НАКОНЕЦ-ТО ПРОГЛЯНУЛО СОЛНЦЕ
Автор Лев Богданов
Мое знакомство с героем этого рассказа произошло совершенно случайно, на львовском книжном базаре, куда я время от времени захаживал в поисках интересующей меня литературы.
В один из таких визитов, я невольно обратил внимание на мужчину маленького роста, который покупал чуть ли не целую серию книжек французских поэтов, среди которых были: Бодлер, Аполлинер, Поль Элюар, и еще несколько других, которых теперь я уже даже и не припомню.
Столь редкостное увлечение поэзией в наше прагматичное время, заставило меня из любопытства немного задержаться около маленького покупателя, тем более, что я и сам давно увлекался стихами.
Слово за слово, и мы очень быстро разговорились с незнакомцем. Он оказался, словоохотливым человеком и так же как и я, не был чужд поэтической страсти.
Это случайное знакомство вскоре переросло в теплые приятельские отношения. В дальнейшем нас связывали общие литературные интересы, и мы оба черпали для себя в этом общении немало поучительного и полезного. Меня порою поражали его довольно неожиданные, смелые рассуждения и характеристики известных писателей и поэтов.
Хотя я и не всегда разделял его взгляды, но, тем не менее, не мог не отдать должное наблюдательности и оригинальному мышлению этого человека.
Яков Борисович, а именно так звали моего знакомого, был очень начитанным и эрудированным собеседником, поэтому это знакомство, несомненно, обогащало меня, способствуя моему собственному духовному развитию. Надо заметить, что при всей своей начитанности и образованности он обладал необычайной скромностью и был настоящим интеллигентом.
В его голосе я никогда не слышал менторских ноток учителя, поучающего своего ученика, и вскоре стал часто захаживать к нему в гости.
Яков Борисович был милым, и радушным хозяином, и наши встречи от этого постепенно становились еще теплее, приобретая очертания настоящей дружбы.
Видимо он, также как и я, нуждался в добром, понимающем собеседнике и поэтому, эти встречи для нас обоих были не только полезны, но и приятны.
Жил он на окраине Львова, в парковой зоне, в небольшом двухэтажном особнячке, вместе с женой. Стены его дома сплошь позарастали диким плющом. Летом, из-под крыши домика стремительно вылетали ласточки, врезаясь своими острыми крыльями в просторы чистого, голубого неба. А осенью и зимой, по плющу и стенам бегали белки, наведываясь из соседнего парка за кормом, так как маленький, добрый хозяин баловал их орешками. Особнячок окружал очень ухоженный садик, с площади которого рачительный хозяин собирал отменные урожаи. Со временем мы стали еще чаще встречаться у него на дому, поскольку жили друг от друга сравнительно близко, и это обстоятельство еще больше способствовало нашему сближению. Особенно летом, мы иногда засиживались по вечерам на веранде за чаем до самого прихода луны, которая тихо поливала своим мягким серебряным светом фруктовые деревья его уютного, спящего сада.
Во время этих бесед мы даже обменивались с ним как подарками, своими стихами, иногда высказывая в адрес друг друга критические замечания, но все это делалось в столь доброжелательной форме, что скорее еще больше сближало нас, и ни коим образом не вызывало негативных эмоций. Кроме того, мы нередко обсуждали новые книги, их авторов, а так же вновь и вновь делились своими впечатлениями о Шукшине, Чехове, Паустовском, Борисе Акунине, Юрии Нагибине, Трифонове, Эрих Мария Ремарке и особенно о Стефане Цвейге, повести и рассказы которого нам обоим доставляли большое удовольствие.
Написать же рассказ о своем знакомом мне захотелось главным образом потому, что я увидел на его примере, как серьезное увлечение может приподнять человека над серостью жизни, делая из, казалось бы, обычного, неприметного обывателя настоящую и интересную личность. Поэтому, немного подумав, я решил, что рассказанная мною история, возможно, тоже поможет кому-нибудь поверить в свои собственные силы, и, несмотря на временные неудачи жизни, пробудить к ней вкус и тоже ощутить себя личностью, посвятив себя какому-нибудь интересному делу.
После такого предисловия я хочу начать свой рассказ, который, надеюсь, будет для читателей в какой-то степени интересен.
Среди сотрудников по работе, скромный бухгалтер, Яков Борисович Соловейчик, был малозаметной фигурой. Правда, точнее будет сказать, фигуркой, так как герой нашего рассказа, как я уже говорил выше, представлял собой, мужчину небольшого роста. Яков Борисович немного напоминал чуть состарившегося ребенка, с маленькими детскими ручками и с крошечным, буквально с пуговку величиной, носиком. Все отдельные части его тела, вообще казались миниатюрными изделиями, искусно собранными в одно целое каким-то местным Левшой, для забавы, дабы явить миру эксклюзивный образчик, необычайной, ювелирной работы. Пожалуй, единственно, что выпадало из уникального игрушечного ансамбля, так это большие и добрые глаза Соловейчика, которые оставил ему Бог, на маленьком озабоченном личике, и то, очевидно, скорее всего, в силу своей рассеянности. Более пятнадцати последних лет наш герой проработал в маленьком сером учреждении. Единственное качество, которое как-то действительно выделяло его из окружающих коллег по работе, так это феноменальные способности производить в уме сложнейшие математические вычисления с трехзначными и даже четырехзначными цифрами. Правда, сотрудники поначалу громко поахав и поохав от удивления, очень быстро утрачивали интерес как к этим математическим фокусам, так и к талантливому иллюзионисту. По истечении своих 60 лет и ни минутой позже, Яков Борисович вышел на заслуженный отдых, верой и правдой прослужив на благо отечества в скромной должности рядового бухгалтера.
