Другое измерение

Посвящается моим родителям,
которые всегда в меня верили
и любили

От автора
Это книга о тюрьме. Она основана на реальных событиях и самые шокирующие сцены и факты — не моя фантазия, а самая настоящая действительность. Это было, есть и, к сожалению, пока будет. Повесть можно назвать документальной, но... имена вымышлены, всякое сходство наверняка случайно, а события не всегда точны хронологически. Заранее прошу прощения у тех, кого что-то заденет или не понравится. Это не выдумка, это — жизнь. А на жизнь не обижаются...
Тюрьма...
Это страшное холодное слово...
Она никогда не связывала с ним себя. Если бы Ксении сказали, что когда-нибудь ей доведется попасть в тюрьму, она бы ни за что не поверила. Слишком далек был ее мир от того, что обрушилось на нее сейчас...
— Снимай шнурки, шарф, выкладывай все из карманов, раздевайся! — следователь посмотрела на нее в упор, и повторила раздраженно. — Раздевайся, не заставляй ждать!
В кабинете присутствовали двое понятых. Одной из них была бабушка с заплаканными глазами. Она потеряла сына и пришла в милицию подать заявление. Старушка чувствовала себя очень неуверенно, и все время оборачивалась на дверь. Вторая же, здоровая энергичная молодая бабища, видимо, не впервые присутствовала при подобных процедурах. Обязанности понятого эта женщина исполняла как интересную и приятную работу.
— Давай, раздевайся, милая, — сказала она.
Ксения все никак не могла понять, что происходит. Только что она дала подписку о невыезде, ее собирались отпустить, и вдруг — арест? Мысленно Ксения была уже дома, и с болью пыталась придумать, как объяснить, как подготовить родителей к тому, что их единственная, их любимая доченька совершила преступление, и впереди — суд…
1. САША
Ксюша росла болезненным ребенком, обожала животных и книги. Когда подросла, ее стали замечать мальчики — к шестнадцати годам Ксения незаметно для себя превратилась в яркую красивую девушку. Сейчас ей исполнилось уже девятнадцать, но в душе она оставалась той же самой наивной и доброй девочкой, немного романтичной и открытой. Она умела любить только по-настоящему, всей душой, не скрывая мысли, забывая о себе, готовая отдать жизнь за любимого. Горечь разочарований и ошибок не разучили ее верить людям.
В этот раз ее снова захлестнула сумасшедшая, неразумная любовь, заставившая ее сделать то, во что она до сих пор не верила, не могла поверить. Еще вчера она жила в нормальном мире. Жила, поглощенная своим чувством и верила только в него. Жила, стараясь не помнить моменты, когда Саша вдруг становился чужим, жестоким и циничным. Она гнала это из памяти, доказывая себе, что ее любимый не может быть таким. Он не может быть плохим, потому что любит ее, любит не меньше, чем она.
Они познакомились два месяца назад. У Ксении всегда было много знакомых парней, с ней часто пытались познакомиться на улице. Редкий парень отказался бы иметь такую подругу. Но она почему-то выбрала Сашу. Вокруг нее было полно красивых, высоких парней, надежных и добрых, а она влюбилась в какую-то невзрачную личность. Саша был невысок, — с нее ростом, кареглаз, темноволос, скуласт, с довольно приятной улыбкой. При этом не отличался ни атлетическим телосложением, ни умом, ни особым изяществом. Работал он на рынке, торговал в собственном киоске всякой дребеденью. Выпивал, курил, был не болтлив, но и не совсем молчун — обычный парень, каких сотни. Из всех ее знакомых он менее других был заинтересован в ней. Возможно, его равнодушие она приняла за независимость, чувство собственного достоинства, которые по ее мнению, должны быть присуще настоящему мужчине. Или он привлек ее так же, как может привлечь что-то недоступное, а потому и более желанное? Как бы то ни было, Ксения полюбила его.
И почти сразу же появился страх — страх потерять Сашу. Надо сказать, он и не пытался избавить Ксюшу от этого страха. Говорил, что любит, но в то же самое время всегда был недоволен ею. Ради него она стала носить платья самой нелюбимой длины — чуть-чуть выше колена, ни то ни се, а свои длинные красивые белокурые волосы завязывала в скромный хвостик. Ксюша знала, что у Саши была до нее другая девушка, которая его бросила. Он очень любил ее, и все еще не мог простить. Это она, та девушка,  носила такие юбки и такую прическу.  Иногда Ксении казалось, что, уродуя ее чужим стилем, Саша пытался создать образ, похожий на его бывшую. Но она старалась об этом не думать. Может, просто у него такой вкус. Ведь он говорит, что любит. Даже купил ей газовый баллончик и велел всегда носить его с собой. Значит, боится за нее. Ну и пусть он до сих пор так и не смог найти времени, чтобы познакомиться с ее родителями. Пусть его душа для нее абсолютные потемки. Ну и что, что ей не нравится такая длина подола, может, он просто хочет, чтобы она стала еще красивее в его глазах. А ради этого можно пойти на любые жертвы. Ради него она готова была на что угодно. Лишь бы видеть его, слышать его голос. Ради него она и сделала это.
Грабеж... Она — грабительница?.. Дико, нелепо, невероятно, но это было так.
Ему нужны были деньги, очень нужны. Чуть меньше месяца назад, в ноябре, Саша возил Ксеню в свою деревню под Куйбышевом. Там жили его родственники, и всю неделю, пока они там гостили, продолжалась дикая, буйная пьянка.
Еще в поезде Ксения сделала для себя открытие, увидев Сашин паспорт. Ее удивила пятая графа: чуваш. Она не имела понятия, чем чуваши отличаются от русских, да и не придавала этому особого значения. У Саши была совершенно русская фамилия Иванов. Внешность его тоже никак не выдавала принадлежности к какой-либо национальности. Поэтому, поудивлявшись немного, Ксюша благополучно выкинула это из головы.
В Сашиной родной деревне люди тоже оказались вполне нормальными — пили, по крайней мере, чисто по-русски, такими же объемами, если не больше. И внешне все были разными — русые, рыжие, брюнеты. Единственное, что их объединяло — рост. Все мужчины в деревне оказались не выше Ксении. И все очень много пили. Почему-то происходило это почти без закуски. Хотя кормили много и сытно, но строго три раза в день, а пьянка не прекращалась и ночью.  Непривычная к столь обильным возлияниям, на четвертый день Ксения познакомилась с белой горячкой. Ей вдруг стало плохо за столом, в жарко натопленной избе, и она вышла в сени, проветриться.
В итоге просидела там целый день. Она сидела на корточках, уставившись в затоптанный пол. Лужи от растаявшего снега,  нанесенная с обувью грязь и солома складывались в узоры, картинки, кривляющиеся и постоянно меняющиеся лица. Физиономии были по большей части незнакомые, но мелькали всякие — начиная от профиля Пушкина и заканчивая соседкой по парте в первом классе.
О Ксении, казалось, все забыли. Изредка выходил кто-нибудь, спрашивал, чего она тут сидит. В ответ слышал:
— Я потеряла…
— Что?
— Сама не знаю.
Когда стемнело, Ксюша вышла во двор.
И пожалела об этом. В неверном свете фонарей столбы вокруг ограды вдруг показались ей чьими-то зловещими силуэтами. Она замерла от страха, не в силах пошевелиться, только чувствуя, как бешено колотится сердце.
Через пять минут она все же набралась решимости и отвела взгляд. Но в тот же момент ее пронзил еще больший ужас, — под ногами у Ксении лежал труп. Разум говорил ей, что никакого трупа на самом деле нет, что ей это мерещится, но она не могла поверить — ведь мертвец выглядел так реально. Собрав все свое мужество и пересиливая панический страх, она резко присела и стала лупить руками по снегу, по тому месту, где ей привиделся труп. Она разбрасывала чистый, белый снег, и кричала сама себе: «Нет! Нет тут никаких трупов! Видишь? Видишь?» Лишь когда от снега заледенели руки, она немного пришла в себя.
Подобные галлюцинации продолжались еще около суток — она то видела крыс, то червей, и только на обратной дороге, в поезде, все прошло окончательно.
Город их встретил плохими новостями. Пока они ездили, Сашин киоск сожгли. Напарник, которому Саша на время отъезда поручил торговлю, ушел в запой и просрочил срок уплаты дани местному рэкету. Выяснилось, к тому же, что Саша успел залезть в долги перед поездкой, и теперь их нечем было отдавать.
— Возьми мои деньги, — предлагала Ксюша.
Но то ли долг был слишком велик, то ли Саше хотелось поиграть в благородство, — от ее денег он отказался.
У Ксении в декабре началась сессия. Училась она в одном из техникумов Челябинска, а жила вообще-то в области, с родителями. Сейчас, на время учебы, совсем переехала к Саше. Точнее, квартира была не его, а его отца, живущего в разводе с Сашиной матерью. Отец сильно пил и, в конце концов, попал в профилакторий для лечения от алкоголизма. Обычно Саша жил с мамой, но, раз отцовская квартира освободилась, то переехал туда, взяв с собой и Ксюшу.
Сгоревший киоск нарушил все его планы. Саша начал пропадать целыми днями. Уходя по утрам, говорил, что пошел искать работу, но в итоге возвращался вечером пьяный и злой.
— Дожил. Скоро уже пойду гоп-стопом заниматься, шапки снимать, — ворчал он.
Мысль о шапках засела у него в мозгах, стала навязчивой идеей.
Он часто недобрым словом поминал своего товарища, из-за которого сгорел киоск:
—  Этот-то … в голубой норке ходит, а убытки и не думает покрывать. Надо с него хоть шапку эту снять, что ли.
У Ксюши дома лежали три шапки — две норковые и одна песцовая. Надеясь отвлечь Сашу от больной темы, она предложила ему свои головные уборы:
— Если хочешь, продай их, я все равно шапки не ношу, не люблю просто.
Но и от этого предложения он отказался. Самое интересное, что строгие принципы не мешали Саше жить все это время на деньги Ксении.
Когда-то давно Ксюше попался в руки журнал с тестом для женщин. По его результатам можно было узнать, кто она — женщина-дочь, мать, друг, жена или любовница. Выяснилось, что Ксюша принадлежит к среднему типу: женщины-матери и друга. Там было сказано: «Если ваш любимый решит совершить преступление, то вы не только насушите для него сухарей, но и будете стоять на шухере, пока он его совершает». Тест, конечно, глупенький, но доля истины в нем была. И теперь Ксюша, убедившись, что другого выхода нет, стала думать, как помочь любимому.
Последние несколько дней он прямо заявлял:
— Пошел снимать шапки.
Но приходил снова пьяный и с пустыми руками.
Переживая за него, как-то вечером, после занятий в техникуме, она решилась:
— Я пойду с тобой.
До последней секунды ее разум сопротивлялся тому, что от нее требовалось сделать. Но ради Саши, боясь, что он исчезнет из ее жизни, она переломила себя.
2. ПРЕСТУПНИЦА
Они долго пересаживались из трамвая в трамвай, дышали сырым теплом обледеневших вагонов и высматривали в их желтом неверном свете приличную добычу. Точнее, высматривал один Саша. Ксения ничего не понимала в этом. Она не в состоянии была отличить мех норки от хонорика. К тому же сейчас она думала не об этом. У нее было очень тоскливо на душе, очень холодно и страшно.
Наконец Саша сделал выбор:
— Вон та, в бежевом пальто, — он повел глазами в сторону девушки, собирающейся выходить. — Иди за ней.
В глазах Ксении появился ужас. Она думала, что ей не придется ничего делать самой:
— А ты?
— Я за тем парнем.
Парня Ксения так и не разглядела. Трамвай остановился, девушка в норковой шапке вышла, и Ксения выскочила за ней. Саша остался в вагоне.
Ксюше было очень страшно. Она вся сжалась, но повернуть не могла. Ведь Саша на нее надеялся.
Девушка шла быстро, под ее ногами бодро поскрипывал снег. Наверное, торопилась домой после работы. Она уже приближалась к домам, большим темным девятиэтажкам, а Ксения все никак не могла решиться нагнать ее. Фонарей вокруг не было, темень да снег, безлюдно. Но только когда девушка вошла в подъезд, Ксюша прибавила шаг и заскочила следом. Девушка начала подниматься по лестнице.
Почувствовав, что еще минута и будет поздно, она подведет Сашу, Ксения не крикнула, но взмолилась:
— Извините пожалуйста, мне очень нужна ваша шапка!
Жертва обернулась. Она не испугалась, а скорее удивилась. Девушка стояла выше Ксении. Посмотрев свысока на растерянное лицо преступницы, она насмешливо произнесла:
— Иди ты на …, прошмандовка!
К этому моменту нервы Ксении были уже на пределе. Грубое слово стало последней каплей. Ее рука нашарила в кармане баллончик и, вытащив его, нажала. Ксюша никогда в жизни не пользовалась газовыми баллончиками, и не думала, что когда-то придется. Она не специально взяла  его сегодня с собой, просто он, как всегда, лежал в кармане. Ведь так хотел Саша.
Когда баллончик попался под руку, она использовала его, не успев понять, что делает. Но из-за отсутствия опыта струя газа попала в саму Ксению.
Несмотря на то, что не пострадала, от неожиданности жертва испугалась, и, сдернув с себя шапку, кинула в преступницу:
— Забирай!
Не видя ничего от слез, вызванных газом, Ксюша наощупь подобрала шапку и, засунув ее за пазуху, побежала к выходу. На улице глазам стало немного полегче, но в тот момент это казалось неважным. Надо было убежать отсюда, исчезнуть, ведь теперь она — преступница, теперь каждый может остановить ее, поймать, посадить в тюрьму. Да, она сделала это для Саши, заставила себя, — но в ту же секунду перестала себя уважать, в ту же секунду прокляла себя за сделанное.
Она бежала так, как никогда в жизни еще не бегала. Ей казалось, что она уже целую вечность бежит по этим незнакомым пустырям, мимо этих чужих домов, по обледенелым тропинкам, изредка выскакивая под редкие мертвенно-бледные фонари и испуганно, как подстреленный заяц, спеша снова в темноту. Где-то очень далеко от того места, где осталась ограбленная девушка, она наконец разрешила себе остановиться. Долго плутала в поисках дороги. В конце концов нашла остановку и, дождавшись трамвая, идущего в сторону Сашиного дома, поехала туда. Люди сочувственно смотрели на ее покрасневшие от слез глаза, а она вся сжималась от их взглядов. Они думали, что у нее беда и не ошибались. Только в этой беде была виновата она сама.
Саши дома не оказалось, ключей Ксюша не имела, ехать ей было больше некуда, да и куда она поедет такая, — преступница? Поэтому она стала ждать своего любимого. Она то выходила на улицу и до боли вглядывалась в темноту дороги, откуда он должен был показаться, то снова заходила в темный и промозглый подъезд, — погреться. Ей было страшно и стыдно держать при себе свою добычу — шапку, поэтому она засунула ее в почтовый ящик, благо шапка оказалась не формовкой, а самоделкой, легко гнулась.
На душе у нее было совершенно беспросветно. Она то плакала, сама, уже не от баллончика, то уходила в какую-то глухую тоску, от которой не могла даже плакать. Саша все не появлялся. Ксения с ужасом думала, что теперь уже никогда не будет спокойна, и всю жизнь будет бояться, что кто-то узнает. Теперь она не сможет смотреть в глаза людям, ее всегда будет сжигать дикий стыд и страшное сознание собственной непоправимой вины. Ей казалось, что все люди при виде нее начнут тыкать пальцем: «Она украла! Она преступница!» Весь город, вся страна, весь мир против нее, потому что она нарушила закон.
Час шел за часом, но Саша не приходил. Ксения совершенно замерзла, но почти не чувствовала этого. Она знала только одно — ей нужно дождаться Сашу.
Во двор въехала машина. Услышав ее шум, Ксения хотела выскочить из подъезда, но не успела открыть дверь, как дорогу ей преградил милиционер в толстом ватнике.
— Ты Ксения? — спросил он, взяв ее под локоть.
— Да, — недоуменно ответила она.
Ксюша не испугалась его появления. И не удивилась тому, что милиционер знает ее имя. Она так устала от переживаний, что не в состоянии была оценить ситуацию.
— Значит, мы за тобой.
В первую минуту она почему-то решила: «Что-то случилось с Сашей».
Она почти закричала:
— Где Саша? Что с ним? Где он? Саша жив? Что случилось?!..
Узнав, что он в машине, она так стремительно кинулась туда, что милиционер, решив, что она убегает, заорал:
— Стой! — и попытался догнать.
Она не слышала его. Ксения уже почти добежала до машины, в которой сидел Саша, еще издали пытаясь понять по его лицу, такому дорогому и близкому, что с ним, как он, что произошло за время их разлуки?
Но не успела Ксения ничего спросить, как ее одернул резкий окрик:
— Не разговаривать!
И она осеклась, словно споткнулась на бегу. Ее посадили вперед, запретив оборачиваться, и она с мучительной болью пыталась спиной почувствовать, понять, ощутить, как он, Саша, Сашенька, ее родненький, самый дорогой для нее на свете человек...
Выйдя из машины, она потеряла его из вида, и чуть не обезумела от этого.
Ее завели в дежурку и стали задавать вопросы. Но она не слышала их, а только спрашивала:
— Где Саша? Что с ним?
За те доли секунды, что она его видела, он показался ей бледным, отстраненным, с непривычно потухшим взглядом.
Ксении вдруг стали представляться всякие кошмары:
— Вы его били?!.. Скажите мне правду! Где он? Что вы с ним сделали?!..
Она не поверила, когда ей сказали, что его отпустили. Ее мозг не воспринимал слова милиционера.
— Да твой дружочек так испугался, что готов был родную мамочку сдать, а не то что тебя. Зря ты за него волнуешься. Он наговорил про тебя столько «хорошего», что не на одно дело хватит. И теперь уже спокойно дома сидит и чай пьет.
Ксения никогда не относилась с предубеждением к милиции, но то, что они говорили о Саше, никак не могло быть правдой. В данную минуту она просто возненавидела этих жестоких и равнодушных людей в форме.
Она стала машинально отвечать на их вопросы, а в голове тупо билась мысль: «Это неправда... Саша не мог».
3. НОЧЬ
Усталый дежурный привел ее в пустое темное здание, открыл кабинет и зажег настольную лампу. Свет бил в глаза. Она сразу вспомнила фильмы про сталинские времена. Ксения не видела его лица, видела только руки — он лениво чертил какие-то квадратики на бумаге. Она еще не верила, что все это ей не снится, но боль уже появилась, нахлынула, от непоправимости на глазах появились слезы. Стараясь держаться, Ксюша плакала молча. Дежурный тоже молчал; он хотел спать и не вел допрос.
Сквозь слезы она начала говорить. Говорить о том, что сделала, говорить, еще веря в любовь Саши и обеляя его, взяв всю вину на себя.
Дежурный, казалось, не слушал, и вскоре прервал ее:
— Ты утром все расскажешь. И не мне, а следователю. А у меня уже второе дежурство, устал как собака... Мне не рассказывай, видишь — я даже допрос не веду, не пишу ничего, —  он откинулся на спинку стула и опять замер.
Ксения тоже умолкла. Тишина нарушалась лишь редкими всхлипываниями, да еще время от времени, когда милиционер шевелился, скрипел стул.
Ей вдруг сильно захотелось пить. Видимо, столько выплакала слез, что произошло обезвоживание.
Она нерешительно попросила:
— У вас не будет водички? Очень пить хочется.
Дежурный открыл какой-то шкафчик или сейф — в темном углу трудно было разглядеть, — и вытащил бутылку водки, банку пива и рюмку. Из ящика стола достал шоколадку, положил перед ней.
Он начал открывать водку, когда она твердо сказала:
— Я не буду. Я хочу воды.
Дежурный остановился и почти ласково начал говорить, что ей это не повредит, ведь вон как всю трясет, хоть успокоится немного. Но она упрямо качала головой. Он продолжал настаивать, одновременно открывая бутылку и объясняя, что воды все равно нет. Налил в рюмку, и на нее противно пахнуло водкой.
У Ксении первый раз в жизни мелькнула мысль напиться до полного бесчувствия. Напиться, чтобы заглушить боль, нарастающую от непоправимости. Мысль появилась и тут же исчезла.
— Нет, — и она отодвинула рюмку.
От пива Ксения тоже отказалась и только молча съежилась на стуле.
Через час, показавшийся ей бесконечным, она снова повторила, что хочет пить.
Дежурный отстраненно махнул рукой:
— Иди во двор. Там прямо здание находится, зайдешь туда. Направо вода, налево туалет.
Ксения встала и, оставив кабинет, пошла по еле освещенному коридору с дощатым, поскрипывающим полом. Дежурный остался сидеть.
Она вышла в темный и пустой двор. С улицы через открытые ворота ярко светили фонари. Направившись прямо, как ей и сказали, она обнаружила внутри маленького вонючего помещения ободранную раковину. Вода, слава Богу, была, и Ксения напилась и умылась. Уже заходя обратно, подумала, что милиционер давал ей возможность сбежать (или специально проверял?). Но эта идея показалась ей до невозможности бессмысленной — от себя не убежишь.
Дежурный, казалось, совсем потерял интерес и позабыл о ее существовании. Он дремал, откинувшись на спинку стула.
Ксения тоже чуть не валилась с ног от нервного перенапряжения, поэтому она попросила:
— Уведите меня, пожалуйста, в ту клетку, которую я видела у вас в здании дежурной части.
Он неохотно встал:
 — Может прямо здесь, на кресле поспишь?
— Лучше там.
Он вздохнул, но все же проводил ее до «обезьянника». Решетку закрывать не стал. Почему-то вспомнилась информация, которую она когда-то слышала по телевизору. Ночные допросы в милиции в настоящее время отменены. Тогда зачем же дежурный уводил ее в кабинет?
Скорчившись на лавке в углу, Ксения моментально заснула. Сон был похож на потерю сознания — такой же глубокий и без предварительной дремы. Легла и отключилась.
Проснувшись, Ксения увидела, что решетка закрыта. А за ней, на открытом пространстве, собирается множество люди в форме, туда-сюда снуют омоновцы. На нее никто не обращал внимания. Она снова легла и попробовала уснуть.
Там, за решеткой, кто-то с властным и сердитым голосом начал вести небольшое совещание. Сквозь сон она слышала обрывки его речи:
— Слишком много стрельбы! Три трупа за одну неделю — это много...
Краем сознания Ксения пыталась уловить суть. Она успела понять, что одного подозреваемого случайно застрелили, когда он вдруг выскочил из машины и побежал. Пуля рикошетом отлетела от асфальта и попала в голову, хотя в него и не целились. А второй — мелкий спекулянт, задержанный из-за какой-то ерунды. Он, видимо, был очень эмоциональным человеком. Потому что так сильно размахивал руками, объясняясь с милиционером, составляющим протоколы, что другой, заходивший в тот момент в дежурку, принял это за нападение и убил на месте.
Ксения еще слышала, как начальник ругался, что мозги пришлось отмывать со всех стен, но вскоре опять провалилась в сон.
Очнулась она от лязга решетки. За стеной сидели мужчины, и сейчас их по очереди стал куда-то ненадолго выводить крепкий парень в свитере. Потом она узнала, что это был оперативник, оперуполномоченный работник Центрального РОВД. Закончив с мужчинами, он повел на допрос и Ксению.
Первым делом она поторопилась сказать о том, что украденная шапка до сих пор лежит в почтовом ящике. Накануне вечером Ксюша просто забыла о ней и теперь очень беспокоилась, что ее кто-нибудь найдет и заберет себе. Оперативник тут же договорился насчет машины, посадил девушку на заднее сиденье газика между двумя милиционерами и повез к Сашиному дому.
Приехали быстро. Было как-то дико возвращаться сюда. Все произошло только вчера, но с тех пор прошла вечность. Давным-давно она стояла здесь и плакала. А потом приехала машина, и все сразу стало еще хуже.
Ящики, слава Богу, никто не трогал. Шапка, немного помятая, оказалась на месте, и Ксению саму заставили вытаскивать ее под  надзором хмурых милиционеров. Так же быстро вернулись обратно. Ксения даже не успела подумать, что побывала в нескольких метрах от квартиры, в которой жила, и в которой сейчас, скорее всего, находился ее возлюбленный.
  — Ну а теперь рассказывай, — скомандовал оперативник, вернувшись в кабинет и усадив перед собой Ксюшу. Сам он примостился на краю стола.
Ксюша еще раз, почти не упоминая о Саше, рассказала всю свою историю.
Оперативник пристально смотрел ей в глаза, всем своим видом показывая, что не верит ни одному ее слову.
Ксения почувствовала панику. Она не знала, как доказать этому человеку с ясными ледяными голубыми глазами, что говорит правду. От бессилия, от невозможности пробиться через стену непонимания и неверия, она снова заплакала.
Он встал и стукнул по столу кулаком:
— Хватит из себя честную разыгрывать! Давай, выкладывай все свои дела: где, когда, с кем... У меня восемьдесят грабежей нераскрытых лежит, — он махнул рукой в сторону папок, кучей лежащих на столе. — Будешь в молчанку играть, все на тебя спишу...
Ксения закрылась ладонями, чтобы он не видел ее плачущего зареванного лица, и только вздрагивала от каждого хлесткого слова, чуть ли не в истерике повторяя:
— Я больше ничего не делала, ничего... Я даже без билета никогда не ездила... Честное слово, честное слово...
Она чувствовала, как неубедительно звучат ее слова. Ее охватило смертельное отчаяние от невозможности доказать, что она ничего не скрывает.
Через некоторое время оперативник неожиданно смягчился, дал ей стакан воды:
— Выпей, успокойся.
Он снова сел, и понимающе, проникновенно заговорил:
— Вот если бы ты сразу все рассказала, никто бы тебя и держать не стал.
Ксения не понимала:
— Я ведь и так все сразу рассказала...
Он с досадой и сожалением посмотрел на нее:
— Зачем ты этого подонка, парня своего покрываешь? Он тебя сдал со всеми потрохами. И не только тебя, кое-кого из дружков своих тоже, которые темными делишками занимались. А ты партизанку из себя строишь. Его когда взяли, он сразу все на тебя валить начал. А теперь ты здесь, а он дома сидит.
— Это неправда, — она все еще не верила.
Оперативник открыл перед ее носом какую-то папку, и она увидела до боли знакомый крупный почерк Саши.
Оперативник перехватил ее взгляд.
— Да, видишь, все тут расписал, как мог. «…Белова является организатором преступления. Она неоднократно обсуждала возможность его совершения. Я уговаривал ее не делать, но она меня не слушала... Я вообще знаю ее постольку-поскольку, не знаю, чем она занималась раньше, и какой образ жизни вела... Я сожалею, что не сумел убедить ее не совершать преступления...», — зачитал оперативник.
Ксения окаменела. С трудом, не желая того, она воспринимала правду — Саша предал ее. От боли потемнело в глазах, в горле застыл ком. Оперативник продолжал читать, выбирая самые жесткие фразы. Каждая из них звучала для нее как стук гвоздя, вбиваемого в крышку гроба. Ей показалось, что она умерла, но почему-то продолжает все еще сидеть здесь, почему-то продолжает чувствовать тупую боль, заполнившую ее всю...
— Ну что, ты все еще будешь выгораживать этого мерзавца? Не понимаю, как ты, такая красивая девчонка, могла связаться с подобным типом? — оперативник с жалостью и участием посмотрел на нее. — Давай, расскажи теперь, как все на самом деле было, не стоит такого подонка покрывать.
Она как-то безучастно, но твердо ответила:
— Его там не было, все сделала одна я.
Во взгляде оперативника вспыхнула ярость, но он тут же потушил ее. И продолжал мягко, убедительно доказывать, что ей очень выгодно рассказать о Саше все, что она знает. Оперативник говорил, что иначе ей дадут большой срок, отправят на зону, а ведь там красивым девушкам совсем не место. А вот если она поможет следствию, то на суде, если, конечно, ее вообще будут судить, для нее это окажется большим плюсом.
Но Ксении вдруг стало как-то все равно, и на нее не действовали никакие доводы.
Позже она узнала, что это обычная тактика оперуполномоченных работников; кнут и пряник, нагнетание страха и заботливость «добренького дядюшки». Только обычно они работают в паре. В этот раз, видимо, не хватило людей, и бедному оперу пришлось совмещать две роли. После этого допроса у нее было ощущение, что по ее психике проехались катком.
Ксению повели брать отпечатки пальцев и фотографировать. Милиционер брал каждый ее палец, проезжал по нему валиком с краской, и слегка поворачивая, припечатывал палец на лист бумаги. Малоприятная процедура. Эта краска не отмывалась даже с мылом и теплой водой, а уж без мыла и ледяной водой тем более.
Потом Ксению зачем-то решили снять на видеокамеру. Это было весьма унизительно. Ее поставили на фоне решеток и велели сказать фамилию, имя, отчество, адрес, год рождения, место работы, место учебы, семейное положение и т. д. Ксения чувствовала, что не все вопросы обязательны, но ничего не могла сделать. Рядом с парнем с видеокамерой столпилась куча молодых ребят, которые от всей души развлекались. Сначала Ксению сняли прямо, затем велели повернуться налево, направо, спиной, велели встать полубоком и повернуть голову из-за плеча. Команды следовали одна за другой. Но только когда Ксению попросили «крутануться на одной ножке», она не выдержала и застыла, яростно уставившись на парня с видеокамерой. Ее оставили в покое.
Позже пришла следователь, Роза Александровна, по-восточному красивая и хорошо одетая молодая женщина. Она снова взяла показания и оформила подписку о невыезде. Ксению больно резанули некоторые протокольные слова и то, что Саша назывался каким-то грязным словом «сожитель». Ей вообще казалось, что все фразы были неправильными. Написанное казенным языком, в изложении следовательницы, дело выглядело настолько ужасно, что невозможно было поверить, что это все о ней.
Цепко взглянув на одежду Ксении, — сюда обычно попадали более бедно одетые, — следователь вдруг изменила свое решение.
— В прошлом месяце у меня пропала одна подследственная с Миасса. В бега ударилась. Ты тоже не местная… Пожалуй, не буду я тебя пока отпускать. Посидишь трое суток.
4. ИЗОЛЯТОР
...И вот теперь она, пригласив понятых, собиралась составить опись и забрать у Ксении неположенные в ИВС, изоляторе временного содержания, вещи. Раньше ИВС назывался КПЗ, — камера предварительного заключения.  Впрочем, от смены названий суть не изменилась. Тем более, многие продолжали звать изолятор по старому.
В изоляторе не допускалось очень многое. Даже шнуровку нельзя было оставить в сапогах, шарф, ремень. Нельзя ничего такого, на чем задержанный мог повеситься или сделать с собой что-нибудь еще. Хотя это правило выглядело весьма несовершенно. Если уж кому-то пришло бы в голову покончить с собой, то повеситься можно было на чулках, на любом другом предмете одежды, на резинке, в конце концов; трусы-то ведь не снимали. Косметика, бижутерия, дорогие вещи, драгоценности, все железные, режущие, колющие, царапающие предметы, в том числе пилочки, часы, цепочки, зеркальца, зажигалки и т. д. — все это изымалось и выдавалось позднее родственникам арестованного.
— Раздевайся, — повторила следователь.
Ксения никак не могла поверить, что все изменилось в еще худшую сторону. Прошло уже двенадцать часов с тех пор, как начался этот кошмар, но все это время она не допускала и мысли, что дело может так обернуться. И дежурный вчера, и оперативник сегодня убедили ее, что нужно только дождаться утра. Что придет следователь, запишет показания, и Ксению отпустят. Ведь она сама во всем призналась, сама вернула то, что украла. Она не по своей воле пришла в милицию, но ведь даже не пыталась сопротивляться. И сбегать вчера не стала, хотя у нее была такая возможность. Она честна, не рецидивист, так почему же ей не верят, почему ее хотят арестовать?
Ей было очень плохо все это время. Ксения всегда считала себя сильной и не плакала на людях, даже когда от боли в душе хотелось кричать. А за эти часы она выплакала немало слез, не сумев скрыть свою слабость. Ей было очень плохо. Жизнь стала черной, не было ни одной мысли, которая не приносила бы боль. Но только сейчас ее охватило безнадежное глухое отчаяние, отчаяние того рода, от которого вскрывают вены.
— Ведь я дала подписку... Вы же сказали, что я сейчас поеду домой, — угасающим голосом заговорила она, напряженно и умоляюще глядя в глаза следовательнице.
Но ответ был суров и безжалостен:
— Ничего с тобой не сделается, посидишь трое суток, поумнеешь.
— Нет! Отпустите меня! Отпустите ради всего святого! Я ведь не убегу, я ведь вам объясняла, что не могу убежать от родителей, от техникума... Я просто не могу!.. — бессвязно повторяла Ксения, стараясь сдержать слезы.
— Хватит спектакли устраивать! — прикрикнула следователь. — Раздевайся!
Ксению как будто со всего маху ударило громадной волной, сбило с ног, отчаяние рвало душу диким криком:
— Нет! Нет! Простите меня, простите! Отпустите меня, ради родителей, ради мамы отпустите! Ради мамы не забирайте меня сейчас, что угодно, что угодно, только чтобы мама не знала... Отпустите меня, ради бога, отпустите!.. — она рухнула на колени.
— А ты думала о матери, когда шла на преступление? Маму вспомнила... А ну прекрати истерику!..
Ксения билась на полу, умоляла, просила, заклинала... Слезы душили ее, она закрыла лицо руками и кричала:
— Простите меня! Ради бога, простите меня!..
Одна из понятых, бабушка, сказала:
— Не могу смотреть на такие измывательства, — и вышла.
Вторая понятая, молодая баба, с непонятно кому адресованной улыбкой принялась энергично рыться в Ксениных вещах.
Следователь тоже оказалась не из слабонервных. Ей, видимо, было не привыкать к такому. Всем своим видом показывая, как надоел ей этот концерт, она вышла за дверь и позвала дежурного. Тот вошел и присутствовал все время, пока снимали, описывали и  забирали все запрещенные вещи.
В Ксении произошел какой-то надлом, она перестала воспринимать происходящее. Она замкнулась в своей боли и равнодушно, словно со стороны, наблюдала, как с нее стаскивают одежду, прощупывают подкладку, выворачивают карманы.
После этого следовательница ненадолго задержалась. Словно на секунду сжалившись, произнесла:
— Я ничего пока не сообщу твоим родителям. Через три дня ты им сама все объяснишь. А также на работе и в техникуме. Пока посиди, подумай.
Дежурный снова увел Ксению вниз, в клетку части.
Ее рассудок блокировал все чувства, иначе бы она сошла с ума. Она автоматически села на лавку, стала смотреть в заплеванный пол, потом очутилась в газике с охраной по бокам, и все это время в мозгах пульсировала мысль: «Не верю, не верю, не верю... Это сон, это сон, это сон... Все сейчас кончится... Этого не может быть... Это сон, это сон...»
Но все происходящее было реальностью. Понимание этого все яснее и отчетливее заполняло душу, превращая жизнь в сказку с невеселым концом. Ксения не знала, что этот ад только начинается и, возможно, это незнание было ее счастьем...
Из окна газика она видела знакомые улицы, магазины, дома. Но они казались ей чужими, как другая планета. Грязные дороги, грязные тротуары, грязный снег. Хотя было только начало декабря, но снег уже потерял свой цвет. Спешащие куда-то люди, проезжающие машины, — все это казалось ей неестественным, диким. Как может город жить так же, как прежде, когда ее мир остановился в стоп-кадре и все в нем замерло от боли?..
Машина въехала в какой-то двор. Открылись и закрылись мертвенно-серые ворота. Некоторое время они стояли, затем машина оказалась у самого входа. Сначала выскочил один милиционер, затем вышла она, следом за ней вылез второй охранник. Ксения шла, ничего не видя, заторможенно, и только от сердитого окрика «Быстрей!» ускорила шаги. Но идти пришлось совсем недолго, ее резко остановили.
Принимающий милиционер посмотрел в какие-то бумаги, которые ему передали, потом оглядел ее с ног до головы и весело удивился:
— Ишь ты, грабительница!.. Да тебя саму грабить надо!..
Действительно, в натуральной шубе, модных дорогих сапогах, высокая, худенькая, с заплаканным нежным лицом, ярко-голубыми от слез глазами и светлыми, слегка вьющимися волосами, она никак не походила на преступницу, скорее на жертву.
— Как же тебя сюда занесло, милая? Чего тебе не хватало? — добродушно допытывался милиционер. — Куда ее? — спросил он у кого-то. Услышав в ответ, — В пятнадцатую! — он повел Ксению по длинному мрачному коридору.
Она не могла понять и принять его веселый тон. Но он был первым за все это время, кто заговорил с ней не как с отъявленной преступницей, а по-человечески, как с глупой непутевой девчонкой. Сама не зная почему, она вдруг опять чуть не заплакала. Замерзшая душа готова была оттаять от любого доброго слова.
— Я любила его, — сказала она этому чужому человеку в форме.
Сказала первый раз о своей любви в прошедшем времени. Сказала, хотя никому не нужно было знать, что творится у нее на душе. Даже этому веселому милиционеру.
Он наверняка успел повидать столько чужого горя, что просто физически не мог жалеть всех и сочувствовать каждому. У него уже, видимо, выработался иммунитет на человеческую боль.
И он продолжал говорить весело, как будто не заметил ее слез:
— Ты его любила, а он, такой-сякой, тебя не любил, да? Ты его любила, а он оказался козлом? Ну что ж с того? Все мужики козлы. Все правильно, исключений не бывает...
Он довел ее до конца коридора и, гремя ключами, стал открывать дверь камеры. Она с ужасом смотрела на эту железную непробиваемую дверь, не желая думать, что сейчас она захлопнется за ней, закроет дорогу в обычный мир, закроет навсегда. Дверь походила на дверь сейфа, только с глазком. В отличие от тех, что прорезают в дверях квартир, этот глазок был заметно больше, и возможность в него заглянуть имелась только у тех, кто находился снаружи. В середине двери обозначался железный квадрат, тоже с замками. В тот момент Ксюша не поняла, что это и зачем нужно.
Дверь распахнулась. Ксения шагнула в помещение, которое даже после неяркого света в коридоре казалось погребом. «Сейф» за ней с грохотом закрылся, залязгали замки.
Когда глаза немного привыкли к слабому освещению, Ксения стала различать окружающую обстановку. Камера была метра три в ширину и метра четыре в длину. Прямо слева от входа, боком к нему, в углу, на возвышении, находилось облицованное плиткой сооружение со ступеньками, над грязной дырой которого свисали ржавые трубы. С большим трудом, разве что в насмешку, все это можно было назвать туалетом.
Раньше Ксения полагала, что тюремный жаргон существовал потому, что отбывавшие наказание хотели чем-то выделиться среди прочих людей и поэтому придумали свой, понятный только им самим язык. И только сейчас до нее дошло, что просто невозможно назвать то, что она видит, привычными, человеческими названиями, — это выглядело бы нелепостью, ложью, дикостью, жестокой насмешкой, — это была обстановка другого мира и она требовала других имен.
Ксения поняла, что объект, выполняющий здесь функции туалета, являлся тем, что называется парашей. Ее первый раз не покоробило это слово — оно было естественным в этой обстановке.
Этот «туалет» больше открывал, чем закрывал. Всё всегда должно происходить на виду у всех. Невозможно даже на секунду укрыться от чужих глаз, побыть в одиночестве. К этому нельзя было привыкнуть, а поначалу вообще просто шокировало. Маленький барьерчик отгораживал парашу от раковины. За ней, намертво прикрепленный к стене, находился маленький железный стол, окруженный грубыми лавками. Вдоль правой стены тянулись четыре полки в два яруса наподобие вагонных, но железные и наглухо вмонтированные в бетон.
В этот момент в углу что-то зашевелилось. На одной из нижних полок сидела, прищуриваясь, проснувшаяся женщина и нашаривала ногой тапочки. Ксения вообще имела мало представления о женщинах-преступницах. Ксюша считала, что такие, как она сама — случайные здесь люди. А основная масса — это просто нелюди, изуверки, садистки, в которых не осталось ничего не то что женского, но и вообще человеческого.
Ксении стало немного не по себе. Стало как-то не очень приятно находиться в закрытом помещении наедине с одним из этих созданий. Но она пересилила себя. Поздоровавшись, смело прошла вперед, расстегнула шубу, и села на вторую нижнюю полку.
Женщина, все так же щурясь, встала и, шаркая ногами, прошла к раковине.
— Привет, — вяло поздоровалась она в ответ. — Интересно, будет ли сегодня прогулка? Вроде сегодня хорошая смена… Ты голодна? Скоро будет ужин.
Ксения не могла понять — неужели в такой момент, в такой ситуации и такой обстановке можно интересоваться настолько мелкими, незначительными вещами? Неужели эта женщина не чувствует отчаяния? Неужели ей не так же плохо, как Ксении? Как можно вообще спокойно относиться к тому, что тебя лишили всех прав, в том числе и права выбора? Лишили возможности куда-то идти, вообще действовать, желать? Подавили волю железной и бесчувственной силой? Решили все, не считаясь с тобой, ограничили, закрыли, спрятали. Отобрали самое дорогое — свободу?
Ксению просто разрывало на части от невозможности выйти, от того, что там, на воле, у нее осталось столько несделанных дел, сессия в техникуме, работа, родители, наконец! При мысли о родителях становилось совсем плохо.
Она больше всего на свете ненавидела ограничение во всех его проявлениях — как моральное, так и физическое. Ксения не терпела его. У нее были свои ограничения, свои правила и права, которые она считала верными с общечеловеческой точки зрения и которые она старалась неукоснительно выполнять. Грабеж являлся, разумеется, нарушением всех правил, в том числе и ее собственных. Но все равно такое наказание, как арест, казалось ей неправильным, несправедливым, нечестным. Ведь Ксюша, даже совершая преступление, была честна, не прятала лицо. И когда ее взяли, ничего не скрывала. Почему же ей не поверили? Почему лишили того, без чего она не представляла жизни, — ее свободы, ее воли? Для нее и раньше это было самым важным в жизни. Часто болея, она ненавидела болезни, обрекающие на бездействие, ограничивающие желания, диктующие нетерпимый для нее образ жизни. Еще не выздоровев, сразу же, как только становилось немного легче, она всегда торопилась снова включится в жизнь. А сейчас было хуже самой страшной болезни, гораздо хуже. Так как от нее самой абсолютно ничего не зависело. Ее насильно зачеркнули, выключили, исключили из мира, из настоящей жизни. Какой бы тяжелой и плохой она не была, но там была жизнь, а здесь — только боль и ожидание.
5. КАТЯ
Соседка по камере, казалось, так не считала, и была недовольна лишь тем, что ее не вовремя разбудили — раньше ужина.
— Меня Катя зовут, — наконец-то решила представиться она. — Я тут одна, так что можешь занимать любую шконку из оставшихся.
— Что такое шконка?
Женщина усмехнулась:
— Я тоже полгода назад такая же была. Ничего не знала… Шконка — это то, на чем здесь спят.
Ксения приняла и это название. Действительно, не назовешь же эту железную полку кроватью?
К удивлению Ксюши, женщина оказалась совсем не похожа на преступницу в ее понимании, да и одета была неплохо. Черты лица совсем не зверские, а скорее даже интеллигентные. Встретив Катерину на улице, ее можно было принять за секретаря в каком-нибудь офисе, врача или преподавателя. Ей исполнилось тридцать, но выглядела она моложе. Было заметно, что женщина тщательно следит за своей внешностью. У нее даже здесь, в камере, имелась целая коллекция различной косметики и кремов для ухода за кожей. Этому Ксения удивилась. У нее-то самой все отобрали. Удивилась она и тому, что у Кати хранилось множество пузырьков с лекарствами и раствором для линз: именно из-за линз женщина и щурилась все время. Хотя у любого человека при таком освещении начинали болеть глаза.
В коридоре что-то захлопало, задвигалось, зазвенели жестяные тарелки. Неожиданно громко лязгнуло и в их камере. Открылось железное откидное окошечко в двери. Настолько маленькое, — голову не высунуть, и так низко расположенное, что приходилось стоять перед ним в неудобной позе, согнувшись.
Катя подскочила к двери сразу же, как открылось окошко, и приняла железные миски, переданные в камеру чьими-то руками. Дали хлеб. Ксения подумала, что этому окошечку очень подходит имя кормушка и не очень удивилась, узнав, что именно так оно и называется.
— Принесите, пожалуйста, еще чаю и ложку сахара для новенькой! — стала просить Катя.
— Положено только утром.
— Но она уже после обеда сюда попала… Пожалуйста!
Смена действительно оказалась добрая. Через некоторое время кормушка снова открылась: принесли чай и сахар.
Катя засуетилась. Вытащила откуда-то соль, завернутую в бумагу, и бережно, словно большую драгоценность, положила на стол. Попробовав суп, который только по цвету напоминал борщ, о вкусе не стоит и говорить, Ксения поняла, почему соль здесь ценят на вес золота. В супе ее не было совсем. К своему собственному удивлению, она сама не заметила, как съела все и еще осталась голодной. Она так и не сумела привыкнуть к постоянному чувству голода, которое сейчас пришло впервые и уже больше ее не оставляло.
Ксения хотела положить сахар в чай, но вовремя передумала, сопоставив маленькую ложечку сахара с большой кружкой чая. Такая порция не позволила бы даже чуть-чуть подсластить воду. Она последовала примеру Кати: высыпала сахар на кусок хлеба, разровняла равномерно по всей поверхности и слегка смочила сверху чаем, чтобы сахар растворился и пропитал хлеб.
— Это называется тюремное пирожное, — усмехнулась Катя. — Пользуется на тюрьме большим успехом.
 Катя не курила, и Ксения пожалела, что не взяла вчера с собой пачку пополнее. Она давно уже не могла избавиться от этой дурной привычки, а здесь вообще постоянно хотелось курить. Докуривая последнюю сигарету возле окна, Ксюша попыталась понять предназначение этого маленького квадрата в стене, закрытого различными решетками. Света он не давал никакого. С большим трудом можно было понять, что за этим «окном» почти вплотную, на расстоянии в несколько сантиметров, находится кирпичная стена. Откуда-то доносился лай собак. Ксения просто не могла себе представить такого психа, который бы попробовал отсюда сбежать.
Катя зазвякала своими пузырьками, и Ксения снова вспомнила, что сюда нельзя ничего стеклянного. У сокамерницы также не отобрали шарф, зеркальце, пилочку, — все это выглядело весьма странно.
Катя перехватила недоумевающий взгляд девушки:
— Для меня сделали исключение, так как я жду этапа во Владивосток. У меня серьезное дело, хищение государственного имущества в особо крупных размерах, статья девяносто третья прим. Я завела кучу фиктивных фирм по всей стране, в том числе и во Владивостоке, где меня и будут судить. Наворовала у государства не один миллиард, — похвасталась она и тут стала сожалеть о собственной глупости. — Знала ведь, что в розыске, да пожадничала. Хотела забрать деньги с еще одного счета уже в Челябинске. А потом свалить за границу. Тут меня и взяли.
