Олег Барабанов.
Пылесосом по Вагнеру.
Второе действие «Тристана и Изольды» в Мариинке начинается с того, что в обстановке современного отеля горничная раскладывает полотенца в ванной и пылесосит ковер. А в первом Тристан в форме морского офицера и Изольда в брючном костюме плывут на чем-то похожем на «Титаник». В корабельной каюте стоит тренажер «Кестлер», Бранжьена бегает с мобильником на шее, король Марк в кашемировом пальто и галстуке похож на матерого директора сибирского металлургического завода и сопровождается свитой жлобов в темных очках и черных костюмах. У стенки каюты стоит офисный аппарат с холодной и горячей питьевой водой, с пластмассовой баклагой сверху. Тристан, ошалев от любви, выдергивает оттуда пластиковый стаканчик и охлаждается водичкой. Третье действие – умирание Тристана в родительском доме – один в один копирует обстановку Горок Ленинских (недавно был там, так что за сходство ручаюсь). Те же затянутые грязноватой белой материей стулья, та же кровать, тот же буфет. Тристан, порываясь к Изольде, просит слугу одеться, тот дает ему современный галстук. Пантомима с родителями Тристана изображает немочку в югендстиле (или при раннем Гитлере) и затраханного жизнью чиновника-мужа. Изольда меняет черный брючный костюм на лиловый. Тристан, входя на потайное свидание к Изольде, оставляет на дверях отеля табличку «Не беспокоить». Затем, когда Марк с братвой вламываются в комнату, начинает нервно щелкать выключателем электрической лампочки. Бранжьена переодевается за ширмой и собирает самсонайтовский дорожный чемодан. На стенах каюты развешаны фотографии а ля Мэрилин Монро.
И в придачу к этому Изольде под сорок, а Тристану – пятьдесят пять. Он лыс, полноват, и с окладистой бородкой напоминает упитанного Ленина. Горки под этот типаж смотрятся особенно рельефно.
И так всю оперу. И великий Вагнер, и одна из самых красивых средневековых легенд растоптаны напрочь. Сумрачный осетинский гений Гергиева обернулся обычной кавказской безвкусицей. Помню, еще аспирантом я вел семинар по средним векам на вечерке истфака. В группе были одни девушки, приезжали после работы, совсем не готовились. Единственное исключение было, когда задал им «Тристана и Изольду». Прочитали все, пересказывали взахлеб. Романтика первой любви христианской цивилизации оказалась посильнее женских романов. И что было бы, если вместо оригинала показал бы им эту оперу? Эрнест Ренан сказал как-то: «Вкус к истории – самый аристократичный, он утрачивается самым первым». Главный питерский театр его, увы, утратил.