За всю свою служебную карьеру он сменил не более пяти мест работы. Это обстоятельство, уже само по себе, свидетельствовало о нем, как о человеке весьма основательном. Вырвавшись, наконец-то, из своей бухгалтерской берлоги с ее извечными месячными и годовыми финансовыми отчетами, балансами, дебитом и кредитом, Яков Борисович обрел долгожданную свободу, покой и душевное равновесие. Нельзя сказать, чтобы он совсем не любил этой работы, но как человек самокритичный, отчетливо сознавал ее тоскливую серость и однообразие. Само его учреждение тоже чем-то отдаленно напоминало небезызвестную всем контору «Рога и копыта». Навсегда покидая эти «пенаты», Соловейчик оставил своему приемнику целые тома толстых скоросшивателей, до отказа заполненных всевозможными ведомостями, счетами, доверенностями и прочей бухгалтерской тягомотиной, которые стояли теперь на полках монументальных стеллажей, припадая толстыми слоями пыли. Конечно, Соловейчик понимал, что такой итог его трудовой деятельности далеко не самый лучший финал, чтобы иметь шансы и право рассчитывать на вечное бессмертие и славу у будущих потомков. Кроме того, его в не меньшей степени огорчало и то обстоятельство, что он, прожив долгую жизнь, так и не успел исполнить всех ее основных заповедей - а самое главное, произвести на свет детей. Возможно, именно из-за этого обстоятельства личная жизнь не приносила ему ни особого счастья, ни радости. Правда, просыпаясь, теперь, по привычке, как и раньше, в семь утра, он с удовольствием констатировал, что ему незачем больше спешить в свое убогое заведение, и не надо стоять на вытяжку в подобострастной позе, слушая резкие выпады начальства. Якову Борисовичу уже давно и изрядно надоело подчиняться абсурдным приказам и искусственно сводить на бумаге какое-то нечто отвлеченное, в нечто целое, хотя это целое, ни коим образом не подлежало сведению в действительности. При этом ему, как бухгалтеру, надо было брать на себя еще и персональную ответственность за подобные документы. Успешно пережив на службе многих своих строптивых боссов, Соловейчик в собственном доме продолжал теперь подвергаться тирании уже со стороны дражайшей супруги, Розы Аркадьевны Соловейчик. Хозяйка дома считала своего мужа полным неудачником в жизни и постоянно пилила его бесконечными попреками, доходя иногда в порывах необузданного вдохновения до весьма выразительной лексики и далеко нелицеприятных выражений. Для того, чтобы читатель мог понять, серьезность возможных последствий этих домашних коллизий для маленького бухгалтера, заметим, что Роза Аркадиевна была не только намного горластее своего супруга, но, что существенно важнее, многократно превосходила его по общей фактуре и массе. Словом, читатель, вы уже поняли, что жена нашего бухгалтера, конечно же была выдающейся женщиной, так как все отдельные места ее нехрупкой фигуры были, без преувеличения сказать, местами явно выдающимися! Вся она представляла собой большой пышный колобок на крепких толстеньких ножках, взятых как бы на прокат, у солидного концертного рояля. Судя по всему, бедному бозеньке пришлось изрядно почесать себе темечко, дабы совокупить в одно целое две столь несопоставимых противоположности, какие являли собою оба супруга. Пока наш герой ходил на работу, источником постоянного раздражения Софьи Аркадьевны была маленькая зарплата рядового бухгалтера. После его выхода на пенсию, роль раздражающего фактора продолжала играть уже сама пенсия, а вернее, ее смехотворные размеры. Требовательная мадам Соловейчик считала ничтожествами всех мужчин, которые жили на одну зарплату. Она неоднократно приводила в пример супругу их более удачливых соседей. Это касалось прежде всего тех, успешные мужья которых разъезжали на собственных дорогих иномарках, имели роскошные загородные дачи, каждый год отправлялись на моря, или делали регулярные тур-шопы по престижным капстранам. Само собой, крутые соседи, после таких вояжей, ходили, сверкая, во всем иностранном, как нарядные новогодние елки, чего, естественно, не могла себе позволить бедная и несчастная Роза Аркадиевна Соловейчик. Правда, поняв, что крутые мужья не валяются просто так на дорогах, она, в конце концов, вынуждена была смириться с судьбой, прищемив боль своего женского самолюбия. Тем не менее, как и всякая энергичная женщина, она периодически напоминала супругу, что именно он загубил лучшие годы ее цветущей юности, и еще ею было сказано столь много острых слов, которые смог вытерпеть только тишайший Яков Борисович, но чего решительно не согласилась бы терпеть эта бумага.
Наш герой, будучи человеком спокойного и покладистого нрава никогда подолгу не обижался на свою большую половину. Он понимал, что его Розочке, просто необходимо, хотя бы время от времени, сбрасывать лишние кванты отрицательной энергии, которые периодически накапливались внутри его дражайшей супруги. Мадам Соловейчик, в свою очередь, сбросив излишки распиравшего ее пара, быстро остывала, постепенно возвращаясь в исходное положение, так как при всей своей вспыльчивости, обладала, в общем-то, вполне отходчивым нравом. Между тем, несмотря на непоказную внешность экс-бухгалтера, в нем скрывалась большая лирическая душа самоучки поэта. Да, да! Яков Борисович Соловейчик, как я уже говорил, часто баловался стишками. К сожалению, и это его вполне невинное увлечение лирикой, далеко не всегда нравилось его Розочке. Оно, конечно, не тянуло на серьезную статью уголовного кодекса, но нередко доставляло ему при общении с женой очередные мелкие неприятности. Так, например, иногда, заставая своего придворного поэта за столь невинным занятием, Роза Аркадиевна выразительно приставляла к виску свой указательный палец, и, энергично покрутив его вокруг оси, изрекала очередные далеко нелестные эпитеты в адрес мужа. Все это в переводе с языка мимики и жестов должно было означать о полном отсутствии некоего присутствия в голове ее супруга, а если проще, то чуть ли не о явном слабоумии нашего лирика. Правда, расценив все это не иначе как тихое помешательство, мадам Соловейчик тут же успокаивала себя, так как помешательство это было, в конце концов, не буйным, а тихим.
Яков Борисович не бил посуду, не буянил, и не выносил из квартиры на улицу ни денег, ни вещей, а значит, мог спокойно сходить себе с ума и дальше, в то время как Роза Аркадиевна демонстративно уходила смотреть очередные душещипательные латиноамериканские телесериалы. Такое состояние вялотекущей холодной войны на семейном фронте могло оставаться и дальше, если бы не некоторые тактические просчеты нашего лирика. Находясь в порыве высокого творческого полета Соловейчик, порой, испытывал крайне острую необходимость в слушательской аудитории, которой и являлась его собственная супруга. Поэтому, совершенно пренебрегая правилами по технике безопасности, он забывал о серьезных последствиях, и читал своей Розочке новые вирши, рассчитывая на ее тонкую женскую психику и обостренную восприимчивость. Чего-чего, а как первого, так и второго у мадам Соловейчик было с избытком. Подобные «доверительные отношения» мужа иногда доводили ее психику до состояния крайнего раздражения. Остроты в диалогах с супругом после этого хватало на целые выварки чахохбили, ибо такого надругательства как слушание его поэтической как она называла, бредятины, мадам Соловейчик не могла переносить никоим образом. Раскалив себя от гнева, до состояния жидкой тугоплавкой стали, Роза Аркадиевна, с красным как после бани лицом, начинала свою очередную атаку: «Слушай Яша, я тебя просто умоляю, оставь меня наконец-то в покое со своим „искуцтвом”. В такой транскрипции это слово, как вы сами понимаете, явно теряло всякий возвышенный оттенок и приобретало несколько иной смысл. «Я уже не в первый раз начинаю думать», - продолжала Роза Аркадиевна, - «что твои родители зачинали тебя, когда находились в состоянии длительной ссоры. Ну, пойми меня, Яша», - восклицала, театрально вскидывая вверх свои пухлые руки, Роза Аркадиевна, - «ну нельзя же так долго оставаться ненормальным?! Ты что, мне прикажешь, мазать твои стихи вместо масла на бутерброды?! И вообще, не забивай мне мозги своими рифмами, меня и без них жизнь уже давно заколебала!»
