батюшка. Мы тебе поможем, всем миром навалимся…
- Эк, ты, брат, скоро рассуждаешь…Я ее вижу, знаю, чую – вот она… А доказать нечем…доказательств нету…Выскользает из рук, как змея…кожу сбросит и ускользнет…
- Так ты скажи, батюшка…
- Сказать, брат, нечего…Ей, паршивой, пропадать не хочется…Прикидывается самой преданной… «Святость» ее всем видна, а паршивость только я чую, да доказать не могу.
- Господи, да что ж это! Неужто ее в капкан загнать нельзя?
- Можно, но для этого время нужно. А она меж тем половину стада перепортит. А так хватать ее – толку нет…Без доказательств никто не поверит и меня же обвинят, что оговорил невинного человека…Вот ведь что…Паршивке этой хитрость ум заменяет…
- Да поделись ты с нами…
- А вдруг я ошибаюсь? На мое место молодого бы да сообразительного, не добряка, сохрани Господь, не жалостливого, а такого, чтобы голова лучше сердца работала, да чтоб духом тверд был. Знаешь, для власти-то особая порода людей требуется. Когда на царстве-то мягкосердый да нетвердый сидит, для царства-то это худо…Все доброго царя хотят, а живут хорошо под тем, у которого хватка есть. Царь-то, он не должен перед каждым распинаться и каждому угождать, не его это забота, да и не угодишь всем. Царь должен нутром понимать, что во благо народу, а что во вред ему, и дорогу знать ко благу-то…Тогда царь.
- Ну, батюшка, не туда мы с тобой заехали…О тебе речь – как тебя от супостата заслонить…
- Хорошо, брат, я подумаю, что сделать, как хитреца на чистую воду вывести.
Монах переместился в келью Паршивой овцы. Вместо Согласного, гулявшего середь ночи неизвестно где, там был другой чернец, заскочивший по какой-то надобности.
Паршивая овца елейно разглагольствовал:
- Хорош наш игумен, что сказать, безгрешный человек, да слишком добр. Уж так добр, слов нет, никого даже взглядом, даже намеком не обидит. За то и любим его, святого благодетеля нашего…Да…А порядка больше в дальнем монастыре, живут сытнее нашего…Отчего это? Как ты думаешь?
Чернец наморщил лоб, но произнес что-то нечленораздельное.
- А я тебе скажу, почему, брат, - продолжал Паршивая овца. – У них игумен хоть и суровее нашего, а советуется с каждым. Ценит нашего брата. Прислушивается. А наш добрый, очень добрый, не скажу худого, но как-то словно и без нас может обойтись. Согласен со мной? Что молчишь? Говори, согласен?
Тот, неопределенно мыча, хотел увернуться, но не тут-то было.
- Ты что, слабоумный?!
Чернец утвердительно закивал головой, пятясь к двери.
Паршивая овца подскочил к нему и, схватив за плечи, начал трясти, как плодовое деревце:
- Нет, хитришь, брат…Я тебя насквозь вижу…Извернуться захотел! Думаешь, я не видел, как ты из запасника муку приворовывал? Стоит мне только заикнуться и пропал ты, брат. Все узнают, что ты вор. А прикидываешься слабоумным! Ишь, гнида затаившаяся!
Чернец стоял перед Паршивой овцой, вытянувшись в струнку, вытаращив глаза, бледный и потерянный.
- Ишь, подлец! Так согласен ты со мной иль нет? Говори!
Чернец кивнул было, а потом, дико чего-то испугавшись, отрицательно замотал головой.
- Значит, не-ет…- угрожающе протянул Паршивая овца.
Чернец вновь закивал головой – на этот раз утвердительно. Глядя на эту дурацкую сцену, монах тихо шептал:
- Слаб человек, ох, до чего же слаб…
И тут чернец вдруг со всего размаха грохнулся перед Паршивой овцой на колени и умоляюще задребезжал жидким тенорком:
- Батюшка, не прогневись…Следы ног твоих цаловать буду…В ярмо пойду…Не прогневись, батюшка…Некуда мне идти, совсем некуда. Один я…как перст, батюшка, - почти беззвучно закончил он.
Глаза Паршивой овцы умаслились, видно было, что он весьма доволен:
- Вот видишь, ты меня уже и батюшкой зовешь. А не рано? – ехидно спросил он. – Кого у нас батюшкой-то зовут? Ну, отвечай!
- Так ты и сам знаешь, кого…Игумена зовут…
- Выходит, ты готов признать меня за своего пастыря?
Чернец повалился вперед головой на холодный пол и затрясся в рыданиях.
Монах начал тихо светиться от негодования: «Изувер, ну изувер, чего он над несчастным издевается?»
Между тем, Паршивая овца продолжал добиваться своего:
- Ну, говори, пастырь я тебе или нет? Говори же!
Чернец молча трясся в рыданиях. Паршивая овца пнул его:
- Так пастырь я тебе или нет?
И чернец едва слышно прошептал:
- Да, батюшка, да…
- Чего – да? Скажи: ты мне, батюшка, пастырь…Ну, говори!
И чернец скороговоркой выпалил:
- Ты мне, батюшка, пастырь!
Монах в сердцах аж крякнул: «Что же ты, брат…Теперь эта мразь над тобой полный властелин. Кому душу заложил!»
А Паршивая овца удовлетворенно хмыкнул:
- Ну, теперь, брат, мы с тобой большие дела вместе делать будем. Ты встань с полу-то, голубчик, а то еще застудишься. Ну ничего, я тебе за родного отца буду. Раз ты меня признал, я тебя не забуду, - пообещал он снисходительным тоном, будто был важной персоной.
А монаху стало так тошно, что он тут же очутился в келье настоятеля монастыря. Тот не спал, как всегда. Монах застал его сидящим перед камельком, неподвижно глядящим на колеблющийся язычок пламени. Под рукой у игумена лежал невесть где добытый пергамент, и он медленно заносил на него слова, которые, видно, давались ему нелегко. И монах, стоя за его спиной, читал: «Что есть человек в руках Бога? Судьбы человеческие наталкивают на мысль, что это лишь игрушка, целиком зависящая от могущественной воли. Так думают многие. Но я все больше склоняюсь к тому, что через человека в мир изливается божественная благодать. Для этого Бог предназначил человека. Но это сознают лишь редкие люди. А остальные не знают, зачем и почему они пришли в этот мир и, главное, даже не хотят этого знать. Вот это и есть самый большой человеческий грех. Если человек не знает своего предназначения и даже не стремится его узнать, тогда он и становится игрушкой в руках темных сил. Церковь все время твердит человеку, что он – Божье созданье, но что стоит за этим – служители церкви и сами часто не ведают. Если кто прочитает эти мои слова, то скажет, что я посягаю на порядок в церкви, а значит, и на Бога. Как быть? Божья истина – не явная, хотя Божьи заповеди знают все. Их простота – кажущаяся, а прийти к ним большинству людей даже невозможно.
 Вот братья мои по вере – монахи, над которыми я поставлен. Иные из них грешат больше мирских. А могу ли я что сделать? Читают молитвы день и ночь, а грешат. Не каждому молитва во спасение.
 Боже, научи, вразуми, как наставить грешного. Не умею, не знаю, как подступиться.»
 Монах сделал движение, как бы желая обнять настоятеля, но быстро отпрянул назад. «Вот он, живой, сидит и мучается над тем же, что и я. Мы с ним братья по духу. А это важнее, чем быть братом по крови, потому что это навсегда, - мелькало в голове у монаха. – И могу ли я, пережив самого себя, ответить на эти вопросы? Как я не знал ответа, так и не знаю…»
 Монах забился в угол, грустно взирая оттуда на своего собрата. «Боже, кто сосчитает, - медленно текли его мысли, - чего человек больше совершает за свою жизнь – добра или зла? А если взять все человечество – чего больше оно принесло в этот мир – добра или зла? Ты, Господи, измеришь, а как измерить самому человеку? Нужно ли ему это? Поможет ли это ему на пути его? Все в человеке – тайна, даже для него самого. Почему, Господи?»
 Так они сидели вдвоем с настоятелем, и каждый мучился вопросами, на которые – кто знает? – есть ли ответ.
 Игумен с трудом выводил свои письмена, а монах тихо мерцал в углу, безостановочно напрягая свою умственную энергию, которая за века не оскудела. Потом он снова стоял за спиной настоятеля и читал, что тот занес на пергамент. И монах чуть ли не подпрыгнул, увидев, что это его мысли, совсем недавно родившиеся в его голове. Игумен писал: «Человек – неизведанная тайна даже для самого себя. Вот я иду к концу своей жизни. И могу ли поручиться, что завтра или даже сейчас не совершу какой-нибудь поступок, которого сам от себя не жду? Нет, я не поручусь. Я знаю только кое-что о себе – так, всякие мелочи…А главного не ведаю. И не знаю даже, мое ли это призвание – быть пастырем…Как я могу наставлять других, если их мир для меня закрыт? Человек часто не может управлять даже самим собой. Тогда зачем мы, люди? И в чем смысл бытия? Одинаково не прав и тот, кто говорит, что он властелин мира, и тот, кто уподобляет себя кукле на нитках. Но поле нашего действия простирается недалеко. Что же или кто управляет игрой, называемой человеческая жизнь? Туда нам не проникнуть…Прости, Боже!»
 «Значит, не я один такой, - с облегчением подумал монах. – Есть у меня собрат…Вместе мучаемся…Что из того, что у загадки нет отгадки, а если есть, то ключ закинут далеко? Загадка-то не по нашим силам…А если и так, то все равно нельзя не отгадывать. Иначе зачем жить? Круговорот какой-то…»
 И монах тихо удалился из кельи настоятеля. Близился уж рассвет, и время его истекло.
 С тех пор посещение монастыря стало излюбленным занятием монаха. Заглядывая поочередно в кельи иноков, он пытался проникнуть во внутренний мир этих людей, которые были совсем не похожи на тех, что жили в его время. Его собратья были куда суровее, прямее, непритязательнее. «Больше служили Богу», - подвел итог монах. Они чем-то напоминали дикие камни и скалы, в проломах которых жили, словно их неотъемлемая часть. А эти были уже ближе к миру, в глазах у них, да и в словах и поступках явно проглядывала мирская суета, они легче переступали запреты, их словно тянуло пожить обычной жизнью. «Зачем тогда постриглись?» – удивлялся монах.

 Х Х Х

 Долго пребывая среди монастырского люда, монах однажды не выдержал и ринулся в пещеру Вдовы. Покрутившись над этим местом, он увидел, что могил стало больше. Заглянув внутрь, он понял, что нет Вдовы. А обитали там трое: одряхлевший, но разумный и все еще бодрый Мудрец, младший сын Вдовы и незнакомка – молодая и красивая. Удивился было монах: неужто это суженая Младшенького? Совсем ему такая не пара – видно, из богатых, изнеженная и вся ломкая, манерная, - одним словом, ходячий соблазн, тот самый, что вернее всего завлекает в ад. Все они сидели вокруг очага и вели беседу за поздней трапезой, как одна семья. Все трое были совершенно не похожи друг на друга, но что-то объединяло их, что-то было у них общее, какие-то нити связывали их. Какие же? Монах стал вслушиваться в их беседу. Мудрец как раз начал отвечать на вопрос Соблазнительницы:
- Я по-разному жил. Много лет охотился на таких же, как сам. Жизнь-то у меня длинная. За сто уже давно. Когда я встретил Всадника – а он похоронен не меньше, как лет двадцать, - я уже тогда был стар и готовился к смерти. А она не берет меня. Мои родичи оставили мне в наследство только врагов – гнездо наше было разорено кровной местью. А потом, когда недруги извели, считай, весь мой род, а я подкосил их ряды, однажды понял, что никому это не нужно. И стал жить по-другому. Решил возместить свои грехи и взял противоположный крен. Раскаяние владело моей душой, и оттого, наверное, тем, кого любил, готов был приносить бесконечные жертвы. Был у меня друг – ни одной его мало-мальской просьбы не оставлял без внимания. Но пришел черный день – друг предал меня. Чего я только ни делал ради соседей – во всем им угождал, лишь бы ссор и недовольства не возникало. А однажды узнал, что они льют на меня злую клевету. Задумал жениться, бросал к ее ногам добытое неимоверным трудом, а она посмеялась надо мной и отвернулась от меня. И тогда я понял, что я просто несчастный человек, и тут уж ничего не поделаешь. Несчастный, невезучий…Да и было за что…А когда человек несчастен, тут хоть из собственной кожи вылезь, - ничего не поможет. Так устроен мир. И тогда я стал жить, как живется. Повезет – радуйся, но не слишком, помни, что радость не вечная. Не повезет – печалься, горюй, но не чересчур, чтобы не отдать кручине последние силы.
Тут Соблазнительница сказала с легким смешком:
- Другими словами, плывешь по течению. А у меня своя философия. Мне, наоборот, везет. Но не скажу, чтобы везло совсем просто так, без всяких усилий с моей стороны. Я люблю всех подчинять себе. А для этого нужны ум и изворотливость. У меня есть и то, и другое. И вот – все мужчины у моих ног. А один так влюбился, говорит, что и после своей смерти будет при мне рабом.
Младшенький растерянно посмотрел на нее своими большими впалыми глазами и тихо сказал:
- Значит, тебе нравится мучить людей?
- Да, нравится, - кокетливо ответила Соблазнительница. – Ничего ты не понимаешь, дурачок. Сидишь на своей горе, как камень, и не ведаешь, что есть другая жизнь – веселая и блестящая. И в той жизни, может быть, самое главное – это власть над людьми. К богатству привыкаешь, любовью пресыщаешься, а власть над себе подобными никогда не надоедает. Люди-то разные и ведут себя по-разному, и властвовать над ними очень даже интересно.
- Как ты похожа на свою мать! – негромко воскликнул Младшенький. – Моя мама рассказывала, что Красавица влюбилась в Грешника только из-за того, что он отверг ее.
- Ну я бы этого не потерпела! Хитростью, лицедейством, чем угодно, но добилась бы своего. Властвовать над вашим братом – это у меня никогда не пройдет. Страсть, понимаешь? Ради этого я живу.
Мудрец подмигнул Младшенькому, а Соблазнительнице задорно бросил:
- Вон его соблазни!
Младшенький страшно смутился и низко пригнул покрасневшее лицо. А Мудрец с вызовом сказал:
- Что, соблазнительница, кишка тонка? Да он на тебя и не взглянет!
Женщина рассмеялась:
- Я не срываю полевые цветы и не подбираю фрукты, которые валяются на земле.
- А вот они-то самые вкусные! Как же ты этого не знаешь, умудренная?
- Я до валежины не опускаюсь.
- Зачем же сюда явилась?
- На вас посмотреть, - гордо процедила Соблазнительница. – Коптите ли еще небо или уже там, - она подняла глаза к потолку, - свои проповеди читаете?
- Они многим и здесь, на грешной земле, сгодятся. Тебе, например.
Такие слова Мудреца совсем уж не понравились Соблазнительнице:
- Вот вас прозвали Мудрецом. Не пойму, за что. Что вы такого мудрого совершили? От кровной мести отказались, когда извели почти всех своих недругов, да и от вашей семьи никого не осталось…Что проку от такого позднего раскаяния? А кто помогал Всаднику, кто поставил злодея на ноги? И все для того, чтобы он убил его братьев? – она кивнула в сторону Младшенького.
- А ты думала, цена раскаяния – медный грош? – ответил Мудрец. – Все истинное в этом мире оплачивается по самой высокой цене. Кровью и бесчисленными жертвами оплачиваются свобода, любовь, прозрения гениев и даже сама вера в Бога. Ты же образованная, ты должна знать, какую цену заплатили христиане, прежде чем вера во Христа утвердилась на земле. И мои знания пришли ко мне не из книжек, а из опыта моего, из не считанных жизненных уроков.
- Так зачем вы меня упрекаете? Я же молода. Наберусь опыта, как вы, - тоже поумнею.
- Полный сосуд смолоду виден. Орел и смолоду высоко летает и далеко видит. А ты цели себе ставишь грубые и недостойные, по близорукости своей. Эка невидаль – мужчин булавкой накалывать! Так всю жизнь за ними с сетью и пробегаешь!
- Чем же это занятие хуже других? Например, убийства, которым вы занимались?
- Да это же худший вид убийства! Я убивал плоть, а ты убиваешь душу человеческую, отвращаешь ее от настоящей любви, от веры в добро и свет. Это ли не сатанизм?
Соблазнительница громко расхохоталась:
- Не вы ли, мстители, сделали убийство людей простым и легким, как вечерняя прогулка по саду? Жизнь человеческая – а это божественный дар! – для вас не больше, чем разменная монета, которую можно пустить по ветру, продуть в карты, пропить да просто походя потерять! Подумаешь – жизнь другого человека или даже собственная! Если я сатана, то кто вы? Вы всю землю заполонили насилием, залили кровью своих жертв, слезами матерей, вдов и сирот!
- Ты права – оправдания этому нет. Но не я придумал этот кровожадный закон. И я нашел в себе силы остановиться и не исполнять его больше. Я стал жить по своему разумению. Вот и тебя я призываю: пока молода – задумайся над своей жизнью, измени ее, откажись от дурных привычек!
- Легко говорить такие слова, когда тебе сто лет и все позади! А мне жить хочется в свое удовольствие! Зачем же мне красота, если нельзя ею воспользоваться для наслажденья? Ведь жизнь нам для этого и дана! Можно рай и на земле устроить, если у тебя есть богатство, красота, поклонники. Разве не так, Мудрец?
- Мои слова и советы для тебя не больше, чем комариный писк. Так устроено – человек приходит в этот мир, словно открывает дверь в никогда не виданный сказочный дворец! Все здесь для него внове – созданные гениальными художниками картины на стенах, роскошные ковры под ногами, бесчисленные изящные безделушки, кем-то приготовленная обильная еда и вино на столах! Человек упивается этой красотой, он чувствует себя всевластным хозяином веселого, бездумного пиршества! Но вот он выглядывает в окно и на куче отбросов видит копошащихся там грязных, оборванных детей. Он еще не понимает, кто они такие и что там делают, и вообще – зачем они? Потом он замечает усталые лица тех, кто прислуживает, чем-то озабоченный взор незаметно состарившейся няни, да и собственные его родители не так уж веселы. Они без конца заняты подсчетом каких-то денег, мать прожужжала уши отцу, что в ее комнате осыпается штукатурка и может обвалиться прогнившая балка, а отец отмахивается, потому что крыша, оказывается, протекает во всем дворце, и требуется капитальный ремонт. А картины и ковры, если к ним приглядеться, тоже не в лучшем состоянии. Нужен новый гениальный художник, который все их обновил бы, а лучше – заменил другими прекрасными творениями. И все это человек должен увидеть и понять сам! А если ты станешь твердить ему об этом с первых его шагов, он ни за что не поверит! Вот и ты мне не веришь. А когда оглядишься, сама увидишь протертые места на коврах и облупившуюся краску на картинах. Для этого нужно только одно – время.
- Ну вот видишь, Мудрец, ты сам признал, что у человека только несколько мгновений для наслажденья , или заблужденья, или как хочешь это назови! Так почему я должна от них отказываться? Время трезвости рано или поздно наступит и для меня. А пока я хочу пировать!
- Кто знает, может, ты и права? – медленно выговорил Мудрец. – Прожив жизнь, я вынужден признать лишь одно – я по-прежнему ничего не знаю, и советы мои никому не нужны. Каждое новое поколение пересматривает и отбрасывает опыт предшествующего, признает его негодным. Ему кажется, что оно может создать что-то лучшее. Но проходит жизнь и этого поколения, а лучше не становится.
- Я с тобой, Мудрец, не могу согласиться! По-моему, мы живем лучше, чем наши предки. Они многого не имели, что теперь имеем мы. Сколько появилось разных вещей, которых раньше не было!
- Ну, тут-то ты права! А вот меняется ли сам человек? Посмотри – все его пороки остались при нем, впрочем, как и достоинства! У человека стало больше знаний, но никак не святости. Чистых и святых так же мало, как было тысячу лет назад. И по-прежнему люди готовы убивать, воровать, обижать слабых, силой захватывать чужое. Нет, человек не меняется! В чем тут дело?
- О, Мудрец, зачем мне задумываться над такими вопросами? Мне это не интересно, это меня не касается…
- Может, оттого, что все в этом мире вертится вокруг одного и того же? Собственность, власть и деньги – ничего другого человечество в качестве цели не изобрело…Собственность, власть и деньги – предмет вожделения во все века! Если была бы другая цель, может, и люди были другими, как ты думаешь?
- Да что мне думать! Отними у меня собственность и деньги – с чем я останусь? Со своей красотой? А она без денег тоже никому не нужна, думаешь, я этого не понимаю? Нет, пусть у меня лучше отберут красоту, чем собственность. Без этого я никто.
- Значит, человек – это некое тело, приложенное к собственности?
- Да хоть бы и так! Я знаю только одно, что в этом мире без богатства ты обречен на страдания и унижения. А кому этого хочется? Логика до того проста, что тошно становится.
- Послушай, ведь ты образованна и неглупа, что-то и тебя беспокоит, несмотря на твое богатство, иначе ты сюда не явилась бы.
- Я буду с тобой откровенна, Мудрец. Конечно, я могу сказать, что меня одолевает жажда совершенства. Не отрицаю – привыкнув к красоте, я стремлюсь к еще большей изысканности. Но не в этом цель. Я хочу власти над одним человеком, который мне нравится и в котором есть Божья искра, и я втайне завидую ему и преклоняюсь перед ним, зная, что мне не дано ни его ума, ни его таланта. И именно этого человека я хочу подчинить себе навсегда, и тем самым его ум и талант будут принадлежать как бы и мне. Ведь мое имя будет неразлучно с его именем, и люди станут думать, что я равна ему, хотя мне никогда даже не приблизиться к его уровню. Называй это как хочешь, но таково мое тайное вожделение!
- Это меня радует! – воскликнул Мудрец. – Имея все, ты завидуешь тому, что нельзя купить ни за какие деньги, - творческому огню! Может, еще не все потеряно для человечества, если даже женщина понимает, что истинная суть человека проступает только в жизни духа.
- Ты преувеличиваешь, старик! Никогда свое материальное благополучие я не променяю на призрачную духовную жизнь. Вот если бы совместить то и другое! Но такое почти не встречается . Почему?
- Всевышний так устроил. Не может же человек раздваиваться: он занят либо духом своим, либо телом. Совмещение вредит либо тому, либо этому. Да и как конечное с бесконечным совместить?
- Ты имеешь в виду, что в этом мире полным-полно вещей и удовольствий? – озорно сверкнув глазами, воскликнула Соблазнительница.- Мне это подавай хоть до бесконечности – никогда не надоест.
- Тебе так кажется, - устало ответил Мудрец. – Нет ничего скучнее череды удовольствий и развлечений. Слава Богу, пресыщение наступает быстро. Но секрет в том, что и душа к тому времени иссякнет. Вроде бы ты ее совсем не беспокоил, не теребил, кажется, она должна бы быть свеженькой, как только что сорванный огурчик. А на деле вдруг обнаружишь – она неизвестно когда состарилась и скукожилась. Душу нужно холить и лелеять, оберегая от того, что мы называем низменными потребностями.
- Ты хочешь сказать, Мудрец, - стараясь побороть зевоту, сдавленно произнесла Соблазнительница, - хочешь сказать, что бедные …они самые возвышенные? Какое заблуждение! Бедность – это унижение! – Соблазнительница сделала рукой запретительный жест. – Нет, не возражай мне! Это слишком очевидно!
- Это как посмотреть…- негромко сказал Мудрец. – А разве это не унижение – наша бессмертная душа, предназначенная для жизни в вечности, затиснута в тесноту тела и материальных интересов и вынуждена постоянно заботиться о плотском и приземленном, чего без устали требует наша бренная оболочка? Какая насмешка! Нет… Какое тяжкое испытание! Отречься от низменного во имя души – почти никто не может пройти это испытание!
Тут притаившийся в темном углу монах попытался даже вставить свою реплику, хотя Мудрец, разумеется, ее не мог услышать, но все же каким-то образом уловил, потому что вдруг с новым приливом энергии воскликнул:
- Человек не знает о возмездии?! Человек не ощущает его как реальность?! Нет, тут я не согласен! Знает человек, что каждому Бог воздаст по заслугам. Но когда это будет! Вот в чем суть. Краткость человеческой жизни влияет на все наши понятия, сиюминутность присутствует во всех наших порывах. Я живу сейчас и здесь, и мне подай все хорошее, что есть на земле, в этот миг, пока я живу, а что там будет на Страшном суде – это так далеко, стоит ли уже сейчас страшиться – вот логика каждого из нас! Человек проживает отпущенный ему краткий срок, не успевая глубоко задуматься о бессмертии как таковом. Он понятия не имеет, что за этим стоит. Успеть сейчас и здесь! – вот основа всех его ощущений, стержень его миропонимания. Если вдуматься, то человек, даже если он просто бродяга, нищий, какой-нибудь дремучий дурачок, вынужден решать сверхсложную задачу: как достойно прожить эту мимолетную земную жизнь и не забыть при этом о чистоте и святости своей души, чтобы продолжить потом существование в бессмертии. Надо быть большим хитрецом и пронырой, чтобы смолоду знать, как тут вывернуться.
Мудрец не замечал, глядя на медленно тлеющий огонь очага, что рассуждает сам с собой, сам себе доказывает истины, отвечая на свои же вопросы. Соблазнительница под его монотонные речи тихо заснула рядом с ним на старом изношенном ковре, а Младшенький давно уже похрапывал в глубине пещеры, и, таким образом, единственным благодарным слушателем старика был монах.
- Меня, например, - продолжал Мудрец, - едва я родился, уже вовлекли в родовую месть и пока я очухался, понял, что к чему в этом мире, успел убить кучу людей, а это – грех несмываемый. И когда я все это творил, где же была моя душа, которая должна была бы поднабраться кое-какого опыта в прежних испытаниях? Да, мне это никогда не приходило в голову…В самом деле, где она была?
Мудрец озадаченно глядел на огонь очага, как будто там мог найти ответ на внезапно возникший вопрос.
- Душа обладает не разумом, а истиной, - вновь начал он рассуждать вслух. – Говорят же про иного, что он понимает сердцем. Что это такое? Объяснить это невозможно, но человеческое существо поймет. Это не то, что постигают разумом, это что-то сверхразумное и сверхчувственное, относящееся именно к бессмертной душе, к ее опыту, накопленному в беспредельности и в мире бессмертия, где не надо постоянно помнить о кратком земном миге. У живущего человека счет идет на миги, а у души – другой счет. И как же им совместиться, этим двум противоположным существам, в одном? Мы ищем смысла своей земной жизни. А бессмертная душа – сколько смыслов вмещает ее существование? Где еще проходит она свой путь? Если каждый из нас – частица Бога, то мы просто не можем жить не по-Божески. А мы живем, значит, предаем Бога, и за это нам наказание? Но почему человек так мало сознает себя божественным творением, почему он так поздно и неглубоко задумывается над этим?
Мудрец подбросил щепы в угасающий огонь. Монах ждал, что он еще выскажет. Или уляжется спать? Но старик вновь изрек:
- В Библии все сказано на все времена. Но почему же мы вновь и вновь доискиваемся истины? Все давно открыто, все давно сказано – во время земной жизни человек проходит испытание, чтобы сделать выбор. Так выбирай для своего блага добро! Но нет! Каждое новое поколение пускается на поиски истины и каждый человек, рождаясь и воспитываясь в материальном мире, забывает о своей бессмертной душе. Ему нужно напоминать об этом неустанно! Храмы, искусство, музыка этому и служат…Но многим ли они доступны? Тьма невежества и нищеты довлеет над людьми…Они обречены тащить на себе тяготы материального мира, чтобы просто выжить, и луч просветленности, знания едва ли когда прорежет тьму, царящую в их душах. Что же им делать?
Слушая все это, монах беззвучно вступил в разговор:
- Ты, Мудрец, забыл, что над людьми довлеет еще и страх наказания. И он больше для тех, кто темен. Кнут и пряник – их используют не только земные владыки. Кнут и пряник – универсальное и извечное средство воспитания. А плоды его? Не знаю… Убив при жизни, я совершил убийство и уже после своей смерти…Пусть только мысленно, но я захотел убить – значит совершил грех…Где же выход? Всю жизнь я помнил о своей бессмертной душе, и я убил. А после смерти я был наказан, и я снова убил…И теперь я еще дальше от истины, которой доискиваюсь. Почему я убиваю? Почему во мне нет жалости к тому, что я не приемлю? Почему я хочу уничтожить грех, только совершив грех? Кто ответит? Говори, Мудрец!
Не услышав из этой тирады ни одного слова, Мудрец тем не менее беспокойно заерзал на месте и боязливо взглянул в дальний угол:
- Все уж спят, и никому не нужны мои откровения…
Мудрец протянул худую морщинистую руку к старому покрывалу и медленно натянул на свои зябкие плечи.
- Что уж, эти откровения нужны прежде всего мне самому…Скоро на покой, на вечный покой и что там, после смерти?
Мудрец поежился:
- Господи, прости грехи мои…Как я буду ответствовать перед Тобой? Грешен я безмерно и страшно мне…Где будет мучиться душа моя? Где продолжится жизнь ее? Странно…К собственной душе моей я отношусь, как к постороннему существу. Никогда я о ней не задумывался, как сейчас…Что это – душа? Какое она имеет ко мне отношение? Я – это вот моя голова, мои руки, туловище, мои мысли…А что душа? Какая она, чем живет, какие у нее надобности? Ничего этого я не знаю…Нет, я совсем не знаю, на что способна душа моя. Она для меня, как чужой, незнакомый человек, которого я даже не вижу и не представляю, как он выглядит…Какая нелепость – не знать, не представлять собственной души! Господи, да что же, выходит, мое тело – это всего лишь одеяние для моей души, и как оно не ведает о своем господине, так и я не знаю своей души. О, Господи, лучше не спускаться в эти бездны, только еще больше страха от этих мыслей. Но для чего, Всевышний, Ты это сделал? Человечество – это маскарад, где каждый играет роль в зависимости от маски и одевки? Зачем это , Господи? Прости, Господи, за дотошность мою – это грех, прости, Господи, прости…
Мудрец, кряхтя, встал с низкой скамеечки и начал укладываться на ковре рядом с Соблазнительницей. Он хотел было ее подвинуть, как куклу, но она сквозь сон недовольно что-то пробормотала, перевернувшись на другой бок и освободив немного пространства. Мудрец подложил полено в очаг, чтобы оно тихо тлело и было теплее во время сна. Он улегся, но сон не шел, а туманно плыли перед его взором картины жизни…
Так для монаха пролетела еще одна ночь, а в следующую он не захотел больше вернуться в пещеру Вдовы. «Что проку наблюдать за жизнью других? Какое это мучение – бездействие! Ты мыслишь – ты словно бы существуешь, но ты скован по рукам и ногам. Ты ничего не можешь! Этим сказано все. Творец – это тот, кто не только мыслит, но и может! Боже Всемогущий, как Ты много дал человечеству, которое это вряд ли сознает. Ведь оно деятельно, оно творит каждое мгновение своей жизни, а это так много!»
Монах в глубоком волнении созерцал неспокойное море, на берегу которого он снова очутился непроизвольно, не задумываясь. «Даже море творит, - в удрученности говорил себе монах. – Каждое мгновение оно создает все новые и новые картины, вздымая волны всякий раз по-разному и бросая их на прибрежный песок, и утром берег уже не узнать. Сколько песка за ночь море унесет в глубины и сколько вынесет на берег! Пусть мало, но картина изменится. Бесконечное усилие, которое и приносит радость жизни, существования. Для Творца важно, чтобы мир менялся – всегда, постоянно, и, может быть, неважно, в какую сторону. «Боже, я устал заглядывать в чужую жизнь! Я хочу жить сам!»
Ответа монах не услышал.
«Господи, вот Твое наказание – наказание бездействием. Нет ни одного желания, которое я мог бы исполнить, - ни дурного, ни хорошего. Господи! Какая тоска! Я свободен, я могу путешествовать по всей Вселенной. Но зачем она мне? Для чего мне эти безбрежные пустые пространства, где нет ни одной родной, понимающей души! Эти пакостники Уважаемый, Паршивая овца мне ближе, чем вся Вселенная. Нет, теперь я не стал бы их убивать. Ведь они сделаны из одного со мною теста. Я даже взял бы совет у Уважаемого и кое в чем подыграл Паршивой овце. Ведь он любит учить! Он учил бы меня, а я –его!»
И в шуме моря монах расслышал тихий, но внятный ответ:
- А потом тебе надоело бы его учить, как сейчас надоело созерцать и мыслить. И снова были бы мольбы и стенания. Действие и бездействие – они одинаково несут усталость. Что бы ты ни выбрал – все плохо. И потому вечность – это сон, вместивший все картины необъятной Вселенной…
- Господи, что же есть радость бытия? Неужели тоже только сон? Выходит, все призрачно в этом мире? И миражи – отсветы чьей-то энергии и чьих-то усилий – мы принимаем за собственную жизнь? Или творим и действуем для того, чтобы кто-то – действительно вечный, в отличие от нас – мог видеть бесконечные сны?
Но, кроме шума моря, монах больше ничего не услышал. Он тихо удалился в свою келью и весь остаток ночи провел в созерцании давно увядшего букета. Ах, как бы он хотел спуститься по истертым ступенькам на ту самую полянку, где убил тех двоих, и набрать букет свежих прекрасных цветов, которые по-прежнему пышно цвели в том месте! Но ему не дано претворять желание в усилие. Он существует, но не живет!
И монах вновь растворился в предрассветных сумерках.

