Режиссер Матвей Фролов равнодушным взглядом обводил развалины римского амфитеатра и томился. Было жарко. Слова выпрыгивали из пухлых уст гида, как мячики из рук жонглера. Все это мы проходили еще в школе. Древние римляне. Великая Империя и ее малая часть – вот этот приморский городок – Кесария. Безудержная жажда развлечений, оргии, куртизанки, зрелища. Понтий Пилат тоже любил сюда наведаться – отдохнуть от дел своих скорбных. Потом – крах. Упадок. Теперь – извольте видеть – развалины, камни изъедены временем, туристы скачут здесь и там, щелкают затворами своих «мыльниц», садятся в дурацких позах в нишах для знати. Потом будут мучить своих гостей бесчисленными фотками. Всем хочется послать свой писк в сторону вечности – те земли завоевывали, эти – снимаются на фоне их останков, обозначают свое причастие к Истории. А сам-то он? В эту турпоездку поехал не просто потоптать Святую землю - лелеял, лелеял тайную задумку в глубине души – что-нибудь эдакое сотворить, какой-нибудь великий библейский сюжет воплотить в метрах киноленты. Чтобы потрясти, чтобы заговорили, заспорили, имя запомнили – хотя бы на время! Прав был какой-то здешний мудрец: «О, суета сует. Все – суета». Абсолютная глупость и бесполезная трата денег – это стало понятно еще в начале пути, в Тель-Авиве, как только сели в автобус. Никакого самообновления, никакого творческого толчка, только жара, духота, трескотня гида – и так все десять дней. Скорей бы попасть в отель, принять душ, пообедать и расположиться у бассейна в отеле с бездумным, дешевым детективом в руках, привезенным специально для релаксации. Матвей еще раз оглядел развалины. Так… А это кто такая? Вроде не из нашей группы. Такую бы сразу заприметил! Не больше двадцати… даже поменьше, наверное. Совсем юная! Ишь, как сидит на древней скамье! Так вот, наверное, эти самые гетеры сиживали тысячи две лет тому назад… Волосы какие – грива, да и только! А ноги-то, ноги!… И топик надела – наподобие туники – схвачена пряжкой на одном плече! О-о, почуяла, что на нее смотрят - повернулась, вздернула уголки капризного рта, улыбается, откидывает волосы тонкой рукой, на смуглом запястье – золотой браслет в виде змейки. Смелая, не скромничает! «Черты ее являли прелесть неизъяснимую» - прямо-таки о ней сказано! Не красота, а именно прелесть - вызывающие губы, милая лукавость улыбки, дымчатые тени под глазами - незаметный налет порочности, как патина на серебре. Как же ее зовут? Как ее могли бы звать - тогда, в то время?
Матвей еще раз окинул взглядом развалины, прикрыл глаза, и вдруг его будто кольнуло, под опущенными веками возникла картинка – небольшой дом в древнеримском стиле с внутренним двориком, девушка в прозрачной тунике, черная грива волнистых волос... То ли из давно прочитанного, то ли из словесного потока гида всплыло имя –.Севела...
Так кто же ты - Севела?
***
Севела, содержанка богатого римского торговца Сервилия, стоит у окна своего небольшого, но красивого дома в Кесарии и играет массивным золотым перстнем с огромным камнем. Уже рассвело, луч солнца проник в прозрачную глубину сапфира, и камень искрится синими всполохами. Усмехнувшись, она думает, что перстень – неплохая плата за то наслаждение, которое она подарила минувшей ночью этому неотесанному вояке Кассию. Сервилий, удачливый, разбогатевший на подозрительных махинациях римский вольноотпущенник, ее друг и покровитель, прошлым вечером привел к ней Кассия и нескольких своих друзей. Пока две юные красавицы-служанки готовили в атрии стол для пиршества, Сервилий, взяв Севелу за правую руку, увитую золотым браслетом-змейкой, отвел ее в сторону и тихо прошептал:
- Надеюсь на тебя, девочка! Ты должна растопить сердца этих людей и обратить их к своей и моей выгоде. Особенно важно мне расположение Кассия – ведь это – мой патрон, бывший хозяин! От него зависит наше с тобой благополучие! А в их щедрости и моей благодарности не сомневайся.
Севела кивнула. Не в первый раз она выполняла подобные просьбы своего друга. На сей же раз она постаралась превзойти самое себя. Под нежную песню кифары и тихий перезвон бубнов она взошла на возвышение посередине атрия. Слуги погасили огни, оставив лишь несколько светильников по краям возвышения. Она резким движением отбросила прочь покрывало, и кроваво-красный хитон тончайшего полотна не смог гибкие и сладострастные скрыть формы ее тела. Все тревожнее и быстрее становилась песня кифары, все стремительнее сплетались руки, все смелее извивался стан, и кровавые складки одежды вторили бешеному танцу – для столь важных гостей Севела танцевала свой знаменитый и страшный танец со змеей. Покорная движениям своей повелительницы, черная блестящая живая лента обвивала то одну руку, то другую, и казалось, что это колдовство оживило бездушный золотой браслет. Наконец змее было дозволено скользнуть вниз и притвориться ожерельем на шее богини. Служанки внесли свет в залу. Гости ошарашенно молчали, говор возобновился не сразу. На возвышении, где только что развевались кроваво-красный хитон и переплетались руки-змеи, лежало лишь несколько цветочных лепестков.
Кифара запела нежно и спокойно, гости наполняли кубки и, приветствуя ими хозяйку, бросали в них перстни и золотые монеты. Она же, еще чуть запыхавшаяся, с разгоряченным лицом, подносила кончики пальцев к губам в знак благодарности. Затем обратилась взглядом к Кассию, шагнула к нему и протянула руку. Он поднялся ей навстречу, и они удалились. Остальные продолжали пировать.
***
...Матвей очнулся от своих грез, взглянул на девушку и поразился перемене ее подвижного, выразительного лица. Остановившимся взглядом она смотрела перед собой, уголки чувственного рта опустились, явственнее обозначились тени под глазами. «Что тревожит тебя, девочка?» - подумал Фролов, с возрастающим интересом поглядывая в ее сторону. Настроение у него неожиданно поднялось, и он усмехнулся про себя: «А может и не зря поехал?!»
***
Пару лет назад торговец Сервилий, привлеченный необычной внешностью девчонки-бродяжки, подобрал ее на Портовой улице, купил этот домик у Садового холма, и она сделалась Севелой, знаменитой на всю Кесарию куртизанкой, любимицей богатых и властных. Часто с наивной гордостью Севела думала, что у ее покровителя со времени их первой встречи ни разу не было повода пожалеть об их знакомстве. Но сейчас, стоя в лучах утреннего солнца, Севела неспокойна. Что же тревожит тебя, Севела?
Кассий ушел, едва забрезжил рассвет, и Севела осталась одна на своей просторной кровати. Этого она боялась больше всего. Она не любила спать одна – ее терзали странные, тяжелые сны. Иногда ей снилась женщина, лежащая на полу своего жилища - седые волосы разметались на каменном полу, тело сотрясается от рыданий. Изнывая от жалости, Севела хочет подойти, утешить женщину, но все напрасно – та почему-то не слышит слов, а Севела просыпается от горечи и щемящего чувства вины. Но другой сон был еще мучительнее, именно он сегодня под утро подобрался к ее постели. Ей снилась дорога - пыльная дорога среди желтых, выжженных холмов. Заходящее солнце кровавым шаром висит над округлыми, безлесными вершинами. Там, в конце дороги ждет ее что-то неведомое, смертельно-опасное. Она пытается остановиться, повернуть назад, но ноги вязнут в песке, кто-то тащит ее, волочит вперед, страх растет, проникает во все поры ее тела, и она в отчаянии оглядывается по сторонам, ища спасения, но напрасно - пустынна дорога и безжизненны желтые холмы!…
***
Неугомонный гид завершил свой экскурс в историю двухтысячелетней давности и великодушно предложил слушателям самостоятельно побродить полчаса по развалинам, прежде чем отправиться в отель. Матвей подошел к незнакомке и присел рядом.
- Что-то я не видел вас раньше. Вы не из нашей группы? - спросил Фролов. Прозвучало несколько банально, но времени на подготовку не было.
- Нет, я не туристка. Аборигенка. Местная, – голос у нее был какой-то особенный, грудной, запоминающийся.
- А из какого места? – подхватил шуточный тон Матвей.
- Мы живем под Иерусалимом, в небольшом городке. На машине – полчаса до города, если без пробок - она говорила с явным, но приятным акцентом.
- А здесь какими судьбами?
- Развлекаюсь, путешествую. Я по натуре – бродяга. Сейчас каникулы, вот и катаюсь.
- Судя по вашему бойкому русскому, мы с вами земляки.
- Мой отец был ленинградец. Питерец, – поправилась она. - Приехал сюда на научную конференцию и встретил маму. Мамины родители тоже родом из России, так что русский у нас в семье, можно сказать, родной.
Говоря это, девушка продолжала глядеть ему в глаза, открыто и смело улыбаясь. О, она была уверена в себе, эта девчушка, она сознавала свою силу!
- Бекки, ты где? – раздался вдруг чей-то окрик. Матвей и девушка повернулись в ту сторону. К ним приближался отдышливый, пузатый, краснолицый мужчина лет пятидесяти. Он подошел, неприязненно взглянул на Фролова и хозяйским движением положил короткопалую волосатую руку девушке на плечо.
- Что ты сидишь на солнцепеке? – ворчливо выговорил толстяк. – А ну, марш в машину - и в отель.
Девушка покорно поднялась, прелестным женственным движением одергивая топик, и направилась к выходу из развалин, но наградой раздосадованному Матвею был быстрый, выразительный, явно одобрительный взгляд из-под капризного излома бровей.
Отель в Кесарии – единственный, и Матвей не сомневался, что он встретит Бекки за ужином или у бассейна. Но кто такой этот мужик рядом с ней? Отец, муж или так называемый «папсик»? А вдруг эта встреча предвещает заманчивое приключение? Э-э, старик, да в тебе еще что-то, видать, колышется!
Закинув вещи в номер, он отправился прямиком к бассейну, располагающемуся во внутреннем дворе отеля. И точно – вон она, сидит в шезлонге рядом со своим спутником. Рядом с ними пустой шезлонг – подойти и сесть – не совсем рядом, на приличном отдалении, но все же так, чтобы она чувствовала его близость. Ишь, сердце-то как затрепыхалось? Ну и ну!…
Несколько минут все трое молчали, потом девушка поднялась, обернувшись к Фролову, глянула на него лукавым глазом и пошла к воде. Ее небольшая точеная фигурка в черном купальнике напоминала изящную статуэтку. На краю бассейна она потянулась и – не прыгнула, а именно влетела в голубую гладь. Легко, без всяких видимых усилий скользила она в воде, черным шлейфом расстилалась грива ее волос. «Наяда», - ошеломленно подумал Матвей, и что-то сладко-пугающее, давно забытое грозно пробудилось в нем. А вы говорите, что счастья не бывает, древо желаний осыпалось безнадежно, и старость уже стучится в дверь? Э-э, нет - рано сдаваться, рано отпирать ей!
Войдя в ресторан отеля, Фролов сразу увидел столик, за которым сидела Бекки со своим спутником. Он выбрал себе место так, чтобы оказаться лицом к девушке. Толстяк сосредоточенно трудился над своим блюдом, очевидно, ничего не замечая вокруг, плутовка-девчонка посылала Матвею выразительные взгляды, еврейская скрипка щемила душу грустными в своем веселье напевами, ароматы жаркого будоражили ноздри, и Фролов почувствовал, что в нем пробудился молодой охотничий азарт. Ну… была не была! Он еще немного, для приличия, посидел за столом, потом поднялся и направился к Бекки.
- Можно пригласить вашу даму? - с насмешливой галантностью обратился он к толстяку. Тот поднял непонимающее, осовелое от еды лицо, не переставая двигать челюстями. Бекки тем временем, не давая спутнику опомниться, встала навстречу Матвею. Они прошли на место, свободное от столиков. Матвей прижал к себе гибкое, упругое тело, ее волосы нежно защекотали подбородок, и он с веселым испугом признался себе, что пропал! Он склонил голову и тихонько прошептал одними губами в нежное ухо: «Я – в тридцать шестом номере». Показалось ему, или она вправду чуть кивнула в ответ? Подумать только – еще несколько часов назад жалел о том, что поехал сюда! Воистину, волшебная земля! Ведь мог бы не поехать и не встретить ее! Но кто же все-таки этот боров рядом с ней? Ну, это мы выясним. Следит за ней, во всяком случае, очень пристально, вон даже оторвался от своей тарелки, смотрит сюда.