Я, являясь иногда невольным свидетелем этих разговоров, не раз замечал, что в своей изобретательности и желании лишний раз уколоть мужа, Роза Аркадиевна, казалось, была неистощима на выдумку по части таких „красочных” эпитетов и метафор. Обидные колкости в его адрес так и сыпались из ее рта как из дырявого мешка. Она не стеснялась отпускать подобные шпильки даже в присутствии посторонних людей. Вот, к примеру, еще один из ее «изысканных» перлов: «Послушайте, дорогой мой Соловейчик, у меня теперь нет никакого сомнения, что вашей акушеркой в роддоме была любовница Сергея Есенина, и что, принимая вас на свет божий, она позабыла помыть руки, заразив вас поэтическими, тлетворными бациллами». Или еще одно из не менее „утонченных” изречений домашнего критика: «Яша, я только теперь поняла, почему Дарвин решил, что человек произошел от обезьяны. Он решил это глядя именно на вас, Яша, потому, что только обезьяне надо повторять по сто раз одно и то же, чтобы она перестала заниматься стихами. Поэтому ты вообще лучше кушай бананы и живи себе спокойно. По крайней мере, никто не станет обзывать тебя, потом, гением!»
Согласитесь, читатель, что такие эмоциональные реминисценции мадам Соловейчик тоже до некоторой степени, местами, тянули на захудалого «Оскара», но, к сожалению, лирика в чистом виде была не свойственна ее прозаической и прагматичной натуре. И что уже совершенно не вызывало никаких сомнений, так это то, что акушерка, присутствовавшая при ее рождении, ни коим образом не была любовницей поэта Есенина, а скорее дочкой бедного разорившегося лавочника, которая в свою очередь, заразила Розочку страстью к дешевой мелодекламации.
Очень часто, не желая вступать в подобные словесные дуэли с супругой, Яков Борисович, как человек рассудительный, пятился спиной к двери и тихо исчезал за ней, оставляя сам на сам мадам Соловейчик беседовать наедине с «умным» человеком.
Роза Аркадиевна воспринимала своего непрактичного супруга, как некое недоразумение, что-то на подобие не нужной в доме старой, отслужившей свой срок вещи, когда, с одной стороны, как бы думаешь: «зачем мне сдался этот хлам?», а с другой, вроде и выкинуть жалко.
«Ой, Яша!!!» - часто говорила она Якову Борисовичу, искренне уверенная в своей непогрешимости. «Что бы ты без меня делал?! Вот я гляжу на тебя и вся внутри аж прямо таки плачу! Ты ж у меня такой бестолковый, маленький и беззащитный как ребенок. Нет, ты даже не человек, а какой-то хэр-увим».
Она специально по слогам произносила это слово, делая ударение на букве «э» и давая очередной раз понять супругу, как она для него много значит.
«А теперь слушай меня, что я тебе скажу», - продолжала Роза Аркадиевна, - «ты, конечно, можешь себе кропать эти стишки. Я даже, в конце концов, ничего не имею против. Если у тебя все время так чешутся руки, то можешь чесать их и писать сколько тебе угодно, но не в рабочее время, Яша, понимаешь?!! Не в Ра-бо-че-ее, а лучше всего, вообще, когда я сплю. Ты меня понял, Яша?!», - спрашивала она супруга, тараща на него свои маслянисто-влажные глаза. «Запомни себе на всю оставшуюся жизнь, что в рабочее время я не потерплю у себя в доме никаких поэтов!» (При этом надо заметить, что маленький особнячок, в котором жили Соловейчики, достался им как свадебный подарок от родителей Якова Борисовича), что не мешало, однако, Розе Аркадиевне называть его своим домом. Далее она продолжала, что в рабочее время надо делать деньги, а свою будущую поэтическую славу, пусть он отдаст соседу, чтобы тот подавился ею вместе со своим шестисотым „Мерседесом”.
Надо сказать, что Яков Борисович делал чуть ли не всю домашнюю работу. Еще одним из его талантов было умение вкусно готовить, и в этой сфере он проявлял много личной инициативы и изобретательности. Он мог недурственно стушить и поджарить рыбу, котлеты, сварить супы, испечь пироги или пиццу, приготовить большое количество разнообразных вкусных салатов. Уборка квартиры, каждодневное мытье посуды, не говоря уже о работе на огороде и в саду, тоже были в пределах его компетенции и еще много такого что не всегда делают по дому многие импозантные мужчины.
Для того, чтобы оплачивать коммунальные услуги и содержать свой маленький особнячок, супруги Соловейчики были вынуждены заниматься мелким бизнесом, так как на их две небольшие пенсии, как говорила мадам Соловейчик, можно было разве что пошить трусы воробьям, и то только из ихнего сада. Нелегальный бизнес супружеской пары заключался в том, что они готовили у себя дома разные хот-доги, горячий чай, кофе, сосиски и прочую легкую снедь, чем тоже, в основном, занимался Яков Борисович. Роза Аркадиевна ставила все это на большую двухколесную тележку-„кравчучку” и развозила пищу, продавая с колес, крестьянам на близлежащим Стрыйском базарчике. Это, конечно, не давало семье миллионных прибылей, но все-таки, являлось заметной поддержкой к пенсии.
Яков Борисович как бухгалтер, прекрасно владеющий языком цифр, по привычке быстро и четко рассчитывал весь дебит и кредит, и в результате экономного и очень рационального ведения дел, Соловейчики вносили, раз за разом, пополнение в копилку семейного бюджета. Немалым подспорьем для них был и уже упоминавшийся мною выше садик, на пяти сотках которого Соловейчик поистине вытворял чудеса, умудряясь собирать ягоды, фрукты, огурцы, лук и прочие дары природы, проводя в трудах большую часть своего времени, и порхая по нему, как трудолюбивая пчелка.