 Х Х Х

 Зависть к живым стала мучить монаха. Он принялся искать способы, нельзя ли как-то обойти законы потустороннего мира и вмешиваться в жизнь людей. В селении под монастырем он облюбовал нищую хибарку. Семейство – дед, сын, его жена да трое детей – с трудом влачили земное существование. Монахом владела благая цель: раз уж искупать грех, то хотя бы как-то помочь страждущим людям, полуголодным, невежественным. И решил монах, взору которого было открыто многое, привести кого-то из этой семьи к кладу, который с незапамятных времен был зарыт в горах, в совсем уж диком месте, но не очень далеко от старых келий монахов. «Уж это-то будет мне по силам, - решил монах. – Я просто приведу их к кладу, а выкопают его они сами».
В нищей хибаре больше всего страдали дети – мальчишки от десяти до шестнадцати, а взрослые, привыкнув ко всяческим невзгодам, умели найти в своем существовании даже отраду. Это были люди пришлые, снявшиеся с места в поисках лучшей доли. Кормилец семьи и все его сыновья работали на монастырской стройке, но получали крохи – только с голоду не умереть, а жили они в заброшенной времянке, до того худой, что даже благодатный климат не спасал. Во время сильных ливней все их жалкое барахло плавало вместе с обитателями из одного угла хибары в другой, а зимой они страшились пронизывающих морских ветров. Несмотря на беспросветную нищету, семейство было честное и богобоязненное – стыдились утащить со стройки даже кирпич или прогнившую доску. Вечером, собравшись за скудной трапезой, хозяин, оглядывая сокрушенно свое вечно голодное семейство, с тяжким вздохом привычно произносил:
- Э-эх, невезуха!
И каких только чувств не было в этом слове: жалость к детям и старому отцу, жалоба на свою тяжкую долю, надежда на лучшее и все-таки благодарность за то, что хоть что-то есть на столе и живут они в таких прекрасных, лучезарных местах, а все же и под этим бездонным небом и среди райской красоты они остаются нищими и несчастными. Все было в этом слове и стояла за ним бездна оттенков всех чувств и ощущений, которые выпадают на долю бедного.
И решил монах сделать семью Невезухи ( так он прозвал ее главу) счастливой. И взялся он за работу немедленно. Хотя в понятии служителя Бога бедность – вовсе не порок, все же понимал монах, что семья того и гляди на фоне окружающей могучей красоты просто вымрет от голода.
Наконец у монаха появилась нешуточная цель. Встав ночью у изголовья одного из тех, кто строил монастырь, он всю ночь посылал на него энергию, содержавшую незамысловатую информацию. С незапамятных времен закопан, мол, в этих краях клад, а стережет его тень давно умершего монаха, и только этот монах может открыть дорогу к кладу и помочь его взять. Строитель тот слыл сказочником, потому что где только ни бывал и везде собирал были –небыли, всякие чудесные истории для вдохновления простого люда и норовил рассказывать их при большом стечении народа. Замысел монаха оказался правильным, и Сказочник каким-то образом воспринял посланную ему во сне информацию. Однажды поздним вечером, наловив рыбы и устроившись вокруг ухи, народ услышал очередную байку Сказочника:
- Знаете, братцы, а тут и вправду обитает монах, про которого говорят, что он сам убийца и теперь стережет клад убитого богача. Так ему определено на том свете. Иду я, значит, как-то вечером по кипарисовой аллейке, что к монастырю ведет, а ночи сейчас темные, сами знаете, и вдруг впереди, в кустах, что-то голубоватое засветилось! У меня аж кровь в жилах застыла. Страшно мне, мочи нет, а сам все равно смотрю, глаз не отрываю. Вижу, это сияние не просто облако, а на фигуру человеческую в рясе похоже и на голову что-то накинуто, как монахи раньше ходили-то! Вдруг он медленно так ко мне двинулся. У меня ноги к земле приросли, пальцем шевельнуть не могу, сердце замерло, а он все идет. Ну, думаю, конец мне. И вдруг он растаял, как будто ничего и не было. Я и сам сейчас сомневаюсь – было или не было?
А дальше Сказочник стал излагать все, что ему было внушено, но столько всяческих деталей и подробностей вставил, что монах в удивлении подумал: «Ну прямо на ходу творит!»
- Слушайте, братцы, - придвинувшись к костру и притянув к себе всех слушателей, возбужденно продолжал строитель. – Говорят, если монаху кто понравится, он того к кладу приведет. Знаете. Что надо сделать? Выйти после полуночи в кипарисовую аллейку и идти себе потихоньку к монастырю. Тут монах, если захочет, сам объявится и поведет за собой высоко в гору. Надо только не бояться идти за ним. Он будет впереди светиться, а как придет на место, так и сгинет. И тут надо трижды топнуть о землю правой ногой и след от ноги обвести треугольником и стать в тот треугольник двумя ногами. Тогда монах уйдет под землю и в том месте, где клад лежит, он снова засветится!
Народ возбужденно и недоверчиво зашумел. Кто-то неодобрительно сказал:
- От неправедного клада одни неприятности. Клад-то убиенного – он непременно отомстит. Счастья не прибудет, а вот большая беда может свалиться.
Вокруг загомонили, вразнобой одобряя и поддерживая это мнение. Но вот сквозь гомон пробился чей-то жидкий неуверенный тенорок:
- Так ведь ты говоришь, монаху-то еще надо понравиться…А как ему понравиться-то? Это ж самое главное…И как определить – нравишься ты ему или нет?
Шум сразу смолк. Все обратили лица к Сказочнику.
- Ну уж тут я не знаю, - важно произнес тот, вновь очутившись в центре внимания. – Тут уж – как знать…Про то сам монах знает, братцы…
- То-то же и оно, - твердо заключил кто-то, словно ставя точку в разговоре.
Но снова пробился жидкий тенорок, со смехом выкрикнув:
- Почаще в аллейке гуляйте, братцы! Да за полночь, а не середь бела дня! Да чтоб в одиночку!
Все дружно засмеялись, но кое-кто поеживался, представляя, как он один лезет за привидением в гору по темному густому лесу, ибо склоны вокруг были сплошь покрыты деревьями, листва которых даже днем казалась почти черной.
 Как бы то ни было, байка эта, видать запала людям в душу. И лучше всего про это знал сам монах. Ибо приходя ночью в монастырь, он не раз видел гуляющие по аллейку пары. В одиночку, верно, боялись ходить, а вдвоем не так страшно. Озираясь по сторонам, вышагивали по дорожке смельчаки, пытая судьбу. Монах сначала в удовольствии посмеивался – все-таки привлек внимание к своей персоне! А однажды даже решил созорничать. Когда один смелый решил появиться в аллейке без напарника, монах неожиданно вырос у него на пути. Тот без чувств свалился на песок, а придя в себя, так споро вскочил на ноги и так ошалело бросился бежать вниз, не разбирая дороги, прямо кубарем с горы, что монах расхохотался, чего уж давно с ним не бывало. То-то он повеселился – неожиданное зрелище шевельнуло в его душе какие-то струны, что-то неясное, далекое. Он прислушался к смутному, тревожному движению внутри себя, но сильно не стал отвлекаться на размышления. Устал уж он от них за свою посмертную жизнь!
Но желание лукавить над людьми совсем не ушло, оставив на дне души воспоминание об этих приятных мгновениях власти над человеком. Вот оно что – власть над человеком! И монах тут же вспомнил Соблазнительницу, ее ночной разговор с Мудрецом и ее признание. «Как они там, - подумалось ему, - мои, можно сказать, родные и близкие?»
Так в ближайшую ночь он вновь оказался в пещере Вдовы. Авось, здесь и Соблазнительница, поведает что-нибудь новенькое.
Но в пещере коротали время всего лишь двое : Мудрец и Младшенький. Мудрец, судя по всему, совсем уж перебрался в пещеру, а прежнее жилье было для него чем-то вроде загородного дома, который он посещал лишь в случае крайней необходимости.
- Да я б женился на любой, - негромко говорил Младшенький. – Мне ли выбирать? Одно слово – калека…Лишь бы не одному…
- Это ты сейчас так говоришь, а сам в душе лелеешь надежду, что попадется пригожая да добрая, ведь так, верно я говорю?
Младшенький помялся:
- Всем хочется, чтобы оно получше было…
- То-то, - вздохнул Мудрец. – А когда на своей шкуре переживешь унижение от недалекого, глупого, низкого существа, так и жить вовсе не захочется…
Мудрец, словно рассматривая далекие картины, не отрываясь, смотрел на огонь.
- Женщина, думаешь, как нас испытывает? – продолжал он. – Она проявляет, чего в нас больше – низменного или высокого…Многие души загублены женщиной.
- Ты помнишь, что тогда говорила княжна? – быстро спросил Младшенький. – Ей хочется власти над тем художником, чтобы самой прославиться…
- А, пустое! – махнул рукой Мудрец. – Это не любовь, это завлечение крупной рыбины в свои сети, чтобы потом ею полакомиться или выгодно продать…
- А он-то что? Он? Разве не видит?
- Наш брат часто бывает ослеплен…На то женщине и даны всякие соблазны, чтобы манить к себе, не отпускать, держать на привязи. Слабый мужской род…
- Но не все женщины таковы, - тихо сказал Младшенький. – Ты же знал мою мать…
- Так то – Мать! И женщины, и мужчины – все разные. И самое подлое, когда хорошего человека подцепляет на свою наживку низменное, расчетливое, жестокое существо. А такое случается сплошь и рядом.
- Но ведь иной проходимец может сам хорошую женщину загубить.
- Да что уж там! Все бывает. Заранее тут не разберешься…Кто-то тасует карты, а ты получай на руки то, что выпало. Судьба…Понял, Младшенький? Ты вот сидишь здесь, в своей пещерке, никого не знаешь, не обижаешь, а судьба твоя уже заготовлена, поджидает, чтобы явиться в должный момент.
- Тоску ты наводишь, Мудрец!
- Почему? А ты жди хорошего, а не плохого!
- А вдруг плохое вместо хорошего нежданно явится?
- Значит, испытание тебе выпало. Без этого жизни не бывает…
- Да сколько можно! Всю жизнь – одни испытания!
- Испытания – это основа жизни, можно сказать – ее смысл…
- Да посмотри, есть же такие, кто горя не знает, та же Соблазнительница…
- Все равно – и это тоже испытание. Может, испытание богатством и властью еще тяжелее, чем нищетой и безвестностью. У всякого свои трудности, по отпущенным благам. Недаром говорится – кому много дано, с того много и спросится…
- Да тут другое имеется в виду – по талантам, по добродетелям и спросится…
- Все тут имеется в виду, все, Младшенький…Ты неимущ, и тебе кажется, что богатство сразу принесло бы облегчение. Не принесло бы…Тебе так легко по сравнению с каким-нибудь богачом! Богатство к земле притягивает, гирями висит на ногах…А нищий – он духом вольный, ему парить над землей легче. Ты этого не знаешь – я знаю…
- Да со мной, неимущим, легче расправиться!
- С тебя взять нечего, не забывай…Унизить – другое дело.
- А унижение – это что, не в счет?
- Очень помогает смирять гордыню, выправляет грехи наши, которым нет числа.
Речь Мудреца перешла в неразборчивое бормотание. Он словно забыл о существовании Младшенького и ушел в созерцание каких-то ему одному ведомых картин. Младшенький, видимо, уже привык к отключениям Мудреца и ушел в свой угол, растянувшись на подстилке. Пещера погружалась в сон, а монах задумался о своем – надо ли помогать Невезухе после слов Мудреца? Но уж очень тяжкая участь у невезухиных детей, жены и старика. «Да что, Мудрец мудрее всех, что ли? -–думал монах. – Я уж сколько здесь кручусь среди людей и вижу, что бедность – это беспросветное уныние…Человек озабочен только пропитанием и уж ни о чем другом думать не может. Но разве к тому предназначен человек – чтобы быть озабоченным только своим брюхом? Не-ет, потому богач и правит миром, что у него есть время задуматься о многом, а пропитание и все обеспечение ему добывает бедняк…»
Так рассуждал монах, не в силах вырваться за пределы этого круга: чтобы мыслить и действовать, человек должен иметь пропитание и жилище и на это уходят все его силы и энергия, а главное остается не исполненным. Не потому ли человек так медленно меняется, почти не изменившись от века своего? Не вырвавшись из замкнутого круга, человечество не может изменить обстоятельства, а значит, и себя. «Замкнутый круг – вот причина всего!» – воскликнул монах. Мысли его засуетились вокруг этой догадки. А если вырвется из круга? Останется ли человеком? Или перейдет в другое качество? Скорее всего, круг – это спираль. По кругу все выше и выше, приближаясь к совершенству? Но для чего?
И тут монах подумал впервые: этим вопросом – для чего? в чем смысл и цель? – задается, может быть, только человек, находящийся внизу, на нижних ступеньках, а те, кто далеко и высоко, мучаются ли такими загадками? Кто знает, возможно, жизнь для них такое блаженство, что искать в ней смысла нет никакой надобности? И он устало понурился. Ясно одно – чтобы перейти из круг в круг, нужно поднатужиться, собрать все силы и сделать рывок, как совершает его всякий, преодолевающий препятствие. Только рывок этот надобно совершить внутри себя. И кто же к этому готов? По пальцам можно пересчитать среди неисчислимого человечества. Монах тяжко вздохнул: ох, не скоро перейдет человечество из круга в круг, да и перейдет ли? Он замер в бездумье.
Прошло время, и монах все же встрепенулся: так помогать Невезухе или пусть сам выбирается из нищеты? Смотреть на Невезуху тяжело и жалко, да ведь если помочь, велик ли будет толк? Ведь доставшееся как бы само собой, без усилий, оно и уйдет так же, не ценимо будет, развратит. А с другой стороны, подумал, - разве без усилий? Ведь денно и нощно трудится вся семья, и все попусту. От одного этого можно прийти в отчаянье. И решил – помогу.
 На следующую ночь он уже был в кипарисовой аллейке. И кого же он там встретил? Того самого смельчака, который вышел тогда в одиночку ему навстречу и потом кубарем катился по склону. Ну что ж, сказал сам себе монах, посмотрим, как ты поведешь себя на этот раз.
И монах засветился в ночи. Смельчак на сей раз не сплоховал, удержался на ногах и даже не побежал от монаха, когда тот сделал к нему движение. Тогда монах повел за собой Смельчака в гору. И тот пошел. Монах нарочно петлял, крутился на одном месте, всячески старался сбить Смельчака с толку, но не тут-то было. Тот не отставал от монаха, упорно шел за ним, забыв страх. Видно, мысль о скором обладании богатством была сильнее всякого страха. «Вот ты каков!» – с досадой подумал монах и вдруг сделал неожиданный выпад в сторону Смельчака – бросился тому навстречу. И эффект был такой же, как в первый раз. Смельчак вскрикнул от ужаса и кубарем полетел вниз по склону.
Монах облегченно вздохнул: нет, все же это приносит странное удовлетворение – возможность играть человеком, властвовать над ним, как над беззащитной тварью.
С той ночи монах приохотился играть со Смельчаком. Тот теперь навострился приходить в аллейку каждую ночь, и монах шел в гору, приводя сребролюбца к какой-нибудь неожиданности – то на краю пропасти окажется, то в чащобе по кругу ходит, а раз даже вывел безоружного Смельчака на дикого зверя, еле тот вывернулся, взобравшись на высокое дерево.
И однажды монах услышал, как Смельчак живописал у себя дома свои ночные приключения и уже рассуждал, как и где пристроит найденное богатство и как они славно заживут: «Он крутит меня, но рано или поздно приведет к кладу», - так решил Смельчак, и каждую ночь, как в карауле, находился в аллейке, дожидаясь монаха. Но тому уж расхотелось водить его в гору – поиграл с человеком, да и будет! Иной раз со Смельчаком появлялись и другие люди , но Невезуха – никогда: видно, до того отчаялся человек, что совсем не верил в свою судьбу. Но его-то и поджидал каждую ночь монах в аллейке, ради него приходил туда. Но нет – Невезуха не появлялся. «Задумал сделать доброе дело, - сокрушался монах, - да и этого мне не дано. Ради Невезухи все затеял, а он не идет навстречу. Видно, все ж не одна судьба правит человеком, от его воли что-то тоже зависит».
Появляясь в хибарке Невезухи, монах временами слышал, как точит и ругает того жена за нерадивость, за безжалостность к семье: «Детей бы пожалел, для них бы расстарался. Смельчак вон каждую ночь там торчит, сколько уж раз в гору ходил. Авось, для тебя монах приберегает богатство». Невезуха взмахивал руками, опуская их затем на колени словно в бессилии и как бы говоря тем самым: «Ах ты, бестолковая баба, ничего не понимаешь, растолковать тебе ничего нельзя», а вслух говорил:
- Ну, раз монах водит за собой в гору Смельчака, а не кого еще, значит, для него и приберег. Других-то он не водит, понимать это надо, а ты заладила – иди да иди…Что толку!
- Боишься ты, вот что, - отвечала жена. – Вот и вся причина.
Из угла донесся хрипловатый голос деда:
- Да хоть бы и боится, что тут такого? Сатаны надо бояться. Богатство от лукавого счастья не принесет.
Жена сына, повернув рано постаревшее бледное лицо, отвечала деду:
- А вы бы, отец, нет, чтобы сына наставить, чтобы за семью порадел, глупости всякие говорите!
- Не глупости это, - кашляя, ответствовал дед. – Я жизнь прожил, знаю…Дармовое богатство, не трудом нажитое, - это, считай, чистое наказание. Такое богатство от Бога быть не может. А раз от сатаны, - так обернется бедой…
- А сейчас мы не в беде, что ли, -заплакала баба. – Одна невезуха – это и есть беда. Крыша скоро завалится, жить негде будет. Ребята вечно голодные – это ли не беда!
- Не беда, - упрямо говорил дед. – У них отец с матерью есть, дед жив. У них опора есть. Да и с голоду пока не пухнут…
- Ну, вы, отец, уж больно притерпелись к нашему голодранству. Все вам хорошо, хоть в дождик по избе в корыте плаваете. Все вам хорошо! – выкрикнула женщина, словно исчерпав все доводы.
« Ну вот, - думал монах, - решил им помочь, а дед меня уж за сатану готов выдать! Разве угодишь этим людям? Сами не знают, чего им надо!»
Монах так досадовал, что отправился по инерции в аллейку, хотя время было уже позднее, стояла глухая ночь. И как же он удивился, увидев там все того же Смельчака. « Вот ему и помогу, - вдруг решил монах. – Раз человек так постарался, столько сил приложил. Уж как я над ним издевался! Нет, он заслужил!»
И монах, засветившись, повел за собой в гору Смельчака. И не заметил он, как поодаль, словно шакалы, лезли за ними еще трое. И быстро, не мешкая, привел он Смельчака к кладу. А когда тот топнул ногой, монах опустился на двухметровую глубину и там засветился: все совершилось так, как и говорил Сказочник.
И Смельчак был в таком нетерпении, что принялся тут же, чуть ли не голыми руками рыть землю. Долго он рыл, так что монаху пришлось в предрассветном тумане растаять, исчезнуть, хотя он очень хотел увидеть радость на лице Смельчака при виде огромного богатства и порадоваться вместе с ним.
Вернувшись в келью, он хотел обратиться к Богу, понять, одобрил ли Всемогущий его доброе деяние, но не успел: край солнца уж появился на горизонте – его время истекло.
На следующую ночь, возникнув в своей келье, монах обратился к Богу:
- Господи, одобряешь ли мой поступок? Пусть хоть один человек да будет осчастливлен, Тебя возблагодарит за нежданно свалившееся счастье…Все это я сделал во имя Твое…
- Мне такое благодеяние не нужно и не во имя Мое оно сделано, - услышал в ответ монах.
- Боже Всемогущий, в чем же опять мой грех? – воскликнул монах. – Ведь делал я ради Тебя, чтобы человека приподнять над обыденностью и нищенским существованием…
- Знаю Я, монах! Это не ново для человека. Во имя Мое блудниц забрасывают камнями, а якобы предавшим Меня дробят кости в испанском сапоге. Даже враг Мой выглядит добрее, ибо слуги его в аду не додумались до таких пыток. И все это – со ссылкой на имя Мое. Есть ли что кощунственнее ?
- Но, Боже, Ты знаешь судьбу человека до конца…
- Да, знаю, но Я не вторгаюсь в жизнь, пусть и дарованную Мною, с такой решимостью и безоглядностью, как это делаете вы, люди. Ваша гордыня воистину беспредельна и ведет она, как ты и сам знаешь, только ко греху.
- Господи, в чем же я опять провинился пред Тобой?
- Иди и смотри…
И монах снова вышел из своей кельи и отправился вниз, в поселок. Там было неспокойно. Люди группами сидели неподалеку от монастыря, возле своих домов. Они словно кого-то ждали и гудели, как растревоженный улей. У дома Смельчака сидела вся его семья, унылая и поникшая, а люди вокруг утешали:
- Ничего, мать, найдется ваш кормилец…Где-то заплутал…Смотришь, с горы сейчас вернутся и приведут…
Монах затревожился. Не мешкая, он отправился к тому месту, где вчера открыл клад Смельчаку. Быстро он там очутился и увидел ровное, будто никем не тронутое и прикрытое палыми листьями место, но, проникнув взором на глубину, разглядел убитого и зарытого Смельчака, а клада не было.
И поник монах, и пал духом. И вспомнил, что прошлой ночью, когда вел он Смельчака к кладу, мелькнули в стороне темные фигуры, и принял он их за трусливое зверье, каким они и были, но только в человечьем облике. Они выследили и убили Смельчака, завладев кладом. Как же он мог не подумать об этом! И в страшной тоске и раскаянии обратился монах к Богу:
- Прости, Боже! Только Ты в Твоем могуществе можешь все предусмотреть! Мы же, грешные, спотыкаемся на каждом шагу и не знаем последствий своих деяний. Аки слепые, тычемся не туда, куда нужно…Господи, прости мне грехи мои бессчетные…Я же думал – приведу бедного ко кладу, и все у него образуется…
- Тебе ли не знать, монах, что тайные клады – это не Мое. Все Мои клады лежат на виду, и всяк их может взять, нужно только одно – усилие духа, воли и ума. Но души людей ленивы, хотя руки и ноги их могут быть полны силы и споры на всякое действо. Но действо действу – рознь…Что же тут нового для тебя? Все это ты знал еще при жизни твоей.
- Видно, суждено мне, Господи, ошибаться вовеки. На то я и есть слабый человек.
- Ты не человек уж, да и потворство себе к добру не ведет. Душа должна быть строга, и прежде – к себе самой…
- Что же мне делать, Господи?!
- Ищи сам и найдешь. А если Я тебе скажу, то легок будет твой путь и оттого неустойчив твой дух. Укрепляет душу только то, что добыто ею самою в страданиях и трудностях.
- А меж тем, Господи, все больше становится людей, которые ищут легкого пути… Устали люди от страданий…
- Легкий путь обещает только враг Мой. Зато в конце его человека ожидают муки мученические вовек.
- Но люди хотят жить хорошо сейчас и здесь!
- Люди не хотят знать и помнить, что во временной жизни своей они рождаются для испытаний. Даже хорошая жизнь, как ты говоришь, тоже есть испытание.
- Значит, смысл человеческой жизни – испытание? Но посмотри на людей, Господи! Почти никто из них не сознает, что пришел в этот мир для испытания...
- Через испытание, как ты его понимаешь, проходят только создания рук человеческих, ибо человек не может дать им самого главного – живой души. Сам же человек, наделенный бессмертной душой, имеет еще и волю. Поэтому человека не только Я испытываю, но и сам человек себя испытывает. Ему все дано, чтобы он выбирал свою дорогу и шел по ней не вслепую. Даже крот роет свою нору под землей не вслепую. Я ли виноват в том, что среди людей столько слепцов! Это выбор их воли – жить легко, значит, вслепую.
- Господи Всемогущий, ведь Ты позволяешь человеку познавать еще и Тебя самого! И все лучшее в человеке – от познания Тебя!
- Не льсти Мне, монах! Пока на долгом пути человечества в нем чаще одерживает верх не то, что идет от Меня, а то, что предлагает враг Мой в обмен на предательство и так называемую хорошую жизнь.
- Но Ты, Господи, бесконечно терпелив и бесконечно великодушен…И свет всегда побеждает тьму, разве не так?
Но ответа монах уже не услышал. Занимался рассвет, и фигура в рясе медленно растаяла в предрассветных сумерках.
Долго искали Смельчака жители поселка, да так и не нашли. И семья его безуспешно била поклоны в церкви. Судьба Смельчака растаяла в неизвестности, а в поселке родилась еще одна легенда – о том, как монах-убийца завел несчастного в чащу и там до смерти замучил.
С тех пор уж никто не выходил в полуночный час в кипарисовую аллею, даже Паршивая овца, имевший пристрастие к молоденьким послушникам.
Наведываясь же в хибару Невезухи, монах заставал его за тем, что тот, встав на колени перед старыми, потрескавшимися образами, бил поклоны.
- Спасибо Тебе, Господи, что оградил от беды, от страсти по дурному богатству! Спасибо, что вразумил, не дал сомнению поселиться в душе…
И монах горестно сознавал, что это он посеял сомнение во многих душах, а Смельчак стал очередной его жертвой…Разве не он убил Смельчака?
«Что же, - покаянно раздумывал он, - мне так и суждено убивать людей? Может, в этом посланное Тобой наказание, Боже? Может, воистину – тот, кто бездействует, не приносит в мир зла?»
И монах погрузился в тяжкий сон души. Не выходя за пределы кельи, он молился ночи напролет. Он сам наложил на себя такую епитимью. И вся его жизнь слилась теперь в одну сплошную молитву.


 Х Х Х


 И когда однажды он вновь вышел из кельи, не зная, сколько пролетело годов ли, веков ли, и спустился в поселок, он ничего не узнал вокруг.
 Оказавшись сходу в монастыре, монах в первый момент подумал, что он сошел с ума, что Бог покарал его за тяжкие грехи, лишив рассудка. Он метался по обширному монастырскому двору, не веря глазам своим. Возможно ли, чтобы в распахнутых окнах монашеских келий было развешено исподнее, да еще – по всему видать! – женское? Какие-то набедренные повязки, подпруги с кругляшами, полосатые холстины для вытирания…Что это? Почти из каждого окна доносился игривый женский смех, а откуда-то издалека, накатами неслась музыка, коей он никогда не слышал, но точно чуял – непристойная, пробуждающая самые низкие, похотливые чувства. Нет в ней полета, возвышенности, а один стук – там-там, трам-тара-рам, там-там! Метнулся он было за пределы ограды, да скорее назад. Что творилось в кустах и кипарисовой аллейке – этого и передать нельзя! Паршивая овца показался теперь монаху Заблудшей овцой. «Господи, что же это? Может, пока я отбывал епитимью, на земле воцарилось царство сатаны? – в ужасе вопрошал монах. – Ведь не может же быть в мужском монастыре место для публичного блуда!»
Но сколько монах ни заглядывал во все кельи и подсобные помещения, он видел только одно – развлечение и блуд. Везде сытые пьяные лица – мужчин ли, женщин, - похоть, очень много еды, питья и очень много расслабляющей душу музыки. Нигде не было и следа монахов. Правда, в церкви, кажется, еще не обосновалась эта бесовщина. Церковь пустовала, но она была разграблена, и вся ее былая красота, ее прежнее величие едва угадывались. Монах поник: « Ну если в монастыре воцарилась бесовщина, то, значит, уж точно людьми овладел дьявол».
Монах начал метаться по поселку в поисках чего-либо давнего, знакомого, но не находил. Весь лик этого обиталища неузнаваемо изменился – появилось много новых, красивых домов, а люди в них были сыты и беззаботны. Они явно стали жить лучше! Кто им все это устроил? Дьявол, что ли? Монах, с налету вламываясь в стены домов, всюду видел похожие картины – люди либо сидят перед каким-то ящиком, где мелькает что-то неразборчивое, голубое или цветастое, яркое, либо ругаются меж собой с надрывом и необъяснимой озлобленностью. Почти никто не спит, несмотря на поздний час. И везде светло, как днем, даже на улицах, только небо ночное, в звездах. «Неужто и время перевернулось?» – в удивлении спрашивал себя монах.
Так, скоропалительно путешествуя из дома в дом, монах добрался до того места, где, ему помнилось, жил когда-то Невезуха с семьей. Правда, прежней хибары уже не было, а стояло довольно неказистое строение, хотя и более основательное, чем раньше. И тут он решил передохнуть. В просторной пустоватой комнате царила тишина. Обитавшая в доме девушка была одна и читала книгу. Время от времени это юное создание поднимало глаза от книги и упиралось вопрошающим взором в потолок, от чего монаху становилось не по себе. Казалось, она видит его и хочет о чем-то спросить. При всей своей пригожести она была какая-то неуверенная в себе, в ней непрерывно дрожала струнка сомнения и колебаний неведомо в чем, и монах это чувствовал.
 В дверь кто-то тихо постучал. Девушка быстро встала и подошла к порожку:
- Вадик, это ты? – прошептала она.
- Да, я, открывай…
В отворенную дверь шагнул высокий, тоже пригожий парень. Вместе они неплохо смотрелись, но девушка тут же сникла:
- Опять ты, Вадик, напился…
- Да где же напился…Сама подумай: пьяные – те на ногах не стоят, а я вполне… сама видишь…
- Вижу, - печально ответила девушка. – Послушай, Вадик, ты меня не любишь, хоть много говоришь об этом…
- Как же не люблю? Видишь, я здесь…А знаешь, сколько за мной девок бегает!
- Вот ты опять! Я же говорю – не любишь…
- С чего ты взяла, Катерина!
- Разве любовь такая бывает? Ты думаешь только о себе…- девушка устало присела к столу. – Вот послушай, что у Шекспира…
- Кого, кого? Что-то слыхал в школе…Писатель, что ли? Совсем ты сдурела, Катька…Кто в наше время Шекспира читает?
- Может, поэтому все мы такие безнадежные…Нет, ты послушай!
- Да не парь ты мне мозги! Иди лучше чаек завари, а я тут прилягу…
- Постой, сначала почитаю! Слушай:
Оправдывать меня не принуждай
Твою несправедливость и обман.
Уж лучше силу силой побеждай,
Но хитростью не наноси мне ран.

