Диагноз

Валерий Шаханов
Первые робкие хлопки заставили Николая встрепенуться, а после выкриков «Браво!», сорвавшихся с галерки и поддержанных в задних рядах партера, он вскинул подбородок и, устремив взгляд на сцену, принялся аплодировать вместе с залом. Искренности в его порыве не было, но со стороны, действительно, могло показаться, что человек он здесь не случайный и только что отзвучавшая музыка доставила ему удовольствие.
 
Николай не хотел казаться белой вороной в среде истинных ценителей классического искусства. И уж совсем не было желания демонстрировать свое равнодушие перед Верунчиком, родной сестрой, которая в последнее время только то и делала, что пыталась растормошить, вывести его из состояния кислого уныния. Перед ней он и ломал комедию.
 
— Ну, как тебе… нравится? — с надеждой в голосе спросила Вера, когда в антракте они выходили из зала.
 
Сразу ответить у Николая не получилось. Неожиданно пришлось остановиться и застыть в нелепой позе шамана, чтобы в тесноте дверного проёма не наступить на бабульку, неожиданно кинувшуюся под ноги за оброненным абонементом. И только выбравшись из сутолоки, когда уже ничто не мешало проявлять эмоции, он осторожно обнял сестренку и чмокнул в лоб.
 
— «Я поведу тебя в театр», — сказала мне сестра», — нарочно переврав заученный еще в школе стих, нараспев продекламировал Николай, предполагая, что жизнерадостный тон, это то, что в данный момент от него ждут. Для большей убедительности он готов был усилить эффект, но, ободренная, Вера опередила брата.
 
— Перестань ёрничать. Я же понимаю: оперу интересней слушать, когда действие, костюмы, — заговорила она быстро и с воодушевлением, — последний раз я на «Аиде» была… давно, правда. Вот там — настоящий спектакль. А здесь все же концертный вариант. Но голоса, музыка — потрясающие. Я рада, что тебе нравится.
 
А он был рад, что сделал ей приятное и при этом ничем не выдал себя. Когда надо, шифроваться он умел. Дар этот достался ему от их матери и часто выручал, когда совсем не обязательно было проявляться истинным чувствам. Делалось это автоматически и не из корыстных побуждений, а только по причине внутреннего опасения ненароком обидеть человека. Эта житейская хитрость была сродни деликатности.
 
Всё же полностью потерянным для музыки человеком Николай себя не считал. Было время, когда он, обладатель почти абсолютного слуха, около года посещал музыкальную школу. Если бы освоил нотную грамоту, то вполне мог закончить учебу.
Сразу не заладилось с теорией, а вслед за этим пропал интерес и ко всему остальному. Единственное, что ему удалось почерпнуть и с тех пор держать в памяти, так это казавшуюся тогда смешной фамилию Бесараб, принадлежавшую преподавателю сольфеджио, и вдолбленный им же постулат о способности бекара устранять действие бемолей и диезов.
 
С тех пор к инструменту Николай не подходил, но музыку продолжал любить, хотя любовь эта была пассивной и никогда не афишировалась.
 
Вопреки ожидаемому, первое отделение обескуражило Николая. Опера исполнялась в далеко не традиционном варианте. Этот факт вызвал досаду и разочарование. Некоторое время он еще ждал и по-детски надеялся, что вот-вот произойдет что-то восхитительное, но после первых аплодисментов, доставшихся женскому сопрано, который был по-настоящему хорош, он понял, что ничего необычного случиться уже не может.
 
Пытаясь занять себя, Николай, переключился на оркестр и через некоторое время подивился сделанному открытию: «Одни бабы. А где же ростроповичи? — заинтересовался он. — Один, два… что-то не густо».
 
Вместе с дирижером особей мужского пола можно было по пальцам пересчитать. Даже среди виолончелистов их не было ни одного. Николаю это показалось странным, так как привык считать, что большая скрипка — сугубо мужской инструмент. Странным ему показалось и поведение баса, беспрестанно шарившего в карманах своего необъятного пиджака и извлекавшего из его недр бумажки, похожие на кассовые чеки. Наводя порядок в бумагах, он, однако, не забывал иногда подниматься со стула, когда наступал черед его арии. В это время зал насыщался густым сильным голосом. Усевшись, бас, как ни в чем не бывало, продолжал копошиться.
 
«Разве ж можно так на людях? Никакого уважения к публике», — возмущался про себя Николай и осторожно косился на Веруньку. Та была поглощена музыкой и не замечала безобразий, творимых толстяком.
 
«Пойди, пойми их. Богема», — продолжал рассуждать Николай. — Тут с собой толком не разберешься. А этот бугай развалился на сцене. Здоровья, небось, на троих. И с легкими, наверняка, все слава Богу», — сделал он вывод, оседлав злободневную тему.
 