Теперь Вы и сами видите, уважаемый читатель, что постоянные пикировки и выпады Розы Аркадьевны против своего супруга были, мягко говоря, не совсем оправданными.
Правда, неуемную и продолжительную страсть нашего героя к сочинительству виршей не могли уже поколебать не только непререкаемый авторитет и луженые голосовые связки Розы Аркадьевны, но даже десятибалльные землетрясения и цунами всепланетарного масштаба, а также все прочие вместе взятые катаклизмы.
Я думаю, что феноменальная устойчивость господина Соловейчика к воздействию любых потрясений объяснялась весьма просто. Его душа была уже основательно поражена неизлечимой лирической инфекцией и флюидами, причем настолько основательно, что все это давно приняло явно хроническую форму и, судя по всему, не просто надолго, а до конца оставшейся жизни.
Странным во всей этой нелюбви Розы Аркадиевны к лирике было лишь то, что в далекой молодости Розе Соловейчик были, оказывается, отнюдь не чужды эти самые лирические порывы. Скажу даже более того, она не раз ходила со своими студенческими подругами на поэтические вечера заезжих знаменитостей. Юная Розочка слушала со сцены не кого-нибудь, а самого Евтушенко, Беллу Ахмадулину, Асадова и прочих корифеев слова, очевидно отдавая в этом увлечении не только дань моде, но и находя в нем определенное душевное удовлетворение. В это время Яша вообще не проявлял интереса ни к литературе, ни к поэзии в частности. Ему еще в средней школе сумели привить к изысканной словесности достаточно стойкую аллергию. Со временем, очевидно чуткая, глубокая душа Розы Аркадиевны заметно обмелела и стала не такой глубокой. Наш же Яков Борисович, как раз наоборот, спасаясь от серости жизни и ее однообразия нашел для себя именно в лирике то необходимое занятие, которое с каждым годом все более и более втягивало его в мир красочных образов, эпитетов и метафор, постепенно раскрывая в простом бухгалтере способности чуткого к красоте художника слова.
Выйдя на пенсию и получив дополнительный запас свободного времени, Соловейчик с еще большим увлечением стал предаваться своей излюбленной поэтической страсти. Ухаживая за цветами в своем садике, пропалывая грядки с клубникой, подвязывая и опрыскивая огурцы и помидоры, он наслаждался природой, тонул глазами в безоглядной сини солнечного неба и как бы говорил сам себе: „Нет, черт возьми, эта жизнь несмотря ни на что, все-таки прекрасна!!!”. Потом он садился отдохнуть на лавочку в окружении георгин, ярких гладиолусов и флоксов, и стихи, то ли от всей этой красоты, то ли от нахлынувшего вдохновения, свободно лились из него, как льется песня из горла соловья, который радуется первым весенним цветам, любви, красоте и тишине теплой и лунной майской ночи.
В эти мгновения для него куда-то далеко отступала вся серость не очень-то радостной и богатой на события жизни, все мелкие и крупные заботы и проблемы, вечное брюзжание чем-то недовольной супруги. В душе Соловейчика внезапно появлялась какая-то юношеская упругость и легкость, и красивые слова, умело запряженные им в рифмы, как бы выливались в единый возвышенный порыв, и неслись словно лихие запряженные тройки по широким дорогам его воображения и фантазии. Образы, сравнения и краски достигали высокого поэтического накала, и постепенно обретали явные признаки литературного мастерства. Все существо Соловейчика в эти минуты как бы пребывало в нирване. Солнечные пятнышки, проникающие сквозь листву тихого сада, играли на его детском личике бликами тихого счастья. Нередко бывало и так, что его лирическая душа буквально целыми неделями не знала ни минуты покоя. Слова, рифмы и мысли крутились в его голове, словно небо в чертовом колесе. Как будто внутри Соловейчика шла какая-то тонкая игра из потоков волшебного света и вдохновения, а он, как маститый художник, рассыпал по холсту феерические краски, ловя в живой природе все эти тончайшие, порою едва уловимые оттенки, полутона и нюансы.
Постепенно эта страсть становилась для него такой же необходимостью как жить, дышать, или скажем, ежедневно читать по вечерам в газетах последние сводки и новости. Отныне он играл словами и мыслями как увлеченный режиссер, передвигая, комбинируя и подправляя каждую строку и слово порою по десятку раз, и, стараясь довести до настоящего совершенства. Это был уже совершенно новый мир, непохожий на мир чужих и сухих бухгалтерских цифр, необъятный космос его собственной души, струны его чувств и игра летящего воображения. Соловейчик становился полным хозяином своего душевного пространства и чуть ли не его богом. Увлекаясь магией чувств и слов, он в эти часы и вправду чем-то походил на маленького рассеянного полуребенка – полубога, полностью отрешенного от всякой житейской прозы. Стихи как тени, преследовали его повсюду – и когда он куховарил возле плиты, и когда бегал по базарам и магазинам с авоськой за продуктами или ехал в трамвае. Бывало и так, что, ложась спать, он еще по инерции продолжал перебирать и играть в голове словами и рифмами, додумывая и досочиняя то, что не совсем удалось в течение прошедшего дня. Нередко он вскакивал с постели даже среди ночи, торопясь записать на клочках случайно подвернувшейся бумаги внезапно мелькнувшую мысль или строфу, чтобы не потерять их к утру из своей памяти.
Эта одержимость лирикой уже никоим образом не походила на бред начинающего дилетанта. Позади оставались долгие часы постоянной, упорной работы над словом, что постепенно, придавало его стихам все больше и больше глубины, профессионализма и художественной завершенности.
Попутно стоит отметить, что ко всему прочему Яков Борисович был не только весьма увлеченный писатель, но, в отличие от чукчи из известного анекдота, еще и очень заинтересованный читатель. Соловейчик имел о каждом конкретном поэте свое образное и подчас своеобразное суждение. Его домашняя поэтическая библиотека вмещала на своих полках уже довольно большое количество самых разнообразных поэтов, начиная от всеми признанных мастеров и кончая малоизвестными авторами.