 Ксения не могла не ответить откровенностью на откровенность, и тоже рассказала, что привело ее в это место. Выложила все без утайки. В том числе и о некрасивой роли Саши в этой истории.
Катя очень заинтересовалась. Она сочувствовала, утешала, давала советы; в общем, принимала самое живое участие в беседе.
— Правильно, что ты парня своего решила отмазать. Одному меньше дают, чем за групповое.
Потом снова вспомнила свою жизнь на воле:
— А ведь мусора не все еще про меня знают, — Катя лукаво улыбнулась. — За мной числится еще куча квартирных афер. В Москве у меня три фирмы остались. А мой близкий друг в прошлом году ваш главный магазин — Торговый центр ограбил. Золота в ювелирных отделах столько взял, что теперь на всю жизнь хватит.
Ксения больше ничего и в самом деле не совершала, поэтому ей не о чем было откровенничать в обмен. Но молчать не хотелось. И она заговорила о своей жизни, родителях, учебе.
— Неужели это и в самом деле твой первый грабеж? — перебила ее немного заскучавшая Катя.
— Правда. Я даже дорогу только на красный свет всегда переходила.
Ксения хотела было продолжить разговор, но женщина потеряла всякий интерес и стала укладываться спать.
Перед сном она вдруг сочла нужным предостеречь Ксению:
— Будь осторожнее. На тюрьме, да и здесь, очень много уток, подсадных. Все, что ты им скажешь, они передают мусорам, оперативникам. Нельзя доверять людям. Запомни это. Следи за каждой своей фразой. Всегда помни, что любое твое слово могут услышать чужие уши. Ты слишком доверчивая и откровенная, а здесь нужно все свои мысли держать про себя. Запомни, — этих кумушек полно, и они будут рады настучать на тебя.
— Но зачем им это нужно? — не поняла Ксения.
— Орден им за это дадут, — насмешливо ответила Катя. — А если серьезно, то, наверное, они надеются таким путем зарекомендовать себя с хорошей стороны у правоохранительных органов. Облегчить свою участь. Очень не хотят сидеть, на свободу стремятся, вот и рады доносить. Готовы на что угодно, лишь бы их отпустили. Менты умеют людей обрабатывать, им это выгодно. Нет ни одного человека, у которого бы не было своего слабого места. Вот они на это и давят. Практически из любого можно сделать стукача.
— Нет! Этого не может быть! — возмущенно запротестовала Ксения. — У меня тоже есть слабое место — это мои родители. Я знаю, как им плохо без меня. Но неужели ты думаешь, что им будет лучше, если ради них я стану доносчицей?! Ведь это предательство! Неужели они меня для того растили, чтобы я стала предательницей?! Да зачем им вообще тогда нужна такая дочь? Лучше уж совсем не иметь дочери, чем такую, которая даже себя перестала уважать, — Ксюша осеклась, подумав, что эти слова удивительно подходят к ее теперешней ситуации, но все же продолжила. — Невозможно построить счастье на горе других, за их счет. Да как потом вообще можно жить на свете? Нет, ты не права, далеко не из каждого можно сделать стукача. Наоборот, мне кажется, что мало на свете таких подонков, которые могут стучать.
— Какая ты еще девочка. Может быть, ты даже думаешь, что в мире вообще больше хороших людей, чем плохих? — с иронией спросила Катя.
— А как же может быть иначе?! — с жаром ответила Ксения. — Как же вообще можно жить, если не верить в лучшее!? Ведь тогда это не жизнь, а медленное умирание!
— Жаль мне тебя. Может, со временем убедишься, что я права, — закончила разговор Катя, и отвернулась к стене. — Спокойной ночи!
Дома Ксения часто мучилась от бессонницы. Иногда не могла уснуть целыми сутками. Когда выспаться было совершенно необходимо, например, перед экзаменами, прибегала к помощи снотворного. Здесь же, постелив матрас на железную шконку, не раздеваясь и прикрывшись сверху шубой, она моментально уснула. Провалилась в крепкий, спасительный, без сновидений сон. Состояние стресса, в котором она находилась, отнимало слишком много сил.
Утро началось с того, что Кате дали швабру, и она помыла пол в камере.
Ксения еще дремала до тех пор, пока соседка не стала трясти ее за плечо:
— Вставай! Проверка! Вставай скорее!
Ксения никак не могла понять, зачем она должна становится у стенки по стойке смирно, и рапортовать свою фамилию, имя, отчество. Она не могла понять, зачем их пересчитывать. Ведь в глазок и так видно, что обе на месте, никуда не делись и ничего с собой не сделали.
Но она уже научилась подчиняться правилам. Потому что чувствовала за ними огромную железную машину, которая сомнет ее, если она попадет под колеса. Ксения не боялась пропасть, исчезнуть, умереть. Но не хотела уходить просто так, бессмысленно, без цели и особых причин. Она не собиралась сопротивляться, спорить и что-то доказывать, не имея для этого достаточно веских оснований. У нее не возникало желания ругаться с милиционерами только потому, что они — милиционеры. Она знала, что не бывает плохих профессий, есть просто плохие и хорошие люди, которые как могут выполняют свою работу. Она не стала бы молчать, если бы посчитала, что кто-либо, в форме или нет, без разницы, поступает несправедливо. Но пока правда была не на ее стороне. Она виновата, она совершила преступление, поэтому она должна подчиняться. Хотя это оказалось трудно. И поначалу все в ней бунтовало от мысли, что она вынуждена идти туда и делать то, чего не хочет.
Началась проверка, загромыхали железные двери камер. Открылась дверь и у них. В камеру вошло несколько человек. Один стоял у двери, еще несколько остались в коридоре. Ксения почему-то растерялась и забыла, что нужно громко и четко произнести свою фамилию. За что заслужила сердитый взгляд милиционера, стоявшего впереди. Затем он включил фонарик и обошел всю камеру, высвечивая темные углы и пространство под шконками. Осмотр был весьма поверхностным, для галочки, хотя Катя рассказывала, что здесь время от времени без предупреждения устраивают настоящие обыски, так называемые шмоны. В таких случаях все переворачивают вверх дном, роются в вещах, осматривают каждую подозрительную щелочку в стенах, обыскивают и самих задержанных.
После проверки время как будто остановилось.
— Тут всегда так в воскресенье. Никто никуда не вызывается, никого не увозят, а привозят только тех, кого только что взяли, — сказала Катя.
 Ксения очень хотела курить. Сигареты давно кончились, и взять их было абсолютно негде.
— Попроси у мужиков из соседней камеры, — предложила соседка.
— Как?
— Я сама не пробовала, но видела, как одна девчонка делала, которую из тюрьмы сюда привозили к следователю. Нужно постучать по столу кружкой, потом плотно прижать кружку к столу донышком, вжаться в нее ртом и, закрыв руками, кричать как в рупор. Ответ можно услышать, если прижмешься к кружке ухом. В камере звук будет не громкий, глухой, но я все равно послежу за глазком, чтобы дежурный не застал. Есть и второй способ. Нужно перекрыть воду и склониться над дырой в параше. Так слышно еще лучше.
Хотя Катя говорила, что второй способ удобней, он показался Ксении каким-то не эстетичным, и она стала стучать кружкой по столу. Ей почти сразу ответил стук в том же ритме. Слышимость была ужасная, и она здорово измучилась, пытаясь объяснить, что именно ей нужно. В соседней камере мужикам, видимо, тоже надоело, и они решили попробовать по-другому.
Ксения сначала немного испугалась, когда вдруг за ее спиной, из параши, раздался гулкий голос:
— Говори! Эй, пятнадцатая камера, говори! Слушаю!
Ксения подскочила к дыре и сказала, что у нее совсем нет сигарет.
Ей ответили:
— Сигарет надо? Сейчас загоним. Пока немного, сколько есть. Если завтра передадут кому-то из нас, то еще отправим.
Ксения услышала, как в соседней камере стали стучать в дверь, звать дежурного.
Тот долго не подходил, наконец, хлопнула кормушка:
— Что кричите? Чего хотели?
Последовали невнятные объяснения. Кормушка у соседей закрылась и через несколько секунд открылась в женской камере. В руках дежурного была пачка «Астры». На глазах у Ксении он ее вскрыл, вытащил сигареты, тщательно просмотрел и прощупал каждую из них, заглянул в пустую коробку и только после этого передал сигареты Ксении. Страж порядка даже не спросил, откуда мужики знают, что ей нужны сигареты. И почему она не спрашивает, кто их передал. Перестукиваться с другой камерой было нарушением, но, как говорится, не пойман — не вор. Раз не застали ее разговаривающей, значит, нет никакого смысла вообще спрашивать.
В течение дня Ксения не раз беседовала с соседней камерой. Точнее с одним из ее обитателей, с тем, кто передал сигареты. Звали его Славой. Возраст его перевалил за сорок, за плечами имел четыре судимости, а сейчас обвинялся сразу по пяти статьям. Когда он стал называть номера статей и объяснять, что означает каждая из них, Ксения просто ужаснулась: убийство, грабеж, нанесение тяжких телесных повреждений и тому подобный кошмар.
Катя заметила реакцию Ксюши:
— Это только здесь они все такие добренькие. А попадись ты им на воле, я тебе не позавидую. У них за решеткой закон такой — считается западло не помочь женщине. Это называется грев, подогревать. Только смотри, будь осторожнее. Ведь за этот грев с тебя могут и спросить. Ты будешь в долгу.
— В каком смысле спросить? — не поняла девушка.
— В самом простом, женском. На тюрьме это называется случка.
— Неужели это официально разрешено? Это же все-таки тюрьма, — никак не могла взять в толк Ксюша.
— Ты или правда дурочка, или притворяешься, — засмеялась Катя. — Разумеется, это нарушение. Но везде найдутся люди, которым нетрудно обойти любые законы и нарушить любые правила.
Воскресенье тянулось бесконечно. Невозможно было определить сколько времени. Единственными ориентирами являлись завтрак, обед и ужин. Ксении здорово действовало на нервы ее положение. Казалось, она зависла в воздухе, в пустоте, и, как не дергайся, ничего не изменишь. Ей очень трудно было ждать. Она и раньше не умела и не любила ждать, от бессмысленной потери времени душу начинало вытягивать калеными щипцами. Каждая минута здесь казалась ей вечностью.
У нее было ощущение человека, опаздывающего на поезд или самолет. Когда видишь, что отправление через пять минут, а ты застрял в пробке и еще очень далеко до вокзала. К тому же никак не зажигается зеленый свет. И ты стоишь, ты ждешь, ты не хочешь верить, не хочешь понимать, что опоздал. И только мечтаешь о чуде, которое поможет успеть, и перенесет тебя на вокзал в мгновение ока. Потому что тебе нужно именно на этот поезд, именно на этот.
От такого ощущения безнадежного опаздывания становилось муторно на душе. Хотелось бегать по камере или колотиться в дверь, требовать, просить, чтобы отпустили. Но это было глупо. И Ксения смиряла себя, заставляла спокойно лежать и не думать об уходящем времени.
Она нашла в углу старые газеты и попыталась читать. Но слабый свет заставлял держать газету у самых глаз, и те скоро начали слезиться. С Катей тоже говорить не хотелось, да и не о чем больше было.
После обеда Катю выводили из камеры на кухню, чтобы она помыла тарелки. Ксюше подобное даже не предлагали, хотя она сейчас была бы рада любой работе, чтобы отвлечься от размышлений. Трое суток с момента ее задержания истекало в ночь с понедельника на вторник. Но в ночное или даже вечернее время никого не отпускали, поэтому приходилось ждать вторника. Ксения поняла, что если она не сможет научиться отвлекаться от мыслей, то до этого дня просто сойдет с ума. Нужно было как-то переждать, перетерпеть оставшееся время. Ксения заставила себя не думать о том, что в первую очередь нужно сделать на свободе. Старалась забыть о сессии, которая сейчас идет в техникуме. Запретила себе представлять, что скажет родителям, как  вообще будет дальше жить. От каждой мысли о доме, о свободе становилось невыносимо больно. Опять накатывало ощущение, что она опаздывает и ничего не может сделать. Необходимо было отвлечься.
Ксения сконцентрировала все свои мысли только на том, что ее окружает, только на этой секунде. Только на том, что происходило или должно произойти в данный момент. Например, она стала гадать, что дадут на ужин. Этому также способствовало чувство неутихающего голода, возникшее еще вчера. Думая об ужине, она просто нестерпимо захотела есть. Вспомнила об остатке хлеба, и с удовольствием, не торопясь и растягивая удовольствие, поела его с солью. Подобные мысли действительно помогали. Гораздо легче стать животным. Не думать ни о чем, а просто ждать, когда тебя накормят, когда все решат за тебя. Она снова будет мыслить, снова превратится в человека, но не раньше, чем ее отпустят. А здесь, чтобы выжить, дождаться и не сойти с ума, надо было стать существом с атрофированным разумом. Ксения теперь поняла Катю. Та тоже научилась отключаться от мыслей. И ждать только неизменного, только того, что точно должно было произойти.
Перед сном они опять разговорились.
— Никогда не думала, что попаду в тюрьму, — вздохнула Ксюша.
— В нашей стране от тюрьмы да от сумы… У каждого, наверное, есть не один знакомый или родственник, который сидел. А вообще-то в тюрьму ты еще не попала, это только изолятор.
— В тюрьме, наверное, еще хуже…
— Почему? Туда передачи разрешают, иногда даже свидания с родными, на работу там можно попроситься. Да и вообще там более обжитое место — здесь-то все временные, сегодня тут, завтра там, — а в тюрьме годами сидят.
— Все равно страшно, мне кажется.
— И там люди живут, — Катя зевнула. — Ладно, пора спать, завтра могут вызвать.
6. УТКА
Понедельник оказался днем, более богатым на события. С утра к ним посадили новенькую, женщину лет сорока. Того типа, когда не сразу поймешь, какого пола этот человек. Она была в спортивных штанах застиранного цвета, мужском свитере, валенках, шали и старом мужском полупальто. Ее опухшее лицо говорило о том, что она любит выпить. Звали ее Зина.
— Да у нас дрова кончились, в своем доме живем ведь. С мужем и братом евоным, Мишкой, ночью на фабрику полезли. Там у них доски ненужные брошены, вот мы и взяли малость. По пути мешки каки-то еще прихватили пустые. Вот и вся кража. Повезли на санках. А тут сторожиха проснулась, милицию вызвала.
Несмотря на внешность, она оказалась несудимой, и Катя уверила, что Зину обязательно отпустят. Та очень обрадовалась и много раз подобострастно переспрашивала об этом Катю.
— Точно, да, значит, не посадят?
 Катерине и без этого не особо нравилось общаться со столь деградирующей личностью, а теперь и подавно. Катя стала игнорировать Зину, обращалась к ней только в случае необходимости. А когда о чем-нибудь говорила, то всеми силами старалась показать, что разговаривает исключительно с Ксенией. Девушке было неудобно от этого. Тем более Зина, намного старше по возрасту, и к ней относилась подобострастно, смотрела в рот, во всем поддакивала. Дело было еще в том, что Зина тоже курила, а сигарет не имела. Ксюша, разумеется, поделила оставшиеся и половину отдала Зине.
Ближе к обеду Ксению вызвали. Приехала следователь и опять задавала те же самые вопросы. До этого Катя сказала Ксении, что та правильно поступила, выгораживая Сашу: за групповое преступление, по сговору, больше дают. Ксюше были чужды подобные мысли. Она продолжала брать все на себя только потому, что иное казалось ей предательством. Пусть он сам ее предал, но это не означало, что она должна стать такой же в отношении него, отомстить ему. Поступив так, она перестала бы себя уважать.
К обеду с тюрьмы привезли еще одну женщину, полную, хорошо одетую. Следствие по ее делу шло уже давно. И должно было продлиться не меньше года. Из тюрьмы ее привозили сюда, как и остальных, когда следователь вызывал на допрос,  очную ставку или опознание.
Катя очень доброжелательно отнеслась к новоприбывшей, особенно когда узнала, что у них одна и та же статья. Она пыталась разговориться с ней, шутила и смеялась, словно встретила старую знакомую. Но женщина из тюрьмы была немногословна. Назвав свое имя — Людмила, и профессию — бухгалтер, она перестала отвечать на вопросы. А вскоре села на лавку, загородившись газетой, хотя читать в тусклом свете лампы было нелегко. Катя замолчала.
В камере воцарилась тишина. Зина и бухгалтерша сидели на лавках возле стола. Катя стала укладываться спать. Взбив подушку, она легла головой к шконке Ксюши, и отвернулась. Девушка тоже решила подремать. Так было легче убить время. Она закинула руку за голову и стала бездумно смотреть на тусклую электролампочку над дверью, стремясь не потерять то ленивое покойное состояние, которое приходит перед сном. Краем глаза она вдруг увидела, что Люда резко и бесшумно отодвинула лист газеты от лица и делает ей какие-то знаки. Ксения быстро повернулась и уставилась на бухгалтершу.
Та, показывая на спящую Катю, изо всех сил, одними губами повторяла единственное слово:
— УТКА! УТКА! УТКА!..
Затем она приложила палец к губам, приказав девушке молчать о том, что ей стало известно. В этот момент Катя зашевелилась и повернулась к ним лицом. Бухгалтерша снова приняла прежнюю позу и закрылась газетой.
У Ксюши мигом прошел сон. Она просто не могла поверить, что та, которая выпрашивала для нее чай и сахар у дежурных, та, что сумела спасти ее от отчаяния в первые минуты и предупреждала об утках, сама оказалась подсадной. Ксения старалась думать разумно. Ведь человека можно обвинить в чем угодно. Вот только кому это нужно в данной ситуации? Бухгалтерша казалась серьезной женщиной, чувствовалось, что она не привыкла бросаться словами, тем более такими. Напрашивался единственный вывод — Катя действительно стукачка, и этому есть весомые доказательства. Нужно просто дождаться удобного момента для разговора с бухгалтершей и попросить объяснений. А пока молчать и делать вид, что ничего не случилось, чтобы Катя не догадалась.
Через час Катю зачем-то вызвали. Не то на прогулку, не то к врачу, не то на кухню, мыть посуду.
Едва за ней закрылась дверь, Люда многозначительно спросила Ксению, кивнув в сторону ушедшей женщины:
— И часто ее так выводят?
— При мне второй раз.
— Да, это и есть та, о которой сейчас все говорят на тюрьме. Ее должны выводить хотя бы раз в сутки. Разумеется, под разными предлогами. Ей ведь как-то нужно передавать то, что она узнает от нас.
7. ГОРЗДРАВ
Дело Люды оказалось очень известным: она работала главным бухгалтером челябинского горздрава. У нее было много подельников, то есть соучастников, а точнее — подельниц. Они не один год жили за счет государства, причем делали это столь осторожно, что все ревизии проходили гладко. Кроме последней…
На деньги горздрава вся группа объехала немало стран. Только в Америке не успели побывать. Летом 1992 года они все вместе отдыхали на Черном море и купили там яхту на день рождения одной из подельниц, — кладовщицы Клары. Сама Люда имела пять автомобилей, не считая служебного транспорта. На день рождения своей младшей, двенадцатилетней дочери в мае 1993 года бухгалтерша подарила колье и серьги с брильянтами на сумму шестьдесят пять миллионов.
Сейчас Клара была в розыске. Чуть только запахло жаренным, она сняла деньги с тех счетов, которые не успели закрыть, и скрылась. Говорили, что она поехала в Германию. Кроме Люды, в тюрьме по этому делу сидели еще две главных участницы, Юля и Нина.
— Против Нины не было очевидных фактов, что она тоже замешана в этом деле. Только догадки и косвенные признаки, — рассказывала бухгалтерша. — Не предъявив обвинения, Нину не могли больше держать под арестом. Ее должны были отпустить домой, хотя были почти уверены, что она виновна. Напоследок решили испробовать еще один способ. Пересадили из тесной, переполненной женской камеры напротив (Ксения только сейчас узнала о существовании другой камеры) в эту, где сидела одна Катя, а перед этим запугали как могли. Мол, мы все и так знаем, пойдешь паровозом,  светит тебе лет десять как минимум. Разумеется, никто не сказал, что по закону у них нет права держать ее дольше завтрашнего утра…
…Нина упорно от всего отказывалась и держалась твердо. Но когда пришла в камеру, расплакалась, подумала о детях, о семье. Ей показалось, что этот ад уже никогда не кончится, ее уже не отпустят. Катя была рядом, успокаивала, утешала, хотела как-то помочь. Неожиданно Катю вызвали, и она ненадолго оставила Нину плакать в одиночестве. Вернулась женщина повеселевшая и сразу поделилась с Ниной своей радостью: ее, Катю, должны отпустить домой! Родные и друзья собрали деньги, внесли залог, так что на суд она придет из дома, а не из камеры. Но Катя не могла бросить в беде подругу по несчастью. Она предложила свои услуги в качестве «связного». Обещала пронести, хорошо спрятав, любую записку или письмо Нины к родным, а самое важное передать на словах. Не удивительно, что Нина потеряла голову. Еще бы, такая возможность, скорее всего, ей больше никогда не представится.
Нина не доверяла даже адвокатам. Знала, что если она напишет что-нибудь родным, то каждое ее слово будет пристально изучаться и расшифровываться. А тут — такая милая интеллигентная женщина, такая понимающая, идет на волю и предлагает ей написать родным! Нина сразу села писать, — Катю могли отпустить в любую минуту.
Если бы все не кончилось так трагично, то выглядело бы как в анекдоте — кроме многочисленных просьб не переживать и держаться, после приветов всем родным, после завершающего: «Очень скучаю по вам. Целую, мама Нина», женщина сделала приписку для брата. А в ней подробно объяснила «где деньги лежат». Спрятала она их настолько хорошо, что вся милиция до сих пор не могла найти. Конечно, она не велела рыть в саду под яблоней, место точное не указала. Не настолько она доверяла Кате, чтобы через нее передавать такие сведения. Вдруг украдет. Но изложила так, чтобы брат догадался, где лежит то, что она копила в течение нескольких лет, внешне живя сравнительно скромно. Кроме того, в записке Нина учила, что именно нужно говорить, если будут спрашивать, кого из тех, кого пока даже не подозревают, следует предупредить, чтобы они легли на дно, и какой версии им следует придерживаться, если на них все же выйдут... В общем, Нина от души написала, написала все, о чем так долго молчала и даже то, о чем ее и не спрашивали и в чем не подозревали.
Вскоре Катю вызвали. А через несколько часов Нине предъявили санкцию на арест, подписанную прокурором. Когда же она спросила, какие основания для ее ареста, дежурный посмотрел на нее с жалостью и брезгливостью, как на дурочку:
— Основания есть, успокойся! Сама себе срок повесила...
В тот же день ничего не понимающую Нину увезли на тюрьму. Точнее — в СИЗО 70/1, следственный изолятор № 1, однерку. В городе имелась еще и тройка — СИЗО 70/3; туда обычно сажали приезжих.
Попав в «карантинку», карантинную камеру, куда всегда сначала помещают новичков, Нина все еще не могла понять истинную причину своего ареста. Показаний против нее вроде бы никто не давал, компрометирующих документов не существовало в природе, сама она ни в чем не призналась.
И только на второй день, когда по какому-то недосмотру милицейской службы с того же изолятора и камеры привезли девчонку, арестованную чуть позже Нины, кое-что прояснилось. Ни о чем не подозревая, девчонка рассказывала о своих впечатлениях. В том числе и о соседке по камере, милой интеллигентной женщине Насте, очень веселой и общительной. Нина с ужасом узнавала в этом портрете ту, которой она так безоглядно доверилась. Не желая верить, она задала девчонке несколько вопросов, в надежде услышать ответы, которые опровергнут ее подозрения.
Девчонка охотно говорила:
— Нет, Настя даже не помышляет о воле, у нее слишком серьезное дело. С самого начала ей сказали, что не отпустят ни под залог, ни под расписку... Тем более она ждет этапа в Ростов-на-Дону, там ее будут судить, там и будут решать, отпустить до суда или нет... Да, она хорошо одета, волосы каштановые. Да, до плеч. Да, все время прищуривается, она ведь носит линзы... А что, вы ее тоже знаете?..
Нина не смогла ответить. Все закрутилось перед глазами, и она потеряла сознание. Вечером ей стало очень плохо, начало отказывать сердце. До самого утра девчонки стучали в дверь камеры, требуя вызвать врача. Нина действительно умирала. Никто не спал в ту ночь, никто не курил, стремясь оставить воздух как можно более свежим. Вспомнили все народные методы лечения, у кого-то нашлась таблетка валидола. Так протянули до утра, уже не веря, что врач придет и Нина выживет.
Перед проверкой появилась медсестра. Сказала через кормушку, не заходя в камеру:
— Необходим полный покой, — и ушла.
А у Нины и так был полный покой. Ее парализовало на правую сторону, и она не вставала еще не один месяц.
Люда говорила, Ксения слушала, и все замеченные странности, как например, обилие стеклянных пузырьков и тому подобного, а кроме того — Катина уверенность в том, что из каждого человека можно сделать стукача, естественным образом вписывались в общую картину. Девушка стала долго и мучительно вспоминать, что именно она рассказывала Кате о себе и своем преступлении. Ведь все можно истолковать в превратном смысле. Хуже всего было то, что Ксюша подробно рассказала об участии Саши, хотя до этого в милиции ее никак не могли заставить или уговорить это сделать.
Бухгалтерша заметила тревогу в глазах Ксении:
— Я как заметила, что ты с ней душу нараспашку держишь, сразу поняла, что ты не в курсе и надо тебя предупредить. Вообще-то эту Катю посадили, чтобы нас подловить, у нас очень серьезное дело, шумное, денежное. Ей даже для легенды ту же статью, что у нас, сделали. Чтобы ей легче было с нами контакт найти и общий язык, втереться в доверие. А тебя к ней подсунули просто так, на всякий случай: ты — слишком мелкая добыча для нее. Если она тебя раскрутит — хорошо, если нет — никто винить не будет, она и так уже хорошо поработала.
Забрякали двери, вернулась Катя. Предупреждающе взглянув напоследок на Ксюшу, бухгалтерша сразу умолкла. Зина вообще всю беседу не открывала рта, только понимающе кивала и в нужных местах сочувствовала. Никто не подал вида, что беседа шла о Кате. Остаток дня прошел в молчании, прерываемом редкими фразами.
8. ОЧНАЯ СТАВКА
На следующее утро, во вторник, Ксения проснулась рано. Сегодня ее должны были отпустить. Она прислушивалась ко всем звукам в коридоре, но вслед за шагами дежурного открывались двери других камер. О ней, казалось, все забыли.
Уже после обеда, когда ждать стало совсем невмоготу, ее, наконец, вызвала следователь. Сначала Ксюша не поняла, зачем в кабинете сидит кто-то еще, кроме Розы Александровны. Но еще со спины, не видя лица, почувствовала. К ней пришло до боли жгучее узнавание — Саша.
Следователь решила устроить очную ставку. Первым начала допрашивать Сашу, попросив девушку сохранять молчание. Ксения посмотрела на своего бывшего возлюбленного, но он отвел взгляд. Глаза его лихорадочно забегали, ища на чем бы остановиться. Ксения просто ощутила, как в нем трусливо, гаденько, мелкой дрожью трясется то, что у него вместо души.
Она с грустью и презрением сказала:
— Какой же ты подонок. И какая же я дура, что связалась с таким.
Саша ничего не ответил, только взглянул на следовательницу, словно напоминая, что Ксении запретили разговаривать. Но Роза Александровна сделала вид, что ничего не слышала и приступила к допросу.
Сначала неловко, а затем все уверенней и наглее, Саша стал лгать. Лгать даже в мелочах. Даже там, где не нужно. Все фразы были построены по-бумажному, по-канцелярски, и в его произношении звучали дико и неестественно.
Ксения не могла на него глядеть. Сидела, отвернувшись в сторону.
— ...Белова угрожала мне газовым баллончиком, если я не помогу ей в совершении преступления...
В этом месте его речи она все же не выдержала, с болью и гневом взглянула на него.
Саша почувствовал, невольно посмотрел в ответ, и тут же сбился, споткнулся, быстро отвел глаза. Он сжался еще больше и даже, как это ни дико, покраснел.
Ксении было неприятно его видеть, и она снова уставилась в пол. За тот небольшой промежуток времени, который она провела здесь, у нее уже успела появиться плохая привычка часами, ни о чем не думая, тупо смотреть в пол остановившимся взглядом.
Саша все еще молчал, сбившись. Следователь дописала последние слова Саши и теперь ожидала продолжения. Он чувствовал, что его ждут, хотел что-то сказать, но не решался. В нем шла какая-то напряженная борьба.
Молчание становилось все тягостнее.
Наконец он глубоко вздохнул, опустил глаза и очень тихо произнес:
— Все было не так. Ксюша не виновата, это была моя идея.
Ксения замерла, думая, что ослышалась. Следовательница внимательно и пытливо смотрела на Сашу. Однако, по-видимому, от него такое признание потребовало всех его сил и мужества, и теперь они сразу кончились. Было заметно, что, не успев сказать, Саша уже пожалел об этом. И теперь пытался придумать, как бы опять вернуться на ту позицию, которой придерживался до этого.
Следователь спросила:
— А как же было на самом деле?
Последние остатки чести и храбрости улетучились совсем. Он начал мямлить, что не так выразился, что хотел сказать совсем другое, что вообще не при чем, это все она...
Роза Александровна ничего не писала. Со все возрастающим негодованием и отвращением она молча смотрела на него. Затем брезгливо бросила, оборвав его бессвязную речь:
— Неужели ты еще можешь называться мужчиной после этого?!.. Ты действительно подонок...
Саша так и не поднял головы. Он еще сильнее сжался и даже, кажется, перестал дышать.
А следователь, как будто ничего не произошло, снова перешла на официальный тон, и перешла к допросу Ксении. Она задавала те же вопросы, что и раньше. Но теперь ее черные глаза не горели недоверием и гневом. В них было понимание и даже сочувствие. Хотя барьер разности положений оставался.
Ксения отвечала точно так же, как и до этого, ни словом не упоминая о Саше. Краем глаза она заметила его удивленный, недоверчивый и непонимающий взгляд, но никак не отреагировала. И в душе не возникло никаких эмоций. Всеми чувствами снова владели тупая боль и безразличие одновременно.
Очная ставка закончилась, и следователь сказала Ксении:
— У меня для тебя две новости, одна плохая, другая лучше. Я, как и обещала, никуда не сообщала о том, где ты, и в чем тебя обвиняют. Но твоя мама потеряла тебя, начала искать и спросила у него, — следователь кивнула в сторону Саши. — А он все расписал в лучшем виде, даже еще почище, чем нам. В общем, могу себе представить, что вчера пережила твоя мать. Я, как могла, ее успокоила, но после его стараний это оказалось трудно. Твоей маме было очень плохо.
У Ксении потемнело в глазах. Ей показалось, что обрушился мир. Единственное, что не давало ей расслабиться и утонуть в своем отчаянии, единственное, ради чего она берегла свои силы, единственное, ради чего пошла бы на любые муки и смерть без ропота, — лишь бы мама с папой ничего не знали и не страдали. Она и от адвоката-то отказалась не только для того, чтобы наказать себя еще больше, но и чтобы родным не пришлось платить за ее ошибки. Единственная мысль, которая ее поддерживала, не давала сломаться, была мыслью о том, что если она сейчас перетерпит, перенесет всю боль сама, то родители не узнают, не будут мучиться, переживать. Они узнают правду, но уже потом, позже, когда у нее самой не будет разрываться душа от боли, и она сможет их утешить, успокоить, доказать на деле, что выросла достойной дочерью, что они не зря потратили свою любовь и заботу, что не зря прожили жизнь. Но только не сейчас, пока она тут и не может быть рядом с ними,  только не от чужих и злых людей, только не от человека, у которого нет чести и совести, а есть только трусость и подлость, только не от Саши. Но они узнали, узнали именно от него, узнали именно тогда, когда она была здесь, а не с ними. Ксения просто физически чувствовала, какой это удар для них, какая боль живет сейчас в их душах. Эта боль сомнет их, уничтожит, она может убить, может сломать. Она заберет все силы и заполнит сердце.
Ксения словно почувствовала эту боль. Ее скрутило в комок, из невидящих глаз катились слезы, а губы повторяли как заклинание, как молитву:
— Мамочка, мамочка, родненькая моя мамочка, мама, мамочка...
Ее всю трясло крупной дрожью. Она не могла остановиться, не могла произнести или даже подумать что-то другое. Она потеряла всякий контроль над своими чувствами. Только боль, невыносимая боль, выворачивала ее наизнанку, росла, ширилась, разрывала грудь. Ксения, как в бреду, ничего не видела и не слышала.
Придерживая ее за плечи, ставшие похожими на сломанные крылья птицы, дежурный довел девушку до камеры, открыл дверь. Она ничего не видела своими ослепшими от слез глазами, боль забрала все силы и Ксюша обязательно рухнула бы, если бы ее не поддержали сокамерницы.
— Что случилось? Что произошло?.. — взволнованно спрашивали они, стараясь успокоить, утешить, пытаясь вытереть слезы.
— Мама, мама узнала, мама, мамочка моя, мама... — пыталась сказать Ксения омертвевшими губами.
Бухгалтерша облегченно произнесла:
— А я уж думала, тебя в тюрьму решили посадить. Ничего, это не так страшно, мама все равно бы когда-нибудь узнала. Ты выйдешь и ее успокоишь. Не переживай, не плачь, все будет хорошо. Гораздо хуже, если в тюрьму отправят.
Ксения не могла принять это утешение. Для нее было бы намного легче что угодно пережить самой. Она бы согласилась провести в тюрьме или в любом другом ужасном месте хоть всю жизнь, если бы от этого не страдали родители, если бы она могла это скрыть, что-нибудь придумать, только чтобы они ничего не знали, ничего.
А сейчас уже ничего нельзя исправить. Случилось худшее, что могло случиться. По крайней мере, именно для Ксении это — самое тяжелое. До этого у нее была надежда, что жизнь еще не совсем нарушена, что многое останется прежним, и это будет поддерживать ее. А теперь боль и напоминание о ней, стыд, — все это будет постоянно рядом, а не только в душе. Боль будет эхом возвращаться отовсюду, боль будет в глазах матери, отца, в горьких морщинках их лиц и ранних седых волосах. Горе родителей гораздо тяжелее, чем любое ее горе, любая боль родителей гораздо больнее, чем своя.
Ксению все еще била крупная дрожь. Она пыталась остановить ее, но не могла, сидела, сжавшись, и молча плакала. Попытки женщин хоть чуть-чуть расшевелить ее, отвлечь были бесполезны. Ее остановившиеся глаза смотрели, казалось,  в темноту угла, но на самом деле она ничего не видела, ее взгляд был устремлен внутрь, — туда, где чернотой разливалась боль.
Катя, в конце концов, не выдержала. Стала рыться в своих пузырьках, выбрала один и, добавив воды, накапала в кружку. Ксения автоматически это выпила.
— Тебе обязательно нужно поспать. Хоть немножко.
Не успели еще высохнуть следы слез, как глаза Ксении стали закрываться, и она уснула. Во сне всхлипывала, стонала, спала беспокойно и совсем недолго. От сна ее боль как бы отяжелела, стала глухой. Но в то же время сон помог ей. Теперь она могла думать. Теперь у нее были силы сдерживать свою боль.
Хлопнула кормушка.
— Белова!
Она подошла. Ей дали расписаться в какой-то бумаге. Роспись подтверждала ознакомление Ксении с тем, что прокурор дал санкцию на ее арест.
Ксения подписала бумагу машинально, не читая, ее мысли были заняты другим.
Зато женщины поняли сразу:
— В тюрьму тебя...
Ксению как-то не ужаснула эта новость. Она даже не удивилась, что следователь опять нарушила свое обещание отпустить ее. Девушка находилась в таком состоянии, что уже ничего не могло еще больше омрачить ее жизнь, наступил предел.
Ксения стала собираться, хотя Люда оказала, что повезут не раньше ужина.
Она немного удивилась, заметив на своей шконке пакет со знакомом рисунком. Оказалось, что его принес дежурный, когда привел ее от следователя. Видимо, это мама на скорую руку собрала все самое необходимое на первое время. У Ксении не хватало сил посмотреть, что там. Так тяжело видеть родные, домашние вещи в подобной обстановке.
Она пожалела, что интересовалась тюрьмой до этого, спрашивала об этом у Кати. Сейчас ей казалось, что этим интересом, этими вопросами она привлекла к себе именно такой поворот событий. Ксюша не считала себя суеверной. Но эти стены заставляли верить во все самое дикое даже тех, кто с детства рос абсолютным материалистом. Нельзя сказать, что Ксении было так плохо, что не имело разницы, где находиться, — в тюрьме или на КПЗ. Ей очень не хотелось в тюрьму. От одного этого слова веяло серой, мрачной безнадежностью, вечным ожиданием, холодом, железом и камнем. Представлялась мертвая громада, которая уже не отпустит, если попадешь в ее власть. Тюрьма казалась другим миром, миром горя, слез и волчьих законов. Изолятор тоже был адом, но адом уже известным, а поэтому не таким страшным. Ксении очень не хотелось в тюрьму. Она не знала, что ее там ждет, а неизвестность всегда страшнее. Она чувствовала свою беспомощность, невозможность что-либо изменить. Силы уже давно кончились, а испытания даже не думали прекращаться. Наоборот, с каждым часом они разрастались, все становилось еще хуже, хотя до этого казалось, что хуже больше быть не может.
Желая немного успокоить Ксению, бухгалтерша стала говорить:
— В тюрьме лучше, чем здесь. Там и свет немного поярче, и постирать можно, чай скипятить. Раз в неделю в баню водят. Кстати, когда тебя привезут, можешь туда попроситься, хотя сегодня не женский банный день. Если там есть вода, тебя сводят, — Люда пыталась хоть чем-то облегчить жизнь этой бледной как смерть девочке. — Я тебя не зову в нашу сто шестьдесят девятую камеру, хотя мне там неплохо. Я там уже прижилась, девчонки как родные стали. Но контингент там такой, что лучше тебе в другую камеру проситься. А сначала тебя в карантинку посадят, сто семидесятую, семь-ноль, это через стену от нас. Если что нужно будет, так ты стучи и зови меня, — Люду Ильменко.
Ксения не могла понять, как вообще можно в местах наподобие тюрьмы или изолятора жить хотя бы малое время? Как можно стирать, радоваться бане и прочим вещам? Ведь эти понятия были такими домашними и совсем не вязались с окружающей обстановкой.
Неожиданно Ксению вывели, — понадобилось еще раз снять отпечатки пальцев. Затем ее вернули в камеру, но просидела она там недолго. Люда ошибалась, говоря, что Ксению обязательно покормят до отправки. Девушку забрали с вещами перед самым ужином.
9. ТЮРЬМА
Из камеры напротив вывели еще одну женщину; заплаканную, худенькую и в очках. Это была одна из подельниц Люды по делу горздрава — Юля. Бухгалтерша рассказывала, что у Юли дома остался маленький ребенок, а муж, лишившись супруги, совершенно растерялся, расклеился. Не знал, чем кормить, чем лечить сынишку, ежечасно звонил матери и испуганным голосом просил совета.
Ксению вместе с этой женщиной быстрым шагом прогнали по коридору, остановив только на секунду, чтобы спросить фамилию, имя, отчество и статью. С последним вышла заминка. Ксюша просто не знала номера статьи, по которой ее обвиняют.
Милиционер заглянул в бумаги и укоризненно произнес:
— Сто сорок пятая у тебя, часть вторая. Запомни на всю жизнь, — он покачал головой. — Надо же, собственной статьи не знают!..
Прямо у входа стояла машина; им помогли залезть. Ксению посадили первую.
— Садись в стакан, — ей указали на какое-то странное сооружение, напоминающее железный шкафчик.
Стоять там было невозможно, и Ксения опустилась на лавочку, пытаясь сообразить, куда девать ноги. Сидя на этой лавке, она почти касалась лицом двери. Еще больше она удивилась, когда туда же запихнули Юлю.
— Да вы что, тут и без меня тесно! — пыталась протестовать женщина.
— В этот стаканчик при желании семь человек влезает. И ты войдешь.
Ксения в это не поверила: они вдвоем еле помещались. В верхней части стаканчика торчала лампочка, но с ней что-то случилось и им пришлось ехать в полной темноте.
Машину трясло, было очень холодно и тесно. Время от времени они тормозили, и каждый раз Ксении казалось, что уже приехали. Дорога была бесконечно долгой.
Когда, наконец, машина остановилась окончательно, и женщин стали выводить, Ксения заметила то, чего не разглядела при посадке в машину. По левую сторону от входа пространство было отгорожено решетками и поделено на две клетки. В них сидели мужчины. Отовсюду из темноты глядели глаза, мужики были напиханы как огурцы в бочке. Казалось, сейчас их держит только решетка, а если откроют дверь, то они оттуда просто выпадут.
Женщин снова повели быстрым шагом. Электрический свет, грязный, выложенный плиткой пол, каменные, наполовину обшарпанные, неопределенного цвета стены, решетки, поставленные вместо дверей на каждые несколько метров коридора, усталые, злые, абсолютно чужие милиционеры, снующие туда-сюда — все это было каким-то не настоящим и одновременно реальным, как нескончаемый, до боли ясный и пугающий кошмарный сон. Она устала ждать, когда же этот сон, наконец, кончится, и на смену ожиданию пришло тягостное, изматывающее чувство безнадежности.
Ксении вдруг первый раз показалось, что так было всегда. Что в целом мире не существует ничего, кроме света электроламп, каменных стен и железных решеток. Ей чудилось, что все это уже было, а сейчас повторяется, и будет повторяться до тех пор, пока она не умрет. Ксения уже перестала верить, что кроме этой тюрьмы есть что-то еще. Когда вдруг нечаянно вспоминался техникум или дом, она не могла понять, откуда у нее взялись такие мысли. Они были слабыми, как уходящая память о сне.
Женщин посадили в длинную и узкую предварительную камеру, называемую превраткой. Она оказалась настолько узка, что можно было упереться руками в стены. Прямо у дверей размещалась параша. Она засорилась, и в ней кисла куча мусора. Вдоль стен тянулись узенькие лавочки. Сами стены выглядели жутко. Создавалось впечатление, что щебенку смешали с цементом и известкой, а затем этой массой покрыли стены. Причем ляпали так грубо, словно старались, чтобы даже сантиметра ровной поверхности не вышло. Сидя на лавке, Ксения даже через шубу ощущала все неровности, впивавшиеся ей в спину. Так было специально задумано, чтобы заключенные не могли ничего написать на стенах. Но это не всех останавливало. С трудом можно было разглядеть, а при желании даже разобрать, многочисленные «наскальные надписи».
Устав сидеть после двух часов бесплодного ожидания, Ксения решила изучить настенные послания. На такой фактуре, да еще при таком подвальном освещении читать было не легко, но даже то, что она разобрала, ни о чем ей не говорило. В основном там перечислялись имена, прозвища, статьи и номера каких-то «хат». Многие сообщали дату своего суда, срок и куда отправляют. Присутствовали здесь и угрозы, и клятвы в вечной дружбе, попадались также обычные надписи типа: «Я люблю Васю».
Снова залязгала замками дверь. Этот звук всегда бил по нервам своей неожиданностью. Ожидание мгновенно вырастало до самого пика, испуганная надежда и страх перед неизвестностью, — что сейчас скажут? что сейчас будет? — еще хуже или почти так же?
Юля пояснила:
— Сейчас будут шмонать.
Их вывели по очереди. Шмонала сердитая женщина в форме. У Ксении обыскали всю одежду, перетрясли содержимое пакета и ощупали ее саму. Затем милиционерша проверила превратку, где они сидели, и закрыла их снова.
Через полчаса Юлю увели. Тех, кто возвращается в тюрьму, всегда уводили первыми, а новеньких почему-то держали дольше.
Ксения осталась одна, и каждая секунда была вечностью, так как она не переставала ждать, что вот-вот за ней зайдут, вот-вот загромыхает дверь. Но время шло, никто не приходил, казалось, все забыли о ее существовании.
Спустя несколько часов за ней, наконец, пришли. Ксения вовремя вспомнила совет бухгалтерши попроситься в баню, и сразу сказала выведшей ее женщине, что ей нужно помыться. Несколько ночей в изоляторе Ксюша спала, не раздеваясь, и сейчас чувствовала себя невыносимо грязной.
Женщина недовольно нахмурилась.
— Сейчас уже будет отбой. У нас нет времени, — но потом все же спросила. — Пяти минут тебе хватит, чтобы принять душ?
Услышав утвердительный ответ, она бегом погнала Ксению за собой. Бесконечные, полутемные или освещенные болезненно ярким светом коридоры, многочисленные лестницы и двери, двери, двери... Через каждые несколько шагов женщина тормозила, открывала решетки, и бежала дальше.
— Захлапывай за собой! Сильней! — приказала она, не оборачиваясь.
Ксения со всей силы хлопала очередной решеткой, и всякий раз она с грохотом лязгала, намертво отделяя каждый пролет. Ксюша подумала, что не хотела бы остаться здесь одна. Она бы до смерти бродила по этому лабиринту, так как не могла найти отличий.
Дежурная по-прежнему бежала на несколько шагов впереди, изредка оборачиваясь и покрикивая:
— Быстрей!
Вскоре они спустились в сырой и дурно пахнущий подвал. По влажным стенам стекали капли воды, на мокром бетонном полу часто попадались довольно глубокие лужи.
Неожиданно оказалось, что уже пришли. В помещении, куда они вошли, было еще сырее и намного жарче, чем в подвале. Распаренный усатый мужик сказал, что вода есть, принес откуда-то малюсенький кусочек мыла и показал на одну из дверей.
— Я закрывать не буду, но надо поторопиться, — сказала дежурная.
Ксения быстро разделась за первой дверью, оставив одежду на полке. За следующей дверью находился душ. Точнее просто труба у потолка, из шести ответвлений которой шла горячая, но вполне терпимая вода.
Ксюша подскользнулась и чуть не упала на осклизлом полу. Чтобы удержаться, попыталась схватиться за дверь. Но рукам стало больно, и она снова, на этот раз от неожиданности, чуть не потеряла равновесие. Оказалось, что дверь, тоже с кормушкой, но без глазка, была отделана с внутренней стороны листом железа. Причем не обычным листом, а полностью пробитым гвоздями. Эти выпуклости с рваными краями дыр и представляли собой поверхность двери. Железо настолько часто пробили, что даже площадь подушечки пальца не могла найти ровного, без зазубрин места. Случайно прислонившись, можно было пораниться, а уж стучать совсем нельзя.
