Бродяжий дух сначала живет в каждом. Кого не манила загоризонтная неизвестность? Кто с жадностью не втягивал свежий весенний ветер, несущий незнакомые запахи. Кому не хотелось плюнуть на устроенность и покой, поднять якоря и…
Ну, хоть разок!
С годами все выветривается. Из кого-то выбивается жизнью. А другой всю жизнь ждет подходящего случая, упуская их один за другим, откладывая на завтра, на потом, на когда-нибудь. Живут, пуская корни глубже и глубже. Попробуй – сорвись! Тут тебе и кранты. Толстого, например, вспомните. Не тОлстого, а ТолстОго. Льва.
Впрочем, есть категория людей – их, впрочем, не все и за людей-то считают – для которых нет иной жизни кроме как в движении, в погоне за неведомостями, за «что там?»
Речь не о цыганах.
О бичах...
Я ими никогда особенно не интересовался. Параллельно мне. Попадался иной под ноги, когда под вечерок забегал на уставший рынок за куском мяса или фруктами. Полуживой тащит ящик к машине, а если день был удачный, то лишь на четверть живой валяется там, где свалила великая формула С2Н5ОН. Но, великая штука – инстинкт! Ведь не лежит же на проезжей части…
Короче, перешагивал или проходил как мимо пустого места. Какое мне дело?
Недавно в такой же вот ситуации один из бичей неожиданно резко бросился наперерез.
– Андрюха! Братан! Сколько лет, сколько зим, едрен батон… как у тебя, все нормаёк, вижу, - он широко распахнул объятия.
– Привет, – я ошалело всматривался в… трудно лицом назвать… рожу неожиданного «брата». Отродясь такой родни не было!
– Да, заелся буржуй хренов, в старых калеках старых коллег не узнаешь. Вглядись в профиль! Понимаю, что загадка не для слабонервных, но ты ж Андрон, а не хрен собачий. Давай, вырази вербально свое отношение к реальному объекту…
– Са… Семенович, ты?
С огромным трудом удалось сквозь грязь столетий не то в улыбке, не то в блеске глаз, не то в его интонациях увидеть что-то знакомое.
– А то! – бомж горделиво подбоченился, выставил вперед ногу и заулыбался беззубым ртом.
– Любаха, – он повернулся к подруге неопределенного возраста и столь же трудноразличимого пола. – Это, мой ученик, сподвижник, мы с ним столько соли, столько пива, столько баб…
– Не разоблачай свое прошлое, Саня!
– Ей почихать на мое прошлое и будущее. Она живет сегодняшним стаканом. Вчерашних уже нет, завтрашних может не быть… Андрюха, это ж сколько же лет, в натуре?
– Лет десять.
– Юбилей, бля! Это надо обмыть. Угостишь?
Вам не приходилось иногда остро хотеть чего-нибудь такого, что абсолютно не ново, что есть всегда, но в силу обстоятельств и этой самой доступности, недефицитности, привычности редко попадается под руку? Не так давно, например, я стоял в очереди к кассе. В руке корзинка со снедью: оливки, хлеб, кусок пастромы, контейнер с готовым салатом, кусок сыра… Передо мной стоял побитый молью времени мужик. Подошла его очередь. Он поставил на прилавок две бутылки «Портвейна 72», банку кильки в томате и булку серого хлеба. Не поверите, но захотелось тяпнуть вместе с ним этой бурды где-нибудь на скамеечке. Закусить килечкой… Аж сглотнул слюну!
Подумалось, что не очень-то к спеху мне нужны эти фрукты.
– Угостить… Легко!
Санек ошеломленно посмотрел мне в глаза.
– Не, Андрей, ты если спешишь, то я это… пошутил
– Какие шутки…
– Какие шутки, Шанек, мущщина угощает! – с неожиданной резвостью подскочила к нам Любаха. При более близком рассмотрении её можно было с бОльшим основанием принять за женщину. Под серой – в далекой прошлой жизни белой – футболкой обозначилась грудь нулевого размера, и ноги в расхристанных слаксах поражали не только немытостью, но и маленьким – не больше тридцать четвертого – размером.
Через пятнадцать минут мы сидели на сдвинутых лавочках под тополями в детском парке, где к этому времени уже почти не было детей и еще почти не было подростков и ментов. По-женски сноровисто подруга Шанька сервировала «стол». Газетная скатерть ровнехонько легла на скамейку, веером раскрылся заводской нарезки батон. Шанек ловко вспорол складником банку с родственниками тех самых балтийских килек. Королем стола желтел сырок плавленый «Орбита»…
– Ну, за встречу! – и трижды дернулся грязный заросший кадык Семеновича. Опустел пластиковый стакан. Манерно мелкими глотками втянула в себя живительную влагу его подруга. На одном дыхании влил в желудок мерзкий напиток и ты.
…
– Почему? Да как ты не понимаешь! – возмущенно вознес к небу руки Шанек. – Вспомни Есенина: «Дух бродяжий, ты все реже…» Нет – лучше Уитмена: «Один, с легким сердцем выхожу на большую дорогу…». Они понимали жизнь. Свобода и простор – вот настоящее. А жизнь от звонка до звонка в регламенте и обязанностях – это бодяга. Это для слабаков, которые не могут, не имеют воли освободить себя. Вот она… – бывший заместитель декана филфака показал пальцем на Любку, – посмотри, она положила на мужа и детей…
– Где она его взяла? – перебил ты друга.
– Как где, сам взялся откуда-то… – заморгал Шанек, но запоздало понял прикол, махнул рукой, засмеялся.
– Да ты продолжай!
– Я продолжаю… Наливай, между первой и второй промежуток небольшой. Она однажды вечером поставила на стол жареную картошку, муж вякнул, что мяса хочет, дескать уже скоро весь хрустеть от крахмала будет. И что ты, Любаха, ему сказала?
– Сказала, что от себя отрезала бы, да тоже дошла до трех пудов. Кинула в гада куском хлеба и ушла в чем была.
– И что? – я вгляделся в ее на удивление большие синие глаза. Не один мальчик тонул в них, не один.
– И, как видишь, жива и здорова. И все, что хочу, имею.
– Скорее, хочешь не больше того, что имеешь!
– Это однофигственно. У меня есть главное – я свободна!
– И что ты со своей свободой видела? Где дальше рынка да пригородных дач была?
– Так нельзя… главное, что я хоть сейчас, хоть через час могу, если захочу пойти хоть куда. А ты вернешься домой, так супруга еще и чих-пых устроит за запашок. Вообще, мы как-то раз за грибами ездили. Помнишь, Шанек? А когда допьем, я буду идти по улице и песни петь. Веришь?
– Почему не верить?
– Правильно. А вот ты не будешь, хоть тебе и хорошо будет. Загребут. А меня – никогда. Так кто из нас свободнее?
И мне вдруг захотелось пойти с этой бабенкой куда-нибудь. Трахнуть ее в подвале, да там же и уснуть на проссаном тюфяке… А утром с глотка пивка шагнуть в безвестность. Что это? Бродяжий зов?