Скажем, к примеру, стихи раннего Бориса Пастернака, чем-то напоминали ему роскошные ветки экзотических фруктовых деревьев, сплошь перегруженных и обвешанных переспелыми, сочными и ароматными плодами. Часто от обилия этих плодов веткам, несущим их, становилось просто трудно дышать и Соловейчику казалось, что они буквально сейчас вот-вот треснут, не выдержав на себе всего этого великолепия запахов, обилия роскошных метафор, эпитетов и прочей художественности. Конечно, все это было необычайно красиво, и все-таки мозги и душа временами начинали страдать от явного пресыщения. Поэзия Беллы Ахмадулиной чем-то напоминала ему по своей утонченности и изяществу нежную, грациозную и пушистую домашнюю кошку. Ее все время хотелось держать подле себя, не отпуская, и без конца гладить, слушая переливы и урчание ее томного и чуть изнеженного голоса, а также греть кончики пальцев и свое сердце, погружая руки в пушистые джунгли мохнатой и мягкой шерсти. Возле этих стихов Якову Борисовичу было всегда очень тепло, и уютно как возле хорошего жаркого камина в холодную сырую осень. Почти все творчество Игоря Северянина напоминало Соловейчику роскошную, самовлюбленную и кокетливую даму. Эта дама как бы весь день сидела, любуясь собой, перед зеркалом, пристально рассматривая все закоулочки симпатичной мордашки. Она буквально не отрывала глаз от своей прелестной огнедышащей груди и прочих женских прелестей, время от времени восхищенно восклицая: „Ах! Как же я все-таки хороша! Нет, определенно хороша! Ну, неужели вы все не видите этого очаровательного симпомпусика? Нет?! Этого не может быть!!! Вы же, в конце-то концов, не слепые?! ”При этих словах дама все время кокетливо трогала себя кончиками пальцев, то осторожно касаясь уголков своих ярко накрашенных спелых губ, то тонких, старательно выщипанных бровей. Наконец, скорчив премилую рожицу и высунув кончик язычка, она дразнила свое отражение в зеркале, опять таки жеманно приговаривая при этом: „Нет, все-таки, что ни говорите, ну чем же я не душка?! Черт меня побери!”.
В стихах Николая Рубцова лирические откровения поэта часто напоминали Соловейчику тщательно граненые, драгоценные камушки, которые как бы пересыпались в крепких руках мастера, играя и переливаясь красивыми яркими бликами и от этой игры мысли, формы и содержания часто становилось как-то сразу легко, чисто и радостно на душе. Ахматова и Цветаева казались Якову Борисовичу чуть ли не полными противоположностями. Если у Ахматовой всегда присутствовало строгое логическое начало, и все стихи ее были буквально одеты в одежды знаменитых кутюрье, то у Цветаевой по строчкам ее стихотворений, казалось, как бы танцевала грациозная маленькая балерина, которая постоянно меняла ритмы своих движений и выделывала маленькими ручками и ножками всевозможные головокружительные па, от которых как мужчины, так и в особенности женщины в первых рядах партера буквально теряли от восхищения рассудок. В ее стихах Соловейчик очень часто как бы физически ощущал запах каких-то особенно тонких французских духов, пудры и прочей женской косметики и еще чего-то такого эфемерного, чуть ли не божественного, находящегося порой за пределами материальной субстанции!
Безусловно, близкое знакомство с творческим наследием таких корифеев слова, не могло, хотя бы в какой-то степени, не повлиять и на собственное творчество нашего героя. Конечно, оттого, что ты полежал рядом с золотом, вовсе не означает, что ты и сам станешь золотым, но, все-таки, есть определенный шанс, что кое-какие крупицы драгметалла со временем тоже могут блеснуть и на твоем парадном костюме.
Тем временем, кроме меня, в числе новых знакомых Соловейчика, стали все чаще и чаще появляться люди, которым совсем были не чужды его литературные увлечения. Скажу даже больше, как я, так и некоторые из его новых приятелей сами занимались литературными пробами, посылая их в Интернет, в газеты, в журналы, а иногда даже умудрялись издавать собственные сборники. При общении с ними Яков Борисович не раз уже слышал в свой адрес очень теплые и доброжелательные отзывы, а также настоятельные советы не держать свой талант взаперти в ящиках письменного стола, а выходить посмелее на публику. На что скромный поэт неизменно застенчиво отвечал: „Ах, что Вы, оставьте! Все это баловство, да и только!”. Хотя сам-то он уже хорошо понимал, что это давно перестало быть для него баловством. Такие комплименты коллег по перу безусловно ложились бальзамом на душу, заполняя его существо внезапными приливами гордости, а самое главное возвращая ему изрядно растоптанное человеческое достоинство.
После стольких лет безрадостного, серого прозябания на работе и монотонности семейного бытия, он впервые почувствовал новый смысл в жизни, ощутил неописуемую радость именно творческого труда, а главное увидел, что это интересно не только ему. Оказывается, есть немало людей, которым в отличие от Розы Аркадьевны интересны его мысли, палитра его чувств, музыка его слова, восприятие мира, наконец, его духовное богатство, которое упорно и долго вызревало в тигле его души, постепенно выплескиваясь в строчках все новых и новых стихотворений.