Люби другого, но в минуты встреч
Ты от меня ресниц не отводи.
Зачем хитрить? Твой взгляд – разящий меч,
 И нет брони на любящей груди.
- Прямо про нас с тобой, - тихо сказала Катя.
- Ну, Катька, я ж тебе давно сказал, что ты не от мира сего. И откуда ты такая взялась, в наше-то время?
- Во все времена люди разные бывают.
- Ну таких дурех я, право-слово, не встречал…Все о тряпках, об устройстве в жизни, а ты – на тебе, слушай Шекспира…Ты даешь!
Вадик в глубоком изумлении покрутил головой.
- Ну ладно, ты мне нравишься какая есть. Даже интересно – как в театре…на концерте…какого-нибудь из этих, что смешат, публику потешают.
- Вот ты какой! И еще гордишься своей темнотой!
- Это я-то темный! Не-ет, я еще слушаю твои бредни. Другой бы возле тебя и пяти минут не пробыл, испарился б, испугался такой твоей ученой глупости. Сразу видно, не от мира сего. С приветом!
- А вот зачем я с тобой связалась – это и вовсе не понятно. Переделать тебя нельзя – Шекспира все равно не полюбишь. Но что-то такое в тебе мелькает…теплое. Но из-за пьянки скоро и это исчезнет.
- Но-о…это…ты давай кончай меня прорабатывать… Еще не хватало, чтоб ты мной распоряжалась – пить мне или не пить…Нет в тебе никакой хозяйственности, а ведь ты – баба…Живешь в этой халупе и Шекспира читаешь. Обхохотаться можно! С твоими данными могла и получше устроиться – вон сколько богатых мужиков приезжает сюда…
Катя в возмущении вскочила со старого дивана, который от этого движения тихо взвизгнул. Вадик расхохотался:
- У тебя…ой, не могу, - давясь от смеха, еле выговорил Вадик, - даже диван рыдает и стонет на все лады…ой, не могу!
- Подлец ты, - раздельно сказала Катя, - подлец, вот ты кто! А я – дура, это верно. Нет, вы только посмотрите, объясняется в любви и тут же предлагает заняться проституцией.
- Да я ж для твоего блага, Катерина, жалко смотреть на тебя, я ж люблю тебя и потому не хочу, чтобы ты от нищеты загибалась..
- Я не нищая! – звенящим голосом выкрикнула Катя. – Это ты нищий. Но ты этого не понимаешь…именно потому, что нищий…
- Ничего, скоро я разбогатею, - примирительным тоном ответил Вадик. – Но не с твоей помощью, конечно.
Катя на мгновение замерла. Потом вдруг резко повернулась к парню и тихо опустилась на колени. У Вадика вытянулось лицо:
- Ну это ты уж зря…
А Катя, подняв на Вадика полные слез глаза, еле слышно прошептала:
- Вадик, умоляю тебя, прошу тебя, только не это. Дорогой, милый, я буду работать на тебя день и ночь…Только не это…
Вадик самодовольно улыбнулся:
- Ну что ты, милая, тебя я совсем не брошу, буду иногда захаживать…
- Да можешь хоть и бросить меня…Но только не это…
Вадька растерянно заорал:
- Да что – «не это»?
- Не воруй, Вадик, не грабь…
- Вот те на…- обалдел Вадик. – Вот, значит, как ты извилисто мыслишь. Я-то думал, ты боишься, что я тебя брошу. А тебе, оказывается, хоть бы хны. Бросай, значит, лишь бы не воровал…А что? Тоже ничего. Боишься, стало быть, чтобы я в тюрьме не пропал…Э-эх, Катерина ты Катерина блаженная…Уж какая с тобой может быть жизнь, самая что ни на есть унылая, вечно грошики считать, ни вправо, ни влево, ни вперед, ни назад…
- Да что ты все о деньгах и сытом житье!
- А о чем? Я ж ведь не придурок…Деньги, достаток – основа жизни.
- Заблудший ты, Вадик, жалко тебя … Главное – это чем душа живет…
- Ну, поехали…Что там у Шекспира на этот счет, а? С приветом ты, Катька! Да какой нормальный мужик на тебе женится?
- Ты опять за свое? Я выйду только за тебя…Кто еще тебя пожалеет?
- Я ж говорю, чокнутая девка! Да за мной, знаешь, какой хвост увивается!
- Так они просто так, лишь бы замуж выйти…А я тебя жалею, не понимаешь разве? Да и потом у меня от тебя ребенок будет.
- Ну, это еще доказать надо.
Катя при этих словах вся съежилась и ощетинилась одновременно. Монах весь затрепетал от острой жалости к этой девчушке, которая так мягко и тщетно пытается разбудить в животном человека. «Боже, почему она с ним? Странная пара – маленькая храбрая пичужка на своих легких крылышках хочет поднять в небо борова, тупо уставившегося в корыто». И монах вновь стал прислушиваться к этому нелепому разговору, когда зрячий хочет открыть слепому красоту мира, но не понимает, что это ему не по силам.
- Как же ты стал таким, Вадик?
- Каким?
- Бесчеловечным, - медленно произнесла Катя и тут же пожалела, спохватилась. – Ну нельзя же так, Вадик, нужно совесть иметь…
- Да ты на себя посмотри – кому ты такая нужна, хоть и с совестью…Нищая, нищая, - с каким-то злорадным сладострастием повторял Вадик. – Посмотри вокруг, открой глаза пошире…Другие себе на жизнь зарабатывают да еще и кое-кого содержат.
- Подлый ты…
- Что же ты ко мне прицепилась?
- Встряхни свои мозги и вспомни, кто к кому прицепился. А потом…жалость моя дурацкая, да и беременность свалилась, как снег на голову…
- Ну, насчет беременности…это самой надо было смотреть, я тут ни при чем…
- Ты же знаешь, от неопытности моей…
- Ах, какие мы невинные! Да другие девки в твоем возрасте вон какие дошлые. Чем Шекспира читать, с врачом бы посоветовалась.
- На первых порах мне казалось, в тебе что-то светится…Но нет – темнота непроглядная…
- Ты эти разговоры брось! Сама влетела – сама и выпутывайся…
Вадик поднялся и, хлопнув дверью, вышел из дома. Катя вскочила и стала метаться по комнате, захлебываясь от рыданий. Потом неподвижно застыла на полу, забившись в угол. О чем она думала, глядя неотрывно в одну точку? Тоска, отчаяние, безысходность черной волной текли от нее к монаху. Да что тут судить? Одна в жалком домишке, доставшемся от рано умерших родителей. Тут невдалеке проживает бабушка. Домик ее больше напоминает лесную сторожку, да это и есть крохотная сараюшка, кое-как приспособленная для жилья. Благо, почти круглый год здесь лето, но в зимние месяцы все-таки холодно и сыро. Бабушка, много чего натерпевшаяся за свою жизнь, дорожит собственным жильем, не хочет перебираться к Кате.
С некоторых пор монах наведывается и к Катиной бабушке. И видит: одна порода. К нынешней жизни не приспособленные, далекие от нее. Живя в своем сарайчике, Катина бабушка светится добротой, как будто ей подарили царство, где она хозяйка. Целыми днями роется на крохотном огородике и вечно вокруг нее крутится всяческий неприкаянный народ: если от бабушки и не перепадет какая-никакая морковка, свеколка, горстка черешни или яблочко, то слово от нее услышишь хотя и не мудреное, но не злобивое, не завистливое, а чаще всего – участливое и ободряющее. Или какую-нибудь незамысловатую историю расскажет, чтобы человек знал: не один он так мается, многие перебиваются, но не унывают, мир так устроен. Монах почти всегда застает бабу Дуню уже отходящей ко сну. Наработавшись за день, она долго молится в своей комнатушечке, напоминающей размерами и скудостью обстановки монашескую келью, кладет поклоны на все четыре стороны и долго укладывается на железной кровати, где вместо пружинистой сетки давно уж положены доски, да и те прогнулись, скрипят и стонут под ее небольшим полноватым телом. Здесь монах отдыхает, и кажется ему порой, что баба Дуня из того времени, когда он был еще молод и полон сил. Нет в ее мыслях суеты, а полное примирение с миром таким, как он есть.
Чаще всего монах оказывается у бабы Дуни после посещения монастыря. Никак не может уразуметь отшельник, как святое место могло превратиться в рассадник всякой мерзости и греха. Не сразу ему удалось понять, что монастырь – это место отдыха. Оказывается, теперь люди не сплошь работают, как это было раньше, а время от времени отдыхают, как они теперь называют разврат, и ездят для этого в специально отведенные места. И вот монастырь – прости, Господи, как Ты это допустил? – сделался таким местом. «Видно, силен стал дьявол на земле, если хочет сровняться с божественным влиянием. Ему удалось далеко продвинуться, пока я денно и нощно читал молитвы в своей келье», - рассуждал монах, наблюдая ночью в монастыре картины, одна срамнее другой. «Как же быть-то теперь? – тяжко раздумывал он. - Надо помогать таким, как Катя и ее бабушка. А как поможешь? Бог уже не единожды сказал мне: каждый идет своим путем, и не вмешивайся».
А вот путь Вадика был на развилке: ходил он и в одну сторону, и в прямо противоположную. Все чаще монах заставал его в монастыре у одной срамницы, которую прозвал Дятлом, хоть Вадик и величал ее Галкой, а иногда Галушкой или даже Галчонком. Дятел имела внешность примечательную, хоть и лишенную всяких признаков одухотворенности, то есть красоты в истинном ее значении. Волосы у нее были рыжеватые, взбитые до крайности, напоминающие небольшой стожок сена, из которого в разных местах выбивались соломинки, глаза – круглые и глупые, которые она старалась таращить еще больше, тем самым производя, как ей мнилось, впечатление наивности и неопытности, толстые губы непрерывно красила свекольного цвета помадой и стремилась ошеломлять окружающих «ослепительной» улыбкой, которая и в самом деле была бы хороша, не будь зубы постоянно закрашены все той же свекольной помадой.
Вадика она встречала с деланным безразличием, широко при этом отворяя дверь и как бы говоря: «А, еще один явился! Много вас тут возле меня шастает! Ну, да чего уж, заходи, не выгонять же!»
И Вадик кособоко заходил, становясь в ее разукрашенной всякими непристойными наклейками комнате, бывшей келье, робким и неуверенным, смирным таким, подобострастным. В его руках почти всегда был приличных размеров пузырь с темной жидкостью и какие-то масляные пироги или, по-ихнему, бутерброды. Вадик мягко и вкрадчиво спрашивал:
- Ну, как, Галушка, провела день?
Она расплывалась в «ослепительной» улыбке, подкрашенной свекольной помадой, и басовито докладывала:
- День был, скажу тебе, - роскошь! Понимаешь ты, познакомилась на пляже с шикарным мужчиной – деловой, вот что главное. Ну, повалялись мы на песочке, поплескались в море и поняла я : мужик – что надо! Как раз по мне! Ведь главное что? Деловой! Понимат, как в жизни надо устраиваться. Жить так жить! Чтоб дом был полная чаша – чтоб мебель импортная, холодильник битком, чтоб дача обязательно, об машине и речи нет, машина – это обязательно! Вот мужик так мужик! Как раз по мне!
Вадик робко спросил:
- И что?
- Что – что? Ясно что – мужик что надо!
- Сговорились, что ль? – опять неуверенно спросил Вадик.
- Да на что он мне сдался? – вдруг сделала крутой поворот Дятел. – Я сама такая – у меня дом полная чаша. Знаешь, какая я хозяйственная? У меня все честь по чести – значит, квартира, мебель, ковры, холодильник опять же полный…
- Дача, машина, - застенчиво продолжил Вадик. – Это мы уже слыхали…
- Дак, давай махнем ко мне на Север, будешь жить, как в сказке, - неожиданно закончила Дятел.
Вадик одичало уставился на нее.
- А море там есть? – спросил он.
- Не, моря нету. То есть вообще-то есть, но бесполезное – холодное. Смотреть только на него, да и то радости нету. Считай, что нету, моря-то…
Вадик оживился:
- Вообще-то нравишься ты мне, Галчонок, но раз моря нет – не по мне это…
- И море обеспечим, хочешь раз в году, хочешь – два…За этим дело не стане…Мне, главное, что? Ты мужик видный, рослый, как раз по мне, с таким пройтись по улице – одно удовольствие…
- А как же тот мужик, другой?
- Какой другой? – опешила Дятел.
- Да тот, с пляжа который, - уточнил Вадик.
- А-а, - разочарованно протянула Дятел. – Тот –да. Хороший мужик, но не сказать, чтобы видный…
- Да ты только что говорила, главное, мол, - деловой…
Дятел глубоко вздохнула, поправила свой стожок и поучительно изрекла, вращая глупыми круглыми глазами:
- Деловой – это важно, но не мешало бы, чтобы к этому был еще и видный. Куда без видности-то? Вроде как бы и не мужик.
- Ну вот, - обрадованно отозвался Вадик. – Выходит, видность-то важнее деловитости…
- Да уж ты помолчи, - махнула в его сторону Дятел. – Что от тебя проку? Разве по улице пройтись, приодемши тебя как следует. Да в постели кой-когда поваляться. Да и то проку-то не больно много. А так ты совсем никчемный.
- Ну вот что, - решительно встал Вадик, подхватив принесенную с собой бутыль, - ты тут располагайся, а я пойду.
- Чего-о? – скривив рот на сторону, пробасила Дятел. – Это я располагайся, что ли? А может, ты? Кто ты такой? Тьфу! – подвела она итог символическим плевком. – Ишь, бездельник, пьет, гуляет за мой счет, и на тебе - располагайся!
- Да ты знаешь, какие девки за мной увиваются? Не тебе чета, умные да красивые! Одна Катька чего стоит – Шекспира читает…
- Чего-о? – протянула удивленно Дятел. – Вот и катись к своей Катьке!
- И покачусь! – выкрикнул Вадик, хватаясь за дверную ручку.
- Скатертью дорога!
После того Дятел уселась перед зеркалом и принялась разбирать свой стожок. В расчесанном виде волосы приобрели вид пакли – сухой, жесткой и безжизненной. Снятая с ресниц, бровей и губ краска обнажила страшную пустоту лица – в глазах не было ни блеска, ни мысли, толстые блеклые губы кривились от досады, кожа обвисла складками, и монах, наблюдавший эту картину, в недоумении вопрошал себя: что же было маской – то раскрашенное, словно полное жизни лицо, или это – тусклое, невыразительное, лишенное души? Дятел вдруг ткнулась лицом прямо в стол, на котором стояло зеркало, и разрыдалась глухим, надрывным плачем. Время от времени она билась лбом о стол, производя при этом довольно сильный стук, вцеплялась в волосы скрюченными пальцами и рвала их, даже подпрыгивала на стуле, но монаху почему-то было совершенно не жаль ее. Дятел для него была не больше, чем раскрашенная кукла, лишенная ума, воображения, тепла, энергии. Она была бездушна в его глазах, как самая настоящая кукла. И он равнодушно наблюдал за этой сценой, заранее зная, что назавтра здесь будет уже совсем другое представление – как в их голубом ящике, где мелькают хотя и нескончаемые, но разные картинки.
Впрочем, ту, другую сцену он уже не раз видел, и она тоже не вызывала у него никаких чувств. Днем Дятел где-то разыщет Вадика, вечером накроет для него стол с несколькими винными бутылками, они напьются и будут продавливать низкую деревянную кровать, а потом перейдут на пол, чтобы не так стонала кровать, и там продолжат свое кувыркание, и монах, глядя на все это, уйдет в себя: «Господи, неужели в этом смысл человеческой жизни, которой ты дал разум и высоту? Неужели?»
Оставив рыдающую на столе женщину, монах пустился к себе в келью, даже не заглянув к Кате. «Господи, - взывал монах к Богу, - что же божественного в Дятле или Вадике? Или им дана лишь человеческая наружность, а что внутри – то не от Бога? Но зачем? Полный монастырь таких…Что же это, Господи? И по чьей воле это происходит? Отчего в душах людских такая мерзость запустения?»
Неподалеку от своей кельи, на берегу горной речушки он обнаружил группу людей, расположившихся вокруг костра. Время было позднее, ночное, а они оглашали окрестности яростным спором, заглушаемом лишь неумолчным шумом быстрого мелководья, передвигавшего гальку по дну. Бутылки уж опустели, но это только распаляло накопившийся запал.
- Вот ты говоришь, - обращался широкоплечий бородатый мужик к одному из собеседников, который, наоборот, был лыс и тщедушен, - что нужна, мол, опять революция. Не согласен! Не-ет, не согласен. Что толку-то по кругу ходить – опять революцию заводить, да и народ наш на это сейчас не поднимешь – сыты, привыкли к размеренности, никто с голодухи не пухнет, наоборот, многие вон как разжирели! Так я говорю, попробуй эту революцию разведи – не получится. Да и не дадут. Там, наверху, - уточнил бородатый, ткнув пальцем в небо.
- А как ты без нее, без революции, обойдешься? – ехидно спросил лысый. – Иль ты думаешь, что эти, которые нахапались, обзавелись капиталом, что они тебе его вот так, задаром, отдадут: бери, мол, Петров-Сидоров, живи хорошо и вольготно, как я.
Бородатый крякнул, другие заухмылялись, сощурив глаза в насмешке.
- Ну это ясно, не отдадут…- лениво признал бородатый. – А я вот думаю, может, узаконить их капитал-то? А потом уж отобрать.
- Это как же так – узаконить? Капитализм, что ли, установить? – загудели все вокруг.
- Не-е, это уж слишком, народ на капитализм не пойдет. Это что же – проклинали, осуждали, просвещали, и на тебе – капитализм. Это ты, Николай, загибаешь.
- А как ты иначе его отберешь, капитал-то? – настаивал на своем бородатый. – Ведь его нигде нет, и все тут. Где они все эти, у которых капитал? Нигде нету. Начни искать – не найдешь. Все шито-крыто, все в подполье. Глубоко они под народ копнули, обвели нас, братцы, вокруг пальца, фигу показали. И претензии предъявлять некому. Как это они говорят? Ась? Вся власть у нас принадлежит народу. Стало быть, мы сами и виноватые.
- Что говорить, загнил наш социализм раньше времени, - горевали собеседники. – Что-то не продумали, механизм этот самый…
Монах вслушивался в разговор, и ему становилось все тоскливее. Эти люди – братья его – были совсем чужие ему. О чем они толкуют, что их волнует – это уж так далеко от него, непонятно. Материализуйся вдруг он, сядь с ними в круг, и будут они смотреть на него, как на мамонта, невесть откуда взявшегося, а он на них – как на что-то обесчеловеченное, лишенное всего, что было дорого людям его времени – любовь к ближнему, хлеб насущный, земля, собственность, честь, верность. А что у них – он не знает. Революция, капитал, власть народа – что это такое и почему так волнует людей у костра, над которым варится уха? Пожалуй, она – единственное, что люди точно так же делали и сто, и двести, и пятьсот лет назад. Неужели это тот признак, который объединяет бессчетные поколения людей? Другими словами – хлеб насущный? И монах обрадованно закивал головой: да, да, хлеб насущный – это то, что не ушло, это осталось. Значит, появись он среди них, первое, что они сделали бы, преломили с ним кусок хлеба? А дальше что? Их волнует революция, они все время говорят о ней. В сознании монаха это слово смутно трансформировалось в туманное понятие – кровопролитие за самое насущное. И монах понимал: если нечего есть, то пойдешь и на кровопролитие. Вместе с тем он видел: нет, эти люди не голодны, наоборот, у них даже слишком много всякой пищи, хорошее жилье, много вещей, какие в его время не снились даже богатым. И работают они гораздо меньше, чем в старину, у них полно времени для отдыха, веселья и досужей жизни. Сытно и беззаботно живут – как никогда. Значит, есть такое, не менее важное, чем хлеб насущный, что не требовалось в его время? Что же это? Монах не мог уловить. Он снова стал вслушиваться в разговор людей вокруг костра.
- Совсем они обнаглели, эти кровопийцы, - говорил молодой рыжий парень. – Меня давеча один из них на работу зазывал. Домина трехэтажный, сад – аж не видать конца, вокруг забор высоченный. Живет в открытую – не стесняется и не боится, а, братцы? Тоже о чем-то говорит, а? Так, значит, звоню – открывают. Охрана…Доги здоровенные кругами бегают, ученые, так просто на людей не бросаются. В дом не пустили. На полянке перед домом принимал…правда, вся она в цветах, травка яркая, свежая. А сам за столом сидит, напитки распивает. Но к столу меня не пригласил, стоять перед ним оставил. И говорит, значит: меня все называют уважаемый, и ты меня так же величай. Пойдешь ко мне служить – хорошие деньги получать будешь, да и семья твоя будет защищена. Не пойдешь – заставим. Я, значит, говорю: выходит, выбора у меня нет? Да, говорит, выбора у тебя нету. Нам такие парни нужны, а ты проштрафился, и мы тебя органам подставим, если будешь ломаться. Ну, думаю, что делать? Называть его уважаемый что-то душа не лежит, а служить ему и вовсе не хочется. Вот, ребята, я думаю: как же это получилось, что такие ворюги в законе с коммунистами стакнулись, вернее сказать, - наоборот. Куда коммунисты-то глядят?
- Обнаглели-то они неспроста, ну, эти, подпольщики, мафия, - сказал кто-то из темноты. – Власть-то у них, только не узаконенная.
- Как же так? – растерянно спросил рыжий. – А партия? Неужто с преступниками в союз вошла?
- А что партия? – устало сказал лысый. – Ты посмотри, кого в партию принимают. Раньше я в толк взять не мог, ну прямо поросших шерстью туда волокут и всех вокруг уверяют: он хороший, он боевой. Да, боевой, за «мое» глотку перегрызет не хуже того полосатого…ну, который тигр…А теперь сообразил – значит, так нужно кому-то там, наверху…- Лысый поднял голову к усыпанному звездными россыпями небу.
- Кому? Богу, что ль? – озорно сморозил рыжий.
Все рассмеялись. А потом бородатый сказал:
- А что? Если б о Боге помнили, то, может, и партия была бы нормальная. Вон моя бабулька все твердит: вы безбожники, потому вас бес на месте и кружит.
- Сильная рука нужна, - опять сказал голос из темноты. – Распустили народ донельзя. Все о демократии рассуждают на своих съездах. А на деле – попробуй сунься в святая святых. Разрешается только пьянствовать, разворовывать государство да разваливать последнее, что еще осталось. Ох, кому это наследство достанется – не завидую! За десятилетия эти авгиевы конюшни не расчистишь…
- Нашел кого жалеть! – со смешком ответил бородатый. – Они, у власти которые. Всегда найдут чем поживиться.
- Дурак ты! – раздраженно возразил лысый. – Мне народ жалко, таких бедолаг, как вот мы.
- И в самом деле, - заговорил рыжий, - как быть-то? Я к мафею не хочу на службу, а он тащит, угрожает. Какая демократия!
- Не демократия это, а плутократия, - с усмешкой сказал молчавший доселе мужик в клетчатой рубахе. – Вот до чего мы докатились! Коммунисты об этом знают? Знают! А власть народная, то бишь советы, которые мы с вами выбираем, знают! Еще как! Но молчат, словно по уговору. Да и попробуй скажи с трибуны! На кухне, между собой – это можно…
- А что толку? – опять раздался голос из темноты. – Если и вслух скажешь…Поздно спохватились – все концы в воду спрятаны. Мафия не только в Сицилии да в Америке. Она и здесь, при коммунистах, неплохо обосновалась, и голыми руками ее не возьмешь. Она нас везде упредила, всюду обложила, простой-то народ хитростью взяла. И ее надо обманом взять.
Лысый захихикал жидким тенорком:
- Ну брат, ты даешь, где же это такое видано, чтобы народ своих мучителей и угнетателей хитростью брал? Во всей человеческой истории такого не найти! Народ – он угнетателя может только палкой оглаживать в открытую, а чтоб хитростью брать – нет, такого еще не бывало.
- Не бывало, так будет, - со злостью сказал бородатый. – Наш народ и так через край горя хлебнул, моря крови пролил. Революция – это опять кровь…
- Дурачье вы, - опять сказал голос из темноты. – Для революции организация нужна. Просто так толпой да с палкой на силу не попрешь. У нее армия, у нее государство, законы, а что у народа? Один пыл!
« Так ведь и такого не бывало, - думал монах, стоя в сторонке, неподалеку от костра, - чтобы простые люди, по виду работяги, о власти судили, не робея. Да, видно, другие времена пришли и народ другой! Трудно мне их понять. Раньше перед батюшкой исповедовались, а теперь вроде как друг перед дружкой. Справедливости доискиваются – это хорошо…А жить среди них не хотел бы – другие они, непонятные! Проходит всего одно поколение, и ты уже всем чужак. Они тебя не понимают, смеются над тобой. А если минули века? Тогда ты обречен метаться в пустоте, как я сейчас…И к чему тут какие-то вещи, богатство? Вот и становится до конца ясен смысл слов: «Все свое носи с собой». Воистину ты гол перед Богом и перед миром и даже перед самим собой. Ты таков, каков ты есть: что имеешь, тем и распоряжайся. Если ты не можешь жить в пустоте, наедине с собой и тем богатством, которое накопил в себе самом, горе тебе. Вселенная безжалостна, потому что она всего лишь тот мираж, который ты создал сам, собственными усилиями души и разума. Вселенная существует лишь постольку, поскольку ту сумел создать ее внутри себя. И не больше!»
Монах вдруг рассмеялся, представив себе Дятла в необъятных просторах космоса. Она непрерывно долбит: ме-бель, хо-ло-диль-ник, ма-ши-на, и все больше и больше погружается в безбрежное море вещей, заваливаясь в пустоту, заполненную мириадами полированных шкафов и диванов, телевизоров и платьев, кастрюль и туфель, бокалов и мехов, унитазов и ночных горшков, самых невероятных безделушек и что там у них еще есть, у этой неугомонной человеческой цивилизации, как они сами себя именуют? Монаху вдруг стало страшно за Дятла: она будет без конца долбить, и ее будет окружать все больше вещей.
- А что потом?! – закричал он, как в страшном сне. – Что потом?! Дятел, Галка, Галушка, ведь ты – человек!
Но уже наступал рассвет, и монах быстро очутился в своей келье. Истаяла еще одна ночь, проведенная с людьми.
«Говорят, созерцание – удел богов. На Востоке даже отдельные люди могут месяцами и годами находиться в таком состоянии. А мне это тяжко, - думал монах, устало прикорнув в уголке своей кельи. -–Мне все хочется вмешаться в жизнь людей, удел которых – деятельность. Значит, мне, как и всем людям, предстоит бесконечный путь, чтобы приблизиться к божественному. Выходит, деятельность – это не лучший способ существования? Но почему? Как видно, результаты твоей деятельности не всегда хорошо отражаются на других, ведь интересы разных людей не совпадают. Значит, чем меньше ты производишь всяческих действий, даже очень хороших, на твой взгляд, тем меньше наносишь урона другим, окружающему миру. В то же время в земной обители деятельность – единственное оправдание жизни. И в ней, такой, которую я сейчас наблюдаю, не осталось подобных мне -–монахов, отшельников, людей, посвятивших себя Богу. Ведь они ничего не делают, с точки зрения мирского человека. А разве мало бездельников, которые просто едят, пьют, рассуждают, отдыхают! Кто эти люди? Вадик, например, и есть такой вот бездельник, живущий в свое удовольствие. Он тот, кто берет, но ничего не дает. Мы же, монахи, давали человеку самое главное – уверенность, что добро вечно и душа человеческая бессмертна, а суета , она и есть суета. И чем же стал мир без нас, монахов? Люди измельчали и мельтешат, как картинки в голубом ящике, рабами которого стали поголовно все. Они думают, что много-много знать – это и есть смысл жизни, а того не ведают, что их информация сродни бессчетным вещам, которые они создают без остановки. И не видно, когда же это количество перейдет в качество. Или уже перешло? Может быть, они уже стали частью мира, который принадлежит не Богу, а врагу Его? Бессмысленное накопление информации замусорило их мозги, а путь к истине, которая есть смысл мироздания, пролегает через сердце».
- Господи! – вскричал монах. – Они не ведают, что накапливать надо в сердце! Там, откуда разгоняется кровь по всему телу. Мозг управляет, а сердце разносит тепло и радость жизни – высший смысл бытия!
Монах рассмеялся от озарившей его мысли. Но тут же спохватился:
- А как же страдание? Ведь оно тоже гнездится в сердце!
И монах снова погрузился в глубокую задумчивость. Он вспомнил первые годы своего монашества. Что уж, зачем себя обманывать? Поначалу это был сплошной кошмар, постоянное насилие над собой во имя идеи! Прошли десятилетия, целая жизнь непрерывных усилий, пока это стало второй натурой, когда иначе жить было уже невозможно. И монах только сейчас, прожив еще несколько жизней после своей земной, вдруг ясно, отчетливо ощутил, что страдание – это единственное оправдание любой жизни, что всякое деяние, самая высокая идея высветляются только в одном случае – если они выстраданы. Ни на какую высоту нельзя подняться, не выстрадав ее. Любая, даже малая приподнятость неразрывно связана со страданием. Ничего нельзя достигнуть, не выстрадав в себе самом. Ведь если не эти нынешние люди, то их предки, предшествующие поколения прошли через немыслимые испытания, чтобы их потомкам жилось счастливо. И что же? Разве они счастливы? Нельзя пострадать за другого. Страдание – это то, что нельзя сделать за другого, как нельзя быть счастливым за другого.
- О, Боже! – воскликнул монах. – Они так стремились к хорошей жизни, где все справедливо устроено, они принесли столько жертв! Почему же они опять несчастны? Почему Ты им не поможешь? О, Господи, откликнись!
И Бог сказал:
- Моя цель, монах, не общество, а человек! Запомни это. Общество – это цель самого человека! Чем совершеннее будет человек, тем совершеннее будет и общество.
- Но ведь можно сказать и наоборот, - растерянно пробормотал монах.
- Человек – это все! Каждый человек – это целая Вселенная! – продолжал Бог. – А что же такое сообщество? Это уже не для Меня, это для самих людей!
- Господи! Но ведь общество состоит из тех же самых людей, которых Ты так высоко ставишь. Какая тут разница для Тебя?
- Задумайся – вера служит личности и только ей! Но если она служит обществу, то становится религией, в которую много привносится от человека. Веру человек разделяет только со Мной, а религию – со множеством себе подобных. И потому личность для Меня – все!
- Нет, Господи, я не способен постигнуть такую премудрость! Ведь человек не может жить один, он, как стадное животное, должен быть в окружении таких же, как сам…
- И тогда он ближе к животному, чем когда один. Если он несет ответственность за свои действия, если совершенствует свое индивидуальное «я» и дает ему простор – тогда он приближается к Богу. И только в этом случае он Мне интересен!
- Но свои качества человек проявляет только в сообществе себе подобных! Разве не так?
- Сообщество – это лишь условие, лишь поле для приложения сил личности, которая сама может создавать или уничтожать целые миры. И потому Мне важен человек!
- Господи! – неожиданно громко вскричал монах. – Я понял, я все понял! Я понял это только потому, что прожил несколько человеческих жизней. Когда-то, давным-давно, мне казалось, что пребывание человека на земле – это лишь краткий миг испытаний на бесконечном пути, а жизнь народов и государств – это самое прочное и незыблемое, что может быть в этом мире. И вот теперь я вижу – один человек способен перевернуть земную обитель, а жизнь общества – что может быть иллюзорнее, ненадежнее? Господи! Чем дольше я существую, тем больше проникаюсь мыслью – нет ничего прочного, вечного ни на грешной Земле, ни в бесконечном космосе . Тогда зачем все это?
- Целесообразность придумана человеком. Жизнь, как и вечность, как и бесконечность, не имеет цели. Она плывет в никуда из ниоткуда, и время ее относительно: миг может быть вечностью, а вечность иной раз покажется мигом.
- Значит, Господи, ничто не важно на Земле? Почему же так мучается человек, к чему страдания? Пусть живет беззаботно, зная, что нет цели, и все законы относительны!
- Тогда он не будет человеком, в душе которого соединились миг и вечность и которые он обречен разъединять, хотя это и невозможно.
- Зачем же тогда, Господи, Ты спрашиваешь с меня за убийство тех двоих, и Уважаемого, и других, которых я ненавидел и мысленно убил? Какой же смысл в Твоих действиях? Ведь Ты – Бог и стоишь над бесконечной вечностью, в которой все неважно…
- И важно одновременно… Если все будет неважно, жизнь исчезнет, как исчезнет она и в том случае, если все будет важно…Равновесие спасает все сущее, и каждый в ответе за любой свой поступок и действие. И ты ответишь за содеянное!
Монах встретил рассвет распростертым на полу кельи, а мысленно он был так далеко от этого места, где-то в беспредельных глубинах Вселенной, и его ужаснуло это одновременное нахождение здесь и там, на Земле и в просторах бесконечности. «Это, наверное, в нас, людях, и есть божественное!» – мелькнуло в мозгу монаха. И он вновь обратился к Богу: «Господи, за что Ты возвел человека на такие высоты и почему одновременно бросаешь его в бездну? В чем Твой замысел? Зачем Тебе человек?»
Но ответа не было, и монах тихо растаял в предутренних сумерках.
Пришла следующая ночь. На сей раз, устав от всего на свете, монах бесцельно витал в утлом домишке двух старых людей, так же безнадежно, как и он, коротавших время у телевизора. По крайней мере, так ему казалось. На экране мелькали бесконечные картинки с толпами людей, драками, пожарами, вспышками огней, которые они, нынешние люди, называют электричеством.
«Ишь, как устроились, - досадливо думал монах. – И огонь загнали в стекло, и отхожие места у них в домах, чтобы не беспокоить себя беготней на двор, и картинки смотрят, чтобы не скучно было. Все делают для своего ублажения…А отчего все время кричат о свободе? – неожиданно задался вопросом монах. – С жиру? От безделья? Или так жаждет воды тот, у кого ее мало? Они глупы или слепы? Человек приходит в этот мир помимо своей воли и так же уходит из него, а те немногие, кто расстается с ним по доброй воле, это грешники, которым уготована страшная кара за то, что не оценили величайший дар Бога. Каждый шаг человечества в здешнем мире – это несвобода, что видно даже по их телевизору. А они смотрят и ничего не понимают. Зачем придуман ими телевизор? Чтобы не жить, а наблюдать жизнь других, как это делаю я? Вот ирония! Они – живые, но такие же бездействующие, как я – не живой. Где же тут свобода?»
Монах уже давно заметил, что на экране чаще, чем другие, мелькает человек с пятном на голове. Лицо хорошее, глаза умные, искренние. И повсюду его окружают люди, толпы, массы народу, которые ему улыбаются, машут руками, выкрикивают какие-то слова – одобрения, поддержки, как понял монах. Да, это важный человек, предводитель, сразу видно. Но куда он их ведет? В последнее время все больше недоумения, растерянности на лицах людей. И замелькали на экране новые фигуры, которые входят в силу, - это тоже видно, как бросается в глаза и то, что толпа не знает, кому верить
«Господи, - мрачно думал монах, - да предводители всю эту человеческую массу могут вести, куда захотят! Где же тут свобода для одного человека?»
И монах, вспомнив картины, которые наблюдал совсем недавно в солдатской казарме, застонал от острой душевной боли. Все мгновенно встало перед глазами, вновь заставив его содрогнуться. «Вот почему они одержимы идеей свободы!» – мысленно прошептал монах.
…В темной подсобке группа солдат зверски, с животным бездушием и садистской озлобленностью насиловала такого же, как они сами. В тот миг даже Уважаемый показался монаху человеком. «Но почему, почему, почему!!!» – беззвучно вопил монах, витая над этой сценой.
Он вылетел из подсобки и кинулся в другие помещения. Он видел, как к дежурному майору прибежал бледный до синюшности солдатик и, задыхаясь, стал докладывать:
- Товарищ майор! Там…в каптерке Мохнатый и его банда убивают салагу Копылова. Скорей, товарищ майор, а то забьют насмерть!
Майор не шевельнулся. Он неподвижно смотрел на солдата, и монах не мог понять, что в его глазах – страх, равнодушие, привычка? Что это?
- Ладно, Костенко, не шуми. Пусть разбираются…- как-то размагниченно, лениво сказал он. – Но знай, кому-нибудь еще вякнешь – с тобой то же будет.
И ошалевший солдатик в ужасе стал пятиться к двери, беззвучно разевая рот и то и дело прикладывая руку к козырьку.
Монах снова метнулся в подсобку. И на его глазах ватага вывалилась, а парень, лицо которого было окровавленное месиво, неподвижно лежал на полу. Монах больше не бился в усилиях изменить обстоятельства, как когда-то в чулане Уважаемого, пытаясь помочь Грешнику. Он просто молился, повторяя бесчисленные молитвы. Парень, вернее, то, что от него осталось, шевельнулся на полу и сел. Так он сидел, даже не плача, а как-то икая и вздрагивая, снял расстегнутый солдатский ремень, набросил на крюк, торчавший из стены, и повесился. Ему ничего не осталось, кроме «добровольного» ухода из жизни. «Господи, как Ты его рассудишь?» И монах вдруг понял, что Грешник был более свободен, чем этот несчастный. Обстоятельства позволили ему сделать более достойный выбор.
Переживая за погибшего парня, монах все заглядывал по ночам в казарму. Но там словно все вымерло, хотя, кроме караульных, не спали многие, едва слышно о чем-то переговариваясь между собой, и был этот шепот похож на шелест листвы в лесу предрассветной порой. Но однажды-таки набрел монах на огонек. В столовке за выпивкой сидели какие-то люди – так, несколько человек и с ними все казарменное начальство. Долго прислушивался монах к их непонятному разговору, пока уразумел – то приехали проверяльщики дознаваться, что и как случилось в ту злополучную ночь, почему, мол, такое произошло.
Подполковник с изжелта-смуглым худым лицом и отдававшими желтизной белками карих невыразительных глаз с нажимом говорил:
- Нет, майор, ты признайся: распустил дедов, факт…Нет у тебя порядка, как ни крути…
Майор, весь багровый от выпивки и возбуждения, отбивался:
- Сами знаете, товарищ подполковник, попробуй тут наведи порядок…Со всей страны понасыпали – и башкиры тебе, и казахи, и эстонцы, а пуще всех – местные. Всю власть в руки забрали, товарищ подполковник. Сами знаете, какой народ…и наркотиками балуются, и к рукам все казенное, дармовое прилипает, и ничего им не скажи – гордые… Как этот сброд, то есть, я хочу сказать, этот интернационал в руках держать? У всех у них свой обычай, сами знаете, товарищ подполковник…
- Да понимаю я, - заговорил подполковник и, неожиданно понизив голос, вдруг ляпнул. – Не армия, я тебе скажу, а…- он зло выругался. – Все в разлад пошло, кругом разложение, - и вдруг, спохватившись, заявил, - министр, между прочим, твердо держит позицию – дедовщины в армии нет, - и, опрокинув очередную рюмку, заключил. – И правильно, я тебе скажу, делает. Какая, к черту, дедовщина! Это тебе не институт для барышень. Армия есть армия, и добавить нечего, а, майор?
- Так точно, товарищ подполковник! Этот сбр…то есть, я хочу сказать, казарму можно держать только кулаком и в кулаке, - майор сжал пальцы и словно в великом удивлении посмотрел на собственный кулак.
- Так что, майор, как ни крути…
- Да что говорить, - отчаянно вдруг зачастил майор, - без дедов казарму не удержишь, если б не они, вообще все рассыпалось бы, а так хоть какой-никакой порядок, вплоть до того, что приказы офицеров не выполняют, лейтенантов в упор не видят, и что делать, товарищ подполковник?
- Что, что… Кто бы знал…Ну, спишем мы тебе самоубийцу, как дальше жить будешь?
- Этих бы, самых неудержимых головорезов, по другим частям разбросать, а?
- Все, майор, сдвинулось…Рассылай не рассылай…Дал корабль течь, и дыру кулаком не заткнешь, вот оно что. Родители, а более всего матери, я тебе скажу, прямо свирепствуют. Комитеты, разные там организации начали создавать. И ничем уж их не остановить. Министр твердит – дедовщины в армии нет, а те и слушать не хотят, напролом идут, ни во что не верят, хоть какие доводы им приводи. Это нам – приказ есть приказ, а им – тьфу! Распустили народ, одно слово…
Майор поник над рюмкой, а все застолье так и гудело. Пошли рассказы о свирепых родителях, которые суются куда им не след, а сынков растят – хуже дореволюционных барышень. Присловье «армия есть армия» так и порхало с одного конца стола на другой.
Вдруг майор словно проснулся:
- Да в какие времена было, чтобы народ в дела армии совался! Армию топчут, а они там, наверху, все дозволяют. Демократия, вишь ли…Новая мода пошла, а тут хоть башкой о стенку бейся…Солдатня до ручки дошла!
Он уронил голову в растопыренные ладони и, казалось, вот-вот завоет, как баба.
- Ну ты, майор, - загудел стол, - мы тебя в обиду не дадим. Уж 25 лет в армии отбарабанил? То-то и оно!
Монах вертелся вокруг застолья и все хотел уловить: какой приговор будет майору и убивцам. Но так ничего понять и не мог, даже того, осуждают ли происшедшее или им это неважно. И отношение к майору и насильникам неясное – то ли защищают их или, наоборот, признают виновными, но при этом почему-то оправдывают… Все было смутно и запутанно, как в пьяном бреду.
«Как они живут, Господи? По каким заповедям? – шептал монах, возвращаясь в келью. – Что для них есть грех? Однако же видно, что они этого майора не осуждают. А ведь он грешен, еще как грешен! Грех его больше, чем тех насильников. Он мог их остановить, а сам отвернулся. Что же, Господи, кто они, эти нынешние люди? Души их не принадлежат Тебе, Ты их покинул, Боже? …Почему?»
Уже вернувшись в келью, монах снова обратился ко Всевышнему:
- Разве может человек жить без Бога? Он – Твое создание, Ты привел его в этот мир и дал ему все, чтобы он был счастлив. И что же? Господи, не сосчитать, сколько раз человек предал Тебя! Но Ты ему прощаешь, а он снова предает Тебя. И того, глупый, не понимает, что, предавая Тебя, предает самого себя, превращается в бездушную вещь, глиняную куклу, которую дергает за ниточки враг Твой, толкает на всякое пакостничество. И не зла, перед которым остановился бы такой человек! Ты все это видишь, Господи, и Ты допускаешь…
- Человек должен сам прозреть – только так воскреснет его душа, тихо ответил Господь.
- Но как он прозреет, закаленный во зле?
- Не каждый прозреет…
- А как же остальные?
- Мир бездушия велик, им правят страсти, которые есть видимость жизни. Разве ты станешь отрицать, что многим по вкусу бесконечные механические действия, стрельба по целям? Они делают свой выбор.
- А что же такое жизнь души?
- Только живой знает, что такое жизнь, только разумный знает, что такое разум. Разве ты сможешь объяснить дождевому червю, что есть разумная жизнь? И разве объяснишь тому, кто родился без зрения, слуха, обоняния и осязания, что есть чувственный мир? У души свои законы, которые для бездушного есть непостижимая, недоступная да и не нужная ему тайна.
- Что же, Господи, значит, не у каждого человека есть душа?
- Изначально она дается каждому…
- Ты хочешь сказать, что один живет в согласии с нею, а другой – помимо нее, сам по себе, что ли?
- Люди окружают тебя со всех сторон…Тебе ли не знать?
- Я людей все меньше понимаю, Господи, а часто мне кажется, прости меня, Всемогущий, что их души не принадлежат Тебе…В этом прекрасном мире, который Ты подарил людям, так много зла…
- Всегда есть надежда, монах…- и словно издалека, из бездны пространства донеслись замирающие слова. -–Каждому надо дать шанс…
Из-за горизонта неумолимо поднималось солнце. Наступал очередной день…