Ксения недолго разглядывала эту дверь. Она помнила, что у нее мало времени. Пытаясь увидеть себя в мутном толстом стекле, которое занимало одну из стен и, по всей вероятности, служило зеркалом, Ксения очень быстро помылась и выскочила из душа. Надевать несвежую одежду на мокрое, чистое и разгоряченное тело оказалось не очень приятно, но другого варианта не предвиделось.
Она так быстро помылась, что дежурная немного удивилась. Однако скорость не убавила, и Ксения вновь почти бежала следом за ней. На несколько секунд они выскочили на улицу, точнее во внутренний двор тюрьмы, который им нужно было пересечь. Ксения успела поднять глаза к темному небу, увидеть холодные звезды, вдохнуть одуряюще чистого, морозного, свежего воздуха, но они тут же снова нырнули в какую-то дверь. И опять решетки, лестницы, коридоры... На этот раз путь оказался недолог.
Когда они подходили, зазвенели какие-то жуткие звонки, но Ксения находилась в таком состоянии, что почти не обратила на это внимания.
Зато ведущая ее женщина в форме еще сильней ускорила шаги:
— Это отбой.
 Навстречу им вышла другая женщина, симпатичная маленькая блондиночка, тоже в форме. Она улыбнулась Ксении, чему та немало удивилась, и повела к какой-то двери в темном коридоре.
Возясь с замками, она доброжелательно спросила Ксению:
— Не малолетка? Взрослая?
Ксения не могла себе представить, что ее можно принять за несовершеннолетнюю, ведь ей уже девятнадцать, и отрицательно замотала головой:
— Нет, я взрослая!
По-прежнему улыбаясь, дежурная открыла дверь камеры.
Не представляя, что ее там ждет, и стараясь подавить неприятное, похожее на страх ощущение в душе, Ксения решительно шагнула в камеру. Дверь за ней тут же захлопнулась.
10. ОБИТАТЕЛИ СЕМЬ-НОЛЬ
Свет тут действительно оказался поярче, чем в КПЗ. Но не сильнее лампочки в подъезде. Читать и здесь нелегко. В первую минуту Ксении померещилось, что она попала в общественный туалет. Причем вокзальный, один из самых грязных и запущенных. Электролампа в защитной сетке из толстых ржавых железных прутьев, железный и тоже ржавый ребристый потолок, давно небеленые стены в желто-коричневых потеках от никотина и других испарений, облупленная краска на неопределенного цвета панелях, грязный серый цементный пол, параша с полуотбитой грязной плиткой слева от входа, невыносимая вонь, насыщенная дымом сигарет и «ароматами» туалета, и, как нелепость среди всего этого — стол с лавками и шесть шконок, по две у каждой стены, слева, справа и прямо, в два яруса. От всего этого веяло таким убожеством, что казалось, даже самый последний, самый опустившийся человек почувствует к подобному месту отвращение.
Ксения еще не успела прийти в себя от вида окружающей обстановки, как вдруг заметила двух приближающихся к ней существ, и ей стало совсем плохо. Она еле удержалась от того, чтобы не закрыть глаза. Ей вдруг показалось, что она попала в фильм ужасов, только монстры из него существуют на самом деле. Действительно, этой парочке можно было хорошо сэкономить на гриме, снимаясь в кошмарном кино. Ксения раньше и не подозревала, что люди могут так страшно, так отвратительно выглядеть.
Одно из этих существ было довольно высоким, с неправдоподобно широкими, но безвольными покатыми плечами. Живот выглядел как вспухший, надувшийся до максимума мешок. Особенно по сравнению с как бы усохшими ногами, настолько кривыми, что это замечалось даже в давно полинявшем и отвисшем трико. Верх от этого костюма пострадал еще больше, стершись на локтях до дыр. Хотя это сильное преуменьшение. Точнее будет сказать, что внешняя сторона рукавов отсутствовала от плеч до запястий. Жидкие, очень жидкие волосы, настолько жидкие, что вначале казалось, что их вообще нет, стянутые сзади аптечной резинкой, имели какой-то мышиный со светло-рыжим оттенком цвет. Но самым худшим было то, что венчало короткую, сырого цвета шею. Голова была без преувеличений уродлива. Огромная, как какой-то болезненный нарост, словно совсем не имеющая челюсти и расширяющаяся  вверх, отчего казалась еще тяжелее, она завершалась толстым бычьим лбом, нависающим над плоским лицом. По краям лица виднелись узкие щелочки, до невозможности широко расставленные — глаза. Мощный нос и абсолютное отсутствие рта. Хотя, наверное, он все же был, просто даже намек на него как-то не улавливался. Кожа рыхлая, болезненно белая, мертвая, вздутая, сырая. Казалось, что это не человек, а какой-то могильный червь или слизень, выращенный до огромных размеров.
Чудовище подошло ближе, и Ксения почувствовала удушающую, тошнотворную вонь, нахлынувшую на нее. Она слегка отвернулась и попыталась унять дурноту.
Второе существо, очень мелкое и шустрое, чрезвычайно походило на обезьянку, мартышку из цирка. То же выражение маленьких, близко посаженных карих глазок, быстро моргающих и живых, те же суетливые жесты и движения. Существо улыбнулось, и Ксения ужаснулась вновь: улыбка открыла черный провал рта, в котором виднелись лишь два клыка по краям верхней челюсти. Больше зубов не наблюдалось.
Но Ксения не успела что-либо подумать, так как в камере была еще и третья жительница. Когда открыли дверь, она сидела на параше и оправлялась.
Привстав оттуда, она командным тоном спросила Ксению:
— Бельевые есть?
Мысли Ксении лихорадочно заметались. Она не могла понять, о чем ее спрашивают. Но вопрос требовал ответа, и она решилась:
— Нет! Бельевых нет! …А что это такое?
— Это вши. Бельевые вши, — ответила «командирша», зашуршав бумагой. Затем пояснила. — Они в швах одежды живут и в матрасах. Кроме прожарки ничего не поможет, — авторитетно заявила она, слезая с толчка и застегивая короткие джинсы.
Тут ее озарила еще одна идея, и она снова строго уставилась на Ксению:
— А головных у тебя нет?
— Нет у меня никаких! — Ксению даже передернуло от омерзения, когда она представила подобную нечисть.
«Командирша», казалось, удовлетворилась ответом, и дружелюбно улыбнулась:
— Меня Оля зовут, а этих двух... — Ольга грубо выругалась, указав на своих соседок, — Марина и Аня. Они вокзальные.
Мариной оказалась та, что была похожа на обезьянку, а Аней более крупная. Марина вернулась и села на лавку, на самый краешек, а Аня все еще стояла у входа и разглядывала Ксению, глупо улыбаясь.
Ксюша осмотрелась. Увидев, что нижняя шконка в середине за столом свободна, прошла туда и села, скинув шубу.
Аня подошла поближе и вдруг заговорила низким хриплым голосом:
— Ух, ты, какой мех! — она потянулась погладить шубу рукой.
— Убери лапы, ты, синь вокзальная! — прикрикнула вовремя заметившая Ольга.
Рука Ани отдернулась, словно от ожога. Она села на лавку рядом с Мариной и замолкла.
— Ты с ними не цацкайся, — доброжелательно заговорила Ольга с Ксенией. — Это обиженки. Их из всех хат ломят. Здесь терпеть приходится потому, что больше деваться им некуда, только в карцер на общее положение...
— А мы уже были в карцере, — сипя до невозможности, заявила Аня. Ее голос напоминал мужской. — Там очень холодно, и в параше живут здоровенные крысы, которые по ночам выползают. А матрасы у нас не отбирали и кормили так же, как здесь, ведь мы там были на общем положении, а не потому, что чего-то нарушили... — Аня не на шутку увлеклась воспоминаниями. Ее вдохновляло появление нового слушателя, не брезгующего ее рассказами.
— Заткнись и умри! Чтобы больше рот не открывала, поняла? — Ольга в бешенстве привскочила с места.
Аня тут же затихла. Ольга быстро успокоилась и села, снова обратив все свое внимание только на Ксению.
Ксюша еще не успела высохнуть после бани. С волос стекали капли воды. Обнаружив в мамином пакете полотенце, она стала подсушиваться. Ольга с восхищением смотрела на нее. Позже Ксения узнала, что в тюрьме совсем немного белокурых девушек и почти у всех женщин очень короткие стрижки. Чем меньше волос, тем легче выводить вшей.
Саму Ольгу тоже хорошо обкорнали. Прическа выглядела совершенно неясно, особенно из-за нелепого длинного и жидкого чуба впереди, свешивающегося на ее круглое и не очень красивое лицо. Этот клок мешал Ольге, и она постоянно убирала его с глаз. Но при этом слегка высветлила его темный цвет перекисью и считала, по всей вероятности, что это очень красиво. Или, по крайней мере, модно. Девчонка выглядела как пацанка: полная, короткая, талия, бедра и плечи одной ширины. В крепко сбитой фигуре ни капли женственности. Но при этом очень энергичная, с пронзительным взглядом маленьких голубых глаз. Хотя разглядеть их цвет с первой попытки было совсем не просто, очень мешали расширенные зрачки.
Ксения бессознательно избегала смотреть в глаза Ольге. Чернота огромных расширяющихся  зрачков притягивала и одновременно пугала, словно бездна. В этой черноте не было разума, эмоций, каких-либо чувств; от этих глаз веяло безумием.
Но вела себя Ольга более-менее разумно. Конечно, насколько может быть разумным человек в таких условиях. Она очень доброжелательно отнеслась к Ксении с самого начала и даже сделала для нее исключение, не устроив обычный прием для новеньких. Обычно у них тщательно просматривали голову, одежду, заставляли раздеваться, чтобы увидеть, нет ли на теле укусов или еще каких-нибудь кожных болезней.
Ольга потом призналась:
— Ты выглядела как особа королевской крови. Как-то неловко было даже спрашивать о вшах, тем более осматривать, заставлять снимать одежду.
Вообще-то Ольга выросла далеко не робкой личностью. Воспитывалась она в детском доме, — их там находилось шесть братьев и сестер, — своих родителей никогда не видела. С детства у нее было неладно с головой: часто лежала в больнице по этой причине.
Ольга поинтересовалась статьей Ксении, но подробностей не требовала. Свою статью тоже не назвала, перевела тему:
— А вот эти красавицы, — Ольга махнула в сторону Марины и Ани, — Одна воровайка, воровка то есть, в магазине что-то стащила, а вторая — фальшивомонетчица.
Услышав свое звание, Аня надулась от гордости. Ксюша немало удивилась, узнав, что эта страшная, грязная, большая и плохо пахнущая женщина, — фальшивомонетчица. Решив больше не делать выводов только по внешности, Ксения, не раздумывая, просто приняла это как факт.
Ольга достала хлеб и соль, предложила Ксюше:
— Хочешь есть?
Ксения не отказалась, потому что действительно проголодалась. Она не ела с обеда, а уже наступила ночь. Хлеб ей показался очень вкусным.
После еды захотелось курить, и Ольга достала пару сигарет с фильтром. Эти сигареты были последними и хранились с незапамятных времен для какого-нибудь важного события. После этого пришлось курить самокрутки; табак, свернутый в бумажную полоску от газеты. Кстати, табак этот, как узнала потом Ксения, принадлежал Ане, но распоряжалась им Ольга. Ксения не сразу научилась сворачивать самокрутки, и поначалу курила вдвоем с «командиршей». Пока дымилась сигарета, Аня с Мариной жадно смотрели на нее, надеясь, что им оставят пару затяжек или разрешат свернуть маленькую самокруточку на двоих. Ольга делала вид, что не замечает этих умоляющих взглядов. Ксении было неловко. Она отдавала им сигарету, не успев накуриться.
Ольга к этому относилась неодобрительно и старалась вразумить:
— Не обращай на них внимания! Ты бы их видела, когда они сюда только пришли...
Аня с Мариной спрятали глаза и всеми силами постарались стать незаметнее.
Ольга продолжала:
— Девчонки их сразу спросили, нет ли вшей, но осматривать не стали, противно было. Обе пьяные, грязные, с синяками.
— Пьяные? — удивилась Ксения.
— Ну не пьяные, а с очень хорошего бодуна. По крайней мере, от них так перегаром воняло, что дышать нечем было. Вообще-то от них не только перегаром воняло... Ну, они в один голос твердят, что ничего у них нет, чистые, а потом смотрим, — чешутся обе. Они вдвоем на полу спали, хорошо, что мы их еще к столу не пустили. В головы им заглянули, а там кошмар, все так и кишит. С воли вшивые пришли! И бельевые у них были. Ну, мы им сразу толокушку в руки, говорим, — долбитесь.
— Что такое толокушка? — прервала Ксения.
— Да вон стоит палка в углу, — улыбнулась Оля. — Метелки еще так называют, — в общем что угодно, чем стучать по двери громко получается. В каждой камере такое есть.
Ольга затушила окурок и осторожно высыпала остатки табака в специальную коробочку, затем продолжила рассказ:
— Ну, они взяли толокушку, и давай дверь долбить. Аня долбит, а Марина сидит и ревет. Тут Наташка, — она сейчас в шесть-девять сидит, — не выдержала. Подскочила к этой Марине, схватила ее за волосы и давай башкой об пол колотить, кричит: «Пришла вшивая и молчала, а сейчас ревет, ей сказали долбиться, а она ревет!..».
Ольга с восхищением вспоминала поступок Наташи и полностью разделяла ее точку зрения:
— Марина тоже долбиться начала. Прибежала дежурная, говорит, потерпите их до утра, а утром их от вас уберут. Ну, мы ладно, успокоились, посадили этих на порог, линию провели, за которую им ступать нельзя... У этой кобылы, — Ольга указала на Аню, — Всю ночь ноги сползали за черту. Мы заметим, пнем ее по ногам, она проснется, ноги подтянет, а потом опять то же самое. Да еще и лужу сделала. Мы им сказали как людям, — если хотят в туалет, чтобы сразу сходили, потому что потом не пустим. Так они обе: «Нет, нам не надо в туалет...» А у этой сволочи недержание оказалось. Нет, чтобы сходить, когда предлагали… В общем, ей сказали за собой подтереть, а у нее ничего нет. Нашла какой-то грязный носовой платочек, давай им вытирать. К параше подойти не может, тем более к раковине, с платка капает, выжать его негде. Так она шапку сняла и давай ею лужу подтирать. А потом на голову опять надела.
Вспоминая, Ольга смеялась, а Ксении стало невыносимо противно. Ее шокировал рассказ, она не могла и не хотела верить, что все это происходило в действительности. 
Стояла, видимо, уже глубокая ночь, но ничего не менялось, и время определить было невозможно. Ольга рассказывала о местных порядках, о всяких случаях, обо всем, что приходило ей в голову. Атмосфера немного разрядилась, и Ольга прикрикивала время от времени на Аню с Мариной уже без ненависти в голосе. Те тоже разошлись и чувствовали себя намного свободнее. Марина даже рассказала какой-то малопонятный анекдот и сама долго смеялась. Фальшивомонетчица, смотревшая на воровку свысока (чего Ксения не могла понять), стала насмехаться над тем, как та смеется. Зрелище и, правда, смотрелось диковато, особенно из-за наличия всего двух зубов в оскале улыбки.
Ольга стала хихикать над ними обоими, повторяя одно и то же слово:
— Дурдом!..
Смех был заразителен, хотя для него не имелось причины. Ксения почувствовала, что и ее захватывает этот смех, смех без повода, ненормальный, истеричный, не приносящий облегчения. Она не могла остановиться, это действовало как массовый психоз. Они все смеялись, глядя друг на друга, хохотали над собой и над остальными, ржали без всякого смысла, смех накатывал волнами и душил. Они лежали на своих шконках и заливались от хохота.
Смех забрал силы и Ксения уснула.
11. КОРМЕЖКА, «ДЕЖУРНЕНЬКАЯ» И МАРГАРИН
Проснулась она в шесть утра, вместе со звонком, означавшим подъем. В коридоре, который здесь назывался продолом, раздавались чьи-то шаги, бренчали железными мисками — шлемками.
Наконец, и у них открыли кормушку. Заглянул какой-то короткостриженный парень в белом халате, убедился в том, что их четверо, и подал в протянутые руки Ани две булки хлеба. Затем меркой, вмещающей в себя чайную ложку, отсыпал четыре порции серого сахара на протянутый лист бумаги. В пластмассовые кружки налил чаю.
У Ксении не было кружки, но она не пожалела об этом. Мутноватый, почти прозрачный чай здесь называли «морковным», потому что по вкусу и цвету он походил на воду, в которой варили морковь. Ольга предложила Ксении попробовать, но Ксения, как ни старалась, так и не смогла понять вкус этой тепленькой водички.
На завтрак давали кашу. Ольга одолжила Ксении свою ложку. Сама она кашу не ела.
— В ихней каше иногда черви попадаются, здоровые такие, — объяснила она. — На зубах противно хрустят.
Как ни странно, у Ксении не совсем пропал аппетит. Внимательно вглядываясь в тарелку, она тщательно промесила всю кашу, ничего подозрительного не нашла и решила все-таки попробовать эту еду.
Вкус оказался такой, что Ксения не смогла заставить себя съесть вторую ложку. Она ненадолго задумалась. Ее терзал голод, до обеда было слишком далеко, да и не предвиделось ничего лучшего. Посмотрела на соседок. Ольга ела хлеб. Аня и Марина отсутствием аппетита не страдали, — они вовсю работали ложками, а возможность случайно съесть червя их не пугала. Ксения взяла соль и от души посолила серую массу в своей шлемке. Попробовала. Соль чувствовалась, но вполне терпимо, зато мерзкий привкус каши пропал, получилась просто соленая еда. С хлебом есть можно. Так Ксения изобрела свой способ употребления местной пищи. Он не раз выручал ее, хоть ненадолго избавляя от сосущего, мучительного чувства вечного голода.
Кашу давали из овса, изредка, как праздник, — из пшена. И то и другое было грязно-серого цвета, только из овса — жидкая, а из пшена — твердая, комком. На вкус они почти не отличались.
Когда их долго кормили одним овсом, девчонки кричали баландеру:
— Мы уже скоро как лошади заржем!
Когда однажды столь же долго потчевали пшеном, то им показалось, что их принимают за цыплят. Ксении больше нравился овес — обычно он не отдавал горелым. Тюремная пища не насыщала. После еды только первые минуты не хотелось есть, желудок ощущался полным. Но почти сразу снова возвращалось привычное чувство голода, и все ждали следующей кормежки.
 Снова захлопали кормушки, стали собирать шлемки.
— Кто эти парни, которые нам еду приносят? И кто нам вообще готовит? — спросила Ксения.
Ольга, как старожил, охотно пустилась в объяснения:
— Это осужденные, они здесь срок отбывают. Они же и готовят. Над ними начальник есть, дядя в летах, тоже осужденный. Называют их всех баландерами, потому что баланда — тюремная еда. Кроме них есть еще другая хозобслуга, шныри или хозбыки. Сантехники там всякие, плотники. Их мало, и их презирают, для мужиков на тюрьме западло срок отбывать, типа стукачи или трусы, зоны боятся. А для баб наоборот, на тюрьме классно остаться. Баб редко оставляют, потому что даже уборщицами мужики работают.
С вечера Ксении не выдали матрас, белье, подушку и тому подобное, поэтому теперь Ольга велела Ане позвать дежурную. Ксения не чувствовала пока особой нужды во всех этих вещах. Она уже привыкла, не раздеваясь, спать на шубе и ею же укрываться. К тому же она думала, что все выдадут позже. Но Ольга считала, что если сам о себе не позаботишься, то никакая дежурная не вспомнит. Она была права.
Аня подошла к двери, изогнувшись в странной позе, попыталась разглядеть продол через узкую щель кормушки. Из этого ничего не вышло, и она закричала своим сиплым голосом:
— Дежурненькая! Подойдите, пожалуйста, к камере семь-ноль!
Таким образом Аня надрывалась довольно долго, и каждый раз Ксении неприятно резала слух «дежурненькая». Такое обращение коробило, казалось несуразным и даже оскорбительным.
Она спросила:
— Почему вы так зовете дежурную? Она не обижается?
Ольга не удивилась вопросу и принялась привычно объяснять:
— Наоборот, если крикнешь дежурную, то можешь хоть год ждать, она не придет. А когда так ласково, она понимает, что мы подлизываемся, и чаще всего приходит. А вообще-то их дубачками называют, а мужиков — дубаками, в смысле дубовые. Но так звать нельзя, конечно. Надо — дежурненькая.
Ксению рассмешила эта нелепость, и она принялась фантазировать: гражданинчик начальничек, милиционерчик, конвойчик, следовательничка, оперочек...
Ее размышления прервал стук открывающейся кормушки, — пришла дежурная, вчерашняя милая блондиночка по имени Люся, самая лучшая из всех, как потом узнала Ксения.
Ольга тут же подскочила и принялась объяснять ситуацию:
— Новенькой ничего не дали! Пусть каптерщик придет.
— Я передам, — улыбнулась Люся и закрыла кормушку.
В восемь часов зазвенели звонки. Их звук всегда бил по нервам. Все вскочили со шконок, заправили их для вида и замерли каждая у своего места. Тут  же загромыхали замки: проверка. Люся держала дверь, ее сменщица стояла рядом, а в камеру вошел мужчина в военной форме, — воспитатель Малеев. Ксения позже заметила, что все работники тюрьмы ходят в основном в защитной, военной, а не милицейской форме.
Воспитателя Малеева все звали Маргарином. Здесь вообще у многих имелись прозвища, причем довольно точные, хотя частенько обидные. Воспитатель им достался и в самом деле «ни рыба — ни мясо», бесцветный и какой-то не натуральный. Пользы от него не наблюдалось. Он часто давал обещания, но никто не помнил, чтобы они хоть частично выполнялись. Впрочем, никто и не ждал. Так как обещал Маргарин таким невыразительным тоном, что сразу было ясно, — дело безнадежное. Вообще-то вреда от него тоже не было, так что и зла на него никто не держал. В тюрьме работали люди, которых все ненавидели, и такие, которых любили. Для этого всегда имелись достаточно серьезные основания. Никого не судили по внешности, только по поступкам. При этом со всеми, в том числе с самыми презираемыми и неуважаемыми работниками старались говорить вполне миролюбиво и даже подобострастно. Но не все и не всегда. Тут очень чутко улавливали отношение человека к арестованным. Совсем не трудно было завоевать всеобщую любовь — надо было просто понять, что сидят тоже люди.
Когда Малеев вошел, они стояли по стойке смирно, а Ольга, которую, оказывается, в этот день назвали дежурной, отрапортовала:
 — В камере сто семьдесят — четыре человека, малолеток нет. Дежурная Козявина, — и перешла на просительный тон. — Петр Михайлович, когда вы нам лампочку замените? Не видно ведь ничего. Вы нам еще радио обещали...
— Пока нет. Как будет — принесу, — ответил Малеев тусклым голосом. — Заявления есть? — и, получив отрицательный ответ, вышел из камеры.
Лязгнули замки, проверка пошла дальше по камерам, каждое хлопанье дверей сотрясало стены. После нее всех потянуло в сон. Прилегла и Ксения. Хотя Ольга предупредила, что новеньких на утро после поступления всегда водят на медосмотр и прием к начальнику.
Не успела Ксюша задремать, как по дверям их камеры неожиданно и очень громко ударили чем-то железным:
— Белова!
Сразу же после этого стали открывать, и Ксения, второпях надев сапоги, побежала к выходу. Снаружи у нее переспросили фамилию, и, ничего не объясняя, повели по бесконечным коридорам. Она еле успевала за здоровым сердитым военным. Он почти не оборачивался и, в конце концов, привел ее в медпункт.
У Ксении взяли различные анализы, она прошла флюорографию, затем попала на прием к врачу. Женщина в белом халате зачем-то долго расспрашивала о совершенном преступлении, а потом принялась заполнять карточку.
Когда Ксения назвала малую часть своих хронических и перенесенных болезней, медик устало произнесла:
— При вашем здоровье, девушка, нужно в тепличных условиях жить, из постели не вылазить, а не в тюрьме сидеть.
Ксении нечего было сказать, да женщина и не нуждалась в ответе.
Когда она дала Ксении упаковку неизвестных таблеток, Ксюша с недоумением спросила:
— Отчего они и зачем вы мне их дали?
Врач без объяснений заявила:
— Эти таблетки дают всем, кто только попал в тюрьму.
После медосмотра у Ксении снова взяли отпечатки пальцев и опять сфотографировали в профиль и анфас. Когда делали снимки, у нее мелькнула мысль о том, как она, должно быть, жутко выглядит. С пятницы не видела себя в зеркало, а уже наступила среда. Поначалу Ксению это тревожило, но на смену беспокойству пришло равнодушие. На прием к высокому начальству Ксюшу в этот день не повели, почему, она так и не узнала. Ее вернули обратно в камеру.
12. ПРОГУЛКА, ПРИВИДЕНИЕ, ПИСЬМО
Девчонки дремали до тех пор, пока по дверям не ударили железом.
Раздался крик дежурной:
 — Гулять!
Все сразу засобирались, повторяя:
— Прогулка!
Ксения тоже быстро оделась, и невольно обратила внимание на нелепый наряд Ани.
Фальшивомонетчица уловила недоумевающий взгляд, и пустилась в объяснения:
— Шапка сынова, шуба мужева.
«Шуба мужева», а точнее темный мужской полушубок, находился в таком жутком состоянии, что смотреть было страшно.
Как ни странно, Аня тоже это заметила и стала оправдываться:
— Шуба ничего еще, это просто после прожарки такая... Прожаривали от вшей. До прожарки-то почти новая была.
Но особенно оригинальной была шапка. На завязочках, с бомбошкой на макушке, ярко-красная с белой полосой, а по полосе — красные ягодки. Эта шапка уродливо обтягивала огромную голову Ани и еще сильнее ухудшала общее впечатление от внешнего вида этой личности.
Из-за двери камеры послышался крик дежурной:
 — Готовы? — и одновременный удар по двери.
Девчонки дружно ответили, что готовы, и почти сразу забрякали замки. Они быстро вышли из камеры. За дверью их ожидал воспитатель. На пересечении коридоров стоял еще один мужчина в форме, на следующем углу целых двое.
Дорога получилась недолгой. Они вошли в очередной коридор, где было ощутимо холодно. По обеим сторонам прохода располагались дворики. На их дверях, похожих на камерные, отсутствовали кормушки.
Оказавшись в прогулочном дворике, Аня с Мариной принялись за поиски «бычков». Ксения пока осматривалась. Дворик размером с камеру, примерно три на четыре метра, щербатые, как в превратке, стены, грязный пол, узенькая лавочка у стены. Освещение не искусственное, что само по себе уже непривычно. Ксения подняла голову и увидела несколько рядов решеток, а за ними много непонятного и ржавого; какие-то листы, штыри, одно железо. Со стороны двери решетки и железо почти не мешали разглядеть проходы вдоль всех двориков. Иногда там ходили милиционеры. Правда, виднелись только головы. Они смотрели на Ксюшу и ее сокамерниц сверху вниз, как на животных в зоопарке. С другой стороны железо тоже не полностью закрывало обзор, и Ксения вдруг увидела узкую полоску серого неба. Из-за частых решеток невозможно было определить его истинный цвет. Но от сознания того, что это настоящее небо, Ксении снова стало больно дышать.
От холода при выдохе появлялся пар. Отчетливо пришло ощущение улицы, зимы. Свежий морозный воздух заставлял думать о скором празднике Нового года, о хрустящем под ногами снеге, о зимних играх в детстве. Снежки, санки, лыжи, снежные бабы... Становилось нестерпимо больно находиться здесь, это казалось неправильным, несправедливым. Проснулась вся тоска, сжигавшая душу. В горле стоял ком, но глаза оставались сухи. Ксения чуть не молилась, — ей очень хотелось разреветься, чтобы слезами хоть немного, хоть на время ослабить эту боль, притушить.
Все молчали. Ксения погладила рукой шершавую стену. Она пыталась лишний раз убедиться, что все это действительно реальность, а не кошмарный сон. Ее обожгло ледяным холодом камня. Стало еще хуже. Своей непрошибаемостью и льдом стена как будто убивала всякую надежду.
Спрятав от холода руки, все стояли без движения, никто не разговаривал. Ольга прервала молчание, предложив закончить прогулку. Никто не спорил.
Она начала пинать дверь и кричать:
— Семь-ноль домой! Домой ведите!
Откуда-то послышались презрительные крики других женщин:
— В этой карантинке все не как у людей, — только вышли гулять, уже замерзли и обратно просятся!
Ольга прислушивалась к крикам, но ничего не отвечала, а продолжала пинать железную дверь.
Наконец пришел воспитатель и увел их в камеру. Настроение у всех было подавленное. Остро захотелось свободы, вспомнился дом.
Через некоторое время принесли обед, — суп грязного цвета и снова кашу. Ксения сделала попытку поесть суп, но он оказался до того кислым, что у нее свело во рту. Она отодвинула железную шлемку.
Аня и Марина, уже доевшие свои порции, жадно посмотрели на ее тарелку.
Фальшивомонетчица не выдержала первая:
— Ты будешь доедать?
Получив отрицательный ответ и разрешение взять еду, она резво схватила миску. Хотела перелить все в свою, но уловила голодный взгляд Марины и, скрепя сердце, разделила пополам. Хотя себе все-таки больше.
После обеда на некоторое время все затихло. Никто не ходил по продолу, не открывались двери и не хлопали кормушки. Девчонки легли подремать, а Ксении не спалось. Она смотрела в железный ребристый потолок и пыталась ни о чем не думать. От мыслей снова появлялась боль.
Вскоре заскрипела их кормушка. К ним заглянул какой-то жуткого вида парень в шапке и серой одежде. У него было длинное вытянутое, слишком белое и бескровное лицо, бледное даже при электрическом свете, выцветшие, прозрачные и тоже как будто бледные, бесцветные глаза и стеклянный взгляд.
Он спросил:
— Которая тут новенькая?
Ксения встала и подошла к двери. Взгляд парня слегка оживился, но затем снова вернулся к привычному потустороннему выражению.
Передавая ей кружку и ложку, он сообщил:
— Матрасов и всего остального пока нет, — и сразу ушел.
Девчонки сказали, что это каптерщик Дима, осужденный. Никто не знал, за что осужден этот парень и сколько ему дали, поэтому фантазировали вовсю. Ксении он показался странным, хотя это слабо сказано. Его взгляд наводил на мысль, что он наркоман. Взгляд стеклянных глаз был устремлен в самого себя. Судя по всему, Диме не очень легко давались возвращения в этот мир. От его невероятной худобы вся одежда висела на нем, как на пугале.
Ксения, не подумав, сказала, что Дима напоминает ей привидение. С ее легкой руки все стали называть его именно так, Дима-Привидение. В тюрьме к человеку очень быстро приклеивали прозвище.
День тянулся и казался бесконечным. Ксении казалось, что уже давно ночь.  Окно, закрытое несколькими рядами решеток, не давало никакого представления о времени суток. Максимум, что они могли разглядеть, — на улице или совсем черно или слегка серее. Но дикий голод подсказывал, что они еще не дожили до ужина.
— А почему местное, так называемое «окно», зовут здесь решкой? — спросила Ксюша, чтобы хоть как-то убить время. — От слова решетка? Тут они действительно, как в анекдоте: «Что такое решетка? — Это лист железа с прорубленными в нем отверстиями…»
В ответ она услышала местную легенду.
— Здесь раньше были не такие окна, — начала рассказывать Марина. Оказалось, что, несмотря на внешность девочки, она уже второй раз судимая, и по паспорту числилась тридцатидвухлетней. — Раньше мы могли увидеть небо и двор, а между прутьями решетки пускали коней. Это письмо на нитке, мужикам писали, они ниже сидели. Нас часто ловили на этом, в общем, весело жили. А потом сюда приехала Валя Терешкова и ей, видите ли, не понравились наши окна. После ее отъезда на все окна поставили еще несколько рядов решеток, и стали в ее честь называть их решками.
Ксения так и не поняла, сколько в этом рассказе вымысла, а сколько правды, и есть ли вообще в этом правда. В тюрьме была отличная почва для всякого рода суеверий и легенд.
Наконец, принесли ужин. Он оказался еще хуже завтрака и обеда. Мутная жидкость без картошки и чего либо еще, просто одна жидкость, воняющая рыбой, если не считать заправкой множество голых костей на дне миски. Есть было невозможно, хотя Ксения попыталась, — рыбьи кости попадали в каждую ложку.
И эту ее порцию поделили Аня с Мариной.
После ужина Ксюша вспомнила о таблетках, которые ей дала врач. Странные какие-то, темно-коричневые, почти черные.
Она решила показать их девчонкам:
— От чего они?
Вместо ответа услышала дружный смех.
Объяснять взялась Ольга:
— Это от запора. Здесь у всех новеньких сначала такая беда. Не могут при людях в туалет сходить, стесняются, что их видно и слышно. А с этими таблеточками хочешь — не хочешь, да побежишь, и на всех людей наплюешь.
Ксения твердо решила не принимать эти таблетки, а со всеми проблемами справиться самой.
Ей скоро представился такой случай. На следующий день карантинку повели в баню. Ксения решила туда не ходить. Водили ведь недавно, да и сама мысль о совместном мытье, если честно, здорово смущала. За всю свою жизнь она ни разу не мылась в общих банях. Всегда дома, в ванной, или летом на даче, где была своя маленькая банька. Но и в ней Ксюша не задерживалась надолго — сердце слабое.
Ксения не знала о строгом правиле — в одиночестве в камере находиться нельзя. Могли оставить только двоих и более, но одиночку тащили вместе со всеми даже против ее воли и при температуре в сорок градусов.
Как ни странно, в этот раз дежурная и банщик не стали спорить, и оставили Ксюшу в камере. Больше на памяти Ксении подобного не происходило ни разу. Пользуясь одиночеством, она спокойно справила свои нужды, и с тех пор не так смущалась, когда приходилось делать это при ком-то. Правда, все равно старалась выбрать такое время, когда почти все спали.
Вечером Аня решила написать письмо домой. Долго тужилась, мучила листок бумаги, потом униженным голосам обратилась к Ксении:
— Напиши, пожалуйста, у меня ничего не получается.
— Что написать? — удивилась Ксюша.
— Письмо мне домой, — обрадовано ответила Аня, чувствуя, что ее не пошлют. — Чтобы прислали еды. Я тебе все скажу.
Ксения взялась за ручку и бумагу.
— Диктуй. Кому?
— Мужу и сыну, — с энтузиазмом отозвалась Аня.
— Я что, так и должна писать — «Здравствуй, муж и сын»? Имена-то у них есть? — усмехнулась Ксения.
— Пиши тогда: «Здравствуй муж Коля и сын Митя! Пришлите мне водки побольше и пожрать...»
Ксения остановилась было, но решила не спорить, и стала просто записывать, что ей говорят.
Аня разошлась. Перечисляя продукты, она не на шутку раздухарилась и даже стала фантазировать. Если сначала она хотела доказать, что тоже человек, что у нее тоже есть муж и есть продукты, которые он может принести, то под конец она совсем потеряла меру.
«Принеси табаку, сала, спичек, капусты квашеной, — писала Ксюша. — Колбасы палку, конфет купи килограмм. Лучше два. Пельменей. «Астры» купи, мяса побольше, торт с кремом, борщ, курицу, газировку, пива, вина, бражки, самогонки…
Кроме всего прочего, она просила мужа прислать ей какую-то мохеровую кофту и вельветовые брюки. Судя по всему, это вещи она считала своими лучшими. Ксения подумала, что они наверняка не только лучшие, но и единственные. Вспомнив о них, Аня прямо-таки раздулась, и с Ксенией стала вести себя чересчур фамильярно, даже попыталась командовать. Правда, хватило только одного взгляда Ольги, чтобы она вспомнила о своем месте.
Письмо получилось по смыслу шедевром убогости. Не удивительно, что оперативник не стал его отсылать. Все письма передавались ему в незапечатанном виде, он читал и только после этого решал — отсылать или нет.
13. ВЕРУНЯ
Уже перед отбоем к ним посадили новенькую. Довольно высокая молодая женщина с очень смешным выражением физиономии как будто только что проснулась и теперь никак не могла понять, — куда же ее занесло? Полное круглое лицо походило на мордашку обиженного ребенка. Было заметно, что она добродушна, а ее интересы просты и бесхитростны.
Она долго с недоумением озирала камеру, потом подошла к столу и села на лавку.
Проснулась дремавшая Ольга и приступила к допросу:
— Вши есть? — а пока новенькая пыталась сообразить, о чем ее спрашивают, Ольга махнула Ане, чтобы та подошла и проверила сама.
Новенькая не препятствовала осмотру. Она терпеливо сидела, пока фальшивомонетчица копалась в ее голове, а потом и сама вместе с Аней просмотрела свою одежду. Вшей не оказалось, и напряжение заметно ослабло.
Начали знакомиться. Новенькая смешно говорила, лениво растягивая слова, у нее вообще была замедленная реакция, но от этого она не казалась хуже. Когда она заводила речь, то приходилось долго кричать ей, чтобы привлечь внимание. Когда же она, наконец, замечала, то бывала очень сконфужена.  У нее на лице появлялось забавное выражение: «Я смущена от того, что до меня не сразу дошло».
Она отвечала на вопросы девчонок, все еще недоумевая, и как будто не проснувшись:
— Меня Вера зовут. Ростова. У меня дочка есть, Наташа Ростова. Я ее специально так назвала… Вообще-то я год в бегах была. А подельница моя здесь уже столько же сидит. Не слыхали о такой, — Олеся Михеева?
Ольга поспешила ответить:
— Михеева сидит в соседней камере, в шесть-девять. Попозже к ним можно будет достучаться.
Веруня обрадовалась, заметно оживилась и попросила закурить. Ей дали табак и газету. Она умело свернула самокрутку, закурила и, уже вполне довольная жизнью, продолжила рассказ:
— Мы парня раздели, куртку с него сняли. Зачем нам эта куртка нужна была, черт его знает? Хари нарубили и пошли бухие гулять. Да еще кражи. Эта куртка тоже считается кражей, потому что парень был в дрова, еще хуже, чем мы, и не чувствовал, что мы с него куртку сняли. Мы вообще, как хари нарубим, так идем на пятачок приключений себе на задницу искать. Потом Олеську закрыли, Ростова моего тоже и Олеськиного дружка, а я одна скрывалась. Теперь и меня взяли, значит, судить скоро будут, все только из-за меня стояло. Какая-то сволочь на меня накапала, а ведь и сейчас еще могла бы спокойно на воле бегать.
Главными особенностями Верки была невероятная жажда курить и постоянный мат в речи. Курила она почти постоянно, каждые минут пятнадцать, хотя сначала девчонки подумали, что она просто волнуется и переживает с непривычки. Но со временем стало ясно, что она всегда дымит как паровоз. Ксения никогда в жизни не видела, чтобы кто-то мог столько выкурить без заметных последствий для организма, а ведь она и сама сейчас курила порядочно.
Верка материлась просто безбожно. Мат для нее служил необходимой связкой между словами. Она начинала запинаться и заикаться, когда пыталась говорить цензурно. Но матерщина в ее произношении почему-то не коробила слух, может быть потому, что звучала естественно. Верхом удовольствия для Веруни являлось напиться до потери пульса, что она частенько и делала на воле. Она имела двух мужей,  официального и запасного. Верка сама рассказывала об этом. Как всегда, очень смешно и с комичными паузами. Из нее вообще получилась бы неплохая рассказчица. Она не спешила, хотя и увлекалась сама, при этом мимикой всегда выражала собственное отношение к текущей истории. Рассказывая, она махала руками, выпучивала глаза, изображала все эмоции и всех участников, о которых говорила. И все это замедленно. Девчонки смеялись, даже если она рассказывала о чем-то серьезном или страшном. Верка не обижалась на этот смех, и вообще могла говорить, даже если никто ее не слушал.
Она всегда обо всем говорила с каким-то легким юмором, в том числе и о том, как получилось, что у нее два мужа:
— Я сначала вышла за своего Ростова, родила от него Наташу, то есть еще не успела родить, как его посадили. Ну, посадили, так посадили, я стала жить с другим, Толик зовут. Мой должен был освобождаться, как вдруг этого посадили. Ростов вышел, а тот сел, я опять давай с Ростовым жить. Толик должен был освободиться, так Ростов опять сел, я стала с Толиком жить. Потом Ростов вышел, а Толик, конечно, опять сел. А вот теперь мы с Ростовым сидим, а Толик скоро выйдет...
Девчонки от души хохотали, слушая эту историю и глядя на физиономию Веруни. Она то растеряно моргала, говоря, что кого-то посадили, то сразу же довольно улыбалась, что, мол, одна не осталась — освободился другой. Своего мужа она по каким-то причинам от всей души проклинала, хотела, по ее выражению, встретить его и «плюнуть в шары», обзывала по всякому и желала такого, что девчонки до слез смеялись. Даже в ее угрозах не чувствовалось злости.
После звонков, — предупреждающего полдевятого и окончательного, извещающего об отбое в десять, девчонки решили подкричать соседей, чтобы Верка могла поговорить с подельницей. Ольга быстро влетела на верхнюю шконку, встала в угол и стала стучать кулаком в стену. Марина заступила на пост у двери камеры. Она закрыла рукой глазок, и неудобно изогнувшись, начала следить за коридором через щель у кормушки, чтобы успеть заметить дежурную.
 У соседей слышались глуховатые голоса, обычно нередки бывали и выкрики, — в такие моменты Ольга или кто-либо еще говорили: «Опять шесть-девять ругается», и вся карантинка, желая узнать причину скандала, внимательно прислушивалась, пытаясь разобрать крик.
После Ольгиного стука в соседней камере замолкли. Оля постучала еще раз и услышала ответный стук, а затем приглушенный голос:
— Говори!
Камеры соприкасались задними стенами, а двери находились в разных коридорах, в стене у потолка существовала небольшая щель, не сквозная, но позволяющая при желании услышать соседей.
Ольга стала говорить, стараясь держаться как можно ближе к щели, чтобы не сильно повышать голос:
— Девчонки, подтяните Олесю.
Отвечающая была не очень любезна:
— Олеся спит, чего нужно? Это кто ее зовет? Ты, Козявка?
Ольга никак не отреагировала на обзывание и продолжала:
— Позови Олесю, разбуди, очень надо.
Отвечающая что-то сказала своим и снова повернулась к Ольге:
— Чего тебе надо, Козявка?
Ольга терпеливо повторила:
— Тут Олесина подельница, поговорить с Олесей хочет. А это кто? Наташ, это ты?
Вместо ответа последовал мат в том смысле, что она Наташа для кого угодно, но только не для таких ... как Оля Козявина. Девица еще долго изощрялась в оскорблениях, но потом до нее дошло, и она переспросила:
— Какая подельница?
Ольга, молча выслушавшая брань по своему адресу, ответила:
— Которая в бегах была. Вера Ростова. Она сейчас у нас.
За стеной послышался шум, затем раздался другой голос:
— Слушаю!
Ольга засуетилась, замахала Верке, чтобы та тоже влезла на шконку, а сама, перед тем как уйти, снова на секунду приникла к щели:
— Олеся, сейчас Вера подойдет.
Верка неловко залезла и стала говорить с подругой. Олесин голос был немного холодноват, но она подробно отвечала на все Веркины вопросы и сама спрашивала про общих знакомых, оставшихся на воле.
Верка узнала, как продвигается их дело, узнала, кто что говорит, какой версии следует придерживаться и на кого все валить. Валить они решили на мужиков.
Когда разговор уже завершался, Ольга негромко сказала Верке:
— Курить у них попроси, у нас уже на нулях.
Верка так и сделала и услышала в ответ:
— Ладно, загоним. Сейчас уже поздно, а завтра с утра делайте ноги, если дежурная нормальная будет, — Олеся ненадолго прервалась, выслушала то, что ей сказали у себя в камере, и продолжила. — Завтра Аля будет дежурить, она как когда, под настроение, может передать, а может и послать. В общем, делай ноги.
Верка не успела поблагодарить, как вдруг Марина шепотом закричала:
— Вода бежит! — и отскочила от двери, сделав вид, что ее там не было.
Верка не поняла, и Ольга тихо и быстро заговорила:
— Слазь! Слазь со шконки! Дежурная! Уйди от стены или тебя сейчас в карцер спустят!
Веруня, наконец, сообразила и резко села на шконке. Вовремя. В тот же момент от двери послышался еле слышный шорох и открылся глазок. Несколько секунд дежурная за дверью обозревала окрестности.
Осознав, что обнаружена и не успела никого поймать на месте преступления, она строго произнесла:
— Ну-ка быстро ложитесь спать! Отбой давно был! Будете еще шуметь, я корпусного позову. Он вас по карцерам отправит. Не будет разбираться, кто прав, кто виноват, а у кого бессонница. Быстро спать!
Девчонки согласно закивали головами и сказали, что уже ложатся. Постелив под себя тоненькую кожаную курточку, Верка, тоже не имеющая матраса, улеглась прямо на той шконке, где ее застукала дежурная. Она располагалась слева от входа, над Ольгой.
Когда дежурная ушла, и прошло какое-то время, все опять зашевелились и сели на своих местах.
Ксения спросила Марину:
—  Почему ты сказала «Вода бежит»?
— Не знаю, это не я придумала, — ответила Марина. — Не будешь же кричать, когда дежурная подходит, что она идет. И «шухер» не скажешь, она сразу привяжется, — что мы такое делали, что при ее приближении кричали шухер? А вода бежит вроде бы совсем ни при чем.
В камере стоял здоровый бак для питьевой и ведро для химической воды. Ведром они смывали в туалете. Воду в камерах часто отключали, иногда на несколько суток, поэтому точнее будет сказать, что ее очень редко включали. Никакой логики и закономерности в этих включениях не наблюдалось, они всегда происходило неожиданно. Чаще всего воду давали ночью. Когда она шла, девчонки сразу начинали набирать ее в бачок, про запас. Существовал и второй кран, но вода там была плохая. Ее включали несколько чаще, чем питьевую. Эту желто-зеленого цвета и очень противную на ощупь воду называли химической. После нее все обязательно мыли руки, иначе они становились одновременно скользкими и грубыми, а потом возникали язвы, сыпь, фурункулы. Стирать тоже не представлялось возможным. Белье становилось склизким, мыло не мылилось, появлялись пятна различного цвета, а общий фон приобретал желтый оттенок. Рассказывали страшные истории о тех несчастных, кто не успел однажды запастись питьевой водой, сходил с ума от жажды и, не выдержав, пробовал пить химическую воду. Услышав о таких кошмарах, как медленная смерть в мучениях, полное облысение и кровавая рвота, Ксения невольно стала бояться этой воды. Ее использовали только для туалета: даже пол мыть ею было нельзя. Впрочем, в карантинке пол не мыли, а только подметали. Делали это Марина с Аней, вечные дежурные по камере, хотя по утрам называли разные фамилии. Чаще всего Аня или Марина принимались за уборку без напоминаний, но иногда Ольга кричала на них, — мол, забыли о своих обязанностях, распустились, расслабились.