Дело в том, что в начале зимы легкое першение в горле переросло у Николая в жутчайший кашель. Проверенные народные средства, лекарства, чего только ни делали — ничего не помогало. Как зараза какая-то привязался. Днем еще туда-сюда, а ночью никакого спасу не было: керкал так, что дух вон. Не давал толком спать ни домочадцам, ни даже соседям.
 
Как назло и разговоры вокруг, где только приходилось бывать, велись самые смурные, как в колумбарии:

— «Вчера похоронили. Представляешь? Вообще не болел»… «Врач сказал по секрету, что уже не жилец», — нашептывали друг другу незнакомые люди в транспорте и в очередях. Дома и того хуже: по всем каналам из телевизора пугали распространением нетипичных эпидемий. Мор в Китае, даже в благополучной Канаде. «По всему миру участились случаи…», «Государство принимает экстренные меры по предотвращению…»
Николай, обычно всячески оттягивавший визиты к докторам, понял, что в столь неблагополучной обстановке промедление может дорого обойтись, и сам засобирался в поликлинику. Для собственного успокоения решил пройтись по врачам, обследоваться по-серьёзному. Когда дошло дело до рентгена, вскрылось, что в левом легком притаилось небольшое затемнение.
 
Новость напрягла. «Откуда взялось? Как привязалось?», — то и дело чередовались вопросы. В памяти помимо воли стали всплывать катаклизмы, которым подвергался организм сознательно или по глупой неосторожности. И ответы не заставляли себя долго ждать: могло привязаться! Странно только, что первым всплыло затемнение.
Ну, а раз так, то и расхлебывать Николай приготовился со смирением хронического неудачника.
 
Он перестал считать себя везунчикам сразу, как вкусил первые плоды, предоставляемые взрослой жизнью. Перед самыми выпускными экзаменами, своей мальчишеской кампанией познакомились с пэтэушницами. Естественно, дружба-фройндшафт. У всех обошлось без последствий, а он после бурных танцулек две недели втихаря бегал на уколы.
 
— Жизнь дала трещину. И в самом интересном месте, — подтрунивал над Николаем его друг Калугин, единственный, кто был посвящен в тайну его первого сексуального опыта.
 
Фраза вспомнилась вновь, но прежнего смысла — бесшабашного и веселого — в ней уже не было. В виде мультипликации представлялась мерзкая слизь, расползавшаяся со зловещей быстротой, угрожая затемнить не только левую часть, но и извести в организме все, что еще довольно сносно функционировало.
 
Пока специалисты соображали с диагнозом, Николай начал ощущать симптомы заболевания, носящего форму эпидемии в местах не столь отдаленных. Туберкулез.
Осознание того, что именно эта гадость приведет в скором времени на городское кладбище, повергло в шок, сделав его в одночасье сентиментальным и склонным к патетике. Сами собой появились мысли о необходимости подводить итоги, наводить порядок в земных делах, составлять завещания, каяться.
 
На следующий день после шокирующего известия он вздумал позвонить сестре в Москву.
 
— Ты знаешь, Верун, я понял, что был не самым лучшим братом. Мне нужно было больше уделять тебе внимания, заботиться. Прости меня, непутевого, если можешь. Теперь о главном, только ты меня не перебивай…
 
Говорил Николай медленно, тщательно подбирал слова, чтобы ненароком легковесной фразой не поставить под сомнение важность переживаемого момента. Уже два дня ходил он с мыслью о неминуемой кончине и постепенно стал вживаться в роль обреченного. Ему хотелось, чтобы его жалели. Ему хотелось, чтобы ему сочувствовали. Он желал, чтобы делали это все, кто близко и далеко, кто так или иначе знал его или слышал о его существовании. Ему хотелось внимать словам утешения и ощущать сладкую боль, при которой душа тоскливо скулит и разрывается от жалости к себе самому.
 
Не успел он изложить в подобном тоне самой малой части из задуманного, как на другой стороне провода его обидно прервали:
 
— Большой, да дурной, — разозлилась Вера. — Как я понимаю, еще ничего неизвестно. А ты уже все знаешь. Ты что — доктор? Как ты можешь раньше времени себя хоронить? Пойми, еще ничего, ничего неизвестно. Какой же дурак, прости меня Господи.
 
Ну, вот. И родная сестра его не понимает. А ведь он только хотел повиниться, перед тем как смерть отнимет у него эту возможность. Николай растерянно слушал, и пресловутый комок подкатывал к горлу. Говорить он уже не мог. Слезы ручьем катились по щекам.
 
Почувствовав, что получился перебор, Вера решила зайти с другого бока и постаралась убедить брата приехать в Москву показаться специалистам.
 
— Нельзя опускать руки. Ты мне раньше сам постоянно твердил: под лежачий камень вода не течет. А сам? Короче, приезжай. Я все устрою.
 
