Сегодня нам это покажется абсурдом, но подарки и поздравления Сталину в честь его 70-летия посылались в Кремль в течение четырех (!) лет и прекратились только в связи с его смертью. Его боялись даже уже мертвого. "Животворящий гений", "Бессмертие", "Как вы нас учили...", "Вечно с нами" - этими заголовками пестрели страницы "Правды" и "Литературной газеты" - после того, как над гробом тирана отсалютовали орудия. Когда в 1962-м гроб вытащат из мавзолея, Евтушенко откликнется на событие пророческими строчками:
"Пусть кто-то твердит: "Успокойся!"
Спокойным я быть не сумею
Покуда наследники Сталина есть на земле
Мне будет казаться
Что Сталин еще в Мавзолее".
...Паломничество в музей Сталина в Гори, его портреты на митингах коммуннистов подверждают правоту поэта. И еще один штрих: в недавнем выступлении за рубежом президент России в ответ на вопрос о периоде сталинского правления, ответил, что за тяжелыми вещами, связанными с этим именем, нельзя забывать о роли Сталина в победе над фашистской Германией, а так же не стоит ассоциировать сталинский режим с режимом третьего рейха - это совершенно разные вещи.
Так что же это было? Почему она существует до сих пор - эта потребность снова и снова выкапывать злодея из могилы? Неужели он действительно обречен на бессмертие, которое сулили ему жертвы, до смерти напуганные им и его палачами?
***
В архиве режиссера Леонида Хаита вот уже много лет хранится исповедь некоего Абы Хаимовича Ландера, 1888 года рождения, члена партии большевиков с 1919 года, давно умершего врача-терапевта, работавшего в Санитарном управлении Кремля и заведовавшего амубулаторией Коминтерна.
Исповедь эту Леонид Абрамович обнаружил в 1973 году в поселке Мамонтовка - на чердаке одной из дач Санупра Кремля. Тех, кто когда-то получал эти дачи от правительства, уже давно не было в живых, а вещи, им принадлежавшие, дети и внуки снесли на чердаки и в подвалы вместе со старой рухлядью. Вот там и обнаружилась находка, текст которой публикуется впервые:
"Работая в ЦК партии в качестве врача, мне приходилось соприкасаться с сотнями активных участников октябрьской революции. Тесный конакт у меня был и с работниками Управления делами, секретариата, секретных отделов ЦК. Большинство из них прежде работали в органах ЧК. Естественно, что этим товарищам, принимавшим участие в выкорчевывании контрреволюции, приходилось работать далеко не в бархатных перчатках. Среди них попадались и такие, которые имели порочные наклонности. Другие очерствели, проводя тяжелую работу чекиста. Чекист, будучи человеком чистым, часто бывал жесток, поэтому проливалась и невинная кровь. Естественно, что нервная система у многих до того расшаталась, что их надо бы было своевременно взять на учет, оберегать и не допускать к подобной работе. К таким людям я причисляю Ежова, которого я хорошо знал по работе в аппарате ЦК.
В то время я внес предложение в секретариат ЦК - завести лечебные карточки на определенную группу товарищей, с тем, чтобы при их личном деле находилась и лечебная карточка. Торваищ Куйбышев поддержал мою мысль, а товарищ Молотов нашел это преждевременным.
У меня есть потребность излить на бумаге то, что мне пришлось налюдать в тяжелый период репрессий. Я в то время работал врачом в центральной поликлинике Санитарного Управления Кремля. Одновременно заведовал амбулаторией Коминтерна и дежурил по 8-10 дней в месяц круглосуточно в Кремле. Последнее время приходилось дежурить чаще, так как трудно было подобрать необходимое количество врачей с соответствующими анкетными данными.
Хочу изложить ряд фактов, в которых до сих пор не разобрался.
