Баба Шура никогда не держала гусей – у нее всегда были только куры. Каждое лето она выкармливала желторотый цыплячий выводок, и все уже настолько к этому привыкли, что казалось, куры у нее будут вечно. Но пришло время, когда баба Шура перестала их разводить. К зиме постепенно перерезали оставшихся, с годами курятник порос крапивой, покосился от времени, провалилась крыша, а сгнившая калитка так и повисла на ржавых петлях, словно в память о былом.
И вдруг появился гусь. Баба Шура купила его по весне на базаре. Она принесла этот маленький, желтый, пушистый комочек, прикрытый сверху куском цветной фланели, и он как-то сразу свыкся с тем, что это его дом. Поначалу баба Шура доставала его из корзинки, чтобы покормить и дать ему побегать, но когда он подрос, то стал вылезать оттуда самостоятельно. Когда вздумается. И зачастую бывало так, что, проснувшись утром, она обнаруживала гусенка вовсю снующим по кухне в поисках чего-нибудь съестного. Он встречал ее радостным кряканьем, растопырив свои маленькие, еще не оформившиеся крылышки, и весело шлепал по полу ластообразными лапками.
Когда земля подсохла, баба Шура вынесла его на улицу на свежую травку. Гусенок удивленно озирался по сторонам, обнаружив, что кроме его привычной корзинки и кухни есть еще какой-то мир, полный всевозможных красок и запахов. Глянув на бабу Шуру, он опустил голову и отщипнул кусочек зеленого стебелька. Травинка оказалась сладкой и вкусной, и гусенок, проглотив ее, потянулся за другой.
- Вот и славно! – обрадовалась баба Шура, - Поешь травки, тебе надо расти, - и она отправилась в сарай за лопатой. Оставив гусенка на лужайке. Но тот, вдруг обнаружив, что баба Шура уходит, напрочь забыл про лакомство и ринулся вслед за ней.
- Ой, глупый! – воскликнула баба Шура, и взяв гусенка на руки, отнесла обратно. Но он даже не посмотрел на траву – его внимание намертво приковали ноги бабы Шуры – а вдруг они опять куда-нибудь пойдут?
- Да здесь я, здесь, - успокаивала баба Шура, и гусенок вскоре успокоился и снова принялся щипать траву, время от времени беспокойно оглядываясь назад. Баба Шура переминалась с ноги на ногу, выжидая, когда гусенок, наконец, увлечется травой настолько, чтобы можно было уйти. У нее было полно дел в огороде – копать, сооружать грядки и начинать их засевать; соседи – те вон уже давно работают. Весна, как-никак. Гусенок совсем успокоился и перестал оглядываться и перестал оглядываться. Баба Шура подождала еще несколько минут, затем тихонько попятилась назад и, видя, что гусенок не слышит, снова направилась в сторону сарая. Она уже выудила из него лопату, как увидела преследователя. Он несся за ней, сломя голову, расставив в стороны едва подросшие крылья.
- Ах ты дурачок! – снова воскликнула баба Шура, и снова отнесла его на лужайку. Но гусенок к траве даже не притронулся. Его боевая стойка говорила о том, что про огород можно забыть. Простояв так минут десять, глядя друг на друга, Баба Шура наконец махнула рукой и пошла в сарай за ведром, чтобы хоть на что-то присесть. Гусенок, как привязанный, побежал сзади. Когда они вернулись на лужайку, и гусенок понял, что баба Шура намерена сидеть на перевернутом ведре очень долго, постепенно вернулся к траве.
Так было и на следующий день – едва только баба Шура отлучалась, гусенок бросал траву и несся за ней.
Когда через три дня ничего не изменилось, баба Шура решила не обращать на гусенка внимания и, в конце концов, заняться огородом. Она ворочала лопатой землю, а гусенок ковырялся в земляных комьях, пытаясь найти в них что-нибудь съедобное. Вскоре баба Шура не выдержала и, схватив гусенка, опять понесла его за сарай на лужайку. Но как только она опустила его на траву, он тут же бросился к ногам и вопросительно уставился на хозяйку. Она сама нарвала для него несколько горстей травы и отнесла в огород. Но ел он ее плохо, разбросал по всей меже, и через день под теплым весенним солнышком трава превратилась в сено.
- Нет, так он никогда не вырастет, - сокрушалась баба Шура, и вдруг ее осенила замечательная мысль. Как обычно, она села на ведро, и гусенок, удостоверившись, что она на месте, сосредоточился на траве, тем не менее иногда с подозрением оглядываясь на хозяйкины резиновые сапоги.
Сапоги были на месте, и он спокойно ощипывал стебельки вокруг себя, грел перышки под солнечными лучами, а в это время за сараем баба Шура надевала на босые ноги другую обувку.