Музыка кончилась, Матвей повел Бекки к столику, но она не успела даже присесть - какой-то молодец подскочил к ней и вновь увел на середину зала. Фролов, надев мину старого знакомого, присел напротив толстяка. Тот смотрел на него без тени улыбки и тянул крепко пахнущую сигарету.
- Очаровательная у вас дочь, - пошел в разведку Фролов.
- Это не дочь, - буркнул мужик и насупился еще больше.
«Понятно, - подумал Матвей. «Папсик», значит. Или муж, что все равно. Богатенький пожилой покровитель хорошеньких небескорыстных девочек. Она и в самом деле чертовка, вертит двумя мужиками на глазах друг друга. Интересно, как дальше пойдет дело».
- Вы…сами-то откуда? – промямлил новый знакомый.
- Я кинорежиссер. Из Москвы.
- Кинорежиссер? – переспросил толстяк, и помрачнел еще больше. Глаза его засветились откровенной неприязнью. Вы… вот что, – он смял в пепельнице окурок. – Вы с ней… поосторожнее.
- В каком смысле? – Фролов сделал холодно-непонимающее лицо.
Толстяк не успел ответить – Бекки порхнула за столик с чрезвычайно довольным видом.
- Боря, что ты сидишь, скучаешь? – смеялась она и теребила толстяка за плечо. Удивительный был у нее смех, негромкий и мелодичный, как колокольчик. – Иди потанцуй, пригласи какую-нибудь даму. – Вон смотри, за тем столиком… Вон-вон… смотрит на тебя!…
- Успокойся, Бекки! – отмахивался Боря. – Иди уже наконец в номер, угомонись, отдохни за целый день! – Он тяжело поднялся из-за стола и взял ее под локоть.
«Сейчас они уйдут, я не увижу ее до самого утра!» – взволновался Фролов. Потом он вспомнил, что новые знакомые - вольные пташки, путешествуют сами по себе, возьмут и уедут утром, не дожидаясь туристической группы. Мысль о том, что он может ее вообще больше не увидеть, испугала его не на шутку. Он тоже встал и произнес:
- Да, денек был насыщенный. Пойду тоже прилягу, тем более завтра рано выезжаем. Следующая остановка – Ерушалаим, путь неблизкий, - кинул он как бы невзначай.
Толстяк Боря, не оглядываясь, кивнул Матвею через плечо:
- Спокойной ночи.
А чертовка ничего не сказала, но поглядела Фролову прямо в глаза своими раскосыми колдовскими очами и махнула ему рукой, свободной от бориной пятерни. Они скрылись в дверях ресторана, Фролов еще немного посидел за столом и отправился в свой номер. Там он принял душ, заново побрился, спрыснул себя хорошим одеколоном и прилег на кровать, оставив дверь незапертой.
Шаги в коридоре постепенно стихли, отель погрузился в сон. Но Матвей не смыкал глаз, он вслушивался с бьющимся сердцем в тишину за дверью. Несколько раз ему казалось, что к двери кто-то подходит, он приподнимался на кровати, но ожидание оказывалось напрасным. Он уже стал отчаиваться. Насочинял себе невесть что, представил ее какой-то танцовщицей из древности, а она, скорее всего, любящая, по крайней мере, вполне уважительная жена или подруга своему Боре. Ну, пококетничала немного с незнакомым мужчиной – что ж тут такого? Времена коварных гетер, роскошных куртизанок, неприкрытых страстей, необузданных желаний, яростных порывов давно канули. Может и к лучшему. Нельзя уже в таком возрасте давать разыгрываться своему воображению. Не мальчик! Просто смешно! Но что же это такое - никак не спится, сердце стучит! Тут вдруг ему послышался какой-то шорох снаружи. Сердце подпрыгнуло, он резко сел в кровати. Ручка двери осторожно повернулась, и в неверном свете ночника пред ним предстала Бекки в коротеньком блестящем халатике. Он не вымолвил ни слова, лишь протянул к ней руки, чувствуя, что дрожит от желания. Она скинула халатик, скользнула к нему под простыню. И были только двое на земле под звездным небом, и качались на волнах и уносились далеко – прочь от отеля, от Бори, от Израиля, от Москвы, от студии, от продюссеров, директоров, капризных актеров, завистливых друзей, надоевших любовниц, от всей бестолковой кутерьмы, от невыносимой повседневности...
Бекки, Бекки, дщерь иудейская, колокольчик, смеющийся в ночи! Змейкой золотой, нежной и коварной, проникла ты в сердце мое, и воскресила его, и вдохнула веселье в отжившую, потерявшую веру душу мою. ..
...Бекки заснула, положив пышноволосую голову Матвею на плечо, а он блаженствовал, наполненный радостью, как вода – пузырьками. «Бекки, - мнилось ему на грани яви и забытья. – Бек-ки... Ре-бекка...»
И погрузился он в сон, и приснилось ему море, сверкающее в утренних лучах, и две фигурки на берегу...
***
Севела спрятала перстень в ларец и решила немного развлечься. Она всегда так делала, когда старалась отогнать воспоминания прошлого. Из каморки, где служанки хранили всякий хлам, она достала старый плащ, надвинула капюшон так, чтобы скрыть лицо, и тайком выскользнула из задней двери на улицу, стараясь, чтобы никто из соседей ее не увидел. По узким, вонючим припортовым улочкам с жалкими лавчонками Севела обогнула порт и, выйдя на берег, остановилась у самой кромки воды. Море, спокойное в этот час, неторопливо лизало прибрежный песок, пена щекотала разгоряченные ступни. Берег был безлюден, лишь какой-то нищий в лохмотьях стоял неподалеку. Севела заметила, что он несколько раз посмотрел в ее сторону – по-видимому, хотел попросить подаяние, но приблизиться не посмел. Капюшон мешал ей глядеть вдаль, охватить взглядом необъятную серовато-зеленую ширь. Она подняла руку, откинула ткань с головы, мелькнул золотой браслет-змейка, и ветер запутался в тяжелой гриве ее волос. В ту же минуту нищий ринулся к ней.
- Ребекка! – закричал он, и, упав на колени, вцепился в ее подол. – Ребекка, жена моя! Наконец-то я нашел тебя, любовь моя!
Севела в ужасе уставилась на нищего, инстинктивно пытаясь вырвать подол плаща из грязных, костлявых рук. Она вгляделась в его лицо - спутанная, нечесаная борода, одна глазница пуста, и от нее через все лицо шел багровый шрам – видимо, от удара кнута. Но, несмотря на то, что лицо нищего было изуродовано, она, конечно, узнала его.
- Никодим, - прошептала она со страхом и жалостью. – Что с тобой? Кто же это тебя так?
- Что? Ах, это, - он ткнул пальцем в пустую глазницу. – Это – ничего… Попался римскому стражнику под горячую руку… Я искал тебя… долго… Вот уже два года с тех пор, как ты ушла… Я долго скитался… но все же нашел тебя, возлюбленная моя! Прости меня за все, Ребекка! Я знаю, вина моя велика, я не смог защитить тебя тогда…
- Ты просишь прощения? – Севела несказанно удивилась. - Да ведь это я виновата – и перед тобой, и перед Законом. Но я все забыла. Постаралась забыть.
Повернуться бы да убежать – от его ужасного вида, от предательски настигшего прошлого, но что-то не давало ей сдвинуться с места – жалость к голодному или ловчие сети воспоминаний. И она сказала:
- Пойдем-ка со мной. Я покажу тебе свой дом. Да ты, наверное, голоден? Вставай, вставай, идем же!
***
В Иерусалим выехали рано утром, до жары. Матвей знал, что Бекки с Борей выехали минут за двадцать до них, но уже не волновался – о встрече они договорились, номерами мобильников обменялись. В автобусе его тело, подуставшее от бессонной ночи, расслабилось, он задремал. Счастье знать, что среди толп чужих людей есть одна живая душа, которая будет ждать его в назначенный вечерний час под кронами южных деревьев в городском саду там, где, может быть, ее далекая пра-прабабка ждала своего любимого. А когда придет ночь, вновь сольются их тела, и исторгнут их груди великий стон в прославление Жизни. Как же долго будет тянуться время до вечера - дождаться бы! Однако богиня любви, видать, решила быть к нему благосклонной: когда их автобус въехал в ворота отеля, Матвей сразу углядел на стоянке знакомый синий «жучок», и взволновался так, что обозвал себя «старым дураком». Войдя в холл отеля, он, даже не оглядевшись по сторонам, каким-то внутренним зрением сразу увидел ее. Она сидела, утонув в глубоком кожаном кресле, с тоненькой сигареткой в пальцах. И достаточно было быстрого, незаметного остальным взгляда, чтобы струна, натянувшаяся меж ними, зазвенев на одном конце, тут же отозвалась на другом. Откуда-то сверху спустился Борис, еще более насупленный, чем обычно, уселся в кресло рядом с Бекки и стал что-то ей выговаривать. Явно сердился. Она лишь качала головой ему в ответ, раздраженно покачивая изящной ступней.
Группа следовала по Иерусалиму за говорливым гидом, как цыплята за наседкой. Скептицизм Фролова бесследно растворился в лучах южного солнца: история и боль этого города теперь вызывали в нем неподдельный интерес. Поднимаясь по ВИА Долороса, бродя по запутанным улочкам старого города, вступая под своды храмов, Матвей удивленно прислушивался к самому себе. Он был человеком неверующим, но образованным, и Библию знал прилично. Конечно, ему и в голову не приходило принимать близко к сердцу эти давно обветшалые, наивные заветы и проповеди. Однако сейчас, среди древних, овеянных легендами камней, евангельские сюжеты неожиданно, как-то против его воли ожили в его взбудораженном воображении, наполнились звуками, красками, голосами.
***
Севела провела Никодима через заднюю дверь в дом, сама принесла ему еды – не хотелось, чтобы служанки видели его. Нескромные глаза, ненужные вопросы. Главное, чтобы Афраний его не заметил. Сама села напротив и смотрела, как он жадно ест. Пусть поест, отдохнет и уходит назад, в Гиву. Пусть забудет ее, женится на другой. Он утолил первый голод, огляделся вокруг и вдруг произнес:
- Бедная моя! Что же ты сделала с собой, любовь моя?!
От неожиданности Севела подскочила.
- Отчего ты называешь меня бедной? Посмотри, какой у меня дом! И садик с фонтаном – как у римлянки! У меня две служанки, и Афраний для защиты, и деньги, и украшения. Есть даже платья из шелка! Ко мне приходят друзья, дарят подарки, на представлениях я сажусь среди богатых! Уж больше нет той Ребекки, что полумертвую вы волокли тогда… по дороге… Здесь меня зовут Севела, живу весело и богато. Мне нравится в Кесарии. Сервилий говорит, что здесь также умеют радоваться жизни, как в самом Риме. Ты думаешь, что я грешница, но этот грех, видать, невелик – мне же его простили! Я не вернусь в Гиву! Если ты пришел звать меня туда – напрасно трудился!
Но Никодим все качал головой и смотрел грустно.
- Бедная моя! Ты так ничего и не поняла! Хотя сам я тогда понял еще меньше! За любовь твою простили тебя, Ребекка! Любовь ходит непростыми путями, любовь трудна, возлюбленная моя! Вспомни, что он сказал тогда… Он велел любить! - Никодим то ли вздохнул, то ли всхлипнул. - Он учил прощать!
Кровь бросилась в лицо Севеле, она чуть не задохнулась.
- Он? Ты это о ком? Его убили! Вспомни, что твой отец сказал тогда – его судили, как преступника, и повесили на столбе среди разбойников! – Вдруг слезы закипели у нее на глазах. – Я поверила ему, а он… обманул меня… - Лицо Севелы перекосилось, как у ребенка, и она заплакала.
Никодим сел рядом и положил руку на ее вздрагивающее плечо.