У них кончался табак и спички, поэтому решили покурить напоследок и лечь спать, чтобы протянуть до утра. Закрутили три самокрутки; одну на Аню с Мариной, одну Ольге, одну Ксении, обе оставили Верке. Покурили. Стали укладываться спать, хотя никто не хотел. Всем вдруг стал мешать электрический свет.
Девчонки подтащили бачок к двери камеры и поставили на него пустое перевернутое ведро. Сняв обувь, Верка полезла на него. Все собрались вокруг. Аня, как самая здоровая, держала ведро и придерживала бачок: он был далеко не полным и мог сдвинуться. Остальные подстраховывали Верку. Ольга держала в руках обрывок какой-то тряпки, скорее всего простыни, который подала, когда Верка взгромоздилась на шатающееся ведро. Веруня стала накидывать ее на железный каркас решетки, закрывающей лампочку, находящуюся у самого потолка. Обрывок долго не накидывался. Ведро шаталось и гремело. Если бы шум услышала дежурная, то им бы никак не успеть уничтожить следы преступления: отволочь в сторону бачок, поставить на место ведро и разбежаться по местам.
Наконец, тряпка была накинута более-менее ровно и камера погрузилась в полумрак. Сразу стало легче. В принципе свет и до этого горел не ярче подъездного, но без отдыха глаза уставали, тем более с непривычки не так-то просто было при нем уснуть. Все поставили на свои места и разошлись по шконкам. Но уснули далеко не сразу. Чтобы не остаться наедине с мыслями о доме, чтобы не плакать, они говорили, рассказывали анекдоты, старались занять себя. Ночью в камере ощутимо похолодало, хотя закрыли окно и форточку.
Уже под утро все здорово проголодались. Хлеб съели еще вечером, табак кончился, одежда не грела, а рассвет все никак не наступал. Захотелось спать, и только тут, наконец, во дворе послышался скрип и шум тележек баландеров. Почти каждое утро у них там что-то переворачивалось и с диким грохотом падало. Чаще всего они роняли тарелки, это можно было понять по звуку. На улице стояла чернота, но вскоре раздались звонки по всей тюрьме, — подъем.
Все вскочили. Ксения умылась ледяной водой и почистила зубы. Слава Богу, что вода была. Ольга с Верой попросили разрешения взять немного зубной пасты и почистили зубы пальцем, так как щетками не обладали. Ксения не чувствовала себя особо богатой, хотя Ольга смотрела на Ксюшу с уважением и подобострастием, как на миллионершу. Просто благодаря маминому пакету Ксюша единственная среди них имела мыло, пасту, полотенце, авторучку и даже халат.
Забрякала кормушка. Не заглядывая, дежурная зачитала с листка:
— Дежурная Щупайло.
Услышав свою фамилию, Аня оживилась, и неожиданно фамильярно спросила у дежурной своим сиплым голосом:
— А с вещами кто?
Дежурная, не успевшая закрыть кормушку, изумленно уставилась на Аню, не понимая, наглость это или непроходимая тупость:
— Да кому ты нужна... Сиди! С вещами... — дежурная выругалась и захлопнула дверцу.
Настроение у Ани не испортилось, и она принялась за уборку, прислушиваясь, не везут ли завтрак. Все жутко хотели курить. Но подзывать и просить эту дежурную, чтобы она взяла в шесть-девять сигареты и передала им, сейчас казалось бесполезно.
— А почему по утрам так долго открывают кормушку? — спросила Ксюша. — Да и дверными замками перед проверкой полчаса лязгают. А если днем, то быстро.
— На ночь кормушку и дверь замораживают, замков гораздо больше. А днем размораживают, — пустилась в объяснения Оля. — Вообще-то кормушку должны размораживать только на время еды, но им лень, поэтому обычно с утра на весь день открывают.
— Эх, скорей бы дежурная сменилась, — протяжно вздохнула Веруня. Она больше всех хотела курить.
Смена у дежурных длилась с восьми до восьми, двенадцать часов в день и потом в следующую ночь, дежурных всего человек пять-семь.
— А вы, девки, знаете, что на нашем этаже малолетские камеры есть, там пацаны сидят? —  вдруг вспомнила Ольга. Она сама еще оставалась несовершеннолетней, поэтому ее этот факт приятно будоражил.
— Да, — подтвердила Марина, и добавила. — В некоторых малолетских камерах папочки есть — взрослые мужики, и в то же время обиженки, — те, кого выламывают из мужских камер, бьют, унижают, не хотят видеть у себя. Эти папочки следят за порядком, их слово закон, хотя может, и сами слишком зверствуют из-за того, что над ними другие изгалялись. Внешне зато порядок, а тюремным властям больше ничего не надо. А где папочек нет, вообще кошмар, беспредел, потому что подростки гораздо хуже, чем взрослые, не понимают еще ничего. Там и драки, и убийства даже случаются. У нас раньше тоже разделяли, а теперь всех вместе сажают, — и малолеток, и первосудимок и уже судимых, рецидивисток. Следят только, чтобы подельницы вместе не сидели.
Как убедилась Ксюша, последнее являлось чисто формальной мерой. Проходящие по одному делу всегда находили возможность переговорить, как, например Вера с Олесей. А если их в один день вызывали на следствие, то рассадку обычно не делали и подельницы вместе сидели в превратке, ехали в машине, успевая обо всем договориться.
 Пришел баландер. Ксения брала последнюю тарелку и решилась спросить у него сигарет и спичек. Тем более что дежурная, которая обычно стояла как надзиратель и следила за раздачей пищи, сейчас отсутствовала.
Ксения придвинулась ближе и тихо спросила:
— У тебя не будет пары сигарет и хоть двух спиченок? А то у нас совсем курить нет, измучились уже...
Баландер в это время протирал откинувшуюся дверцу кормушки: он ставил на нее кашу и заляпал. По его бесстрастному виду нельзя было понять, слышит ли он вообще Ксению. Парень даже не взглянул на нее.
Тут раздался крик подходящей дежурной:
— Ты чего там застрял?
Баландер сразу же захлопнул кормушку. Ксюша отошла от двери, досадуя на не вовремя появившуюся дежурную.
Ольга, слышавшая Ксенины слова, с уверенностью заявила:
— Дохлый номер. У баландеров просить бесполезно, им строго запрещено даже разговаривать с нами, а тем более чем-то угощать. Им вообще нельзя брать с собой сигареты и спички, если найдут при них, обратно на кухню отправят. А если поймают на том, что он что-то передает кому-то, то сразу нарушение и на зону.
Ксения приуныла. Да и все остальное тоже не знали, как дождаться, пока им передадут курить от соседей.
Снова хлопнула кормушка: баландер стал собирать шлемки. Ксения сдала свою посуду и уже хотела отойти от кормушки, но вдруг увидела, как парень что-то быстро достал из кармана и протягивает ей. Еще не веря собственному счастью, она взяла то, что он ей передал. Это оказались пять простых сигарет и коробок с несколькими спичками. От радости у нее зажглись глаза и она начала благодарить парня. Тот едва заметно улыбнулся и закрыл кормушку, так как уже подходила  дежурная.
Ксения повернулась от двери и с радостной улыбкой показала девчонкам сигареты:
— Живем!
Они были ошарашены, так как совершенно не верили в эту затею. К тому же передача произошла так быстро, что все походило на фокус. Один момент — и сигареты появились!
Ксения разделила их на всех, благо сигарет досталось как раз пять штук. Все с наслаждением закурили от одной спички. Здесь вообще, быстро стало нормой не курить поодиночке, а дожидаться, пока захотят все, даже если одну сигарету надо делить на четверых, чтобы не тратить зря спичек. Вошло также в привычку следить, когда человек будет докуривать, чтобы успеть сказать: «не туши!» и подкурить от бычка, даже если еще не хочется. Такая эстафета иногда продолжалась часами. Но это, разумеется, только тогда, когда приходилось жить в подобных стесненных обстоятельствах, и пока вообще было что курить.
14. ПРИЕМ
После проверки Верку повели на медосмотр. Позднее вспомнили, что Ксения так и не была на приеме у начальства, и привели ее к какому-то кабинету, где уже ожидала Верка. Начальник тюрьмы Столыпин ушел в отпуск, поэтому новеньких принимал его заместитель Голубин.
Ждать пришлось довольно долго. Наконец сказали, что одна из них может войти. Суровый милиционер, исполняющий обязанности секретарши, предупредил девчонок:
— Когда зайдете, встанете ровно, громко и отчетливо назовете свою фамилию, имя, отчество и статью.
Веруня пошла первая. Вскоре вернувшись, она не успела поделиться впечатлениями, так как сразу же вызвали Ксению. Ожидая Верку, Ксюша выпросила несколько сигарет у присутствующих мужчин, один из них к тому же спичек в рассыпуху отсыпал. В общем Ксения осталась очень довольна этой вылазкой. Посещение начальства, точнее  дорога к нему, принесла пользу. Она спрятала добычу в карман и пошла на прием.
Кабинет выглядел довольно симпатично. Еще не истертый ковер приглушал шаги, на стене висела картина. Кстати, подобные пейзажи встречались по всей тюрьме, во всех кабинетах и на лестничных площадках. Везде чувствовалась одна рука. Ксения подумала, что в тюрьме, наверное, сидел какой-нибудь художник со сроком в пятнадцать лет, и до самой воли, до самого своего освобождения только и делал, что рисовал картины. Эта мысль пронеслась мгновенно. Она вспомнила, что должна прямо встать перед начальством и представиться. Лицом к ней сидел черноволосый усатый мужчина средних лет, а сбоку еще  какой-то седенький. Когда Ксения отчетливо и уверенно назвала себя, седенький выудил среди бумаг какие-то листочки и передал Голубину. Тот вскользь глянул на них и задумчиво посмотрел на Ксению.
— Как же тебя сюда занесло? Ты как-то не похожа на грабительницу.
Ксения опустила глаза.
Голубин спросил:
— Зачем ты это сделала? Чего тебе не хватало? По тебе никак не скажешь, что тебя нужда погнала. Так почему?
Едва слышно Ксения ответила:
— Из-за парня.
Голубин вздохнул и продолжил:
— Хорошо, если все хорошо кончится, урок тебе будет. А если осудят? Ты ведь себе жизнь сломаешь.
Ксения подняла голову, встретилась с начальником взглядом и твердо ответила:
— Я буду держаться в любом случае.
Голубин помолчал, изучающе глядя на нее, затем спросил:
— Ты где-нибудь учишься или работаешь? Чем вообще на воле занималась, что любишь делать?
Ксюша удивилась.
— Я учусь в торговом техникуме, а работаю лаборантом. Но честно говоря, еще не знаю, кем хочу стать. В техникум пошла для пользы, продавцом ведь, наверное, легче найти работу. А вообще-то я гуманитарий. Музыку очень люблю, хотя сама ни петь, ни играть на каких-либо музыкальных инструментах не умею. С детства обожаю читать, рисовать, сочинять что-нибудь, — заметив, что слишком разоткровенничалась, Ксения быстро закончила. — Но это так, для души, практически не применишь.
— Стихи, наверное, пишешь?
— Да, — девушка смутилась.
Голубин задумчиво посмотрел на нее.
— Если тебя осудят, то можешь остаться при тюрьме. А от тюрьмы все-таки ближе до воли, чем от зоны. В общем, сразу после суда пиши заявление на мое имя, и я найду тебе какую-нибудь работу.
Ксения очень удивилась и обрадовалась. Женщин на тюрьме оставляли мало, к тому же, если кому-то вдруг удавалось продержаться на тюрьме полгода или даже целый год, другие заключенные начинали смотреть на нее с подозрением. Обычно женщину гораздо раньше ловили на каком-нибудь нарушении. Например, находили у нее иголку, заставали переговаривающейся с чужой камерой, да мало ли в тюрьме запретов! Если же кого-то долго не отправляли на зону, то все делали вывод, что это — утка. Только стукачам все прощалось. А без нарушений здесь не пробыл бы даже святой.
Голубин словно угадал ее мысли:
— Смотри, чтобы нарушений не было.
Ксения запротестовала, ей казалось диким, что о ней можно такое подумать. Ведь у нее родители, у нее беда, она и так натворила ошибок, куда еще?
— Какие могут быть нарушения? У меня и в уме такого нет, — Ксения искренне недоумевала.
Голубин усмехнулся:
— Это сейчас у тебя и в уме нет, а пройдет месяц, заскучаешь, сразу по-другому запоешь. На решку полезешь, начнешь кричать. Ты смотри, хоть в «любови» не играй!
Ксения ошарашено уставилась на Голубина.
— В какие «любови»?!..
Голубин засмеялся, увидев столь неподдельное удивление:
— Тюремные, какие же еще. Залезут на окно и орут: «Я тебя люблю!» А кому орут, сами не знают. Может там обезьяна, урод какой-нибудь. Или малявы пишут, письма местные, тоже о любви.
Ксения возмутилась:
— Какая тут может быть любовь, мне жить не хочется... — сказала и тут же пожалела. Ну вот, теперь будут думать, что она потенциальная самоубийца.
Хотя на тюрьме в этом отношении правила оказались мягче, чем в изоляторе. Она помнила, как удивило ее в первые моменты обилие веревок из простыней, натянутых между шконками в карантинке, чтобы сушить белье. Ксюша не могла понять, зачем у нее в милиции так яростно отбирали шарф и даже шнурки, все, на чем она могла повеситься. Глупо. В тюрьме она получила в свое распоряжение сколько угодно нормальных веревок.
Ксения упустила из виду одно обстоятельство: здесь тебя ни на секунду не оставят одного. Где бы ты ни был, что бы ты ни делал, за тобой всегда наблюдают чужие внимательные глаза. И не имеет значения, кто за тобой следит — милиция или сокамерники, тебе в любом случае не позволят распоряжаться своей жизнью. Хотя в чем-то Ксения была права, так как самоубийства в тюрьме случались. Отчаявшегося человека трудно остановить.
В конце приема у начальства Ксения совсем обнахалилась, впрочем, это не слишком бросалось в глаза.
Она очень робко и жалостливо осмелилась попросить:
— Извините, пожалуйста, у вас не будет сигаретки? — главное не чувствовать самому, что наглеешь, тогда и другие не поймут. По крайней мере, поймут не сразу.
Голубин не удивился и не возмутился. Возможно, с подобной неожиданной просьбой со стороны подследственных он столкнулся впервые. Начальник достал сигареты и щедро протянул Ксении половину пачки. Она с радостью и от души поблагодарила.
— Не забудь, ты можешь остаться при тюрьме после осуждения. Эта среда совсем не для тебя, постарайся не становиться на них похожей, ты ведь совсем другая. Подобные тебе редко сюда попадают, тебе здесь не место, — Голубин помолчал и мягко добавил. — Держись. Если будут проблемы, обращайся ко мне, помогу.
Ксении было приятно слушать слова поддержки, хотя к милицейским обещаниям она уже научилась относиться с осторожностью. Сталкиваясь каждый день с человеческой злостью, подлостью, обманом, грязью, многие работники МВД сами становились не лучше преступников. Даже хуже, если хотели одержать верх.
Ксения отсутствовала гораздо дольше Верки, и когда вышла, та удивилась:
 — Чего тебя так долго держали? Я ждать устала.
Когда под конвоем они были возвращены в камеру, и дежурная открыла дверь, перед их глазами предстало интересное зрелище. Оставшиеся  девчонки торопливо оттаскивали от дверей бачок, Аня неловко прятала за спину метелку, при этом все старательно делали самое невинное (и от этого очень подозрительное) выражение лица.
Дежурная поняла, что подследственные делали что-то запрещенное, но не подала вида. Когда дверь закрылась, прибывшие Ксения с Верой сразу поинтересовались у девчонок, чем те занимались.
Ольга рассказала:
— У нас кончились спички. Ждали вас, ждали и решили сами попробовать огонь найти. Я видела, как девчонки об лампочку вату зажигают, вот и мы тоже решили. Ваты надергали из матраса, к метелке привязали. Бачок подтащили. Ведро только хотели поставить, а тут вас привели. Ничего, сейчас дежурная подальше отойдет, мы еще раз попробуем.
Ксения успокоила девчонок:
— Не надо добывать огонь таким первобытным способом, — и принялась доставать из разных карманов настрелянные спички и сигареты.
Сокамерницы взирали на все это богатство широко открытыми глазами, не издавая ни звука.
Наконец Ольга не выдержала:
— Ксюха! Добытчица ты наша, ништяк себе!..
Все закурили и со смехом выслушали рассказ Ксении о приеме у начальства. Особенно долго хохотали, услышав про «любови» ко всяким обезьянам. Просьбу Ксении на приеме девчонки нашли чрезвычайно смелой. Никому до этого просто в голову не приходило попросить сигарет у такого важного дяди, сковывал страх.
Ксения не понимала:
— Почему я должна была его бояться? Ведь он такой же, как и мы. Только мы здесь, а он там. Не такой уж он страшный, вполне нормальный человек.
15. АЛИНКА
В этот день к ним попала Алинка. Вечером снова загрохотали двери, и в камеру вошла девчонка среднего роста, с крепкой спортивной фигурой и уверенным взглядом серых глаз. Ее русые, очень коротко подстриженные волосы торчали вверх, как иголки у ежика, но девушку это не портило. Бог вообще наградил Алинку не очень правильными чертами лица; резким, чеканным профилем довольно крупного носа, невыразительным очертанием твердых губ. Зато обаяния он ей дал на десятерых. В любой компании Алинка всегда оставалась в центре внимания. В ее лице камера получила очень выгодное и удачное приобретение. Она всегда сохраняла самообладание и редкий юмор, смешила всех, даже когда у самой глаза на мокром месте. Невозможно было, узнав ее, не поддаться обаянию этой личности.
Алинка собрала целую коллекцию статей, но все они звучали скорее смешно, чем серьезно.
— Против меня возбудила дело одна старая лесбиянка, когда я не ответила на ее привязанность. Я снимала у нее комнату. Милая женщина решила снизить мне плату, но только я обрадовалась, как она начала ко мне приставать. Я устроила скандал. У нее зять — юрист, нашел для нее несколько статей, по которым меня можно обвинить. Например, нарушение общественного порядка, хулиганство. Я действительно слегка попинала ее дверь. У нее остались мои вещи, а эта дура не хотела мне открывать. Она даже разбитое стекло в подъезде хотела на меня списать, но у меня, слава Богу, алиби на это время. А посадили меня потому, что я пару раз не смогла явиться по повестке в милицию. У меня была подписка о невыезде, но мы с мамой держим две точки на рынке, вещи возим. Вот и сейчас уезжали за товаром. Та дура сразу на зятя надавила, и вот — я в тюрьме.
Все были уверены, что новенькая не надолго задержится в этом месте, слишком надуманно звучало обвинение. Алинка сама знала, что ее не посадят, но никто не мог находиться здесь, не почувствовав хоть на секунду отчаяния и безнадежности. У всех появлялось ощущение, что тюрьма — это навсегда. Если даже подобные мысли и посещали буйную Алинкину голову, новенькая все равно смеялась и смешила всех. Она знала множество анекдотов и прихватов. Алинка заняла место над Ксенией, и залетала на шконку, не вставая на стол, одним прыжком. Как-то она не рассчитала, врезалась в стену лбом и первая же начала смеяться, хотя шишка получилась здоровая. Уверенная, сильная, Алинка снисходительно принимала восхищение окружающих и тут же, полуприкрыв ироничные глаза, вытворяла очередную штуку, вызывающую дикий хохот.
День Алинка начинала с зарядки и, может быть, именно ей была обязана своей сильной и гибкой фигурой. В первое же утро на новом месте, встав на порог, она сделала стойку на голове и стояла так до тех пор, пока дежурная, привлеченная громким смехом, не заглянула в глазок. Можно себе представить, что ощутила бедная женщина, обнаружив перед собой чьи-то ноги!
Дежурная сразу открыла кормушку, огляделась и облегченно прикрикнула:
— Ну-ка хватит баловаться! Вы совсем сдурели! Мне уж показалось, что вы кого-то за ноги у двери подвесили.
После ухода дежурной стало еще смешнее.
Не успели они заскучать, как по продолу разнесся голос банщика:
— На баня!
Банщиками считали двух работников тюрьмы, выводящих подследственных в баню. Оба ходили в военной форме. Один славился своей свирепостью. Его черные глаза яростно сверкали из-под кустистых бровей, а на смуглом лице навсегда отпечаталась маска ненависти и презрения. Говорили, что по крови он цыган, и что все цыгане от него отреклись. Они перестали считать его своим потому, что он взялся за такую собачью работу, да при этом еще изо всех сил осложняет жизнь тем, кто от него зависит. Он  докапывался к малейшей провинности, например, к громкому смеху или заглядыванию в глазки чужих камер. В таком случае он мог вернуть всю камеру назад, отменив баню, или отправить виновных в карцер. Но чаще всего Цыган просто лишал их возможности минутной прогулки по свежему воздуху. В баню вело два пути. Первый — через тюремный двор. Сначала все слепли от солнечного света, а только глаза успевали привыкнуть, как уже заводили в баню. Зато каждый успевал урвать несколько глотков свежего воздуха. Второй путь проходил по каким-то до невозможности сырым и вонючим подвалам, без выхода на поверхность. Цыган чаще всего водил их по второму пути, и за это его просто ненавидели. Каким же надо быть бесчеловечным, чтобы лишать зависимых людей такой короткой, но очень ценной возможности увидеть небо!..
Ходить в баню любили все. Водили туда раз в неделю. После однообразия камерной жизни короткая прогулка до бани и обратно казалась целым событием. Все жадно впитывали впечатления, оживленно болтали и смеялись. Кое-кто мимоходом пытался заглядывать через глазки к соседям — всем почему-то было любопытно, как живут другие.
Если по дороге встречался какой-нибудь шнырь, то самые смелые вступали с ним в перебранку:
— Эй, ты! Чего такой бледный? Здоровье надорвал, вкалывая на папу Столыпина?
Все, это, конечно, не приветствовалось выводными.
Оба в банный день одинаково кричали по продолу «На баня!», оба грохотали железом по дверям камер, да и их пронзительные, слегка гнусавые голоса никто не отличал. Но Набаней звали только одного. Второй банщик, кудрявый полноватый живчик в очках, всегда веселый и говорливый, не так придирался к девчонкам и только грозился, если кто-нибудь уж слишком шумел. Но никто эти угрозы не воспринимал всерьез. Набаня почти всегда водил их через двор, и никто не мог вспомнить, чтобы из-за него кто-то попал в карцер.
В этот раз на продоле кричал Цыган; он выводил малолеток.
— Давайте заявим, что у нас вши и попросимся в прожарку, — предложила Алинка. — Все же какое-то развлечение. Хоть по тюрьме прогуляемся.
Девчонки с радостью согласились.
Ксения не принимала участия в этом обсуждении. Она теперь почти все время хотела спать. Ей никак не удавалось наплевать на все и уснуть под чей-то разговор. В камере всегда хотя бы пара человек бодрствовала. Получалось так, что Ксюша сначала сидела с одними, потом их начинало клонить ко сну, они ложились, но к этому моменту высыпалась новая смена, и Ксения опять не спала. Девушка проклинала свое деликатное воспитание, наградившее ее таким чутким сном. Последние дни от недосыпа она чувствовала себя совсем больной. И теперь, слушая, как девчонки колотят в дверь и орут дежурную, она только повернулась на другой бок, намереваясь уснуть.
— У кого вши? — спросил Цыган, открывая дверь, и оглядывая подозрительно веселых девчонок.
— У всех! — дружно ответили они.
— У меня нет! — Ксения привстала на шконке.
— Все быстро похватали матрасы и свои вещички и за мной, — скомандовал Цыган. — Ты тоже, — добавил он, увидев, что Ксюша не двинулась с места. — Одну тебя здесь никто не оставит.
Ксения пыталась было поспорить, но обнаружив, что это бесполезно, неохотно собралась вместе со всеми.
В бане они закинули свои матрасы на какие-то железяки, и долго потом сидели в «холодной» — странной сумрачной камере. Искусственного освещения в ней не предусматривалось, сквозь частые решетки окон слабо пробивался дневной свет, а по сравнению с жаром банных помещений здесь стоял просто погребной холод.
Чтобы скрасить время, Алинка стала рассказывать историю, свидетелем которой она была в милиции.
— При мне забирали какого-то парня под арест, и снимали с него все ценные вещи. Он был неплохо прикинут, в золоте, а в описи пишут: «Цепь желтого металла». Про фирменные спортивные брюки написали: «Трико с цветными вставками», про крутые и очень дорогие кроссовки: «Кеды спортивные», — Алинка хохотала. — Ну и лох этот парень! Выдадут ему теперь «цепь желтого металла» и трикушки с кедами. Попробуй, докажи...
Никаких особых впечатлений от бани девчонки не получили, тем более шли через подвал. Зато хоть немного размялись.
16. ФАЛЬШИВОМОНЕТЧИЦА И ВОРОВКА
В камере у всех держалось какое-то смешливое настроение. В ужин Аня, дочиста отскоблившая свою миску, вдруг с удивлением уставилась на ее донышко: там кто-то четко выбил надпись «Ищите мясо». Девчонки дружно рассмеялись. Хотя на мясо иногда намекали кусочки жилок и жир, в каше оно никогда не встречалось.
Вдохновленная успехом Анна вдруг ни с того ни с сего заявила:
— Это всегда так у нас, фальшивомонетчиков, что-нибудь интересное с нами всегда случается.
Алинка не знала до этого, в чем обвиняют Аню, ее заинтриговал парадокс приличной статьи и внешности, выдающей социальный статус пьющей вокзальной бабы. Она принялась за расспросы. Девчонки, тоже не имеющие ни малейшего понятия о подробностях Аниного преступления, горячо поддержали Алинку. Польщенная таким вниманием, Анна раскололась.
— Это мне за услуги дали, — похвасталась она. — Расплатились купюрой пятидесятитысячной, а она фальшивая оказалась.
— Да не может быть, что есть такие типы, которые могут на тебя польститься да еще заплатить пятьдесят тысяч! — не выдержала Ольга.
Остальные тоже разделяли эту точку зрения.
А Ксюша добавила:
— Точнее, можно допустить, что существуют настолько опустившиеся типы, что вид Ани их не испугает, но чтобы у таких типов были деньги? Это фантастика.
Под давлением общественного мнения Анна в итоге призналась:
— По правде я его обокрала, когда он в ванную ушел.
— Наверное, он после Ани умчался от грязи отмываться, — прокомментировала Ольга.
Девчонки засмеялись.
Аня тоже улыбнулась шутке и продолжила:
— Заглянула в карман, а там деньги, одна бумажка всего. Ну, я ее забрала и удрала. Утром пошла в магазин, там меня и взяли, фальшивая деньга оказалась. Здорово меня этот мужик подставил.
После ужина, к удивлению всех, Марина вдруг затянула невероятно жалостливую песню на тюремную тему. Все, даже Ольга, обычно затыкающая рот «этой вокзальной», стали необыкновенно задумчивы и, умолкнув, слушали Марину. Негромким и печальным голосом пела она о несчастной судьбе, о холодной решетке, закрывшей волю и небо, о том, что никто не ждет на свободе и потому еще горше вкус тюремного хлеба. Когда песня кончилась, Марина расплакалась.
Марина была когда-то судима, но зона ее не испортила. Отсидев срок, начала жить нормально, — вышла замуж, родила двоих детей, у нее был свой дом, работа. Однажды она, взяв с собой детей, уехала к сестре в гости. В этот день от неисправной проводки в доме случился пожар. Муж не успел выскочить и сгорел вместе с домом. Марина так и не оправилась от этого удара. Она сломалась, стала все чаще пить, ее выгнали с работы, потом лишили родительских прав. У нее не осталось дома, семьи, детей, не осталось ничего. Марина перешла жить на вокзал и ночевала у тех, кто брал ее с собой, кормил и давал выпить. Хотя гораздо чаще в благодарность за услуги ее просто били. В одной из таких драк и выбили почти все зубы. Вставить новые она даже и не надеялась, слишком уж это долгое и дорогое дело. Ксения от души сочувствовала бедной женщине, относилась к ней с симпатией. Марина чувствовала это и была благодарна. Она восхищалась девушкой как чем-то высшим, незнакомым в ее собственном мире.
Однажды Марина долго смотрела на Ксению и у нее, обычно молчаливой, вдруг вырвалось:
— Посмотрите на нашу Ксенечку, какая она хорошенькая! У нее личико как у куколки, — при этом в голосе бродяжки была поистине материнская доброта и нежность.
Несмотря на бездомную жизнь, Марина не утратила женских навыков, навыков хозяйки. Ей нравилось делать уборку в камере. Она часами могла подметать пол влажной метелкой, забираясь во все уголки и что-то напевая себе под нос. Попав в тюрьму, в теплое место, где не держали алкоголя, где ее каждый день кормили, поили и спать укладывали, она стала понемногу приходить в себя, вспомнила о том, что она женщина. И если бы не отсутствие зубов, то можно было сказать, что она здесь похорошела.
Ксюша гораздо сильнее жалела Марину, хотя «вокзальными» они числились вместе с Аней.
Аню на вокзал погнала не нужда. Несмотря на безобразную, отталкивающую внешность, лишь основу которой заложила природа, а все остальное довершили постоянные пьянки, ей было всего двадцать три года. Она имела мужа, хоть и незаконного, и жила с ним в квартире свекрови. Она имела пятилетнего сына, которого таскала с собой на вокзал. Он уже умел материться хуже взрослого и прекрасно знал, зачем мама уходит с разными пьяными дядями. Мать с гордостью рассказывала об этих успехах сына. Аня ходила на вокзал от скуки и оттого, что любила выпить. Мужу говорила, что ушла к подруге. Ее тариф выглядел просто: бутылка водки и палка колбасы. Если же Ане, к ее огромной радости, вдруг давали деньги, она тратила их на более дорогую водку. Хотя сын, как и она сама, носил обноски, драную и грязную одежду.
Ксению возмущало то, что Аня всячески старалась унизить Марину, всем своим видом показывая собственное превосходство. Аня вообще вела себя просто отвратительно. Она угодливо смотрела на тех, кого считала сильнее себя (не физически, разумеется). Громче всех смеялась над их шутками, без меры льстила. Просто пресмыкалась перед Ольгой и Ксенией, а потом и перед Алинкой. Более слабой была только Марина, и Анна постоянно издевалась над ней. Иногда девчонки не выдерживали и одергивали зарвавшуюся женщину, которая всеми силами пыталась очернить Марину в их глазах, опустить ниже себя. Чувствовалось, что оскорбления, которыми она потчевала сестру по несчастью, Анна когда-то получила в собственный адрес. А теперь пользуется случаем, вымещая обиду на той, которая совершенно ни при чем, но ответить не может.
17. ПОСЛЕ ОТБОЯ
Маринина песня навела на всех тоску, и Верка попыталась ее развеять анекдотом.
Рассказывала она всегда не торопясь, делая паузы и, что самое удивительное, — почти без мата:
— Чурку-солдата поставили на вышку охранять, а он по-русски ни бе ни ме. Разводной давай его учить: «Если кто пойдет, скажи: «Стой! Кто идет?» Если не остановится, повтори. Если опять не остановится, скажи, что стрелять будешь. А если все равно не остановится, то стреляй». Чурка выслушал, кивнул. Разводной ушел. Солдат стоит, повторяет, чтобы не забыть: «Стой! Кто идет? Стой! Кто идет?..» Скучно ему стало, стал вспоминать родной аул. А разводной по дороге подумал: «Забудет ведь, наверное. Пойду-ка я проверю» и повернул назад. Чурка услышал шаги, но так размечтался о своем кишлаке, что забыл, как говорить надо. Говорит: «Ходым, да?». Разводной молчит. Чурка опять: «Ходым, да?» — Разводной не отвечает. Чурка перепугался, прицелился и кричит: «Ходым, да? Болшэ ходыть не будэм!..»
Больше всех анекдот понравился Марине. Она еще несколько дней вспоминала, говорила «Ходым, да?» и громко смеялась одна.
После отбоя веселье не закончилось. Они так расшумелись, что прибежавшая дежурная пообещала вызвать корпусняка, — главного ответственного работника по всему корпусу. Но эта угроза их не испугала. Только время от времени кто-нибудь вспоминал и начинал призывать к тишине. Смешнее всего получалось у Верки.
Она кричала:
— Тихо! — а потом замогильным голосом с ужасом произносила, словно каркала. — Карцер!..
Все хохотали, а она повторяла:
— Щас всех в карцер! А там крысы — во! — Верка разводила руки, показывая размер крыс, и удивленно добавляла. — Ондатры целые, а не крысы!..
Все покатывались со смеха, когда вдруг неожиданно залязгали замки. Оля с Ксюшей имели наилучшее положение — они находились на своих шконках и при первых же звуках быстро легли. Марина тоже располагалась на первом этаже, она не участвовала в разговоре, а только слушала. Алинка и Верка, обитатели второго яруса, во время беседы сидели внизу, и теперь им нужно было как можно скорее забраться на свое место.
Веруня, которая всегда залезала по полчаса, с кряхтением и оханьем, боясь свалиться, в этот раз ласточкой влетела наверх и задержалась только на секунду, пытаясь сообразить, в какую сторону головой она обычно ложится. Потом плюнула и моментом легла как придется, сразу начав похрапывать.
Алинка тоже одним прыжком вскочила на свою шконку. Она замерла уже в воздухе, и приземлившись, не рискнула лечь нормально. Так как она не хотела шевелиться, ей пришлось застыть в дико смешной и неудобной позе. Обе руки лежали придавленные ее же собственным телом, одна из них нелепо торчала вверх, ноги слегка свисали. Хотелось бы взглянуть на человека, который сумел бы поверить, что в такой позе можно спать.
В самое худшее положение попала Анна, которая как раз вставала с параши. Когда в камеру вошел корпусной, она одна проявляла признаки жизни в то время, как остальные мирно сопели с закрытыми глазами.
Корпусной, коренастый усатый татарин, славившийся своей жестокостью, медленно обвел взглядом всех «спящих» и уставился на отчаянно трусившую Аню. Несколько секунд он ее просто ненавидел, затем тихо и убедительно произнес:
— Ты …, — он грязно выругался. — Тебе что, в карцер захотелось? Я тебя сейчас выведу, дождешься. Посмеешься мне еще. Шланг резиновый воткну, и сосать заставлю.
Аня попыталась протестовать:
— Я только в туалет…
Но корпусной грубо оборвал ее:
— Заткни свой поганый язык себе в ... Если еще будет шум, то ты у меня будешь загорать в карцере. Я тебе устрою ... праздник...
Корпусной ушел. Все немного поутихли, но уснуть им не удалось.
Среди ночи снова загрохотали двери и ввели немолодую женщину, очень ухоженную, с высоко зачесанными крашеными волосами рыжего цвета и в дорогой одежде. Это была Клара, подельница бухгалтерши Люды по делу горздрава. Та самая кладовщица, которой подарили яхту, и которая до этого находилась в бегах, скрываясь в Германии.
Клава была растеряна. Ее ужасала обстановка. Слишком разителен был контраст между прежней жизнью и этим. Девчонок она сначала приняла за настоящих преступниц, но уже через полчаса, разобравшись в ситуации и убедившись, что ее жизни ничто не угрожает, стала учить их жить.
— Девочки, зачем вы столько курите? Это же вредно. Неужели вы не знаете о том, что капля никотина убивает лошадь? Вы же себе все легкие испортите, — Клара задыхалась от едкого и неисчезающего сигаретного дыма, и когда кто-нибудь начинал курить, морщилась и демонстративно обмахивалась руками.
Это вызывало сложное чувство жалости, смешанной с раздражением.
Морщилась она, и если кто-нибудь матерился, а при таком контингенте это происходило ежеминутно.
— Девочки, следите за речью, вы же будущие женщины!
Хотя Ксюша не материлась и не очень поощряла девчонок, считая, что если кто-то матерится при женщине, то он ее не уважает, а если женщина матерится сама, то не уважает себя, но и ей, как и всем остальным, порядком надоели бесконечные Кларины требования.
 Клару ужасала мысль о том, что надо ходить в туалет на виду у всех, отсутствие в кране воды выводило ее из равновесия, она не могла есть то, чем здесь кормили, и питалась одним хлебом. Девчонки не смеялись над Клавой. Даже старались курить у окна, чтобы меньше дыма шло в камеру, и реже ругаться, пока она не спит.
Но Клара не оценила этих попыток. Почувствовав, что ее слушают, начала командовать:
— Бросайте курить совсем. Хватит уже дымом дышать и окружающих людей обкуривать. И не материтесь больше.
Девчонки терпели и желали облегчить жизнь этой далекой от тюрьмы женщины, но не видели смысла ради нее поступаться собственными интересами. Они не понимали, какое она имеет право ими управлять. Девчонки не спорили и ничего не доказывали, а просто игнорировали ее «ценные» указания. Их глупость порой возмущала.
— Девочки, раз уж вы не можете оставить эту гадость совсем, то хотя бы курите пореже и не все сразу. Одна покурила, прошло часа четыре, другая пусть курит. По очереди если, то хоть в перерывах можно будет дышать. А то, как задымите всей толпой, хоть топор вешай.
Эта идея была очевидной глупостью — курили одну сигарету на двоих-троих, тушить было не экономно, да и закуривали только тогда, когда все уже сильно хотели, экономили табак. Прикуривали от одной спички, потому что их запас тоже подходил к концу.
18. ПЕРЕДАЧА
На следующий день Ксения встала с какой-то тяжестью на душе, и дело было не только в плохом сне.
— Мне приснилось, что у меня вши, и кто-то подстригает мои волосы почти под корень.
— Во сне волосы стригут к неволе, — сочувствующе объяснила Марина.
Ксения не хотела в это верить. Она надеялась, что вот-вот откроется дверь, и ее отпустят домой. Ксения не могла понять, почему ей снова так плохо, почему вернулась боль. Ведь она уже почти заглушила ее своей бездумностью, беспричинным смехом.
Когда после обеда принесли передачу от мамы, Ксения поняла, что чувствовала мамино состояние. Одновременно произвели обмен: передали старенькие вещи и забрали ценные. Так маме посоветовала следователь, сказав, что здесь часто крадут, меняют или раздевают. Ксения не могла представить, что найдется человек, который захочет у нее что-либо отнять, и была настроена весьма решительно, не собираясь добровольно расставаться со своей собственностью. Хотя во многих камерах «обмены» оставались нормой, в карантинке охотников до чужого добра не имелось. Но чтобы успокоить маму, да и не затаскивать здесь, она все же передала на волю дорогую шубу и сапоги.
Во все камеры к кому-нибудь, да носили передачи. В одной карантинке был всегда голяк. Здесь сидели только поступившие. Их родные еще не могли прийти в себя от горя, они еще только собирали передачу, только узнавали, сколько килограмм можно, что разрешено передавать, а что нельзя. К тому же, чтобы передать, приходилось стоять с раннего утра среди толпы таких же сломленных горем, плачущих, переживающих людей. Не у всех хватало на это здоровья.
Приемом передач занимались осужденные, но вели они себя как царьки: могли принять, а могли отправить подальше. Они выворачивали все наизнанку, резали в лапшу туалетную бумагу, проверяя, нет ли там записки, перетрясали каждую пачку сигарет и швыряли обратно то, чего не допускалось. Впрочем, последнее зависело только от их настроения. В один день они принимали что-то, в другой нет. Они высокомерно обращались со всеми, кто от них зависел. Родные и близкие арестованных были вынуждены заискивать перед ними, умолять, просить. Даже отдав, наконец, свою передачу, никто не мог быть уверен, что человек, которому ее адресуют, получит все в целости и сохранности. Если родные в описи забывали упомянуть о какой-то вещи, то никто и не пытался потом ее требовать. У заключенных нет весов, и они могут только примерно понять, сколько им передали продуктов. Приемщики пользовались этим, отрезая себе колбасы, масла, сала, отсыпая сахар и чай. Иногда приемщики совсем наглели, вычеркивая понравившиеся вещи и подделывая подпись. По правилам, если что-то не пропускали, то это вычеркивалось из списка. Вещь отдавали обратно и давали расписаться родным.
Иногда, особенно с новенькими, делали ставку на то, что новичок не будет проверять все по списку, растеряется при первой передаче, и внаглую не передавали какую-то часть продуктов или вещей. Часто новенькие подписывали лист, не глядя. У многих при виде родного почерка появлялись слезы на глазах, и они не могли читать. К тому же сначала казалось, что это слишком мелочно — проверять по описи. Это казалось недостойным.
Ксения тоже не проверяла. Она просто расплакалась от мысли, что мама была рядом, что мама наверняка плакала, что она потратила столько сил, стараясь угодить дочери. Ксения чувствовала мамину заботу, мамину боль, мамин страх: «А вдруг что-то не то отправила?». Ей было невыносимо тяжело знать, что она приносит столько горя. Ксении было больно от того, что она совершила дурной поступок, преступление, а мама в это время, забыв себя, бегает по магазинам, пытаясь найти для передачи что-нибудь повкуснее, получше, старается изо всех сил угодить своей любимой доченьке. Ксения возненавидела себя, она презирала себя и плакала от отчаяния, глядя на полученную передачу, собранную родными руками.
Девчонки столпились вокруг. Одни старались успокоить, другие с жадностью смотрели на продукты.  Если кто-то из камеры получал передачу, то все испытывали возбуждение, радовались, как перед праздником.
Не успев проплакаться, Ксения заметила любопытные взгляды девчонок и, спохватившись, стала выкладывать все на стол:
— Берите, кушайте, девчонки! Не стесняйтесь, берите!
Долго приглашать не пришлось. Девчонки дружно расселись вокруг стола. Но Ксении еще пришлось развернуть пакеты, и только тогда со всех сторон полезли руки. Алинка и Клара делали вид, что совсем не голодны; им не хотелось выглядеть, как будто они с голодного края. Ксения это заметила, и сама положила перед ними всего понемногу. Они пытались отказываться, но голод пересилил.
Каждая камера жила как одна семья, даже более того, так как абсолютно всё происходило на виду у сокамерников. Чаще всего в каждой такой семье существовало несколько семеек, питавшихся отдельно. Иногда они враждовали между собой, а порой могли и угостить соседей чем-нибудь из пришедшей передачи: «От нашего стола — вашему столу». Говорили, что существует еще общак, когда целая камера питается вместе и все передачи общие, никто не обделяется. Но о таком среди женских камер никто не слышал, и девчонки считали подобные слухи областью сказок. Ксюша не собиралась вводить общак в карантинке, даже не задумывалась об этом, но предпочитала если уж голодовать, то вместе, и если есть, то всей камерой, включая последних обиженок. Эта передача кончилась в тот же день, хотя состояла из восьми килограммов одних продуктов. Но Ксения не жалела. Ей даже в голову не пришло, что если бы она питалась одна или с кем-то на пару, то сумела бы растянуть передачу на долгое время. Хотя в тюрьме подобное поведение никого бы не удивило.
Обидней вышло с сигаретами. Мама Ксении знала, что дочь курит, и передала двадцать пачек. Меньше чем за сутки ушло восемнадцать, осталось две. И дело не в том, что так быстро истратили. Даже обладая Веркиными способностями, столько не выкуришь. Причина оказалась гораздо хуже. Как и продукты, Ксения не стала прятать сигареты. Выложив на стол пару пачек, остальные она убрала на полку, но к ним оставался свободный доступ. В камере никогда не спали сразу все, обязательно кто-то мучился от бессонницы. Видимо, в разное время разным бодрствующим пришла в голову одинаковая идея воспользоваться случаем и сделать себе запас. Кто взял пачку, кто две, кто всего несколько сигарет, но в итоге не осталось почти ничего. Ксения не стала искать виновных, просто сделала для себя вывод, — по-прежнему ничего не жалеть, но больше такого не допускать. Так и поступала впредь — никогда не отказывала, если ее просили, угощала сама тех, кто просить стеснялся, но больше не допускала возможности воровства, или, как здесь выражались, крысятничества. Своровать у такого же несчастного и обделенного — что может быть хуже? Из всех тюремных грехов этот являлся одним из самых серьезных и наказуемых, крыс били смертным боем и нигде не терпели.
19. ОБЗОР В ИСПОЛНЕНИИ ОЛЬГИ
На следующей неделе в карантинку поступило много новых людей. Ксении здорово повезло, что когда она попала в тюрьму, в камере находилось всего трое. Больше такого не повторялось. С тех пор в семь-ноль редко сидело меньше двенадцати-тринадцати человек, нередко цифра доходила и до шестнадцати. Спали на полу, под шконками, по двое, хотя шконки не превышали ширины полки в поездах.
Однажды под Ксюшино место на ночь легла Анна. Несмотря на регулярные посещения бани, от нее исходил такой тошнотворный запах, что Ксения полночи промучилась, пытаясь найти позу, в которой пахнет меньше всего. Потом все же не выдержала и попросила Аню перебраться в другое место. Никому не хотелось терпеть вонь, поэтому Ане пришлось спать под окном, на открытом пространстве.
Чем теснее становилось в камере, тем больше грустила Ольга.
— Скоро вас будут раскидывать, — сделала вывод она. Самой детдомовке такая участь почему-то не грозила.
Ксюша знала, что карантинка только временное пристанище. Хотя ей не очень хотелось покидать уже обсиженное место, она понимала, что перевести могут в любой момент.
— Расскажи мне о других камерах, — попросила она Олю.
Ольге всегда нравилось обнаруживать, что Ксения чего-либо не знает, и она охотно приступила к рассказу.
— У каждой хаты свои особенности, все разные. Сто семьдесят вторая и сто шестьдесят седьмая — «рабочки». Женщин из них выводят на работу. Они шьют, моют коридоры и всякое такое. Сто семьдесят четвертая хата — «обиженка», в ней сидят самые распоследние, вшивые и болеющие, те, кого нигде уже не терпят. Сто семьдесят третья — «осужденка». Туда сажают после суда, перед этапом, не надолго.
О последней Ксения уже кое-что слышала. Камера эта была маленькой, в то время в ней сидели трое. Все подобрались очень полные и любили покушать. Эта камера располагалась напротив карантинки и, видимо, имела общее соединение парашных труб, так как всегда, когда затопляло семь-три, затопляло и семь-ноль. Девчонки винили неразумный аппетит соседей, считая его главной причиной того, что у них так часто засоряется параша. Они сразу узнавали об этом, когда видели, что вода в дыре не убывает, а наоборот, поднимается. Появлялась жуткая вонь (хотя и до этого запахи были не майские, но к ним уже успевали притерпеться). Девчонки сразу кричали дежурную, требовали парашника. Кстати, сами дежурные тоже не называли этого мастера сантехником. Тот приходил, откачивал воду, чистил дыру. И так до следующего раза.