 Х Х Х


Невидимо вламываясь следующей ночью в стены домов маленького городка, монах услышал слова, которые задержали его в тесной квартирке, где находились двое – должно быть, муж и жена. Впрочем, женщину он как будто уже знал – иной раз мельком видел в помещениях казармы. И именно она произнесла эти странные слова:
- Если я их не покараю, то кто же? Нет надежды даже на Бога! Стоит ли удивляться, что Он отвернулся от нас?
- Лена, - с нажимом и в то же время стараясь сохранить самообладание, заговорил мужчина, - подумай, что ты такое говоришь? Выкрасть оружие – да это трибунал! Ты же врач, военнообязанная…
- Ах, замолчи, Антон! Именно потому, что я врач, я видела то, что не увидит даже мать этого мальчишки…- Женщина задохнулась, закрыла лицо руками. – Девятнадцать лет…как нашему…Следы зверского насилия всюду, по всему телу…- Женщина остановилась, сдерживая подступившие к горлу рыдания.
- Лена, не надо, прошу тебя, - умоляющим голосом продолжал мужчина. – Не надо, не мучай себя этими воспоминаниями…
- Да как я могу! – вскричала женщина. – Не мучай! А если так с нашим Олежкой?! – она схватилась за голову. – Нет, это невозможно перенести. Я не могу это забыть, он все время стоит перед моими глазами, понимаешь?! День и ночь стоит перед глазами! Нет, я сама застрелю этих насильников!
- Лена! – закричал мужчина. – Опомнись, очнись? Что ты такое говоришь, ты, врач? Твое дело спасать людей, а не убивать их!
- Это – люди? Я тебя спрашиваю – это люди?
- Лена, если ты это сделаешь, - неожиданно четким, громким, ровным голосом сказал мужчина, - так только впустую загубишь себя и всю нашу семью. Подумай о сыне, он служит на другом конце страны, и вдруг вместо поддержки такая выходка с твоей стороны!
- Я только о нем и думаю, - хрипло заговорила женщина, стараясь подавить волнение. – Я не хочу, понимаешь, не хочу, чтобы так бессмысленно, необъяснимо погибали наши сыновья. А знаешь, почему они так погибают? Приехала комиссия для расследования и замазывает, замазывает…У всех на глазах заметает следы. Комиссия уедет, а головорезы, очухавшись от испуга, изведут еще не одного. И майор ничем не поплатится. Вот поэтому я сама хочу их покарать.
- Лена, по-моему, у тебя настоящее умопомешательство. Да тебе даже одного выстрела не дадут сделать, а к трибуналу привлекут!
Лена разрыдалась, уронив лицо в ладони, и плечи ее так сотрясались, что мужчина, испугавшись, подбежал к ней, сидящей у стола, и стал гладить и придавливать эти плечи, словно боясь, что от такого взрыва чувств выскочит сама душа женщины.
- Лена, я хочу сказать тебе одну вещь, - тихо, но решительно начал мужчина. – Понимаешь, я никогда никому этого не говорил… никогда…А тебе скажу. Несколько лет назад я купил в командировке Фридриха Дюрренматта и начал читать в гостинице его рассказ «Понтий Пилат». Почему я выбрал именно его? Даже не знаю…Просто я люблю исторические вещи. И…зачитался. И вот среди ночи дошел до того места, где Иисуса Христа приводят от царя Ирода. Там есть одна деталь…Понимаешь, я не хочу говорить, какая, но Понтий Пилат понял по ней, что Ирод…- мужчина замялся, - даже сейчас, спустя столько лет, я не могу повторить это, вернее, не могу применить эти слова ко Христу. Видишь ли, в рассказе описаны все страшные мучения Христа, но это я повторить не могу…это не укладывается в моей голове, я не могу в это поверить…Может, я не так понял? Наше атеистическое воспитание, ты же знаешь, но я не могу в это до конца поверить…
- Но что же? Что же? – подняла глаза на мужа женщина. – В чем дело?
- Видишь ли, - опять замялся мужчина, - Ирод…как бы это сказать…совершил насилие над Иисусом…
- Что? – растерянно спросила женщина. – Какое насилие?
- Ну что ты, Лена, в самом деле! Я и так еле выдавил это из себя…
- Господи! Неужели такое могло быть?
- Вот видишь, и ты не веришь! – с облегчением воскликнул мужчина.
- Что ты такое говоришь? Как это могло быть? – недоуменно повторяла Лена.
- Это надо читать, это нельзя рассказать…Там, в рассказе все органично…Но когда я себе это представил, у меня сердце облилось кровью…Все отступило перед этим. Униженный Бог! Разве это возможно? Но Он перенес и это. И у меня с тех пор появилось к Нему какое-то особое, не объяснимое словами чувство. Он действительно взял на себя все грехи людей. Он стал мне так близок, как никогда. Ты же знаешь, хотя родители у меня были коммунисты, но наши бабушки – прежде всего бабушки! – все равно сохраняли веру в семьях, берегли ее, как что-то самое заветное. Пасха у нас в доме благодаря бабушкам всегда оставалась самым светлым праздником. Вместе с куличами и крашеными яичками они, наши бабушки, сберегали веру в добро и свет…
- Этого не может быть, - словно очнувшись, громко и убежденно сказала женщина. – Где это написано? Покажи мне.
- К сожалению, этой книги у меня нет. Забрал один…на работе…и не вернул.
- Кто это написал, говоришь?
- Дюрренматт, - покорно повторил мужчина. – Немецкий писатель, вернее, австрийский…но дело не в этом…
- Он что-то перепутал или ты не так понял. Эти модные писатели вечно завирают…
- Да никакой он не модный, - с досадой сказал мужчина. – Вот видишь, ты тоже в такое поверить не можешь. И это вытерпел Бог! Я вот к чему…Возьми себя в руки, выброси из головы дурные мысли. Возможно ли таким безрассудным поступком изменить систему? Все прогнило, ведь ты видишь!
- Но я хотя бы привлеку к этому внимание! – в отчаянии вскричала женщина.
- Ничего ты не привлечешь! Тут же все задавят и зажмут. Разве не знаешь? Дедовщины в армии нет! Это они твердят все – от сержанта до министра.
Женщина опять уронила голову на руки и спросила тусклым голосом:
- Что же делать? Господи, - она подняла лицо и обратила глаза в угол комнаты, - Господи, все испытавший и перенесший, подскажи, вразуми!
Монах от этого взгляда, в котором словно сосредоточилась боль всех матерей, вдавился в стену и оказался на воле, посреди безмолвного ночного поселка.