- Помнишь ту страшную грозу, что разлучила нас? Когда она кончилась, тебя уже не было в моем доме. Надо бы мне, малодушному, не мешкая, бежать за тобой, я же остался. Отец мой говорил так: «Она вернется - как шелудивая сука к своей похлебке. Но мое и матери твоей желание, чтобы она не вернулась! Она не нужна тебе, неблагодарная, беспутная. Пока она с тобой, несмываемый позор тяготеет над всем нашим семейством. Дай ей разводную и женись на милой Рахили. Посмотри, как она красива, статна, почтительна, умна! Посмотри на ее чресла, созданные для того, чтобы носить и рожать детей. Вот какую дочь желательно нам с матерью!» Ты знаешь, я всегда был послушным сыном, слишком послушным! И ждал, и терял время понапрасну! И Рахиль уже приходила в мой дом, и улыбалась мне, как невеста. Но вскоре я понял, что без тебя не будет мне жизни. Ты как печать на сердце моем, ты как перстень на руке моей, и крепка, как смерть, любовь моя! И я тайком, ночью, покинул Гиву и отправился искать тебя.
Долгими дорогами бродил я, узнал голод, побои и насмешки, часто отчаивался и малодушно хотел повернуть назад, под отеческое крыло. Только за время скитаний удалось мне открыть вот что... Есть люди, которые тайно продолжают проповедовать Его учение. Их немного, большинство боится говорить об этом в открытую. За ними охотятся и римляне, и люди первосвященника, и слуги Ирода. Люди эти говорят, что Он жив, только надо постараться услышать Его.
Севела перестала плакать и напряженно вслушивалась в слова мужа. А он продолжал:
- Я стал вспоминать нашу с тобой жизнь, и ужаснулся тому, какая тяжкая вина лежит на моей душе. Тогда... в то время я думал чужими мыслями, и закрыл от тебя свое сердце. Прозрел я, как видишь, поздно, но страдания укрепили меня. Теперь же слезы мои утешены – я встретил тебя. И знаешь, любимая, что я скажу безо всякой гордыни, - тут Никодим тихо улыбнулся и заглянул ей в глаза, - мне ничего не страшно – ни голод, ни бездомье, ни сама смерть, потому что я увидел, что ты жива, прекрасна и счастлива! Только... – Лицо Никодима вдруг стало тревожным. – Счастлива ли ты? Вспомни, что Он сказал тебе тогда.... Живи, как тебе нравится, возлюбленная моя, только подумай, – тут Никодим настойчиво заглянул ей в глаза, как будто хотел взглядом передать свою мысль. - Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?
Жена отчужденно смотрела на Никодима:
- Я сказала тебе – Ребекки больше нет! И прошлого больше нет! И Гивы больше не будет!
Он вновь погладил ее по плечу.
- Постарайся увидеть Его, Ребекка... Постарайся услышать Его!...
Поглощенные друг другом, они не заметили, как чья-то тень промелькнула и скрылась за пышным цветущим кустом неподалеку от них.
- Ты устал, – сказала Севела. - Пойдем, я провожу тебя в купальню, потом отдохнешь. До утра. А там посмотрим.
Она провела Никодима в купальню, помогла ему снять пыльные лохмотья и с грустью смотрела на его изможденное тело, торчащие ребра и впалый, морщинистый, как у старика, живот. После омовения подала ему мягкую полотняную рубаху и отвела в маленькую комнату, выходившую во внутренний дворик, а сама прошла к фонтанчику в центре сада и в глубокой задумчивости прилегла на мраморное ложе, покрытое ковром.
Никто в Кесарии, даже Сервилий, не знал и не должен был знать ее настоящего имени. Два года назад она сбежала от своего страшного прошлого, надеясь, что ее не догнать. Но прошлое вырвалось на поверхность из пучины тревожных сновидений, настигло ее и, видно, ей уже никуда от него не скрыться!
***
Автобус катил дальше, на юг. Матвей, погруженный в глубокие раздумья, смотрел на проносящиеся мимо пейзажи. Его творческая фантазия, буксующая последние годы, высвободилась, как поток, прорвавший плотину, и он с удовольствием подчинился его воле. Но порой его охватывало смутное беспокойство. Покачиваясь в мягком кресле, он вспоминал недавний иерусалимский эпизод. Туристы сгрудились перед храмом Гроба Господня. Матвей, напряженно вслушиваясь в рассказ гида, повел глазами по сторонам и вдруг обомлел – немного поодаль от их группы в ниспадающем до пят голубом хитоне стояла... Ребекка и исподлобья смотрела в его сторону. Нет, конечно, это была Бекки в длинном, схваченном ремешком на талии платье, незаметно подошедшая к их группе. Матвей встряхнул головой, отгоняя наваждение, и слабо улыбнулся ей, но холодок покатился у него по спине: у него мелькнуло странное чувство, что не он выдумал свою героиню, а она сама явилась к нему из глубины тысячелетий, таинственным образом материализовавшись в веселой, своевольной современной девчонке.
Теперь он не мог отделаться от мысли, что история, захватившая его воображение, открылась ему неспроста, и происходящее с ним имеет какой-то недоступный ему смысл.
***
Много испытаний пришлось на долю Руфи из городка Гива, что лежал в двух днях пути от Иерусалима. Одного за другим схоронила она двух своих детей, а когда носила третьего, неожиданная болезнь унесла мужа. Досталась Руфи тяжкая вдовья доля: бедность да работа от зари до зари. Но Руфь не жаловалась на судьбу - уготовил ей Господь отраду за невзгоды ее, и звалась отрада Ребеккой. Была дочь Руфи в работе спорая, по нраву веселая, смелая и непокорная. Что ж до красоты… Встречались окрест девушки, пожалуй, и покрасивее, ежели судить о красоте только по чертам лица, и ростом выше и походкой – величавее. Но когда грациозная, как лань, Ребекка на городских праздниках выходила в круг танцующих, то затмевала первых красавиц. Рано осознала она свою силу, эта девчушка, и покрывало, спущенное на личико, не могло скрыть ее победительного взгляда и гордой улыбки! Много сердец страдало из-за нее, а когда годы ее стали приближаться к пятнадцати, и вошла она в возраст невесты, воспылала к ней душа Никодима, сына Рувима-книжника и Иоанны. За праведность и строгое поведение было это семейство благословенно тучностью стад, плодородием виноградников и многодетностью. Было чем гордиться Иоанне, и она любила поучать не только детей своих, но и всех соседок в округе. Родители уже присмотрели невесту своему любимому сыну Никодиму - милую красавицу Рахиль, что жила на соседней улице, тоже из хорошего, достойного дома. Только Никодим, всегда покорный воле отца и матери, на сей раз не смог совладать с собой и, встретив резкий родительский отказ, занемог, стал чахнуть на глазах. Как ни тверда была его мать, но тут испугалась, и сама – сама! – смирив себя, отправилась в дом к Руфи. Той тоже не хотелось, чтобы дочь вошла в дом Рувима и Иоанны – чуяло беду материнское сердце. Она знала свою Ребекку – еще не нагулялась, не наплясалась резвая ее овечка. Но Руфь представила, как сытно и покойно заживется Ребекке в этом обильном доме, и дала свое согласие. Вот и лег камушек в придорожную пыль – первый камушек из той кучи, что воздвигнется потом выше человеческого роста!… Сколько раз потом, обезумев от отчаяния, проклянет Руфь свои уста, произнесшие слова материнского благословения!
Вот и засверкал день свадьбы. Столы накрыли на площади, множество народа стекалось отовсюду. Во главе пира сидели жених и невеста, не уступающая солнцу своим сиянием. Старинный убор из тонких золотых дисков облекал ее головку, нежно звенели подвески, золотыми нитями сияло платье, и тонкий золотой браслет- змейка обвивал точеную руку.
Пир продолжался до заката. Гости славили молодых и их родителей, несли подарки и монеты, чтобы жили молодые счастливо и не знали нужды. А как стало клониться солнце за холмы, приблизилось время молодым оставить гостей и уединиться в своем доме, чтобы сделаться мужем и женой. Уже готовили расшитое покрывало, чтобы укутать им невесту, как требует обычай, и повести ее на брачное ложе, как вдруг она встала, повернулась к жениху и воздела руки. Все замерли, стих шум голосов. Взметнулись руки ее, и как змеи, переплелись над головой, подвески зазвенели, и тихонько вторили им тимпаны. А Ребекка извивалась в колдовском танце всем своим гибким стройным телом, сладострастно покачивая чреслами, Никодим смотрел на нее, не отрываясь, и неистовое пламя желания сжигало его. Не знавал еще такого городок Гива. Где она выучилась таким танцам, когда видела что-либо подобное? Слыхали мы о плясуньях, что дивным своим искусством добиваются и расположения владык, и исполнения своих желаний, и многих благ земных. Рассказывали люди, что одна из таких попросила себе в награду голову пророка, и было совершено по слову ее. Но то – в царском дворце, среди всякой мерзости и беспутства, а дщери иудейской, которая готовится стать женой мужу своему и матерью детям своим, такое обольщение ни к чему!
Звякнули золотые подвески, и Ребекка остановилась, положив руки на плечи жениха и глядя в его глаза. На нее набросили расшитое покрывало, к Никодиму подошли дрўужки, и они покинули пир. А Руфь, провожая глазами дочь свою, вдруг перехватила чей-то взгляд, и совсем растревожилась!
За некоторое время до свадьбы в Гиву пришла женщина по имени Ханна со своим сыном Матфаном. Их род когда-то жил в наших краях, потом переселились куда-то, и вот теперь она вернулась в землю отцов. Что заставило ее вернуться – она не рассказывала. Поговаривали, что Матфан спутался с теми, кто замышляет против римлян, и подвергся преследованиям, вот они и бежали сюда.
Сын Ханны был прекрасен собою, высок, статен, на смуглом его лице угольями горели черные глаза. Обратился его взгляд на чужую невесту в день свадьбы ее, и лег второй камушек в придорожную пыль рядом с первым…
Ребекка, как подобает, перешла жить в дом мужа своего. Полетели дни, сменяясь ночами, но не был Никодим счастлив с возлюбленной своей. Что ни вечер, приходили Рувим и Иоанна в сыновний дом для того, чтобы дать мудрые наставления молодым. Никодим, послушный сын, привык во всем следовать их советам, Ребекка же покорности не выказывала, говорила слишком смело, голову вскидывала слишком высоко, чем вызывала у них сильное неудовольствие. Наученный матерью, Никодим пытался воздействовать на жену, но она отвечала, как веками до нее и веками после нее многие юные жены отвечали своим мужьям:
- Никодим, ведь я за тебя вышла замуж, а не за госпожу Иоанну! Тебя я готова слушать, как подобает жене, но отчего из твоих уст я слышу только ее слова? Отчего у тебя в голове только ее мысли?
Он обижался, и был меж ними разлад.
Прошло еще некоторое время, и поползли вовсе дурные слухи – стали замечать, что жена Никодима ведет продолжительные беседы с красавцем Матфаном, что она слишком весело смеется в ответ на его шутки и неподобающим образом откидывает покрывало со своей головы. Муж пытался предостеречь ее, но она лишь отшучивалась в ответ.
- Что плохого, - смеялась она, - если я перекинусь парой слов с соседом? Беседа с ним забавляет меня. Ты, мой господин, ведь и слова не скажешь, не посоветовавшись с родителями своими. А Матфан рассказывает смешные истории. Вот, послушай - вчера поведал мне о каком-то плотнике с севера, из Галилеи, который, вместо того, чтобы исполнять свое ремесло, ходит по Иудее, лечит прокаженных и оживляет умерших! Ха-ха-ха! – заливалась Ребекка, и смех ее звенел колокольчиком. - Я сказала ему: «Плотник должен плотничать, чтобы лечить людей – есть лекари, а умершие – пусть покоятся с миром!» - Ха-ха-ха!…
Никодим же, преисполненный важности, как учили его достопочтенные Рувим и Иоанна, отвечал со всей серьезностью:
- Женщина, все правильно ты говоришь – каждый должен знать свое дело и исполнять волю Господа, вот и мужняя жена должна чтить мужа своего и рожать детей, чтобы не оскудел их род, а нескромные беседы с посторонним мужчиной приличествуют разве что бесстыдным женам язычников! Не навлеки неразумным своим поведением беду на себя и позор на наш дом!
Так выговаривал он юной жене своей, не стараясь отыскать в душе своей нужные слова, а лишь повторяя чужие. Наверно потому и не доходили они до сердца Ребекки, уже охваченного пожаром незнакомой ей дотоле страсти. Каждый день готовилась Ребекка, сурово сдвинув брови, произнести: «Оставь меня, я - жена мужу своему! Гляди, вот уже и соседи оглядываются на нас». Но румяные губы улыбались ей, глаза-уголья ласкали ее тело под одеждой, и разумные слова не шли у нее с языка.