Ольга продолжала делиться информацией:
— Самая нормальная сто шестьдесят восьмая, в ней не голодают никогда. Хоть народу много, но ко всем передачи приходят. Сто шестьдесят шестая камера самая жуткая. В ней гораздо темнее, чем в нашей, там никогда окно не открывают, поэтому дышать нечем, и очень влажно — все стены мокнут и с потолка капает.
В это не трудно было поверить, так как везде стояла ужасная сырость; приходилось даже в мороз открывать окно, чтобы влага не копилась на стенах.
— Самое худшее, что от духоты и сырости у них какая-то зараза живет. Не вылечивается и передается очень легко. Сначала на руках, а потом по всему телу язвы, болячки всякие. Не заживают, а только растут. Сначала чешутся, потом болят. Если это чесотка, то какая-то не такая. К тому же у каждой девки своя ерунда: у кого вши, у кого триппер. Еще в шесть-шесть много малолеток и молодых девчонок, дерутся часто.
Ксения подумала, что это неудивительно. Подростки без надзора как пауки в банке, еще мало соображают, жестоки и пытаются самоутвердиться, не гнушаясь никакими средствами.
— Но самая дурная слава у шесть-девять, наших соседей. Там сидят уже давно, некоторые даже больше года. Дольше всех — Олеся Михеева, Веркина подельница, и Светка Макарова, Макар. Михей с Макаром постоянно в карцер попадают, приходят оттуда пьяные или обкуренные, с продуктами, довольные, — рассказчица вроде осуждала, но в ее тоне нет-нет, да прорывалось неподдельное восхищение крутыми сотоварками. — Говорят, что они там с деловыми шнырями развлекаются, а иногда даже специально драки устраивают, чтобы их спустили в карцер. Они настоящие оторвы, и берут к себе только таких, которые не слабее их.
Ксения вспомнила о бухгалтерше Люде из горздрава. Да, у нее довольно сильная психика, и такую трудно сломить. Тем более людей с громкими денежными делами на тюрьме обычно уважают.
— Остальных они выживают или делают своими шестерками. Все камеры всегда переполнены, на восемь мест — двенадцать-тринадцать человек, а у них никогда не больше восьми, все на шконках спят, блатные. Новенькую когда закидывают, они сначала присматриваются, а потом обычно ломиться заставляют, когда все хорошие вещи отберут. Редко-редко кого-то из новеньких оставляют, тогда какую-нибудь старенькую ломят, — закончила обзор Ольга. И в завершение добавила. — В общем, не желаю тебе туда попадать.
20. НОВЕНЬКИЕ НАСТИ
За последующие дни Ксения познакомилась со многими новыми людьми. У них появилась еще одна малолетка, — Настя, шестнадцатилетняя девчонка из Тюмени.
— Я гастролировала по городам России, проехала Москву, Ростов и кучу других городов, а попалась у вас в Челябинске. Много наворовала, — похвасталась она.
— Да-а-а, — протянула Веруня, — дадут тебе теперь лет десять... — заметив в глазах новенькой испуг, усугубила: — и каждый день расстрел... — обнаружив, что Настя доведена до требуемой кондиции, Верка радостно завершила фразу: — ...солеными огурцами!
Худенькая, в шубе не по размеру, Настя по-подростковому хорохорилась, разыгрывала из себя бывалую, так как уже сидела в Тюменской тюрьме. Она пыталась строго следовать воровским «понятиям», о которых где-то услышала.
Увидев Аню с Мариной, презрительно усмехнулась и спросила:
— А этих «красавиц» у вас как тут называют?
— Это обиженки, — ответила Ольга.
— Почему обиженки? Потому что обижаются на всех, или потому что их все обижают? — заинтересовалась Настя.
 — И то и другое, — ответила за Ольгу Ксения.
Ее саму давно интересовал вопрос, почему человек становится обиженкой. Что изначально — готовность обидеться или внешние факторы, давление извне? Если только второе, то почему далеко не все поддаются этим факторам?
Настя жаловалась на челябинскую милицию:
— Всю мою одежду забрали, типа вещи краденые, а мне выдали эту жуткую шубу, к тому же мужскую, из уже лысого кролика и обрывок мохерового шарфа. У меня шапка была норковая, шуба песцовая, свитер новый, ботинки из натуральной кожи. Пусть только попробуют не отдать! Я им такое устрою!
Эта малолетка напоминала Ксении неоперившегося птенца, который строит из себя взрослую птицу, боится и поэтому задиристо топорщит перья, чтобы устрашить окружающих. Ксении было жаль девчонку, еще далеко не такую испорченную, какой она хотела казаться.
Другая Настя, Дербенева, уже не молодая и не единожды судимая женщина, сразу заявила, что у нее туберкулема. Все надеялись, что это не заразно. Худощавая, в очках, она немного сутулилась и постоянно кашляла. Взяли эту женщину по просто смешному делу.
— Нам с братом не хватило выпивки, и мы пошли к свекрови. Она всегда бражку ставила. Свекровки дома не было, и мы сами решили поискать. Нашли две банки, ну и закусить захватили. Огурцов штуки четыре взяли, сала шматок маленький, колбасы грамм двести и банку тушенки. Ушли, спокойно попировали, а утром нас милиция забрала. Свекровь заявление подала. Список такой составила, ухохочешься, — Настя весело сверкнула глазами из-под линз очков. — У нас глаза на лоб полезли, когда прочитали. Чего там только не было: несколько мешков с сахаром, мукой, крупами, банок пятьдесят с вареньями и соленьями, чуть ли не вагон тушенки. Кроме продуктов еще куча всякого барахла, например «сумка германтиновая», — женщина снова засмеялась, но ее смех прервал кашель. Прокашлявшись, она уточнила. — Все дело еще в том, что сумку эту бабуся лет пять назад сама выкинула, она уже дырявая вся стала, старая, ничего носить в ней нельзя. А в опись включила, чтобы мы ей новую купили. Еще написала, что пропал материал на саван и белые тапочки. Анекдот какой-то! В общем, бабуля решила воспользоваться случаем. Следователь сам смеялся, когда опись читал. Просто физически невозможно за такое короткое время столько всего утащить, а грузовика у нас под рукой не было.
Алинка прокомментировала:
— Правильно говорят: «Украл миллион — герой, политиком большим станешь. Украл копейку — вор, в тюрьму сядешь».
А Веруня вспомнила короткий анекдот:
— Мужик с голоду помирал, шел мимо булочной, не выдержал и булку хлеба стащил. Его арестовали, он сидит и думает, — «Странно, украл одну буханку, а теперь мне за это три года бесплатно по буханке в день выдавать будут».
Ксения заметила, что Ольга как-то странно прореагировала на появление Насти-старшей в их камере:
— В чем дело? — спросила она тихо.
Сжав зубы, Ольга ответила:
— Я ее угрохаю, эту сволочь.
Ксения ничего не могла понять:
— Почему? За что?
— Ты видела ее обувь?
Да, Ксения видела Настину обувь — унты, обшитые сверху собачьим мехом.
— Я не могу, когда кто-то собак мучает или убивает, — Ольга заскрипела зубами. — У меня в голове сразу все мутится.
— Но ведь не она сама убивала эту собаку, — попыталась убедить Ксения. — Я тоже животных люблю, собак особенно, но неужели из-за этого надо всех, кто собачий мех носит, уничтожать?
— Она могла бы не надевать такое, — Ольга оставалась непримирима.
Ксения попыталась успокоить Ольгу, но та только скрипела зубами и смотрела на Настасью волком. Правда, в драку все же не полезла. Ксения порадовалась про себя, что ее собственная шуба не из собачьего меха, иначе у нее самой возникли бы трудности в общении с Ольгой.
21. АФЕРИСТКА НА ДОВЕРИИ
Дербенева попала в карантинку вместе с еще двумя новенькими. Одна из них, Оксана Акундинова, тоже неоднократно судимая, совершенно не походила на преступницу. Она выглядела намного моложе своих двадцати пяти лет. Нимб коротких, светлых и пушистых волос легким облачком окружал голову. Веснушчатое, с белесыми ресницами и бровями лицо и круглые, широко распахнутые светло-голубые глаза с маленькой точкой зрачка придавали ей сходство с цыпленком из мультика. Она казалась смешной и безобидной, и многих этим вводила в заблуждение. Оксанке предъявляли обвинение по сто сорок седьмой статье, мошенничество. Сама себя она называла аферистка на доверии.
Оксанка ходила по квартирам. Она не очень любила рассказывать об этом, но со временем прониклась доверием к Ксюше и поделилась некоторыми тонкостями своего ремесла.
— Я никогда не «работала» в том районе, где жили сама или мои подруги. Сначала несколько дней разведывала обстановку, следила за детьми, которые, возвращаясь со школы, открывали двери своими ключами, — в этом месте Оксанка сбилась и пытливо посмотрела в глаза девушки, — не осуждают ли ее?
Но Ксения не считала себя вправе судить кого-либо. Она вообще уже научилась воспринимать людей со всеми их недостатками. Хотя не всегда это было легко. Она не все могла вытерпеть, но понять, как ей казалось, могла всех.
Однако собеседница решила на всякий случай поостеречься и быстро замяла вопрос о детях:
 — Вообще-то со взрослыми тоже было нетрудно. Я придумывала убедительную причину. Например, перепись населения, или статистическая работа, или что я из ЖЭКа, коммунального хозяйства, санэпидемстанции и так далее. Просила какие-нибудь бумаги показать или как будто квартиру надо осмотреть. Потом приятно улыбалась и говорила, что пить хочется или паста в ручке кончилась… Иногда даже придумывать ничего не приходилось, сами такие растеряхи, то на кухню убегут, то к телефону. Я забирала все, что рядом лежало: золото, деньги, норковые шапки и сматывалась.
Ксения подумала, что и сама бы поверила этой приятной молодой женщине.
Первые дни Оксанка, как и все, кто только попадал в тюрьму, плакала. Она тосковала по дочке Лолочке и мужу Радику. История возникновения этой семьи произошла в духе тюремных легенд.
Оксанка очень любила ее вспоминать:
— Радик сидел в третий раз, а я во второй, мы случайно познакомились на пересылке. Видели друг друга всего несколько минут, зато потом четыре года переписывались. Наконец я освободилась, прошло два года, парень у меня появился. Я даже замуж собралась, все совершенно серьезно. Как раз платье свадебное примеряла, как вдруг — здрасьте! — приехал Радик. У него характер ого-го, огненный. Свадьбу всю расстроил и меня увез к себе. Там, в ауле и Лолочка родилась. Красивая. Вообще обычно метисы красивые рождаются, а у нас и папа не урод.
Оксана гордилась тем, что она хохлушка, а ее муж узбек. Называла свою семью интернациональной. В Челябинске они имели статус беженцев, не работали, но жили так, что любая средняя семья могла бы позавидовать их достатку.
Услышав, что в соседней камере сидит Наташка Филимонова, та самая, которая когда-то лупила Марину в карантинке, Оксанка вытаращила глаза:
— Так это же моя лучшая подруга! Мы семьями дружили, хотя Наташка в гражданском браке, но тоже своего Серегу мужем зовет. В гости друг к другу ходили, праздники вместе справляли. Амаретто все время вместе пили. Слушайте, может это не она, может однофамилица какая? — засомневалась Оксанка. — Наташка сроду никакого отношения к тюрьме не имела. Чего бы она здесь делала?
После отбоя вызвали соседей, и через стенку произошел следующий диалог:
— Наташ, это ты что ли?
— А это кто?
— Это Оксана Акундинова.
Недоверчивая тишина в ответ. После минутного молчания:
— Какая Оксана? Которая с Радиком, что ли?
— Да-да, это я, а у тебя Сережа муж.
Еще несколько секунд проверки информации на истинность.
— Хорошо. Если ты и правда Оксана, то чего ты тут делаешь?
— То же, что и ты. Сижу. Я-то ладно, уже не первый раз в такие места попадаю, а вот тебя каким ветром занесло?
— Как не в первый? Ты что, здесь сидела уже?!
— Да, я два раза судима была и даже на зоне срок отбывала. Сейчас в третий раз. А ты?
— Я во второй. А почему ты мне ничего не сказала, все-таки вроде подругами считались?!
— Ты мне тоже ничего не говорила.
— Да как-то не хотелось афишировать, я что, дура что ли, про себя такое рассказывать?
— И я поэтому.
— Вот и встретились, называется…
В камере Оксанка показала свой характер, вела себя бойко, но чаще всего справедливо. Некоторых она не видела в упор, с другими становилась милой и ласковой. Ксюша довольно неплохо к ней относилась. Единственное, что ей не нравилось, так это легкая фальшь в отношениях, какая-то не очень честная манера вести себя. Невозможно было понять, что Оксанка думает на самом деле.
Ксения заметила, что у Насти Дербеневой есть привычка держать всегда вместе два пальца: указательный и средний. Было вообще в этой женщине что-то неприятное, настораживающее. При разговоре она садилась очень близко, говорила, дыша в лицо, и с каким-то странным взглядом.
Как-то раз Ксения упомянула об этом в беседе с Оксанкой и услышала в ответ шокирующее объяснение:
— А она кобёл. Так на зоне называют лесбиянок, которые вместо мужчин. Там многие живут половинками, это в норме вещей и все в курсе. И любовь там, и ревность еще посильнее, чем нормальная. Например, изменит половинка с кем-то, так ее из-за ревности даже убить или порезать могут. А одна брошенная у нас сама повесилась с горя. Доходит до того, что когда к кому-то из них муж приезжает на свиданку, она отказывается, так как не хочет вызывать ревность у своей любимой.
— И много там таких? — с ужасом спросила Ксения.
— Да процентов восемьдесят есть. Хотя, смотря в какой зоне. Да ты не пугайся, — улыбнулась Оксанка. — Насильно тебя лесбиянкой не сделают, ковырялками становятся по собственному желанию. Хотя подъезжать к тебе будут обязательно, уж больно ты хорошенькая. Так что будь готова.
Среди вновь прибывших затесалась одна неясная личность, таких в тюрьме называли мутными. Звали ее тетя Галя. Место ей определили на полу в углу, где она и сидела все время. Она абсолютно ничего не ела, а девчонки вскоре перестали ее уговаривать. Слишком уж она не располагала к себе. Постоянно молчала. Лишь по ее мятому лицу можно было догадаться, что она снова плакала, отвернувшись к стене. Она не могла ясно ответить на вопросы любопытствующих девчонок, путалась даже со своим возрастом, скрывала статью, а это воспринималось здесь не очень хорошо. Скорее всего, эту скрытную, замкнутую и немного странную женщину более других ошеломил арест. Галина не понимала, что для того, чтобы выжить в тюрьме, необходимо приспосабливаться к окружающим. Разумеется, вскоре она стала вызывать подозрения своим поведением. Ее быстро записали в утки и держались с едва прикрытой враждебностью. К счастью, тетю Галю скоро перевели в другую камеру.
22. СТАРЕНЬКИЕ ТАНИ
Были еще две новеньких из стареньких, то есть попавшие в карантинку не с воли через КПЗ, а из другой камеры. Худую угловатую Таню Додину, крашеную блондинку с короткой стрижкой и белым как мел лицом, подняли к ним из карцера. Она провела там пять суток и очень долго не могла согреться. В карцер Таня загремела из камеры шесть-восемь, сидела там уже давно. На воле у нее остался грудной ребенок, и Таня очень боялась, что его отдадут в детдом. Она не имела ни мужа, ни родственников и сама росла в приюте. Посадили за то, что пьяная угрожала ножом какому-то парню на улице, сняла с него куртку. Ее жестковатое лицо выдавало некоторую агрессию и резкость характера.
Ксения мельком подумала, что раньше, на воле, она бы постаралась держаться подальше от этой девушки. Но здесь, в тюрьме, Таня выгодно отличалась от многих. Она казалась более хрупкой, чуткой, вежливой. У нее имелась одна особенность, — она никогда ничего не просила. Даже если ей очень хотелось. И уж тем более, в отличии от большинства остальных, никогда не лезла сама внаглую. Ксения была этим приятно удивлена и старалась никогда не забывать Таню. Всегда оставляла ей докурить, а угощая тем, что имела, давала намного больше, чем брали все остальное. Каждый раз Таня очень трогательно благодарила. Постепенно так получилось, что у них появилась своя группка, — Алинка, Таня и Ксения. Они больше общались между собой, чем с остальными.
Таня очень скучала по своей камере, просилась обратно на каждой проверке. В карцер ее отправили за то, что она матом послала дежурную, а та пожаловалась оперу. Таня с ужасом вспоминала дни, проведенные в карцере.
— Там стоял дикий холод, часто нелетные в отношении пищи дни. Шконку убирали на замок с шести утра до десяти вечера. Я пыталась уснуть сидя. Но только задремлю, как тут же били по дверям и орали: «Не спать!..» А ночью я боялась спать из-за крыс, — заметив недоуменные взгляды девчонок, Таня пояснила. — Сначала я тоже думала, что это сказки, и в первую ночь спокойно легла спать. Но вдруг слышу, —  какой-то шорох. Глаза открываю, — на параше сидит огромная крыса и меня разглядывает. С тех пор я каждую ночь швырялась в этих гадин чем попало и чуть с ума от страха не сошла.
Вечером этого же дня, уже после отбоя, малолетка Настя решила сходить в туалет. Она долго не решалась, стесняясь девчонок, наконец, не выдержала и залезла на парашу.
В это время в камере продолжался разговор о крысах. Все верили, что они вылезают из параши, но не могли понять, как они не тонут под водой, в трубе.
Видимо, соседи опять засорили канализацию, потому что как только Настя присела, из дыры раздалось бульканье.
Она резко встала и спросила со страхом:
— Что это?
— Крысы лезут, — со смехом ответил кто-то.
Убедившись, что они шутят, Настя успокоилась и снова стала присаживаться.
В этот момент из параши раздалось оглушительное бурчанье, и вверх вырвалась струя воды. Настя подпрыгнула одновременно с ней. Складывалось впечатление, что ее подняла струя, — малолетку подбросило чуть ли не на метр.
Такого умирающие от смеха девчонки еще никогда не видели.
Приземлившись возле ступенек, Настя смущенно оправдывалась:
— Я думала, это правда крыса.
Просмеявшись, Веруня как всегда вспомнила подходящий анекдот на тюремную тему:
— Посадили мужика к зэкам, а он простой был, не сидевший ни разу, — Верка придала своей физиономии самый наивнейший вид, чтобы показать насколько простецкий был мужик. — Ну так вот, решили они к нему как-нибудь докопаться, — больно уж одежонка его им понравилась, а без повода как-то неинтересно отбирать. А мужик хоть и простой был, да не дурак, — Веруня приподняла бровь, слегка прищурила один глаз, пытаясь изобразить человека себе на уме, и стала при этом удивительно похожа на хорошо подвыпившую. — Хоть и не знал, как это, по понятиям жить, но ничего не нарушал. И вот однажды, сидит он, ест, вдруг, откуда ни возьмись, — крыса! Вскакивает на стол перед ним, хватает кусок хлеба и бежит в угол. Мужик хватает сапог и в нее кидает. Он меткий был, попал сразу насмерть. Вот зэки и решили его на этом подловить. Говорят: «Слушай, мужик, ты зачем крысу убил? Она ведь наш брат, такой же вор, как и все мы. А брата убивать нельзя, это грех». Мужик подумал-подумал, и отвечает: «Если крыса наш брат, то ей что, западло с нами за одним столом есть?!..» Так и оправдался.
Они смеялись до самого утра. Шум из параши раздавался еще долго, прекратившись только тогда, когда проснулись шныри, и стали очищать двор от снега. Этот скребущий звук железных лопат по обледеневшему асфальту на всю жизнь врезался в память Ксении и не раз снился, — с него всегда начиналось тюремное утро.
Еще одной новенькой из стареньких была тоже Таня, Румянова. Вообще с этими именами сработал закон парных чисел. Две Насти — обе новенькие, и две Тани — обе старенькие.
В один из вечеров загрохотала дверь, и ввели девушку с пластырем на всю щеку. Необыкновенно дружелюбная, приятной полноты, с румянцем на щеках и ясными крупными глазами, Таня могла считать себя красивой. Но ее здоровая красота выглядела столь бесхитростно, а сама она так проста, что этого никто не замечал. Может быть, впечатление портила неряшливость, которую Таня не ощущала. Она ходила в колготках с дырами, хотя пришла из камеры, в которой имелась иголка с нитками, и это неприятно поразило Ксению.
Таня работала проводницей, но выглядела совершенно свежо и не вульгарно. Чистые густые русые волосы и молочно-белая кожа скорее наводили на мысли о жизни в деревне, своем хозяйстве, огороде, скотине, чем о вокзальной копоти и грязи поездов. Да и сама Таня очень походила на фермершу, сельскую красавицу, которая доит коров и крутит на зиму банки с вареньями да соленьями.
Таня имела двое сыновей и чувствовала себя от этого очень счастливой. Посадили ее за грабеж.
 — На спор сняла шапку со здоровенного мужика, который мимо проходил, — повествовала она своим мягким певучим голоском. — Выпили на дне рождения, шли веселые. Сонька говорит: «А слабо шапку снять вон с того?» А я такая, на спор что угодно могу. Побежала и сняла. Он высокий, подпрыгивать пришлось. Схватила шапку, бегу и хохочу: «Не слабо! Не слабо!» А потом мужик меня догнал и в милицию отвел.
В камере Таня любила рассказывать почти сказочные истории, случавшиеся с ней: про домовых, НЛО, барабашек. Она всегда улыбалась, — казалось диким, что эта девушка может кого-то обидеть. Но почему-то у многих Таня вызывала негативные эмоции. Она очень много ела, спала как убитая, слишком громко говорила, высказывая радостные, но совершенно глупые мусли. Таня не имела ничего своего и всегда садилась «на хвост» к курящему. Она так настойчиво смотрела на него по-коровьи трогательными и добрыми глазами, что лишала человека всякого удовольствия от сигареты. Ей трудно было отказать. Курить она хотела всегда, и это раздражало. Позднее Ксения услышала, что Таня за сигаретку вместо кого-то с удовольствием помыла пол. Такая «продажность» разумеется, не добавила ей чести.
В карантинку эта девушка попала из шесть-шесть, — грязной, темной и сырой камеры малолеток.
— Начался скандал из-за простынки, — объясняла Таня.
Никто не стал уточнять, почему именно из-за простынки. Все знали, что самые страшные, кончающиеся кровью и даже убийствами споры здесь обычно начинаются с какой-нибудь ерунды. Людей в тюрьме переполняли отрицательные эмоции. Многие не видели причин сдерживать злость и направляли ее на окружающих. В такой огнеопасной атмосфере достаточно было маленькой зацепки, чтобы от этой искры заполыхал пожар ненависти. Не так посмотрела, не подумав, сказала, и вот уже летит жуткий мат с обеих сторон, сыплются оскорбления. Оскорбления такого рода, которые по местным понятиям нельзя прощать или быть тебе навек обиженной. Эта ругань подстегивает обоих, ненависть ослепляет разум, и вскоре обе желают только одного — вцепиться во врага, уничтожить его.
— Ну вот, поспорили мы, а потом слово-за-слово и драка началась. Эта  малолетка сразу почему-то невзлюбила меня, — Таня говорила, как будто вечернюю сказку детям напевала. Таким же тоном, она, наверное, своих сынишек перед сном с приключениями Ивана Царевича и Кота-в-сапогах знакомила. — Я всегда спокойная обычно, но меня лучше не доводить. Пока она издевалась, я терпела, но когда она воду из тазика на меня выплеснула, я не выдержала. Схватила этот тазик и со всей силы ее по голове ударила. Она начала царапаться, волосы мне выдирать. Но я-то тяжелее, да и реакция не хуже, поэтому ей больше доставалось.  Она почувствовала, что перевес на моей стороне, момент улучила, схватила бритву и на меня. Я вовремя отвернулась, — бритва по горлу не попала. Зато чуть ли не полщеки отрезала. Бритву сразу спрятали, а врачихе я сказала, что это ногтями. Она не поверила, конечно. Но как докажешь? Я слышала, что там потом через пару дней шмон делали, но ничего не нашли, как обычно. А меня сразу от врача к вам перекинули от греха подальше.
Саму Таню это перемещение не расстроило. Она жила на уровне обиженок Ани и Марины, плюс еще мутная тетя Галя, но не чувствовала своей отверженности. Таня оказалась довольно хозяйственной девушкой. Из пары спичек, ниток, кусочка проволоки и старого, неизвестно откуда взявшегося шнура, она сумела смастерить кипятильник. Весь процесс работы занял от силы пятнадцать минут.
— А мы так в поездках часто делали, — безмятежно улыбаясь, объяснила она.
У двери находилась розетка и полка, и теперь девчонки частенько кипятили чай в своих маленьких пластмассовых кружках. Следили только за тем, чтобы руки оставались сухими. Везде оголенные провода, могло дернуть током. Этот кипятильник берегли как зеницу ока, тщательно прятали, опасаясь шмона. В камерах допускались только  изготовленные на заводе, а самоделки беспощадно выкидывали.
Сначала сам процесс питья негустого и несладкого чая был праздником. Все степенно рассаживались вокруг стола, и каждый рассказывал какую-нибудь побасенку, чтобы развлечь компанию. Самой смешной рассказчицей оставалась Верка Ростова.
23. «БОСС!!!..»
В один из бесконечных вечеров разговор зашел о людоедстве. Веруня сразу вспомнила подходящий случай, очень страшную историю, происшедшую, по ее словам, в шестидесятых или семидесятых годах в Челябинске.
По-турецки сложив ноги, она удобно устроилась на верхней шконке и начала вещать:
— Один парень отслужил в армии и ехал домой. То есть не домой, а в Челябинск, где раньше жил. Родителей у него не было, и дома тоже, а до армии жил в каком-то общежитии. В общем, ехал он в электричке, а рядом моряк сидел. И у этого моряка на руке была наколка, — БОСС!.. — Верка с таким непередаваемым ужасом в голосе произнесла это слово, что все просто покатились со смеху.
Веруня заметила реакцию девчонок, снисходительно улыбнулась, потом снова напустила на себя мрачный вид, самый подходящий, на ее взгляд, для такой страшной истории:
 — ..Ну так вот, парень увидел, что там написано БОСС!.. — Верка опять выпучила глаза, пытаясь передать аудитории весь кошмар ситуации, затем поняла, что сейчас будет новый взрыв хохота, и быстро придя в себя, продолжила рассказ. — Приехал этот парень в Челябинск, пошел на рынок, смотрит, — там девушка красивая-красивая! Стоит, пирожки продает. Он таких красивых девушек вообще не видел, подошел и купил пирожок. Пирожки были с мясом и очень вкусные, понравились парню... — в этот момент Веруня обратила свой взор на смеющихся все это время девчонок.
На лице Верки ясно читалось, — вы-то поняли, ЧТО это было за мясо?!.. Вы-то поняли, какой кошмар?!.. Разумеется, все уже всё поняли, но в Веркином изложении история звучала ужасно смешно, и никто не мог остановиться.
Веруня не огорчилась, что ей попались такие бестолковые слушатели, и стала снова нагнетать обстановку:
 — Начал парень каждый день на базар ходить и покупать пирожки у девушки. Потом набрался смелости и познакомился. Начал провожать девушку. Как-то разговорился и сказал, что ищет жилье, так как в гостинице жил пока. Девушка ему предложила переехать к ним, сказала, что она вдвоем с бабушкой живет, комната есть лишняя... Парень, конечно, обрадовался. Думает, буду рядом с ней, у нее жить, там я ее и... короче всякие такие дела, — Верка при этих словах лукаво улыбнулась, и несколько раз подмигнула одним глазом. Мол, вы-то понимаете, что тут имеется в виду, что там этот парень замыслил?
В ответ все опять грохнули.
Верка посерьезнела и продолжала:
 — Переехал он к ним и стал задумываться, — что за чудеса? — у бабки с внучкой нет скотины, мясо им никто не привозит, а пирожки с мясом всегда есть. Решил он об этом девушку спросить. Вышел во двор, девушки где-то не было, смотрит, старуха у сарая возится с каким-то тазиком, потом в дом его унесла. Он решил посмотреть, что она у сарая делала, подошел, а там замок. Хотел уйти, вдруг запнулся обо что-то, наклонился посмотреть, — а это рука отрубленная лежит, человечья, а на ней написано — БОСС!!!..
Последнее слово Веруня произнесла столь драматично, — выпучив глаза от нечеловеческого ужаса, почти прохрипев, а затем так эффектно смолкла, словно все еще пребывала под впечатлением кошмара, — что девчонки чуть не умерли от хохота.
Время от времени кто-нибудь пытался остановиться, но, вспоминая, повторял:
 — Босс!.. Какой кошмар!.. — и опять хохотал до слез.
Когда немного успокоились, хотя еще посмеивались, Ксюша заметила:
— Веруня так болеет душой за рассказ, про этого Босса говорит таким тоном, как будто он ее самый близкий родственник… Такое ощущение, что самое страшное в этой истории не отрубленная рука, а надпись БОСС!!!..
Верка абсолютно не рассердилась и посмеялась вместе со всеми.
Потом они часто к месту и не к месту вспоминали этого Босса. Стоило кому-нибудь загрустить, сразу же одна из девчонок делала страшные глаза и «пугала»:
— БОСС!!!..
Этим она вызывала хотя бы слабую улыбку на лице унылой подруги и огромное недоумение у непосвященных, — тех, кто прибыл в камеру уже после того, как в ней прозвучала эта эпохальная история. Не будучи свидетелями рассказа, новенькие, скорее всего, оставались очень невысокого мнения об умственных способностях тех, кто пришел сюда раньше их.
24. АТМОСФЕРА
Так как курильщиков теперь стало намного больше, Ксению почти постоянно тошнило от дыма. Чтобы хоть немного проветрилось, открывали окно и от этого ужасно мерзли. Спали в одежде, накрывшись всем, чем только можно было. Но дым все равно не рассеивался: курили постоянно.
Ксюша хронически не досыпала. Она и до этого мучилась, проклиная тепличные условия, в которых выросла, а теперь, когда народу прибавилось, потеряла последнюю надежду выспаться. В любое время суток несколько человек в камере обязательно бодрствовали, убивая время долгими беседами. Ложились одни, вставали другие. Казалось, что шум никому не мешает, одна только Ксения мучается от своей привычки к тишине. Немалую долю мучений приносил и постоянный голод.
Ксюша никогда не считала себя человеком с хорошим аппетитом. Мама с детства боролась с дочерью, пытаясь хоть чем-нибудь ее напичкать. Обычно дома Ксюша нормально питалась не чаще раза в сутки, чаще просто перехватывала что-нибудь на бегу, едой вообще мало интересовалась. А в тюрьме есть хотелось все время. Ксения ни разу не почувствовала, что наелась досыта. Голод мучил всех и всегда. Обычно хлеб кончался еще вечером, и потом они всю ночь мечтали о завтраке. Особенно не хватало сладкого. Ксения даже испугалась, вдруг у нее какая-нибудь болезнь, так ей хотелось сладости. При мысли о сахаре до боли сводило скулы. Все мучились так же, и Ксюша не могла понять, что это, — привычка или потребность организма?
Тюремный рацион не страдал разнообразием: серая каша из овса или перловки, в которой все сначала искали червей, на обед суп из кислой гнилой капусты, или тот же суп, но слегка закрашенный томатной пастой — «борщ», или же, что уж было совсем погано, — «рассольник». О том, что сегодня именно «рассольник», все узнавали минимум за полчаса до обеда, — по отвратительной вони, распространявшейся по коридору. В мутной мерзко пахнущей жидкости плавали белые осклизлые огурцы, бывшие когда-то солеными. Изредка в «щах» или «борще» некоторые счастливчики  вылавливали кусок твердой и черной картошки, но есть ее, как ни пытались, не могли. В ужин всегда потчевали ухой из «рыбьих глаз» — водой с костями. Белый хлеб давали по праздникам, да и то далеко не по всем, за полгода не более трех раз. Чаще приносили спецвыпечку: сырой и кислый черный хлеб. Говорили, что раньше дела обстояли еще хуже, — брошенная буханка приклеивалась к стене. Иногда в хлебное тесто добавляли тмин. На подобную выпечку находилось еще меньше любителей, чем на обычный черный. От такой еды и хлеба все очень мучились с желудками. А от неправильного обмена веществ и спертого воздуха на коже появлялись болезненные фурункулы. К ним нельзя было прикасаться, иначе они увеличивались и не проходили несколько месяцев.
В тюрьме моментально разрушались зубы. Даже у тех, кто никогда не мучился с ними и не обращался к врачам. Зубы здесь не лечили, просто вырывали, и то, если удавалось попасть на прием к зубному. У всех очень сильно, пучками, лезли волосы. Объясняли это опять же плохим питанием, атмосферой и нервами. Попав сюда, все начинали кашлять; для легочника тюрьма равнялась аду. Впрочем, адом она была для всех, просто постоянная сырость, железо и камень вокруг для легочников становились смертельными. Да еще имелись проблемы с бельем. На всех не хватало, выдавали не сразу. Чтобы не замерзнуть, люди спали в одежде. От этого, да еще от тесноты, быстро размножались вши и другие паразиты.
Ксении дали матрас только на третий день, до этого ей пришлось спать на голой шконке.
— Тут раньше вообще белье не выдавали. Даже бунт по этому поводу несколько лет назад был. Женский бунт, — пояснила бывалая Марина.
Одеяло Ксюше принесли еще через неделю, присовокупив к нему обрывок темно-серой, в зеленке и рыжих пятнах тряпки. Подразумевалось, что это простыня. Подушку Ксении не выдали совсем. Она приспособилась собирать все свои вещи в футболку и завязывать ее с обоих концов, — получалась вполне сносная подушка. Изранив руки в кровь, со временем она отстирала обрывок простыни до светло-серого цвета. Многие сдавали белье в прачку, прачечную при бане, — еще одно место работы осужденных и оставленных при тюрьме. Но существовала опасность, что обратно выдадут белье со вшами или чужое. Такое часто случалось. Поэтому более благоразумные не жалели сил, времени и мыла, ценимого здесь на вес золота, и стирали сами, в камере, а сушили на трубе.
По каждой камере, вдоль стены, в которой располагалось окно, проходило две трубы. Одна труба шла у пола, вторая выше, на нижней сушили половые тряпки, чтобы они не гнили от влаги, а на верхней белье. Кроме того, там стояли различные баночки и бутыльки из под шампуней, — в них грели воду для личных нужд. Эта труба всегда оставалась очень горячей. Нагретой водой часто ошпаривались, а саму трубу опасались задевать, особенно влажными руками, иначе ожог был гарантирован. Любая царапина, не говоря уже о чем-то более серьезном, здесь воспалялась, загнаивалась, появлялась язва, вылечить которую редко кому удавалось. Говорили, что это от сырости и плохой воды. Врачи вообще все болезни объясняли плохой водой, едой и атмосферой, добавляя при этом, что сюда никто не звал, сами попали, винить некого. Ксюша понимала, что болеть здесь нельзя, нужно собрать все свои силы и держаться.
Особенно тяжело было сначала, когда разум не хотел воспринимать эту чудовищную реальность. Новенькие вели себя все по-разному. Кто пытался сохранить достоинство, сидя на параше, кто плакал, кто смеялся сквозь слезы. Одно являлось общим для всех, сильных и слабых, красивых и уродливых, злых и добрых, старых и совсем юных, — в тюрьме не встречалось счастливых людей, такие просто сюда не попадали. В тюрьме всех объединяло огромное, ни с чем не сравнимое человеческое горе. Мало здесь видели людей, попавших в тюрьму от жадности, корыстолюбия, желания иметь еще больше. Бухгалтерша Люда и ее напарницы с горздрава считались в здешнем мире небывалой редкостью. Подобные люди не часто попадают за решетку, они только гости в этом заведении, такие не сидят, у них слишком много денег. А в основном всех сюда пригнала беда, большая беда, безысходность, отчаяние, боль.
25. КАРТЫ
В один из вечеров, когда вдруг стало особенно тоскливо, кто-то высказал мысль, что неплохо было бы сыграть в карты, а еще лучше погадать. Ксения умела рисовать и предложила свои услуги. Она еще на КПЗ, у подсадной Кати видела бумажные листочки с написанными на них значениями карт. Ксения могла все оформить гораздо лучше, к тому же, занимаясь их изготовлением, сумела бы хоть немного отвлечься. Девчонки с воодушевлением восприняли эту идею и стали дружно собирать по полкам стола все, что могло пригодиться. Как можно аккуратнее они рвали коробочки из-под чая, пачки из-под сигарет и тому подобного, стараясь, чтобы маленькие кусочки картона получались более-менее одинаковыми.
Вообще, в камерах никогда не выкидывали пустые упаковки. Все, что в нормальном мире считалось мусором, находило здесь свое применение, из всего извлекали максимальную пользу. Плотную бумагу хранили чаще всего для того, чтобы, скопив достаточное количество, сделать карты для гадания. При шмонах проверяющие выкидывали весь подозрительный картон, так как карты строжайше запрещались, — за них можно было попасть в карцер.
— Давайте договоримся, что если карты у них заметят, то скажем, что нашли их в самой камере, в матрасе, например. А откуда они там взялись — не имеем понятия, — предложила Алинка.
Все согласились. Алинка села рисовать шестерки и остальные цифровые значения карт, а Ксюша — картинки. Даму пик она изобразила жгучей цыганкой, короля — восточным султаном, валет смахивал на молодого грузина. Буби получились бледными и романтичными, светлоглазыми, шатеновой масти. Король с дамой крестей напоминали молодых дворян, бедствующих аристократов. Король червей воплощал собой сказочный образ русского царя-батюшки — мудрого и доброго старика с пышной седой бородой. Королева была необычайно красива — яркая блондинка, олицетворяющая собой любовь, о чем говорило и сердечко, знак червей. Ксения здорово увлеклась рисованием.
Девчонки были в восторге от этих карт, передавали их из рук в руки, подолгу разглядывая каждую. Аня Щупайло тоже хотела посмотреть.
Раздобрившись, Ольга протянула Анне несколько картинок:
— На уж, смотри.
Аня с жадностью схватила карты и стала громко выражать охватившие ее чувства:
— Здорово! Красиво как! Смотри, смотри какая... — тыкала она пальцем в карту, приобщая Марину, которая тоже очень интересовалась и все старалась заглянуть сбоку.
В этот самый момент загрохотала кормушка. Стоявшая за дверью дежурная протянула руку и скомандовала:
— Быстро их сюда.
Алинка, сидевшая спиной к двери, неуловимым движением сграбастала большую часть карт и закинула их на полку стола перед собой.
Остальные картинки медленно собирала Аня, обиженно твердившая:
— Мы же их еще не дорисовали!
Как будто, если бы карты уже представляли собой полный комплект, кому-то стало бы легче.
Дежурила сегодня Аля, молодая, высокая, полная и порой чересчур строгая брюнетка, — она не давала спать днем, дубася ключами по дверям камер каждые полчаса, и обычно обращалась к женщинам исключительно нецензурно. Впрочем, никто на это особо не обижался, но ее неукротимого нрава побаивались все.
Аля взяла карты и с размаху швырнула их на пол снаружи возле двери. Потом с грохотом закрыла кормушку и ушла.
В камере повисло напряженное молчание. Если дежурная позовет корпусного, то никому эта ночка спокойной не покажется. Тем более, дура Аня уже выдала, что они не нашли карты, а рисовали сами.
В таком тревожном состоянии стали торопливо укладываться спать. Не хватало еще, чтобы корпусной вдобавок, если придет, застал их бодрствующими после отбоя.
Утро не развеяло опасений. Сразу после проверки загрохотали двери — к оперативнику! Вызвали сразу пятерых: Ксению, Алинку, Настю-малолетку, Верку и мутную тетю Галю. В последней Ксения сильно сомневалась. Эта скрытная, неизвестно о чем думающая женщина могла выдать, что именно Ксения рисовала карты.
Первой пригласили Алинку. Остальные стояли у двери под присмотром воспитателя-Маргарина. Алинка ненадолго задержалась в кабинете, и вскоре вышла оттуда с самым веселым видом. Это могло быть бравадой или просто желанием приободрить, поэтому опасения девчонок не развеялись. Алинка взглядом пыталась что-то сказать Ксении, но не успела, — ту вызвали.
У оперативника Хурулева тоже имелось прозвище. Его звали Мясо. Это непритязательное название продукта как нельзя более подходило к его облику. Большой, рыхлый и какой-то бесформенный, одетый в вечный коричневый пиджак, он был до невозможности белес и краснорож. Цвет его лица напоминал кусок несвареного мяса.
Пахнув дешевым одеколоном, он привстал и предложил Ксении стул. Буравя ее маленькими, близко посаженными голубыми глазками, он неожиданно спросил:
— В какую камеру ты хочешь?
Только в этот момент она, наконец, догадалась, что вчерашний инцидент не при чем, просто пришло время переходить ей в другую камеру, так сказать, на постоянное место жительства до суда.
Вопрос оперативника не был риторическим, хотя, конечно, распределял он подследственных не столь по их желанию, сколь по собственному разумению. Просто кто-нибудь, отвечая на этот вопрос, мог в чем-то себя выдать. «А почему она собралась именно туда? А нет ли там знакомых? А если есть, не было ли у них раньше совместных нераскрытых дел?»
— Да мне как-то все равно, — ответила Ксения.
— Тогда пойдешь в шесть-семь, — закончил разговор оперативник.
Настя-малолетка, которую он вызвал следующей, попросилась вместе с Ксенией. Видимо, она чувствовала ее доброжелательное и покровительственное отношение к себе. Алинка с Веркой попали в шесть-восемь, а тетя Галя не сочла нужным распространяться на эту тему, поэтому куда ее направили, никто не знал.
Зашли в свою бывшую камеру за вещами. Дежурная стояла в открытых дверях и поторапливала их. Вся карантинка грустно прощалась с уходящими. Ксению с Настей, еле волочивших тяжеленные матрасы, завели в сто шестьдесят седьмую камеру.
Они остановились на пороге, пораженные обилием людей, умудряющихся по двое умещаться на шконках. Лампочку в этой хате даже днем завешивали плотной тряпкой, никто никуда не ходил, все лежали, из угла доносился чей-то надсадный кашель, и от всего этого атмосфера казалась нездоровой, как в комнате умирающего.
— Проходите, девчонки, располагайтесь, — произнес из темноты чей-то простуженный голос. — Ко мне кто-нибудь и вон Танька еще одна. По переменке спать будем.
Ксения посмотрела на пол, — тоже занято, лежат чьи-то матрасы и торчат ноги. Она возмущенно заговорила:
— Спасибо, конечно, за прием, за то, что ради нас готовы еще потесниться. Но зачем нас было сюда кидать, когда тут и без того народу полно? А там, в карантинке, у нас хоть места были, не на полу причем.
Она прислонила свернутый матрас к двери и стала звать дежурную. Та пришла, узнала, в чем дело и, так как самостоятельно решить вопрос не могла, пошла за оперативником.
Мясо спорить не стал. Посмотрев на переполненность камеры, он задумчиво полистал блокнот и произнес:
— А у меня почему-то записано, что одно место свободно… Ладно, на некоторое время можете вернуться в карантинку.
Там их возвращение встретили очень радостно. Ольга-детдомовка, оказывается, успела привязаться к Алинке и Ксюше, а когда их перевели, сильно расплакалась. Другие обитатели камеры тоже приуныли.
Оттого, что Ксения вернулась, Оля заметно приободрилась.
— Шесть-семь еще ничего, там не раздевают, — бурные переживания дня сделали Ольгу более откровенной. — Самая худшая в тюрьме камера, — сто шестьдесят девятая, соседняя. Я тебе уже про нее рассказывала, но не говорила, что сама там побывала. Два дня там просидела. Мне там такую жизнь устроили, что не знала как вырваться, на что угодно готова была. Одежду поменяли. Видишь вот это? — Ольга показала на свою майку. — Это Светки Макара, она со мной поменялась. У меня курточка была с капюшоном, зелененькая такая. 
— Но почему ты отдала? — не понимала Ксения.
Ольга удивилась.
— Ты что? Как бы я не отдала? Жаловаться они мне запретили, сказали, что если попрошусь в другую камеру, то прибьют. А ведь Олеська тоже детдомовская, как и я, — Оля тяжело вздохнула. — Они из-за преступления моего особенно на меня набрасывались. Ругались, даже избить хотели.
— А что у тебя за преступление? — осторожно спросила Ксения. Просидев с Ольгой уже столько времени в одной камере, она так и не знала, в чем обвиняют несовершеннолетнюю командиршу.
Оля немного помолчала и выдохнула:
— Сто вторая — убийство с отягчающими.  Мы с одним парнем, тоже из нашего детдома, он мне как брат, попросили одного пацана магнитофон принести. Он обещал, а не принес. Мы его стали пытать.
— Как пытать? — не могла себе представить Ксюша.
Ольга отвела глаза.
— Костер разожгли, железки нагрели и начали ему звезду выжигать.
— И что с ним стало?
— Он умер, — Ольга, предпочитала не распространяться о подробностях этой истории и снова вернулась к рассказу о том, как ее обижали в соседской камере. — Ну вот, они начали на меня кричать все время. Убийцей детей называли. А ведь ему, как мне, пятнадцать уже было.
Еще не придя в себя от услышанного, Ксения подумала, что на самом деле вряд ли мучительницам Ольги было какое-то дело до убиенного юноши, собственных грехов у каждой не меряно,  — просто он послужил хорошим поводом для травли.
— Как-то им скучно стало, — продолжала Ольга. — Олеська предложила  бесплатное шоу устроить. Я сначала не поняла, а потом Макар на меня опять орать начала, давай говорить, что от меня плохо пахнет. Заставили мыться на параше ледяной водой. Да еще химической. Кожу щиплет, холодно, а они только орут: «Лучше, лучше мойся!» Вдруг дверь открывается — шмон! Я, как была, через бортик перепрыгнула и по продолу понеслась. Бегу и ору, бегу и ору. Никто не успел ничего сделать. Одежду только вот эту выкинули в продол, я подобрала и сюда пошла. А оперативнику сказала, что ни за что туда не вернусь. И что пусть лучше он меня навсегда в карантинке оставит.
— Их как-нибудь наказали?
— Не знаю, — равнодушно пожала плечами Оля. — Может, в карцер опять спустили. Дак ведь они его не боятся.
Бездействие милиции заставляло допустить мысль, что эти законченные пофигистки на самом деле просто нашли себе хорошую маскировку и, служа подсадками, спокойно всех сдают. Кто подумает на ту, которая плюет на все правила и ругается с дежурными? Хотя, скорее всего, дело объяснялось тем, что менты тоже люди, причем в большинстве своем, — мужского пола, и ничто человеческое им не чуждо. Девушки эти, как поняла Ксения, не отличались строгими моральными принципами и мужчинами очень интересовались.