 Х Х Х


Смятение монаха было так велико, что несколько ночей он тихо светился в своей келье, боясь нового столкновения с людской болью, с безвыходностью, в которой они бьются, словно оказавшийся в силке зверь. Он не решался обратиться даже к Богу. И так вот , спасаясь от тяжкой душевной безысходности, он очутился в бедном домике стариков, у телевизора, имитирующего и заменяющего жизнь. Нет, пора встряхнуться! Надо двинуться туда, где человек страдает и радуется, туда, где он пытается делать свой выбор.
И когда на землю вновь пала ночь, он, чтобы отдохнуть душой, отправился навестить Катю.
Она была одна и опять читала Шекспира. Из глаз ее текли бесконечные слезы, и с этим ничего нельзя было поделать. Она отбросила книгу и, повернувшись к стене лицом, вся отдалась слезам. Вдруг она резко села на кровати и воскликнула, подняв глаза вверх: «О, Господи, зачем Ты дал слову такую силу? Ты сжигаешь людей огнем слова, это нельзя вынести!» – и Катя снова упала на кровать.
В этот момент раздался негромкий стук в дверь. Катя замерла и лежала, вся омертвев. Из-за двери послышался голос Вадика:
- Катерина, открой! Я же знаю, ты не спишь, у тебя свет горит. Слышь, Кать, открой! Я хочу тебе что-то сказать!
Катя неуверенно села на кровати, еще подождала, прислушиваясь к непрекращающимся призывам Вадика. Наконец встала и пошла к двери.
Вадик радостно ввалился и припал к Кате, как томимый жаждой к источнику:
- Ну Катерина, я боялся, что ты не откроешь.
Его лицо светилось и улыбалось. Тем не менее Катя строго спросила:
- Зачем пришел?
- Да не могу я без тебя!
- А вчера где ты был?
- Какая тебе разница? Главное, сегодня я здесь.
- Подарочек! – криво усмехнулась Катя, пряча заплаканные глаза.
- Ты, Кать, разве не видишь, как я тебя люблю!
- Зачем же ходишь к той, в дом отдыха?
- Да это просто так, не понимаешь, что ли! А душой я всегда с тобой…
- Не мужчина ты, Вадик, а мне почему-то тебя жалко, как собственного ребенка…Мать тебе, что ли, недодала ласки, вот и жмешься ко мне…Ненадежный ты, Вадик, зыбкий, как трясина, а все равно жалко тебя…
- Ну заладила песенку – жалко да жалко. Чего меня жалеть? Бабы за мной толпами бегают!
- Дурак ты, Вадик…Чего я с тобой связалась? Все равно толку не будет!
- Какой толк, какой толк?! – повысив голос, воскликнул Вадик. – Живи одним днем – легче будет…
Глядя из угла на эту сцену, монах изумлялся: «И почему их свела судьба? Воистину пути Твои неисповедимы, Господи! Умная, добрая, чуткая Катя и этот никчемный парень! Зачем, почему? Или, в самом деле, противоположности сходятся?»
- Вадик, ты мне все-таки правду скажи про ту женщину, не обманывай меня, это нечестно, у меня все-таки ребенок будет от тебя…
- Вот те раз, опять ты про этого ребенка!
- Да ты только что говорил, что любишь меня…
- Ну, люблю, а ребенок при чем тут?
- Господи, да что тут объяснять…Вадик, твоя логика просто убивает!
- Все вы бабы одинаковы…У меня, знаешь, сколько этих самых детей? Тут и там разбросаны…Ты мне еще одного хочешь навязать?
- Ничего я не хочу…Единственное что…прошу тебя…перестань сюда ходить. Я не могу так…Мне тяжело…Я не могу жить в такой неопределенности.
- Ну чем я тебе мешаю? Каждой бабе мужик нужен…Радуйся, что хоть я у тебя есть. Живи одним днем…А то, понимаешь, Шекспир! Он когда жил?
- Давно, - рассеянно ответила Катя, - несколько веков назад.
- Тю! – присвистнул Вадик. – А-а…все-таки тут что-то есть. Да-а, не скажи…внушает уважение. Понимаешь, несколько веков назад мужик писал эти свои стишки, а их сейчас читают. Да-а, видно, основательный был мужик, не таким чета, как я.
Вадик задумчиво уставился в потолок, растянувшись на диване. Потом вдруг сказал:
- Ты, Кать, в самом деле, кончай со мной…Никудышный я человечишка…Что я тебе могу дать? Ты не думай, я все понимаю…
- И ты пойми меня, Вадик, брезжит в тебе какая-то теплота, детская беспомощность…За это и жалею тебя. А потом вдруг ба-бах, выскажешься и сразу видно: нет, подлый человек, одну выгоду держит, собой только озабочен. Ты почему о других заботиться не можешь? Почему тебе это не дано? – с отчаянием в голосе вскричала Катя.
- Ну сама ж говоришь – не дано, - с раздражением ответил Вадик. – Не дано – и все тут! На нет и спроса нет!
- Что же у вас в семье никто друг о друге не заботился?
- Почему же? – Вадик глубоко вздохнул. – Бабушка меня любила, а я ее – еще больше. Пока мне десять лет не исполнилось, мы так с ней повсюду вдвоем и ходили: на огороде вместе возились, в магазин, на базар, в кино. Сколько мы с ней фильмов хороших посмотрели! Правда, в школу я ходил записываться сам. Бабушка меня к самостоятельности приучала. А потом бабушка взяла и умерла… Тут все и обрушилось.
- Бедненький мой! – протянула руку к голове Вадика Катя. – А где же мать была?
- Мать вышла замуж за одного и уехала в большой город, а мы тут с бабушкой остались.
- А что же дальше-то было?
- А ничего…Жизнь пошла через пень-колоду. Приехала мать, взяла в свою семью. Отчим вроде ничего оказался, да все равно я там был, как чужой. А так вообще ничего, денег мне давали, я со всеми во дворе дрался, отчим меня сильно не ругал. В общем, никто мной не интересовался. Вроде как и свой, вроде как и лишний – не поймешь. В школе и во дворе тоже ни с кем не дружил. В пятнадцать лет я был парень уже накачанный видный из себя, девчонки ко мне так и льнули! И сколько у меня их было – не пересчитать!
- Ну вот! – огорченно сказала Катя. – Ты же не кобель, а человек!
- Эх, жаль, ты мне тогда не встретилась, Катерина. Все бы мне разъяснила, Шекспира почитала…А так…рос я, как сорняк. Что удовольствие приносило, то и хорошо…
- Так вот почему ты такой, - задумчиво сказал Катя.
Вадик вскинулся:
- Какой такой? Не мазанный, сухой…Одна ты вечно недовольна., все тебе не так!
- Не обижайся, Вадик, - тихо сказала Катя. – Просто ты должен знать, что переродиться никогда не поздно…
- Что, что? Чего захотела, пичужка! Да зачем мне перерождаться? Что есть, то есть! Перерождаться, как ты выражаешься, я не собираюсь! Не на того напала!
Вадик повернулся на бок и вдруг глухо, бесцветно сказал:
- Устал я, Катерина. Веришь ли, иногда стариком себя чувствую, а ведь мне только двадцать восемь…Надоело мне все это – разные женщины, безделье, пустота, все одно и то же…Как этот калейдоскоп ни крути…
- А мать где?
- Да все там же. Анна Петровна на высоте. Уже в третий раз замуж вышла, хоть и поперек шире, чем я ростом. Живет Анна Петровна…
- Что это ты так – мать по имени-отчеству?
- А я тебе не говорил? Я ее иначе, как Анной Петровной, никогда и не называл…Разве что в младенчестве…А потом отвык – Анна Петровна и Анна Петровна, так и пошло…
- А как же она к этому относится?
- Нормально. Да что, Катерина, ты все усложняешь?
- Не представляю, как бы я свою маму по имени-отчеству называла. Ты прости, Вадик…
- Да что уж…В человеке должен быть свет, тепло…как в тебе. Тогда к нему и тянешься…Все остальное ерунда…этот самый секс и все такое прочее. Верно, Катерина, говорю?
Монах между тем раздумывал в своем углу: «И кто виноват, что Вадик такой? Его мать? А кто виноват, что мать у него такая? Общество? Сам человек? Кто так калечит людей?» И по привычке обратился к Богу, забыв о Катерине и Вадике: «Ты, Господи, все время снисходишь до меня, грешного, ничтожного, откликаешься на все мои призывы. И в прошлый раз сказал, что Твоя цель – только человек. Но общество разве не влияет на человека? А раз так, то почему Тебе не очень интересно общество? Ведь оно состоит из людей!»
И монах погрузился в свой бесконечный диалог с Богом, который внял ему, как всегда:
- Ты, монах, уже много столетий живешь на земле. Тебе дано сравнивать времена: разве ты не видишь, что человеку угодить невозможно? Найдется много таких, кто отвергнет даже идеальное общество. Интересы всех людей никогда не будут совпадать. Это невозможно так же, как и то, чтобы Луна и Солнце вращались на одной орбите. Мириады людей прошли по земле, и каждый из них был и есть на особицу. Ни один не повторился и никогда не повторится. И понять до конца друг друга они не могут. Они способны лишь приблизиться друг к другу на определенное расстояние – совсем как звезды. Дальнейшее сближение грозит катастрофой, полным разрушением звезд и личностей. Такое примерно происходит в момент совокупления – на краткий миг, и тогда рождается новая звезда – человек. Тебе, монах, не удалось испытать этого, но ведь и ты понимаешь, что человек не может все время существовать, как в миг совокупления. Чтобы сохранить себя, он, как и звезда, должен держать дистанцию. А какую – это дело его разума и интуиции. Люди должны сами строить свою Вселенную – братство без катастроф.
- Но они все время воюют друг с другом! Я сомневаюсь, в состоянии ли они вообще обойтись без драк!
- Я уже сказал: Моя цель – совершенствование человека. Как ты думаешь, это легко?
- Иной раз, Боже, мне это кажется невозможным. Тут до полного отчаяния недалеко дойти – ведь это Сизифов труд! Ты знаешь, Всемогущий, что я в свое время добился немалой победы над собой, очистив себя от многих низменных страстей. И что же? Однажды, совсем неожиданно для себя, я совершил тягчайший грех – убил себе подобных. Как это вышло, я не могу объяснить и сейчас. И вот многие века я пытаюсь побороть свой грех, а результат? Мысленно убил уже не одного! С тяжкими усилиями я стараюсь катить в гору свой камень, почти достигаю вершины и в этот момент камень опять свергается вниз. Я снова принимаюсь за прежнее. Докачу ли я свой камень до вершины? И что потом?
- Докатишь ли – это зависит только от тебя. А с пика горы ты увидишь такие дали, которые уже не для человека.
- О, Господи, это цель, за которую стоит страдать!
И монах с просветленной душой вернулся к действительности. Он увидел вполне земную картину: Катя и Вадик спали, обняв друг друга и видя предутренние сны, которые, судя по их лицам, были светлыми. Глядя на них, монах , как ему показалось, до последней тонкости понял их внутреннее состояние, все сам себе объяснил в их поступках, оправдал Вадика, узнав о его детстве и юности, все расставил в своем сознании по полочкам, и в этот момент проникновения в мир других людей ощутил облегчение, какого давно не испытывал. Он явственно почувствовал, что никогда не захочет убить этих двоих – он их понял…И само сознание этого факта принесло ему легкость и глубокую радость. Такое теперь редко случалось, и он не заметил, как оказался в своей келье.
Пришла следующая ночь, и монах отправился напрямик через дома к морю, проходя сквозь стены, будто их и не существует вовсе. И на этом пути он ничего нового не видел. Одни сидели у голубых или цветных ящиков, вперив глаза в чужую иллюзорную жизнь и воспринимая ее как собственную. Многие пили или скандалили, третьи делали и то, и другое, четвертые совокуплялись с чувством или без оного, словно выполняя повинность. И лишь немногие спали в согласии с поздним часом и с самими собой. Так текла жизнь людей – далеких потомков монаха, и он не знал, лучше она, чем раньше, или хуже. Во всяком случае, он точно мог сказать, что в его время каждый проживал свою собственную жизнь, а сейчас, оказывается, можно проживать жизни бессчетного числа других людей, и для этого нужно только одно – поставить перед собой ящик с мелькающими картинками, и ты оказываешься в другом мире. Первое время монах никак не мог понять, что это такое, почему люди сидят перед этими ящиками, смеются, ругаются, плачут, иной раз подскакивают в волнении. И он стал вместе со всеми наблюдать за происходящим на экране. Он увидел невообразимые города, улицы, заполненные людьми и машинами, словно реки водой, калейдоскоп лиц, одежду, которую себе и представить нельзя, животных, о существовании коих и не подозревал. Он не понимал языка, да это ему и не нужно было, он на лету схватывал мысли и эмоции. Человеческая цивилизация его ошеломила – умом они достигли многого. Но мир их нравственных ценностей потряс его своим убожеством. Странное дело – проживая жизни тысяч себе подобных, они и не помышляют облегчить участь других народов, не стали добрее, отзывчивее, великодушнее. Где же взаимопонимание, ради которого, видимо, и был создан этот ящик? Они ушли от Бога так далеко, что неизвестно – смогут ли вернуться обратно. Десять заповедей повсюду попраны. «Чего они хотят, куда идут?» – в недоумении спрашивал себя монах. И Ответа не находил. Ясно только одно – каждый из них хочет создать для себя рай на земле и для достижения этой цели не останавливается ни перед каким грехом. И чем больше они стремятся к райской жизни, тем прочнее в их мире утверждается ад.
Монах очутился на песчаной полосе пляжа и, устроившись поудобнее, погрузился в невеселые размышления. «Что же их ждет, неугомонных и жадных собратьев? Или скоро конец света?»
Вдали показалась парочка, и монах с омерзением подумал, что вот они сейчас, прямо на берегу или войдя в воду, займутся своим любимым занятием – непристойным совокуплением, и стал торопливо решать, куда бы ему деться, чтобы не видеть этого. Но парочка не спешила, шла медленно, и монаха это насторожило. Послышались голоса. Мужской негромко говорил:
- Понимаешь, полная беспросветность…Я уже знаю, что ходу моему изобретению они не дадут…
- Но, Олег, ведь это же выгодно, - откликнулась женщина.
- А им-то что! Думаешь, они пекутся о благе народа? Главное, чтобы им было хорошо. Они-то имеют все, а на людей им наплевать!
- Может, обратиться в какую-нибудь инстанцию?
- Да ни в какие инстанции я, Люба, не верю. Я еще не забыл историю своего первого изобретения. Все мои усилия пошли прахом! Я убедился, что они по какой-то причине не заинтересованы внедрять новое. Все упирается в стенку. Мафия проела все до основания.
- Что же делать, Олег? – с отчаянием в голосе сказала Люба. – Ведь ты столько лет отдал этому делу!
- Ну что тебе сказать? Тогда я еще надеялся, что это кому-то нужно, да и главный инженер одобрил идею, сказал, что это очень интересно…
- Господи, - со стоном в голосе проговорила женщина, - жить становится невозможно. Какая-то трясина, зыбучее болото, подернутое ряской. Сверху все благопристойно и красиво, а под ряской – беспомощные люди, затянутые болотом. Разве мы по одиночке справимся?
- На то и расчет – расправляться с каждым в отдельности. Ведь в болоте опереться не на что и не на кого.
- Знаешь, в нашей парторганизации почти все коммунисты – ярые антикоммунисты, буквально ненавистники всего, что есть в нашей стране. Я спрашиваю, для чего же вы в партию вступали, если у вас вызывает приступ ярости само имя Ленина. А они прямо в открытую отвечают: так ведь без вступления в партию карьеру не сделаешь. И все идут как идет. Такое впечатление, что партию хитроумно и незаметно специально развалили. Но кто это сделал, кто дал команду принимать всех без разбору?
- Эти так называемые коммунисты разлагают все вокруг – не только партию. Обрати внимание, как они влияют на беспартийных, прямо-таки с большевистской страстностью убеждают их, что революция была ошибкой и коммунистический режим – это худшее, что было в истории России.
- И все-таки в том, что происходит, виноваты коммунисты. Я сейчас припоминаю, как сама шла на компромиссы с совестью, а этого нельзя было делать. Помню то бурное собрание, когда принимали в партию Димона. Это была уже четвертая его попытка. Он из бывших, скажем так, буржуев, хороший, добросовестный работник, но это буржуйское в нем крепко сидит. Всегда только за себя, вечно хлопочет, как бы получше обустроить собственную семейку, а вокруг – хоть трава не расти. Обосновался в своем уютном гнездышке и поглядывает самодовольно: вот какой я хороший, хозяйственный, положительный. В то же время терпеть не может талантливых, бескорыстных. Окружает себя такими же преуспевающими, как сам. Одним словом, кулак. Но ведь не встанешь на собрании и не будешь все это выкладывать – совестно как-то. Кроме того, у нас стали сильно ценить хозяйственных, забывая о другой стороне этого качества. Если бы хозяйственные старались для всех! А то ведь, как правило, - только для себя. Так вот, на том собрании старые коммунисты, в основном женщины, они принципиальнее и меньше трусят, стали говорить о том, что из Димона коммуниста не выйдет, взгляды не те. Какой там ! Такой гвалт поднялся! Молодому и среднему поколению показалось, что это перебор, времена, мол, не те, партия, мол, становится общенародной. Чушь какая-то! Спрашивается, для чего нужна общенародная партия? Ты как считаешь?
- У нас недавно на собрании был такой спор, вернее, дискуссия, превратившаяся чуть ли не в скандал. Но ты же знаешь, при нашем нынешнем партийном контингенте – размытом, с огромным разбросом взглядов – всякий сколько-нибудь серьезный разговор превращается в пустую говорильню. Ни одного нормального решения принять нельзя, все блокируется кучкой подрывников, как я их называю. Я, естественно, сказал, что КПСС должна оставаться партией рабочего класса, иначе зачем она вообще нужна в государстве, которое пытается построить социализм. Так все вокруг закричали, что у нас общенародное государство и, соответственно, партия должна быть общенародной. Ну можно ли придумать что-либо нелепее? Тогда надо отказаться от социализма. Партия для того и создается, чтобы провести в жизнь интересы какого-то класса или социальной группы людей. А общенародная партия нужна только для делания карьеры! Я так и сказал и услышал в ответ такие поношения, которые до сих пор забыть не могу.
- Так вот, Олег, каюсь, но я на том давнем собрании сплоховала, промолчала, а потом и проголосовала за принятие Димона. И что же? Не успел он вступить в партию, вернее, еще даже не вступив в нее, будучи еще кандидатом, сразу скакнул на большую должность. Она давно ему была обещана, как оказалось, надо было только преодолеть эту ступеньку с партийностью. Тех женщин принципиальных, которые против него выступали и проголосовали на собрании, он стал громогласно именовать дурами, и они очень скоро все куда-то исчезли.
- Как это?
- Ну, понимаешь, кого на пенсию спровадили, кто сам ушел из-за невыносимой обстановки. И вообще – тут-то Димон и проявился. Все, что говорят о классовом подходе, оказывается, вовсе не пустая вещь. Может, это не стоит возводить в абсолют, но человек невольно проводит свои классовые взгляды в жизнь. Так случилось и с Димоном. Теперь он ярый приверженец новых веяний и доводит их до нелепости. Знаешь, что он недавно заявил? Что выдвигать людей нужно не по их деловым качествам, а по их взглядам. Пусть человек ничего не петрит в деле, но если он передовой, сторонник кардинальных перемен в обществе, его нужно двигать – такой, мол, будет помогать новаторам пробивать их идеи. В общем, чушь! Так все это тяжело видеть и слышать. И еще – стыдно за свое поведение на том собрании. Именно мы, такие вот горе-коммунисты, как я, и помогаем рвачам, карьеристам и приспособленцам пробиться поближе к солнцу. Как стыдно…
- Ну, Люба, ты так уж не преувеличивай свою роль в этой неразберихе, в этом развале, - усмехнулся мужчина. – Причина куда глубже. Можно было бы сказать – нас захлестнула мелкобуржуазная стихия. Но и это слишком просто. Мы ничего не знаем, мы видим только верхушки, только последствия, а корешки – каковы они и что они такое – это обязаны знать те, кто растения на поле высаживает, кто поставлен смотреть за ним и охранять его. Что это за люди, кто они – мы ничего не знаем. Мы всего лишь слепое стадо и даже не знаем, что представляют собой наши поводыри. Они могут оказаться негодяями, предателями, кем угодно, а мы – всего лишь их заложники.
- Но что делать, Олег? Я уже задыхаюсь от этих миазмов, от этой безвыходности. Идет какая-то повальная пьянка, банкеты по всякому поводу, сам видишь. Общество просто коллективно спивается. Все, как в средневековом романе, - пир во время чумы…
- Все так. Но революцию сейчас не совершишь – времена другие…
Монах, уже давно слушавший разговор этой странной пары, бродившей по песку туда-сюда, зацепился слухом за знакомое словечко – революция. Что это такое? Насколько он понял еще тогда, на горе, послушав разговор вокруг костра, это большое кровопролитие, приношение в жертву тысяч людей. Но во имя чего? Власть, собственность, идея равенства и справедливости?
«Боже! – снова мысленно обратился к Богу монах. – За что они все время борются? Неужели человек совсем не движется в своем духовном развитии? Как две тысячи лет назад они бились за богатство и собственность, так же они делают и сейчас. Что же – они так и будут стоять на месте? Единственное, что изменилось, они стали гораздо изощреннее в способах борьбы за эту самую собственность. Только в этом они и совершенствуются. Господи, куда же они идут? Вещи и деньги, деньги и вещи!»
- Это все еще не так страшно, как тебе кажется, монах. Собственность, передел земли и богатств – это уже вчерашний день человечества. Наступает новая эра, когда во всей мере проявятся высота духа некоторых и низость падения многих. Эра интеллектуальной собственности породит таких фантомов зла, какие человечеству еще и не снились. Но уже в современности можно предугадать страшные видения будущего. Объектом притязаний и обладания станут идеи, научные открытия, прозрения гениев. Тут будет поле беспощадной борьбы, и всякие материальные блага, которыми сейчас упиваются богатые, покажутся игрушками в сравнении с той мощью, которую сможет предоставить обладателю интеллектуальная собственность. Так что не пугайся, монах, впереди – более ужасные времена.
- Господи, неужели я обречен дожить до них?
- Это зависит от тебя.
- Нет, Господи! Я понял, что от меня ничего не зависит. Я просто червь, извивающийся на грешной земле.
- Твоя душа бессмертна, монах, а у червя ее нет.
- Бессмертие – это благо или наказание, Боже?
- С какой стороны на это посмотреть! Ведомо ли тебе такое слово – диалектика?
- Нет, Господи, но я хочу спросить Тебя: что это такое – революция?
- Это толчок. Иногда, чтобы вывести человека из состояния инерции, надо ему как следует поддать. То же самое относится к обществу, и последствия таких толчков бывают ужасными
- Но почему они все время говорят о революции?
- У них застой. Они хотят перемен.
- Тебе их жалко, Господи?
- И жалко, и нет. И жалость, и жестокость одинаково развращают.
- Почему бы Тебе не подсказать им, как следует поступить? Они мучаются этим.
Бог усмехнулся:
- Они сами умные, монах. Советов не принимают, проповедей не слушают. Ты забываешь, что натура человека двойственная. Он чаще мнит себя богом, а не червем. Кроме того – маховик запущен…
- Но что же есть человек в иерархии Вселенной?
- У него почетное место, но он чаще стремится не возвыситься над ним, а упасть ниже. На человеческом языке это называется «изведать все».
- Это плохо, Господи?
- Не бывает плохо или хорошо. Есть Добро, которое кому-то кажется «плохо», и есть Зло, которое кому-то кажется «хорошо». Подойди к богатому и спроси, хорошо ли, что он имеет кучу денег и всяких благ, в то время как рядом умирает неимущий. И богатый скажет, что хорошо быть предприимчивым, ловким, сообразительным, что богатство нажито только его личными заслугами, его собственными превосходными качествами. Зло оправдает все, что сделано ради него, и вырядится Добром, прикрываясь обманными одеждами. Логика бескорыстия и самоотверженности, которые есть чистое Добро, недоступна богатому, иначе он не был бы богатым – вот то, что срывает с него маску благопристойности и обнажает его истинный лик. Быть добрым на земле очень трудно. Такое испытание не по силам многим.
- А если богатый с помощью своих богатств совершил добрые дела?
- Все относительно, монах.
- И если бедный от злости и отчаяния совершил самые тяжкие преступления?
- Но ведь бедность не может быть тому причиной.
- Почему же, Господи?
- Причиной может быть гордыня, нетерпимость, жадность, завистливость, душевная скудость и усталость при бедности – много чего…Вот и сказано – у неимущего отнимется…Копи душевные богатства.
- Господи, человек приходит на землю голым и таким же уходит. Его алчность можно измерить тем богатством, которое он накопил, но не захватил с собой. Какая же мера алчности будет, когда наступит, как Ты сказал, эра интеллектуальной собственности? Ведь такую собственность человек может носить в себе самом.
- Мера алчности при любой собственности, и интеллектуальной тоже, только в одном – как человек распорядится ею.
- Нести добро – это все время отдавать?
- Но те, кому ты отдал, тебе тоже отдадут.
- Значит, это нескончаемый обмен? А те, кто только берут, нарушают обмен? Обмен добра? И они нарушают равновесие в пользу зла?
Монах погрузился в свои мысли и едва не проворонил рассвет. Серый предутренний туман навис над окрестностями, а парочка, которая бродила по берегу, давно исчезла, и монах этого даже не заметил. Он быстро улетучился в свою келью, чтобы возродиться только следующей ночью.
Глубокое уныние – вот состояние, в котором находился монах, очутившись сутки спустя в келье, которую занимала Дятел. «И зачем меня принесло сюда? Я же знаю, что тоску здесь не разгонишь, хотя Дятел только этим и занимается,» – ворчал монах, сидя в углу под потолком – его излюбленное место, откуда все видно и слышно.
А что было слышать? Шла все та же обработка мягкотелого, вроде доброго, на первый взгляд, Вадика, как будто никому не причиняющего вреда. «А ведь злым его не назовешь, - меж тем думал монах. – Он обманывает Катю, но как бы невольно, по глупости ли, по слабости. А слабость – это зло? И можно ли со слабостью бороться? Не грех ли это? Слабых нужно настойчиво вести к добру, а на это терпения хватит лишь у особо добрых. А может, слабость – это лишь притворство, и слабый прекрасно понимает, что жить во зле – легче, ему сподручнее. Слабый сам, как правило, не борется. За него борются другие, а он лишь выбирает, и почти всегда – в пользу зла. Почему это? Вот и Вадик ясно понимает, что Катя и Дятел – две противоположности. Ему удобно бывать и там, и здесь, он пользуется и тем, и этим. Будь Катя не так чиста сердцем, она его просто бросила бы, освободилась от него, как от тяжелого груза. Но она жалеет слабого. Она по-своему пытается бороться за него, а ведь он выберет Дятла. Так кто же Вадик? Слабый или злой? Если у человека нет ответственности не только за других, но даже за самого себя, если не дано ему это, можно ли его винить?»
Так раздумывал монах, наблюдая за пирушкой двоих. Дятел долбила в одну точку, подливая Вадику в стакан:
- Ты вот что, завязывай со своей этой дурочкой, а то окрутит она тебя, женит на себе. И что у тебя будет за жизнь! В нищете завязнешь. На твои девяносто не разойдешься, а тут еще и ребенок.
- Да что ты, Галчонок, я ж не такой дурак – на нищенке жениться! За мной, знаешь, какой хвост увивается, - запел Вадик свою любимую песенку. – Я парень видный, любая готова подхватить…
- Ну, ты, расхвастался…Проку что от тебя… Один рост да смазливая мордаха…Какая серьезная за тебя пойдет? Это уж я так, по доброте своей, жалеючи, чтоб не пропал совсем…Это…в общем…в мужья возьму…законные, - твердо подытожила Дятел.
Пьяненький Вадик помахал перед ее глазами пальцем:
- Ну, это ты брось, Галка…брось. Неравнодушна ты ко мне, я это вижу. Я не дурак, Галина, не дурак, да и Катька не дура…Не тебе чета, - вдруг выдал Вадик.
Дятел даже взвилась от такого заявления:
- Э-э…а-а, - произнесла она что-то нечленораздельное, захлебнувшись от гнева, а потом справилась, нашлась. – Вот именно – не чета! Где ей до меня, этой придурочной! Да чтоб я стала без мужа ребенка рожать – дудки! Мужем еще не обзавелась, а уже ребенка рожать навострилась! Да дурища она, вот кто! А ты…ты…оглобля стоеросовая, не понимаешь, что ли, ребенком-то она хочет тебя завлечь, повязать с собой…
- Не-е, Галка, не понимаешь ты ее, она не такая…Шекспира читает, - осторожно сказал Вадик.
- Чего? А это кто такой?
- Писатель такой старинный…
- А чего у него фамилия нерусская?
- Так он и есть нерусский…
- Западный, что ли?
- Во-во…
- Ну тогда она и вовсе дура…А сама-то она русская?
- Русская, это уж точно.
Но Дятел не хотела сдаваться:
- Русская, а западных читает. Что уж точно, так это то, что у нее в мозгах круговерть. Тронутая, должно быть, - твердо заключила она.
Но и Вадик решил не сдаваться:
- Ты Катьку не трожь…Она на особицу, на других не похожая.
- Ты чо? В самом деле, что ли, задумал на ней жениться, голь перекатная?
- Но-но! Ты кулачком-то не размахивай и не командуй тут, - прикрикнул Вадик. – Это моя воля вольная – на ком жениться…
Дятел неожиданно решила сменить тактику. Она быстрым движением обняла его за шею и, повиснув на нем, вдруг негромко затянула песню: Ох, жала-анный ты мой, ой, кручина моя, не оста-а-влю тебя, не за-а-буду тебя-я.
Вадик подхватил вместе с ней эту заунывную песню и некоторое время они пребывали в полном кайфе, забыв про все на свете.
А монах, не понимая их пьяного состояния, думал: «Ну, не микроб ли человек? И радости у них какие-то мелкие, пустые. Света в них совсем нет. И в то же время не злодеи, никого не убили и ничем им не надо мучиться, как мне. А все равно пустые, никчемные…Интересно, могли б они человека убить?»
Вопрос этот не на шутку взволновал монаха: « Вот пустые, без света, а человека, может, и не могли бы убить…Значит, выше меня? О, Господи, ответь!»
Но, прислушавшись, монах уловил лишь неясный гомон, который шел из многих обиталищ этого веселого заведения. «Да разве Господь откликнется здесь? – с досадой на самого себя взгрустнул монах. – Это блудное место не для Него…И на ком земля стоит-держится? – продолжали катиться его мысли. – Что нужно человеку для счастья? Да и что оно такое – счастье-то? Столько лет кручусь среди людей, а счастья их не видел…Словно это приманка какая-то: мол, есть такое красивое, высокое, заветное – счастье называется, живите, достигайте его, но где оно, что это такое – загадка! Кой-кто иногда объявит себя счастливым, а на самом деле такой же, как все, а почему он себя считает счастливым, это ведомо ему одному…Дятел же тоже хвасталась, что она счастливая, одного только не хватает – мужа приставить к мебели, даче, квартире…и что там у них еще полагается? Она вроде говорила о какой-то лодке – моторка, что ли, по-ихнему?»
Монах досадливо поморщился, увидев, что Вадик с Дятлом опять в постель бултыхнулись. Ну, этих-то сцен он за свою ночную жизнь нагляделся…И он возблагодарил Бога в который уж раз, что ему довелось прожить жизнь монахом и не знал он сего животного совокупления, этого греха грязного, когда многие люди выглядят хуже всякого зверья. А потом монах тихо выскользнул из комнаты Дятла…
И нечем ему было утешиться в эту ночь, ибо греха в городке было много, а света мало. В своем утлом домишке плакала Катя, уткнувшись лицом в мокрую подушку, и монах ничем не мог ей помочь, никак не мог выразить ей сочувствие. Он тихо стоял у изголовья ее кровати, пытаясь пролить свет в ее душу, и ему, кажется, это удалось. Мысленно она ушла далеко, в свое уютное детство, когда мама и папа были еще с нею, и теплое синее море плескалось у ног, и вокруг возвышались лесистые и сумрачные, но не страшные горы, и была уверенность в себе и жизни, и все представлялось таким незыблемым, вечным. Катя знала, что ее никто не подведет – ни мама, ни папа, и море по-прежнему будет накатывать теплую волну на разноцветную округлую гальку, и никуда не исчезнет могучая красота природы. А что теперь? Все мрачно, потому что ненадежно. Нет мамы и папы, осталась только немощная, но все равно бесконечно дорогая бабушка.
Что делать? Рассчитывать на Вадика нельзя, но где-то в глубине души теплилась надежда не на замужество даже, а просто на то, что совсем не бросит, хоть в чем-то поддержит, пусть хотя бы спьяну пожалеет. А иногда накатывал самый настоящий страх, так что леденели руки и ноги, ком застывал в горле. Вот родится ребенок, думала Катя, и за этим выражением вставало что-то неведомое, как в сказке «Аленький цветочек», когда всеохватный голос исходил от невидимого создания, которое было рядом и вместе с тем его словно не существовало, потому что не было видно, и оттого казалось, что главный страх еще впереди, когда чудище наконец объявится. И в предчувствии этого настоящего, большого страха и жила Катя, так мучаясь и страдая, что иногда ей страстно хотелось, чтобы он наконец пришел, и тайна раскрылась, и все осталось позади. Вместе с тем она подсознательно чувствовала, что так не будет, и страдание с разбега или вприпрыжку, как мрачноватую, неприветливую полянку, не перебежишь. Тяготы будут раскрываться раз за разом и давить своей безысходностью каждый день, вытравливая в душе все новые пустоты и оставляя безобразные пятна недоверия к людям. Окружающие узнают, что она беременна, и все больше глаз будет устремляться на нее с усмешкой, презрением, удивлением, издевательским превосходством и всеми оттенками этих чувств и лишь немногие – с сочувствием и участием. Как же она перенесет все это в маленьком городишке, где каждый человек на виду? Катя вся съеживалась, не зная ответа на этот вопрос. Лишь недавно из ее комнаты вышла бабушка, которая все у нее выведала и выспросила, и приговор ее был беспощаден: чо хошь делай – от ребенка избавляйся. Не дело это – связаться с беспутным Вадиком да еще родить от него ребенка.
- Али ты не в своем уме? – растерянно говорила бабушка. – Ну согрешила, ладно. Как я погляжу, время щас такое – все поголовно грешат. Но дите – это не кукла. Ему семья, дом нужен. А ты сама еле перебиваешься на свою зарплату, а тут еще удумала ребенка рожать!
- Бабушка, я не маленькая, мне уже 23 года…
- Не маленькая, а дурная…Жизни не знаешь…Не в том дело, что люди затравят, а в том, что ребенку нужны отец, мать и защита.
- Так я и буду его защищать, в обиду не дам…
- Эка дурочка! Тебя саму защищать надо! Кто защитит? Я, што ли? Одной ногой в могиле…
- Бабушка, что хочешь делай, не могу я от ребенка избавиться…Весь организм восстает…Кажется, если аборт сделаю, то и сама вместе с дитем отправлюсь неведомо куда…Душу из себя выну…
- Эх, ты! Такую дуреху поискать! Нашла с кем связаться! Кто Вадика-то твово не знает? Одно слово – беспутный…У него таких-то, как ты, в санатории знаешь сколько?
- Бабушка, не надо!
- Знать надо, что беспутный! Чего от такого рожать? От пьянки не просыхает…
- Бабушка, - вдруг затараторила Катя, - ты меня послушай, я все про него узнала, его мать в детстве на произвол судьбы бросила, он, можно сказать, сам по себе вырос, мне его очень жалко, он неплохой, точно тебе говорю, ты его просто не знаешь, а сплетни, они и есть сплетни…
- Да какие сплетни, голубушка моя? Люди в нашем городке все на виду…Кто ж не знает, что работа у этого самого Вадика только так называется, а на самом деле не работа, а одна гулянка с разными бабами…Вот третьего дня встречаю Нюрку, ты ж ее знаешь, говорит, чего твоя Катька связалась с этим пустозвоном? Не знает, што ли, его окрутила одна с Севера, с собой его забирает. Хорошо устроенная, говорит. Все есть – и квартира, и мебель. И все такое. Не чета, мол, твоей Катьке. Стало мне обидно…Да перестань ты реветь! Гляди на нее, глаза раскрыла, а слезы так и бегуть, так и бегуть…От ты дуреха, Катька! Голуба душа моя…Ну чего ты…Отбрила я эту Нюрку…Говорю, зато моя Катька умная, пригожая, грамотная…А Нюрка-то… ты ж ее знаешь…говорит мне: умная да пригожая стала бы разве с таким балбесом связываться! Вот, душа моя, думай…поберегла бы ты свое достоинство-то! Еще чего – от Вадика-нехристя рожать! Да он за выгоду кого хошь продаст!
- Нет, бабушка, нет, - уже в голос рыдала Катя, - не такой он вовсе, ты не знаешь, он просто несчастный…
- Видно, не уговорить мне тебя, грешна я перед твоими родителями, не доглядела. Что ж ты делать-то будешь, душа моя? Ребенок – это не кукла, и я тебе не могу помочь…Стара уж, сама знаешь. Так и будешь мыкаться, с ребеночком-то, сердешная моя…Что мне твоя мать на том свете скажет, когда встретимся? В глаза ей стыдно глядеть будет…
- Бабушка, не все на этом свете по уму-разуму делается, а многое – по сердцу. Ты ж молодая была, сама все знаешь… Ты же мне рассказывала, что дедушку не любила, тяжело тебе с ним было, словно лямку на каторге тянула…Хорошо ли так замуж выходить?
- Эх, Катерина, чего сравнивать нонешние времена с прежними? Щас все другое. Воля вам такая дана – чего хошь, то и делай. Оно ведь тоже плохо, как я посмотрю. Мужики совсем беспутные стали, ни за что не отвечают. Девок брошенных – видимо-невидимо. И не знаешь, виноваты ли, нет ли? Вот хоть бы и ты - виновата ли сама или твой Вадик загульный?
- Оба мы виноваты, - тихо произнесла Катя. – Жизнь такая, бабушка…Я виновата, что бросилась к нему, как к последнему прибежищу, а он виноват, что не оттолкнул меня…
- Ну уж, бросилась… Сам он начал за тобой ухлестывать. Сам мне говорил, ты, бабуня, не беспокойся, у меня…эти самые…намерения серьезные, я на твоей Катеньке, мол, женюся… А слово его оказалось никудышное, ничего не стоит…Щас с этой бабой сговаривается… да и ее бросит, чует мое сердце… Не пригодный твой Вадик для честной семейной жизни. Да, видно, судьба так судила тебе мыкаться…
- Бабушка! Чего ты мне уже приговор выносишь? Может, все и хорошо будет…
- Да старая я, внученька, людей наскрозь вижу. Иной раз и не хочется видеть, а все равно вижу. Червь какой-то людей точит, гнилые люди-то…А отчего да почему…где мне знать? Не шибко грамотная я, чтоб дойти до того своим умом…Да и другие не знают. На все воля Божья, внученька…Ты уж погоди, не убивайся. Ты ж не одна теперь, ребеночку повредишь…Бог с ним, с тем Вадиком… Согрешила, так теперь тяжкий крест понесешь…
- Ну что ты, бабушка, все запугиваешь меня? Не пропаду… Выкрутимся как-нибудь…
Бабушка тяжело вздохнула и вышла, не сказав больше ни слова. А Катя снова принялась реветь в свою и без того мокрую подушку.
И монах тихо стоял в углу, глядя на эти вековечные человеческие слезы. «Сколько же их пролито бедолагами за время, что стоит мир? Большое да глубокое озеро, а может, и море наверняка набралось…»
И он представил себе такое озеро, и оно показалось ему похожим на тот омут с лилиями, мимо которого проходит железная дорога. Войдешь в него, а обратно уж не выйдешь – человеческая слеза засосет, разъест тело, сердце и мозг. И поежился монах от такого видения – выходит из озера скелет с оскаленными зубами, и улыбка его страшна…Страшна полным своим бездушием.
И вспомнил монах свою жизнь, и на миг мелькнуло у него понимание того, почему он тогда захотел убить тех двоих – зависть к чужому счастью… Но он тут же откинул ее – ему ведь и сейчас противно животное в человеке. Он и ныне не приемлет этого. Но значит ли это, что всех нужно переделать на свой лад? Почему у него нет терпимости? А если это терпимость ко злу? И как понять, где зло, а где заведенный порядок вещей? Ведь животное – это тоже человеческая сущность, и Господь благословил ее, чтобы продолжался род людской…Почему же он, раб Божий, не приемлет этого? Не хочет, чтобы люди размножались? Может, он так их ненавидит, что даже не хочет продолжения рода человеческого?
«Выходит, я –человеконенавистник? Так кто же я такой? – с тревогой спросил сам себя монах. - Может, я вовсе и не святой, а совсем наоборот? А жизнь моя, полная самоотречения и отказа от всех благ, не породила во мне ничего, кроме черной злобы и зависти к тем, кто считает себя человеком, то есть существом, в котором божественное слилось с бесчисленными слабостями и даже пороками?»
И монах не мог найти ответа, и это значило, что он не знает даже самого себя. Что же он требует от других, если не в силах разобраться в себе самом? «Возлюби ближнего, как самого себя». И монах стал спрашивать себя, как относится к собственному «я». Но и тут утешения не было. Нет, он не мог сказать, что любит себя. Как он может возлюбить других, если не любит даже себя!
И монах сгорбился в своем углу и сказал себе: « Я знаю только одно – страдания иссушают душу и превращают человека в ничто. Не так давно я говорил другое – только страдания очищают…Теперь я в этом сомневаюсь. Найти меру страдания и счастья? Но кто это может? Только Богу дано определить такое…Что же остается человеку? Покорное следование судьбе?»
Монах встрепенулся: имеет ли значение, что человек видит глазами? Ведь на самом деле важно лишь одно – чтобы зрячей стала душа. Может, для того он и проходит испытания, чтобы прозрела душа? Может, в этом весь смысл человеческого существования? Кто знает – живя на этой прекрасной земле, человек лишь готовится к чему-то неведомому? Он проходит свой путь с завязанными глазами и в таком состоянии должен сделать выбор? Таково условие? Справедливо оно для человека? Видимо, не в этом суть. Важно, чтобы эксперимент был чистым, а результат – не фальшивым, не поддельным. Только это важно. И потому жизнь человеческая всегда будет выглядеть несправедливой в глазах самого человека. И как бы он ни стремился к достижению справедливости, ему этого никогда не добиться. Справедливости быть не может по условиям опыта, который ставится на человечестве. Ее не может быть для одного или немногих, она или для всех, или ни для кого.
- Господи! – воскликнул монах. – Как же я не понимал этого! Ты хочешь от меня только одного – чтобы я прозрел! Но это значит …переделать себя. Значит, сломать жесткие условия заданности? Но ведь они заключены в самом человеке посредством ума, таланта, характера и многого другого, чего я не знаю. Недаром древние говорили: нрав человека – рок его. Переделать себя, свой нрав значит переделать свою судьбу. Господи, я совсем запутался, я не знаю, как поступить. Жить не в ладу с самим собой – хорошо ли это, плохо, грех или наоборот? Нет, я не найду ответ!
Несколько ночей не выходил монах из своей кельи, и голубоватое свечение энергетического поля выдавало его присутствие там. Вот это и давало пищу для рассказов о том, как монаха-грешника поджаривают на адском огне. Иной раз он и сам слышал что-нибудь подобное о себе. Случилось такое и в ту ночь, когда он решил посетить в очередной раз монастырь, а по-нынешнему дом отдыха «Жемчужина» имени Котовского. Кто такой Котовский и почему его имя решили увековечить в названии именно этого дома отдыха, монах понятия не имел. Но он привык, что от людей можно ждать самых непредвиденных поступков и объясни ему кто-нибудь, что Котовский – герой гражданской войны и никакого отношения к этому месту, а тем более к системе санаториев и домов отдыха не имеет, монах нисколько не удивился бы. Он давно понял, что последовательность, принципиальность, элементарная логика так же мало присущи человечеству, как и святость, добродетель, верность своему слову.
Поэтому у него не вызвали никакой реакции слова привратницы дома отдыха, дежурившей в ту ночь на воротах. Правда, предназначение этого «стояния» было ему и вовсе непонятно, поскольку толку от привратницы никакого, разве только собрать всяческую информацию обо всех подряд – от начальства до самого незаметного отдыхающего. Острый глаз этой дородной, кой-как причесанной и одетой женщины видел все: сколько раз на дню та или иная модница меняет на себе платья, в каком настроении пришел на работу «сам», который посещал руководимое им заведение крайне редко, с кем еще из отдыхающих, кроме Галины, то есть Дятла, крутит роман Вадик, сколько мяса и сливочного масла унесли вчера с кухни повара и их помощники, какой прогноз на «бархатный сезон» ожидается по народным приметам и еще многое другое.
А произнесла привратница, обращаясь лишь к самой себе , следующую тираду:
- Если б только Котовский увидел, что творится в его доме отдыха по ночам, то взял бы свою шашку и порубил всех подряд!
Монах при этих словах не содрогнулся и не подумал, что привратница совершает большой грех, обрекая на смерть, пусть и мысленно, сразу несколько сот человек. А он вот уже не одно столетие мучается за двоих убиенных, и то не знает – мысленно он их убил или по-настоящему.
Эта бестрепетность современного человека в грехе уже перестала удивлять монаха. Они относятся друг к другу, как к какой-то пустой живности – блохам ли, тараканам или муравьям. Человеческая жизнь совсем уж ничего не стоит.
Мысли его прервал подоспевший к воротам сторож, такой же бесполезный, на взгляд монаха, человек, как и бдительная привратница.
- Ох, еле поспел, Петровна, - запыхавшись, говорил старик. – Небось. Уж первый час…
- Ладно, Митрич, прощаю, - нараспев ответствовала привратница. – Ты лучше послушай, что я тебе скажу, - продолжала она уже каким-то будничным голосом. Вот тут-то монах и услышал рассказ про самого себя.
- Так ты слушай, - говорила Петровна. – Прошлую ночь отдыхающие целой толпой ходили смотреть келью монаха, аль ты проглядел? Проспал, что ль?
Митрич отвечал как-то неопределенно…
- Ну, ладно, слушай, - снисходительно продолжала Петровна, - заодно, значит, по кустам блудили, знаешь их сам. А потом, как увидели голубой свет на горе, так и бросились бежать назад всей толпой. Чуть под поезд со страху не угодили. Так среди них есть одна…эта…эстрасекс, что ли, называется, ну, по-простому-то ясновидящая…так она говорит, не к добру все это. Мы щас живем с виду хорошо, заботы не знаем, а скоро придут, мол, другие времена, и монах этот знак дает: думайте, мол, люди, как живете. Совсем вы заврались, заплутали, с пути сбились, блудите и за это вам кара Божья будет…И говорит, значит, до того люди дойдут, совсем голову потеряют…Щас, мол, все дружба да дружба, а будет, мол, война…
- Да ну! – поразился сторож, крепкий еще старик, с грубым, но приятным лицом.
- А еще, - вдруг перешла на шепот привратница, - сказала, что, мол, дома отдыха больше не будет, а будет опять монастырь. Времена перевернутся!
- Ну уж нет – дудки! – сказал твердо сторож. – Такого точно быть не может. Власть не допустит. А главное –народ не тот, ты посмотри на людей-то! Разве таких заставишь в Бога верить! Не-ет, Петровна, тут эстрасекс загибает. Пусть врет, да не завирается.
- Да ты, Митрич, не на том упор делаешь. Говорит, война тут будет, вот ведь что!
- Ну, война – это уж и вовсе небылица какая-то…Уж кто в это поверит? Мы с тобой чего не поделили али как? Из-за чего война-то? Иль нападет на нас кто-нибудь? Вроде таких в мире желающих пока не видно…
- Вот то-то и оно, что не видно…А ведь бывает враг и невидимый. Нет его и не видно, да вдруг объявится…
- Все у тебя, Петровна, вдруг да вдруг. Война вдруг не бывает.
- Да, Митрич, дело-то какое… у монаха келья все время светится, а народ говорит- это не к добру...издавна, мол, замечено. Это монах, мол, знак подает, готовьтесь, люди, к плохому, к большим переменам…За грехи ваши испытание вам посылается…Совсем плох народ-то стал, Митрич. Ты посмотри, что в санатории нашей делается. Одно беспутство, и стыда нет…все грехи свои выставляют, глядите, мол, какие мы такие-эдакие…на все готовые. Что ни ночь, Митрич, кусты аж шевелятся, человечьими голосами разговаривают, хихикают, ойкают и…- Петровна всплеснула руками, - и…и слов не нахожу. Право слово, не знаю, какие они там, у себя дома, а здесь…ну прямо заголяются, смотрите, какие мы срамные…Говорят – мы же отдыхаем…Ох, Митрич, не к добру все это. Бог - Он терпеливый, но и Его терпению конец наступит.
- Эк ты, Петровна, заладила…Люди…они во все времена одни…Кто плохой, а кто и хороший. Ты, к примеру, не блудишь же…
- Ну, Митрич! Креста на тебе нет…- Петровна от возмущения аж захлебнулась.
Митрич ехидно подмигнул:
- Чай, была б помоложе, сама б в тех кусточках барахталась…
Петровна от негодования распыхтелась, как самовар:
- Нет уж, батюшка, нет уж, ишь чего несешь! У нас сроду такого не водилось…ишь ты, охальник…еще чего!
- Ну будет тебе, Петровна, я ж пошутил. Понимать должна…
- Шутки твои плохие, держи их при себе…
 Так и шла беседа у этих двоих, слово цеплялось за слово, и они то ссорились, то снова примирялись, и так шло время их жизни.
А монах, глядя на них, думал: «Вот люди, которые не мучаются смыслом жизни, и времени для них словно бы и не существует…То есть они, конечно, смотрят на часы, спрашивают иной раз: который час? Но это не имеет для них особого значения. Прошел час, прошел день, прошел год, жизнь…Ну и что? Для них в этом нет трагедии, нет ничего, что угнетало бы и настораживало. Время для них течет естественно, как река несет свои воды туда, куда положено, и они живут в ладу с этой рекой времени, не стремясь ее опередить или выскочить на берег и постоять там, чтобы ощутить свою независимость и свободу, свое превосходство над другими, которые плывут вместе с рекой, в ее водах. Почему эти люди такие? Почему в вечности они существуют органично, и нет у них позыва к метанию? Это и есть народ? Наверное, он и должен быть таким. У него есть качества, общие и для вечности? И время, и народ подобны реке. Они текут, не сознавая своего течения.»
Но от вечности, как и от толпы, от народа, устаешь, и монах направился к Кате. Если она одна, он немного отдохнет рядом с ней, в ее домашней тишине.
Катя оказалась не одна. Она почему-то сидела на полу, сцепив руки вокруг согнутых ног и положив на колени подбородок. Взгляд ее был неподвижен, словно она ослепла и ничего вокруг не видит. А на диване сидел Вадик. Он тоже был как-то непривычно для него серьезен и, глядя в одну точку, говорил:
- Ну, Катька, ты сама виновата…Не пара я тебе, понимаешь? – но тут же спохватившись, продолжил: - Чего уж тут скрывать? Богатая мне нужна… Надоело жить от зарплаты до зарплаты, на эти гроши, а тут еще ребенок появится, ты не сможешь работать…
Катя молчала, находясь в том же оцепенелом состоянии.
- Ну чего молчишь-то? Ну, виноват я перед тобой, так и сама дура! Чего связалась-то со мной? Сундук я пустой, не видишь, что ли? И наполнить его не по твоим силам.
Катя вдруг подняла руку, словно прислушиваясь к чему-то в себе, и болезненно сморщилась:
- Подожди, помолчи…- голос ее звучал глухо и безразлично, - а то еще ребенка убьешь…Ступай отсюда…
- Ну чего ты, чего? – взъерепенился Вадик. – Еще и гонишь! А откуда я знаю, мой это ребенок или нет? – вдруг со злостью выкрикнул он.
Катя встала на четвереньки, дотянулась до маленькой, но тяжелой табуретки и быстро встала, держа ее в руках:
- А ну , гад, выметайся отсюда, а то как садану по твоей башке! И Галке некого будет везти на свой Север!
Загораживая голову руками, Вадик выскочил за дверь, выкрикивая в ночной тишине и привлекая соседей и любопытствующих к скандалу:
- Стерва ты, шлюха, змея подколодная! Шлялась с кем ни попадя, а теперь мне своего ребенка навязываешь! Нет, не выйдет, аферистка! Гулящая! Ишь, чего захотела – женись на ней!
Из калитки неподалеку выскользнула белая фигура Катиной бабушки в исподнем. Она кинулась к Вадику и стала колотить его по спине слабой старческой рукой, выгоняя из переулка. Так она гнала его по темной улице, а потом села прямо на землю и заплакала скупыми тяжелыми слезами.
Но плакала недолго и, словно спохватившись, с трудом оторвалась от земли и поплелась к Катиной комнатушке.
Катю она застала все в той же позе – сидящей на полу с остановившимися сухими глазами. Бабушка засуетилась вокруг:
- Ну чего ты, внученька? Поплачь! Можно ли из-за такого ирода убиваться? Поплачь, говорю…Поплачь…облегчи душу-то! Он того не стоит, Катюська, - вдруг назвала она внучку детским именем, которое с такой нежностью произносили отец и мать.
И Катя опустила голову, и слезы вдруг сами собой полились из ее глаз. И было их так много, что подол ее платья стал вмиг мокрым.
Острая, как нож, жалость полоснула монаха, и он вдруг, как при жизни, почувствовал свою несуществующую плоть, свое пульсирующее сердце и шевелящуюся в нем живым комком пронзительную боль. Это было такое ясное ощущение, что монах даже протянул руку к Кате для утешения, но в тот же миг понял, что утешение духа для людей неощутимо. И от сознания своего бессилия, от невозможности помочь страждущей душе он просто замер, мысленно впитывая в себя каждую Катину слезинку.
- Вот и хорошо, детка, ты поплачь, поплачь, - приговаривала бабушка, - слезы-то, они утешают, выливают из сердца горечь, злобу, тоску…А утешение – это лекарство…На то Бог слезы и посылает, чтобы человек утешился. А без утешения боль-тоску не перенесешь, съест она заживо и косточки обгложет…
Катя подняла голову, глядя на бабушку огромными, плавающими в слезах глазами:
- Бабушка, а это не повредит моему ребенку? Слезы-то мои на нем не отзовутся?
- Как же не отзовутся! Конечно, отзовутся, на всякой живой душе и слезы, и кручина, и радость, и злоба – все отзывается, и так появляется человек, внученька. Придет он в эту юдоль – ко всему должен быть готов. А здесь уж на него все и навалится…
Катя заплакала еще пуще:
- Не хочу я, чтобы отзывалось…Хочу, чтобы счастливый был!
- А уж это как Бог пошлет…
- Что ты, бабушка, все Бог да Бог! Всю жизнь с Богом в словах и делах живешь, а толку-то что! Много он тебе счастья послал? – с болью и отчаянием в голосе выкрикнула Катя.
- Так Бог-то не счастье, а праведность посылает…Никогда, упаси Боже, я не воровала, не обманывала, от тяжелых трудов и всяких напастей не увертывалась…Оттого душа у меня легкая, нет на ней бремени. А то ведь и так бывает – богатый да счастливый, как вы это называете, а неспокойный, злой, все в тревоге, все в кручине, и откуда она? Я тебе скажу – потому что душа у него тяжелая, бремя греха на ней лежит…Думаешь, я вру? А ты спроси у любого счастливого…
- Так он и сказал! – усмехнулась Катя, успокаиваясь.
- Ну вот и улыбнулась, внученька, прояснела…Не должен быть твой ребенок несчастным…Какие твои грехи? Ну с Вадиком согрешила…То грех в глазах людей, а Бог, Он все рассудит и поймет и простит тебя, невинная душа…
Бабушка стала часто крестить Катю, приговаривая слова молитвы, которых она знала множество: «…не убоишься часов ночи, стрелы, летящей днем, язвы, ходящей во мраке, заразы, опустошающей в полдень…»
И Катя склонила голову перед бабушкой, стоя перед ней на коленях, как перед священником, только слезы изредка падали из ее глаз.
- Ты, бабушка, упование мое, без тебя совсем пропала бы, - сдавленным, полным слез голосом произнесла Катя, - ты моя дорогая, единственная, любимая бабушка, - Катя поймала сухую, смуглую морщинистую бабушкину руку и стала осыпать ее поцелуями, заливая прорвавшимися слезами.
Бабушка стала вырывать руку, мягко и настойчиво:
- Ну что ты, внученька, что ты, дитятко мое ненаглядное…Я ж не батюшка, я твоя бабушка, мне сам Бог велит тебе помочь да успокоить. Что уж…как-нибудь выкарабкаемся вдвоем. А перво-наперво скажу тебе – не бойся молвы людской…Слабых она убивает, а сильные прозревают и все наперед начинают видеть…Молва людская – это большое испытание, бывает она неправедной, нарочно выдуманной, и многим это бремя не под силу. Ты о ребеночке все думай, как ему лучше, а что люди говорят…Люди сегодня одно говорят, а завтра другое скажут…Людская молва…что зыбкая трясина, неверная и нестойкая…Умный из нее правду достанет, а дурак – камень себе тяжелый на шею, да и засосет его, болото-то…Ты знай это, Катюша, я старая, много ли мне денечков осталось...
Катя зарыдала в голос:
- Бабулечка, - причитала она сквозь бурные всхлипы, - что ты такое говоришь?! Я ж пропаду без тебя, не выживем мы с сыном…На кого понадеяться…Ты ж видишь, что вокруг…Отец родной от ребенка отказывается, на все ему наплевать, лишь бы беспечным да богатым быть…
Бабушка сидела перед Катей в исподнем, с растрепанной седой головой, и бледность проступала на ее морщинистом лице даже сквозь многолетнюю смуглоту.
- Что же, детка, - сказала она слабым голосом, - так Бог послал, - и вдруг стала заваливаться назад на визгливом, скрипучем диване.
Катя вскочила и бросилась поднимать ее, подкладывать подушку, тормошить:
- Бабулечка, что ты, что ты…все будет хорошо…ты только поднимись…не падай…это я так, справимся, все будет хорошо, вот увидишь…- торопливо говорила она.
Бабушка едва слышно прошептала:
- Оставь, Катюся, дай уйти…
И безжизненно застыла на подушке. Катя заметалась по комнате, не в силах осознать происшедшее, бросилась вон из комнаты сначала на улицу, потом вернулась и принялась стучать в дверь к ближайшей соседке.
Монах в ужасе закрыл лицо руками и, чувствуя, что не в состоянии видеть дальнейшее, отлетел к себе.


 Х Х Х


Несколько ночей монах не выходил из своей кельи, непрерывно бил поклоны перед иконой Господа. Он молился без остановки, припоминая все великое множество молитв, которые знал. И просил он Господа об одном – чтобы не дал пропасть Кате, ее ребенку, чтобы смогли перенести они страшную беду, свалившуюся на них. Он прочитал все молитвы, которые заучил за всю свою долгую земную жизнь, он произнес все слова, которые знал и которые были об одном – о спасении Кати такой, какая она есть – тоненькая, хрупкая, доверчивая девочка с ясными глазами и жалостливой душой, которая любила смеяться и так жаждала счастья, любви, добра вокруг и вместо этого получила муку мученическую.
- Господи, великий и праведный, я сказал перед Тобой все слова, какие знаю. Сказал только ради одного – спаси Катерину и ее дитя. Если этого мало, наложи на меня любое наказание. Если хочешь, то даже снова преврати меня в человека, слабого и грешного. Я даже готов снова пройти свою мучительную жизнь, только спаси Катю…Господи, слышишь ли Ты меня?
- Слышу, монах, я все услышал, что ты сказал. Я могу вернуть тебе жизнь, но это будет уже не твоя жизнь. Это будет жизнь ради Катерины и, значит, освещена любовью к женщине. А ты прожил совсем другую жизнь, там не было Кати. И какую жизнь Я теперь ни дал бы тебе – несчастную или счастливую, - в ней будет Катя, потому что ты узнал ее и полюбил – мужской ли, отеческой, братской любовью, это не важно, ты полюбил женщину. И твоя новая жизнь уже не может быть жизнью монаха.
- Господи, мне все равно, только спаси Катю…
- Значит, ты отрекаешься от Меня, ибо Мне и только Мне ты посвятил свою земную жизнь.
- О, нет, Боже Всемогущий!
И монах рухнул на пол кельи, обхватив голову руками и беззвучно крича оскаленным беззубым ртом.
- Боже, прости меня, прости, Всесильный Боже! Я не могу ничего, я жалкий червяк, прости меня, Боже, но никого еще мне не было так жалко, как Катю! Жалость сдавила мне грудь, согнула меня, сделай что-нибудь, Боже, чтобы я мог забыть Катю, отведи от меня это наваждение и… спаси ее, Боже, праведный и справедливый…
Утренний луч солнца едва не застал монаха в келье, но все же он успел раствориться в остатках ночной темени.

 Х Х Х


На следующую ночь монах уже не появился в своей келье. Он снова отправился в путешествие по Вселенной, и нет на свете ничего такого, что может сравниться с этой пустыней полного и безграничного одиночества. Там не было даже свидания с Богом, ближе и дороже которого у монаха никого нет. Там была только пустота, безвременье, а в такие места Бога не зовут, ибо Он появляется лишь в ослепительном блеске света, радости и умиротворения.
Монах как бы перестал существовать вовсе. Он не знал и не помнил, что с ним, где он, на том свете или на этом, ради чего в нем еще теплится почти потухший луч мысли. Небытие – вот где он был.