Вот и случилось - неотвратимое...
Вечер опустился на Гиву, небо вызвездилось, но было темно, луна не взошла. Никодим ждал Ребекку, сидя в беспокойстве на пороге дома - жена сказала, что ушла навестить свою мать, но почему-то задерживалась. Родители его зашли, как обычно, и отец, видя сына в волнении, отправился на поиски невестки. Мать и сын остались в доме и вдруг услышали на улице шум и крики: «Никодим, Никодим, беда с женой твоей! Их поймали в Высоком саду!..» Никодим вскочил в великой тревоге и побежал вслед за теми людьми.
Городок Гива окружен невысокими пологими холмами, где раскинулись сады и виноградники. Самый большой и густой сад цвел на холме позади их улицы и назывался Высоким. Туда и бежал Никодим, не чуя под собой ног, вслед за своими соседями. Издалека увидел он множество светильников, там слышались вопли, удары, мелькало что-то белое. Он подбежал ближе – и силы оставили его. Его жену, его возлюбленную, его юную овечку волокли по дороге, вцепившись в гриву ее волос. Ребекка была в одной рубашке, она беспомощно мотала головой, спотыкалась и падала, но ее пинками поднимали и вновь тащили дальше. Никодим, не помня себя, кинулся к ней, но тут кто-то больно сжал его плечо. Он оглянулся и испугался, увидев Рувима - лицо отца перекосила ненависть!
А повыше, у подножия холма, раздавались крики и женские вопли – это несколько мужчин избивали Матфана, и мать его пыталась защитить сына. Видать, влюбленные, выбрав безлунную ночь, решили уединиться в густом саду, да чужие глаза их высмотрели!
Ребекку повели в темницу. На краю города была яма, туда сажали должников и воров, туда толкнули и Ребекку - дожидаться завтрашнего дня, когда ее выведут на площадь перед всем народом и будут судить. Несчастная Руфь прибежала к темнице и, плача, пыталась упросить караульного, чтоб позволил ей поговорить с дочкой, но он только злобно выругался.
Каждую минуту наступившей ночи и следующего за ней дня помнил Никодим до последнего своего часа. Когда, лязгая, опустилась решетка над ямой, он возвратился в дом свой, и так тошен он показался ему, что молодой человек малодушно заплакал. Подняла голову жалость к прелюбодейке, стала кусать его за сердце, как змея, и стал Никодим мечтать, что суд завтра простит его любимую, потому что она так молода и прекрасна. Но тут вновь пришли его отец и мать и объяснили, что нет чернее преступления для замужней, чем то, что совершила Ребекка, и по закону должна она понести наказание в назидание другим! Никодим, безвольный барашек, как всегда, проникся их мудростью и праведностью, а жалость-змея в его сердце свернулась клубком и успокоилась.
Родители, пожелав ему твердости, ушли, но ему не спалось. Перед рассветом он увидел, как по улице прочь из города торопится женщина, ведя под уздцы ослика, запряженного в бедную повозку. Она была закутана в покрывало, но Никодиму не надо было видеть ни ее лица, ни того, кто лежал в повозке, чтобы понять – это Ханна тайком увозит своего покалеченного сына – подальше от этих мест.
Рассвело, и опозоренный муж побрел на площадь. Там был уже приготовлен помост для судьи, и вокруг него толпились жители. Семья Никодима была уже здесь в полном сборе. Привели Ребекку – волосы всклокочены, на плечах – драная накидка, лицо – бледнее полотна. Испуганным взглядом она обводила молчаливую, грозную толпу, ища хоть в ком-нибудь искорки сочувствия, но – напрасно!
Судьей же избрали старого Фаддея, он взошел на помост. Это был человек столь строгих правил, так ревностно он исполнял Закон и все предписания синагоги, так сурово осуждал жителей за малейшие отступления – хоть в одежде, хоть в делах, хоть в словах, что преступница, увидев его, лишилась последней надежды!
Перед помостом судьи встал Рувим и повел свой рассказ:
- Вчера, поздним вечером, перед тем, как отойти ко сну, зашли мы с женой моей, Иоанной, в дом моего сына, Никодима и его жены, Ребекки, дочери вдовы Руфи. Поступаем мы так нередко, ибо полагаем, что молодые нуждаются в наставлениях отцов и матерей своих. (Тут Фаддей одобрительно кивнул). Сын мой находился в большом волнении, потому как его жена уже порядочное время отсутствовала, сказавши, что отправилась навестить свою мать, но до сей поры не вернулась. Мы вышли на улицу, чтобы спросить у соседей, не встречали ли они молодой женщины. Оказалось, что Иона, живущий за два дома от Никодима, видел, как Ребекка быстрым шагом, прикрывши лицо покрывалом, торопилась по дороге к Высокому саду. Я оставил Иоанну и Никодима в доме, а сам с Ионой и другими, вышедшими из домов своих, направился в ту сторону. В саду было пустынно и темно, однако, пройдя некоторое время, в зарослях кустарника мы заметили какое-то шевеленье и вздохи. Стараясь не шуметь, подкрался я поближе. Что же увидели глаза мои? – Тут голос отца сделался громогласным, как у пророка Илии. – Жители Гивы! Отцы и матери почтенных семейств! Вы знаете меня, и жену мою, и детей моих! Скажите, когда и чем прогневили мы Господа, что послал Он такое испытание на наш дом?! В зарослях была вот эта распутница, что стоит сейчас перед вами, не смея поднять на вас свои бесстыдные глаза! Крепко сжимал ее в объятиях Матфан, сын бродяги Ханны, и так они вожделели друг друга, что не заметили нашего приближения! Обманом проникла она в наш дом, колдовскими танцами и мерзостным обольщением прельстила моего сына, навлекла позор на него, и на меня, и на почтенную Иоанну! Вот я стою перед вами – поруганный отец, и говорю вам: от одной паршивой овцы заболеет все стадо, от неверной жены – беда вползет во все домы!
Так Рувим закончил свою речь, и толпа одобрительно загудела в ответ.
Тут заговорил Фаддей:
- Ты, Ребекка, жена Никодима перед Богом, признаешься ли в совершенном тобой прелюбодеянии с Матфаном, сыном Ханны?
Ребекка что-то неслышно отвечала ему, плечики ее ссутулились, и даже как будто меньше ростом казалась она в тот миг.
А Фаддей продолжал:
- Женщина, ты совершила тягчайшее из преступлений, какое может совершить мужняя жена: ты уличена в измене мужу своему, и за это будешь побита камнями, и муж твой, дабы смыть с себя позор, будет участвовать в казни. Да будет исполнено сказанное сегодня на закате дня!
И сошел с помоста – прямой, с гордо поднятой седой головой.
Ребекку подхватили под локти и поволокли назад, в яму, дожидаться смертного часа.
Ее мать рыдала в голос, но никто даже не смотрел в ее сторону.
Ребекка сидела в смрадной яме, уставившись в земляную стену перед собой, и тихонько выла от ужаса перед предстоящей мукой. Она ни о чем не думала, не вспоминала ни Матфана, ни мужа, ни мать, только напрягала все силы, чтобы хоть чуть успокоиться, но никак не могла. Сквозь решетку проникал свет, иногда слышались шаги и голоса, там было тепло, светило солнце, и птицы, равнодушные к ее беде, прыгали по веткам деревьев. От страха ее била дрожь, зубы стучали, а чрево каждые несколько минут исторгало мочу. Подол рубахи давно намок, и от этого было еще холоднее. Так холодно, как в той могиле, куда ее бросят, когда все будет кончено.
Рувим был в доме сына и старался всячески его укрепить. Никодим с привычным почтением слушал и кивал, но тайком все поглядывал на небо и обращался, подобно язычникам, прямо к солнцу, чтобы умерило свой бег и двигалось по небесному своду не так быстро! Но жаркое светило было неумолимо, все ниже и ниже опускалось оно, все ближе становился час заката! И тогда Никодим покинул свой дом и направился к темнице. Ребекку подняли из ямы, и толпа мужчин окружила ее. Те, кто оказался рядом, отворачивали лица и с отвращением морщили носы, как будто наткнулись на нечистоты. «Смердит, поганая!» - услышала Ребекка. Она затравленно водила глазами по их лицам - ведь совсем еще недавно эти люди улыбались ей, старались заговорить, восхищенно качали головами ей вслед!
Какая-то женская фигура выползла на площадь перед ямой. Никодим всмотрелся и испугался - это была Руфь, но узнать ее было трудно. Еще утром, на суде представала она статной, совсем нестарой женщиной, теперь же перед ними оказалась старуха в разодранной одежде, с волосами, посыпанными пеплом, и почернелым лицом. Женщинам не полагалось присутствовать при казни, и кто-то из мужчин хотел было ее прогнать, но вид ее был так страшен, что слова не пошли с языка у этого ревнителя Закона…
Никодим схватил Ребекку за правый локоть, она повернула к нему серое, бескровное лицо и прошептала: «Прости меня!». Жалость опять куснула его в сердце, но он вспомнил наставления отца, вспомнил позор, который будет сопровождать его до гробовой доски, если поддастся, озлился и сильно сжал худенький локоть преступницы, так, чтобы причинить ей боль.
Хмурой, сосредоточенной, страшно молчаливой толпой они двинулись по дороге, ведущей в горы, подбирая по дороге камни, чтобы поскорей приступить к делу. Ребекка шла босая, спотыкаясь и сбивая в кровь ноги. Изредка поворачивала она к мужу голову, и он видел ее глаза – глаза жертвенной овцы, у которой уже нет сил упираться. Узнавала ли она кого-нибудь в этот час? Порой ноги отказывали ей, и она упала бы, если бы ее не встряхивали ее за локти и не тащили бы вперед.
Все ниже спускался багровый шар на вершины холмов, все ближе становилась куча камней, которую они успели натаскать за день. Никодим знал, что сейчас будет: Ребекку окружат плотным кольцом, ей никуда не убежать! И полетят камни - в спину! В голову! В грудь! Она замечется, стараясь увернуться, схорониться от жгучей боли, закроет лицо руками, закричит!… И прекрасное, смуглое, гибкое тело, столь им любимое и желанное, превратится в окровавленное месиво, и скроется под растущей горой камней… Никодим напрягался изо всех сил, чтобы исполнить предначертанное законом как можно лучше, но не мог совладать с глухим отчаянием. Спасения ждать было не от кого, мрачны были холмы вокруг, и дорога впереди казалась совершенно пустынной.
Поднимите глаза от дорожной пыли, поглядите вдаль – так ли пустынна дорога? А может быть, там, впереди, все же кто-то протянет нам спасительную руку?
…Вдруг толпа остановилась, как будто наткнулась на препятствие. Они встали полукругом вокруг какого-то незнакомца, Никодим и Ребекка оказались прямо перед ним. Тот сидел на придорожном камне и палочкой чертил что-то на песке. Фома, один из известных в Гиве книжников, чрезвычайно гордый своей ученостью и праведностью, с насмешкой в голосе, как бы испытывая, спросил незнакомца: «Эта женщина взята в прелюбодеянии. А Моисей повелел побивать таких камнями. Ты что скажешь?» И страшная тишина объяла их всех в то мгновение. Ходили, ходили в тот год среди народа смутные слухи. Ребекке вспомнился рассказ Матфана о плотнике-врачевателе из Галилеи. Говорили также, что появился великий пророк и даже Машиах, и ходит он среди людей и врачует раны на теле и на душе, и одет он в слепяще-белые одежды, разъезжает на осле золотистой масти, окруженный многочисленными учениками с пальмовыми ветвями в руках. Но человек, сидящий на камне, казался самым обычным прохожим. Одежда его была неказистая, сандалии запылены, как у путника, прошедшего много дорог. Услышав вопрос Фомы, он поднял голову и взглянул Ребекке в глаза. Лицо его показалось тогда Ребекке тоже самым обычным - темные волосы, ниспадающие на плечи, небольшая бородка. Только вот глаза... как будто видели самую душу человеческую. А в сердце Никодима притаившаяся дотоле жалость к жене вдруг ожила с невероятной силой, и надежда на спасение пронизала его, как боль. Он и не заметил, как его пальцы отпустили ее локоть, и, скользнув вниз, переплелись с ее ледяными пальчиками. И они стояли теперь перед незнакомцем, как влюбленные жених и невеста, как нежные брат и сестра. Он же вновь опустил голову, и некоторое время, показавшееся всем вечностью, молчал, продолжая чертить палочкой в придорожной пыли. Потом поднял лицо, и они услышали его голос. Обычный голос, никак не громоподобный, но казалось, что слова его, минуя уши, проникают каждому прямо в сердце. Он сказал: «Что ж!… Кто из вас без греха, первый брось на нее камень!». И переводил взгляд с лица на лицо каждого. Тишина стояла звенящая, птицы оставили щебетанье, и ветер замер в траве. Потом раздался глухой звук - «пуфф» - это кто-то бросил свой камень в придорожную пыль. И потом еще и еще раз – «пуфф» - «пуфф» - это полетели на землю камни, что они подобрали по дороге, и все стали разбегаться кто куда. Никодим с облегчением бросил свой камень и кинулся прочь. Но, пробежав немного, остановился и оглянулся.