Жизнь, слава богу, стала налаживаться. Баба Шура работала в огороде, а ничего не подозревающий гусенок пасся на лужайке. Сапоги стояли рядом, как залог спокойствия и безопасности. Но однажды все кончилось. Видимо гусенок от сочной травы стал сообразительнее. Он вдруг заметил, что хозяйкины ноги иногда очень странно себя ведут – они то снуют взад-вперед, то вдруг замирают у ведра и подолгу не двигаются. Это казалось подозрительным, и гусенок, оторвавшись от травы, поднял желтую головку и внимательно посмотрел назад: и, о ужас! – в сапогах никого не было. Гусенка охватила паника. Один! Во всем этом бесконечном, неизведанном мире – один!
И он бросился искать бабу Шуру, растопырив крылья, словно самолет, готовящийся к взлету, неуклюже переваливаясь с одной лапки на другую. А баба Шура как раз возвращалась с огорода, когда увидела несущегося навстречу гуся. Заметив ее, гусенок обрадовался и захлопал крыльями по круглым бокам.
Однажды баба Шура решила гусенка искупать – гусь все-же, а не курица какая-нибудь. В округе не было ни одной прудки, ни одной лужицы, и она, набрав воду в бельевой таз, установила его на огороде между грядками. Когда вода немного согрелась на солнце, она позвала гуся.
- Пойдем, дружок, купаться, - и она, взяв его на руки, понесла к тазу. Гусенок сидел спокойно, и хоть не понимал, что означает процесс купания, ничего скверного от бабы Шуры не ожидал. Он даже не понял, как очутился в воде. Какое-то странное и страшное ощущение охватило его – земли под ногами не было, и сколько он ими не перебирал, все было напрасно. Он безнадежно проваливался в какую-то жидкую, мокрую субстанцию, из которой понятия не имел, как выбраться. Гусенок судорожно работал крыльями и лапами, но вместо того, чтобы поплыть, нырнул клювом вниз, перевернулся, и опять нырнул. «Конец», - подумал он, и в тот же миг какая-то спасительная сила вынесла его из этого ада, и он вновь ощутил под оранжевыми лапами твердую почву. Сообразив, что всему этому ужасу его подверг никто иной, как баба Шура, гусенок со всех ног бросился бежать прочь от огогрода. И лишь спустя неделю бабе Шуре удалось-таки его приучить к воде.
Время шло, и пушистый гусенок постепено стал подрастать и превращаться в настоящего взрослого гуся. Уже побелели желтые перышки, а он, хоть давно уже ночевал в сарае один, все так же ходил за бабой Шурой по двору. Когда она уходила в магазин, он оставался на крыльце и смотрел ей вслед до тех пор, пока она снова не возвращалась. Он давно простил ей и сапоги, и историю с купанием, ведь, по большому счету, ничего плохого в этом не было.
Наступил октябрь. Трава на лужайке пожухла и стала совсем невкусной, с деревьев медленно опадали несъедобные листья, и все чаще и чаще шли холодные серые дожди. За моря потянулись дикие гуси и утки. Баба Шура собралась уезжать к сыну в город. Она посадила своего гуся в ту самую корзинку, в которой принесла его весной, только теперь он едва в ней помещался. Белая длинная шея торчала из-под куска старой фланели, и смышленая голова вертелась по сторонам, открывая для себя все новые подробности окружающего мира. Вот железнодорожный вокзал, в котором толпятся люди, покупая билеты, вот перрон, края которого окрашены белой краской, на столбах висят равнодушные фонари.
Откуда-то сверху донеслась тоскливая песня улетающей птичьей стаи. Гусь поднял голову и увидел в закатном небе ровный клин своих диких сородичей, до следующей весны прощающийся и с этим вокзалом, и с фонарями, и с ним, сидящим в корзинке под фланелью в ожидании поезда. Ему вдруг захотелось устремиться под низкие тяжелые облака, догнать стаю и полететь с ними на юг, и он уже было встрепенулся, но потом вспомнил про бабу Шуру и еще про то, что он, в сущности, и летать-то не умеет, и хоть он вроде и гусь, а вроде и не гусь вовсе. Но объединяло его с ними какое-то щемящее чувство, которое всегда возникает в душе, когда покидаешь родной дом, потому что уходя каждый раз, кто знает, вернешься ли ты потом обратно. В отличии от перелетных родственников, гусь испытывал это чувство впервые. Оно поселилось в нем еще вчера, когда баба Шура собиралась в дорогу. Он весь вечер терся у ее ног, а она, как маленького, брала его на руки и гладила по круглой спине. Как-то странно было представить, что все то, к чему с детства привык, вдруг исчезнет куда-то и не будет больше ни сарая, ни тропинки, ни лужайки, на которой растет самая сладкая на свете трава, ни этого перрона с белой каймой, ни корзинки, в которой он сейчас сидит.
Он посмотрел на бабу Шуру. Ее озабоченный предстоящей дорогой вид внушал ему уверенность в завтрашнем дне. Гусь доверчиво сунул голову под крыло и задремал. Ему снилась улетающая на юг стая.