 Х Х Х


А на земле пролетели годы. И когда монах однажды появился в своей келье, а затем спустился в городок – он не узнал ничего. Это бы другой мир – разрушенный и опустошенный. Шла война. Летали снаряды, и один из них угодил в ту маленькую церковку, где он когда-то любил молиться. Она была такая крохотная, уютная, словно выстроенная для одной души человеческой. В монастыре уже не было дома отдыха – там размещались и госпиталь, и приют для беженцев. А главное, монах не узнал людей. В них было столько растерянности, боли, безнадежности, неверия, и в глазах пряталась глухая ненависть к тем силам, которые разрушили их устоявшуюся жизнь. И монах бродил среди этих людей и слушал их непонятные разговоры и старался понять, что же произошло. Он знал только одно – свершился какой-то скачок, и мир перевернулся. Одно время заместилось другим. Но каким?
Еще совсем недавно, наблюдая жизнь людей, монах изумлялся, сколь многого они достигли в ублажении своего тела, той внешней оболочки, в коей кроется настоящая и единственная жизнь – жизнь духа, бессмертной и неуничтожимой энергии, способной мыслить, страдать и радоваться. Но, кажется, люди и не ведают о том, что составляет их истинную суть, хотя церковь в течение уже двух тысячелетий неустанно пытается раскрыть им глаза. Тщетно! Человек не хочет этого знать. Для него важно только одно – ублаготворить свое бренное тело, дать ему как можно больше радостей, насытить его бесчисленные и ничем не утолимые прихоти. А когда на этом пути встают преграды, он становится одержимым. Больше всего на свете дорожа своей плотью, он с чудовищной жестокостью уничтожает чужую. Вот и сейчас они занимаются этим. Зачем и почему? Нет, видно, десять заповедей не по силам человечеству. А ведь это, наверное, всего лишь начальный класс, и они никак не могут его окончить!
- Господи, - проворчал монах, витая в ночной тьме под куполом своей любимой и теперь полуразрушенной церковки, - неужели Тебе не надоели эти вечные двоечники? Могут ли они вообще перейти в следующий класс?
- Монах, - тихо вопросил Бог, - а в каком классе находишься ты сам? У тебя нет твоей бренной оболочки, остался только твой дух, и сколько раз ты пытался убить во гневе! А ведь это самая простая и очевидная заповедь – не убий…
- Господи, - смиренно отвечал монах, - я вижу, Ты пытаешься научить неразумных… Прости глупого монаха за дерзость, но возможно ли это?
- Научить разумного – много ли в этом заслуги?
- Ты – Бог, и Ты вправе ставить перед собой любые задачи, даже неразрешимые…Богу – Богово.
- Ничего не может быть труднее, чем путь к истине, но и он по силам человеку.
- Господи! Поистине Ты велик и вечен! Твоя вера в человека повергает в смятение и беспредельный восторг перед Тобой! Господи, Ты веришь в эту букашку, которая путает бренное с бессмертным, все поставила с ног на голову и упорно пытается свернуть в тупик! Почему Ты веришь в человека? Скажи мне! Почему Ты снисходишь до меня, ничтожного раба твоего, и ведешь со мной нескончаемые беседы?
- Существо, которое не верит в самого себя, может ли быть равным Вселенной? А человек – часть Меня, значит, ему по силам встать вровень с мирозданием. Когда он стряхнет с себя страсти своей бренной оболочки и его дух наконец воспарит, Я поставлю перед ним такие задачи, которые ты даже не в силах сейчас постигнуть.
Монах замер в размышлении и бесследно растаял только с первыми лучами солнца, и последняя его мысль была: « Идти к людям, незримо быть с ними…»


 Х Х Х


И в следующую ночь он пришел туда, где, казалось, еще недавно звучали смех, глупые пошлые шутки, всякая всячина о шмотках, о так называемой любви, о том, как взять от жизни побольше. Там, в той келье, где громко хохотала Дятел, растягивая свои свекольные губы от уха до уха, изо всех сил соблазняя Вадика, лежали теперь двое: один – весь перевязанный, руки и ноги подвешены к каким-то металлическим палкам, а другой – бледный, неподвижный, с упертым в потолок безнадежным взглядом. Днем они спали, ночью говорили. И слова эти были редкие и тяжелые, как большие валуны, разбросанные по окрестным горам:
- Слышь ты, Джумка, теперь мне хана. У меня ни отца, ни матери, только тетка…уже старая…бедная к тому ж…А мне девятнадцать…вся жизнь впереди…Была. Полный я инвалид, понимаешь? К постели прикованный…
- А я какой?
- Так у тебя ж полная деревня родственников…Тебя не бросят. Посмотрел я – вы народ дружный…
- Да, у нас в беде людей не бросают…Если у тебя никого нет, я скажу – и тебя возьмут в деревню…Вместе будем…в небо глядеть.
- Неужто возьмут? Сами загибаются…
- Сейчас трудно…это да…но не век же это будет продолжаться.
- А из-за чего такая разборка? Я так и не понял. Всегда ведь на одной земле жили…И вы говорите, что это ваша земля, и они так говорят. Из-за чего такая драчка?
- Ну, как тебе сказать…Вот живешь ты в красивом уютном доме. Все у тебя есть, душа у тебя радостная и открытая. Кто к тебе ни пришел, ты всех встречаешь с распростертыми объятиями: « Проходи, друг, гостем будешь». А самый близкий друг больше всех тебя посещает, и у него в твоем доме есть уже и свой уголок, своя постель, свое место за столом. И, смотришь, он к тебе домой приводит и своих гостей и требует, чтобы ты их всех накормил, обогрел и спать уложил. А для тебя самого, твоих родных и близких места остается все меньше. И однажды ты вдруг делаешь открытие, что твой дом – это как бы и не твой дом, а хозяин в нем скорее твой друг, чем ты сам. Тогда ты начинаешь качать права, а твой друг объявляет тебе: «Знаешь, катись-ка ты отсюда, кто ты такой, чтобы жить в таком красивом доме. Ты дикий, неотесанный, и место твое вон в пещере на вершине горы, а такому красивому дому нужен красивый хозяин вроде меня. Я уж давно обосновался в этом доме, он такой же мой, и даже больше, чем твой. Так что давай вали отсюда.»
- Ну, это как в русской сказке про хитрую лису…Разве в жизни так бывает?
- Как видишь, бывает. У нас одна эта земля, другой нет, и народ наш небольшой. Но за себя мы постоять умеем. Из нашего народа всегда хорошие воины выходили. Но мы не драчливые. Просто терпеть уже нельзя, когда ноги об тебя вытирают.
- Значит, хоть не зря я парализованный…
- Ты, брат, это…Случайно, что ли, в эту мясорубку попал?
- Да как бы и случайно, и не случайно…Спросили, кто пойдет за большие деньги туда воевать. Ну, я и польстился…всю жизнь у тетки на руках…вину перед ней чувствовал. И вот на тебе – осколок прямо в позвоночник угодил. Невезуха, брат! Прямо боюсь думать, как перед теткой предстану.
- А ты не бойся. Мои тебя к себе возьмут…
- Так война ж идет…
- Ну, пока война, по госпиталям перекантуешься. А потом – к нам. Если захочешь, будешь жить в пещере Грешника, ближе к Богу, звезды там в ясную ночь во такие огромные и их видимо-невидимо. Это высоко в горах.
- А кто это такой – Грешник?
- Да был такой святой в давние времена. Моего предка далекого от верной гибели спас. И часовенка ему там поставлена. А в пещере до сих пор люди живут. Там хорошо, на душе так легко всегда, светло…Я там все детство провел. Думал, всегда буду такой счастливый. А что? Может, и ты там себя счастливым почувствуешь…
- А почему часовня стоит? Разве ты и твои – православные?
- Когда-то давно были православные. На нашу землю православие пришло куда раньше, чем в Россию. А потом стали мусульманами. Как и почему – не знаю я этого, брат. Да и важно ли это? Племена и народы в этом мире перемешаны, а дальше – больше…Ведь так? Ну как, согласен к нам?
- Спасибо, брат. Да не привык я как-то к горам…
- Что, не нравятся тебе наши места?
- Как не нравятся? Красотища, я такой отродясь не видал. У нас все серенькое, мокрое, дождливое, все непогода. Вот только зима – это да, красотища! А у вас, брат, хоть и красивое все…ты только не обижайся…да словно какое-то ненастоящее, как декорации в театре поставлены…непривычно как-то…
- А нам так все настоящим кажется, мы другого не знаем.
- Это уж точно, кто к чему привык…Ко всему можно привыкнуть, а привычное – оно роднее родного…Вот только на спине все время лежать да мочиться под себя – к этому никогда нельзя привыкнуть…Никогда, брат.
И сухие глаза паренька заблестели, как бриллианты, словно их увлажнила слеза.
- Ты, Витек, держись, - сказал тот, что подвешен был к палкам. – Перебитый позвоночник – это еще не самое страшное, оказывается. Пострашнее, когда то, что у тебя внутри, в душе, - перебьют и переломают. Тогда – жизни нет. Когда я еще был при ногах и руках, живой и целый, отпросился на пару дней в свой город, уже освобожденный, узнать про отца с матерью. Прихожу домой, а соседи мне в глаза не смотрят, все обнимают, радуются, что я невредимый, а в глаза не смотрят. Стал я стучать в дверь, а старик один говорит: «Ты, сынок, не стучи, мы тебе сразу сказать не решились…» Тут я и узнал, что оккупанты пришли ночью, как это было в сталинские времена, забрали мать с отцом, а на другой день их нашли на горе…изуродованных до неузнаваемости, зверски замученных…Так только фашисты делали – на то они и фашисты…А тут свои же, советские люди…вместе росли, вместе жили…этого я никогда не пойму… и никогда уже не забуду. Детей у меня не будет, - продолжал он сдавленным от подступившего к горлу комка голосом, - а то бы и им заповедал никогда таких друзей на порог дома не пускать… Вот тогда у меня в душе все перевернулось, потерял я стержень, думал, от ненависти к ним свихнусь. И кто знает...Да тут вот эта беда... такое вот ранение выбило ту беду...Это меня, брат, и спасло, а то бы не знаю чего натворил...Нелюди они...Ты вот мне скажи – как в нелюдей превращаются?
- Думаешь, я знаю? Но жили они хорошо…Богатые, сытые и гордости много. Это уж точно. А отчего так, не знаю. У нас в народе всякие есть, и богатые тоже. Но бедных куда больше. И гордости у нас немного, хотя и кричим на весь мир: « Мы великая страна!» Не знаю, Джума, отчего человек звереет. Вроде все у него есть…а ему мало. Или вдруг начнут отнимать богатство-то…Вот тут он и звереет, верно?
- Так-то оно так… Да я еще думаю, когда богатство не тобой заработано, легкое богатство, а его отнять хотят. Тут он, человек-то, и теряет разум – знает, что ни с чем останется, а честным трудом заработать не хочет или не может…В общем, думать тут много надо, чтобы понять.
Монах же, витая невидимой тенью под потолком, затеял свой диалог с Богом:
- Как же так, Господи, что они делят меж собой? Кончится ли когда этот дележ меж ними? Из-за алчности они убивают и уродуют друг друга, а враг Твой радуется, что одерживает победы над ними всеми.
- Скоро увидят они меру вещей, ибо все познается в сравнении. И поймут: сколько ни алкай – никогда не насытишься. Нужна мера в душе, а не во внешнем мире, где все беспредельно. И какое-то время они постараются жить в согласии с этой мудростью. А потом снова все забудут, все перемешают и запутают, как им свойственно…И делить они начнут уже не материальную собственность, не вещи, земли и недра, а то, что вырабатывает мозг человеческий, и то, что в муках усилий рождает душа человеческая. И та борьба будет пострашнее этой. Одна душа будет изощряться против другой, брань будет в самих душах людских. И начнется охота на лучших… Будут жаждать уже не вещей и денег, а того, что составляет сокровенную суть человека…Знай, монах, во Вселенной идет титаническая борьба света и тьмы, идет она и через человека. Зло многолико, и сколько добро ни стремится иметь свое лицо, зло будет всегда надевать личину добра. И отличить одно от другого будет все труднее. Борьба идей, дележ плодов умственного труда и духовности овладеет миром. Люди перестанут убивать друг друга с помощью оружия – это уже в прошлом. Они будут калечить и захватывать человеческие души с помощью идей и ухищрений интеллекта.
- Но это было всегда!
- Человечество утратило детскую наивность, чистые и ясные понятия. Лицемерие – верный союзник врага Моего, - веками странствуя среди людей и завоевывая все больше душ, отточило понятия-двойники, породило целый язык с двойным смыслом, внедрило лжедобродетели и показную мораль. Вот уже и твоя земля стонет от бремени лжепонятий. А ведь Я дал этому народу огромные просторы, чтобы человек не был скаредным, чтобы пространства выпестовали в нем возвышенное и великодушное сердце, и дал великие страдания, чтобы душа его не заплыла жиром самодовольства и самолюбования. Я знаю – трудно выдержать испытание ложью, богатством, навязчивым блеском бесчисленных зазывающих вывесок. Устоит лишь бескорыстная, самоотверженная душа.
- Много ли таких найдется! – с горечью воскликнул монах.
- Чтобы добыть истинную драгоценность, нужно усердно рыться в отвалах, которых целые горы…
- Значит, Боже, и силами человечества Ты борешься против тьмы?
- Нет таких сил, которыми Я пренебрег бы ради победы над злом. Но и оно не дремлет.
- Значит, Боже, жизнь имеет смысл до тех пор, пока человек борется со злом? В этом ее предназначение?
- Это достойное оправдание любой жизни, не так ли, монах?
- Но, великий Боже, все больше людей перестают различать, где добро, где зло. Даже я, прожив бесконечно долгую жизнь на земле, часто не могу разобрать, что же есть хорошо, а что плохо. Все переплелось здесь. Как же могут юные, неокрепшие души понять это, ведь нередко они идут на огонек, который есть обман, и гибнут в этом обмане. Как быть? Кажется, уже все человечество погрязло в грехе и предательстве, в эгоизме и душевной низости. Посмотри, что человек делает с бессмертной душой, которую Ты ему дал! Он всю ее вывалял в грязи! Как Ты все это терпишь, Творец!
- Ты ошибаешься, монах. Не всякий человек имеет бессмертную душу, а только тот, кто способен пожертвовать собой ради других, кто чувствует боль и страдания себе подобных и всего живого на земле. Многие наделены разумом, но душа их мертва и не способна откликнуться на призыв живой души. И вы, люди, это знаете: ведь одних вы называете душевными, других – бездушными. Значит, понимаете. У кого есть душа, а у кого ее нет. Теперь на земле властвуют бездушные. Они захватили огромные богатства и с их помощью омертвляют души других. Их цель – погубить человечество, затащить его в бездну беспросветного греха, откуда нет выхода.
- Боже, отчего же Ты не поможешь живым душам?
- Есть высший закон Вселенной – Я не могу навязать свою волю подобно тому, как это делает зло. Добро должно само выбрать свою стезю и придерживаться ее по доброй воле, как бы тяжко ему ни было. Ты знаешь слово – добровольно. Добро должно иметь волю к добру, иначе оно потеряет свою сущность.
- Добро кажется таким слабым по сравнению со злом.
- Это не так. Добро бессмертно и только поэтому бессмертно бездушное и бесчувственное зло. Оно есть всего лишь эхо добра, эхо, которое бесконечно повторяется в пространстве от звука живого голоса, но не способно жить само по себе. Добро творится по порыву самозабвенного, искреннего сердца, а эхо хочет перекричать его бессчетными повторами, чтобы утвердиться и закрепиться, показать, что оно всесильно, лучше и могущественнее добра. И так оно всегда следует за добром, копируя его и гримасничая, изо всех сил стараясь скрыть, что без добра оно – ничто, просто не существует. Оно лезет из кожи вон, чтобы перегнать добро, но это невозможно, потому что добро первично и говорит один раз, а эхо повторяется много раз, и оттого кажется, что его много и оно сильнее. Где нет добра, там нет зла. Там просто пустота, как в необъятных пространствах Вселенной. Зло заинтересовано в существовании добра, но никогда не признается в этом, чтобы не выдать себя, свой страх и свою слабость. Кого же оно будет искажать, с кем состязаться, кому завидовать, против кого злобствовать?
- Значит, добро всегда победит и беспокоиться незачем?
- А если зло накроет собой добро, и мир погрузится во мрак? Это будет равносильно уничтожению добра. Плененное злом, оно будет метаться в темнице безвременья, которое и есть настоящая смерть.
- О, Боже, но ведь Ты не допустишь этого!
- И вот почему добро должно вечно заявлять о себе во всеуслышание. Живым душам необходимо всегда знать, что добро не умерло, оно существует.
- А как не перепутать голос добра с эхом?
- Я уже сказал: добро говорит один раз, а эхо повторяется бесконечно. Посмотри, как зло настойчиво и долго оповещает о себе во все стороны. Оно нахально и неутомимо, оно самоутверждается всеми способами, потому что знает – оно всего лишь эхо, а настоящий звук исходит от добра. Зло – обман и обманом утверждает себя.
- Но в реальной жизни в этом так трудно разобраться…
- Мир прост и сложен. Его истины просты и вечны, но пробиться к ним необычайно сложно. Для этого мало не только одной человеческой жизни, но и долгого существования всего человечества.
И голос Всеведущего стал затихать вдали. Монах же, встрепенувшись, понял, что наступает рассвет и ему пора исчезнуть.
Следующей ночью он снова возник в монастыре, хотя его так и тянуло в бедный домик Кати – уж очень хотелось узнать о ее судьбе. Но воспоминание о ней заставляло ныть его несуществующее сердце, он страшился узнать о ней худшее и поэтому вновь оказался в большом монастырском помещении, которое когда-то и монахам, а потом и отдыхающим служило трапезной. Теперь же здесь расположилось множество беженцев, которые спали, ели, беседовали и спорили прямо на полу, подстелив под себя у кого что нашлось. Люди, покинувшие родные места и свои дома, выглядели еще несчастнее раненых, искалеченных. Их души были потрясены и потеряны. Разговоры о власть предержащих здесь шли днем и ночью.
- Что же теперь с нами будет? Мы остались ни с чем, ни кола, ни двора, а Нестор со Славкой днями вернулись из Москвы, говорят, там есть все, товаров завались, иномарки так и шныряют, улицы ихними, американскими, вывесками да флагами разукрашены, всюду одни шопы, твою мать, а русских слов совсем не видно и не слышно. Иностранцы – как у себя дома.
- Видать, коммуняки продались американцам…
- И то правда – американцы шмотками весь мир победили, а мы за ними с голым задом гнались и большой кукиш получили.
- А ты што думал, они нас по головке погладят за наши старания? Молодцы, мол, ребята, што нас хотите догнать и перегнать…
- Да уж где!
- А ты што, плохо жил? Вон какую домину отгрохал, да сад вокруг с мандаринами-апельсинами развел…Я тебя, шустрик, давно знаю…А теперь коммуняки тебе плохие. Ихним коммунизьмом ты хорошо попользовался, много под себя подгреб…
- Защитничек выискался, - бурчал рыжий веснушчатый мужик, зло сверкнув глазом в сторону белесого и облезлого.
- А коммуняки дураки оказались, - подхватил кто-то третий, - тонка у них кишка на поверку вышла. Вон Мишке народ какое доверие выказал. А он возьми да страну развали. Все доверие и упорхнуло! Народ, он сильно обидчивый, когда на его доверие плюют. Да и своих-то еще всех разогнал, партию-то свою! Раз – и нету.
- Да что там разгонять было? Они давно подгнили и с головы, и с хвоста. Брали в эту партию кого попало. У нас в цеху был один пройдоха, аферист первостатейный, так его приглашали, иди, мол, укреплять наши ряды…ха-ха-ха, а другого пьяницу все перевоспитывали, пока он свою жену ножом не пырнул, тогда ему характеристику такую написали – и что было, и чего не было, мол, конченый, и только в тюрьму ему и дорога.
В разговор вступали все новые люди.
- Слабаки оказались коммуняки, против капитализму не выстояли. Оно так и должно… У тех сила, богатство, частная собственность, а у наших-то – одни идеи да планы…Планами всю страну завалили, а толку что? Сами жили не хуже тех капиталистов, а что ворье да преступники народ грабят – тут им было пофигу… большое попустительство дали… Сколько веков была Россия! А теперь что? Сдали страну, э-эх! Развал, война, ненависть, народ бедствует, потерялся совсем… И надежды нет…
- Ну ты, завел свою песню: пропали да сгнили… Кто сгнил, а кто и нет…
- Ты, што ли, защитник будешь? Ты поясницу сначала разогни…А молодежь – она конченная, одна спекуляция у нее на уме, как бы разжиться! Хотят, чтоб как в кино. Ей что капитализм. Что коммунизм – лишь бы свобода наживаться была. Совсем дурная молодежь, не так, што ль?
- А я тебе говорю – не так. Вон сколько ребят воюют не за Россию, между прочим, а за СССР…
- Так то ж за деньги опять же…
- Какие деньги? Кто их видал? Ты загляни в госпиталь, спроси у раненых – видали они деньги?
- Потому что народ у нас – дурак неисправимый… Ему хоть башку оттяпай – он все в драку лезет…
- Не народ дурак, а ты дурак. Сам, небось, спишь и видишь, как при новых порядках дельце завел, животик наел…
- А сам, што ль, другой?
- Ну хватит, баста! Вся страна переругалась, и вы туда же…- вмешался еще один голос. – Нечего здесь базарить, детей перебудите…Ишь, самим власть дать бы, посмотрел бы я на вас.
- А што? Я б не отказался. В кулак всю погань зажал бы…
- Ты сначала разберись, где погань, а где кто…А то второй Сталин из тебя вышел бы…
- Вот оно щас и стало видно, што если б не Сталин, так никакой страны и не было б… Давно в ярме-то ходили б…не в немецком, так в американском.
- Так молодежь-то нынешнюю недавно по телеку показывали. Говорят, хорошо б, если б Гитлер нас завоевал, в барах бы сидели да ихнее пиво попивали, говорят, жили бы на славу, богатые были...Дурачье!
- Мало сказать – дурачье! Продажные, а это пострашнее куриных мозгов. Кому страну оставляем?
- Ты молодежь кроешь, а она – нас всех, кому за сорок. Говорят сопливые, что мы не так жили, неправильно, мол, надо было на капитализм равняться, а не своим путем идти…
- А кто потачку дал? Опять же Михаил… Все эти…как их?…ценности пропагандировал…
- Общечеловеческие…А эти ценности по их мерке вымерены, России не годятся: то тут жмет, то там, наоборот, болтается…К примеру, ихняя демократия, что, она нам подходит? Да никаким боком. Для ворья раздолье, для народа – одно страдание…Слишком богатая Россия, я вам скажу, каждый норовит побольше хапануть…Тут присмотр должен быть, иначе – вмиг разнесут Россию-то…
- Так што? Опять лагеря разводить? Вот вы Михаила ругаете, а он правильно эту демократию сделал…Надо же посмотреть, кто есть ху…хе-хе-хе…А то не разберешься и последние остатки своих изведешь, а настоящие вражины, которые под своих косят, те возликуют…
- Резон есть, конечно…Только я думаю, и демократию надо было по-умному делать…У народа ж руки отбили! Отставили в сторонку и говорят: не лезь, не твоего ума дело! Где рабочие у власти? Нету их! Зато попы к власти полезли. Когда это такое было? Даже при царе-батюшке попы своим делом занимались, народ в духовности держали. Э-эх!
- Власть…легко сказать – власть. Ты окажись при ней – я посмотрю на тебя…Другой со своей семьей управиться не может. А тут такая махина…Столько народов, и у всех – свой характер, каждый хочет быть на особицу. И опять же – столько богатства, что никому не дано, а распорядиться не умеем…Да что? Горлопанам рот заткнуть, и то не могут, наши правители-то…Народ так распустили, каждый кричит, что хочет.
- Долго молчали, выкричаться надо…
- А ты эту свою пропаганду кончай! Из пятой колонны, что ль?
- Я на днях одного умного слушал. Был…это…диссидентом, а стал коммунистом, когда коммунизм кончился. Вот я и думаю – ему наперекор идти хочется, что ли? Говорит, что у нас был…это…как его…словом, настоящий, без дураков коммунизм, а мы его не распознали. Думали, недоразвитый у нас социализм, а коммунизм только впереди. Жили мы, как в раковине, совсем не знали, что окрест в мире творится. Ихней жизни мы совсем не знаем, только по кино. А кино оно и есть кино, то есть неправда, фантазия. Думали, они красиво живут. А этот умный говорит, надо, мол, в суть заглянуть, нутро, значит, изучить, и тогда все поймешь…И Сталина хвалит, великий, говорит, был деятель и могучее государство построил.
- А што, не так? С нонешней дипломатией мы бы далеко уехали, гляди!
- Да ладно вам! Сталин для своего времени как раз пришелся. Но это уже позади, как говорится, теперь другие нужны, по нынешнему времени.
- Так оно што? Наши правители – они и есть по времени, ха-ха-ха! Недаром, говорят, хаос и беспредел. Управители неразберихи, што ль? На кой ляд они нам нужны в любые времена! Штоб над народом измываться? Они все напрочь развалили, оставили под чистым небом и говорят: живи, ребята, не боись!
- Да-а…Стоит одна Россия, голенькая, перед всем миром, и каждый в нее камень бросает…Где друзья-то былые? Нету их!
- Липовых друзей пригрели, перед кем только жемчуг не метали! Э-эх, дурачье! А теперь даже здесь, в самой же России и вокруг, одни националисты облепили…
- Дак тот умный сказал, что Россию сгубили предатели. Вот оно как обернулось… И как теперь вылезать, а, господа-товарищи?
- Ну приуныли, ребятки! Где наша не пропадала!
- Ишь, бодрячок нашелся! Оно, конечно, снявши голову, по волосам не плачут, а все же…слезы сами льются…
Монах тихо выскользнул за пределы монастырской столовой и, очутившись через мгновение на своем любимом месте – на берегу моря, снова погрузился в тяжкое раздумье: « Почему среди людей никогда нет мира? Если покой и воцаряется, то ненадолго. В чем тут причина? Сильный правит бал – тут люди от животных далеко не ушли…Низок человек! Хочет перехитрить даже Бога, покупая себе индульгенцию на место в раю. Боже, как Ты это терпишь!» – прошептал монах, поднимая взор к небу, которое в эту ночь было сплошь затянуто тучами. Крепкий порывистый ветер гнал по черному вспенившемуся морю тяжелые валы, с грохотом разбивавшиеся о волнорезы. «Что есть жизнь человечества? Или она подобна морю, которое то спокойно и прекрасно, блистает серебром водных гребешков, то, разбушевавшись, крушит все на своем пути? Почему столько народов на земле и почему все они такие разные и с трудом понимают друг друга? От века они дерутся меж собой, деля земли и богатства. И теперь все это называется защитой национальных интересов. А они, эти интересы, иной раз находятся на другом краю земли, в других странах и среди других народов, которым тоже нужно жить и которые тоже имеют свои интересы, но боятся заявлять о них так громко, чтобы не разгневать сильного. Как тысячу, и две тысячи, и три тысячи лет назад, миром правит сильный. Но не мудрый, не бескорыстный, не святой. Святость по0прежнему не в почете».
«Святой, - сам себе ответил монах, - будет распят, как когда-то был распят Христос. Святых на земле унижают и топчут, не любят здесь святых еще больше, чем злодеев. Воистину – человеку не угодишь. Ненасытное, неблагодарное, суетное существо, само не знает, чего хочет. Сколь ему ни дай – все мало, а вовсе не дать – так жалобам и стонам конца не будет. Господи, как Ты, Всемогущий, управляешься с этим существом и зачем Ты вообще его придумал? Зачем дал ему жизнь, зачем поселил на земле, такой прекрасной и уютной? Чтобы он ее захламил и загадил, превратил райские уголки в пустыню? Зачем все это, Господи? Едва ли самому человеку нужна эта жизнь…Он не ценит Твой дар и не умеет им пользоваться. Ты сам сказал: не мечи жемчуга перед свиньями…И что же? Ты потворствуешь человеку, хотя он только тем и занимается, что идет наперекор Твои заповедям…»
- Но ты упускаешь, монах, - донесся тихий голос Всеведущего, -что человек выживает там, где другое существо не выжило бы. Его творческое горение непрерывно, и поэтому он преодолевает то, что другим не под силу. Помести его в раю – его творческий дар погибнет без применения, помести в аду – его сожрет злоба. И рай, и ад – вот что ему нужно для полной жизни. Рай его манит, как прекрасная мечта, ад отпугивает, и человек благодаря своим талантам – ты ведь этого не станешь отрицать ? – приноровился жить где-то посередине между двумя этими крайностями. Это отвоеванное самим человеком место, оно ему по справедливости и принадлежит.
- Тяжкая доля у человека.
- Не более, чем у других. Сказано: каждому свое.
- Всемогущий, я столько веков по Твоей непреложной воле несу свой крест. Раскрой передо мной хотя бы часть Твоего замысла. Зачем все это? Как устроен мир и в чем его цель? Все это мучает меня, неужели я недостоин узнать хоть что-то?
- Каждый узнает то, что по силам его. Слишком большое знание – это непосильная обуза, которая может разрушить и развеять мыслящее существо в прах.
- Но нельзя жить без цели.
- Однако каждый находит ее. Цель нельзя навязать. В этом – высшее выражение внутренней свободы человека.
- Разве это так, Господи? Мы слишком зависим от внешних обстоятельств, а этого зависят и наши цели.
- Вы всегда жалуетесь на несвободу. Это ваш постоянный вопль. Но подумай как следует: даже если вы занимаетесь тем, что вам не мило, в душе вы все равно держите ту цель, которую выбрали.
- Но кто ее достигает? Можно поставить перед собой какую угодно цель и лелеять ее хоть всю жизнь, а прийти к совсем другому результату.
- Лукавишь, монах! Ты не можешь не знать, что цель человека всегда связана с его внутренними устремлениями, с его нравственными установками, которые он осуществляет повседневно, чем бы ни занимался, и через них он все равно придет к той цели, которую поставила перед собой его натура. Натура, но не разум! Естество человека – вот что отражает его истинные цели и намерения!
- Да, Господи, это так, я понял! Идя к цели, человек выражает себя, свою внутреннюю суть! Но я говорю, пожалуй, не о том, вернее, хочу знать, какова цель существования человека для остальной Вселенной, какую цель Ты ставил, создавая человека?
- Я уже сказал тебе: каждый узнает столько, сколько по силам его.
- Ты хочешь сказать, Всемогущий, что человеку совсем необязательно знать, зачем он создан?
- Чтобы знать ответ на свой вопрос, представь, что каждый человек, придя в этот мир, знает, зачем он пришел. Представил?
- Да, Господи!
- И что ты чувствуешь?
- Наверное, тогда жизнь казалась бы людям бесцельной, потому что…потому что…
- Что же?
- Было бы неинтересно жить!
- Ну, это еще не так страшно! Всегда можно найти, чем скрасить жизнь. Подумай, монах!
- Не знаю, Господи…
- Я хотел, чтобы люди были счастливы и свободны…А вы этого не понимаете. Заранее поставленная цель держит живое существо в рабстве. Овца счастлива на зеленой лужайке…
- Но это жестоко, Господи! Ведь овца обречена на заклание.
- Зачем же ты хочешь знать цель? Чтобы чувствовать себя несчастным? И больше того – несвободным? Как Я вижу, превыше всего вы дорожите свободой. Вы дорожите тем, чего не существует в целой Вселенной. Свободы нет – все в этом мире взаимосвязано. Свобода – это такой же обман, как и многое другое, что придумали люди.
- Что же не обман?
- Заповеди, которые Я дал и которые связывают людей друг с другом в братской любви. Но они на земле никогда не исполнялись и не будут исполняться. Потому что человек, живя между раем и адом, придумывает миражи, которые помогли бы ему совместить рай и ад, что тоже невозможно.
- Но, Господи, Ты только что сказал, что не раскрыл перед человеком цели, чтобы он чувствовал себя счастливым и свободным!
- Жизнь – это Мой дар человеку, а цель обесценила бы его. Разве это не ясно?
- Прости меня, Господи! Благодарю Тебя, что снисходишь до меня, своего создания! Сколько бесценных для меня мгновений Ты провел со мной – не сосчитать! И это были лучшие минуты, в которых заключен весь смысл моего существования.
- Не благодари, монах! Потому что и любовь божественная, и любовь людская сливаются в одну реку – в ней человек растворяется в Боге, и любовь эта и есть сама благодарность и благодать.
И тут монах, очнувшись, увидел, как двое бредут по берегу моря, валтузя друг друга что есть силы. Они были пьяны, едва держались на ногах, но какая-то темная идея бродила в их затуманенных мозгах и толкала их из последних сил догонять друг друга на ватных негнущихся ногах и всаживать кулаками то в бровь, то в нос, то в бок, то в спину. Они налезали один на другого, облепляли друг друга, валились вместе на песок, обдаваемые холодными брызгами, но ничего не видели и не слышали, руководимые темными позывами. Монах с трудом разбирал их заглушаемое грохотом волн невнятное, невразумительное бормотание:
- Да ты… вражина…спал с моей Светкой…
- Пошел…хрен, - хрипел другой, - пшел, пшел… не лезь.
- Нет, ты скажи, спал, спал? – донимал второй.
- А…чего с ней не спать…хрен…все спят…
- А-а! Ты, вражина, мне щас ответишь…
- Отвяжись…хрен…вот, хрен…пшел, хрен…
- Скажи…спал? Я, грю, спал?
- Отвяжись…хрен…во, дрянь…твоя Светка…дрянь, вот что…ты, браток, отвяжись…
«Браток» вдруг поднял валявшуюся на песке суковатую палку, какие забрасывают в море для дрессировки больших собак, чтобы они выловили ее и принесли обратно хозяину, и саданул ею приятеля в висок. Тот свалился, а сверху на него упал «браток». И оба они застыли в неподвижности, погрузившись в пьяный непробудный сон.
Монах, глядя на них, думал о полной бессмысленности этого существования, о том, что Бог, посылая свой божественный дар этим двоим, совсем не рассчитывал, что им так распорядятся. «Мудрость Твоя, Боже, безгранична. Ты прав, человек должен быть свободен в своем выборе, принимая Твой бесценный дар и даже не догадываясь о его ценности».
Монах вновь склонился над теми двоими и вдруг увидел смертно бледное лицо того, что лежал снизу: из виска, из нанесенной раны вытекала темная медленная струйка. Монах замахал руками, стараясь разбудить верхнего, да где там! Они спали крепким сном, а нижний – вечным.
В глубоком унынии метался монах над погруженным во тьму городком. В те времена, когда он жил здесь, эта земля была прекрасна, как рай. А сейчас она напоминает ад: остовы разрушенных домов, а у тех, что целы, окна зияют черными провалами, раненая церковка с пробоинами в стенах, а главное, отчаяние среди людей, стоны, доносящиеся из госпиталя, плач и тоска, исходящие из временных жилищ беженцев. Земля, погруженная в хаос и страдание.
«Выходит, так оно и есть, - думал монах, - человек живет между раем и адом, а совместить их нельзя, как вещи несовместные. Какие же мерки применять к человеку? Святых среди людей, конечно, мало, но святость их поистине выстрадана. Куда больше тех, кто готов за собой утащить в ад хоть всю землю, руки и глотки их ненасытны…Сейчас их время, они торжествуют, смеясь над теми, кому и до святости далеко, и ада чураются. Этим-то, большинству, сейчас труднее всего – они делают свой выбор между раем и адом, и земной ад так похож на рай! Как тут не оступиться! Бедные люди! Они, как и я когда-то, на каждом шагу ошибаются, даже не ведая того. Слепцы, бредущие во мраке…»
« Зачем я жил? – вдруг без всякого перехода спросил себя монах, - чем я отличаюсь от тех двоих пьяных, что брели сегодня по берегу моря, и один нечаянно убил другого? А я, по глупому неразумию, убил тех двоих, таких же, как я, пришедших в этот мир неизвестно зачем. Они были счастливее, потому что не спрашивали себя, зачем они здесь. Они были слишком молоды, им и так было хорошо. А я, по велению Божию, продолжаю находиться на грешной земле, и узнал ли я больше, чем в той далекой жизни? Нет, не узнал…»
И монах растаял в едва зародившемся свете дня.