Вот и не стало страшной толпы, как и не было. Остались на дороге четверо: незнакомец, все также сидящий на камне, маленькая Ребекка перед ним, немного поодаль ее мать, ухватившаяся в изнеможении за ствол смоковницы, и Никодим, не смеющий верить своему счастью. Тут незнакомец поднялся со своего камня и что-то сказал Ребекке. Она покачала головой в знак согласия. Он же, положив руку ей на плечо, сказал ей что-то еще, видно, одобряющее. Она повернулась и бросилась к матери. Та целовала ее и прижимала к груди, а Никодим смотрел на них, и, не таясь, плакал. Смертельная усталость овладела им. Когда же он чуть пришел в себя, то глянул в ту сторону, где оставался необыкновенный их спаситель. Но его уже не было. Непонятно, куда и когда он мог так быстро уйти? Лишь палочка валялась около большого придорожного камня…
Они пошли обратно в город: впереди Ребекка под руку с матерью, Никодим позади. На развилке дорог Ребекка повернулась ко мужу, и он поразился ее печальному, изменившемуся лицу. Перед ним стояла какая-то другая, незнакомая женщина, много повидавшая на своем веку. Она тихо сказала матери.
- Попрощаемся здесь, мама! Я должна идти в дом к мужу моему.
Та кивнула ей в ответ, и они расстались. Но домой молодые не пошли, а, взявшись за руки, как некоторое время назад перед их спасителем, и таясь от жителей городка, поспешили к Круглой горе. Ее склон прорезал овражек, по которому сбегал веселый, чистый ручеек. Достигнув небольшой скалы, ручеек отважно прыгал вниз, образуя небольшой водопад. Место было тенистое, и этим двоим казалось, что они одни на всем свете. Они выкупались в прозрачной, холодной воде и, обнявшись, улеглись рядом. В этот момент нестерпимое желание овладело обоими, и они слились воедино, забыв про все на свете и, не сдерживаясь, оглашали окрестность восторженными воплями! Потом вновь лежали рядом, она положила голову на грудь мужа, а над ними раскинулось широкое, чистое, темно-синее предвечернее небо. И узнал в тот час Никодим что такое - полное, настоящее счастье: чувствовать любимую головку на своем плече, смотреть в чистое, высокое небо и ждать появления первой вечерней звезды!
Солнце уже почти закатилось за горы, неумолимая жара спала, деревья еле слышно шептали о своем. И тогда Никодим спросил у жены:
- О чем говорил тебе равви?
- «Женщина, - сказал он мне. - Где твои обвинители? Никто не осудил тебя?» И я ответила: «Никто, равви». Он улыбнулся и сказал: «И я не осуждаю тебя; иди и впредь не греши». Видишь, слова как будто простые. Только… все перевернулось во мне…
Вдруг она заплакала.
- Никодим, прости меня… если можешь!
Он крепче обнял ее худенькое плечо.
- И ты, милая, прости меня. За то, что струсил… не защитил… слова не сказал…
Они вернулись домой, но жизнь свою изменить не смогли. Вернее, Никодим не смог. Ребекка стала другой, она старалась смирить свой непокорный нрав, была нежна с мужем и почтительна с его родителями. Они, как прежде, часто приходили к сыну, но скрыть ненависть к ней уже не старались. Бывало, за вечерней трапезой госпожа Иоанна, стиснув зубы и ни на кого не глядя, шипела: «Что ж, теперь, видать, новые времена настали. Законы можно не чтить, мужу изменять, детей не рожать – глядишь, найдутся добрые люди, все простят за миловидное личико и стройные ножки!». Ребекка только ниже опускала голову, смиряя себя, но пламя в ее душе ждало случая полыхнуть с небывалой силой
Так бежали дни, чередуясь с ночами, и ревность к исчезнувшему Матфану стала жечь сердце Никодима. Тогда на дороге казни и потом, у водопада, он совершенно забыл о сопернике, как о пыли, что отряхиваешь с сандалий, входя в дом. Теперь же ревность, подогреваемая словами родителей и шепотками соседей, закипала во нем черной кровью, и он все больше отдалялся от жены. Меж тем приближался месяц ниссан, а с ним – великий праздник опресноков. В последнюю неделю перед Пасхой Ребекка вдруг осунулась и стала весьма беспокойна. Никодим видел, что она что-то хотела сказать, но он, лелея нанесенную обиду, не дослушивал ее. Как-то вечером, перед тем, как отойти ко сну, она приблизила к мужу встревоженное лицо и зашептала:
- Никодим! Один человек, проходя через наш город, сказал мне тайно, что того учителя… помнишь? – что его поймали… римляне… хотят казнить! Поспешим в Иерусалим, господин мой!
Возьми ее за руку, глупец, ступай в Иерусалим и там неумной своей головой припади к Его смертному столбу, моля о прощении! Но куда там! Воистину говорят: если Бог захочет наказать – отнимет разум! В раздражении, которое теперь постоянно сопутствовало его обращению с Ребеккой, Никодим ответил:
- Женщина, видно, мало ты наделала глупостей на своем веку, что хочешь еще увеличить их! Если того равви схватили власти, а тем более – римляне, стало быть, он виноват в чем-то очень серьезном! Посерьезнее, должно быть, чем освобождать неверную жену от заслуженного наказания! И чем ты полагаешь помочь ему, коли это так? Ты слышала о каннаимах и сикариях? Ты видела их тела, распятые вдоль дорог? Их головы, насаженные на римские копья? Ступай спать и серди меня больше!
Ребекка молча, очень серьезно, заглянула мужу в глаза. Запомни этот взгляд, Никодим, безвольный барашек! Долго будешь ты вспоминать его, бродя под жестоким солнцем по каменистым дорогам Иудеи!
Повернулась лицом к вечеру пятница – преддверие Великой субботы, и пришли в сыновний дом Рувим и Иоанна. С привычным теперь почтением встретила их Ребекка, но они и не посмотрели в ее сторону. Когда же расположились за трапезой, Рувим, не глядя ни на кого, сказал:
- Слыхали вы? Тот бродяга, о коем болтали, что он – пророк, и чуть ли не сам сын Божий, тот самый, что невиданной хитростью заставил нас нарушить закон, заповеданный праотцами, - тут Рувим грозно взглянул на невестку, - оказался обычным разбойником, что признано Синедрионом и подтверждено римским прокуратором. Обманщика сегодня казнили в Иерусалиме, распяв на столбе, рядом с двумя такими же преступниками, как он. Вот кого послушались жители Гивы. Обмануть мирных жителей, спасти блудную девку от заслуженного наказания у него достало сил, но Иерусалим не обманешь - себя спасти – не смог!
Ребекка побледнела, и глаза у нее сделались круглые от ужаса. Меж тем на улице потемнело – огромная туча съела солнце, рванул ветер неожиданной силы, подняв тучи пыли, страшная молния ударила от неба до земли, и раскатился такой гром, что сотряслась почва под ногами. Вслед за этим дождь хлынул сплошной стеной, и все, что было живого вокруг – люди, птицы, звери – съежились в своих укрытиях, пережидая Гнев Божий. А Ребекка вдруг встала, оглядела дом и семью, взяла лепешку хлеба, накинула покрывало на голову, и тихо прошептала: «Прощайте». Скорым шагом вышла возлюбленная Никодима из дома, и стена ливня поглотила ее…
Прошли дни великого праздника, Никодим ждал жену, но Ребекка не возвращалась, а тоска его становилась все нестерпимей. Никодим старался вновь вызвать ревность, раздражение и злобу против нее, но теперь все это казалось глупой, детской обидой. «Вернись, - шептал покинутый, ворочаясь на холодной циновке. - Пошли весть о себе, дай знак, как найти тебя!». Между тем, родители его, радуясь избавлению сына, серьезно взялись за дело. Они стали особо привечать Рахиль, да он и сам замечал, что нравится ей, и она охотно вошла бы в его дом. Наконец отец прямо и настойчиво заговорил о свадьбе. Никодим привычно кивал головой, но теперь он был уже не тот, что еще неделю назад. Не бывать новой свадьбе – не сможет он жить без строптивой, непутевой Ребекки. Все вспоминалось ему, как стояли они с ней тогда, взявшись за руки, перед незнакомцем, сидящем на придорожном камне. Наконец Никодим решился. Ранним утром, собрав некоторый скарб и монеты в дорогу, запряг он в повозку ослика и отправился в Иерусалим, не зная, что это – всего лишь начало его тяжкого пути.
***
Вот мы и приехали к провалу земному, называемому Мертвым морем. Некогда смешались воду его с проклятым пеплом Содома, и стали горьки и вязки, как неотмоленный грех. Туристы веселой гурьбой лезут в странно-плотную воду, лежат на ее поверхности, раскинув руки, напоминая всплывших утопленников. А что это за изящная фигурка среди обрюзгших северных тел, обмазанных, словно черти в аду, черной, лечебной грязью? Это ты, солнечный лучик в сумерках моей жизни, глоток воды для усталого путника. Все тебе к лицу, возлюбленная моя – и туника римлянки, и ниспадающее к ступням свободное платье, подобное тем, что носили далекие твои праматери на этой земле, и черная глина на нежной твоей коже, что сделала тебя похожей на ожившую статуэтку! Издалека, прикрывши черными очками жадные свои глаза, гляжу я на тебя, не смея лишней улыбкой обеспокоить ревнивого стража твоего. И так уже слышно, как перешептываются, видно, как перемигиваются за нашими спинами завистливые бездельники.
Но бегут, бегут часы, и все дальше на юг - к морю Чермному - несется, рыча, наш автобус, и я, запертый в его чреве, выхватываю беспокойным взглядом в потоке машин синий маленький верткий «Фольксваген», что весело катит по шоссе впереди нашего сопящего чудища. Вьется серая асфальтовая лента между желтых холмов, и – знаю - будет солнце днем, и звезды ночью, и будем мы поодаль друг от друга в толпе, и будем мы единой плотью во мраке ночном, и будем в садах своих и цветниках ароматных пасти скот и собирать лилии.
Вот он, курорт ЭЙЛАТ – южная оконечность страны-легенды, начало разлуки. Отсюда, от ласковых зелено-голубых вод пошел обратный отсчет – через три дня, прибывши назад, в Иерусалим, простимся мы с тобой, девчонка-бродяжка. Ты отправишься домой, а я – в Тель-Авив, где замкнутся за мною воздушные ворота твоей земли. Но пока – мы вместе, не порвалась еще невидимая чужим взорам нить. Вместе скрылись мы от соглядатаев, погрузились на дно морское, в огромный подводный аквариум, и лишь безмолвные рыбы остановившимися круглыми глазами смотрели на нас сквозь стекло. А когда вечером в ресторане отеля молодые, стройноногие, по-волчьи поджарые хлыщи наперебой приглашали тебя на танец, ревность огненными стрелами жалила сердце мое, но я не смел лишний раз взглянуть в твою сторону, ибо, как ни превзошла ты искусство тонкого обмана, но Боря все чуял и смотрел на меня уже совсем зверем.