Когда же один из наших общих знакомых по перу предложил разместить его литературные опыты в Интернете, Яков Борисович, слегка поколебавшись, дал свое согласие. К удивлению Соловейчика стихи очень быстро привлекли заинтересованную читательскую аудиторию. Время от времени в адрес Соловейчика даже стали поступать теплые душевные отзывы читателей, число которых продолжало постоянно расти. Конечно, среди его знакомых иногда попадались и отпетые циники, и те, кто явно подтрунивал над его увлечением. Некоторые из них, узнав о его слабости к лирике, снисходительно похлопывали его по плечу и как бы ненароком, плюя ему, походя в лицо, восклицали: „Знаешь, дружище, писать стихи в твоем–то возрасте!!! Это, конечно, полная бредятина и чушь собачья, но все-таки немного лучше, чем, скажем, глушить ту же водяру или сидеть на игле. Так что чирикай и дальше, птичка певчая, может когда-нибудь и станешь львовским Байроном, а то, глядишь, заработаешь себе после смерти на памятник?!”. При этом едкие смешки и подколки сыпались в его адрес, но как я говорил уже выше, жребий был брошен, и Якова Борисовича никто не в состоянии был вылечить от этой серьезной и неизлечимой „болезни”. Дополняя картину надо сказать, что уже три или четыре попытки Соловейчика напечатать свои стихи во Львове потерпели неудачу. Первый раз, когда коллективный сборник львовских поэтов был почти полностью готов к печати, и все участники его с нетерпением ждали того счастливого дня, когда он выйдет в свет, внезапно обнаружилось, что один из организаторов проекта, просто стибрил бумагу и продал ее на сторону. Поэтому мечта львовских байронов, в том числе и нашего героя, лопнула как мыльный пузырь. В другой раз в таком же коллективном сборнике, главный редактор то ли по забывчивости, то ли специально, в последний момент не включил Якова Борисовича, хотя до этого клятвенно обещал ему опубликовать стихи и всячески высказывал на словах свое расположение к автору. После обретения Украиной независимости, русскоязычная литература и особенно поэзия в таком специфическом городе как Львов, вообще оказалась чуть ли не в положении нелюбимой падчерицы. Тем не менее, с большими трудностями, энтузиасты-поэты, спустя несколько лет, в третий раз попытались издать сборник своих стихов. Яков Борисович, как и его коллеги, снова питал радужные надежды. Однако и тут, в самый последний момент, когда уже все проблемы, казалось, остались позади, из-за организационной неразберихи лопнуло и это мероприятие. Кто хоть раз, пытался прорваться сквозь подобные тернии, хорошо поймет, какую боль, горечь и разочарование, испытывает тот, у кого, буквально из под носа, забирают мечту и последнюю надежду, а все твои желания в очередной раз разбиваются о каменные глыбы равнодушной, холодной судьбы. Нельзя сказать, что Соловейчик не испытывал никаких комплексов и по поводу своей неказистой внешности, нередко перехватывая на себе сочувственные или небрежные взгляды приятелей. Тогда в нем еще сильнее просыпалось желание доказать, что и он чего-то стоит в этой жизни. Сам он хорошо понимал, что не только рост и внешние признаки являются главными ценностями, а есть нечто более важное, что формирует из человека настоящую личность. Время от времени, он по-белому завидовал тем, кому природа просто так, не скупясь, отпустила свои щедроты, правда потом, тут же решал для себя, что гораздо лучше, если человек сам сумеет развить в себе ценные качества и выработать их за счет своего ума, характера и воли.
Однажды, через Интернет, к Якову Борисовичу пришло предложение от одного солидного российского журнала с намерениями опубликовать ряд его стихотворений. Об этом радостном известии сообщил Соловейчику по телефону его новый молодой приятель, благодаря любезности и вниманию которого он, собственно, и получил возможность впервые выйти со своим творчеством на столь широкую читательскую аудиторию. Естественно, излишне говорить, что Яков Борисович с радостью дал свое согласие и теперь весь день пребывал в каком-то особенно приподнятом расположении духа, но говорить об этом своей супруге ему почему-то не хотелось.
Роза Аркадиевна, не склонная к сентиментальным излишествам, обратила на этот раз внимание на необычное состояние мужа: „ Чегой-то ты сегодня целый день ходишь точно в полуобморочном состоянии, может неожиданно выиграл сто тысяч в лотерею?!”. Сама же мадам Соловейчик тоже находилась в хорошем расположении духа, так как купила вчера себе в „секонд-хенде” очень приличное демисезонное пальто. Такие моменты всегда приводили ее в прекрасное расположение духа. Приобретая какую-нибудь очередную кофточку, платье или иную обнову, она, надев ее на себя, приходила, сияющая как новый червонец, на смотрины к мужу. „Ну как я вам сегодня нравлюсь, Соловейчик?” – говорили ее влажные восторженные глаза. „Не правда ли мне эта вещица к лицу?!”. На что деликатный Яков Борисович неизменно отвечал: „Розочка, вы, безусловно, настоящая королева и всегда были ею, вы главная героиня моего романа”. При этом его королева таяла от счастливой улыбки, как сахар в стакане горячего чая, потому что королевам иногда надо совсем немного для их маленького счастья.
Нередко, когда в моем присутствии знакомые Соловейчика хвалили стихи Якова Борисовича, она небрежно замечала: „Да он у меня и вправду местами как Пушкин, однако, я надеюсь, что он не приведет в наш дом Дантеса, ибо русская литература уже не сможет пережить второй раз подобной невосполнимой потери!!!”. При этом Роза Аркадиевна рассыпалась дробными каскадами гортанного смеха, больше всех присутствующих радуясь своему утонченному остроумию.
Любым интеллектуальным беседам она предпочитала разговоры о вещах, ценах, так как по складу характера ей гораздо больше импонировало нечто осязаемое и материальное, словом, то, что имело так называемый коэффициент полезного действия, нежели что-то далекое и совершенно неуловимое. Я уже, кажется, говорил выше, что Роза Аркадиевна была очень практичной женщиной. Любимым ее словом было слово „шикарно”. Она довольно часто употребляла его в обиходном разговоре.
При этом ее полные накрашенные яркой помадой губы как бы слегка вытягивались вперед точно для поцелуя, выпуская из себя это самое слово „шикарно”. Шикарная кофточка, шикарные туфли, шикарный салат из крабовых палочек, шикарный мужчина (сосед из дома напротив) и т.д. и т.п. Конечно, эта превосходная степень не относилась к ее собственному маленькому мужу, потому что Яков Борисович в ее глазах никоим образом не отвечал как мужчина таким высоким житейским стандартам. Произнося это слово, Роза Аркадиевна старалась обнажить всю глубину своего восторга и восхищения, подкрепляя свои эмоции выразительной жестикуляцией. Толстые пальцы ее пухлой руки по очереди разгибались из сжатого состояния, словно лепестки такого же шикарного цветка, добавляя к степени ее восторга дополнительные краски мимики и жестов.
Яков Борисович был в большей степени натурой мечтательной, склонной к созерцательности, чутко, как художник, реагирующей на мельчайшие оттенки и нюансы жизни. Все это, однако, не мешало ему успевать по хозяйству и там, где надо, было быть цепким и рачительным хозяином, он был им, представляя надежную опору для своей практичной супруги. Неожиданно представившаяся возможность впервые опубликовать свои произведения на страницах популярного журнала приятно щекотала разгоряченные нервы. Плюс ко всему появлялось великое искушение и соблазн поймать за крылья свою пусть еще маленькую, но все-таки первую птицу счастья. Все эти обстоятельства лишали в последние дни нашего героя нормальной, давно устоявшейся и размеренной жизни. Издатель пообещал ему выслать бесплатно несколько авторских экземпляров. После этого начались дни томительного и сладостного ожидания чуда. Ему казалось, что весь окружающий мир в это время как будто вообще перестал существовать. Все сокровенные помыслы подающего надежды литератора, сосредоточились теперь на почтовом ящике, висевшем на калитке его сада, куда должно было вот-вот прийти уведомление о драгоценной посылке, и куда по десять раз на день бегал от нетерпения Соловейчик. Сама мысль о том, что он вскоре предстанет перед такой масштабной читательской аудиторией не в виде неприметного и затоптанного жизнью бухгалтера, а как художник слова со своим собственным лицом, сумеет раскрыть для людей свои мысли и чувства, которые он порою подолгу бережно вынашивал в себе как беременная женщина вынашивает своего первенца, конечно же грела его сердце и поднимало в его вытоптанной душе давно уснувшее чувство собственного достоинства. Наконец-то от впервые докажет и своей супруге и своим насмешникам, хотя нет, прежде всего самому себе, что Яков Борисович Соловейчик все-таки тоже чего-нибудь стоит в этой жизни!!!