Во время одного из моих ночных дежурств вдруг вызывают на квартиру комнеданта Кремля. В ее дверях встречаю двух людей, которых видел ранее на партийных съездах, пленумах Коминтерна. Я знал, что они сотрудники МГБ.
У постели коменданта находились несколько человек. Комендант лежал на ней с простреленной головой. Моя роль заключалась в том, чтобы я подтвердил смерть.
Квартира коменданта находилась в общем коридоре общежития, где жили сотрудники комендатуры. Когда я проходил по коридору, открылась одна из дверей и военный обратился ко мне с вопросом: "Ну что, все кончено?" Я, конечно, ничего не ответил. Что здесь происходило? Кто виноват?
В тот же период...Вызов к Уншлихту, который занимал квартиру в Кремле. Жалобы на боль в печени. Просьба сделать инъекцию морфия. Объективных данных на боль в печени и на необходимость инъекции не было. Я употребил метод психотерапии. Просидел у постели больного несколько часов, ведя разговоры на разные темы.
После этого я несколько раз ночью навещал его. Не в медикаментозном лечении нуждался Уншлихт. Не могу забыть его выражения лица, которое было вызвано сильным нервным потрясением.
Уншлихта лечил доктор Левин, впоследствии расстрелянный. Когда я обратился к доктору Левину с недоуменным вопросом: "Что мне делать с Уншлихтом, ведь он ваш больной", я получил следующий ответ: "Уншлихт у меня - крест на шее". Уншлихт вскоре был арестован. Перед мной вставал вопрос: Чувствовал ли Уншлихт себя виноватым, или ожидал ареста, не будучи виноватым?
В то же время я был приглашен к Крестинскому, который тоже жил в Кремле. Жалобы на боль в печени. Такое же выражение лица, как у Уншлихта. После ареста Крестинского передо мной встал тот же вопрос: был ли тот страх виновного человека, или невиновного?
В то же время меня вызывали на квартиру Бухарина в связи с приступом стенокардии у его отца. Он так же жил в Кремле. Когда я находился у постели больного, вбежал Бухарин. Он бросился на грудь отца с надрывным плачем. Я знал Бухарина еще когда он жил в эмиграции в Вене, часто встречал его на собраниях, вечеринках, митингах, в университетской библиотеке. Встречал его и в Москве. Но какой вид был у этого человека теперь - он был похож на дикаря, оброс рыжей бородой, выкаченные глаза, в нижнем белье - это был вид сумасшедшего.
С Рыковым мне непосредственно не приходилось иметь дела. Его жену - заведующую райздравом Замоскворецкого района я знал хорошо. Она пригласила меня в квартиру осмотреть мужа. Вид у него был подавленный, обстановка - напряженной, мое положение - неловким. Общие слова, советы, прощание.
О Рудзутаке. Он состоял на особом учете в лечебно-санитарном управлении. Его квартира находилась напротив амбулатории. От кровати Рудзутака были проведены провода к звонку дежурного врача и сестры.
Мое первое посещение Рудзутака произошло при следующих обстоятельствах: однажды ночью в дежурную комнату врача вбежала испуганная медсестра и попросила немедленно направиться к Рудзутаку, чтобы оказать ему скорую помощь. Рудзутак лежал лицом к стенке: цвет лица, пульс нормальные. Учащенное подергивание век. Молчание. Для меня сразу стало ясно, что я имею дело с нервным пациентом.
Так как Радзутак находился под наблюдением профессора Бурмина (Бурмин лечил больного от стенокардии), я предложил его немедленно вызвать.
При появлении Бурмина я тут же, при больном, сказал ему, что по-моему, мы имеем дело не со стенокардией, а с истерией. Бурмин на меня посмотрел с удивлением: как я осмеливаюсь так откровенно говорить об этом при Рудзутаке? Тот продолжал лежать, не двигаясь, молча, с сильным подергиванием век.