Но ночь, защитница влюбленных, пришла, окутала Эйлат, и мы ускользнули ото всех, укрылись в безлунной черноте берега. Я лежал на спине, растопленный в огне наслаждения, и тихая волна лизала мне спину, как ласковая собака. О, ты прекрасна, возлюбленная моя, глаза твои голубиные, волосы твои, как стадо коз, сходящих с горы Галаадской, как лента алая губы твои, как половинки гранатового яблока – ланиты твои под кудрями твоими. Вся ты прекрасна, возлюбленная моя! О, как любезны ласки твои, сестра моя, невеста, пленила ты сердце мое одним взглядом очей твоих! Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою, ибо крепка, как смерть, любовь…
Э-э-э, стоп, стоп!… Это, пожалуй, слишком! Никакой смертельной любви! Еще несколько дней побезумствуем, а потом, в Москве – останутся милые, со сладкой грустинкой, воспоминания, легкие, как шлейф от самолета в небе! И все, достаточно! Не печалься, милая Бекки, спасибо, что пробудила тело для желаний и душу для творческих порывов, но за дверями аэропорта в Тель-Авиве тебе места нет! Пусть «папсик» Боря понапрасну не тревожится, я, во всяком случае, тебя у него не заберу!
***
Ребекка добралась до Иерусалима к вечеру второго дня Пасхи. Попав на узкие, тесные от многолюдья улицы, она растерялась. Родных здесь у нее не было, спросить незнакомых людей о судьбе своего спасителя она не решалась. Лепешку она доела еще утром, и теперь мучилась от голода и жажды. На одной улочке ей так ударил в нос запах свежеиспеченного хлеба, что у нее закружилась голова, и подкосились ноги. В каком-то полусне она подошла к лавчонке поближе и стала у порога. Пекарь увидел ее, присмотрелся, потом, поняв что-то, вынес ей большую ароматную краюху. Пока она, вцепившись обеими руками в краюху, утоляла голод, он ласково смотрел на нее, улыбался полными, влажными губами, что-то шептал и несколько раз легонько провел рукой по ее грудям. Немного насытившись, она поклонилась ему в благодарность и поспешила отойти, однако подумала: «Вот и не греши больше! Глядишь, с голоду помрешь!». Но испугавшись этой мысли, она ускорила шаги.
Улицы города становились все темнее, жители запирались в домах, тоска камнем ложилась на душу. Видно, муж был прав, когда не разрешил ей идти в Иерусалим. Что теперь делать? Зачем она тут? Кого она может спасти? Возвратиться в Гиву тоже невозможно – там ей сразу припомнят все. Охваченная страхом и невеселыми мыслями, Ребекка очутилась на окраине города, вышла на какую-то дорогу, идущую полого вверх, и пройдя по ней некоторое время, вдруг вышла к подножию невысокого лысого холма. Небо уже совсем почернело, ярко сияла луна, и в ее мертвенном свете Ребекка увидела на вершине три пустых столба с перекладинами наверху. Вокруг не было ни души, воздух тяжелел душными запахами ночных цветов, черный купол накрывал молчаливую землю. «А себя спасти не смог», - пронизало Ребекку, как ударом кнута. Она повернулась и побежала назад, в город. Сердце тяжело колотилось, она наугад свернула на одну улицу, потом на другую, попала в какой-то тупик, вернулась назад, и вдруг, еще немного поплутав, вышла к очень красивому, просторному дворцу с колоннадой по всему периметру. По углам ярко горели факелы, слышалась чья-то размеренная поступь. У Ребекки от усталости подкосились ноги, она выбрала место под раскидистой смоковницей и, свернувшись клубком на земле, горько заплакала. Всю жизнь ей казалось, что все ее любят, восхищаются ею, но они только обманывали ее. Обманывал Никодим, клявшийся ей в вечной любви, а сам, вцепившись в локоть, вместе со всеми волок ее на казнь. Обманывал Матфан, шептавший на ухо слова, от которых она таяла, как смола от огня, а когда их застали вместе в саду, даже не попытался защитить ее, и все кричал: «Она сама пришла сюда!». Даже мать обманула ее, когда сказала: «Иди, дочка, в дом к сыну Рувима – там жизнь твоя будет полной и благочестивой». Но хуже всех обманул ее человек у придорожного камня. Она так поверила в его чудесную силу, думала, что вся жизнь ее изменится после встречи с ним, а он оказался обычным бродягой, преступником, заслужившим позорную, мучительную казнь. Отчаяние все сильнее схватывало ее за горло, ей хотелось умереть. Зачем он спас ее? Для того, чтобы она сейчас вот мучилась – одна на всем свете, никому не нужная, отверженная, проклятая?
Вдруг Ребекка почувствовала чье-то прикосновение. Она вскочила на ноги и замерла в испуге. До сих пор она видела римлян лишь издалека, в те редкие дни, когда приходила с родными в Иерусалим по торговым дням или на праздники. Теперь перед ней высился мощный солдат, лицо его наполовину скрывали крылья шлема, грудь закрывал панцирь с бляхами, руки от локтей и сильные ноги от колен были голы и блестели в неверном свете факелов. Он смотрел на нее сверху вниз и что-то, по-видимому, спрашивал на незнакомом Ребекке языке. Она молчала, не понимая. Мало-помалу его суровое лицо смягчилось, подобие улыбки скривило его губы. Он кивнул ей, приглашая следовать за ним…
Наутро, когда солнце выкатилось из-за гор, Ребекка покинула Иерусалим, держа путь на север. В руке она несла небольшую котомку с едой, а под покрывалом, на поясе – кожаный мешочек с несколькими монетами, что дал ей солдат. Все тело ее ныло от грубых, слишком страстных объятий изголодавшегося римлянина, на душе было пусто и спокойно. Она подошла к небольшому озеру, скинула одежду, окунулась в прохладную после ночи воду, потом поела и прилегла отдохнуть. Закинув руки под голову, она смотрела в чистую высокую синеву над собой и думала, обращаясь к кому-то: «Ты сказал: «Ступай и не греши более». Я поверила тебе, и что же? Как не грешить? Может, лучше с голоду умереть, или на столбе, как ты? Только, я думаю, грех этот не больно велик, ты же сам сказал, что не осуждаешь меня. И никто тогда не осудил меня. И вот я живу, и буду жить, а что грешить придется, так, значит, такая моя судьба».
Передохнув, набравшись сил, Ребекка пошла дальше. Она давно слышала о городе на берегу Великого моря, который построил царь Ирод в угоду римскому правителю. Там вольная, веселая жизнь, много богатых римлян и иудеев, там она затеряется среди незнакомых людей и зачеркнет свое прошлое. Раз Господь определил ей заниматься таким ремеслом, то она и будет им кормиться. Так она и поступала на своем пути. Она дарила свои ласки и танцевала под звон бубна, рыбаки расплачивались с ней рыбой, пастухи жарили для нее мясо, виноградарь протягивал кисти мясистых сладких ягод. Некоторые предлагали ей остаться с ними подольше, а то и стать женой, но она нигде задерживалась, а упорно шла к своей цели. Наконец оказалась она в Кесарии, и сразу полюбила этот город. Особенно взволновало ее море - своим простором, свободой, изменчивым, властным характером. Здесь, на шумных кривых разноголосых припортовых улочках она встретилась с Сервилием…
***
Вот он и наступил – последний день поездки, день прощания, предвестник разлуки. Завтра Матвей Фролов будет уже в Москве – и сразу к Екатерине Григорьевне. Рассказать идею, застолбить, отметиться. Мощная баба. По должности – обычная чиновница, а по сути – правительница, царица. Когда-то – поговаривали – была любовницей самого М. Это ли послужило причиной, или она рождена была повелевать – только многие, в том числе, власть предержащие, ценили ее общение, не пренебрегали ее советом. Недаром прозвали ее на студии Екатериной Великой. Умела она намекнуть, подсказать, как в нужную минуту оказаться в нужном месте, водила дружбу с продюсерами, режиссерами, актерами первой, так сказать, лиги. Если удастся ее заинтересовать – подтолкнет, поставит на нужные рельсы, поэтому так важны ее советы и покровительство. Все решают связи. Уже не терпится набрать ее номер телефона – только бы в Москве была. А здешнее – пора сворачивать. Боря уже просто рычит, только что не кусается! А этой чертовке – хоть бы хны. Вчера так трогательно спрашивает: «А ты мне писать будешь? Я тебе дам свой адрес и е-мейл». Нет, девочка, ты, видно, чего-то не поняла: хоть и вправду немного грустно расставаться, но – все хорошо в меру. Да и «лямур де труа» - не про меня. Одно дело – несколько дней побаловаться, по лезвию походить, но совсем другое – затягивать игру, письма писать, общаться, не дай бог – с ответным визитом будет в Москву напрашиваться, а то и задумает в кинозвезды податься с его помощью. Вот уж, действительно, не хватало!... Однако, малышка, похоже, и впрямь переживает – как-то даже побледнела, круги под глазами, несмотря на загар. Ничего, через недельку все забудет. Туристов кругом много – и помоложе, и покрасивее московского гостя Матвея Фролова. Однако сегодня еще впереди целая ночь – а напоследок ведь все слаще бывает! Да, недаром съездил - обновился, воспрянул, полон сил и энергии! Что и говорить, молодец, Бекки!
И настала ночь, и разгорелся для двоих костер страсти, а потом потух, как уголья, и пришло время нежности и последнего сна в объятиях друг друга. Только вдруг перед рассветом Бекки проснулась, тяжело дыша, вся в испарине, и вырвавшись из объятий, соскочила с кровати. Матвей тоже проснулся и напрягся внутренне. Бекки выхватила из кармана халатика какие-то таблетки, рванулась в ванную и там стала их судорожно глотать. Матвей подошел к двери ванной, она, поставив стакан с водой на умывальник, обернулась к нему. Лицо ее было не розовее простыни, губы посинели, черные круги обметали глаза. «Наркоманка? - похолодел Матвей. – Вот влип!». Теперь стали понятны ее некоторые, казавшиеся ему милыми, странности, не к месту смех, внезапная бледность, порою судорожная активность, сменявшаяся усталостью, даже сонливостью. Сейчас она смотрела на него с какой-то жалкой улыбкой, тяжело, с хрипами, дышала, грудь ее ходила ходуном. «Что с тобой?», - испуганно спросил Фролов. Она не ответила, смотрела как-то жалко, как провинившаяся собачонка. Матвей ужасно занервничал. «Не дай бог, ее начнет колбасить, придется вызывать горничную, врача, прибежит Боря, наши все сбегутся», - он даже закрыл глаза, представив себе весь ужас этой перспективы. Он взял ее за локоть и почти насильно вывел в коридор, боясь, что там на беду кто-нибудь окажется. Бекки, опираясь о стену, побрела по коридору, Матвей наблюдал за ней в щелку, и с облегчением вздохнул только тогда, когда она скрылась из виду. В эту минуту он не мог даже понять, что особенного он находил в ней все эти дни – обычная испорченная девчонка, конечно, складненькая, но если честно – не очень красивая. Вот что значит творческая фантазия – напридумывал, сам себя околдовал, и едва не нажил неприятности на свою седеющую голову. Но чары развеялись, утро близко, пора укладывать вещи, собираться в путь.
Наступил час отъезда. Их группа уже рассаживалась в автобусе, Матвей поставил чемодан в багажное отделение и обернулся – Бекки стояла рядом, бледная, с набрякшими темными мешками под глазами, с просящей улыбкой на губах. Она протянула ему какую-то бумажку.
- Мой адрес и почта, - сказала она тихо.
- Да-да, - рассеянно произнес он. «Не хватает еще тут сантиментов на прощание, поцелуев, слез», - мелькнуло опасение у него в голове. Он сунул бумажку в карман, протянул ей руку, как на совещании, последний раз сжал странно холодные пальчики - звякнула змейка на ее запястье – и полез в автобус. Из окна он проводил взглядом тоненькую фигурку в шортах, направляющуюся на автостоянку, и, откидываясь на сидении, подумал: «А где же Боря? Наверно, ждет в машине». Автобус заурчал и покатился из ворот отеля. Матвей с облегчением приник к окну и начал, как это уже сделалось для него привычным, вглядываться в темный кристалл времени...
***
Севела очнулась от дремоты, видения прошлого отступили, растаяли в лучах солнца. Оно поднялось уже высоко, съело тень от деревьев в садике. Близился полдень, становилось жарко. «А где же Никодим? Должно быть, отдыхает в каморке, которую я ему отвела», - подумала Севела и отправилась взглянуть на мужа.
Она приоткрыла дверь каморки, но сначала ничего не разобрала в полутьме. Странный, тяжелый запах ударил ей в нос. «Никодим! – прошептала она. – Никодим, ты спишь?». Ответом ей было молчание. Она распахнула пошире дверь, впуская дневной свет, и в ужасе закричала. На тюфяке, пропитавшемся кровью, лежало то, что осталось от Никодима – содранная длинными лоскутами кожа, мясо, отделенное от костей, развороченные внутренности. Тошнота подступила к горлу Севелы, как в тот раз, когда Сервилий впервые привел Афрания к ней в дом.