 Х Х Х


«Господи, различают ли они время суток? – думал монах, витая невидимой тенью над толпой, состоявшей главным образом из мужчин и расположившейся кто сидя, кто лежа, а кто и стоя на притоптанной травке в одном из углов обширного монастырского двора. Пришла новая ночь, и он снова здесь, среди тех, кого война лишила крова. Беженцы - так их называют. Когда же они спят и что делают днем? И все спорят, спорят…Дня, что ли, им не хватает! Нет, все среди людей нарушилось… Сдвинулась их жизнь и пошла лавиной…И отчего так?»
А спор среди толпы, между тем, разгорался.
- Сталин! – кричал один на другого. – Ты кого защищаешь? Сколько душ загубил – не счесть! Не-ет, ты меня на свою сторону не перетянешь. Не нужен мне такой социализм!
- Не судите, братья, строго, - вдруг раздался негромкий, ясный голос и оттого всюду слышный. – Сейчас, когда все подорвалось и рухнуло и в облаках пыли ничего не разобрать, одно только стало хорошо видно – для чего был Сталин. А предназначение его – не социализм строить, казарменный или какой другой, не людей ради этого изводить, не безграничное свое властолюбие показывать…А даже если бы и так! – взмахнул рукой говоривший. – Спасение такого государства ли, континента ли, духовно-географического пространства, как Россия, того стоило…
Поднялся страшный шум.
- Ишь ты какой! Значит кровь людская для тебя – водица! Философ окаянный!
- Правильно он говорит! Россия в полном развале находилась – поди, собери! Вон нынешние – сколько ни стараются, никак народ объединить не могут! Не получается – и все тут! А Сталин смог!
- Эй ты, индюк! Всех в концлагерь загнал…
- Да, большой ценой, - снова раздался тот же голос, и все, как по команде, смолкли. – Но Россию малой ценой и не спасешь. Нельзя спасти Россию малой ценой, - убежденно подтвердил свою мысль говоривший. – Она прикрывает своим телом и своим великим духом весь мир. На России земной шар держится, как на стержне, а Сталин такой, какой он был, - жестокий тиран, коварный человек, кот с мягкими повадками, который себе на уме, не слишком-то культурный семинарист – именно такой и никакой другой сумел удержать Россию от погибели.
- Кот Котович, который мышек изводил, - ехидно вставил свою реплику чей-то осевший голос.
- Да, если хотите, Кот Котович, но не забывайте, что коты – мистические существа. У истории подлог не проходит. Для своего творчества или процесса – называйте, как хотите, - она с только ей доступной точностью и тщательностью подбирает необходимый ей материал, в том числе и людей.
- А ты кто такой будешь? – раздался зычный голос.
- Да какое имеет значение? – ответил защитник Сталина, немолодой, но и не старый еще человек в простой, даже какой-то простецкой одежде и с мягким интеллигентным лицом, которое освещали умные печальные глаза, прикрытые потертыми линзами очков. – Я по образованию историк, а потом бросил все и устроился тут при монастыре…Места понравились, красиво здесь и покойно, как в раю…Было, конечно, - добавил он, спохватившись.
- Значит, в рай захотелось? – спросил кто-то насмешливо. – А что так?
Человек в очках улыбнулся:
- Соскучился по людям неиспорченным, без претензий…Надоели грызня, деление всего и вся, сплетни, пересуды, алчность без предела…
- Это ты обо всех нас, что ли? Мирских?
- А хоть бы и так…
- Хорош дядя! Сталин ему благодетель, а народ, который от этого изверга пострадал, значит, жадный и подлый…
- Передергиваешь ты…Прием от сотворения мира известный, - мирно попытался отделаться от оппонента историк.
- Но противник Сталина не собирался сдавать позиции и мертвой хваткой вцепился в собеседника:
- Да ты на другие страны посмотри! Где это видано, чтобы собственный народ изводить?
- Европа этот путь уже давно прошла, - отмахнулся историк. – Да и собственный народ тоже разный. Есть и такие, что ради личной выгоды Россию на кон поставят.
- О-ох ты! – подбоченился оппонент. – Так власти не надо, скажу тебе, быть мачехой своему народу. Чего без конца испытывать его на прочность, чего не давать людям спокойно жить? Да пусть сами разберутся, как им жить, чего делать. Так нет же! Все чего-то затевают! То социализм этот без толку строили, то перестройку затеяли – нет житья, и все тут!
- Терпи, мужик, раз в России родился! – засмеялся историк. – Россия – всем выгодам выгода, разве не знаешь?
- Тю-ю, дядя! Хуже России никто не живет, все вокруг обустроенные, сытые, от войны давно оправились. Только мы голым задом сверкаем. Что до меня, то я готов и под немца пойти, лишь бы с умом нашу жизнь наладил, раз сами не можем.
- Он тебе наладит! – кто-то зло рассмеялся и добавил. – Бывают же такие олухи! Давеча по телевизору один юнец рассуждал, зачем, мол, с Германией воевали. Сейчас бы в пивных сидели, ихнее баварское распивали. Но тот пацан едва вылупился, а тут мужик поживший…Эй, дядя, где у тебя мозги располагаются?
Противник Сталина набычился, но не растерялся:
- Да на таких, как ты, только Сталин и нужен! Чтобы вас, дурачье, в кровавой узде держать, по этапу гнать, как скот на убой!
- Чего разошелся? – мирно сказал историк. – Сталин был такой же человек, как мы с тобой, и нисколько не страшнее других диктаторов, которые правили в мире. Ну, а жизнь человеческая, скажи-ка мне, где и когда стоила дорого? Нет таких времен и стран. Это тебе да твоим близким она дорога. Но стоит прийти ловцу душ…
- Какому еще ловцу душ?
- Вот такому, всем известному, который людей уравнивает…Что жизнь где-то дорого стоит – такой же обман и иллюзия, как пресловутая свобода.
- Ну, дядя, ты говори, да не заговаривайся! Этак все, во что верит человек, можно свести на нет, - заговорили со всех сторон. – У нас и так все в мозгах сдвинулось. Что было хорошо, стало плохо, и наоборот. Ты еще нас будешь морочить!
- Да не морочу я вас! Те, кто вас морочит, далеко отсюда. Это они вам внушили, что есть страны, где жизнь человеческая ох, как высоко, ценится, и каждый свободен, как птица поднебесная. Нет этого и быть не может. Надо, чтобы человек руководствовался разумной мерой, а не выдуманной. Каждому мила и дорога его жизнь, однако нравственный человек понимает, что есть такие обстоятельства, когда его жизнь отступает перед жизнью, например, целого народа или самого дорогого для него существа...мало ли чего бывает. А уж свобода! -историк безнадежно махнул рукой. – Даже мираж в пустыне реальнее, чем наши потуги на свободу. Нет более скованного тысячами условностей и обстоятельств существа, чем человек. Воистину он от рождения до смерти заточен в невидимую клетку, которую повсюду таскает за собой. Может, столько разговоров о свободе неспроста? У кого жажда, тот и вопиет о воде.
- В общем, успокоил, - заключил чей-то голос. – А как жить и кому верить – кто ответит?
- Хоть мы и навоз для истории, - откликнулся другой, - а пока живем – надеемся!
- Эх, братва, я и на Сталина согласен, - закричал кто-то разудалым тенорком, - лишь бы совсем не скопытиться!
- Да-да, - протянул густой голос, - с этими…которые наверху…ни черта не понятно. Куда народ ведут – поди разбери.
- У меня есть одно подозрение, - заговорил было историк и замолчал в нерешительности.
А среди толпы установилась полная, какая-то даже неестественная тишина. Люди ждали его слов с таким напряженным вниманием, что историк совсем оробел.
- Ну! – вдруг выкрикнул кто-то с таким злым раздражением, что историк понял – ему не отмолчаться.
- Да вы поймите - это просто моя догадка, - словно на суде, оправдываясь и озираясь по сторонам, заговорил историк, - у меня нет никаких доказательств…
- Да говори ты…-чертыхнулся другой нетерпеливый. – К стенке не поставим! Не боись!
- У меня подозрение, - торопливо сказал историк, - что Сталин сам жил в чудовищном страхе, более великом, чем страх репрессированных…
После этих слов во дворе поднялся невообразимый шум.
Историк поднял руку, терпеливо ожидая, когда взрыв разнообразных чувств, охвативших людей, спадет.
- Понимаете, - заговорил он в постепенно установившейся тишине, - чем похоже то время на наше? Тем, что и тогда, и теперь Россию хотели разрушить самые могущественные силы, какие только существуют в мире. Посмотрите, многие их методы тогда и теперь совпадают. Нет, не только силой они собирались действовать. Главное для них и тогда, и теперь было уничтожение духа, народного сознания России ли, Советского Союза – называйте, как угодно. И тогда, и теперь они пробовали сделать это через интеллигенцию – подорвать единое народное сознание, что равносильно подрыву и разрушению России. Если бы Сталин не был так фанатично предан идее великой и могучей России, ее, возможно, уже не было бы!
Опять поднялся шум:
- Верно говорит!
- Народ всегда чует, кто за него!
Бледный человек с искаженным лицом подскочил к историку:
- Кровопийцу оправдываешь! Тоже, небось, с его портретом ходишь на демонстрации!
Историк вдруг спокойно сказал:
- То, что вынес на своих плечах Сталин, я не пожелаю и врагу своему! Эта тяжесть могла придавить любого, а он выдержал. И за это я не могу не уважать его. Факты – неумолимая вещь. А они говорят, что обстановка в России была крайне тяжелая, да чего там – безнадежная. Не светило нам ничего хорошего. Вокруг было сплошное враждебное окружение. На глазах крепла и наглела фашистская Германия. Искать и испытывать нестандартные методы борьбы за спасение России у Сталина не было времени. Люди – как народ, так и те, кто стоял тогда у власти, - были простые, с очень ясными, как мы теперь говорим, примитивными понятиями. И Сталин обратился к тому, что было проверено веками, - к репрессиям. История ничего не отмерила ему на раздумья. Это сейчас мы живем словно в каком-то замедленном сне. Все тужимся ускорить события, а они ни туда, ни сюда! Застыли над пропастью! Из нашего времени сталинские решения кажутся молниеносными. Темпы создания единого индустриального государства, выучки десятков миллионов людей кажутся нам сказочными, фантастическими, особенно на фоне нынешней нашей бездеятельности и неповоротливости, когда мы стремительно делаем только одно – утрачиваем нажитое и построенное гигантским трудом предыдущих поколений. Да, мы поторопились безоговорочно осудить Сталина и вынести его бренное тело из мавзолея…
Кто-то буквально завизжал от надрыва:
- Тебя бы, вошь поганая, на каторгу, на Колыму! И всю твою семью на истребление1 Тогда б ты порассуждал!
Историк сидел, опустив голову, обняв свои колени в потертых штанах.
- Да заткнись ты! – цыкнули на визгливого человека. – А ты говори! – строго приказали историку.
- А теперь, - продолжал он, - мы торопимся так же безоговорочно осудить Горбачева. Очутившись в таком же тяжелом положении, как и Сталин, хотя, я считаю, все же полегче, получив в наследство полуразваленные государство и партию, он решил, что кровавых жертв не будет. Он сказал: на репрессии мы не пойдем. Он выбрал другую тактику: задумал показать народу, кто есть кто. И в этом есть резон. А что касается жертв… Мне ли вам говорить! Может быть, их окажется даже больше, чем в те, уже далекие, годы. Полученный же результат удастся вполне оценить лишь десятилетия, а вернее всего, столетия спустя.
- Ишь ведь умная голова! – произнес ядовитый голос. – Кому оправдание ищешь!
- Ничего я не ищу, - просто ответил историк, без нажима и без малейшей позы. – Я всю жизнь изучал историю и вижу – это сплошное жертвоприношение, хотите вы того или нет. Да, все мы – жертвы, не больше и не меньше, жертвы обстоятельств, эпохи, всесильных, хотя порой и ничтожных людей, собственных ошибок и просчетов и многого чего другого. В общем – жертвы и личной, и исторической судьбы. А Сталин и Горбачев – это такие фигуры, которые двигают народами и государствами, влияют на расстановку сил на всей планете. И потому на них вот так, с наскоку, ярлык вешать не стоит. Только история отведет каждому из них свое место!
- Ну уж! – выкрикнул кто-то. – С Михал Сергеичем все ясно – чего тут!
- Ясно? – усмехнулся историк. – Вот тут как раз меньше всего ясности. Возьмем хотя бы один его промах – да промах ли это? – вряд ли он ему простится…Я что имею в виду? Народ пойдет на любые жертвы – будет голодать, вымирать, зубами выдирать победу, но никогда не забудет национального унижения, плевков себе в лицо. А Горбачев это допустил. Он разрешил ничтожнейшим людишкам топтать и высмеивать великий многострадальный народ, принесший неисчислимые жертвы во имя избавления от фашизма. И этот народ, который доверял ему всей душой, - вспомните, как его любили, как его повсюду встречали! – народ отвернулся от него, не хочет знать его.
- А ты что хотел? – пробасил кто-то из толпы. – В ножки ему поклониться? Не можешь – не берись…
- Но! – воскликнул историк. – Не судите с наскоку! Все заранее просчитать невозможно. Нет более тяжкой доли, чем у политика. В каждый решающий момент он стоит перед выбором, за которым – неизведанность. Иначе история не развивается. Выбор стоял и перед Сталиным, и перед Горбачевым. Сталину пришлось выбирать между единством народа и связанной с ним целостностью государства, с одной стороны, и интересами отдельной личности , - с другой. Что он предпочел, всем вам хорошо известно – монолитное единство народа и государства. И во имя этого была раздавлена личность, чего интеллигенция, у которой в высшей степени развито чувство индивидуализма и личного достоинства, ему не простила. В наше же время, как вы тоже знаете, именно интеллигенция была использована для унижения народа. Кучка интеллектуалов сумела оплевать и беспощадно высмеять все национальные ценности, которые складывались веками и были для народа огромной моральной поддержкой в самые тяжелые времена. Мы это всегда называли силой духа. И вдруг стараниями горстки выдрессированных недругов , которые живут среди нас, досконально знают всю нашу подноготную и маскируются под нас, в одночасье выясняется: то, чему мы поклонялись, - это всего лишь мусор, а настоящие ценности накоплены там, за бугром, и на них-то и надо равняться. Так был обезоружен целый народ.
Примолкшая толпа едино и тяжко вздохнула и тут же распалась на отдельные голоса:
- Что верно, то верно…
- Обвели нас, дураков, вокруг пальца!
- А мы думали, что раньше морочили.
- Ничего, еще поборемся…
- Да и то – не конец света…
- Время покажет, кто кого!
Историк же продолжал:
- Интеллигенция, сильно поприжатая Сталиным, теперь была спущена на народ, как цепной пес науськивается хозяином на неуправляемую толпу и разгоняет ее. Вопрос в том, кто хозяин этого пса? С одной стороны, ясно кто, а с другой – попробуй назвать его конкретно. Нет, что ни говорите, без демократии и свободы тут не обойтись.
- А что так? – прокричал кто-то.
- Сами думайте, - ответствовал историк, - не такие вы простаки.
- Горбачева хочешь оправдать?
- Развел демократию…
- Велика Россия! – крикнул кто-то, перекрывая всех. – Народу нашему без единства не обойтись, иначе – погибель!
- Согласен, - кивнул историк говорившему. – Но без демократии будем, как слепцы, не ведающие, что вокруг. Свобода помогла вывести на чистую воду наших скрытых врагов, теперь же ее надо ввести в берега, не то плохо нам придется. Стихия свободы не менее опасна, чем любая другая стихия.
- Так куда ж наши правители клонят?
- У них разве чего-нибудь поймешь? Эх, нет на них Сталина!
- Может, время еще не пришло? – задумчиво, как бы спрашивая себя самого, сказал историк.
- Как это не пришло? – поднялся шум. - Народ до края довели! Стоим над пропастью, а кто-то советы подает: иди дальше, вперед…
- Чтобы свободу в берега ввести, - продолжал историк, - нужны разумные, выверенные законы. Непростое это дело…
- Были б головы! Где они?
- Головы-то, наверное, есть, да нужна еще решимость. И условия должны созреть…
- Эк ты рассуждаешь! Долго еще будем топтаться на месте? Яму себе вытопчем…
- Тоже верно, - сказал историк. – Народ веру теряет, хоть и терпелив наш народ. Да и впечатление такое, что отставили нас в сторонку. Постойте там, ребята, потопчитесь, не до вас сейчас…
- Во! – рассмеялся кто-то. – В самую точку попал!
- Это как же понять? – спросил другой. – Как же без народа его же судьбу решать?
- Тоже загадка, - сказал историк. – Почему без народа, который семьдесят лет воспитывали в убеждении, что он и есть самый главный, решили все жизненно важные вопросы – «закрыли» партию, развалили Союз и ввели капитализм? Разве так бывает, скажите мне, разве это в принципе возможно? – в каком-то тихом отчаянии вопрошал людей историк.
А толпа обреченно молчала.
- И все это при бездействии народа, согласитесь, - продолжал историк. – Выходит, кучка людей, у которых власть, может повернуть народ куда захочет? Вот мы снова и пришли к тому же, что и классики марксизма, - нужна организация… Без нее народ беспомощный, как младенец.
- Опять революция, что ли? – неуверенно спросил кто-то.
- А что ж…- ответил чей-то хриплый голос. – Этих, что ли, терпеть, которые шею нам в другую сторону своротили?
Народ опять загалдел:
- Социализм им плох показался…
- А по мне так в самый раз! – крикнул кто-то задорно.
- Нищенствовать, что ли?
- Уж не ты ль нищий? Двухэтажную домину при социализме отгрохал…
- Да где она, домина-то? – со злостью бросил заросший мужик.
- Кто-то другой въехал, более заслуженный, - захохотал оппонент. – Посмотрим, чего ты теперь, при капитализме, достигнешь.
- Ладно, не бузите! Устал народ за сытостью гнаться…
- Сытая Россия? – недоверчиво произнес историк. – Как-то не вяжутся эти слова… Да и нужно ли нам это, возможно ль это?
- От-те на! Ты даешь, мужик! Что же нам во веки веков ноги протягивать?
- Россия не для сытости, - негромко и опять как бы для себя сказал историк. – А для чего она есть, я и сам не знаю. Знаю только одно – сытая Россия не сможет возрождаться вновь и вновь. Россия – птица Феникс, это же так очевидно…Сгорает дотла, чтобы потом снова восстать из пепла. А почему у нее такая судьба – кто скажет?
- Бог-то, Он знает, - произнес робкий бабий голос. – Да нам не говорит…На то и судьба.
Монах при этих словах встрепенулся – смотри-ка, и бабы здесь присутствуют. У них, у нынешних, и женщины судят о том, до чего мужики додуматься не могут. Нет! Все ж мир и люди в нем меняются, что-то тихо, незаметно сдвигается. А куда, в какую сторону? Нельзя сказать определенно – в лучшую ли, в худшую? Да и это ли важно? Или само по себе движение важно?
Он снова погрузился в вечное свое размышление. И был он уже, покинув монастырь мгновение назад, в келье, где привычнее всего думалось.
- Господи! – горестно обратился монах к образу. – Куда же они идут? Ведь жить стали так, как в мое время и не мечталось. Все у них есть. Откуда же столько зла и неправедности? Или сытый человек в самом деле ближе к дьяволу, чем к Богу? Одни думают: чем больше людям дать, тем лучше будут жить и тем совершеннее станут. Но разве по нынешним это видно? Нет, что-то тут не так. А что – не пойму. Не обязательно сытый – злодей, а голодный – праведник. Ясно мне только одно: чем больше людей сделают выбор в пользу добра, тем светлее будет их мир. А может, я ошибаюсь? Может, высокого, благородного, героического, самозабвенного и не должно быть много, иначе их свет превратится в палящий зной и обречет все живое на существование в пустыне? Может, нет никакой случайности в том, что святость и непогрешимость во веки веков были, есть и будут редкостью среди людей? Может мир как он есть устроен гармонично, и добра в нем ровно столько, сколько и надобно, чтобы жизнь не сошла на нет? Ничего я не знаю, Господи, и нет ответа, как жить людям. Вижу только, что беспомощны они порой, как стадо овец без вожака…
- Люди – не овцы, но и им нужен поводырь, - ответил тихий голос. – Поводырь – это тот, кто уверен, что знает дорогу, ведущую к цели, и способен привести туда людей.
- Из их числа Ленин и Сталин, о коих так много говорят? Что же они натворили в мире людей, если одни их превозносят до небес, а другие смешивают с грязью? И кто избирает поводыря – Ты, Боже, сами люди или случайность, которой они придают такое значение и в которую я не верю?
- Вот послушай, монах, притчу, которую рассказал один смертный. Жили-были в глухом, диком и бескрайнем лесу люди. Они много работали, но едва сводили концы с концами. Выживать становилось все труднее, но их поводырь предпочитал насиженные места и без угрызений совести пользовался плодами труда голодных и оборванных подданных. Тогда один из этого племени сказал: Нельзя вечно сидеть на месте, подобно пню, так и сгнить недолго. Нужно выйти отсюда и прийти в благодатные края, где и заживем хорошо. И люди сказали ему: веди нас, мы согласны идти за тобой. Долго ли, коротко ли, поводырь вывел их на цветущую поляну, откуда видны были сияющие снежной белизной горы. Поводырь показал на эти вершины и произнес: вот туда надо идти, там хорошо, там царит благодать. Но тут выяснилось, что зеленая поляна – это обман, под ней скрывается подернутое веселой ряской болото, и те, кто сделал первые шаги, уже начали тонуть в трясине. Поводырь не ожидал этого, и мысль о том, что он вывел свой народ на дорогу, которую нельзя преодолеть, убила его. Люди же, кое-как укрепившись на кочках, застыли в ужасе и оцепенении. Нельзя было идти ни вперед, ни назад. Вокруг было так зыбко, что хотя и находились желающие вести их дальше, никто им не верил. Поводырем оказался самый решительный. Он скомандовал: «За мной!» и, прыгая с кочки на кочку, пошел вперед. О тех, кто позади, он не особенно заботился, понимая: так или иначе, очень многие погибнут, ведь болото есть болото. Сильно навредила идущим целая туча комаров-кровососов, налетевшая со всех сторон. Отбиваясь от них, люди не могли сохранить равновесие и гибли в трясине. Но вот они ступили на твердь земную и были так горды своим бесстрашием и решимостью, что остававшееся до горных вершин расстояние казалось им сущим пустяком. Поводырь же, которому они при жизни отдали должное и даже сверх того за его выдержку и стойкость, неожиданно умер. Но надо было идти дальше уже по твердой земле, и тут желающих стать поводырем оказалось более чем достаточно. Верх в конце концов взял самый тщеславный. Ему, правда, не хватало авторитета, но он укрепил его, свергнув воздвигнутый людьми монумент «болотного» поводыря, который и впрямь был грешен, ибо, выводя соплеменников из болота, не очень-то заботился ни об благоденствии, ни даже о самой их жизни. Но вся суета этого тщеславного закончилась плачевно. Пришлось ему уступить новому - – виду пригожему и умеренному. К тому времени люди разглядели, что к вершинам благоденствия рвутся не только они и жаждущих вокруг полным-полно, можно сказать, теснота стоит изрядная. Просторно только тем, кто сильно продвинулся к вершинам, и они с беспокойством оглядываются, опасаясь, как бы их ни обошли. Под водительством пригожего довольно долго шли по тверди, так что даже подзабыли свои болотные страдания и стали беспечными, как дети. А те, которые обогнали всех, не дремали. Они примечали все: и беспечность идущих за ними, и пристрастие пригожего поводыря и его окружения к побрякушкам, а главное, то, что от легкомыслия они теряют по дороге приобретенное ранее. И решили: таких можно остановить и без драки, большим обманом снова загнать в болото, а то, что они накопили, отнять. Между тем, пригожий умер, и, пережив кувыркание нескольких поводырей, люди оказались во главе с настоящим вдохновителем. От восторга вокруг стоял прямо-таки стон. Новый поводырь своими речами и обещаниями вскружил голову всем и каждому, разрешил делать, что хочешь. Народ обрадовался и развернулся во всю мочь. Не успели оглянуться, как оказались на зыбучих песках, что похуже болота, и обольститель исчез, словно прекрасное видение. Ау! -–кричат люди, и тем, кто откликается на их зов, не верят: а вдруг зыбучие пески разверзнутся и поглотят их без остатка? От былой беспечности и следа не осталось, а взамен приходили разные чувства – от полной растерянности до тоски и глухой безнадежности, пока они наконец начали прозревать. И прозревая, они судят и рядят о былых своих поводырях, потому что понимают – без хорошего вожака народ – не народ, а просто толпа. И первым двум поводырям, которые есть Ленин и Сталин, достается больше всего, потому что сдвинули людей с насиженных мест и повели их в неизведанную даль. Ослепительно сияют в небесной вышине горы, к которым их вели, ну и что? Как были они недоступными в начале пути, так ими и остались, нисколько не придвинулись, а, наоборот, даже отдалились! Тогда зачем болото преодолевали, столько людей загубили, перенесли такие муки и разочарования? А вот если бы оставались на прежнем месте, может, и жили бы хорошо, пусть далеко от вершин, но зато в спокойствии и без великих потерь. Значит, виноваты во всем первые два поводыря, и говорят про них – душегубы, кровопийцы, дьяволы в человеческом облике, вампиры и того хуже. А другие им возражают – нет, они благодетели, гении, проложившие народу дорогу к настоящей жизни, пробудившие его гордость, давшие ему крылья, страдальцы за идею. А ты как рассудил бы людей, монах?
 И после долгого раздумья монах сказал:
- Я думаю так: одни люди годятся для того, чтобы если и не добраться до вершины, то хотя бы идти в гору. А другие к этому никак не способны, с какой стороны ни возьми. Виноваты ли они в том? Кто знает! Виновата ли рыба, что не летает, а плавает? А подниматься в гору – дело тяжелое, тут надо каждый миг преодолевать себя, и чем выше, тем меньше давать себе послаблений. И надо любить высоту, где ты в одиночестве, как орел, обнимаешь землю взором. Люди разные, Боже, потому и не могут они толпой идти в гору, и те, кому по душе равнина, всегда будут осуждать и обвинять тех, кто зовет подняться на вершину. Таковы уж люди: что хорошо для одного, то плохо для другого, а жить они должны вместе. Оттого доля у поводырей самая тяжкая: вести разных людей к одной цели. Да и сами поводыри разные. Один смотрит поверх толпы, высматривает, какой горизонт, хорошо ли там, и ведет к нему, мало заботясь о дороге, часто спрямляя ее. Тут народ может всякого натерпеться. А другой, наоборот, все глядит себе под ноги, нет ли ухабов и колдобин, чтобы все было гладко и ровно и людям удобно идти. Но в один прекрасный день они могут очутиться у подножия вулкана, или в дебри забрести, или в еще какое гиблое место прийти, и все оттого, что вожак вдаль не смотрел, не до того ему было. И осуждены будут оба поводыря. И у того и другого найдутся защитники. И почти каждый скажет о них: они рвались к власти, потому что любят себя, а народ для них – ничто. И лишь немногие признают: им нужна была власть, ибо они забыли о себе.
- Разве я не прав, Господи? Суд людской – не Божеский. И слушая их приговор власть предержащим, никогда нельзя понять, чему же служили поводыри – добру или злу!
- Отвечу тебе – разве добро или зло бывают в чистом виде? Они всегда вместе, всегда рядышком, как неразлучные братья-близнецы, и зорко следят друг за другом, чтобы одному из них не перепало больше, чем другому. Ты, наверное, заметил: слишком много добра перетекает во зло, а большое зло собирает для противодействия все силы добра. И кто скажет, что жестокий тиран Сталин принес в мир больше зла, чем один из его сменщиков, слывший добряком и своим попустительством развративший миллионы людей, насадивший неуемную алчность, продажность, предательство и тем приведший государство к гибели, а собственный народ – к неисчислимым страданиям?
- Но Сталин убивал, гноил в тюрьмах мнимых предателей…
- Свобода, у которой нет границ, создает тюрьму для всего народа…
- Господи, какая же у Тебя мера, чтобы рассудить, где добро, где зло?
- Такая мера есть и у людей – это обстоятельства…На этом держится суд людской.
- Но суд Божеский – это другое…Я убил двоих невинных, а сколько их убил Сталин – не сосчитать…
- Я сосчитаю.
- Ты меня покарал, Господи, и справедливо! Я не ропщу, нет…А как Ты его покарал, этого тирана?
- Ты был властен только над собой, а Сталин – над народами. У тебя была легкая ноша , у него – непосильная для смертного…Оттого и суд для вас разный. Все учтется, монах. Для того, чтобы разглядеть совершившего малые дела, нужно и малое расстояние, а с тем, кто влиял на судьбу целых народов, так просто не разберешься. Люди же пытаются вынести приговор немедля и навсегда, ведь правда?
- Да где нам, Господи! Жизнь у нас коротка и разумение суетливое. Все опоздать боимся! Это Тебе, Всевышний, спешить некуда. Мудрец – это, наверное, тот, кто на Тебя, вечного, равняется, не торопится даже в нашей короткой жизни. Да, если подумать, куда и зачем оно – спешить, бежать, хватать? Сказано – суета сует…
Размышление монаха перешло в неразборчивое бормотание, и начинающийся день поглотил его странную фигуру, слабо светившуюся в предрассветном сумраке кельи.
… И снова пришла ночь- время бдения для монаха. Нехотя, уже только по привычке, пошарив в кустах на поляне, он очутился на берегу моря. Он устал от людской суеты, которую обречен наблюдать, от своих вечных бесплодных размышлений, от поиска смысла жизни – а существует ли он вообще? – от старания помочь заблудшим, коим скорее всего нельзя помочь, ибо так устроен мир, и в нем проснулось какое-то смутное, вялое, давно забытое чувство, название которому он поначалу не мог подобрать. Что это? Тоска по несбывшемуся? Забытье, как в знойный полдень где-нибудь у прозрачного ручейка под раскидистой кроной? Или сладкая истома, когда выздоравливаешь и теплые губы матери прикасаются к твоей щеке? Зов неведомого, чему нет названия? Или это досада от нескончаемого поиска того, чего он и сам толком объяснить не может. А потому – как он его найдет? Единственное, что он точно знает: родившись человеком, ты обречен идти, и жизнь – это дорога, у кого легкая, у кого трудная или так себе, и конца у нее нет, к чему бы ты ни пришел, а счастье – это мираж, существующий лишь для того, чтобы манить.
Неожиданно монах внутренне вздрогнул: а был ли он человеком в полном смысле этого слова? Ведь он никогда не стремился к счастью, как его понимают люди, и даже само это слово ему не приходило в голову. Он не помнит момента, когда бы мечтал о теплом очаге, о вкусной еде, о красивой женщине рядом с собой, просто о расслабленности от суровых и однообразных будней. Все это было под запретом не только наяву, но и в мыслях! Его дорога проходила через каменистую пустыню, где не было даже миражей. Неужто человек сам, по доброй воле может выбрать себе такую судьбу? Вот что его поразило, как будто он только что появился на белый свет. А еще удивительнее было то, что , копаясь в себе самом, он не находил ни сожалений, ни стремления что-либо изменить. Видно, он привык к тому, что его должны окружать со всех сторон камни, а в безоблачном и глубоком от жара небе сиять одно ослепительное, всепобеждающее солнце, поглощающее любые миражи.
Но все же, вспомнив о таком зовущем человеческом слове – счастье, монах подумал и о давно забытой им Кате. Насильно забытой. Ведь ее имя было для него синонимом тепла, участия, неизъяснимого обаяния и чистоты, несмотря на все горе и боль, которые он тогда пережил и которые заставили его забыть эту девушку, чтобы больше не мучиться душой. И вспомнив ее, монах вдруг заплакал, одновременно по-детски и по-старчески, с обильными слезами и весь сотрясаясь узкими худыми плечами, громко всхлипывая и тяжко переводя дыхание, и было в этом плаче все – боль за выстраданное, тоска по несбывшемуся и еще больше – удивление перед неведомым, что стоит над всем этим и что неодолимо и необъяснимо, как вечность, как бескрайние пространства Вселенной.
- Господи, за что? – шептал монах между всхлипами. – Почему мы так несчастны, зачем жизнь, которую люди называют божественным даром и которая для бессчетного множества так тягостна, что расставание с ней – это избавление от мук и отчаяния? Господи, что Тебе эти несчастные?
- Но они могут стать счастливыми, если захотят. Как нельзя понять добро, не узнав зла, так нельзя познать и счастье, не изведав страдания. Я даю человеку жизнь, в которой есть все – высокое и низкое, красивое и безобразное, добродетель и порок, - и он сам выбирает.
- Но Ты часто предлагаешь ему обстоятельства, из которых нет выхода и тем обрекаешь его на мучительную жизнь!
- Иначе как же он будет выбирать? Выход есть всегда, - тихо ответил Бог. – Но один его ищет, отдавая все усилия, а другой стенает. И потому Я говорю: стенания есть грех. Отчаявшийся сам загоняет себя в тупик. И ты, монах, не без греха, хотя и умудрен.
- Я, Боже, всего лишь человек, которому свойственно задавать вопросы…
Утро неумолимо вступало в свои права. Еще одна ночь истекла и была она для вечности – ничто. Теперь монах это уже твердо знал, как и то, что вечность – бесконечная череда таких вот ночей и дней. И если в каждый миг ничего не совершать, то и сама вечность превратится в ничто. Вот почему, когда пришла новая ночь, он с робкой надеждой решил заглянуть в Катин дом. Мгновенное усилие, и он –там. Хотя он ко всякому повороту был готов, все же сильно удивился, обнаружив Катю в доме. Вот она, крутится, несмотря на поздний час, в крохотной кухонке у плиты: похудевшая, с заострившимися чертами лица, без былой печати наивности во всем облике, но все равно милая, скорая и притом мягкая в жестах. А в комнате мальчонка лет семи стоит на коленках у изголовья постели. А кто же в самой постели-то? Монах внутренне ахнул:
«Господи, да это же Вадик! Как он здесь очутился?» Монах весь затрепетал: «Вот они, люди! Вот цена их принципиальности! Он принес ей такие страдания, так унизил, и он здесь!»
- Пап, а, пап, - спрашивал между тем мальчишка, - а ты лук можешь сделать? Ты не думай, я тебе все принесу, что скажешь…Ходить далеко не надо…Я принесу, а?