Через две недели он уже находился с Верой в филармонии, стоял за небольшим круглым столом и пил пиво, с любопытством разглядывая публику.
 
«Сколько же их здесь собралось? В зале все места заняты. На улице люди спрашивали лишний билетик. Значит, есть те, кто не смог сюда попасть? Неужели все они здесь по собственной воле?» — задавал себе вопросы Николай.
 
Прислушиваясь к разговорам, он с еще большим удивлением обнаружил, что многие всерьез обсуждают сюжет оперы и музыку.
 
— Верун, дай-ка программку.
 
Краткого содержания ему вполне хватило, чтобы вникнуть в сюжет и, не без помощи Веры, сориентироваться с какого места начнется второе отделение. Ему сделалось неловко за свою дремучесть, не позволяющую на собственной шкуре испытать тот восторг, который заставляет людей неистово рукоплескать и во весь голос кричать: «Браво!».
 
Перед началом второго отделения Николай старался ничего не пропустить. Он внимательно следил за тем, как рассаживается оркестр, степенно занимают свои места певцы. Поймал и тот момент, когда дирижер, скособочившись, со вскинутыми локтями вылетел из-за кулис, с курьерской скоростью проследовал к подиуму и водрузился на нем.
 
Не ускользнуло от его внимания и то, как рука музыканта потянулась к пюпитру, соприкоснулась с ним, и вслед за тем все тело его конвульсивно вздрогнуло, вздыбив на спине и без того казавшийся огромным, белёсый фрак. Непонятно откуда над правым рукавом появилась дирижерская палочка. Взметнулась, блеснула незримым светом и разбудила оркестр.
 
Николай все это видел своими глазами.
 
Вначале музыка лишь тихо постучалась. Затем настойчиво и не обращая внимания на сопротивление чего-то очень мрачного, стерегущего свои пределы внутри самого Николая, стала проникать вглубь. Ему нужно было только самому перестать сопротивляться и смело впустить эти звуки. И он сделал это усилие.
 
Незаметно пришло и то блаженное состояние, когда уже ничего другого для него не существовало, кроме пенящихся звуками приливных волн, насыщенных волнующей гармонией. Он перестал замечать и саму сцену, и оркестр, и баса, на этот раз игравшего собственными очками, сводя и разводя их рахитичные дужки.
Николаю было хорошо, как бывает хорошо после жаркой парной бани или добротного массажа, когда дискомфортное воздействие уже позади и на смену ему приходит радостная легкость.
 
Даже клокочущий финал не сбил с блаженного состояния, а лишь усилил его.
 
В очереди в гардероб, сжимая в запотевшей ладони два номерка, Николай старался удержать в памяти только что отзвучавшую музыку. Глядя себе под ноги и надеясь, что в общем гуле его никто не услышит, он тихим голосом воспроизводил финал.
 
— У вас хороший голос, молодой человек.
 
Подняв голову, он обнаружил, что на него косятся белыми зрачками две холеные груди. От неожиданности Николай растерялся.
 
Случайный эпизод еще больше поднял настроение. Захотелось, чтобы наряженная в свободные одежды блондинка вновь повернулась и заговорила с ним. Тогда уж он точно найдет, что ответить и в свою очередь вернет комплимент, который заставит ее улыбнуться и дольше задержаться в соблазнительной позе.
 
Время шло, а она не поворачивалась. «Ну, же», — томился Николай, не смея вновь обратить на себя внимание. Но темп был потерян. К тому же вскоре на руках у него повисли две куртки, обмененные на номерки. Вера нетерпеливо выглядывала братца в толпе и откровенно спешила выйти на улицу.
 
За всю дорогу домой они не перемолвились и двумя словами. Только подойдя к подъезду, стоя у Веры за спиной, когда она что-то мудрила с кодовым замком, Николай сжатой в кулак рукой осторожно ткнул ее в спину и с чувством произнес:
 
— Спасибо тебе, Верун. Все было здорово! Я не ожидал.
 
В квартире он первым делом поспешил к телефону.
 
— А я уже тут вся волнуюсь, — услышав голос мужа, запричитала благоверная. — Звоню, звоню. Никто не отвечает.
 
— Мы на оперу ходили. Вера, опять забыл. Как опера называется? …На «Норму», — обращаясь то к жене, то к сестре, — говорил в трубку Николай. — Ты не представляешь…

— Что это Верка тебя по театрам таскает? Деньги некуда девать? — услышал он в ответ.
 
Звучавшая в душе музыка вдруг взвизгнула, словно неумелая рука неудачно поставила звуковую головку проигрывателя на виниловый диск, а затем и вовсе умолкла.
 
Николай вытаращил глаза. Лицо его опять сделалось жалким.

…О чем это он? Ах, да!
 
— Завтра будут результаты анализов. Перед выездом позвоню. Пока.