Тогда маленький, лысоватый, тщедушный с виду человечек в нечистой одежде с дорожной котомкой за плечами сразу не понравился ей. «Афраний – верный слуга, он будет охранять тебя, твое добро и порядок в твоем доме, - сказал ей Сервилий. – Если желаешь, можешь испробовать его искусство сейчас же. Ты, кажется, говорила, что новая служанка ворует у тебя мелкие вещицы, и не признается. Позови-ка ее». И Севела кликнула девчонку. Та пришла, испуганная, с округлившимися глазами. Афраний поклонился господам, взял девчонку за локоть, и потащил, как та ни упиралась, куда-то с глаз долой. Через полчаса он вернулся и протянул Севеле кожаный мешочек с ее пропавшими драгоценностями. Севела восхищенно покачала головой и спросила: «А где же воровка?». Афраний как-то странно взглянул на нее, потом перевел глаза на Сервилия и сказал своим тихим, бесцветным голосом: «Она? Она, там… в подклети, госпожа…». «Иди, иди, посмотри», - кивнул ей Сервилий и недобро скривил губы. Севела спустилась в подклеть. Назад ее, бледную, с трясущимися руками привела вторая служанка. «Я же… бормотала Севела, подавляя приступы рвоты. – Я же не просила… так… зачем… зачем так?». «Ну-ну-ну, - поглаживал ее по спине Сервилий. – Афраний несколько перестарался, но он же хотел угодить! Показать свое умение!». И Севела все поняла. Этот бесцветный человечек с оловянным взглядом останется в ее доме, и будет приглядывать, подслушивать, и держать ее, дочь беспокойной земли, в узде, как норовистую кобылку. А чтобы кобылка была смирной, ей показали, что может сделать кнут, свитый из каких-то особых веревок, усеянных тончайшими металлическими шипами, тот самый кнут, что лежит себе до поры до времени в потертой заплечной котомке.
Сейчас Севела почувствовала, что кто-то стоит у нее за спиной. Она резко оглянулась – так и есть – Афраний. Подошел неслышно, глядит ей прямо в глаза своими серыми, немигающими глазками. На лице – улыбка, изображающая почтительность.
- Отчего госпожа так взволнована? Что обеспокоило госпожу?
Она с нескрываемой ненавистью смотрела в бесцветное серое личико.
- Это сделал ты? Как ты посмел? Это… мой гость!
- Пусть госпожа простит неразумного раба! – запричитал Афраний, и его тоне явно скользила насмешка. – Я лишь хотел предупредить госпожу от неверных шагов, от ненужных разговоров! Досточтимый купец Сервилий может быть недоволен, если обнаружит, что его любимица принимает в своем доме людей, вызывающих неудовольствие прокуратора и самого императора! Этот человек воспользовался твоей доверчивостью, госпожа! Он якшался – поверь, Афраний не лжет – с последователями некоего философа именем Иешуа из Назарета. Этот философ, называемый еще, кажется, Хрестом, подбивал народ против Божественного цезаря и священных законов, за что и был казнен по приговору вашего Синедриона и римского прокуратора. Случилось это года два назад, может быть и ты, госпожа, слышала об этом? И ваша и римская власть признали этого Иешуа опасным для народного спокойствия, а за людьми, которые соприкасались с ним (тут Афраний как-то слишком пристально заглянул ей в глаза, и холодок пробежал у Севелы по спине), слушали его и по сей день продолжают повторять его возмутительное учение, установлена слежка, и некоторые из них уже подверглись справедливому наказанию. Возможно ли, чтобы один из них обманным путем проник в дом госпожи, где бывают почтенные люди римского общества? Это может рассердить Сервилия и его высоких покровителей! Я уж не говорю о том, что чернь, живущая по соседству, дерзает возмущаться по поводу твоего богатства и успехов. Внимательный Афраний иногда слышит такие непотребные речи! Им дай только повод - и они разнесут и этот дом, и тебя, и всех нас, твоих верных слуг – в клочья! Госпожа должна быть осторожна…
Гнев, клокочущий в груди Севелы, вырвался наружу.
- Вон отсюда, - закричала она, срывая голос. - Вон, я сказала! Я не нуждаюсь в твоих советах! Прочь из моего дома!
Но он почему-то не испугался. Взгляд оловянных глазок сверлил ее насквозь. Афраний резко шагнул к ней и, приблизившись вплотную, прошипел ей в лицо:
- Да ничего тут нет твоего, кроме ненасытной щели у тебя промеж ног, дрянь!
Севела хотела вцепиться в ворот его рубахи, но он спокойно повернулся и, не торопясь, вышел из ворот.
Остановившимся взглядом Севела смотрела, как старый садовник и его сын в заросшем густым кустарником углу сада вырыли яму, погрузили в нее тело Никодима, завернутое в пропитавшееся кровью полотно, потом быстро забросали яму землей и дерном, и, не глядя на хозяйку, поспешно удалились. Севела прошла к фонтану и в изнеможении присела на его каменный бортик. Наступал коварный час сумерек, сизая дымка окутывала растения в саду, дурманный запах цветов тяжко ударял в голову. Молчание сгустилось, накрыло внутренний дворик, навалилось на плечи. Севела сгорбилась, закрыв лицо руками. Сердце нехорошо колотилось, ноющая боль отдавалась в плече.
«Зачем?... Зачем все это?»... – бессвязно прыгали мысли в голове. Она вдруг вспомнила Никодима, каким он был еще до свадьбы – подстерегал ее на улице, когда она шла с кувшином от колодца, на тропе, по которой она гнала своих овец – черноглазый, пригожий мальчишка, таращившийся на нее с испугом и восторгом, не умея скрыть своих чувств. Ведь мог бы остаться в Гиве, жениться на Рахили, иметь детей, достаток, с годами стал бы почтенным человеком, может быть – книжником, в синагоге садился бы впереди, как его отец. И вот все бросил, бродяжничал, голодал, мучился – для чего? «Пошел искать меня, свою любовь, а нашел – страшную смерть и тайную яму вместо могилы», - Севела подняла голову и боязливо поглядела в тот темный угол сада, где печально поник ветвями куст жимолости. Потом зябко передернула плечами. Но только ли любовь к ней сдернула его с места и повлекла по неведомым дорогам? Севела вспомнила их сегодняшнюю встречу. Как он сказал? «Слезы мои утешены, и я не боюсь ни страданий, ни смерти». Да, это совсем не тот барашек без своей воли и собственных мыслей, которого она знала в Гиве. Перед ней сегодня предстал другой человек - сильный и свободный. Севела кончиками пальцев надавила на закрытые веки и неожиданно вздрогнула – ей вдруг привиделся черный крест на фоне страшно-безмолвного неба. «Имея очи, не видите? Имея уши, не слышите?» - то ли вспомнилось, то ли послышалось ей.
«А я как живу? Я – пустое семя, брошенное на камень! Только горе приношу любящим меня» - с горечью вдруг подумала Севела, и слезы выступили на глазах. Перед ее прояснившимся внутренним взором возникла рыдающая женщина из сна, и мысль, не дававшая ей покоя с того времени, как она привела в дом Никодима, овладела ей полностью. «Да! – решилась Севела и даже кивнула сама себе головой. – Пойду в Гиву! Брошу тут все и пойду! Возьму земли с могилы мужа, отнесу Рувиму и Иоанне. Они ненавидят меня – и поделом, я погубила их сына. Что ж.... постараюсь смягчить их сердца, попрошу простить, как простил меня Никодим... Как рабби простил меня!... А после пойду к Руфи, и мы уйдем из Гивы, поселимся где-нибудь в другом месте. Буду работать по дому, лелеять ее старость и молиться, чтобы вновь заслужить Его прощение». Она скорым шагом направилась в комнаты, чтобы немедля начать сборы, но, войдя в свою прелестную спальню, остановилась. Ей стало жалко этого уюта, ее чудных нарядов, тонкого полотна на постели, милых безделушек, цветов. Она вспомнила суровый быт Гивы, циновки на полу вместо постели, тяжелую каждодневную работу и горячее дыхание пустыни, и слезы хлынули у нее из глаз как у ребенка, потерявшего любимую игрушку. «Переночую последний раз здесь, а завтра – отправлюсь. Все равно уже вечер, темнеет», - подумала Севела. И в этот самый момент как будто кто-то шепнул ей в самое ухо так отчетливо, что она вздрогнула: «Завтра не будет!»
Тьма быстро накрыла Кесарию, и Севела велела слугам накрепко запереть двери в доме. Взошла луна, и ее тревожный свет проник за плотные занавеси на окне ее спальни. Стараясь подавить безотчетную тревогу, Севела свернулась клубком на своей широченной, украшенной серебряными пластинами кровати и накрылась покрывалом с головой, чтобы спрятаться от назойливого лунного света. «Странно, что никто из друзей не навестил меня сегодня», - мелькнуло у нее в голове. Усилием воли заставив себя успокоиться, она заснула.
Севела проснулась от шума и криков, раздававшихся за стеной спальни. В страхе она спрыгнула с кровати и подскочила к окну, выходящему в сад. Мертвое круглое око луны мелькало среди рваных туч. В саду носились какие-то люди с факелами в руках.
- Где она, паскудная девка? – раздавались крики. – Ишь, сколько добра ей натащили за ее бесстыдство!
Севела хотела выскочить из дома через другую дверь, ведущую на улицу, но дом оказался окружен улюлюкающей толпой с факелами и палками в руках. Они увидели ее и бросились в погоню.
- Вот она! Держи! – вопили десятка два глоток.
Но ей удалось вырваться. Она побежала по дороге, предательница-луна освещала ее фигуру, не давая скрыться в спасительной темноте. Топот множества ног настигал ее.
- Держи! Держи девку! Побалуй и нас, как ты балуешь своих дружков-богатеев!
Резкая боль впилась ей в спину, потом еще и еще раз. «Камнями кидаются», - поняла она. Силы оставляли ее. Топот за спиной угрожающе приближался, камни жалили плечи, спину, ноги. Наконец страшный удар пришелся ей в голову, и, падая, хватая ртом воздух, она увидела перед собой залитую солнцем дорогу и желтые холмы вдалеке. Там, в конце этой дороги, какой-то человек, стоя у большого придорожного камня, протягивал ей руку...
Первые несмелые лучи солнца проникли на узкую улочку и осветили женское тело, лежащее ничком на дороге. Кровь, пропитавшая копну ее волос, смешалась с пылью. Мариам, служанка Севелы, спрятавшаяся от ночного погрома в подклети дома, осторожно подошла к телу, сняла с нежной, тонкой, безжизненной руки золотой браслет-змейку, выпрямилась, оглянулась по сторонам, надвинула покрывало глубоко на лицо и скорым шагом заспешила прочь из Кесарии – на юг, к Иерусалиму.
Гива еще досматривала последние сны, когда старая Иоанна, вдова Рувима, вышла из своего дома и подслеповато оглядела спящую улицу. Старшие дети давно уже жили своими семьями, младший сын покинул родное гнездо более двух лет назад, и дом ее опустел. Вначале своих странствований Никодим иногда присылал родным весточку о себе, но Рувим и Иоанна, не простившие ослушания, гордо молчали в ответ. Затем тревога и неизвестность смягчили родительские сердца, но вести от него приходить перестали. Вот уж год как умер Рувим, оставив Иоанну одну на этой земле – ждать, цепляясь за последнюю надежду.
День за днем, складывающиеся в долгие месяцы, выходила она на заре, всматривалась в даль и все ждала – не появится ли в конце улицы ее младший, любимый, непокорный сын. А может быть, иногда воображала она себе, он придет не один – рука об руку с ней. Тогда она прижмет сына крепко-крепко к груди, и расцелует его лицо и голову. А потом… Потом она обнимет ее - ту, что приворожила его, украла у матери и отца, ту, что легла, как печать, на сердце его. И как милую дочь свою введет Иоанна ее в дом свой, и даст омовение на ноги ее, и созовет всю округу на праздник: «Смотрите, люди, и разделите со мной радость мою, ибо вернулся мой сын с возлюбленной своей!». Так мечтала Иоанна, но утро сменялось полуднем, а полдень – вечером, многие проходили по улице, но те, кого ждала она, все не шли.