В начале своего литературного пути он и близко не мог себе даже представить каких трудов и пота будет стоить ему в дальнейшем столь невинное и простенькое увлечение. Как трудно рождаются основы мастерства, как кропотливо и мучительно выковывается первый успех и признание. Зато теперь, рождая свои вирши, Соловейчик как старый и опытный настройщик рояля выверял их чуть ли не с камертоном в руках. Буквально каждое слово, фразу, чистоту мысли и еще многое другое, надо было сделать так, чтобы все зазвучало в полную силу. Здесь все детали должны подчиняться общему замыслу, быть скоординированы и сработаны на совесть. Поэтому он иногда по много раз переписывал и переделывал уже сделанное ранее, выправляя либо отдельное слово, либо уже целые строфы, чтобы достичь, в конце концов, необходимой гармонии и чистого лирического бельканто.
Боюсь, дорогой читатель, что мне не хватит никаких слов, чтобы передать всю ту гамму трепетных чувств, которые охватили нашего героя после столь неожиданного предложения главного редактора напечатать чуть ли не пятнадцать его стихотворений, которые были выбраны из Интернета редакцией этого журнала. Соловейчику теперь уже начинали сниться эти журналы в каких-то цветных снах, где на нескольких разворотах были аккуратно сверстаны и напечатаны его выстраданные и политые потом стихи. Со страниц журнала они смотрели на него совсем другими глазами, хотя были знакомы ему как автору буквально до каждой точки и запятой. Портрет его тоже выглядел на фотографии гораздо солидней, чем он сам в жизни. На него смотрело лицо настоящего поэта. „А что? Вполне приличное лицо”- думал он. „Нет, неужели это действительно я?!” – спрашивал сам себя Яков Борисович.- „Да, несомненно, это я. Вот и моя биография под портретом, где черным по белому совершенно четко написано: оригинальный, самобытный поэт Яков Борисович Соловейчик. Нет, я определенно выгляжу тут вполне импозантным мужчиной. Неужели Роза Аркадиевна до сих пор этого не сумела заметить?! Просто какой-то нонсенс!!! Тут даже несколько раз написано, что он, то есть я, Яков Борисович, несомненно, талантлив. А может, вы действительно талантливы, господин Соловейчик?!! Хватит вам скромничать? ”- говорил, снова, обращаясь в этих снах сам к себе, Яков Борисович.- „ Почему же этого раньше во мне почти никто не замечал?!!”. Он даже начинал казаться самому себе немного выше ростом. Вот он идет сквозь толпу своих восторженных поклонников, щедро раздавая направо и налево автографы и улыбки. Сборники его стихов буквально сметаются с книжных полок всех магазинов восторженными почитателями его таланта. А вот, наконец, и многолюдная пресс-конференция. Щелкают софиты фотокорреспондентов, непрерывно вспыхивая со всех сторон и озаряя его счастливое лицо с большими и добрыми глазами. Молодые почитательницы его таланта дарят ему букеты цветов, а журналисты наперебой расспрашивают о дальнейших проектах и творческих планах. Яков Борисович стоит в ярких лучах славы, приветливо помахивая всем маленькой правой ладошкой, подносит к своим губам кончики пальцев обеих рук, посылая в толпу поклонников десятки воздушных поцелуев. Ах! Какие же это были сны, дорогие читатели!!! Правда, как и все хорошее, так и сны, к сожалению, все-таки заканчивались с наступлением очередного утра.
Проснувшись, Яков Борисович блаженно потягиваясь, медленно раскрывал глаза и все еще пытался продлить и досмотреть последние виденья ночного благолепия. Сегодняшнее утро тоже не было исключением. Наконец, сбросив с ресниц остатки сладкого сна, он окончательно расплющил глаза. Рядом на подушке, мирно похрапывая, покоилось усатое лицо незабвенной Розы Аркадьевны, возвращая его с высот запредельного поэтического Парнаса в объятия каждодневной житейской прозы. Солидное тело супруги монументально возвышалось над кроватью как саркофаг египетского фараона. От саркофага веяло таким же невозмутимым спокойствием, как и от этих великих исторических памятников прошлого. Понаблюдав немного за лицом спящего фараона, которое во сне сладко почмокивало припухшими губами, Яков Борисович тихонько выскользнул из-под одеяла. На часах было все тех же семь утра, но спать уже совсем не хотелось. Годами выработанная автоматическая привычка всегда вставать в одно и то же время, до сих пор срабатывала просто безукоризненно. „Ну, чем же я не живые часы?! Петух, да и только!”- подумал он, улыбаясь. Потом, приняв душ, Соловейчик смыл с себя последние признаки сонливости. Без суеты, привычно и быстро оделся, выпил традиционную чашечку растворимого кофе с маленьким бутербродом и, взяв кастрюлю сваренной накануне похлебки для собаки, вышел в проснувшийся сад подышать свежим утренним воздухом. Стоял конец марта, и в восемь утра было уже совсем светло. С сосулек, свисающих с крыши его маленького особнячка, медленно падала мартовская капель. Весна в этом году выдалась ранняя, и воздух пока был насквозь пропитан сыростью и ожиданием настоящего весеннего тепла.