На следующий день Ксению снова вызвала следователь. Следователи встречались со своими подследственными двумя способами — или приезжали сами в тюрьму, или, что гораздо хуже, потому что занимало весь день, вызывали в ИВС.
Ксению вызвали. Ее имя упомянули перед завтраком и сразу после него загрохотали двери. Выводил худой усатый мужчина, невыспавшийся и злой с утра. Он торопился вывести еще четырех женщин и грубо ругался, если кто-то из них медлил. Чуть ли не бегом он прогнал их по коридорам и лестницам, в конце концов загнал в превратку и запер.
Подследственных по разным районам развозили разными машинами. Больше всего народу попадалось из Ленинского района и Северо-запада. Меньше — с Центрального и ЧМЗ, совсем редко — с Советского. С ЧТЗ Ксения не встречала никого.
Женщин постепенно выводили, и превратка пустела. Наконец, дошла очередь и до Ксении. Ей галантно помогли сесть в машину и посадили в одну из клеток. Во вторую, видимо, поместили мужчин; увидеть их мешала перегородка. Два милиционера уселись на специальные сиденья лицом к решеткам, и машина тронулась.
26. СНОВА ИВС
В изоляторе Ксению поместили на этот раз не в пятнадцатую камеру, где сидела стукачка-Катя, а в другую. В ней стояла ужасающая жара и духота. Почти все пространство камеры занимали высокие деревянные сплошные нары, какие-то полати, под настилом которых, видимо, работала мощная печка. В углу грудой громоздились матрасы, но они так жутко выглядели, отовсюду торчали комья какой-то темной гадости, используемой вместо ваты, что ими никто не пользовался. В камере отсутствовала раковина и туалет. Вместо крана был чайник, вместо параши — одно ведро на всех.
В камере находилось двое женщин: полная бухгалтерша Люда из горздрава — старая знакомая Ксении и цыганка средних лет.
Люда пожаловалась:
— Меня уже замучили бесконечными допросами, да вдобавок, по недоразумению отправили вместо однерки на тройку, в другую тюрьму. А все мои вещи остались в прежней, в сто шестьдесят девятой камере.
Бухгалтерша вспомнила, как они с Ксенией познакомились, и к слову помянула стукачку Катю.
Цыганка, до этого спокойно прислушивавшаяся к разговору, вдруг встрепенулась:
— Как стукачка? В какой камере? Откуда знаешь?
Люда пересказала все, что знала об этом, и цыганка заволновалась. У нее в пятнадцатой сидела какая-то родственница, молоденькая цыганочка, у которой на воле остался грудной ребенок одного месяца от роду.
Камеры располагались напротив, и цыганка, быстро подойдя к двери, стала кричать на своем языке. Когда от соседей донесся ответ, она быстро заговорила по-цыгански.
Едва успела она все сказать, как в дверь последовал сильнейший удар и донесся дикий мат дежурного. Смысл его речи сводился к одному — не переговариваться. Успокоенная цыганка с достоинством отошла от двери.  Настала тишина.
Вскоре, устав от тоски и напряженности ожидания цыганка удобно расположилась на полу у порога и запела. Сильным и печальным голосом выпевала она необычные, незнакомые слова, таинственные и притягивающие. К пению цыганки присоединилась ее товарка из соседней камеры, и они запели вместе. Ксюша не знала, о чем говорит эта песня, но ее смысл был понятен без слов. Отчаяние сменялось тихой грустью, боль утраты — смиренным раскаяньем. Музыка голосов переплеталась, сливалась, то улетала ввысь до крика, то плача, опускалась почти до шепота. Такую красивую песню хотелось слушать вечно.
Но ее прервали. Дежурный открыл окошко и, нецензурно выругавшись, запретил издавать какие-либо звуки, пригрозив, что лишит обеда и ужина. Ксения недоумевала, почему песня вызвала такую ненависть дежурного. Но спорить не стала. Цыганка еще пару раз пробовала запеть, но тут же следовала ругань и удар по двери чем-то железным.
Эта камера оказалась еще темнее, чем все остальные, в которых уже успела побывать Ксения. Удушающая жара отнимала силы, клонила ко сну, но лежать на горячих нарах хотелось еще меньше. Ксения напоминала себе рыбу на раскаленной сковородке.
Наконец приехала Роза Александровна. Зачем она вызывала, Ксения так и не поняла. По делу ничего не спрашивала, да и выяснили уже все давно.
— Не обижают ли тебя в камере? И как тебя там кормят? — вдруг спросила  следователь.
— Все нормально, никто не обижает. А еда просто ужасная.
Ксению удивило, с каким жадным любопытством слушала ее следователь. Как будто об этом ничего до этого раньше не знала.
— Я тебе поменяла статью…
Девушка ожидала продолжения, но Роза Александровна вдруг перевела тему:
— Да, чуть не забыла. Я ведь тогда тебе так и не сказала о второй, хорошей новости. Твоя мама наняла тебе адвоката, хотя ты от него и отказалась.
Ксению, несмотря на ожидания следователя, эта новость совсем не обрадовала. Она отказалась от адвоката, чтобы за него не пришлось платить родителям. Мало того, что она принесла им столько горя, так еще и материальный ущерб нанесет. Этого она не хотела. Но теперь уже поздно.
Бедная мама. Ксения просто чувствовала, как мама кидается, куда только можно, стараясь помочь своему ребенку, облегчить его жизнь, спасти. Мамочка такая ранимая, чуткая и слабая, а сейчас, забыв себя, делает все возможное и невозможное для своей непутевой дочери. Готова отдать любые деньги, если только есть хоть малейший шанс чем-то помочь. В детстве, когда Ксюша лежала в горячке со страшнейшим гриппом, мама так хотела вылечить, так хотела забрать болезнь, что пила из ее кружки, желая заразиться. Она думала, что если заболеет сама, то болезнь перейдет к ней, перестанет терзать дочку. Пусть это неразумно и противоречит всякой науке, но слепой материнский инстинкт не мог рассуждать. Мама просто хотела спасти свою дочь.
Ксения уже встала, чтобы уходить, когда следователь, словно решив что-то про себя, достала из папки листок бумаги со знакомым и родным почерком.
— От мамы? — молнией пришло узнавание.
Ксения взяла листок и, почти ничего не видя от слез, стала читать:
«Милая наша доченька! Мы тебя очень любим, очень ждем, очень переживаем за тебя. Мы верим, что весь этот кошмар скоро кончится, что тебя отпустят, что ты вернешься к нам, и все будет хорошо...»
Письмо расплывалось перед глазами, в каждой строчке чувствовалось, как мама старается забыть, скрыть свою боль, чтобы хватило сил успокоить дочку. Ксения глубоко и тяжело переживала свою вину, чувствовала ее непоправимость. И где-то в глубине души допускала мысль, что, ужаснувшись, родители теперь откажутся от нее, отвернутся. Она считала, что они вправе ее осудить, вправе так поступить, даже ждала этого, но смертельно боялась. Ей казалась, что если такое случится, для нее закончится жизнь. Любовь родителей, их вера в нее, родительское прощение — лишь это держало Ксению, не давало ухнуть во всю глубину безнадежности и отчаяния. Хотя эти чувства не покидали ее с тех пор, как началась вся эта история.
Роза Александровна не разрешила взять с собой мамино письмо. Если его найдут при шмоне, то следователя будут ждать крупные неприятности.
— Могу тебе пообещать, что суд состоится до Нового года, — сказала она, желая хоть как-то утешить девушку. — Я уже оформила все бумаги и вообще сделала все от меня зависящее, чтобы ты скорее попала домой. Суд наверняка окончится условным сроком, и еще до праздников ты будешь на свободе.
— Могут ли меня отпустить до суда?
Следователь покачала головой.
— Нет. Прокурор дал санкцию на арест, и я уже ничего не могу сделать.
Ксения не знала, что именно следователи решают, кого им держать под арестом, а кого отпускать домой. А только потом идут к прокурору за одобрением. Да если бы она это и знала, легче бы ей не стало.
Ксения вернулась в камеру заплаканная, но с вновь ожившей надеждой, что все это скоро кончится. Цыганка угостила ее хорошей сигаретой и вообще вела себя с симпатией, по-дружески. Ксения вспомнила, как раньше, на свободе, всегда старалась держаться от цыганок подальше. Налетят как стая ворон, наглые, крикливые, того и гляди, чего-нибудь стащат.
Люда объяснила:
— Цыганкам просто нельзя приходить домой с пустыми руками, муж побьет, вот и приходится им где наглеть, где воровать. В тюрьму обычно за воровство попадают, за карманные кражи. Но сидят недолго. Цыгане, в отличие от нас, русских, очень дружные, своего в беде не оставят. Если кто попал за решетку, тут же сигареты, продукты, деньги передают, хотя и недолго тут сидеть их товаркам приходится, — залог за них быстро вносят.  Видно, со всех собирают. Сколько бы раз цыганка не попадала в тюрьму, столько раз и выкупят, никогда не оставят без помощи. И сами цыганки в тюрьме совсем меняются, все о них хорошего мнения. Не жадные, помогают и продуктами и куревом тем, у кого ничего нет. Не стучат вроде, ссоры редко заводят. В чем-то даже с ними лучше сидеть, чем с русскими. Но это только в тюрьме. На воле все опять по-прежнему будет.
Уже поздно вечером Ксению, наконец, отвезли обратно в тюрьму. Она очень устала и быстро заснула.
27. ВЫВОДНОЙ
На утро после проверки кто-то заглянул в их камеру через глазок. Минут пять рассматривал.
Девчонки даже успели выдвинуть гипотезу:
— Мужик. Бабам обычно неинтересно так долго на других баб смотреть.
Догадавшись, что его заметили, неизвестный громыхнул по двери и прокричал:
— Белова! К адвокату!
Ксения засуетилась. Вызов прозвучал неожиданно, но она успела надеть сапоги до того, как залязгали замки. Выводные и дежурные страшно ругались, если человек, за которым пришли, медлил и выходил не сразу. Психанув, они могли просто захлопнуть дверь, и копуша оставалась в своей камере. Возможно, потом эти вечно торопящиеся вояки объясняли неявку подследственного его нежеланием или болезнью, Ксения точно не знала.
Выводной на этот раз оказался шустрым молодым человеком с веселыми голубыми глазами и, как большинство военных, в усах. Его сапоги были подкованы и при каждом шаге издавали бравое цоканье. Это цоканье слышалось издалека. Он очень быстро передвигался, чуть ли не летал. Звали его Олег.
По дороге к адвокату он с интересом расспрашивал Ксению, — как ее зовут, какая у нее статья и тому подобное. Ксюша с удовольствием отвечала. Она чувствовала, что к ней относятся как к равной. Это в тюрьме со стороны представителей власти большая редкость и всегда приятно. Решив воспользоваться случаем, она попросила сигаретку.
Олег смутился:
— Знаешь, у меня только простые. Ты, наверное, такие и не куришь. Я попробую тебе, пока ты будешь у адвоката, получше достать.
Теперь покраснела Ксения. Не могла же она признаться, что сейчас вообще крутит «козьи ножки»? В то же время ей льстило, что она не выглядит как девица низкого пошиба, которая и бычку рада.
Встречи с адвокатами, а также со следователями, приезжающими в тюрьму, проходили в помещении, состоящем из маленьких боксиков. В большинстве из них имелся стол и пара стульев. Один из стульев, предназначающийся для подследственного, намертво прикрепляли к полу на неудобном расстоянии от стола. Наверное, чтобы арестованный не допрыгнул сразу, если вдруг с ума сойдет. Ксения не раз по привычке пыталась подвинуть этот стул. В некоторых боксиках стояло по два стола, и, соответственно, по четыре стула. В одном из боксиков весь угол, отведенный для подследственного, заделали решеткой наподобие клетки. Ксения подумала, что это для особо буйных товарищей.
Адвокат оказался невысоким и седым, плотного телосложения немолодым мужчиной с близко поставленными мелкими и хитрыми глазами. Он расспросил о деле, передал записку от мамы, какие-то лекарства и шоколадку. Мама забыла вложить это в передачу и передала через Павла Ивановича. Когда Ксения села отвечать на мамино письмо, адвокат любезно предложил поменяться местами.
— Здесь тебе будет удобней писать. Сможешь подвинуть стул к столу.
В этот момент в боксик ворвался выводной Олег. Вид у него был ликующий, в руках он держал пачку «Кэмела».
— Это тебе! — объявил он радостно.
Ксения поблагодарила.
Когда выводной вышел, успев до этого порасспросить адвоката, точно ли Ксения выйдет на свободу после суда, и скоро ли этот суд состоится, Павел Иванович лукаво подмигнул:
— Уже поклонники появляются?
Ксения покраснела, хотя ничего зазорного и постыдного тут не было. Просто она только что поняла, что действительно понравилась выводному. Нравиться кому бы то ни было всегда доставляло ей удовольствие, но теперь она побоялась, что могут возникнуть какие-либо проблемы. Все же это тюрьма, а не дом отдыха.
Через час после возвращения от адвоката кормушка карантинки неожиданно открылась, и в камеру заглянула незнакомая женщина в халате. Лицо у нее было усталое, землистое.
— Кто Ксения?
Ксюша подскочила.
Женщина быстро передала ей огромный апельсин и стала закрывать дверцу.
Девушка растерялась.
— Подождите! Откуда это? От кого?
Женщина на секунду остановилась и пристально посмотрела на нее.
— Здесь такие вопросы не задают.
Ксюшу поразили ее ничего не выражающие глаза. Со временем она заметила, что у всех, кто провел в тюрьме достаточно долгое время, взгляд становится непроницаемым. Пропадала какая-то живая искра, как у мертвой рыбы. Вроде и смотрит на тебя человек, улыбаться даже может, но глаза не меняются, на них пелена. Особенно это проявлялось у кареглазых. Как будто от боли, от того, что нужно постоянно держаться настороже, от того, что долго не видишь солнца, гас внутренний огонь, который отражается в зеркале человеческой души.
После ухода незнакомки, разделив апельсин на всех, Ксюша спросила у девчонок, кто эта дама.
— Это Нора, осужденка, она здесь матрасы зашивает, — объяснила Оля.
Ксения долго ломала голову над загадкой происхождения апельсина, пока наконец не пришла к выводу, что кроме выводного Олега сделать ей такой подарок больше просто некому.
28. ВОЛКОВ БОЯТЬСЯ...
На следующий день в карантинке кончились спички.
— У меня есть план!  — вдруг придумала Ольга. — Давайте осторожно постучим по лампочке, чтобы ее сбить, но не разбить.
— И что дальше? Выкрутим лампочку и закоротим провода от кипятильника? — с сомнением спросила Ксюша.
— Нет, мы вызовем электрика. Типа перегорела. А уже у электрика попросим спичек.
Подтащили бак, поставили на него ведро. Ольга, как самая бывалая, полезла сама и стала потихоньку стучать по лампочке метелкой. Все это продолжалось очень долго. Наконец лампочка, легонько звякнув, погасла.
В ту же секунду вдруг раздались оглушительные звонки — проверка! В семь-ноль заходили сразу после сигнала, иногда одновременно с ним, эту камеру проверяли первую. В кромешной темноте, наталкиваясь друг на друга, девчонки едва успели оттащить бак с ведром в сторону, как дверь открылась и проверяющий занес ногу за порог. Но, опешив от темноты, шагнуть не решился, только опасливо вытянул шею.
Ксения вовремя вспомнила, что сегодня именно она дежурная по камере. Выступив из мрака камеры, она, как ни в чем не бывало, отрапортовала:
— В камере семь-ноль восемь человек. Дежурная Белова, — и помолчав секунду, добавила. — У нас только что сгорела лампочка. Просим вызвать электрика.
Проверяющий похлопал глазами и молча кивнул.
Не успела закрыться дверь, карантинка дрогнула от хохота.
— Он, наверное, подумал, что на него покушение готовили. В ловушку хотели заманить. Специально свет погасили, — потешалась аферистка Оксана. — Побоялся к девкам в темноту идти, еще изнасилуют такого красавчика.
Проверяющий и правда, в этот раз оказался редкостным уродом; с отвисшими как у бульдога щеками и несоразмерно огромными черными бровями. Как будто две сапожные щетки на лбу.
После проверки они долго смеялись и не успокоились даже тогда, когда пришел электрик и сделал им свет.
Через несколько дней, когда карантинка до предела наполнилась вновь поступившими, оперативник опять вызвал к себе шестерых человек, чтобы распределить их по камерам, или, как здесь выражались, раскидать по хатам. Ксения поняла, что не может вечно оставаться в семь-ноль, и приняла решение.
Когда оперативник снова спросил ее, куда она хочет, она твердо ответила:
— В шесть-девять.
Мясо оторвался от бумаг и ошеломленно уставился на нее:
— Ты что, самоубийца? Или ничего не слышала об этой камере?
Оперативник прекрасно знал о существовании «тюремного радио». Замки и железные двери ему не мешали. Слухи здесь распространялись мгновенно, по всей тюрьме. Каждый понимал, что тут и у стен есть уши. Поэтому вопрос прозвучал почти риторически.
— Слышала, но я хочу в шесть-девять.
Ксения так решила по одной простой причине. Взвесив все, она подумала: «Волков бояться, в лес не ходить. А раз уж попала в лес, чего тут бояться, какой смысл? Если ждать плохого, тогда и случится какая-нибудь гадость. Лучше уж, чем дрожать и пытаться спрятаться, на таран пойти. Чему быть, того не миновать».
Опер еще немного постращал, попытался отговорить, потом махнул рукой:
— Сама все увидишь. Хорошо, если пару дней продержишься и здоровой выйдешь. Сама же оттуда попросишься в любую другую камеру, — он усмехнулся. — Или проверить себя решила? Ну что ж, проверяй.
Следом за Ксенией туда же попросилась малолетка Настя. В эту же камеру направили и Оксанку-аферистку. Оксанка тоже шла по собственному желанию, из-за Наташки Филимоновой, которую знала еще по воле.
Ксения втайне радовалась, что не одна идет в чужую камеру. Правда, хоть в тюрьме каждый сам за себя, за малолетку она чувствовала ответственность. Если что, то Ксении придется защищать не только себя, но и Настю. Поэтому малолетка скорее обуза в незнакомой обстановке. А с Оксанкой Ксения поддерживала не особенно близкие отношения, поэтому не могла надеяться на ее поддержку. Ну, хоть пара знакомых лиц будет рядом, и то ладно.
Нагруженных барахлом, со сваливающимися и пытающимися развернуться матрасами, их завели в шесть-девять и захлопнули дверь. Камера эта казалась еще меньше карантинки. На том же пространстве в ней находилось не шесть, а восемь шконок в два этажа: две слева, у стены с окном, две прямо за столом, и четыре тянулись справа до самой раковины. Ближайшую к ней шконку с этого бока предусмотрительно завешали целофанкой, чтобы не попадали брызги воды. Сразу за раковиной, в углу у двери, — параша. Сидящий на ней оказывался лицом к камере и полузадом-полубоком ко входу. От двери парашу огораживал высокий бортик, облицованный плиткой, на него также ставили банки и ковшики, когда заваривали чай. Парашу здесь оформили более деликатно, чем в карантинке, — спереди ее прикрывала ширмочка. Правда, сидящий все равно виднелся по пояс, а стоящий по колено. Несмотря на это, чувствовалось, что сделано все возможное для сохранения хоть чего-то личного. Промежуток слева, между окном и дверью, тоже не выглядел свободным. Его занимала вешалка, перегруженная зимней одеждой, и полка для чая возле розетки. В целом эта камера по размеру не превышала обыкновенную спальню в современной квартире стандартного панельного дома, — три шага в одну сторону, четыре в другую. Хотя шагать здесь было бы затруднительно. Возле стола пробирались боком, так тесно его окружали лавки и шконки. А от двери до стола всего два шага.
Шесть-девять смотрелась еще желтее и грязнее, чем карантинка. Ощущение общественного туалета не проходило, особенно диким казалось, что обитательницы этой камеры, решив украсить ее к Новому году, навырезали снежинок из бумаги и кусочками мокрой ваты приклеили их на ниточках к потолку. Это «детское» творчество выглядело здесь настолько неуместным, что на него тяжело было смотреть.
29. НАТАШКА, ТРОИЦА, БЕРЕМЕННАЯ, ТОМА
В камере уже находилось восемь человек. Троим новоприбывшим пришлось располагаться на полу. Наташа Филимонова, та самая оторва, которая колотила вокзальную Марину, когда сидела в карантинке, и в то же время бывшая лучшая подруга Оксанки на воле, поздоровалась со своей приятельницей весьма нерадостно. Она даже не встала при появлении подруги. Мелкие неприятные глазки прощупывали новичков. Ее крупное угрюмое лицо, некрасивые черты которого ухудшала пацанья стрижка, выражало недовольство и недоверие. Если бы не негативные эмоции, исказившие сейчас ее облик, то Наташу можно было бы назвать человеком без особых примет. Фигура как обрубленная, плотноватая, рост средний, волосы каштановые, глаза серые. Не за что зацепиться взгляду, трудно запомнить. Даже некрасивость ее не доходила до уродства, оставаясь невыразительной.
Верховодили в камере трое. Одной из них была Олеся Михеева, подельница Верки, детдомовка, симпатичная круглолицая блондинка с большими голубыми глазами. Несмотря на приятный облик, в ней чувствовалась жесткость и бычья непрошибаемость. Вторая — Ангелина, дородная женщина лет сорока, циничная, пошлая, наглая и злая. При ее телосложении это смотрелось странно. Достойная мать семейства, каких полно в любой очереди, ни с одной стороны не похожая на тюремщицу, порой изрыгала такие непристойности, что даже самые закаленные краснели. Завершала триумвират Светка, которую все звали Макаром. Она любила сидеть по-мужичьи, расставив ноги, как пахан, вор в законе. Хотя телосложение имела мелкое, а сама была шустрая и очень острая на язык. Голубенькие Светкины глазки располагались немного ближе друг к другу, чем надо, кожа нежная, губки розовые, каштановым вьющимся волосам очень не хватало бантика. Почему-то она напомнила Ксении немецкого пупсика.
Позднее Ксюша узнала, что Макар сидела за редкую для женщины статью — изнасилование. Светка держала девушку, в то время как ее муж насиловал.  Муж у нее тоже был судим, вдобавок инвалид, ходил на протезах, хотя на лицо, как говорила Светка, очень красив.
Эта троица внимательно изучала новеньких, для начала вполне дружелюбно поприветствовала и осталась выжидать.
Только Ангелина сразу предупредила:
— У нас закон такой, — тот, кто сидит на параше, должен поджигать влажную бумагу и сразу тушить, чтобы был дым, а не огонь. Лучше, конечно, апельсиновые корочки, запах лучше и расходуются меньше. Но они у нас на вес золота, не для всех. Короче, будете поджигать и размахивать как кадилом, чтобы пахло дымом, а не вашим дерьмом.
Кроме них и Наташки, в камере сидело еще четверо человек. Одна из них, беременная Надя, сразу привлекла внимание Ксюши своим видом. Ее облик напоминал времена дворян — четкий профиль, высокая прическа, открывающая аккуратные ушки, тонкие и правильные черты, горделивое выражение лица, в общем, голубая кровь, белая кость. Кстати, кость ее тоже не отличалась особой крепкостью, не крестьянская. Но стоило Наде открыть рот, впечатление портилось, — она оказывалась не столь интеллигентна и тонка, какой виделась. Да и не матерятся настоящие дворянки. Однако в ней все же чувствовалась порода, какое-то необъяснимое благородство не только во внешности, но и в поступках.
Беременность Нади пока оставалась почти незаметной, срок всего около четырех месяцев.
— Придется теперь рожать, — сокрушалась она. — Одну дочку не знала как поднять, а теперь еще малец появится. И это при таком муже козле…
Ее, как и Ксюшу, арестовали за грабеж. Несмотря на свою дворянскую внешность, Надя оказалась уже судима, еще по малолетке, за какую-то ерунду.
В этот раз все получилось совсем по-глупому. Предыстория вкратце такова. Как-то раз Надя невовремя пришла домой и застала мужа с девицей. Не говоря ни слова, она захлопнула дверь и ушла. Он долго ходил, умолял вернуться. Простила, переехала к нему. Но в следующий раз застала его уже с двумя девицами.
Уехала к матери, забрала дочь. Стала пропадать у соседей. Те часто пировали, и Надя вместе с ними заливала свое горе. Как-то вечером, слегка поддатая, пошла вместе с двумя соседскими пацанами на пятачок за сигаретами. Пацаны, тоже не слишком трезвые, взяли с собой овчарку. Чтобы не пугать людей собакой, отдали поводок Наде. Посадили ее где-то с краю базарчика на ящик, велели подождать. И тут вдруг младшему из братьев пришла в голову шальная идея. Он подскочил к одной из торговок и, выхватив у нее пакет с сигаретами, быстро оттуда умчался. Второй брат вовремя сообразил, в чем дело, и тоже мигом скрылся с места происшествия. Бабка-торговка вцепилась в оставшуюся и невиноватую Надю. Собака, которую та держала на поводке, стала лаять. Старуха еще больше разъярилась, но подходить близко не стала.
— Сигареты-то были паршивые, Прима, всего восемь пачек, — и чего она так разоралась? — не понимала Надя.
Вызвали милицию. Та приехала, забрала и девушку и ребят в участок. Выяснили, что Надя судимая, к тому же взрослая, а соседские ребята, — малолетки. Вдобавок ко всему, пацаны были готовы на что угодно, чтобы уйти от наказания и валили все на нее, — мол, она их подучила. Все в камере знали, что Надя невиновна, но сомневались в справедливости правосудия.
Тамара, Тома — чрезвычайно нелепая женщина лет сорока, со словно расплющенными большими губами, огромными карими глазами, черными, густыми, словно кукольными волосами и бородавкой на щеке — выполняла в камере роль клоуна. Причем совсем к ней не стремилась. Ее удивительная наивность заставляла задуматься, — как можно дожить до таких лет и сохранить столько веры в людей? Девчонки вечно потешались над ней и частенько разыгрывали.
В первый же день, когда Ксения с девчонками перешла в новую камеру, она стала свидетелем очередного такого розыгрыша.
— Тома, ты когда вчера была на следствии, заходил Мясо, искал секретаршу. Ты вроде говорила, печатать умеешь? — лениво затеяла разговор Миха, Олеся Михеева.
— Да, умею, — гордо ответила Тома и заинтересованно переспросила. — А он для себя, что ли, искал секретаршу?
— Да нет, — незаметно улыбаясь и переглядываясь с подругами, сказала Олеся. — Для самого Столыпина, начальника тюрьмы. Сходила бы. Может, тебя возьмут.
Тома сначала застыдилась, долго отнекивалась, но все же позволила себя уговорить и тут же написала начальнику заявление с просьбой принять. Но ни к Столыпину, ни к его заместителю Голубину напрямую попасть никто не мог. Сначала подходил воспитатель или вызывал оперативник и узнавал суть дела.
Написав заявление, утром следующего дня Тома долго собиралась на прием. Одела какую-то допотопную кофту ярко-оранжевого цвета, хотела сначала пойти в черных трико с отвисшим задом и коленками, но потом все же послушалась совета девчонок и сменила штаны на юбку, модную, наверное, еще до революции. В общем, когда за ней, наконец, пришли, то пребывала в полной боевой готовности.
В этот день Хурулев, которого наградили кличкой Мясо, отсутствовал, и Тому вызвал к себе сам начальник оперчасти Хрулев. Кстати, из-за совпадения звучания фамилий все, особенно новенькие, сначала сильно путались. Хрулев походил на странную помесь рака со свиньей, — розовый, белесый, с выпученными глазами.
Вернулась от него Тома быстро, довольно сконфуженная, но сама же первая рассмеялась. Может, еще и поэтому ее так часто разыгрывали, что она никогда не обижалась.
Рассказывала о происшедшем очень комично:
— Вызвал меня Хрулев, спрашивает: «Чего надо от Столыпина?» Я и говорю: «Хочу секретаршей к нему устроиться». Он сначала решил, что я издеваюсь, шучу, потом смотрит, — я серьезная. Так он побагровел весь, глаза еще больше выпучил, как заорет: «ТЫ!.. Секретаршей!.. Да ты!..» А потом вообще на мат перешел, слов нормальных не хватило. Я думала, он помрет от ярости. Не дай бог, думаю, а то еще убийство с отягчающими припишут.
Тома сидела за кражу, точнее, ожидала суда.
— Да меня Манька с толку сбила. По пьяни потащила к своему бывшему. А его дома как раз не было. Попросила вещи помочь собрать. Тряпки какие-то, чемодан, коврик. А потом оказалось, что все это не Манькино, а друга ее. Он в милицию заявил, и меня как соучастницу забрали.
30. СТУКАЧКА И ШЕСТЕРКА
Сидели в камере еще две жительницы. Римма-стукачка и Вика-шестерка.
Римма, уже немолодая женщина с короткой фигурой, почти состриженной, грязно-желтой от перекиси химией,  до невозможности опухшим лицом, злобными глазками и очень неприятным громким голосом при первом же взгляде вызывала отрицательные эмоции. Римму все считали стукачкой, но смотрели на это сквозь пальцы. Вроде как известный враг лучше неизвестных двух. Римма свой статус не оспаривала. Может быть, это придавало ей некоторую власть хотя бы в собственных глазах?
Она была уже судима, причем за очень нехорошую статью — детоубийство. Возможно, с тех пор о ней и сохранилась дурная слава. Считалось плохим тоном попрекать кого-либо за совершенные на воле преступления, здесь все не ангелы. Хотя некоторым, тем же детоубийцам, все-таки приходилось несладко. Таких презирали и ненавидели. Почему-то мать, убившую своего ребенка, осуждали на меньший срок, чем простую воровку, и часто сокамерницы устраивали детоубийце веселую жизнь, чтобы компенсировать наказание.
Сама Римма о своем прошлом преступлении рассказывать не любила. Но когда об этом упоминали, пыталась оправдываться:
— Да не хотела я его убивать. Пошла просто в туалет, видно, срок подошел, а я думала, крутит. Он возьми да выскочи. Сразу и умер.
— Что-то не очень верится, — прищурилась Наташка. — Ладно бы еще, в своем доме жила, с удобствами на улице. Упал в яму и захлебнулся. Но в квартире… Да и вообще, как можно роды не заметить?
— Да если бы я хотела его убить, то я бы аборт сделала! Я уже не один десяток раз чистилась. И выкидыши устраивала, даже на седьмом месяце. У меня и так трое, зачем мне еще?
— И сколько тебе за это дали? — влезла Оксанка.
— Год.
— Почему так мало? — удивилась Ксения.
— А убийцам вообще мало дают, — охотно объяснила Оксанка. Казалось, что она и вопрос этот задала, чтобы убедиться в правильности своей теории. — Убийство ведь обычно в состоянии аффекта совершается. А воровки, например, гораздо опаснее для общества, потому что материальный ущерб больше. Детоубийцам тоже поэтому год или два всего дают. Ребенок погиб маленький, значит, еще не успел, как говорится, принести пользы Советскому государству!
Ксению это возмутило:
— Но ведь любые деньги можно возместить, а человека уже не вернешь!
Оксанка только пожала плечами.
За человека Римму почти не считали. Она и вела себя как собака. Пыталась уловить настроение «хозяев» и без меры «крутила хвостом». Точнее, — очень грубо льстила при каждом удобном и неудобном случае. В то же время к тем, кто был слабее ее, относилась цинично и без жалости, командовала ими. В этот раз она попалась на краже.
Шестерка-Вика существовала здесь тоже на уровне домашнего животного, скорее даже скота или раба. Крупная вялая молодая девушка, всегда как будто сонная, с растерянной улыбкой и отсутствующим выражением светлых глаз. В любое время Вику могли разбудить девчонки из верховодящей троицы и велеть сделать им массаж, заварить чай, помыть пол или постирать их грязное белье. И она, бессловесная, всеми помыкаемая, вставала и делала. Это было ужасно. Ксения первый раз в жизни видела такого угнетенного человека и, что самое интересное, человек этот настолько привык быть рабом, что ему это даже нравилось.
У Вики на воле остался маленький ребенок. Дочь была тем единственным лучиком света, которые обогревал ее, заставлял жить. Только при упоминании о дочери Вика выходила из своего состояния, которое можно назвать летаргической жизнью, оживлялась и даже улыбалась. Однажды кто-то от кого-то достоверно узнал, — Викина маленькая дочка выпала из окна и разбилась насмерть. Ей боялись об этом говорить, все знали и молчали. И те, кто помыкал Викой, тоже это знали, но, тем не менее, продолжали унижать ее, превращать в тупое животное, распоряжаться ею. Все это Ксения узнала много позже, и ее до глубины души поразило, как можно, — знать, что человека ждет огромное горе и продолжать так относиться?
31. ЖИЗНЬ ШЕСТЬ-ДЕВЯТЬ
В отличие от карантинки, в шесть-девять, как и во всякой другой обжитой камере, имелось много, если можно так выразиться, домашней утвари. Например, здесь была своя бритва, точнее мойка, как ее почему-то называли в тюрьме, которой обычно никого не полосовали, а только подпарывали швы, когда перешивали одежду, иголка, кипятильник (единственный предмет, который не прятали при шмоне, потому что он был разрешен и не самодельный) и резки.
Хлеб в тюрьме выдавали буханками, не нарезанный. Видимо думали, что арестанты будут его ломать или прямо так откусывать. При этом в камерах не разрешалось ничего режущего, колющего и тому подобного. Когда в передаче кому-то приносили консервы, то у дежурных просили консервный нож. А для разделки хлеба, колбасы и тому подобных продуктов, девчонки пользовались резками — открученными крышками консервных банок, иногда загнутыми с одной стороны, чтобы не поцарапать руку. Чтобы резать таким приспособлением, необходима была привычка, но Ксюше нравилась эта работа, хотя поначалу она постоянно ходила с ссадинами на ладони. Она любила красиво нарезать хлеб, так тоненько ни у кого больше не получалось. К тому же именно ей чаще всего попадались буханки с пустотами внутри.
Девчонки говорили:
— Боженька ночевал, — и к такой буханке относились с особым почтением.
Их как бы на миг осеняла святость, господнее присутствие, как будто этот провал в хлебе действительно был божьим вздохом, вздохом по их судьбам. 
С первого же дня жизни Ксении в новой камере со стороны главенствующей троицы последовали проверки на прочность. Очень тонкие, почти незаметные, психологически выверенные. Легко было попасться на одну из подобных удочек.
Ксюша перед сном переоделась в халат, и тут же Макар заинтересовалась ее брюками. Шелковые, черные, они только поступили в то время в продажу.
— Можно померить?
Ксения разрешила.
Светка долго крутилась в брюках, — она таких никогда не видела. Еще бы, ведь отсидела уже больше года.
Наконец спросила:
— Ксюша, можно я поношу?
Ксения спокойно, не проявляя никаких эмоций, отказала:
— Извини, я чужое не ношу и другим свое не даю.
Позднее она узнала, что именно так начинаются многие раздевания. Сначала просят поносить, а потом забирают вещи насовсем. Когда хозяйка требует их обратно, затевают скандал, упрекая ее в жадности, дело доходит до драки, и вот уже очередная девчонка в обносках вылетает из камеры. Ксения узнала, что поступила совершенно правильно, дав понять, что не слабохарактерная, что имеет свои принципы и отказывает из-за них, а не из-за пустого каприза, глупости или агрессии.
В любом случае эта троица поняла, что Ксению так скоро не обломать, а идти напролом пока не решилась. Они продолжали улыбаться, угощать сигаретами и угощаться сами, но внимательно следили за каждым шагом Ксении, стремясь предугадать неверный.
В первый же день пребывания Ксения в камере, когда она стояла около двери, Олеся Михеева, лениво валяющаяся на своей шконке в углу, попросила:
— Ксеня, включи, пожалуйста, кипятильник.
Ксения не стала спешить и кидаться беспрекословно выполнять эту просьбу. Сначала она все взвесила. Ксюша действительно находилась рядом с розеткой, и ей было нетрудно поставить чай. Она так и сделала.
Но вечером этого же дня, когда последовала подобная просьба, Олеся находилась ближе к кипятильнику, чем Ксения. Поэтому девушка отказалась:
— Ты стоить ближе, ты и включай, если тебе чай нужен.
Олеся не подала вида, что обиделась или что-то в этом духе, и сделала чай сама.
После Ксения поняла, что чисто интуитивно выбрала единственно верную позицию — дружелюбие без подобострастного желания угодить любой ценой. Хотя это было нелегко. Со стороны новичка естественно желание понравиться старым обитателям камеры, угодить им.
На следующий день наступила очередь Ксении дежурить. Еще не прозвенели звонки подъема, и все, кроме вызванной на слежку Оксанки, спали, когда Ксюша решила заняться уборкой. До этого всегда убиралась шестерка-Вика, причем весьма поверхностно. Так, чуть-чуть протирала пол. Ксения же решила взяться за дело всерьез. Она сочла, что раз уж ей приходится здесь жить, то нужно постараться сделать свое проживание как можно более сносным. Она разобрала залежи на окне, застелила подоконник свежей бумагой, насколько смогла, отмыла стены и борт параши. Горсткой стирального порошка, выданной специально для этого, не побрезговала отдраить и саму парашу. Она тщательно, не раз меняя воду, помыла пол, и когда, наконец, стали просыпаться девчонки, камера уже сверкала, насколько это было возможно, чистотою. Ксения не побоялась, что, взявшись за грязную работу, она обречет себя на положение людей низшего сорта, поставит на уровень Вики-шестерки. Она даже не подумала об этом.
Проснувшиеся девчонки изумились. Похвалы доносились наперебой:
— Да ты у нас настоящая хозяюшка! Смотри, как все вычистила! Я и не знала, что мы в такой грязи жили!.. Приятно посмотреть.
Ксении с удовольствием это слушала, но не считала, что сделала что-то особенное. Просто прибрала место, где вынуждена жить.
С этого дня она вывела для себя правило, которое очень понравилось девчонкам. Они его часто повторяли:
— Даже в свинских условиях можно оставаться человеком.
Вернувшаяся вечером Оксанка рассказала:
— В превратке я встретила Люду, бухгалтершу из горздрава. Она надеется, что ее, наконец, вернут в шесть-девять. Говорит, что здесь ее вещи остались.
В камере воцарилась напряженная тишина. Ксения сначала не поняла в чем дело, затем до нее дошло — Людины вещи уже, видимо, поделили между собой девчонки из верховодящей троицы, и отдавать теперь ничего не хотели. Люду могли привести в любую минуту, и они зашевелились. Одна стягивала колготки, другая прятала кофту, третья — кипятильник.
Едва успели они это сделать, как загрохотала дверь, и впустили Люду. Бухгалтерша очень обрадовалась, что снова попала в свою камеру, но эта радость оказалась недолгой. Когда ей сказали, что вещей нет, она не поверила.
— А где же они? Куда они могли деться? — недоумевала Люда.
— Мы когда узнали, что ты попала на тройку, все собрали и передали дежурной дубачке,— внаглую врала Олеся.
— Но почему же мне их не передали?
Девчонки пожимали плечами в ответ и изображали сочувствие.
Ксении было противно все это. А сказать прямо, что вещи никуда не девались, что-то мешало. Она не боялась девок, но и стучать на них Люде не хотела. К тому же бухгалтерша казалась не из бедных. Будь эти вещи у нее последними, Ксения обязательно бы вступилась.
Люда здорово расстроилась, и, кажется, что-то подозревала, но доказать ничего не могла, поэтому прекратила расспросы и легла спать.
Следующее дежурство оказалось Светки-Макара. Еще ни разу за все свое пребывание в тюрьме она не убиралась. За нее это делали шестерки. Но, видимо, ее так заразил пример Ксюши, что она тоже решила показать себя. Решила доказать всем, что и у нее руки из нужного места растут, и тряпку она держать умеет. Светка вычистила камеру не хуже Ксении. Отскоблила вдобавок стол и раковину, к параше тоже прикоснулась, и очень гордилась своей работой.
С тех пор так и повелось, — убирал в камере только тот, кто в этот день дежурил. Никто не искал себе замены, и все работали на совесть. Ксению радовало, что именно она подвигла девчонок вести себя подобным образом, хотя заранее об этом и не думала.
Подошло время для посещения бани. Ксения очень боялась этого испытания. Ей казалось, что у нее неидеальная фигура, считала себя слишком худой. Она боялась, что другие это заметят и начнут ее высмеивать. Но, увидев своих сокамерниц без одежды, быстро успокоилась. Если одетыми они выглядели вполне прилично и даже красиво, то у раздетых вид становился совсем не привлекательным. Вислые груди и животы, кривые ноги, всяческие дефекты кожи и непропорциональное сложение тела, — все это очень явно бросалось в глаза. Ксения убедилась, что девушки в телевизоре, где почти каждая супермодель, и то, что встречается в жизни — это две большие разницы. Животы всех рожавших женщин уродовали громадные шрамы.
— Это кожа растянулась, когда Лолочку носила, — объяснила Оксанка.
Ксения понадеялась на то, что с ней подобного не случится. У мамы живот остался по-прежнему нормальным, поэтому можно было ожидать, что и Ксении по наследству передалась такая же упругая кожа.
В бане Ксения сделала неприятное для себя открытие, — она не могла находиться в такой душной и жаркой атмосфере больше пяти-десяти минут. Она быстро помылась, чувствуя, что сердцу становится плохо, и направилась к дверям. Но ее ждал сюрприз, — дверь оказалась закрыта. Она стала кричать дежурную, но от этого еще быстрее уходили силы. Чувствуя себя совсем плохо, она присела возле двери, наклонив голову.
Наташка первая заметила, что дело неладно:
— Эй, тебе плохо?
Ксения слабо кивнула. Ей было тяжело дышать. Наташка с присоединившейся к ней Оксанкой, не жалея рук, которые можно была запросто поранить о колючую поверхность, заколотила по двери. Они кричали дежурную до тех пор, пока та не подошла и не выпустила Ксению. Вместе с Ксенией вышла и беременная Надя. Ей тоже стало не по себе.
С тех пор они всегда предупреждали дежурных, что не могут долго находиться в бане и их выпускали раньше. А Ксения с того дня постоянно брала с собой валидол, который мама прислала еще в первой передаче.
32. ПЕРЕСЕЛЕНИЕ НАРОДОВ
Не прошло и трех суток жизни Ксюши на новом месте, как их навестил оперативник. Он зачитал несколько фамилий, включая и Ксенину. Кто-то поинтересовался, куда их.
— В новую камеру, семь-пять. Недавно сделали ремонт после пацанов малолеток. У них по сравнению с вами еще свободно, вот мы и взяли одну камеру, а их слегка уплотнили. Давайте-ка, собирайтесь с вещами.
Ксения запротестовала:
— Я никуда не пойду. Не успела здесь обжиться, опять куда-то гоните.
Мясо стал уговаривать:
— Камера хорошая, большая, чистая. Самая большая из женских — двенадцать мест. Ремонт недавно сделали.
Но Ксения не поддавалась на уговоры. В тюрьме можно быстро заработать дурную репутацию. Один из путей к этому — перелетание из хаты в хату. Если человек не может ужиться в одной, значит с ним что-то не в порядке, гнильцы много. Хотя Ксения никуда не просилась, и отсюда ее никто не выгонял, но вполне допускала, что если уйдет в другую камеру, то тут же пойдет слух, что ее выжили, что она не выдержала. А этого Ксения не хотела больше всего.
Неизвестно, чем бы дело кончилось, если бы вдруг троица во главе с Макаром не приняла неожиданное решение.
— А давайте мы пойдем в новую камеру! В этой уже год сидим, надоела.
Вполне возможно, что девчонкам захотелось переменить обстановку еще и из-за украденных у бухгалтерши вещей.
Немного подумав, оперативник согласился. Вместе с ними переводили и Настю-малолетку. Она не посмела возразить, а вступаться за нее никто не стал, так как было неизвестно, чего она сама хочет. Называли также и фамилию беременной Нади, но она хотела куда-то перемещаться не больше Ксении, поэтому осталась в шесть-девять.
Пока девчонки азартно собирались, их шестерка Вика молча следила за происходящим. Но когда они стали прощаться и направились к двери, она не выдержала и заревела.
Ксения просто опешила. Насколько же надо привыкнуть быть рабом, чтобы убиваться из-за того, что ее угнетатели уходят?!
Увидев слезы Вики, Олеся немного подумала и решила:
— Возьмем ее с собой.
Они быстро уломали оперативника, и счастливая Вика отправилась с ними.
Камера сразу опустела, появились места на шконках. Ксения сначала собиралась устроиться на нижней, но потом передумала. Самой неудобной шконкой считалась верхняя из ближних к раковине. Залезть нормально на нее никто не мог. Надо было встать на скользкий, отполированный стол левой ногой и прыгать с уклоном вправо. Не рассчитаешь хоть чуть-чуть — сорвешься и окажешься на полу. Чуть больше приложишь усилий — впечатаешься лбом в стену. С этой шконки не раз уже падали, иногда с тяжелыми последствиями. Ксения знала, что самые длинные ноги в камере именно у нее, ей все-таки легче, чем остальным, и пожалела девчонок, выбрала себе эту рисковую шконку.
Первые дни она сидела на ней, прижавшись к самой стене. Ксюше казалось, что если она хоть чуть-чуть отодвинется от стены, то не миновать падения. Высота была порядочная, внизу ждал бетонный пол, вдобавок вряд ли она смогла бы пролететь, не задев стол и лавки. Спрыгивать оказалось не легче, чем залезать. Ноги не доставали до стола, тем более напротив него ее шконка уже кончалась, переходя в соседскую. Ксения не позволяла себе залезать на чужую территорию, и умудрялась так вытягивать ногу вправо, чтобы, соскользнув со шконки, уже в полете, попасть на стол. Левая нога в то же время нацеливалась на лавку. Позже Ксения все же приучилась быстро спрыгивать и запрыгивать, но это всегда оставалось сопряжено с риском.
С уходом троицы беспредельщиц в камере, как ни странно, не воцарился покой. Продолжало висеть что-то неощутимое, заставляя напрягаться и ждать плохого.
33. СКАНДАЛИСТКА
В злой и крикливой Наташе Ксения совершенно неожиданно для себя обрела собеседника. Пусть не очень приятного, даже наоборот, но с ней единственной Ксения могла поговорить не только о чем-то бытовом и материальном. Они беседовали о религии, о психологии людей, а когда Наташка стала больше доверять Ксении (больше из возможного, так как до конца она никому не доверяла), то ввела новую тему — подсадные.