- Шел бы ты, сынок, спать. Время позднее. А лук я попытаюсь сделать завтра.
Мальчик обрадованно вскочил на ноги, и тут в комнату вошла Катя:
- А ну, Павел, быстро в кровать! Хватит уж! И ты, Вадик, не можешь ему сказать…
- Да вот заговорились…Оружием сын интересуется. Какие виды бывают, что да как.
- Этого еще не хватало!
- На луке остановились…
- Павел, я что говорю, марш в постель! Руки не забудь вымыть!
- А сама! – укоризненно сказал Вадик. – Ты так устаешь…Тебе самой надо раньше ложиться, ведь вставать чуть свет…
- Ну что, Вадик, за меня мою работу никто не сделает…
Вадик порывисто протянул к Кате руку, и та взяла его ладонь в свои маленькие, не просохшие еще от мытья посуды ладошки.
- Знаешь, Катя, - сдавленным голосом проговорил Вадик, - мне нестерпимо стыдно перед тобой. Я днем и ночью мучаюсь этим. Иногда хочется умереть…
- Что ты такое говоришь, Вадик? – в негодовании заговорила Катя. – А наш сын? Подумай о нем, он останется без отца…
- Катя, неужели ты всерьез это говоришь? Какой же я отец? Обрубок парализованный… Одна только обуза тебе…
- Опять ты завел свою песенку!
- Не будь меня, ты замуж бы вышла, была б у тебя нормальная жизнь.
- Вадик, о какой нормальной жизни ты говоришь? Где она, у кого? Вокруг одни слезы и горе…
- Нет, Катя, ты просто святая…
- Брось ты это, Вадик!
- Я все хочу понять: зачем ты меня подобрала? Я тебя так унизил, столько ты из-за меня перенесла! Катя, зачем я тебе? Скажи правду!
- Правду я тебе каждый раз говорю, а ты все не веришь…Набрался от Галки: то выгодно, это невыгодно. Только по такой мерке приучила она тебя жить.
- Так ты посмотри вокруг. Даже мать моя от меня отреклась! Как же другим я могу верить?
- Не все такие, как твоя Галка и твоя мать. Есть и другие, на них не похожие…
- Знаешь, Катя, честно скажу тебе, в глубине души я все думаю: настанет момент, когда ты встретишь другого, ты ведь молодая и ладная, и тогда я тебе стану уж такой обузой, что будет просто невтерпеж, и тогда ты меня бросишь, сдашь в инвалидный дом, отравишь, я не знаю, что сделаешь, но избавишься от меня. Ты не думай, я считаю это справедливым по тому отношению, которое было у меня к тебе, я столько принес тебе зла… И мне иногда кажется, может, ты специально подобрала меня, парализованного, брошенного за ненадобностью Галкой, чтобы я размяк, свыкся с мыслью, что ты такая добрая, бескорыстная, поверил в твою честность и самоотверженность, а потом, когда я привыкну, ты бросишь меня, как это сделала Галка, и это будет для меня настоящим концом света, атомной катастрофой, и это будет твоя месть за все зло, которое я тебе причинил…
Катя некоторое время оторопело молчала. А потом тихо спросила:
- А ты никогда не думаешь о том, что вот выйду я на улицу и там меня подстрелят, осколок снаряда убьет или я попаду в другую переделку? Идет война, опасность везде… Тебе не бывает просто страшно за меня, за сына?
- Катя, ну что ты! Не сердись…Слава Богу, теперь уж не стреляют…Еще как страшно было и за тебя, и за Павла…Но это совсем другое…Ведь у человека, кроме тела, есть еще и душа, что ли, не знаю, как назвать…его внутренний мир, и если там происходит катастрофа, это страшнее, чем любая война, чем любые страсти, которые происходят во внешнем мире…
- Я смотрю, ты становишься философом, и даже Шекспира стал читать…Надо было начать раньше, тогда к нашей с тобой встрече ты, может быть, совсем другим оказался…Но лучше поздно, чем никогда. Ты, Вадик, не бойся. Я тебя не брошу, у меня натура такая…Да и выгода есть – ты все же отец моего сына, а мне его жалко. Кого мне действительно жалко больше всех на белом свете, так это сына…И вот из-за этой выгоды я тебя и не брошу…
Монах был совершенно подавлен всем увиденным и услышанным. И, покинув дом Кати, очутился на берегу моря.
- Господи, что же это? Почему она снова пригрела непутевого Вадика, который испепелил ее сердце, заставил разувериться в людях, из-за которого она потеряла единственного родного человека, свою бабушку? Воистину глупость и всепрощение людей беспредельны… И Ты это терпишь, Боже?
- Как посмотреть, монах… Может быть, это мудрость и величие души? Подумай…
И монах представил себя на месте Кати. Что заставило ее это сделать? Униженность и рабская психология? Беспринципность? Какая-то скрытая выгода? Стремление прикрыть свой грех? Ничего из всего этого к Кате не подходило. Она сказала: у меня натура такая. Значит, это у нее от Бога, как талант. Дано, и все. А ему не дано и никаким жизненным опытом не приобретешь. И стало монаху грустно и больно. Видно, надо иметь целую цепочку предков, чтобы они дали такую натуру, как у Кати. Целый народ должен постараться, чтобы в конце концов появилась на свет вот такая Катя. Как нельзя получить золото из ртути, что пытались сделать алхимики, так невозможно в течение одной человеческой жизни стать Катей.
Нет, он не смог бы… Ее поступок необъясним. Он, пожалуй, прошел бы мимо Вадика, не причинив ему вреда, закрыв глаза, отвернувшись. Но жить с ним под одной крышей, да еще день за днем, час за часом заботиться о нем, зная его в самом неприглядном виде, что любой человек всегда стремится скрыть от постороннего глаза, - нет, это ему не по силам! Значит, у него другое разумение? Но почему же он тогда не может безоговорочно осудить Катю? Откуда сомнения в своем к ней отношении? И все-таки она его разочаровала. Женщина, которая идет на такую жертву, перечеркнула себя, свое «я». «Она живет не для себя», - подсказывал внутренний голос.
- Господи! Почему Ты одному даешь такую долю, что он не замечает в неге и довольстве, как пролетает целая жизнь. А другой поистине тащит на себе тяжкий крест, и каждый его шаг – это испытание. Почему, Господи? И какой же это божественный дар?
- Одному, сколько ни дай, все мало. Ненасытность – вот свойство алчности, как ты сам знаешь. Брось к его ногам Вселенную – он этого даже не заметит. Что толку такого одаривать? Мой дар проходит для него бесследно, неоцененный. А другие – редкие, это так – обладают зоркостью души. Им дано умение сравнивать, и в сравнении они познают меру вещей и свое место в видимом хаосе, и через это идут к совершенству. Или ты думаешь, что путь к нему должен быть легким?
- Но для кого-то он непосильно тяжек.
- Тогда откажись от него. У кого-то потребность идти в гору. У кого-то – катиться вниз. Выбери по себе. И вознаграждение получишь по усилиям твоим. Таков непреложный закон.
- На земле он не действует. То и дело подлец и предатель вершит судьбы людей, а бескорыстный ходит в клоунах на посмешище всем.
- Видимое – не значит истинное. Загляни глубоко – и увидишь на столько, на сколько смог. Каждый заглядывает в суть по мере своих возможностей.
- Немногие тратят на это свою жизнь…
- Кто не ищет сути, получает вершки, но обижен и ропщет на судьбу…
- Прости нас, грешных, Господи праведный и всеведущий…
И монах вновь погрузился в свою дрему-размышление, и келья его по ночам светилась голубоватым сиянием. А потом он однажды снова спустился на роковую полянку и долго шарил в высокой жесткой траве и густом пружинистом кустарнике, хлеставшем непокорными ветвями по лицу и плечам случайно забредших сюда. И скоро монах очутился возле бедного, совсем уж обветшавшего дома Кати, который тем не менее уцелел при орудийных обстрелах и жестокой пальбе с обеих сторон. Катя, как ни странно, находилась в этот поздний час не в комнате или кухне, а в чулане, где, установив простенькую иконку Божьей Матери – изображение на картонке, которое за пустячную плату можно взять в любой церкви, что в свое время и сделала бабушка, так оно и осталось в доме после ее смерти, - словом, установив бабушкину иконку среди старого барахла и какой-то снеди, Катя стояла перед ней на коленях в полной темноте и торопливо и тихо говорила, словно боясь, что ее перебьют:
- Матушка пресвятая Богородица, не дай ему вовсе сгинуть и погубить душу! Защити нас, пресветлая, не допусти такой несправедливости… отведи от него Ивону-контактершу и направь его на верный путь, прошу…
В этот момент из комнаты слабо донесся голос Вадика:
- Катя! Да где ж ты есть? Зову, зову…
- Матушка, не допусти…Век буду благодарить…- второпях прошептала Катя, поднимаясь с колен и быстро крестясь худой и острой в локте рукой. – Да здесь я, Вадик, здесь! – уже громко заговорила она, выходя из чулана.
- Повернуть тебя? – спросила она, появляясь в проеме комнатной двери.
- Да нет, - успокаиваясь, ответил Вадик. – Исчезла вдруг, вот и забеспокоился…Что-то ты стала исчезать…Не пойму, куда ходишь.
- Тут я, в чулане…
- Что ты там в темноте делаешь?
- Да так, Вадик, не беспокойся…
- Странная ты какая-то стала, Катя…
- Я - странная? А, может, ты, Вадик?
- Ну вот, опять за свое взялась! – приглушая раздражение, заговорил Вадик. – Имею я право на свою жизнь или нет? Что ты хочешь? Чтоб я лежал, как бревно, неподвижно уставившись в потолок? Ты этого хочешь?
- Но почему тебя интересуют только Блаватская и Елена Рерих с их теориями? Чем они тебя купили? Красивыми сказками о второй, пятой, десятой жизни, где ты родишься избранным? А? Ну-ка ответь!
- Много ты понимаешь! – загремел Вадик, швыряя в дальний угол тонкую книжицу в бумажной фиолетовой обложке.
- Тише! – шепотом взмолилась Катя. – Сына напугаешь…
Мальчонка в самом деле зашевелился в своей постельке, невнятно бормоча спросонок:
- Ма-а…ну…ма-а..
Катя метнулась к сыну, поправляя подушку и проводя ладошкой по теплой детской голове:
- Я здесь, Павлуша, не бойся, это так…пустяки, на улице шум…я здесь…спи, сынок, мама с тобой…
Вадик лежал, уставив в потолок злые глаза. Катя, припав к кроватке сына, некоторое время неподвижно стояла на коленках.
- Вот видишь, - шепотом заговорил Вадик, - я не отрицаю, что ты ходишь за мной, заботишься о моем, так сказать, теле, но ты уже посягаешь на мою душу.
- А контактерша? – тихо отозвалась Катя. – Она не посягает?
- Я выбираю по доброй воле…
- Знакомая фраза. Когда-то ты так же выбрал Галку…
- Так что? – со злостью ответил Вадик, - Не имел права, что ли?
- Все мы имеем права…С обязанностями худо.
- Да ты просто ревнуешь меня к Ивоне! Обыкновенная бабья ревность! – вскричал Вадик.
Катя от души расхохоталась:
- Девчонке 25 лет. Пригожая. На кой ты ей сдался? А вот сбить тебя с толку, меня окончательно сломить и тем загубить невинную детскую душу, нашего сына, - такая задачка для нее в самый раз!
- Злая ты, Катерина, - уязвленно заговорил Вадик, неспокойно поводя глазами, - не успеешь оглянуться, как стервозой станешь. Всех по своей мерке меришь, потому что неудачница. Да Ивона добра людям хочет! С космосом связана! Э-э, да что говорить…Шекспира читаешь, а что посложнее – понять не можешь.
- Шекспир – гений и провидец, а твоя контактерша людей дурит. Все ее розыгрыши рассчитаны на таких примитивных, как ты.
- Что, и Елена Рерих, скажешь, была примитивная?
- Чего не знаю, о том судить не берусь. Только думаю, что Бог дал людям разные религии, чтобы каждый придерживался той веры, в которой рожден и взращен. Бог знает, что человека очень легко запутать и сделать рабом, если он предает свою веру и хватается за другую. Ты православный или нет? Говори!
- Ну чего ты, чего?
- Кто ты есть? Русский – значит, православный! – запальчиво выкрикнула Катя.
- Вот из тебя невежество и поперло, умница! Да Елена Рерих вовсе и не отрицает Христа, знаешь ты это или нет?
- Я верю в Троицу, а твоя Ивона и прочие – в Белое братство, где Иисус – так себе, в общей толпе. Я не хочу, чтобы Он был в толпе, понял?
- Да чем же тебе Белое братство не угодило?
- Забыл, какое они побоище на Украине учинили? И ты туда же!
- Да мне, да мне…- стал задыхаться и биться головой о подушку Вадик. – Дура ты убогая, прямолинейная, как шест, пойми ты, мне так легче жить…Ничего ты не понимаешь, - заплакал Вадик, - да, пусть Белое братство, но там, за гробом, есть другая жизнь, где я, может быть, буду счастливым человеком. Ивона сказала, что в предыдущих жизнях я был знатным господином и один раз даже художником, человеком искусства, и в будущем меня ждет судьба получше этой…
Катя стояла над постелью всхлипывающего Вадика, бессильно опустив тонкие руки вдоль худого тела. Ее лицо было искажено страдальческой гримасой, и монаху даже привиделось на миг, какой она будет в старости, и он торопливо отогнал от себя это видение. Нет, он не хочет видеть ее старой, несчастной и разбитой! Потом Катя сделала движение к Вадику и так же провела по его голове рукой, как это было, когда она успокаивала сына.
- Не плачь, Вадик, - тихо сказала Катя. – Я желаю тебе только добра. Я не могу запретить тебе видеть Ивону. Это твое право. И верно – ты сам должен делать выбор. Душа – она хоть и в теле находится, а сладить с ней куда сложнее, чем с телом. Я тебя понимаю, Вадик, я тебя очень жалею…
- Вот, опять заладила про жалость…А Ивона не жалеет – она надежду дает!
- Не надежду, а иллюзию…
- Нет уж, дудки! Когда она рассказывает про другие миры, про грядущую жизнь, о путях к совершенству, я чувствую себя таким счастливым, окрыленным! Я парю над землей, а не валяюсь бревном в этой опостылевшей кровати. Вот чего ты не понимаешь!
- Когда еще ты очутишься в тех мирах, - примирительно заговорила Катя, - а сейчас ты находишься здесь, с нами, и мы тебя любим. Почему ты не хочешь оценить добро, которое мы стараемся дать тебе сейчас и здесь? А ты уверен, что в тех мирах нет зла, нет страданий и мук, может быть, еще более горьких, чем здесь? И как же ты с ними справишься, если не научился этому на грешной земле?
Вадик молчал, отвернув лицо к стене, а на ней волнисто покачивалась Катина тень, отбрасываемая при неверном свете камелька.
- Знаешь, Катя, - вдруг сказал он тихо, почти шепотом, - я очень устал…Я слабый человек… Иногда я так ясно это понимаю. И мне кажется, я буду такой же и в других мирах. А ты, Катя, ты сильная… Отчего это? Я думаю, у меня душа слабая, неразвитая, что ли…ущербная…и отчего это? А ты силу из души своей берешь…- Вадик вдруг оживился. – Хочешь, я спрошу у Ивоны , кем ты была в предыдущих жизнях?
- А вот этого, Вадик, делать не нужно, - жестко сказала Катя. – Ты не хочешь, чтобы я за тебя поборолась, так и ты не втягивай меня в свои игры с Ивоной.
- И почему ты такая, Катя, - непреклонная?
- Беда у нас, Вадик, - как бы невпопад ответила Катя. – Большая беда. Сломал вражина твое тело грешное, а теперь пришел и по твою душу слабую.
- Ну вот! – всплеснул руками Вадик. – Опять за свое! Это Ивона – вражина? Да светлее, добрее, участливее ее я никого не знаю! Уж не обессудь! Ты за мной судно выносишь, а она душу мою ввысь подымает. И второе посложнее первого будет.
- А тебе не кажется, что на нашей земле, в нашем мире, где не эльфы летают, а живут люди в их бренной оболочке, тебе не кажется - кто судно за тобой выносит, тот и душу твою спасает, а ? Кто помогает тебе бороться с унижением, с голодом, с невзгодами, кто спасает тебя от стужи, кто наготу твою и беспомощность прикрывает, тот и душу твою поднимает, а, Вадик?
В комнате наступила гнетущая тишина.
- А это хорошо – попрекать беспомощностью? – сдавленным голосом сказал Вадик.
- Ну вот, так я и знала! – махнула рукой Катя. – Да ни к тому я это! Нет, чувствую я, не одолеть мне Ивону… Она в голубых небесах парит, а я в навозе роюсь. Ну что я могу поделать, Вадик, если у меня доля такая – навоз выгребать! Добровольцев не сыщешь, а жизнь понукает…Кому-то это делать надо, ведь так? А то навоз и небо закроет, где Ивона твоя летает.
Катя с размаху села на пол и обхватила голову руками.
- Одного не пойму: за счет чего живет твоя Ивона? Видишь ли, рисует картины экзотические, опять же про другие миры, но не продает их…Выходит, берет деньги за знахарство, за свои пророчества и прочее, так ведь?
- А если и так, - запальчиво ответил Вадик, - она тоже человек, ей жить нужно!
- Оно, конечно…Да только гадать и предсказывать – это будет полегче, чем навоз лопатами носить.
- Господи! Да что ты с этим навозом!
Монах тихо выскользнул на волю. Стоя на берегу морском, он смотрел на беззвездный горизонт, весь в темных тучах, и на душе его было так же пасмурно:
- Боже Всемогущий, да как же она одолеет недуг, захвативший Вадика? Ведь душа его так же искалечена, как и тело, и разумение недалекое, суетливое…Или это силки, расставленные для Кати? Чтобы опутать ее, обессилить, подкосить? Господи, что это такое – контактерша? Кто это – Ивона? Кто она есть? Не разберу я ничего в этом новом мире…Чувствую подвох, а в чем он – непонятно…
- Что же тут нового, монах? Вооружившись своими кумирами, одни люди идут против других. Никогда на земле не прекращалось противостояние идолов и не будет конца столкновению идей, зарождающихся в мозгу человеческом.
- А на чьей же стороне правота, Боже?
- И на той, и на этой – по разумению каждого…
- Но разве это ответ, Господи!
- Нет ответа, монах…
- Боже, но кто ответит?
- Ты любишь Меня? И в этом – ответ…Твой ответ, монах!
Успокаивающиеся волны говорили о том, что близок рассвет. Тучи как-то незаметно рассеялись, превратившись в однородную серую мглу ли, туман и повиснув над морем клочковатой пеленой. И в этом сумраке зарождающегося дня монах вновь растворился.
… Однажды ночью монах застал в доме Кати гостя. Был он, видно, издалека, и разговор за столом, уставленным стараниями Кати в основном огородной снедью, велся серьезно и неспешно.
- Все я помню, Вадим, все – оттого и здесь, - говорил гость. – А Галка, между прочим…э…да ладно!
- Ну говори, раз заикнулся! – выкрикнул Вадик.
- Да ерунда все ! Не стоит…
- Говори! – настаивал Вадик.
- Даже привет не захотела тебе передать, - быстро проговорил гость.
Наступила неловкая пауза. И чтобы замять ее, гость снова торопливо сказал:
- А ты неплохо здесь устроился…
И вновь получилось как-то неловко.
Катя нервно передвинула на столе тарелки:
- Да вы, Сергей, ешьте, не стесняйтесь…
- Как вы тут выживаете, ребята? – обратился гость на сей раз больше к Кате.
- Да в основном с огорода питаемся, - ответила Катя. – Он наш кормилец. Слава Богу, снаряд ни разу в дом не попал. Видите, какие у нас «хоромы», - обвела она рукой комнату, - достаточно спичку поднести, и факел будет до неба. Сгорим в один миг. Да Бог, видно, спасает…
- Значит, как я посмотрю, у вас вся надежда на Бога…
- А как же, - улыбнулась Катя, - мы люди православные, и места у нас такие – кругом церкви…Можно сказать, святые места…
- Да уж ничего не скажешь – красотища, как в раю, и даже война не смогла ее обезобразить.
- Где там войне с нашей красотой справиться! Разве красоту природы, а это красота, данная Богом, разве ее можно победить злом, идущим от человека?
Сергей внимательно посмотрел на Катю, потом перевел глаза на Вадика и вздохнул:
- Везет тебе, брат, на женщин, - вяло улыбнулся он. – Даже если теряешь, то снова находишь. В чем тут дело, а, Катя?
- Да кто его знает! В неотразимости, а то в чем еще, - хотела она отшутиться.
- А если всерьез? – вонзился Сергей глазами.
Катя беспокойно заерзала.
- Вы вот журналист, - без всякой связи с предыдущим вдруг затараторила она, -
 рассказали бы, как это удалось развалить такую страну, просто загадка какая-то…
- Ах, а вы еще и обо всей стране печетесь, - как-то насмешливо-печально отозвался Сергей. – Со страной случилось то, что и должно было случиться.
- Да как же – любовь, дружба, гуманизм, а тут у нас сосед соседа на огороде расстрелял…Вместе с пеленок росли и вместе вино распивали, в обнимку ходили. И вот на тебе – межнациональный конфликт! Объясните!
- Кому другому я, может, и объяснил бы, - с расстановкой сказал Сергей, - а вам, Катя, я вижу, объяснить это невозможно.
- Что же я – такая тупая?
- Не в тупости дело. В философии.
Наступила тишина.
- У вас философия – всех из чего-нибудь вытаскивать, - жестко заговорил Сергей. – Из беды, из грязи, из заблуждений. Вы такой человеческий тип, теперь уже не встречающийся, особенно среди женщин. А таким ничего не объяснишь. Вон Галка попользовалась Вадиком сколько можно, а потом выбросила за ненадобностью.
Катя растерянно повела вокруг глазами:
- Что же это вы, Сергей? Что-то я вас не пойму…
- Я же сказал…
- Серега, ты давай кончай бузить, - вступил в разговор Вадик. – Кать, не обращай внимания, это у него такая манера.
- Да что там манера! – выкрикнул Сергей. – Не вовремя она родилась – это факт. Сейчас все денежки считают, а там – хоть провались! Страна развалилась…Проглотили? Я говорю – народ проглотил? А чего ж? Что он может –народ-то? Ни-че-го.
- И в самом деле, - растерянно сказала Катя, - народ, оказалось, ничего не может…
- Все верно. Монолит, монолит…Треснули по нему кулаком, и куски во все стороны.
- Так если б умные руководители, - неуверенно произнесла Катя, - этого не произошло б…
- А как снизу разглядишь – умные они или неумные? Все рычаги управления – у них, все полномочия – у них, все государственные тайны – у них, а ты сиди внизу и гадай, правильно они себя ведут или нет. Народ ничего не может – это факт, - твердо сказал Сергей.
- А как же социализм? – растерянно спросила Катя.
Сергей саркастически расхохотался:
- Святая у нее душа! – кивнул он Вадику в сторону Кати. – Как принялась кучка интеллигентов чехвостить этот социализм – от него только пух да перья полетели. Так в свое время они же, то есть интеллигенты, раздолбали царизм и повели народ строить коммунизм. Вот ты говоришь, - обратился он к Вадиму, - а, мол, ерунда все это, журналистикой заниматься. Не скажи, брат. С помощью слова можно любые горы своротить. Кто, как не писаки, создали во время войны народных героев – Космодемьянская, Матросов и другие. Понадобилось - и они же, писаки, этих героев свергли и в грязи вываляли. Смотрите, мол, кому вы поклонялись! Всякие там расследования, тайны века…Вот ваши идолы, вот ваши ценности – самоотверженность там всякая и прочее.
- Не смейте так говорить! – вскочила из-за стола Катя. – Вы такой же, что ли?
- Катя, добрая душа, так возмущаться можно только за столом с выпивкой, в кругу друзей. А на какой-нибудь ученой конференции или где-нибудь в редакции, если вы сунетесь со своим возмущением, вас просто высмеют и растопчут.
- Ну и пускай! – уже оправившись от эмоционального всплеска, твердо сказала Катя. – Они сами по себе, а народ сам по себе. Это я точно знаю. Не думайте, что ваши коллеги так уж всесильны. Народ, может, молча наблюдает, но каждому дает свою оценку.
- А что толку? Кто у власти, скажите мне!
- Хоть вы и ругаете социализм…
- Да я вовсе его не ругаю!
- Ну все равно…В общем, народ терпит, потому что понимает – много хлама накопилось, и надо весь дом перетрясти. А для этого нужно время. Народ ждет и зорко наблюдает за своими правителями. Не думайте, что все так просто: тут – обманщики-правители, а тут – народ-дурак. Нет, мы не дураки! – звонко заключила Катя.
- Милый человечек, - примирительно сказал Сергей, - так ведь это все одни слова. Даже если не дураки, так все равно же дурят! Или нет?
- Еще как дурят! – отозвался с кровати Вадик. – Катя – ей все справедливость подавай. А что это такое – и сама не знает. Говорит – гоняться за рублем нехорошо. Да за ним и при социализме гонялись, а сейчас без него и дня не проживешь. Вот в поисках этих рублей дурят весь народ и каждый другого хочет околпачить, чтобы себе побольше урвать. А что, не так, Катерина?
- Я уверена, сейчас, после войны, будет больше справедливости, честности. Люди увидели, что те, кто воровал, хапал без зазрения совести, потеряли все.
- А что, новые разве не пригребают чужое добро к себе? – отозвался Вадик. – Э, Катерина, мир стоял и стоять будет все на том же – нажива любой ценой!
Монах устало поник в своем углу: « Что она может, Катерина, со своим идеализмом? Да и кто может? Кому удалось изменить человеческий мир? Они живут то лучше, то хуже, а то и совсем никуда…И касается это только материального, а нутро их все то же. Даже Господь Бог – прости меня, Боже! – отступает от них. Ибо велика в них сила настоять на своем и утвердить свое. А что это «свое»? Это неуемность, что они самые-самые, что все могут. И всесилия хотят, и богатства, и во всем любят выхвалиться перед другими. Нет в них смирения, Боже, и как Ты, Пресветлый, найдешь на них управу?»
- Разве Я ищу этого? – отозвался Бог. – Они люди, и другого им не дано. А те редкие среди них – драгоценные крупинки в отвалах – их Я собираю по одной…
- И в чем Твоя цель?
- Про то Я сам ведаю, въедливый монах. Твоим вопросам несть числа…
- Что же, Господи, Ты водишь меня по кругу, а ответа нет…
- Я создал человека и с тех пор он задает вопросы… И сам же на них отвечает. Он ищет ответа не у Меня, а у себя…Он обращается к себе, а думает, что ко Мне…И так будет всегда, ибо нельзя ответить ни на один вопрос, обращенный человеком к Богу…Человек ищет себя, а не Меня, ибо Я – везде и во всем…
- Так что же, Боже, Ты хочешь сказать, что все эти годы и века я разговаривал с самим собой? – вскричал монах.
Но утренний час уже вступал в свои права, и беспокойный дух монаха поспешил оставить этот мир.
Он возник снова в одну из ночей возле Катиного дома, в крохотном садике, там, откуда доносились голоса двоих – Кати и Сергея. Монах прислушался – почему она здесь, в этот поздний час, наедине с гостем? Сергей нервно мял в пальцах затухающую папиросу и быстро говорил:
- На большой дороге или в квартире грабить нельзя – это преступление. А ограбить целый народ, лишив его прошлого, исторической памяти, уважения к самому себе, это, оказывается, можно! Обозвать человека нецензурным словом нельзя, он, чего доброго, подаст на тебя в суд, а оскорбить целый народ, называя его всякими непотребными словами, - можно, это – свобода слова. Не возбраняется подбрасывать людям, прежде всего молодым, всякие гнилые идейки, развращая их души, лишая здорового начала, - это свобода личности!
- Какая-то изощренная бесовщина…- негромко отозвалась Катя.
Сергей, щелчком послав в темноту сада окончательно погасшую папиросу, неожиданно сменил тон и тему разговора:
- Да что мы, Катюша, все о политике да о политике. Разве сказать больше нечего? Я ведь послезавтра уезжаю, и у меня есть что предложить тебе…
Катя, словно почуяв неладное, торопливо проговорила:
- Может, в дом зайдем? Может, Вадик не спит, нас дожидается?
- Да нет! – досадливо отмахнулся Сергей. – Лучше здесь, на воздухе…Посидим еще!
И он, глубоко вздохнув, повернулся на скамейке всем корпусом к Кате:
- Знаешь…ты пойми меня правильно…посмотрел я, как ты живешь…
- Ну и что?
- Не позавидуешь…Тебе бы мужа нормального…
- И что же? – ощерилась Катя, а потом со свойственным ей наивным изумлением произнесла. - Себя, что ли, хочешь предложить?
- А хоть бы и так…
Катя медленно поднялась со скамейки:
- Ну ты и гад! Вадика он приехал навестить…Тьфу! – и двинулась было к дому, но Сергей крепко ухватил ее за локоть.
- Максималистка несчастная! – негромко, но четко выдохнул Сергей. - Да погоди ты, не жми на гашетку! Дай сказать пару слов…
Катя от негодования вся кипела:
- Да о чем с тобой говорить!
- Послушай, ты, дуреха самоотверженная! Оглянись вокруг, или слепая? Сына пожалей…Твой Вадик, считай, уже продался Ивоне…
- А ты откуда знаешь? – растерянно спросила Катя.
- Сам все рассказал. Теперь Ивона – его голубая мечта. А ты так – нянька и домработница.
Катя замерла в напряжении, пытаясь осмыслить услышанное.
- Не нужна ты ему, и на самоотверженность твою он плевал. Он же ничего не соображает и ничего не ценит.
- А ты ценишь? – отчужденно спросила Катя.
- По крайней мере я понимаю, что ты принадлежишь к редчайшему типу женщин. Возможно, уже ископаемых. Мне на пути такие не встречались. Все больше Галины попадаются.
- И ты, значит, готов взять меня в жены, а Павлика – в сыновья?
- Во всяком случае, у вас со мной была бы более достойная жизнь, чем сейчас.
- Например?
- Вы так не бились бы в тисках нищеты. Все бы у вас было…
- Квартира, мебель, дача, машина, - нараспев начала перечислять Катя.
- Да хотя бы и так!
- Так чем же ты отличаешься от Галины? Песенка-то у вас одна…А я ищу другое, не понял – что?
Катя с размаху снова села на скамейку:
- Я ищу в людях человеческое…Душу ищу, понял? – спросила она, прижимая к груди кулачки.
- Это у Вадика, что ли, - душа? – рассмеялся Сергей.
- Я его жалею, - тихо сказала Катя. – Жалею, и все тут.
- Так душа-то у тебя, а не у него…
- Имеет ли это значение, если я его жалею…
- Странная ты, Катя, непонятная…Этим, наверное, и интересная…- сказал было Сергей и добавил, спохватившись, - психика у тебя травмированная, вот что я скажу. Все неудачи да неудачи, вечная нищета…
- Что ж, - смиренно согласилась Катя, - от своей доли не уйдешь.
- А ведь можешь уйти, - жестко сказал Сергей.
- С тобой, что ли? Зачем нам, нищим, такие гладкие да сытые? В рабстве у вас пребывать?
- А то ты не в рабстве у своего обездоленного Вадика! Помыкает тобой, как хочет…
- Так то ж по моей доброй воле, - нашлась что ответить Катя. – Зато я его жалею, - и, прислушавшись к себе, добавила, - а тебя – нет.
- Не хватало еще, чтобы баба меня жалела! – неожиданно охрипшим голосом в запальчивости выкрикнул Сергей.
- Тогда не знать тебе счастья, - сказала Катя. – Потому что баба без жалости – не человек, а сатана в худшем виде.
Сергей смешался. Он знал, что это так, но не мог найти ответа, которым мог бы защититься.
- Ну, в общем, - желая хоть что-то произнести, сказал Сергей, - дуреха ты, и ничего больше.
- А хоть бы и так! Надоело слышать – дура да дура…А вы-то все чем лучше? Гоняетесь в пустом доме за призраками, натыкаясь или на стены, или друг на друга, расшибая лбы, расквашивая носы. Тоже мне занятие! Чем не дурацкое?
- Да нет, Катя, это я так, со злости, - глухо сказал Сергей. – Ты, наоборот, умная. А дура потому, что не понимаешь – нельзя совать свое превосходство другим в глаза, людей это из себя выводит. Народ не любит безгрешных – это факт. Нужно, чтобы все было ровненько, под гребеночку.
- Народ всякий. И много я встречала людей замечательных – куда мне до них!
- Что же ты выбрала Вадика захудалого?
- Он как раз по мне. А захудалый или какой другой – я над этим не задумывалась.
- Советую тебе задуматься…Слушай, а если Вадика Ивона подберет?
- Нет, не подберет, - быстро перебила Катя. – Если я дура, то она умная. Такие захудалых не подбирают. Он ей для другого нужен…
- А все же, - настойчиво вернулся к своему вопросу Сергей, - если она подберет Вадика, выйдешь за меня?
- Нет, Сергей, не выйду, - сухо ответила Катя. – Я тянусь к тем, кто от меня бегает, а не к тем, кто за мной бегает.
- Ах, во-от оно что! – протянул Сергей. – Вот где собака зарыта. Загадка оказалась проста. Но знай – если не дашь мне ответ до моего отъезда, потом, когда Вадик тебя бросит, не ищи у меня сочувствия. Не найдешь, - твердо закончил он.
Катя поднялась со скамейки и решительно двинулась к дому.
А монах отправился к морю, и тяжела была его дума: «Что же будет с Катей? Останется ли душа ее светлой или начнет тускнеть, обессилев от ударов судьбы, сломавшись на каком-нибудь искушении и сгинув в конце концов в непроглядной тьме изворотливого и настойчиво зазывного зла?»
Он долго молился у кромки неспокойного, пенисто-кипучего моря, прося Бога умерить великое смятение, охватившее людей. И в накатившей бурливой волне он то ли услышал, то ли угадал ответ Бога:
- Бессчетны просьбы людские…Всяк Меня просит – и чистый, невинный, и злодей, и раскаявшийся, и заблуждающийся. Мольбами заполнена Вселенная. И сколько ни дай – все будет мало. Так идет век от века. И слово «справедливость» – самое расхожее, и никто не знает, что за ним, даже Я. Ибо Добро и Зло – в каждом человеке, и каждый рассуждает о справедливости в меру того, сколько в нем Добра и Зла.
- Но Тебе дано знать эту меру! – вскричал монах.
- Как нельзя разъять свет и тьму, так нельзя разъять Добро и Зло. Они всегда вместе и пребудут так. Где нет ночи, там нет и дня, где нет зла, там нет и добра. Разве ты не знаешь этого, монах?
- Зачем же я, Господи, доискиваюсь, почему я убил тех двоих? Зачем Ты обрек меня делать это?
- Затем, монах, что душа должна жить и трудиться во веки веков. Иначе для нее наступит вечный мрак.
 Но пробил час, и монах исчез, чтобы возродиться на земле вновь с наступлением ночи.
И все повторилось. Он спустился по не существующим уже ступенькам к заветной полянке. И, встав на колени, долго шарил рукой в кустах и траве. «Господи, неужели я в самом деле убил их? Неужто я родился только для того, чтобы убить себе подобных и потом, после смерти…еще и еще? И в этом – смысл моей бесценной жизни? И где конец моего пути? В чем он? Что это – необъятный взрыв счастья или слепая безысходная бездна? Господи! И Ты мне, жалкой букашке, затерявшейся в безмерных пространствах, предопределил искать ответ на эти вопросы? Но почему, Господи? Зачем?»
Монах тяжко поднялся с колен, всем своим существом сознавая бесплодность этого нескончаемого поиска. Все бесцельно, ничего нельзя до конца понять и познать, ведь он даже не знает, говорит ли с Богом или с самим собой. Так он стоял в раздумье – потерянная, охваченная сомнениями, раздвоенная душа. Все бессмысленно, говорил он себе. Но там, внизу, раскинулся городок и влек, манил к себе никогда не разгадываемой загадкой. Так завораживает морской прибой, у которого нет ни конца, ни начала, а есть только настоящее. И монах устремился туда, к людям, где на берег вечности непрестанно набегают волны человеческой жизни. «Почему же, Господи? – шептали его губы в поиске чего-то высокого, запредельного, а мысль вдруг соскочила на простое, низменное. – В конце концов, я не так уж и отличаюсь от любого из них, живых. Ведь больше всего на свете народ любит зрелища!»
 И это длится уже 700 лет…


 1993 – 1997 гг.