Яков Борисович вылил в миску из большой алюминиевой кастрюли похлебку для собаки. Большая красивая овчарка уже приветливо виляла хвостом. Пес подобострастно скулил, прыгал и гремел цепью, всячески выявлял свою радость и искреннее расположение к хозяину. Ну ладно, ладно, Маркиз, хватит тебе подлизываться. „Хороший, хороший мальчик, ” – ласково говорил Соловейчик, теребя густую черную шерсть ошалевшей от избытка чувств овчарки. Когда эта огромная и сильная собака была маленьким, смешным и беспомощным карапузом с очень умильной и важной мордашкой, Роза Аркадиевна без конца играла с ним как с живой плюшевой игрушкой. Она часто показывала эту кроху знакомым и, захлебываясь от восторга, говорила: „Ну, правда же, какой шикарный наш карапуз?! Нет, просто настоящий маркиз!” После того как Маркиз вымахал и превратился в здоровенную собаку, госпожа Соловейчик полностью утратила к нему всякий интерес. В свою очередь, Яков Борисович, по-прежнему, отдавал Маркизу всю теплоту и любовь своего доброго сердца. Маленький Соловейчик и большая собака продолжали оставаться и дальше неразлучными друзьями. Самое интересное то, что не Розу Аркадиевну, а именно Якова Борисовича Маркиз признавал своим настоящим хозяином, отказав в таком признании его монументальной супруге. Иногда Соловейчику казалось, что Маркиз и есть то единственное и близкое на земле родное существо, которое всегда и по-настоящему любило его просто так, преданно и бескорыстно, не требуя ничего взамен. Он один понимал Якова Борисовича и умел его внимательно слушать, наклонив свою большую голову набок, внимательно наставив чуткие острые уши и смотря в лицо хозяина своими добрыми чайного цвета глазами.
Яблони стояли в саду, грустно понурив ветки с промокшими от воды стволами, на которых еще кое-где блестели тоненькие корочки льда. Внезапно внимание Соловейчика привлекла какая-то возня у садовой калитки. Почтальонша Аня сегодня необычно рано начинала свой рабочий день и сейчас что-то вкладывала в почтовый ящик. „Здравствуйте, Анечка!”- приветливо крикнул Соловейчик знакомой девушке. „Неужели это та самая посылка?!”- с замиранием сердца подумал он. Наверное, все-таки давешний сон в руку.
- Аннушка, что это за корреспонденция?
- Какое-то уведомление Вам. Не то на бандероль, не то на посылку. Я толком не рассмотрела.
В это время Соловейчик уже летел сизокрылым голубем к почтовому ящику. Трясущимися от волнения руками он извлек из ящика долгожданное уведомление. Обратный адрес: Москва, редакция того самого журнала. Больше никаких сомнений, наконец-то свершилось чудо!!!
„Вот заодно распишитесь, пожалуйста, в получении уведомления”, - пропела ангельским голоском почтальонша, выводя его из мечтательного состояния. От глаз девушки не ускользнула его необычная взволнованность.
-Что, какая-нибудь неприятность, Яков Борисович, - спросила обеспокоенная девушка.
- Нет, Анечка, как раз наоборот, приятность, и, причем не какая-нибудь, а большая. Спасибо тебе за добрую весть.
- Пожалуйста, я рада, что весть добрая. А то, знаете, ведь всякое случается, лучше все-таки, конечно, когда добрая!
До открытия почтового отделения оставалось уже совсем немного времени, а нетерпение Соловейчика нарастало, буквально, как снежная лавина. Сегодня стрелки часов шли как-то особенно медленно. Яков Борисович уже просто не знал, куда себя деть в этом остановившемся времени. Домашний фараон, наверное, еще, сладко спал, досматривал свои последние черно-белые сны.
Соловейчик положил в карман столь долгожданное уведомление и, не в силах дальше оставаться дома, мелко перебирая ножками, быстро засеменил к почте. Погода на улице явно не отвечала сегодня столь эпохальному событию в его жизни. Серый, слякотный мартовский день, снова начинал ронять с небес редкие хлопья снега, которые лениво кружились в воздухе и медленно падали в раскисшие с утра лужи, и на толстые комья еще не до конца оттаявшей грязи. Правда, Яков Борисович совершенно не замечал этой прозы. Сердце его ликовало и усиленно стучало, казалось, чуть ли не под самым горлом. Тонкая, лирическая душа нашего героя, как будто птица падала и летела в какую-то чудную бездну, сорвавшись с головокружительной, заоблачной высоты, когда он торопливо снимал с полученной бандероли остатки оберточной бумаги.
Три пухленьких, красивых, прекрасно изданных журнала, очутились в его руках. Они вкусно пахнули свежей типографской краской и еще целым рядом каких-то специфических и особенных запахов, наверное, такими, которыми пахнет настоящее счастье. Его тонкие пальчики быстро отыскали нужные страницы, так как именно между ними была заложена сопроводительная записка главного редактора. Сейчас же, естественно, Соловейчика интересовало в первую очередь главное.
Вот именно эти два заветных разворота журнала, на которых уютно разместилась его краткая биография с портретом и небольшая, но очень теплая и доброжелательная рецензия, в которой было высказано масса трогательных комплиментов. Все это, конечно же, приятно гладило его авторское самолюбие. Со снежно-белых страниц добротной бумаги какими-то совершенно особыми глазами смотрели на Соловейчика его собственные стихи. К счастью, это уже не было сном. Внезапно что-то неожиданно екнуло под сердцем у нашего героя, и тут же предательски зачесалась пуговка его маленького носика. Большая, теплая волна едва сдерживаемой радости окатила с головы до ног его крошечную, тщедушную фигурку.
Наконец-то… Свершилось!!! Взволнованно подумал Соловейчик. Да, это были его стихи, с одной стороны так хорошо и до боли знакомые ему во всех своих мелочах и деталях, а с другой, теперь они чем-то напоминали ему дальних родственников, которые будто бы приехали к Соловейчику в новых, красивых и нарядных одеждах. Первая счастливая слеза проступила и задрожала на ресницах, медленно скатившись по щеке. Трепетное счастье приятно защекотало обожженную восторгом душу. Соловейчик еще какое-то время стоял, неподвижно замерев и как бы находясь в состоянии некоего летаргического сна, прижимая к груди только что обретенные сокровища. Вторая слеза, тоже немного подрожав на ресницах, следом за первой сорвалась вниз и тихо поползла, оставляя теплую и влажную дорожку на коже.
„Нет! Я все-таки, наверное, чего-то стою в этой жизни! ” – подумал он не без явного удовлетворения. В конце концов, стоило вытерпеть все эти дурацкие насмешки, приколы и „теории” Дарвина, ради этого мгновения. Нет, не им, а прежде самому себе, пусть даже и с опозданием, но я все-таки доказал, что Яков Борисович не пустое место, и не какая-нибудь там рыхлая и дрожащая как студень амеба, а все-таки личность!
Соловейчик задумчиво смотрел через стекло широкой витрины куда-то поверх голов спешащих прохожих, и по его маленькому детскому личику продолжали катиться крупные счастливые слезы. Мокрая и длинная, как серая нитка, улица медленно уплывала куда-то вдаль, как и вся его неприметная и небогатая на радости и приятные события жизнь, и, кажется, впервые в ней, именно сегодня, наконец-то проглянуло солнце.
24 февраля 2005 года
Лев Богданов