Каждая интересовались делами своих сокамерниц, но все одобряли, если человек не вдавался в компрометирующие подробности преступления. Все знали о множестве подсадок. Подразумевалось, что их примерно по две на камеру, если не больше. Все подозревали всех, оценивался каждый жест, каждый взгляд, каждое слово. Чаще всего молчали, пока не находили доказательств, что подозрительный человек действительно сдает. Раскрытых доносчиц, а точнее тех, кого посчитало доносчицами сильное большинство, могли убить, покалечить, обезобразить. Вполне возможно, что порой страдали невинные, так как подозрения здесь росли как грибы. Достаточно было не в меру проявить любопытство или наоборот, держаться в стороне, молчать, и уже могли назвать уткой. Доносительство на тюрьме считали самым тяжелым из всех грехов. Каким же надо быть подонком, чтобы выслуживаясь перед, операми, накапать на человека, который делился с тобой последним, утешал тебя, когда не хотелось жить, вытирал твои слезы и говорил, что все будет хорошо!
Малейший нюанс в разговоре, чей-либо невинный поступок давал Наталье огромную пищу для размышлений. Она близко подсаживалась к Ксении, придвигалась чуть ли не вплотную и настойчиво шептала:
— Ты заметила, как изменилось у такой-то лицо, когда в камеру заглянул опер? Это не просто так.
Ксения смотрела в расширенные зрачки Натальи и думала, что она в этот момент очень похожа на сумасшедшую с манией преследования. Остановившийся подозрительный взгляд, челка свешивается на лоб, губы кривятся, и все лицо сводит гримаса недоверия. А в ядовитом шепоте чувствуется такой фанатизм и убежденность, что Ксения порой начинала поддаваться и верить этому бреду. Все казалось логичным и убедительным, но немного погодя Ксюша все-таки находила в себе силы отбрасывать подобные мысли.
Скорее всего, у Наташки действительно была болезнь, которая просто дожидалась момента, чтобы проявиться в подходящих условиях. Наталья подозревала всех. Она останавливалась на ком-либо одном и досконально изучала реакции человека, запоминала слова, выражения лица, чтобы потом, на основании всего этого, сделать свой обычный вывод — утка. Иногда не хватало фактов, и это не выносилось на всеобщее рассмотрение. В таких случаях Наташка делилась своими догадками только с Ксенией, а той приходилось слушать. Ксюша называла Наташкины выяснения «охотой на ведьм». По крайней мере, фанатичности не меньше.
Почти со всеми в камере у Ксении сложились более-менее ровные отношения. Сложными и непонятными они оставались только с Натальей. Это было неудивительно. Мало кто сохранял спокойствие и доброжелательность при общении с этой девицей. Своим криком и подозрительностью она могла свести с ума любого.
Даже когда не возникало никаких конкретных поводов, Наталья упражняла голос в подобном духе:
— Да почему я с такими ... должна жить в одной камере? А? Дышать с ними одним воздухом?
Никто не отвечал. Ксения, Люда и Оксанка не влезали, потому что это ругательство относилось не к ним, а любая попытка успокоить только подзадоривала Наталью. Римма и Тома чувствовали, что имеют в виду именно их, и не хотели нарываться на еще большие оскорбления. А беременная Надя не знала, к кому себя причислить.
В камере недолго пустовало свободное место. Вскоре к ним закинули старую знакомую — мутную тетю Галю. Ни из какой камеры она пришла, ни почему там не ужилась, оставалось неизвестным. А сама тетя Галя по своему обыкновению отмалчивалась. Наташка сразу к ней прицепилась. В то время она читала принесенную мамой книжку Алана Пиза «Язык телодвижений» и верила ей как истине.
На основании написанного Наталья и сделала вывод:
— Эта тетя Галя — утка. Вы видите, в какой позе она все время стоит? Руки переплетены на груди, словно она защищается. Это значит, что человек хочет утаить свои мысли. А чего ей от нас скрывать?
Тетя Галя никак не отвечала на выпады. От этого молчания и у остальных возникали подозрения. Хотя, возможно, причиной постоянной тети Галиной позы являлся вполне банальный холод. Все сильно мерзли. Спать ложились одетыми и еще поверх одеял накидывали всю одежду, у кого какая была. Возможно, тетя Галя обхватывала себя руками и скрещивала их на груди именно для того, чтобы хоть немного сохранить тепло.
Вообще, ни одного дня по милости Натальи не обходилось без скандала. Она ежедневно, и не раз в день, поднимала крик по поводу любой ерунды. Она дико кричала, если вдруг ей казалось, что кто-то ел ее сахар. Она чуть не сходила с ума, когда ей мерещилось, что на ее личном куске мыла чужой волос. Она устроила истерику, когда обнаружила на своем заду три прыщика.
Эта последняя история вообще не лезла ни в какие рамки. Наталья так любила себя и так боялась всякой заразы, что ежедневно раздевалась догола и тщательно осматривала все свое тело, нередко пытаясь задействовать в этом и других. Наверное, она была бы счастлива, если бы все в камере кинулись искать на ней различные подозрительные покраснения. В тот раз она обнаружила три несчастных прыщика на своей заднице. Она подняла такой шум, что проснулись даже те, кто уже спал.
— Дежурная! Дежурная!.. — кричала она своим непередаваемо пронзительным голосом, который наверняка слышали и на других этажах.
Прибежавшая дежурная, успев понять только одно, — срочно нужен врач, обещала его прислать.
Все время до его прихода Наташка кричала, умоляя дежурную поторопиться. Наконец пришла медсестра. Она, вероятно, была уже в курсе Наташкиных скандалистких способностей, поэтому, посмотрев на прыщи через кормушку, без долгих разговоров выдала какую-то мазь. Обычно у тюремных врачей зимой снега трудно выпросить, но связываться с такой горластой и склочной девицей, как Наталья, никому, видимо, не хотелось.
После ухода врача Наташка так усиленно мазалась мазью, так психовала и кричала, что никто, кроме нее самой, не удивился, когда на утро она уже вся покрылась красными пятнами.
Наталья никогда и ни у кого не вызывала жалости, но в то утро, и еще три дня, пока не прошла сыпь, многие ей даже сочувствовали.
— Это оттого, что она так психовала, — авторитетно заявила бухгалтерша Люда.
— Или апельсинов переела. У нее, может, на них аллергия, — добавил кто-то.
Действительно, Наташина мама в недавней передаче прислала апельсинов, и дочка, для очистки совести угостив пару девчонок маленькими дольками, остальные цитрусы съела в одиночку.
Ксения со своими передачами поступала иначе. Мама приносила их два раза в месяц. Присылала сахар, чай, сигареты, стержни и бумагу, масло, колбасу и т. д., а также обязательно чего-нибудь стряпанного, вкусного, домашнего. Выпечку Ксениной мамы все очень любили и искренне хвалили. Ждали ее чуть ли не больше Ксении, и все время спрашивали рецепты. Еще в карантинке Ксения взяла за правило, получая передачу, всех без исключения, в том числе последних обиженок, обязательно созывать за стол и угощать на равных. Никто не отказывался. Ксения кормила всех от души. И смела надеяться, что ни у кого поперек горла кусок не вставал. Каждая передача становилась праздником. Кто-то ставил чай, кто-то резал хлеб, — все принимали участие в подготовке к предстоящему пиршеству. Для вечно голодных людей вкусная еда становилась особой ценностью.
34. ПЕРЕДАЧИ, МАРОЧКИ, АДВОКАТ
Обычай угощать всех после получения передачи прижился в камере, хоть и не сразу. Даже Наташка и бухгалтерша Люда стали поступать так же. Правда, Люда, по всей вероятности, сначала немного жалела переводить хорошие продукты на ораву голодных сокамерниц, и слегка кривилась, когда ее благодарили. Люде присылали свежие помидоры, которые в ту зиму еще оставались редкостью, всяческие деликатесы типа языка и балыка. Один раз передали красную икру.
Ксения смеялась:
— На воле этого не пробовала, зато в тюрьме удалось.
Однажды принесли передачу Томе. Продукты самые немудреные — отварная картошка, свекла, морковка, квашеная капуста. Но именно о таком, самом нехитром, все и мечтали. Это в обычной жизни не ценишь той же картошки, а в тюрьме она становится просто деликатесом.
Тома ужасно обрадовалась, получив передачу. Она, как и все, заплакала, когда увидела знакомый мамин почерк в описи. Тома давно уже ничего не ждала. Она знала, что у мамы очень плохо с деньгами и не позволяла себе даже мечтать, что и ей когда-нибудь что-то принесут.
Получив передачу, Тома была счастлива еще и потому, что могла, наконец, угостить девчонок, которые всегда помогали ей, чем могли. Она настойчиво приглашала всех за стол, где разложила свое богатство, совала в руки угощенье тем, кто стеснялся ее объедать и делал вид, что не голоден.
— Кушайте, кушайте, — приговаривала она, глядя на жующих и смущенных девчонок счастливыми глазами. Сама она от волнения почти ничего не съела.
Пожалуй, эту, Томину передачу, из чужих Ксения запомнила больше всего. Людины или Натальины, если судить по цене продуктов и их изысканности, могли считаться лучше, но такой сердечности при угощении никто из них не проявлял.
Чтобы как-то убить время, Ксения сочиняла стихи и рисовала все, что только в голову взбредет. Этими рисунками заинтересовалась Наталья.
— Покажи, — заискивающе попросила она.
Ксения не гордилась своими художествами, но и не стыдилась их, поэтому протянула несколько листков. Наталья долго разглядывала нарисованных вперемешку животных, цветы, людей. Несколько раз в различных вариациях повторялся один и тот же сюжет — хрупкая невесомая девушка с крыльями за спиной бьется о решетку, пытаясь взлететь.
Но Наталью заинтересовали другие рисунки — симпатичные зверюшки.
— Нарисуй мне таких для племянника! — придав своему лицу самое добренькое выражение, заговорила она. — Знаешь, как марочки делают, — берут ткань, махрят со всех сторон как салфетку, а в середине что-нибудь рисуют. Я для тебя цветные стержни достану и ткань намахрю. Нарисуешь?
Ксения не видела причин для отказа. Хоть занятие будет.
— Конечно.
Наташка тут же бросилась искать подходящий кусок ткани. Оторвала его, в конце концов, от собственной простыни и весь вечер тщательно отстирывала, поливая кипятком, чтобы придать куску наивозможно свежий вид.
Вслед за Натальей идеей марочек загорелась и Оксанка.
— Я тоже хочу Лолочке подарок сделать. Нарисуешь и для меня?
Ксения, разумеется, не отказала. Все равно делать нечего. И через некоторое время, когда девчонки где-то раздобыли цветные стержни, принялась за работу.
Для мальчика она нарисовала Мики-Мауса (почему-то в тюрьме этот герой пользовался особой популярностью) рядом со спортивной машиной, а для девочки львенка с тигренком.
Кроме подобного творчества, свободное время Ксюша часто посвящала письмам домой. Письма выходили длинными. Ксения старалась писать их в успокаивающем тоне, — все у нее хорошо, никто не обижает и еда не такая плохая. Она, конечно, понимала, что мама полностью ни за что не поверит в такую идиллию, но считала своим долгом изо всех сил уверять в этом. О своем отчаяньи, голоде и холоде, о вшах и болезнях, местном контингенте Ксения не упоминала. Когда ее вызывали к адвокату, письма домой она засовывала в голенища сапог и таким образом передавала. Прятала она их не от выводного. Олег бы ни слова не сказал и вообще-то был в курсе. Но стоило это заметить кому-то другому, на выводного накатали бы жалобу.
Адвокат вызывал часто. Но не потому, что дело Ксении оказалось слишком сложным и серьезным.
Сам Павел Иванович как-то шутя пожаловался:
 — Олег внаглую требует, чтобы я при каждом своем посещении тюрьмы обязательно оформлял на тебя листок вызова. Иначе, говорит, никого для вас не приведу.
Поэтому Ксения оказалась в лучшем положении, чем ее товарки. Она довольно часто получала весточки от мамы, а это очень важно для тех, кто лишен нормальной связи с родными. В каждый приезд адвоката выводной старался обеспечить Ксению хорошими сигаретами, а также, пока она сидела в боксике и второпях дописывала свое письмо, отвечая на мамино, забегал и заносил заранее приготовленные небольшие сюрпризы-гостинцы — шоколадку или пару мандарин. Каждый такой подарок Ксения приносила в камеру и поровну делила со всеми. Она просто не умела жить по-другому.
Близился новогодний праздник. Ксения была уверена, что встретит его дома. Адвокат не развеивал надежды, но подарил ей маленький календарик на следующий год.
— Зачем это? — удивилась Ксюша. И с улыбкой спросила: — Вы ведь не думаете, что я и в следующем году буду все еще здесь сидеть?
Павел Иванович отшутился, но Ксения впервые засомневалась. Правда, сомнения оказались такими слабыми, что вскоре она о них забыла. Девушка с сочувствием смотрела на своих сокамерниц, — им-то никак не светило встретить Новый год дома. До самого конца месяца она каждый день напряженно ждала вызова на суд.
35. ПЕРЕД ПРАЗДНИКОМ
Двадцать девятого декабря отключили воду. Запасти ее успели мало, меньше половины бачка, и на какое время ее придется растягивать, никто не знал.
Тридцатого воды по-прежнему не было. Ксения почему-то все еще продолжала надеяться, что вот-вот что-то случится, произойдет нечто необыкновенное, вот-вот откроются двери, и она выйдет отсюда. Она просто не могла поверить, что в праздник может остаться здесь.
Тридцать первого декабря кончилась вода в бачке. Сильно воняло из параши — нечем было смывать. Руки тоже помыть не могли. Вода кончилась совсем некстати — девчонки кулинарничали. Они делали тюремный торт из давно заныканной для этого случая и сберегаемой уже почти неделю булки белого хлеба с банкой сгущенки. Оказалось, что не зря хранили, — в этот праздничный день хлеб выдали черный, как обычно. На булке белого обнаружились тараканы, их стряхнули, а буханку после них слегка поскоблили резкой.
Вообще, тараканов в тюрьме водилось превеликое множество. Сырость, видимо, способствовала их размножению. Ксения органически не переваривала эту нечисть еще на воле, испытывая к мерзким насекомым отвращение, доходящее до ужаса. В тюрьме же ее самым привычным кошмаром стал страх, что какой-нибудь таракан заберется к ней в постель. Это вполне могло случиться. Тараканы спокойно бегали по стенам возле шконок, и Ксения неоднократно убивала их возле самого своего изголовья. Правда, не руками, как остальные, а каким-либо подручным средством. Например, спичечным коробком.
Девчонки открыли какие-то рыбные консервы, попросив у дежурной консервный нож. Красиво разложили оставшиеся от чьей-то передачи кусочки сала и колбасы. В общем, выставили на стол все, что так долго и упорно берегли для этого дня. Делая скидку на местность, стол получился почти шикарным. А если без скидки, то весьма убогим.
Оксанка имела немного денег, — в КПЗ подарила цыганка. Еще неделю назад, в Люсино дежурство, девчонки вызвали добрую блондиночку и начали умолять:
— Люсенька, солнышко, цветочек, красавица наша, купи, пожалуйста, нам газировочки, будь добренькой. Мы тебе денежку дадим.
Люся не упрямилась и, взяв смятые купюры, в следующее свое дежурство принесла им газировку.
Вообще-то иметь наличные деньги здесь не разрешалось. Для найденных при шмоне капиталов открывали тюремный счет. Им пользовались при отоварке. Так называли покупку тюремных товаров. Неприятная баба, которая, впрочем, охотнее брала наличные, приносила листок с указанием цен и товаров. Выбор был не богатый. Зубной порошок, сигареты без фильтра, спички, чай и, иногда, как деликатес, — повидло. Это повидло почему-то красило губы и языки в черный цвет, но само походило на яблочное, такое же светлое. Оно обладало превосходным вкусом, — не слишком кислое и приторное, нежное, и удивительно низкой ценой. Приносили его в целлофановых пакетах. Ксения никогда в жизни не ела ничего подобного.
К новому году повидла не привезли, да и денег на отоварку все равно никто не имел. На единственную бутыль газировки и то еле хватило.
Развеселила Тома. Девчонки уже успели забыть о том, что две недели назад разыграли ее от скуки. Сказали, что в Новый год каждому в тюрьме дают сто грамм водки и кусочек мяса. И попросили поменяться. Мол, если она отдаст свою водку, то ей за это дополнительно мяса дадут.
Тома согласилась:
— Зачем мне сто грамм? Только душу растравлю, а мясо хоть съесть можно. Хотя тоже не наешься.
Она была очень разочарована, когда в Новый год рацион никак не изменился, и все приставала к баландеру насчет мяса и водки, пока тот не послал ее куда подальше.
Радио в их камере давно сломалось, а напротив, в шесть-восемь, куда из карантинки попали Алинка с Веркой, кому-то даже принесли самый настоящий телевизор, хотя и маленький. Девчонки достучались по трубе до соседей и с помощью кружки в роли рупора договорились, что хозяева телевизора крикнут им за несколько минут до полуночи, предупредят.
Ксения воспринимала все это как сон. Девушка никак не могла поверить, что Новый год действительно наступает, а она все еще здесь!
Наконец ближе к вечеру Ксюша поняла, что за ней никто уже не придет. Что она останется здесь, в этой камере, в этой тюрьме, закрытая и бесправная. И даже если сейчас изо всех сил закричит, никто не появится и не выпустит ее, никто не разрешит ей пойти домой. Ксения подумала о родителях — одиноких, потерянных и убитых горем, горем, которое подарила им любимая дочь. Она представила, как они будут встречать праздник. Вдвоем, пытаясь изобразить радость, чтобы утешить друг друга, они постараются сделать вид, что все в порядке, что все хорошо. Родители наверняка почти ничего не приготовят. Сейчас даже самый скромный салатик будет понапрасну терзать им душу, напоминая о том, за каким столом в этот момент сидит их дочь. Они будут суетиться, накрывая на стол, молча смотреть телевизор, пытаясь увлечься праздничными программами. В полночь торжественно откроют шампанское и если встретятся глазами, то мама наверняка расплачется, а может и папа тоже. Это будет самый горький праздник в их жизни.
Подумав об этом, Ксения заплакала сама. Она плакала тихо, отвернувшись к стенке, чтобы никому не мешать и чтобы никто не заметил. И ее не трогали, давали выплакаться. Хотя обычно, если видели, что человек уходит в себя, погружается в свое горе, тормошили, не давали покоя, звали пить чай, втягивали в разговор, — в общем, всеми силами отвлекали от тягостных мыслей. Но сегодня был особый случай, и у каждого на сердце лежала своя тяжесть.
Ксения все еще плакала, когда неожиданно открылась кормушка, и в камеру заглянул незнакомый тип. Как и все, Ксюша вскинулась на звук и теперь утирала глаза, чтобы понять, кто это и чего ему надо.
Тип внимательно оглядел всех девчонок, задержал взгляд на Ксении и поманил ее пальцем:
— Иди-ка сюда, беленькая.
Не успев еще толком разглядеть, кто перед ней — мент или осужденный, Ксения резко ответила:
— В чем дело? Разве нельзя так сказать?
Мужчина немного опешил, но продолжал уговаривать:
— Да ладно тебе. Подойди на минуточку. Поболтаем.
Ксении находилась в таких расстроенных чувствах, что не подошла бы к двери даже при виде начальника тюрьмы, а этот тип выглядел, как шнырь. Правда, судя по всему, не простой шнырь, — не молод уже, да и вел себя слишком по-хозяйски.
Разобравшись, что к чему, она сказала, отворачиваясь снова к стене:
— Нет настроения разговаривать.
— Не лезь ты к ней. Видишь, у девчонки горе, — влезла Оксанка. — Может, мы тебе чем сгодимся?
Шнырь оглядел их с Наташкой, сидящих на лавке перед столом, и не слишком радостно ответил:
— Может, и сгодитесь.
Девчонки почувствовали перемену тона, это их задело. Да и после того как Ксения столь явно выказала свою в нем незаинтересованность, неудобно с таким заигрывать. Они попеременно принялись довольно зло вышучивать шныря, на что он не менее колко им отвечал. Пикировка продолжалась с минуту, потом шнырь закрыл их кормушку и ушел.
— Бабу себе искал, чтобы вытащить из камеры на праздник, — произнесла Наташка. — Губа не дура, Ксеньку выбрал. А ты молодец, что не пошла, — обратилась она к заплаканной девчонке. — Он бы тебе лапши на уши навешал, а сам бы потом другую нашел. Он раньше с Макаром был, ей грев подгонял. Он какой-то блатной. Светка от него бухая в уматину приходила и с полным пакетом продуктов. Они договаривались, она устраивала шум, ее спускали в карцер, ну а там, видно, менты прикормленные, давали им встретиться.
Ксению не слишком поразило услышанное. Хотя за время краткого разговора она ни о чем подобном не успела догадаться, но поступила все же инстинктивно правильно.
36. НОВЫЙ ГОД
После отбоя время побежало быстрей. Пытались опять кричать дежурную, чтобы попросить у нее хоть немного воды, так как своя вся давно уже закончилась, но не докричались. Днем им обещали, что воду привезут, но время шло, а с водой никто не спешил. Дежурная с продола исчезла еще вечером, видимо, уже начала праздновать.
Наталья вытащила косметичку и стала наводить макияж. В тюрьме, в отличие от КПЗ, косметика официально разрешалась. Оксанка на правах старой подруги тоже примостилась рядом. Заметив взгляд Ксении, Наталья великодушно разрешила и ей попользоваться косметикой, но зорко следила все время, чтобы та, не дай Бог, не извела больше положенного.
Ксению задевало подобное отношение. Она не нищенка, и дома у нее лежит косметика получше качеством, чем эта, над которой Наталья так тряслась. Она решила, что напишет маме, чтобы она прислала какую-нибудь старую пудру, помаду и карандаш. Ксения только боялась, как бы мама не подумала, что ей здесь так хорошо и весело, что она уже с жиру бесится, косметику просит. А это ведь совсем не так. Просто даже с самым легким макияжем Ксюша чувствовала себя намного увереннее и неприступнее. А без него лицо словно голое, слишком открытое для всего, незащищенное. Косметика служила для Ксении защитой, а не украшением. Хотя и украсить себя не мешало, — от пропитанной табачным дымом атмосферы, от постоянного полумрака искусственного освещения лица у всех становились землистыми, какого-то не живого цвета.
Недавно, когда их водили в баню и загнали для начала в холодную, чтобы они не встретились с женщинами из другой камеры, которых как раз уводили, девчонки хорошенько рассмотрели друг друга. Освещение в холодной было слабое, зато натуральное, и при дневном свете они обнаружили удивительную вещь. Оказалась, что почти у всех в тюрьме сильно пожелтели лица. Только у Ксении и беременной Нади кожа стала молочно-белой. Отчего это произошло именно так, никто не знал.
Ксении не нравилась желтизна, но и собственная бледность тоже не радовала. Поэтому косметика ей бы не помешала. К тому же Ксения заметила, что к ним, накрасившимся, остальные почему-то стали относиться с большим уважением. Это было такой же загадкой природы, как и то восхищение, которое у сидевших здесь девчонок вызывали остатки лака на Ксениных ногтях.
Кроме косметики, у Натальи обнаружился маленький пакетик травки. Узнав, что Ксения когда-то пробовала ее курить, она предложила присоединиться. Без особого желания Ксения согласилась. Хотелось хоть как-то заглушить ту боль, которая мертвым грузом лежала на сердце.
Когда-то, еще в подростковом возрасте, она дружила с парнишкой из компании, которая чуть ли не ежедневно покуривала траву. Пакетик с коноплей стоил в то время пятьдесят рублей, так же, как бутылка водки, но одной бутылки не хватило бы на такое количество людей, а пакетика хватало, и с избытком. Продавал их пацан из соседнего подъезда. Вот тогда-то Ксения и попробовала курить травку. Почти все время было очень смешно, но временами ее охватывала сильная тревога и раскаяние. Такие моменты ее приятели называли «сесть на измену» или «заморозиться». Впавшего в задумчивость человека тормошили, дергали, чтобы вернуть к беспричинному и сумасшедшему смеху. Ксении не нравилось чувство, приходящее вместе с дурманом — чувство потери контроля над собой. Она никогда не стремилась к обкурке и, когда через месяц вся эта компания по различным причинам распалась, не особенно сожалела.
Выкурив вместе с Натальей один косяк на двоих, Ксюша почувствовала, что стало только хуже. Тяжесть на душе никуда не исчезла, а как будто превратилась в туман и заполнила каждую ее клеточку. Убогость обстановки вокруг нее еще больше обычного походила на кошмарный сон. Только Ксения понимала, что не сможет проснуться, даже если очень этого захочет. Дурман быстро развеялся, а боль в душе не стала менее острой.
Из соседней камеры раздался крик:
— Шесть-девять! Новый год через пять минут!
Все засуетились, занимая места за столом, разлили газировку по пластмассовым и железным кружкам, приготовились. В камере шесть-восемь на всю громкость включили радио и телевизор, чтобы соседям было слышно. И вот забили куранты.
Девчонки встали. Все вдруг стали как-то похожи. На лице у каждой — отчаянная, с надрывом радость, дикое желание верить, что все будет хорошо, даже если никакой надежды на это нет.
Когда пробило двенадцать, и сдвинулись кружки, по всей тюрьме вдруг раздался дикий рев:
— У-Р-Р-А-А-А-а-а-а!..
Холодея душой от сопричастности с таким множеством людей, отбросивших на секунду боль и горе, Ксения вместе со всеми подключилась к этому невозможному, рвущему душу крику:
—Ура-а-а-а!..
Вопль грохотал сотнями глоток, каждым вложил в него силу всей своей боли и отчаянную, сумасшедшую жажду свободы. Никто ни о чем не договаривался заранее. Просто кто-то не выдержал торжественности праздничной минуты, не сдержал свою тоску по невозможному, свой дикий звериный вой, закричал, успев переделать его в радостное «Ура», и остальные, воспользовавшись тем, что можно выкричать из себя все, что так долго копилось и мучило душу, подхватили этот крик.
Ксению потряс этот бесконечный вопль. Потряс своей силой, своей неожиданностью, солидарностью и мощью. «Сколько же нас здесь?» — думала она, когда все стали усаживаться за стол. Ксюша, конечно, понимала, что не одна находится в тюрьме. Знала приблизительное количество женщин и сколько камер у малолеток. Мужчин же здесь находилось, конечно, намного больше, чем тех и других вместе взятых. Но все равно она не ожидала, что всего их так много. Тысяча? Десятки тысяч? А сколько сейчас всего по стране тюрем да лагерей, где такие же лишенные всего люди справляют праздник, скрывая боль под улыбками?
Оживление за столом стало слегка естественнее. Вкусная пища в тюрьме всегда поднимает настроение. Пошли разговоры. Приготовленные кушанья только раззадорили аппетит, их получилось слишком мало. Поэтому очень скоро свернули на излюбленную, но тяжелую для желудка тему, — чего и сколько сейчас бы каждой съел.
— Мне бы сейчас тазик пельменей, — вздыхала Тома. — Или хотя бы тарелку.
Все представили дымящиеся пельмешки, с маслицем, со сметанкой или чем поострее и сглотнули слюну.
— За жареную картошку полжизни бы отдала, — призналась Ксеня.
И опять у девчонок перед глазами вставали картины шипящей золотистой картошечки, жареной с лучком да на масличке, с хрустящей поджарочкой, да если еще и молоком припивать!...
— А я борща хочу, — пожаловалась Наташка. — Как мама варит.
— А у меня мама суп с галушками обалденный просто готовит! — похвасталась Оксанка. — А Радик по шашлыку спец. Мясо такое душистое получается, сочное…
— Ну, хватит уже, — взмолилась беременная Надя, — я сейчас слюной захлебнусь.
— Слушайте, девчонки, — вдруг встрепенулась Наташка. — У меня идея! Давайте после освобождения закатим в ресторан? Все равно же когда-нибудь мы освободимся? Договоримся заранее и будем каждый год встречаться в одном и том же месте, вспоминать...
— Только без мужиков, — подхватила бухгалтерша. — Их дома оставим. У нас будет чисто женская компания.
— Шесть-девять в сборе, — улыбнулась Ксюша.
— Закажем шампанского, икры красной, шоколаду, амаретто, — всего, чего душа желает, — размечталась Оксанка. — Сядем и будем всю ночь вспоминать, как мы тут сидели и все это придумывали...
— Скорей бы, — вздохнула Надя.
Девчонки замолчали и разошлись по шконкам не солоно хлебавши. В глубине души каждая понимала, что никогда они не соберутся ни в каком ресторане, что, даже случайно встретившись, скорее поторопятся пройти мимо. Потому что не захотят помнить об этих полных мучений, голода и несчастья днях, а каждый человек, с которым делил камеру, станет живым и ненужным, даже постыдным воспоминанием. К тому же у каждого своя судьба. Кого-то отпустят через год, кого-то через пять, кого-то через десять. Эти годы, проведенные одними за решеткой, а другими в нормальном мире, еще больше отдалят их, сделают чужими. Так что все эти встречи — пустые мечты. С такими или примерно такими мыслями вскоре почти все заснули.
Ксюше не спалось. Она не могла забыть, что идет Новогодняя ночь. Ксения долго терзала себе душу, представляя, как бы провела сегодняшний день, если бы не сделала того, что сделала. Главное — она была бы с родителями. И не надо ей никакой веселой и шумной компании, к которой раньше так стремилась. Не надо ей гостей, смеха, чужих людей, не надо музыки, танцев. Не надо ничего, кроме дома. Только бы увидеть счастливые глаза мамы и папы, только бы услышать их голоса, только бы ощутить то тепло, которое есть только у очень родных, очень любимых и очень любящих людей. Как глупо поступает человек, которому так много дано, — свобода, право выбора. Только лишившись возможности выбирать, он начинает понимать, как мог быть счастлив и при том минимуме, который имел.
37. ДРУГОЕ ИЗМЕРЕНИЕ
В первый день Нового года проверки не было.
— Празднуют еще, — усмехались девчонки.
Потом все пошло своим чередом, по звонкам, — подъем, завтрак, проверка, обед, ужин, проверка, отбой.
Чаще загрохотали по вечерам двери карантинки. От их лязганья содрогались мощные стены. Это означало, что в семь-ноль закинули очередного новенького.
Шесть-девять оставалась относительно свободной: восемь шконок — восемь человек, значит, скоро их начнут теснить. Для начала, правда, к ним закинули старенькую.
Звали ее Женей, в тюрьме она сидела уже два года, суд только что состоялся, и ей присудили еще пять лет. Видимо, поэтому она была до невозможности злая и вся какая-то приблатненная, часто орала:
— А ты по понятиям живешь?
Попыталась было согнать кого-нибудь со шконки, чтобы разместиться с удобствами, но никто ее не испугался. Она к этому времени наговорила уже много такого, за что бы пришлось отвечать, поэтому не нашла ничего лучшего, как прикинуться психической и задерганной. Мол, извините, девочки, нервы, за себя не отвечаю. Кроме того, Женя хромала, — ошпарила ногу кипятком еще полгода назад, рана загноилась и при здешней атмосфере заживать не собиралась. Вообще никто так и не понял, зачем к ним поместили эту приблатненную. Она уже ждала этапа на зону, а для таких женщин существовала специальная камера. Разве что там не ужилась. Пробыла Женя у них, к счастью, недолго, вскоре ее вызвали с вещами.
В то же время шла перестановка в кадрах. Исчез старый опер Мясо и воспитатель Маргарин. На место Mяca поставили невысокого, по-бабьи полного опера в очках. За толстый, шире плечей зад, его без фантазии назвали «Аленушкой». Когда Ксения попыталась выяснить, что имеется в виду под этим прозвищем, ей объяснили, что так (или примерно так) на зонах зовут женоподобных мужиков.
Зато нового воспитателя Ксения окрестила сама, — Казак Удалой. Вид он имел, и правда, самый молодцеватый и лихой. Шапку носил набекрень, из-под нее торчал рыжеватый чуб. Пышные усы, слегка закрученные кверху, и брюки, похожие на галифе, дополняли картину. Новый воспитатель сразу зарекомендовал себя с хорошей стороны.
Дело было так. На одной из проверок девчонки по привычке заканючили:
— У нас радио нет! Совсем отрезаны от мира… Говорили, принесут, починят, а до сих пор ничего не меняется.
Маргарин уже так давно обещал им радио, что все успели забыть, когда это было.
Казак внимательно выслушал их, кивнул и скрылся.
Каково же было удивление девчонок, когда через пару дней он принес им самое настоящее радио! Мало того, самолично повесил, подключил и проверил, работает ли. Заслужить уважение людей совсем нетрудно — нужно только выполнять свои обещания.
С того самого дня девчонки целыми часами напролет слушали все, что передавали. Единственное, что очень злило, это когда во время чего-нибудь особенно интересного радио неожиданно замолкало. Перед проверками, отбоем, иногда еще по каким-то неизвестным причинам его глушили местные тюремные власти. Радио приносило в их жизнь необходимую толику разнообразия. Одним из самых странных сообщений для них всегда являлся прогноз погоды. Казалось чем-то невероятным, что где-то сейчас люди тоже слушают это и думают, что надеть, какую для такой погоды выбрать одежду. Это казалось абсолютно невозможным. Так далек был тот мир, где люди могли выходить на улицу, где у каждого свои заботы и дела, свои планы на день, от этого, где ничего не происходило по твоей воле, где можно было забыть цвет неба, где ты висел как в вакууме, варясь в собственном и чужом горе.
По утрам передавали программу радиопередач. Название одной из них всегда интриговало Ксению — «Другое измерение». Эти слова как нельзя более подходили к ее теперешнему мироощущению. Действительно, другое измерение — это про них. В тюрьме совсем другой мир и другая мера оценки ценностей, всё другое. Все настолько отличается от того, нормального мира, что, живя в этом, тот, другой, кажется сном или сказкой, чем-то совершенно нереальным. Просидев здесь всего неделю и получив передачу от мамы, Ксения не узнала присланную ей зубную щетку. «У меня была другая, эта не моя». Попыталась вспомнить, какая же у нее была на самом деле …и не смогла. Вот тогда ей стало по настоящему страшно. И реальный мир превратился в зыбкое параллельное измерение. Такое случалось со всеми, кто сюда попадал.
Другое измерение... Ксения ни разу не смогла прослушать эту загадочную передачу. В программе всегда называли позднее время ее выхода в эфир, уже после отбоя, когда радио отключали.
38. КОЗЯВА
С самого начала месяца их камеру начали просто закидывать новенькими. Первыми ласточками стали беременная Ирина-проводница и башкирочка Луиза. Ирина, девушка кровь с молоком, бодрая и наглая, украла у какого-то челнока сумку с товаром. Беременность ее уже хорошо замечалась, поэтому Ирина очень надеялась на скорый суд. Про Луизу Ксюша узнала и того меньше. Все время, пока она у них находилась, бедная девчонка сильно мучилась от зубной боли, и целыми днями лежала под шконкой и стонала.
Ирина и Луиза пробыли у них совсем недолго. Но не успели они уйти, как в камеру подселили малолетку-татарочку, которая следовала этапом в Свердловск. Полосатая маечка на малолетке показалась Ксении знакомой, но она не придала этому значения.
Зато зоркая Наталья сразу все углядела.
— Это случайно не Козявяной ли Ольги майка?
— Да, ее, — подтвердила малолетка. — Мы поменялись.
Выяснив, что у малолетки-татарочки был хороший новый свитер, Наташка взъярилась:
— Ну, детдомовка, ну тварь! Это ж надо, сняла с девки свитер, отдала футболку! А ведь той на этап идти, подумала бы хоть. Не май месяц. Ну, я ей устрою, — Наташка взлетела на верхнюю угловую шконку и принялась яростно долбить по стене, вызывая карантинку.
Ответил незнакомый сиплый голос.
— Зови Козяву живо, — скомандовала Наташка.
— Ольгу, что ли? — нерешительно переспросил голос, затем последовали какие-то плохо слышимые переговоры.
Наталья, чувствуя, что ожидание затягивается, прибавила пронзительности и настырности голосу:
— Я кому сказала, живо! Что, такие тупорылые что ли?..
После этого случилось нечто неожиданное. Раздался сильный грохот, после него секундная тишина и встревоженные крики.
Наташка попыталась постучать еще, но никто не подошел.
Через пару минут в карантинке принялись отчаянно кричать дежурную:
— Дежурненькая! Врач нужен, скорее!
Вся шесть-девять с любопытством прислушивалась к происходящему.
— Что там, козявка эта, с испугу со шконки, что ли свалилась? — неуверенно улыбаясь, произнесла Наталья.
Она стучала еще несколько раз, но никто не подходил до тех пор, пока кто-то, вероятно, врач, не прогрохотал дверями карантинки.
Когда врач ушел, семь-ноль снова вышла на связь.
— Ольга поторопилась и до шконки не допрыгнула, когда залазила. Упала вниз, сильно ударилась об стол и пол головою. Сознание потеряла, всю голову разбила, до крови. Мы врача вызвали, ее на больничку забрали. Она уже очнулась, но ничего не говорит и ничего не понимает, — дал, наконец, объяснения сиплый голос.
— У Козявы и так с головою неладно было. Говорила, что на АМЗ лежала не раз. Так теперь последние мозги сбила. Видно, бог наказал, — с деланной улыбкой сделала вывод Наташка, соскакивая со шконки. — Жаль, что свитер уже не вернешь.
В этап татарочку собирали все вместе, кто дал сигарет, кто чая, кто сахара. Насушили сухарей в дорогу.
Малолеткам, как и беременным, выдавали так называемое спецпитание — маленький квадратик масла или маргарина в день и раз в месяц привозили молоко. Баландеры сначала долго не могли поверить, что в шесть-девять кроме малолетки сидят еще сразу двое беременных. Перед тем, как выдать маргарин, они долго изучали выпуклые животы Ирины и Нади.
Потом делали вывод:
— Эко вас угораздило… — и, наконец, отдавали причитающееся.
Под самый конец у татарочки обнаружились вши. Сразу как-то не очень внимательно посмотрели, больно уж чистенькой казалась. Слава богу, в день обнаружения этих паразитов пришел долгожданный этап, и татарочку у них забрали. После этого все еще долго нервно чесались при воспоминании о тех днях, что она провела с ними. Сидела ведь на одной лавке, ела плечом к плечу! Но, к счастью, пронесло, — ни на кого вши не перелезли.
39. БАНДЕРША
Затем закинули сразу двоих. Очень оригинальную пару, особенно в сочетании, — высокую молодую русоволосую женщину с простым лицом и низкую бочкообразную личность с туго стянутым высоко на макушке ярко-рыжим коротким хвостом, придававшим ей очень задиристый вид.
Не успели они войти, как бочкообразная личность загромыхала на всю камеру:
— Здрасьте, я Бандерша! Прошу любить и жаловать!
Ксения успела заметить, что это прозвище удивительно шло ко всему ее облику, голосу и манерам.
После такого короткого представления личность очень живо подскочила к углу, где они переговаривались с карантинкой, попросила Римму, оказавшуюся рядом, постучать, и прямо с пола, не залезая на шконку, прогрохотала:
— Мы на месте. Все в порядке, за Бандершу можете не беспокоиться!
Затем началась обычная процедура обыскивания новеньких. Бандерша и та, другая, которую звали Светой, разделись до белья и внимательно, вместе с Натальей, главной инициаторшей всего этого, стали проверять швы одежды. Тома в это время осматривала их головы.
Внезапно Наташка заверещала как резанная:
— Вошь! Я ее вижу! Вот она!
Она что-то вытащила из складки одежды и положила на приступок возле параши, предлагая всем подойти и убедиться.
Желающих оказалось немного, все верили на слово. Так как гниды нигде не обнаружились, сделали вывод, что вши чужие, залетные, попали с кого-то в карантинке. А сами новенькие вполне неплохие, чистые. Особенно по сравнению с теми, кого им могли забросить. Поэтому решено было Бандершу со Светой оставить у себя в камере. После того, как они выведут вшей, разумеется.
Новенькие, обрадованные тем, что их готовы принять в эту, славящуюся строгостью отбора, камеру, с готовностью затарабанили в дверь:
— Дежурненькая! Нам в прожарку надо! У нас вши!
После прожарки они вернулись красные, распаренные и воняющие керосином.
Бандерша объяснила:
— Мы на всякий случай попросили еще средство и от головных вшей. И терпели это адское жжение на час больше, чем надо. Сидели бы еще, да нас выгнали.
Несмотря на все эти усилия, новеньких все равно еще около двух недель сторонились и за один стол с ними не садились. Время от времени кто-нибудь (беременная Надя, Тома или Наташка) устраивали им проверки на вшивость, но ничего не обнаруживали. Постепенно Света и Бандерша, которую вообще-то звали Валюшей, вписались в коллектив.
Света сидела вместе с мужем, статья они имели не из легких — убийство с отягчающими.
— Да мы с мужем совсем не при чем, — уверяла она. — Просто зашли к мужику, который был нам должен, а он мертвый. Кто-то видел, как мы заходили, да еще все знали про долг, вот мы и оказались крайними.
Света жила в Магнитогорске и теперь ждала туда этапа.
Бандерша же оказалась рецидивисткой. Немолодая, уже бабушка, от полноты она мучилась одышкой и сильно страдала от высокого давления. А вообще проявляла себя довольно неординарной личностью. Грубоватая, с раскатистым мощным голосом, она знала множество историй, которые и рассказывала под настроение.
— В молодости я была видной дамой, — говорила она. И ей верили. — Суды тогда были открытые. Народ собирался, думал, растратчицу судят, я ведь как заведующая магазином была. А узнавали, что грабеж, вот смеху-то было! Такая достойная дама пошла на такое дело!
В этот раз Бандершу взяли опять же за грабеж. Точнее за разбой.
Она объясняла все просто:
— У подруги, соседки моей, зять-пьяница уволок холодильник. Она пришла ко мне, плачет. Я баба решительная и за справедливость. Взяла с собой своих мужиков, топор прихватила, и пошли мы к пивному ларьку. Там этот гад все время околачивался.
Услышав про топор, девчонки расхохотались. Не насмешливо, а скорее восторженно, с полным одобрением. Бандерша с топором в битве за правое дело — от такого зрелища никто бы не отказался.
— Холодильник обратно мы так и не вернули, зато нас самих взяли тепленькими, прямо с топором, — подытожила Бандерша. — Благо, что и свидетели нашлись. Зять, живой и здоровый, остался пиво свое допивать, а меня с мужем и братом упекли в тюрягу.
Кроме всего прочего, Бандерша отличалась от других соседок Ксении тем, что, пожалуй, не меньше ее самой любила читать. Хотя при таком свете это было трудно и вредно делать, но сходить с ума, не зная, чем себя занять, казалось еще хуже. Поэтому многие, на воле никогда в руки книгу не бравшие, здесь пристрастились к чтению. Перейдя из карантинки в обычную камеру, Ксения обнаружила, что при тюрьме есть библиотека, и время от времени шнырь-библиотекарь разносит книги по камерам, выдавая их по количеству людей. Книги им приносили старые, в основном революционно-социалистической тематики, идейность в них била ключом, но девчонки радовались и таким. А «Яма» Куприна у них стала просто бестселлером.
Кроме того, в камере имелось немало литературы религиозного содержания. Эти брошюрки давно, еще до появления Ксении в камере, выдал воспитатель. Не Маргарин и не Казак, а третий, — бывший замполит. Его видели столь редко, да и сам он был такой незапоминающийся, что даже клички ему не дали. Звали его Вадим Петрович. Девчонки, и Ксения с ними, не раз писали ему заявления. Когда же он, в конце концов, являлся, просили выдать еще религиозной литературы. Он каждый раз обещал принести, когда пришлют новую партию.
40. ЗАЯВЛЕНИЯ И ЗУБЫ
Вообще, заявления Ксюша писала теперь почти ежедневно. Обычно сразу для всех девчонок. Из экономии делалось это на четвертой части бумажного листа. В правом верхнем углу указывалось, куда адресован листок, — в медсанчасть, в оперчасть, начальнику СИЗО и так далее. Ниже следовало очередное напоминание о том, кем они являются: «от подследственной такой-то, статья такая-то, камера такая-то». И уже потом шло само заявление.
Чтобы не торчать в камере целый день, многие с вечера задумывали погулять. Они организовывали себе нескучное времяпрепровождение тем, что писали заявления во всевозможные инстанции. «Прошу принять меня по важному делу...» Какое дело? — Его можно придумать, да и жаловаться всегда есть на что. Иногда гулять собиралась сразу вся камера, без особого повода, просто так. Говорили, что на тюрьму скоро приедет православный священник, и все загодя хотели записаться к нему на прием, даже те, кто принадлежал по своему происхождению к мусульманской вере.
Со временем девчонки заметили, что когда они сами пишут заявления, их вызывают далеко не каждый раз, а когда это для них делает Ксения, вызов почти наверняка обеспечен.
Дело в том, что Ксения, забавляясь и упражняя свое остроумие и литературные способности, ни разу не повторилась. Ее заявления всегда выглядели словно маленькие шедевры по сравнению с тем скучным дежурном набором фраз, которые пишут все. Милиционеры тоже люди. Их интриговало необычное заявление, и они чаще всего вызывали подателя.
Постепенно, к своему удовольствию, все заявления стала писать Ксения.
Каждый вечер она доставала листочки, издавала клич:
— Кто куда завтра идет? — а потом занималась сочинительством, учитывая пожелания.
Например, когда зубной врач в третий раз игнорировал бумажки Оксанки и беременной Нади, Ксения накатала заявление примерно следующего содержания:
«Убедительно и слезно просим Вас принять нас! Дело не терпит отлагательства! Острая боль и невозможность в связи с этим употреблять пищу! Адские муки! Кровоточат десны, выпадают зубы, заметны явные признаки цинги. Примите нас, пока мы живы...»
Зубной в тот же день принял девчонок, посмеялся над «явными признаками цинги» (у обоих ничего фатального с зубами не происходило), но на всякий случай дал какие-то витамины для укрепления зубов и даже средство для полоскания рта, чтобы не кровоточили десны. Это казалось просто удивительным. Особенно если принять во внимание то, что он обычно предлагал только один способ лечения — драть. Врач, которому больше бы подошло название не врач, а рвач, никого не лечил, потому что его бормашина давно сломалась. Он выдирал почти здоровые, только тронутые кариесом зубы. Поэтому в тюрьме очень многие ходили с провалами во рту.
Несмотря на появившиеся медикаменты, беременная Надя продолжала мучиться с зубной болью. При беременности вообще сильно разрушаются зубы, а тем более в тюрьме, при убогом рационе. Ксюша от всей души сочувствовала несчастной девушке. Очень гордая, Надя оправдывала свой дворянский облик, стараясь без жалоб вытерпеть все испытания. Она не стонала, но приступы боли выдавало на секунду меняющееся бледное лицо.