После этого не проходило почти ни одного моего дежурства в Кремле, чтобы Рудзутак меня не вызвал к себе. Большей частью это происходило, когда ему надо было идти на заседание. Он спрашивал совета: следует ли ему идти на заседание, или лучше остаться дома?
Последнее мое посещение Рудзутака было перед его арестом. Я вышел и в дверях его кабинета встретил двоих. Одного из них я знал по Берлину - он тогда заведовал одним из отделов Торгпредства. До этого я этих лиц в квартире Рудзутака не встречал.
С Орджоникидзе мне пришлось встретиться в следующих обстоятельствах. Как-то в одно из дежурств меня срочно вызвали в служебный кабинет Рудзутака - с ним случился сердечный приступ.
Я оказал необходимую помощь. В кабинете Рудзутака в это время находился Орджоникидзе, который предложил Рудзутаку пойти в нашем сопровождении домой. Втроем мы спокойно шли, а когда поравнялись с квартирой Орджоникидзе, он предложил зайти к нему - отдохнуть, хотя до квартиры Рудзутака оставалось пройти всего несколько шагов. Мы зашли. Рудзутак прилег на диван, а мы с Орджоникидзе присели около него. Меня удивило, что Орджоникидзе вдруг предложил мне сравнить его пульс с пульсом Радзутака.
Вскоре после этого, когда я пришел на утреннее дежурство, мой напарник доктор Мец сказала, что товарищ Орджоникидзе скончался накануне от инфаркта. Ночью меня вызвали на квартиру Орджоникидзе к его жене. Она горько плакала, сидя у стола, где находились еще несколько сотрудников покойного. Дежурная сестра в амбулатории сказала мне, что днем на квартиру Орджоникидзе приходил товарищ Сталин.
Как я уже сказал выше, я по совместительству заведовал амбулаторией Коминтерна, которая находиалсь в общежитии, где жили руководящие работники Коминтерна. Меня приглашали к себе, или приходили ко мне в кабинет многие из тех, кто тогда же был и арестован. Не за лечением тогда большинство ко мне обращались. Я видел, что их приводит сюда какой-то страх. Эти люди мне, конечно, не рассказывали о своих переживаниях. Большей частью это были немцы, поляки и чехи. Особенно мне запомнился бывший секретерь германской партии Ремеле. Он был угрюмый человек, но его вид, когда я его видел в поседний раз, выражал не то, что прежде.
Приходил ко мне на прием и председатель контрольной комиссии Коминтерна (его фамилии не помню). Его вид был крайне угрюм. Я его спросил: "Почему такое большое количество работников Коминтерна исчезает?", на что он мне ответил: "Занимайтесь своим делом".
Понимать то, что тогда происходило, было очень сложно. Я глубоко преклонялся перед Сталиным. Аресты считал оправданными.
Когда говорили о покушениях на Сталина, считал это возможным. Я полагал, что Сталин придерживается правила - лучше изолировать девять невинных, чем дать возможность совершить преступление одному виновному.
Мне говорят, что я остался сталинистом. Нет, это не так. Нельзя простить последний период репрессий. Иногда я встречался с фактами, когда обвинения в адрес моих знакомых были абсурдны. Особенно в связи с "делом врачей". Я почувствовал, что совершаются преступления. Кто больше меня мог знать, что обвинения по связи с Джойнтом тех лиц, которые были арестованы по этому делу, ложны. Для меня стало ясно, что Сталин в последний период его деятельности страдал тяжелой формой склероза, тяжелой манией, и он был окружен психически больными работниками, которые тянули его в бездну. На Сталина, как на Ежова и других, надо было своевременно обратить внимание и считать их психически больными. Жаль, что не нашлось товарищей, которые должны были бы вовремя пресечь зло".
...Вот такая бесхитростная исповедь врача, поведавшего о физиологических изменениях, которые происходили в организме соратников Сталина в связи со страхом ареста. Об авторе записок известно немногое. Разве, что один факт: в счет своего отпуска врач Ландер неизменно ездил в Биробиджан, где в качестве добровольца оказывал врачебную помощь жителям автономии в местных лечебных учреждениях.