Нынче же в конце еще пустынной улицы показалась женская фигура. Иоанна напрягла глаза и вздрогнула – в сгорбленной, сухой старушке она узнала Руфь. Она изредка встречалась с ней – у источника или на базаре, перекидывалась несколькими словами. Связанные друг с другом слишком сильной болью, они молчаливо пришли к соглашению: кто первый узнает что-нибудь о своем исчезнувшем дитя, не мешкая, сообщит другой. И вот Руфь торопливо, насколько могла, приближалась к Иоанне. Подойдя вплотную, она достала из-под покрывала золотой браслет-змейку и произнесла одними губами: «Их больше нет».
Солнце уже выкатилось над гребнем гор, разогнав предрассветную мглу на пустынной улице. Две женщины, как две сестры, сидели на пороге дома и плакали, обняв друг друга за плечи.
***
Матвей сидел в кафе тель-авивского аэропорта и потягивал коньяк. Мыслями он был уже в Москве – ему не терпелось окунуться в привычную, нервную, напряженную жизнь киностудии. Впереди полное, до износа напряжение всех сил, месяцы, а то и годы работы. Но как хочется, чтобы замысел - пока еще сырой, невнятный - воплотился! А вдруг ему суждена слава? – какой-то потаенной мыслью подумал он и усмехнулся про себя. Нечего мечтать об этой капризной даме, пока что надо впрягаться и - тащить, боронить, пахать. Скорей бы, скорей! Как еще долго до рейса – целый час!
Фролов вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд. Поднял голову – ба! - Боря! Сидит за соседним столиком. Значит, бедняжка Бекки осталась без поклонников? Ну, да это ненадолго, она явно из тех, кто быстро утешается. Боря между тем кивнул Матвею головой, как старому знакомому, и не спрашивая разрешения, подсел к нему за столик. Мужчины помолчали, каждый вертя в пальцах свою рюмку.
- А вы, - нарушил молчание Фролов, - стало быть… тоже летите?
- Да. В Питер. Рейс – в два пятьдесят. Почти одновременно с московским.
Опять повисло молчание. Чувствовалось, что Боря хочет что-то сказать. Он сопел, водил толстым пальцем по краю рюмки, и наконец, глядя куда-то в сторону, вздохнул:
- Бедная девочка!
Было понятно, о ком он говорит. Матвей почувствовал раздражение. Кто такой Боря, чтобы читать ему мораль?
- Чем же это она такая бедная? – холодно спросил он.
Боря опять вздохнул.
- Тяжелейший порок сердца. Ей бы вести себя осторожно – во всех отношениях, ну, вы понимаете… А она – вы же видели – ни минуты покоя. Шастала за вами.. за вашей группой по жаре целыми днями. Ну и… - он безнадежно махнул рукой. Мы с ее отцом были друзьями, оба – кардиологи. Он, представьте, умер от того же. У Бекки это наследственное. Мать вот ее… вызвала меня, чтобы я последил за Бекки в поездке. Да за ней разве уследишь! Уколы, таблетки – все это полумеры. Операция может и помогла бы…А может – и нет. Да она не хочет, говорит – проживу, сколько отпущено, зато – на полную катушку. Вот и старается – успеть побольше. Только, боюсь, отпущено совсем немного…
Матвей малодушно молчал, опустив глаза в рюмку. Потом протянул
- Да-а. – И покачал головой, не зная, как отреагировать на услышанное. Жаль, конечно, милая девочка, но он-то, Матвей Фролов, чем может помочь, если даже Боря, профессионал и друг семьи, сдался и улетает в свой Питер? Скорей, скорей прочь отсюда, в Москву, и там, погрузившись в круговерть, если не забыть, то, по крайней мере, запрятать воспоминания в самый дальний уголок памяти.
Он с преувеличенной озабоченностью взглянул на часы, быстро сделал последний глоток из рюмки и торопливо откланялся. Боря как-то неприятно-тяжело взглянул на него, кажется, вздохнул и, пробурчав: «Счастливого полета», отвернулся.
После ужина – ммм, очень неплохого – курица, овощи, вкуснейшее печенье, кофе - Матвей накрылся курткой, вытянул, насколько возможно, ноги и задремал в своем кресле у иллюминатора. Самолет спокойно и уверенно гудел, унося Фролова все дальше от земли обетованной, от волнений, от видений древности, от ставшей обременительной любовной интриги. «Вот любовь, - ворочал в дремоте мыслями Матвей, - все только о ней и мечтают, все стремятся хоть как-нибудь, хоть что-нибудь урвать от этого сладкого пирога. А пирог-то… на поверку – горький!» Даже небольшая интрижка, так…приключеньице для удовольствия, казалось бы – попрощались и забыли друг друга, ан нет! Не удастся, видно, просто так выкинуть девчонку из головы и заглушить слабые, но ощутимые покалывания совести. Казалось бы, он ни в чем не виноват, а вот что-то гложет, как-то неспокойно!
Под мерное гуденье самолета он погрузился в сон. Странные видения явились ему. На каменном полу своего жилища, поджав колени к подбородку и разметав седые волосы, лежала и плакала женщина, прижимая руками к груди какой-то небольшой предмет. Матвею мучительно хотелось подойти, успокоить ее и посмотреть, что она сжимает в ладонях, но он не знал этой женщины и отчего-то боялся приблизиться к ней. А потом шестым чувством, которое дается человеку только во сне, он понял, что это - браслет в виде тонкой золотой змейки. Седая прижимала его к сердцу изо всех сил, и тело ее содрогалось от рыданий. Потом он увидел другую женщину – молодую, с гривой темных вьющихся волос, одетую в какую-то хламиду. Ее волочили куда-то за обе руки, она упиралась и в последней надежде оглянулась на него чуть раскосыми, обведенными темными кругами глазами. Матвей в страхе закричал: «Бекки!», рванулся к ней – и проснулся.
Открыв глаза, Фролов уставился в иллюминатор. Его взгляду открылся бескрайний лазоревый, позлащенный солнцем ледяной простор. Неожиданная тоска сжала его сердце, и губы зашевелились, беззвучно шепча странные, непривычные слова. «Господи, спаси и сохрани ее! Сделай так, чтобы она жила! Я хочу, чтобы она жила! – сердце колотилось, как бешенное, пот выступил на лице. - Прости меня, Господи, жалкого, трусливого, ничтожного эгоиста, прости, помилуй меня, научи, что делать!»
Лазорево-золотой простор за бортом молчал, Матвей собрался с мыслями, сердце мало-помалу успокоилось. «Завтра же напишу ей, и постараюсь как можно быстрее вылететь назад, в Израиль. Надо поговорить с матерью, может, действительно, операция бы помогла. Свяжемся с Борей, найдем лучший вариант. Надо действовать, и немедленно. Она не слушает родных, ну а меня, надеюсь, послушает!». Он с испугом полез в карман куртки, но тотчас успокоился – бумажка с адресом, которую она дала ему на прощанье, была на месте. «Завтра начнем действовать!» - удовлетворенно подумал он. И вдруг странный голос как будто шепнул ему на ухо: «Завтра не будет». Матвей помотал головой. «Уши закладывает, на посадку идем, вот и мерещится», - решил он.
Домой, в свою холостяцкую, но уютную квартиру он приехал уже за полночь. Полный какой-то новой энергии, ощущая себя в ладу с самим собой, он распаковал дорожную сумку, принял душ, положил на видном месте у телефона записочку Бекки и адрес турагентства, где намеревался оформить новую поездку в Иерусалим. Потом лег в постель, чувствуя приятную усталость во всем теле. «Завтра», - засыпая, блаженно подумал он. И опять внутренний шепоток возразил: «Завтра не будет».
На утро Матвей проснулся бодрый, деятельный, позавтракал, выпил обязательную для него по утрам чашку крепкого кофе, взял адрес Бекки и подошел к компьютеру, чтобы отправить ей письмо. Пока комп загружался, он глянул на часы. «Екатерина-то… Наверное уже в офисе, - мелькнуло у него в голове. – Позвоню-ка ей, хотя бы поздороваюсь». И он набрал номер, в тайне надеясь, что трубку никто не возьмет. Но она оказалась на месте.
- Здорово, здорово, Фролов, - послышалось в трубке ее глуховатое контральто, к которому с преувеличенным уважением прислушивались и режиссеры и продюсеры на студии. – Как съездил? Привез что-нибудь?
- Скажу прямо, Екатерина Григорьевна, - кое-что наметилось. Хотелось бы вам рассказать.
- Ну, давай, ноги в руки, и приезжай. У меня сегодня время до часу, потом буду занята.
- Еду, - вырвалось у Матвея.
Он с чувством вины взглянул на экран компа, и выключил его. «Приеду, и пошлю письмо», - подумал он, собрался и поехал на студию. Но по дороге, сидя за рулем верной «Тойоты», он вдруг совершенно ясно понял, что никакого письма никуда он посылать не будет, и уж конечно обратно в Израиль, как глупый мальчишка, не рванет! А вы хотите сказать, что поступили бы иначе? Бросили бы неотложные, такие важные дела, и полетели бы к девчонке на двадцать с лишком лет моложе, с которой знакомы неполные две недели? Чем, скажите пожалуйста, мог ей помочь Матвей Фролов? У нее все есть – мать, родственники, деньги, израильская медицина – одна из лучших в мире. Да и вообще говоря... Нет, Матвей Николаевич Фролов, потомственный интеллигент, человек европейских взглядов, не был антисемитом! Но... как же это получше объяснить? Не то, что бы родина Бекки ему не понравилась, но была не близка, что ли. Эти проблемы спорных территорий, хасиды в черных шляпах, арабы в своих бурнусах, вооруженные мальчики и девочки на улицах, многочисленные бывшие сограждане с неизбывным местечковым выговором – все это чуждое, для него далекое, попросту говоря - не его! Быть как-то связанным с этой страной, поневоле вникать в ее проблемы, да еще взвалить на себя груз ответственности на больную, по словам Бори – обреченную девушку - ну нет, такую ношу человек на пятом десятке, занятый, усталый, давно разведенный, привыкший к - пусть горьковатой, но – свободе, уже не потянет! Что вы говорите? Любовь? Оставьте, пожалуйста. Такой любви очаровательная Бекки найдет сколько угодно, а если вы имеете в виду нечто большее, что-то такое, о чем разглагольствуют вот уже две тысячи лет, то – будем честны – за такой солидный срок очень мало у кого пошло дело дальше разглагольствований! Жить по этим прекраснодушным заветам все равно невозможно, а вот сценарий для фильма может получиться превосходный. Этим и займемся!
И он занялся, напористо, не щадя себя и других, при одобрении и с легкой руки Екатерины Великой. Закрутился в знакомом и любимом беличьем колесе с такой силой, что порой еле доволакивался до постели и сразу же засыпал. Но хотя работа обещала быть интересной, шла она с большим трудом. Никак не удавалось найти героиню. Матвей устал от кастингов, просмотров, кинопроб. Перед ним прошли десятки женских лиц – известных и не очень актрис, студенток творческих студий и даже совсем посторонних для кино девиц. Но такой, какой она виделась ему – с гривой непокорных волос, с горящими, лукавыми, в темных тенях глазами, с хрипловатым, завораживающим голосом – такой не было. Такая была только одна – там, в далекой, маленькой, беспокойной стране, возможно, уже сдавшаяся своему недугу, побледневшая, исхудавшая, ловящая воздух бескровными губами. Бросить все и рвануть туда? Но как остановить уже закрученный маховик съемок? Главное – Екатерина Великая сочтет это легкомысленным, смешным, и никогда этого не простит! После этого можно оставить всякую надежду на удачу в работе. Можно было, конечно, кинуть по электронке хотя бы несколько слов, но что-то останавливало – ввяжешься в переписку, растормошишь ее и себя, а дальше что? Ненужные переживания для него, неоправданные надежды для нее.
...С некоторых пор его стал преследовать навязчивый сон: в одиночестве, с трудом волоча ноги, он бредет по пыльной бесконечной дороге, что петляет между выжженных солнцем, безлесных холмов. Одиночество его безмерно, а дорога бесконечна, как переполняющая душу тоска. Цепляясь за последнюю надежду, он напряженно вглядывается вдаль – не появится ли кто-нибудь на дороге или на склоне ближайшего холма, не протянется ли к нему чья-то спасительная рука. Но надежда напрасна – мертва, пустынна дорога и угрюмо-безмолвны желтые холмы…