...Леонид Хаит продолжает извлекать из папки свои сокровища арзивариуса: кустарные фотокалендарики, выпущенные к 100-летию Сталина и продававшиеся его "наследниками" в электричках по рублю; пожелтевшие газеты за 5-12 марта 1953 года, страницы которых пестрят горестными откликами на кончину любимого вождя за подписями известных писателей, поэтов, артистов, режиссеров.
- Многие тогда "отметились", - говорит Леонид Абрамович. - Но были и другие поэты. Например, Борис Слуцкий в январе 1953 года - в разгар "дела врачей" написал такие стихи, я до сих пор помню их наизусть:
"У Абрама, Исака и Якова сохранилось немногое от
Аврааама, Исаака и Яакова - почитаемых всюду господ.
Уважают везде Авраама - прародителя и мудреца.
Обижают повсюду Абрама - как вредителя и подлеца".
- А для меня 5 марта тоже в своем роде стало некоей вехой, - продолжает Хаит. - К этой дате в 1968 году я выпустил в Харькове спекталь "Последние письма", в основу которого легли предсмертные письма людей, составившие пять главок: "Бой". "Облава". "Застенок". "Трибунал". "Казнь". Спектакль почти сразу закрыли, а мне пришлось уехать из Харькова.
- Что вы помните из происходившего в те годы - довоенные, послевоенные и в канун смерти Сталина?
- В 1937-38 моего отца отправили в командировку в Днепродзержинск, и мы какое-то время жили там в поселке. Я был еще мальчиком, но помню, как наш поселок опустел за одну ночь - прошли повальные аресты. И еще помню, что когда мы жили в Харькове, у нас были соседи. Муж и жена - убежденные партийцы (в доме висел большой портрет Сталина), а дочь (ей было лет шесть) - эгоистичная, капризная девчонка. И вот однажды эта девочка становится перед портретом, показывает ему язык и говорит: "Сталин - дурак!", чем приводит свою семью в состояние полного замешательства. "Что ты, доченька, про Иосифа Виссарионовича так говорить нельзя. Он наш вождь и учитель, отец родной". А хитрая девчонка мигом сообразила, что к чему и стала шантажировать родителей по любому поводу. "Не буду есть эту противную кашу! Купите мне коньки! Ах, не купите? Тогда я сейчас открою дверь и крикну на лестнице, что Сталин - дурак". Родители сходили с ума, не знали, что делать. В конце концов они повели дочь к психиатру, а на другой день их арестовали. В доме, где все жильцы уважали вождя, такое было терпеть нельзя.
- Ну а когда началось "дело врачей", я как раз лежал в харьковской больнице - у своего друга, врача-еврея Юры Кричевского. Я видел это воочию, как больные в отделении шарахались от врачей-евреев, боялись у них лечиться, - продолжает Хаит. - Сейчас это может показаться многим невероятным, но если люди, оказывавшиеся в те годы на Красной площади ночью, вдруг замечали горящее окно, они были уверены, что это сталинское окно - вождь не спит, работает, думает о благе государства. Это было уже было на каком-то генетическом уровне - такой уровень слепой веры в вождя.
- А вы тоже находились под магией его имени?
- Мне повезло, я дружил с группой харьковских литераторов, первый из которых сел в 1949-м. Это была абсолютно антисталинская среда. Боря Слуцкий писал в то время:
"Меня Хозяин страшно не любил
Таких, как я, хозяева не любят..."
А Саша Хазин был упомянут в постановлении 1946 года о журналах "Звезда" и "Ленинград" - вместе с Анной Ахматовой и Михаилом Зощенко.
- Как ваш друг попал в это постановление?
- Он написал сатирическую поэму для Райкина - "Возвращение Онегина", которая Аркадию Исааковичу не подошла, а чтобы сашин труд не пропал даром, Райкин попросил редактора журнала "Лениград" напечатать ее там. А уж как эта поэма попала на глаза Жданову, который назвал ее в своем докладе откровенной пошлостью и неприкрытой ложью на советское общество...
- В августе 1980-го я побывал на кладбище в Комарово под Санкт-Петербургом,- продолжает Хаит. - Я не думаю, чтобы Саша Хазин при жизни приятельствовал с Анной Андреевной, во всяком случае, мне ничего такого не известно, но после смерти - теперь уже волею случая - они похоронены почти рядом... Я не видел Хазина в тот день, когда дежуривший по харьковской газете "Красное знамя" мой ближайший друг Шура Светов получил текст знаменитого ждановского выступления. Он рассказывал мне потом, что лицо Хазина, к которому он в ту же ночь примчался, покрылось на его глазах красными струпьями. Кстати, потом, когда Саша Хазин переехал в Питер, Аркадий Райкин, чуствуя свою косвенную перед ним вину за то, что передал его поэму в журнал, взял его к себе завлитом, чем, конечно, спас от многих бед.
- Как вы восприняли известие о смерти Сталина?
- Помчался к своим друзьям. Меня интересовала их точка зрения на происходящее. А само ощущение от события было довольно сложным, прежде всего нас заботило, что будет дальше, как сложится конъюнктура в стране, кто придет к власти.
- Как вы думаете, почему Сталина все время вытаскивают из забвения? Почему он по-прежнему популярен, почему не уменьшается, а растет число его "наследников", о которых писал Евтушенко?
- Во-первых, человек так устроен, что плохое забывает быстрее, чем хорошее. Разумеется, я не включаю в данный контекст людей, которые сохранили каплю здравых воспоминаний о том времени, или тех, кто пострадал от сталинских репрессий.Они эту личность добром не вспомнят никогда.
- Отчасти это уже миф, фольклор, история об ужасном советском Дракуле...
- Для мифа это еще слишком свежо, потому что еще вызвает некое эмоциональное состояние. Я вспоминаю, как в сталинские годы известных писателей возили на Беломор-Канал. Они написали такое... будто там уже чуть ли не коммунизм строят! Это на Беломор-то канале, где умирали тысячи людей. По-моему, феномен того времени, о котором уже столько написано, еще предстоит изучать и изучать. Мы сможем по-настоящему приблизиться к пониманию того, что это было только тогда, когда полностью отстранимся от прошлого, чтобы не ощущать по его поводу никаких эмоций. Сегодня это еще невозможно.
...Перелистывая старые газеты, принесеные от Хаита, натыкаюсь на отклик небезызвестного академика Лысенко на кончину Сталина. Называется заметка "Великий корифей науки В.И. Сталин". То, что написано ниже, настолько чрезмерно, что я не выдерживаю и читаю это славословие приятелю, забежавшему на огонек:
- Ты только послушай, что он пишет! Все разделы наук -общественных и естественных - одухотворялись и будут одухотворяться учением и трудами тов. Сталина. Развитием материалистической биологии мичуринсоко учения мы обязаны Иосифу Виссарионовичу не только как величайшему руководителю социалистического государства, в котором созданы благопрятные условия для развития всех отраслей знания, но и как непосредственному учителю, раскрывшему нам значение трудов И.В Мичурина...". Ну точно, как в анекдоте! "В 1937 году объявляют конкурс на лучший памятник к 100-летию. Пушкина. Третье место занимает памятник Пушкину, второе - памятник Пушкину, листающему томик трудов Сталина, и первое - памятник Сталину, листающему томик стихов Пушкина"! Где курица? Где яйцо?
- А что, Сталин, пожалуй-таки внес свой вклад в науку, - отзывается на это приятель, отрываясь от чтения журнала, - вывел новый тип человека - "хомо советикус".
На фото: режиссер Леонид Хаит