Как раз накануне в камере зашел разговор об экстрасенсах. О том, как они умеют избавлять человека от болезни. Ксюша так жалела Надю, что решилась попробовать забрать ее боль. Может, это и чепуха, но попытка не пытка. Никому ничего не говоря, словно в задумчивости прислонившись к стене возле своей шконки наверху, девушка старалась настроиться на беременную, сидящую внизу, найти ту острую точку и одним усилием души оттащить, вытянуть боль. Минут пятнадцать ничего не происходило. Еще через некоторое время Ксюша обнаружила, что у нее самой начинает поднывать один из зубов.
Но не успела она удивиться и хорошенько обдумать это событие, как снизу раздался радостный голос Нади:
— Вроде прошло! Все-таки помогли лекарства!
Ксюша не стала рассказывать о своем «эксперименте», тем более, что это могло быть простым совпадением. А девчонки не связали два события — избавление Нади и болезнь Ксени.
Только посочувствовали:
— Прямо эпидемия у нас какая-то. Теперь вот Ксюха мучается.
Надя, которую зубы перестали беспокоить совсем, отдала Ксении свои медикаменты. Но боль не утихала.
Зная, что, зубной не поможет, Ксюша все равно записалась к нему на прием.
— Рвать и все! Что тут еще скажешь, — объявил врач. На тюрьме его звали Чесночником. Он был огромным веселым не то грузином, не то армянином, но говорил без акцента.
— До марта может, протянет? — с надеждой спросила Ксения.
— До марта не протянет, — бодро ответил врач.
Но рвать зуб Ксения все-таки не дала. Она видела людей с дырами во рту и не хотела быть на них похожей. Болел не коренной и не передний, но такой, что видно при улыбке.
Ей пришлось вынести адские муки. Зуб болел, не переставая, почти месяц, если не больше. Не помогало ничего, — ни анальгин, ни сигаретный дым, ни сало, которое девчонки советовали прикладывать к больному месту. Потом так же неожиданно боль прошла.
41. БОГ
Переживания за родителей, за свою судьбу, измучившая ее долгая физическая боль, огромное количество времени, которое приходилось проводить в бездействии, странная, ни с чем не сравнимая жизнь, которую Ксения сейчас вела, — соединившись, все это превратилось в вопросы, которые требовали ответа.
Ксения никогда особенно не задумывалась о Боге. Ее бабушка сильно верила, с малых лет приучала внучку читать вслух Евангелие, и Ксения, не вдаваясь в подробности, привыкла считать, что Бог есть. К тому же ей нравился запах ладана, она любила стоять возле горящей лампадки и долго рассматривать иконы, висящие в парадном углу у бабушки. Ее завораживала певучесть бабушкиных молитв. К церковным праздникам она относилась даже с большим трепетом, чем к обычным. Но о самом Боге, обо всем, что с ним связано, она не задумывалась.
Здесь, в тюрьме, у Ксении впервые появились подобные мысли. И не у нее одной. Все, что случилось с каждой из них, это страшное потрясение, когда человека насильно выдергивают из нормальной жизни и помещают в самый настоящий ад, все это заставляло искать ответ: «Почему это случилось именно со мной?» Грех преступления казался совсем незначительным по сравнению с карой за него. Многие люди совершают более тяжкие дела, а живут и благоденствуют, так почему же наказаны именно они? Кем они избраны для этого? За что такая боль и горе? Неужели действительно есть кто-то свыше, кто следит и карает?
Несомненно одно, — в тюрьму попадает мало верующих людей, но почти все обретают там веру. Может быть, это происходит потому, что человек должен верить во что-то, если он хочет жить, а в тюрьме верить не во что. Нельзя верить людям, нельзя быть уверенным в своей собственной судьбе. Остается только одна, главная вера, которую ничто не может нарушить — вера в Бога. Обычно Бога вспоминают только когда совсем плохо и все остальные средства испробованы. Так и тюремный люд, дойдя до точки, до полного отчаяния и безнадежности, начинал вдруг верить.
Ксения не раз думала, что над входом в тюрьму следует повесить цитату из «Божественной комедии» Данте: «Оставь надежду, всяк сюда входящий». Это выражение удивительно точно соответствовало той атмосфере, в которую попадал любой арестованный. Это накладывало отпечаток и на работающих в тюрьме. Невозможно сохранять оптимизм и бодрость духа, ежесекундно сталкиваясь с такой откровенной болью и бедой. Здесь, казалось, сами стены впитали в себя столько отчаяния и злости, что больше не могут вместить. И это не капли воды выступают на них, а сама смертельная тоска и безысходность.
Ксения искала выход из всего этого, стремилась забыть, хоть пока, на время, о том, что с ней произошло. Она старалась не думать о будущем. Строить какие-либо планы оказалось тяжелым и бесполезным занятием, в этом она убедилась на Новый год. Теперь она жила по тюремной пословице: «Жди худшего, а лучшее само придет».
Неожиданно для себя ее душа потянулась к религии. Она жадно читала брошюрки, выданные замполитом, но когда они кончились, чувство духовного голода не стало слабее. Она не знала определенно, чего ищет, просто жаждала чтения на религиозные темы. В ответ на ее просьбу мама через адвоката передала ей несколько православных книг и «Бхагавад Гиту». Ксения прочитала и то и другое. Хотя кришнаизм показался ей все-таки чуждым, она и из него почерпнула что-то для себя. Православные же книги очищали ее душу. Она по настоящему осознала себя, раскаялась во всем, что совершила плохого. Но продолжала искать.
И тогда ей попалась в руки книга, перевернувшая все ее сознание. Ее прислала мама. Книга называлась «Диагностика кармы», автор Лазарев. Сначала Ксюшу отпугнуло название. Но книга оказалась так доступно изложена, что Ксения даже удивилась. Едва начав читать, она уже не могла оторваться. Она впитывала эту книгу от первой до последней строчки. Все, о чем она читала, словно лекарственным бальзамом ложилось на ее душу. Автор не говорил ничего нового, но вместе с тем каждая его фраза была как открытие. Не желай плохого, иначе оно к тебе же вернется, не завидуй, не презирай, не возводи себе кумира. И неважно, что это за кумир — человек, деньги, или вообще что-то неуловимое вроде понятий всеобщего равенства или добра. Ничего не должно превышать любовь к Богу. Не потому что Бог такой обидчивый и злопамятный. Бог — это все, что тебя окружает, ты сам, другие люди, животные, растения, камни, вся планета, весь мир, вся твоя вселенная и даже больше. Если какая-то клеточка в организме вдруг начнет любить только себя и жить только для себя, то она уничтожается. Потому что каждая такая клеточка становится со временем раковой опухолью и может уничтожить весь организм.
Когда Ксения дочитала книгу, к ней пришло чувство, которое можно назвать благодатью. Это чувство просто снизошло на нее. Ксюшу перестало беспокоить, что с ней теперь будет, она перестала бояться суда. На душе воцарился покой и ровная, теплая любовь ко всему, что есть. Следуя советам книги, Ксения стала мысленно прощать своих обидчиков, прощать от души. Как ни странно, такой метод действовал самым идеальным образом. Прощая обиды, Ксюша чувствовала себя счастливой, и каким-то образом это чувство передавалось остальным.
Как-то Оксанка, будучи в плохом настроении, что-то брякнула в сердцах по адресу Ксении. Раньше бы та обиделась, а тут вдруг отчетливо поняла, что Оксанка не виновата, что у нее просто очень сильно болит душа, так болит, что она уже не может молчать. Ксения ничего не ответила Оксанке, но в душе пожалела ее, подумала о ней с добротой.
Не прошло и пары минут, как и у Оксанки потеплело в глазах:
— Прости меня, Ксюша, я погорячилась, — и удивилась самой себе: — Знаешь, так плохо было, а тут вдруг на душе полегчало.
В середине января Ксению вызвал адвокат.
— Скоро ли суд? Вы же говорили, что до Нового года? Хоть к маминому дню рождения, к марту, я отсюда выйду? — тревожно спрашивала Ксюша.
Павел Иванович нахмурился:
— Дело в том, Ксенечка, что твоя мама хотела тебе помочь и как-то добыла справку, мол, ты состоишь на учете у психиатра. Так что теперь из-за этого дело затягивается, да и в судах очереди длинные. А тебя теперь обязаны свозить на АМЗ, в психбольницу, на проверку. Приготовь свои вещи, там ты пробудешь месяц.
Ксения здорово расстроилась. Но на маму не сердилась. Ведь она хотела как лучше. А всякие тюремные заморочки трудно понять даже тем, кто здесь сидит, не то что человеку, никакого опыта в подобных делах не имеющему.
Девчонки в камере стали успокаивать:
— Адвокат твой что-то напутал. Туда обычно возят только на один день. Стационар для тех, кто косит под психа, тебя не положат.
Но Ксении все равно было тяжело. Правда, не ей одной. Рядом находились те, кому приходилось еще хуже. Например, беременная Надя.
В январе Надю стала часто вызывать следователь. Девчонки давали девушке для поездок свою теплую одежду. Забрали Надю в сентябре, когда стояло бабье лето, и в день ареста она надела тоненькую шелковую блузка с юбкой. Теперь в этой одежде она сильно мерзла. Ксюше мама прислала второй, почти новый, толстый и теплый свитер, и девушка решила подарить его беременной. Она надеялась, что мама не осудит ее за этот поступок. Тем более у Ксюши еще оставалась кофта, тоже шерстяная и почти не заношенная. Если ее отправят на зону, то этой одежды ей хватит. А если отпустят, то тем более. Если у нее будет свобода, то уже не так важно, что она станет иметь одним свитером меньше.
Надя сначала долго отказывалась, ей было стыдно, но Ксения все же сумела ее убедить.
— Знаешь, от кого-то другого я бы не взяла. А ты с такой чистой душой отдаешь, что тебе трудно отказать, — признала Надя.
И это было правдой. Надя никогда ни у кого не просила. Ничего не имея, она не унижалась и предпочитала голодать, чтобы сохранить самоуважение. Только Ксении удавалось более-менее часто угощать беременную, у остальных же она брала редко и с неохотой.
42. МАЛЯВА
В один из выводов Ксении к адвокату ее привели слишком рано, предыдущего подследственного к этому моменту не успели увести. В боксике сидел еще один клиент Павла Ивановича, — молодой парнишка с плохой угреватой кожей на неоформившемся лице.
Адвокат на минуту вышел, и между ними произошел быстрый и обычный для тюрьмы диалог.
— Из какой ты хаты? — спросил парень.
— Шесть-девять.
— Я из два-три. Меня зовут Коля. А тебя?
— Ксеня.
— Статья у тебя какая?
— Гоп-стоп.
— А у меня угон.
В этот момент зашел адвокат, и разговор прекратился. Ксения даже не подозревала, что он будет иметь какое-то продолжение.
Через неделю, когда их камеру выводили в баню, к ней подошел банщик, из осужденных, лысоватый усатый мужик, и воровато сунул в руку маленький пакетик.
— Держи, только тихо.
Ксения тщательно спрятала письмо и прочитала его только в камере. Маляву сложили в несколько раз, так, чтобы получился очень тугой и маленький квадратик, указали адрес: «Хата 169», и адресата: «Ксюше». Все это было запаяно в целлофан.
Делалось это так. Брался кусок целлофана, в него заворачивалось письмо. Затем поджигали сначала один край, тушили и сразу плотно прижимали, потом второй. Горячий целлофан хорошо клеился, получался аккуратный квадратик, который легко и незаметно передавали нужному человеку. Целлофан тоже подбирался обычно с умыслом. Цветной был нарасхват. Каждый старался запечатать свою маляву в какой-нибудь необычный — красный, зеленый, голубоватый. Делалось это не только из-за красоты. Если письмо вскрывали, а потом запечатывали снова, то целлофан это выдавал. Ведь цветной найти не так просто, а старый уже не годился. Многие на тюрьме переписывались подобным образом. Обычно ничего серьезного, но здорово помогало от скуки.
Ксении написали сразу трое. Точнее, писал один, Витя, по кличке Матрoc, но за троих. Витя имел кучу статей, сидел он уже второй год. Матросом его прозвали за тельняшку — единственную одежду парня кроме брюк. Родители у него умерли, жил он с бабушкой, и вырос вполне смышленым парнишкой; это чувствовалось по письму. Двое других, — Игорь-Лом, статья за наркоту, и Женя-Гаврош, дезертир, пришли с армии и ожидали скорой отправки в дисбат. Все трое — одногодки Ксюши. Переписываться с ними Ксюше нравилось, это скрашивало жизнь. Было чего ждать. Хотя ответ на каждое письмо она получала только через две недели.
Кроме нее переписку вели еще Наташка и Оксанка. Наташка — неизвестно с кем, Оксанка — со своим мужем. Его посадили сразу после Нового года за драку. Для Оксанки это стало огромной трагедией.
— С кем же осталась Лолочка? — причитала она.
Да и мужу ничего хорошего не светило. Судимостей он имел и так на одну больше, чем у супруги.
Кроме судьбы мужа и дочери, Оксанку сильно волновала участь ее собаки, белого бультерьера Ричарда.
— Ричик еще совсем маленький, ему всего семь месяцев, наверняка отвыкнет от меня, пока я здесь сижу.
Бандерша постоянно путала мужа Радика с псом Ричардом.
Как-то она спросила Оксанку:
— Ричард-то твой тебя удовлетворяет? Не молодой ведь, поди?
Оксанка растерялась:
— Ричард еще щенок...
Когда все выяснилось, было много смеху.
Бандерша вообще по молодости была очень любвеобильной, рассказывала, что однажды пыталась из камеры удрать на свидание к какому-то парню, да застряла в окошке из-за своей большой груди. Она и сейчас интересовалась этой темой. А однажды с ее помощью совершенно неожиданно повысила Ксюшин авторитет в камере.
Девушка запрыгивала на свою шконку, когда вдруг Бандерша сделала вывод:
— Наша Ксюха, наверное, ух, злая в постели.
От удивления Ксюша чуть не свалилась.
— В каком смысле злая?
— Горячая. Огонь. Любого мужика замучаешь и еще мало покажется. Не будешь бревном валяться.
Наталья завистливо поинтересовалась:
— Почему ты так решила?
— Не знаю, — пожала плечами Бандерша. — Но глаз у меня наметанный.
Ксюша смутилась, а девчонки позавидовали. Мнению Бандерши в камере доверяли. Особенно странным для девушки являлось то, что с Бандершей они находились в разных весовых категориях. Валюша низенькая и толстая, Ксения высокая и худая. Ксюше порой казалось, что для таких, как Бандерша, она в лучшем случае является объектом жалости, но никак не восхищения. К тому же с Бандершей они никогда близко не общались, хотя и поддерживали ровные хорошие отношения. Тем неожиданней и приятней оказался комплимент. А то, что это — именно комплимент, можно было понять по уважительному отношению девчонок. 
43. ТЕТЯ ГАЛЯ, ВОВОЧКА И МОЛОКО
Как-то под вечер Ксении стало плохо с сердцем. Вроде ничего особенного в тот день не случилось. Просто постоянная тяжесть, переживания, которые не могла убить привычка, дали вдруг о себе знать. Девчонки хотели вызвать врача, но в этот момент во всей тюрьме погас свет. Они кричали и звали дежурную, но та даже не приблизилась. Спросила издали и ушла. Без света и врачи, и дежурные боялись даже открыть кормушку. Ксении было противно, что к ним относятся как к диким животным, но сил подумать об этом не оставалось. Хорошо, что в камере нашлись сердечные препараты. Надеяться на врачей здесь было нельзя. От этого становилось страшно жить, как будто они действительно дикие звери, живут в каком-то первобытном лесу и до цивилизации как до другой планеты. Не долететь, не докричаться. А ведь их еще даже не осудили, их вину пока не доказали, и никто, по идее, не имел права так наказывать их до суда.
В конце января тете Гале прислали дело. Его принес Птичка, — тот же самый Казак, но того, кто разносил бумаги из суда, почему-то всегда звали Птичкой. Подследственный должен был обязательно ознакомиться перед судом с тем, в чем его обвиняют. Тетя Галя никому не показывала свое дело, читала сама, в одиночку, не отвечала на вопросы. Это вызывало подозрения у всех, а не только у фанатичной Натальи. Обстановка накалялась.
— Может она детоубийца? А мы с ней за одним столом сидим, передачами кормим, — Наташка с укоризной посмотрела на Ксению. Сама-то она не кормила тетю Галю передачами.
Тетя Галя ничего не отвечала, только еще больше уходила в себя, отдалялась от коллектива. На протяжении нескольких дней Наташка терроризировала камеру, требуя огласки тети Галиного дела. Она подзуживала девчонок отобрать эту папку и самим прочитать. Но пока никто не решался.
В конце концов, нервы у тети Гали не выдержали, и она отдала бумаги.
Дело оказалось слишком мелким. Вроде бы тетя Галя выдавала себя за продавщицу и пыталась у кого-то в магазине вытребовать предоплату за холодильник. Все это так путано изложили, что толком никто ничего не понял. Конечно, тетя Галя поступила глупо, что сразу не дала девчонкам прочитать, в чем ее обвиняют. Теперь было уже поздно. Каждая успела напредставлять разных кошмаров и теперь здорово разочаровалась. Никто не поверил, что из-за такой ерунды могли посадить, да еще тетя Галя слишком долго тянула с обнародованием. Все восприняли это как не очень ловко сфабрикованную липу для утки.
Слава Богу, тетя Галя вскоре уехала на суд и обратно уже не вернулась. Видимо, ее отпустили домой. Иначе неизвестно, чем бы эта история кончилась. Она сумела всех в камере сделать своими врагами.
Сменился баландер. Того, прежнего, за какую-то мелкую провинность отправили на зону. Новый баландер отличался почти животной внешностью, — хоть и бритый, но заметно, что очень черный и волосатый, на голове и щеках проступала синева. Вообще, он имел огромное сходство с обезьяной. Девчонки прозвали его Вовочкой. Свое настоящее имя он не говорил и радостно откликался на любое. Решили попробовать к нему подъехать, чтобы принес чего повкуснее. Стали выбирать парламентера. Сошлись на Ксении.
— Ксенька у нас самая красивая, она и будет стоять у кормушки, улыбаться Вовочке, — решительно оказала Наташка.
Остальные согласились.
—Да вы что? Я на него как посмотрю, у меня все желание улыбаться пропадает, — смеясь, отмахивалась Ксюша.
Ей польстило мнение девчонок. Стоять у кормушки считалось интересным и почетным, этого места добивались.
С той поры и пошло. Ксения улыбалась баландеру, беседовала с ним о разных пустяках, а он передавал шлемки с едой. Супы стали более густыми, доставал он для них с самого дна. Хотя гущей это никто бы не назвал, но Вовочкины усилия все оценили. Как-то баландер даже принес им жареной картошки. В другой раз несколько не совсем пропавших мандаринок. Добродушный парень стал относиться к их камере действительно по-особому.
Беременной полагалось молоко. Неизвестно сколько, но немного. Привозили его раньше очень редко, не чаще раза в месяц. Зато теперь, когда молоко, наконец, появлялось, Вовочка заранее предупреждал:
— Через пару часов буду развозить молоко. Освободите и подготовьте все емкости.
После его ухода во всех ковшиках, кружках и банках стояло молоко. Наступал настоящий праздник. Причем не только для беременной, которая бы все равно не смогла столько выпить в одиночку, а кислое не любила. Холодильника они, разумеется, не имели, самые скоропортящиеся продукты держали на подоконнике. Колбасу в тюрьму разрешалось передавать только копченую, масло съедали в несколько приемов, да и все остальное у них обычно не залеживалось. А молоко старались выпить сразу, потому что на подоконнике оно быстро становилось простоквашей.
Вовочка оказался честным человеком. Не раз он предупреждал их в ужин, что рыбу брать не стоит — протухла. С некоторых пор вечером стали кормить селедкой (полагалось по половине на человека, но щедрый Вовочка давал по рыбине), это у всех вызвало дикий восторг. Девчонки объедались не очень свежей рыбой, затем опивались водой, если, конечно, она была, и вставали по утрам опухшие и страшные.
Когда воду отключали, пить хотелось еще больше, да еще руки толком не отмывали и шлемки тоже. Хотя, по идее, шлемки мыть никто не заставлял. Другие камеры, менее щепетильные, сдавали посуду после еды. Но в шесть-девять предпочитали взять раз, и, прокипятив хорошенько, пользоваться в дальнейшем только своей миской. Потому что неизвестно кто из принесенной шлемки ел до тебя, и хорошо ли ее потом помыли.
Вся камера провоняла рыбой. Вместе с ароматами застоявшегося никотина и мочи получался незабываемый букет, очень едкий и стойкий. Особенно он бросался в нос после бани, со свежего воздуха, потом опять понемногу привыкали.
Вовочка всегда предупреждал, когда рыба была совсем плохая, но самые голодные все же брали и ели тухлятину, у которой мясо само отваливалось от костей и запах был не из приятных. Потом на парашу долго выстраивались очереди. Вообще, из-за качества еды часто собирались устраивать голодовки, но эта идея обычно проваливалась. Все слишком зависели от еды, пусть даже от такой плохой. Голод не оставлял места брезгливости и даже простому человеческому достоинству.
Однажды, правда, они заставили засуетиться тюремное начальство. В тот день в камеру пришло сразу две передачи. Все наелись досыта, и на тюремную еду никто даже смотреть не хотел. Единственный раз они смогли с гордостью сказать, что отказываются от обеда и объявляют голодовку. К ним тогда прибежал главный повар, потом воспитатель, оба долго уговаривали взять шлемки. Но вскоре, глядя на сытые улыбки девчонок, оба, кажется, поняли, что к чему и удалились.
44. ДВЕСТИ ПЕРВАЯ СТАТЬЯ
Наступил февраль. В один из особенно холодных дней на тюрьму приехала следователь с адвокатом, закрывать двести первую статью, то есть знакомить Ксению с делом. Ксения ждала этого, ее предупреждали, поэтому шла спокойно.
Войдя в боксик, она увидела какую-то женщину у окна, стоящую спиной к дверям.
Еще не успев ничего подумать, Ксения кинулась к ней:
— Мама! Мамочка!
Они обнялись и заплакали. Улыбаясь сквозь слезы, они никак не могли наглядеться друг на друга, не могли наговориться.
Вскоре следователь напомнила, что у нее мало времени, и взялась за работу с делом. Ксения подумала, что подарок со стороны следователя оказался на самом деле изощренной пыткой. Присутствуя, мама была вынуждена слушать все подробности преступления дочери, все свидетельства и объяснения. Каждая фраза била по больному. Ксюшу беспокоил не только стыд перед мамой, но и мамино горе, мамины переживания.
Длилась эта пытка очень долго. Наконец Ксения, не читая, расписалась везде, где требовалось, и их с мамой на несколько минут оставили одних.
— Доченька, не беспокойся, все будет хорошо. Я ей, следовательнице, свой золотой кулон подарила. Она сказала, что все будет нормально. Она и адвоката мне сама нашла — это ее дядя.
Ксюшу снова охватила дикая, ни с чем не соразмерная жалость и любовь к маме. Бедная, родная мамочка. Готова отдать все, все до последнего, лишь бы как-то облегчить жизнь дочери. Стыд, раскаяние и жалость душили Ксению. А ведь маме так шел этот кулон с янтарем. Мамин цвет. У нее, наверное, больше золота и не осталось, кроме обручального кольца. И главное, — зря все это. Лишь бы мама не догадалась. Следачка наоборот статью ухудшила. Теперь Ксению не в грабеже, а в разбое обвиняют, а эта статья считается более тяжелой. И главное, ведь никакие новые обстоятельства в деле не появились, никакого ущерба для здоровья потерпевшей… Просто почувствовала мамино горе, ее готовность чем угодно пожертвовать для дочери, вот и решила поживиться. Золото взяла, и как будто так и надо, как будто ничего не произошло. Молодая, хитроглазая, цепкая. И так вся в побрякушках, но такие никогда от золота не отказываются. Еще дядя с ней гонораром поделится. Ладно, Бог ей судья. Лишь бы мама не узнала, что напрасна была жертва.
Зашла следователь.
— Ну все, пора.
Ксюша с мамой снова расплакались и молча обнялись на прощанье.
В камеру Ксения пришла зареванная, но счастливая тем, что повидала маму.
Она прямо с порога поспешила поделиться со всеми своей радостью:
— Я встречалась с мамой!
Оксанка возразила:
— Не бреши.
— Правда встречалась!
— Что ты нас, за дурочек держишь? С мамой она встречалась…
Ксения принялась доказывать. Но Оксанка отвечала все злее и злее.
Наконец, когда Ксюха разревелась, как ребенок, которому не верят, Оксанка сама же пришла ее утешать и шепнула на ухо:
— Нечего об этом кричать. Видела маму, ну и хорошо, а твоей следачке может влететь, если узнают. Тут много подсадок, поэтому лучше помолчи.
Шли дни. Ксения устала от камеры. Устала от однообразия и закрытости. Она слышала, что в других камерах некоторые женщины работают, и тоже решила попроситься.
Написала заявление оперу. Тот ее вызвал.
— Твоя следователь должна дать тебе разрешение, иначе нельзя, — сказал Аленушка, по-рыбьи глядя на нее из-за очков.
— Как же мне с ней связаться? — задумалась Ксения.
— Пиши заявление. Такое же, как и всегда, только укажи район. Какой у тебя? Центральный? И фамилию следователя. Надеюсь, ты ее знаешь.
Фамилию Ксения знала. И, стараясь не особенно надеяться на какой-либо результат, все же написала заявление.
Сначала она все-таки сильно ждала ответа, который бы смог хоть немного изменить ее жизнь. Ксюша очень хотела, чтобы ей разрешили работать. Но потом ей стало не до ожидания — в камеру пришел грипп.
45. ЭПИДЕМИЯ
Это только на свободе грипп — не так страшно, хотя и там все может серьезно обернуться. А в тюрьме любая болезнь — настоящий ад.
Первой заболела Люда-бухгалтерша. Она перестала есть, целыми днями лежала, отвернувшись к стене и односложно отвечала на вопросы. От чихов и кашля некуда было деваться, зараза летала по воздуху и передавалась другим.
Ксения заболела второй. Сначала ее стало морозить. Она сидела, укутавшись во все свои тряпки, и тряслась. Зуб не попадал на зуб. Потом стало жарко и как-то все равно. Мир воспринимался нереально, как будто на глазах упала пелена. В таком состоянии она лежала часами. Ей было тяжело думать, все вокруг казалось странным сном, кошмаром, хотелось проснуться, прийти в себя. Температура не отпускала. Ксения совсем перестала принимать пищу. Когда болеешь, хочется чего-нибудь вкусненького, а еду, которая и при обычном-то состоянии вызывает тошноту, Ксюша сейчас вообще не могла есть. Девчонки, кто еще не заболел, старались хоть чем-то накормить больных. Здорово помогла чья-то передача, Ксения не помнила чья, может быть, ее собственная.
Постепенно перезаражались и все остальные. Таблетки кончились, камера превратилась в больничную палату, отличаясь только тем, что их никто не лечил, а самим лечиться было нечем. Благодаря маме, лекарства у Ксении, а значит и в камере вообще, обычно имелись. Мама даже прислала серную мазь от вшей. Ксения в письмах изо всех сил пыталась убедить, что ни у нее, ни у сокамерниц вшей нет, но мама, видимо, не до конца верила. Или просто прислала на всякий случай. Но такой страшный грипп мигом опустошил все их запасы, не осталось даже анальгина. А мазью от вшей температуру не собьешь.
Ксения безуспешно писала заявления врачихе, чуть не кричала в них, прося о помощи, но врач никак не реагировала на это. Возможно, она сама боялась заразиться.
В эти же дни к ним в камеру снова стали забрасывать новеньких. Первой к ним попала странная девушка, русоволосая и голубоглазая, но одетая по-цыгански. Ее взгляд блуждал, как у пьяной.
— Ты чего так вырядилась? — сразу взяла быка за рога Наталья.
— Я цыганка! — гордо ответила деваха, все еще стоя у двери. — Меня моя семья отсюда вытащит. А вы все еще будете здесь гнить.
Ни от кого другого Наташка бы не стерпела подобного. Но в девке явно чувствовалось что-то не вполне нормальное, и Наталья только переглянулась с остальными. Дескать, у сестренки с мозгами не того.
Ее обыскали. Правда, не очень тщательно, — при температуре трудно долго напрягать глаза. Поразились тому, что кофта у «цыганки» одета на голое тело.
— А где твое белье?
— Лифчик забрала следователь, он ей самой понравился.
Дико было думать, что найдется хоть одна женщина, которая согласится надеть бюстгальтер этой грязной девки. Но спорить не стали.
— Я хочу на дискотеку, — заявила «цыганка» через полчаса пребывания в камере. — Хочу белого хлеба и мяса...
— Пиши заявление, — зло пошутила Оксанка. — Тебе все и выдадут. А также лифчик и новые трусы...
— Я писать не умею, — ответила девка (ее почти сразу окрестили «цыганской дурой»).
— Тогда долбись, зови опера и его проси.
Девка стала вяло стучать в дверь. Подошла дежурная. Все в камере приготовились к бесплатному спектаклю.
Дежурная открыла окошко, увидела помятую рожу девки и спросила:
— Чего тебе?
— Хочу на дискотеку! Еще чтобы белье выдали мне новое. И чтобы поесть дали нормально, хлеба белого и шашлык, — потребовала девка.
— Ты что, ох...ла совсем? — дежурная чуть не потеряла дар речи от такого нахальства. Помолчав чуть-чуть, она дико выматерилась и захлопнула дверцу кормушки.
В камере посмеялись немного и стали снова присматриваться к новенькой — правда дура или косит. «Цыганка» села на пороге, недовольно сквасила лицо и принялась с наслаждением чесаться. Это всех насторожило.
— Надо ее еще раз осмотреть, — решила Наталья.
Беременная и Римма встали со своих мест и принялись копаться у девки в голове. В этот раз они смотрели более внимательно.
— Вошь! — сказала Надя, вытаскивая что-то из волос ногтями.
— А вот еще и гниды, — добавила Римма.
Вошь торжественно убили на бортике у параши. Все слышали громкий щелчок. После этого, как всегда, заработала Наталья. Она орала на «цыганку», оборачиваясь на остальных в поисках поддержки. Девчонки вяло кивали. Грипп отнял у всех силы.
— Нам здесь вшивые не нужны! Убирайся отсюда куда хочешь! Катись к своим цыганам! Если сейчас не уберешься, то пеняй на себя, — в голосе Натальи появилась угроза.
Девка судорожно заколотила в дверь. Опять прибежала дежурная.
— Они меня убить хотят, — плаксиво пожаловалась «цыганка». — Сказали, что если отсюда не уйду, то они меня убьют.
— Да ты что? — с холодной усмешкой «не поверила» дежурная. — Такие хорошие девочки? Не может быть, — чувствовалось, что симпатии дежурной на стороне девчонок.
— Она вшивая! Уберите ее от нас! У нас такая чистая камера, не нужна нам такая … — наперебой кричали девчонки.
— Хорошо, сейчас у оперативника вашего спрошу. Я сама такие вопросы не решаю.
Через полчаса девку от них убрали. Перебросили в камеру напротив, шесть-восемь, где сидели Алинка и Верка — подруги Ксении по карантинке. У Наташки, Оксанки и Люды-бухгалтерши там тоже имелись свои знакомые, и они забеспокоились, когда услышали, что знакомый гнусавый крик «На дискотеку хочу!» доносится из-за двери напротив.
Принялись стучать по трубе. Оксанка встала у двери, на шухере. Труба шла напрямую через их камеру, продол и шесть-восемь. Говорили в кружку и к ней же прижимались ухом, принимая ответ. Слышимость получалась приличная.
— Шесть-восемь, шесть-восемь, — повторяла Наташка, время от времени постукивая кружкой и прижимая ее к уху.
На стук ответили стуком.
— Шесть-восемь слушает. Говори, — услышала Наталья далекий голос.
— Это шесть-девять. У вас вшивая, цыганка вшивая. Поняли? Говори.
— Поняли, спасибо.
Несмотря на это, «цыганку» не выгнали, а только заставили сходить в баню. Видимо, в шесть-восемь сидели не настолько непримиримые люди.
«Цыганка» эта, кстати, как и обещалась, сидела в тюрьме совсем мало. Ее вытащили свои, цыгане. Правда, это помогло не надолго. Вскоре она попала снова, и снова за карман. По-тюремному выражаясь, она работала щипачкой, таскала кошельки на рынке. И в этот раз ее быстро отпустили. При Ксении «цыганку» сажали и отпускали пять-шесть раз. И каждый раз цыгане вносили за нее выкуп.
46. ПОЛЕТ
Грипп ходил по второму кругу. Ксении казалось, что она плывет в горячем и противном воздухе, тянучем как болото. От температуры и недоедания голова кружилась даже лежа. Спрыгивая со шконки, она чуть не падала, и с некоторых пор ее стали незаметно подстраховывать девчонки, на всякий случай стоя неподалеку. Но один раз она все-таки упала.
Ксюша дремала, как вдруг ей приснилось, что началась проверка, звенят звонки и хлопают двери. Лежать при проверке нельзя, даже если температура под сорок. Как угорелая соскочила она со шконки и спрыгнула вниз. Нога соскользнула со стола, и Ксения с диким грохотом, ударяясь ногами и руками о лавки и столешницу, полетела на пол.
На полу спала Света. Побоявшись ее задеть, в последний момент Ксения ухитрилась упасть на четвереньки, как кошка. И теперь замерла над ней: руки у одного Светиного плеча, колени — у другого.
У всех захватило дыхание от такого полета. Никто не решался спросить, цела ли Ксюша.
Как вдруг она сама, увидев, что Света тоже проснулась и с тревогой смотрит на нее, озабоченно спросила:
— Я тебя не сильно испугала?
Все с облегчением рассмеялись. Человек чуть не убился, слетев с такой высоты, а первая мысль — не слишком ли пострадала та, на кого упали.
К сожалению, сама Ксения не отделалась лишь легким испугом. Синяками и ссадинами она украсилась в полной мере, но это ее не слишком расстроило. А вот с левой ногой пониже колена дело обстояло гораздо серьезнее. Там появилась изрядная вмятина на кости, место удара почернело, а вокруг ярко расцвело красным и фиолетовым. Прямо на глазах нога начала опухать, ходить стало больно.
Девчонки испугались больше Ксении.
— Тебе срочно надо к врачу.
Звать медиков оказалось бесполезно. Заявления также ничего не дали. Нога продолжала болеть. Да еще этот грипп. От температуры тянуло все тело, трещала голова, слезились глаза. Вдобавок, от малоподвижного образа жизни и постоянной сырости у Ксюши еще до падения и гриппа сильно ломило колени. Стоило распрямить ноги, тело тут же пронзала сильная боль, похожая на зубную своим характером.
— Вполне возможно, что ты тут ревматизм заработала, — сочувствовали девчонки. — Это как туберкулез — специфическая тюремная болячка.
Ксения сидела, совершенно больная и разбитая и, чтобы хоть чем-то себя занять, стала читать одну из библиотечных книг. Она называлась «Сказка о белом бычке и пепельном пуделе». Ксения с трудом продиралась сквозь неудобно связанные словосочетания, пытаясь уловить смысл. Но — ничего, смысл тщательно прятался. Книжка не шла ни в какую. Ежесекундно спотыкаясь, к сто двадцатой странице Ксения все же поняла, что речь идет о латышском парне, который на базаре вместо телки купил бычка. Остальное по-прежнему скрывалось в тумане мудрствований автора.
Ксюша долго мучилась с этой книгой. Из-за температуры было трудно читать, но Ксения долго надеялась, что хоть что-нибудь прояснится. Под конец она стала сомневаться в собственном рассудке. Одно из двух, — или с ней что-то не так, или с книжкой. Ксении казалось, что у нее путаются мысли. Читая, она ничего не понимала и боялась, что сходит с ума. Ей стало страшно.
Не дочитав двух страниц (про пепельного пуделя так и не попалось ни строчки), Ксения поменялась книгой с Бандершей. Она хотела проверить на Валюше, — в порядке ли книжка или это у нее проблемы с психикой.
Бандерша долго терпеть не стала:
— Господи! Ну и муть! Как ты, бедный ребенок, это только читала и не свихнулась? — она с сочувствием посмотрела на Ксению.
Надо сказать, Валюша вообще-то никогда не привередничала относительно чтения. Но раз и она не смогла это читать... У Ксении полегчало на душе, — значит с ней все в порядке, она еще не сошла с ума. Дело в книжке.
47. ТВ, СИНЬ И РОЖА
В самый разгар болезни девчонки на один день выпросили у соседей из шесть-восемь телевизор. Маленький, переносной, черно-белый, но девчонки радовались до невозможности. Все, кроме Ксении. Для нее телевизор являлся неотъемлемой частью домашней обстановки. Видеть тех же ведущих, те же передачи, что и дома, здесь, на фоне камеры, было очень тяжело. Это не укладывалось в сознании, контраст больно бил по уже вроде привыкшей душе. Хотя привыкнуть к тюрьме все-таки невозможно.
Человек мог думать, что привык. Мог радоваться неожиданно перепавшей вкусной кормежке, мог смеяться над чьей-либо историей, и вдруг случалась какая-то мелочь, или вообще просто так, без причины, и возникало до боли ясное осознание того, где ты и что с тобой. И хотелось выть в подушку и кричать, кричать, кричать, пока не сорвешь голос. Но каждый просто отворачивался к стене и тихо, беззвучно плакал.
Видимо, малая заселенность камеры, — всего девять человек на восемь мест, — не давала оперу покоя. И он снова приготовил им сюрприз.
К ним в камеру забросили что-то неясное. Девчонки сначала даже подумали, что это мужик. Одевалось это нечто в вылинявшие, изношенные и продранные трико и грубой вязки грязный мужской свитер. Короткие волосы отсвечивали тусклым буроватым цветом, лицо багровое, испитое.
— Раздевайся, — скомандовала Наташка.
Существо, которое все же оказалось бабой, покорно стащило с себя одежду. Девчонок просто шокировало, что под трико у бабы не оказалось ничего. Бог с ним, что лифчика нет, но даже трусов?!.. Всех это так возмутило, что ей приказали мигом одеться снова и долбиться в дверь. Баба беспрекословно взяла колотушку и стала стучать.
В этот раз опер пришел сам. Зашел в камеру и, поблескивая стеклами очков, начал слабо оправдываться:
— Ну что я поделаю? Надо же и таких куда-то девать. Все уже переполнено.
— Нечего нам синь вокзальную совать! — возмущенно орали девчонки. — У нас чистая камера, давайте нам чистых.
— Ну что мне, на улицу пойти и вам специально чистых наловить? — опер улыбнулся. — Если бы я сейчас мог вас по камерам провести, дать в глазки посмотреть, то вы бы сами убедились, что везде такая синь. И в карантинке одни такие только.
Несмотря на возражения, вокзальную опер все же у них убрал. Зато на следующий день закинул сразу двоих. Молодую девчонку, обесцвеченную, с круглым детским лицом, носом пуговкой и светленькими глазенками, звали Ната Рожухина. Вторая, Рита, выглядела постарше. Впоследствии выяснилось, что ей тридцать три. Рита обвинялась в квартирном воровстве. Украла что-то у своего бывшего жениха. Эта миниатюрная женщина с утиным носиком и каштановыми волосами очень стремилась всем понравиться. Именно это сразу насторожило скандалистку Наталью. При ее вечной подозрительности, человек стремящийся угодить, являлся стукачем. Потому что вел себя так, только если совесть не чиста или для того, чтобы загладить вину.
У новеньких обнаружили вшей. Снова стали кричать.
Пришел опер. Долго убеждал:
— Эти — самые чистые, а кого-нибудь к вам я все равно подселю.
Наконец сошлись на компромиссе, — вшивую парочку увели в баню. Еще три дня они мотались туда-обратно, благоухали керосином, потом, наконец, вши подохли.
В новенькой Рожухиной Наталья Филимонова нашла восприимчивого слушателя. Наталья даже снизошла до того, что сама стала выбирать мертвых гнид из ее белых волос. Девчонка оказалась не местной, из Koпейскa. Они с братом резали карманы в автобусах.
Наталья быстро подчинила Нату. Окрестила ее Рожухой и довольно часто сокращала прозвище до Рожи. Звучало это довольно неприятно.
— Рожа, поставь чай!
— Рожа, ты умеешь делать массаж?
— Почеши мне спинку, Рожа.
В самом начале Наташка попыталась и Ксюшу обозвать подобным образом. Из Беловой получалась Белка или Беля.
Ксения почувствовала Наташкино желание унизить и не задержалась с ответом:
— Чего тебе, Филя?
— Почему это я Филя? — обиделась Наталья.
— Потому что я — Беля, — отпарировала Ксения.
Наташка тогда криво заулыбалась и попробовала обернуть все в шутку. Но больше прозвищ Ксении не давала.
Новенькая же Ната, казалось, не замечала командных ноток в голосе подруги, и чувствовала себя совершенно нормально, выполняя многочисленные просьбы-приказания. Она вообще выглядела очень уравновешенным ребенком, не забитым, но и не лидером.
В ближайший после поступления девчонок четверг получилось так, что дежурной назвали Нату. Дежурили в камере по алфавиту, исключений для только прибывших не делали. Поэтому при неудачном стечении обстоятельств человек, перелетающий из камеры в камеру, мог отбывать дежурство несколько раз подряд.
Девчонки вспомнили старую шутку для новеньких.
— Сегодня баня, а дежурный отвечает за прожарку. Мы раз в месяц носим туда все шлемки и ложки, чтобы от всякой заразы прожарились, — серьезным голосом начала Наташка.
Ната моргала глазенками, пытаясь понять, правду ли ей говорят.
— Да-да, — подтвердила Ксюша. — В прошлый раз я носила.
Вообще-то Ксения была не любительницей розыгрышей, но в этот раз чувствовала, что Ната не обидится.
Девушка поверила и стала собирать посуду в разложенную простыню.
Когда за ними пришли, Набаня с подозрением уставился на гремящий и звякающий узел в руках у Наты.
— Что это?
Ната принялась объяснять:
— Как что? Это посуда, ее нужно прожарить...
Банщик расхохотался:
— Вы бы еще продукты в прожарку взяли! Вдруг в хлебе вши завелись? Верь им больше, своим подругам, они тебя научат...
Ната не расстроилась и сама со всеми смеялась:
— Чуяло мое сердце, что что-то не то. Но вы так серьезно говорили… Думаю — наверно не шутят.
В тот день Ксюшу немало удивило поведение Набани. У него в гостях, в бане, был какой-то вояка, и Набаня то ли из желания устроить перед ним бесплатное представление, то ли просто от дурости, вдруг подозвал к себе Ксюшу и предложил ей десятку.
— Зачем? — спросила она, не понимая.
— Чего не берешь-то? — щурился выводной.
Набаня смеялся, но чувствовалось, что он недоволен ее реакцией. Интересно, а чего он ожидал? Что она схватит деньги и запрыгает от радости? Может, он хотел продемонстрировать другу готовность тюремных девушек на все ради денег? В таком случае, он не ту выбрал.
К следующему посещению бани Ната, как человек свежий, заболела гриппом. Бордовая и раскаленная, она сидела в верхней одежде и шапке, закутавшись в матрас и одеяло, потому что ее продолжало морозить. Но Цыган не оставил ее в камере и потащил в баню вместе со всеми. Девчонки поддерживали Нату под руки, потому что у нее сильно кружилась голова.
Мыться, она, конечно, не стала, а после того, как девчонки вернулись из душевой, рассказала:
— Меня, пока вы там намыливались, посадили в соседнюю парилку и закрыли. С потолка вода горячая льется, пар, а я в пуховике и шерстяной шапке. Думала, от жары сдохну. Стучала-стучала, не открывают. Зато согрелась.
48. ШМОН И МЕДИКИ
В камере часто устраивали шмоны, всегда неожиданно. Шмоны проводили  плановые или по наводке. Начинались они без предупреждения. Открывались двери, всех без промедления выгоняли в продол, там их наскоро обыскивала одна из бабищ, а остальные работали в камере. Вместе с проверяющими обязательно оставалась одна из девчонок, дежурная по камере. Неизвестно зачем в ее присутствии нуждались власти, а вот для сокамерниц это оказалось очень полезным условием. При шмоне искали и выкидывали многие необходимые вещи — резки, иголки, бритвы, ножницы, пилочки, даже зеркальца, если они находились не в пудренице. Выкидывали также все пустые пачки из-под чая и сигарет. Знали, что если бумага как картон, то из нее делают карты.
В этот раз шмон начался сразу после того, как девчонки пришли из бани. Ксения не успела хорошенько спрятать только что распечатанные малявы и очень переживала, что их найдут при тщательном поиске.
Дежурной назвалась Наташка. Она не доверила новенькой эту миссию, а устанавливать подлинность ее слов никто не стал. Наталья знала, где, кто и что прячет. Она также была в курсе, что Ксения не успела спрятать малявки.
Как только шмональщицы ринулись к шконке Ксюши, Наталья голосом Павлика Морозова тихо произнесла:
— У нее вши.
Шмональщицы сразу растеряли всю свою воинственность и не стали рыться в Ксениных вещах. Никому не хотелось такую «радость» с работы приносить. Не за нее им платят.
Этот способ помогал безотказно и не раз. До смешного иногда доходило: «У этой вши, у той вши, на остальных шконках тоже вшивые. Да и сама я болею…»
Тянулись дни. Грипп никак не оставлял их камеру и вернулся к ним уже в третий раз. Видимо, у переболевших не возникало иммунитета, и они снова и снова заражались от тех, кого заразили сами. Ксения могла предвидеть свое будущее по состоянию Люды-бухгалтерши. У нее самой те же симптомы проявлялись через пару дней. Правда, сильнее, с осложнениями на почки и сердце, но тут уж ничего не поделать.
Заметив как-то, что бухгалтерша снова отказывается от пищи, а сама вся красная и так и пышет жаром, Ксения решительно взялась за ручку и бумагу. Свои заявления она теперь стала адресовать самому начальнику медсанчасти.
Но никакого отклика не было по-прежнему. Ксения писала всем: и начальнику тюрьмы, и в медсанчасть, но, видимо, медичка перехватывала заявления и не давала им хода.
В один из дней, когда Ксения вернулась от адвоката, она заметила необычайное оживление в камере и радость на лицах.
— Что случилось?
— Врачиха сегодня приходила, вызывала всех по очереди. Люде и Оксанке таблеток дала, температуру всем померила, — наперебой рассказывали девчонки.
— А сначала, смех один, — подала голос Наталья. — Пришла и спрашивает: «Где ваша звезда Белова?» Мы говорим: «У адвоката». Ну, она давай жаловаться, мол, одно твое заявление все-таки дошло до начальника медсанчасти, не успела она перехватить. Так он ей выговор сделал, премии лишил, втык, в общем, хороший, вот врачиха и прибежала нас лечить.
Ксения вспомнила свое последнее заявление. Да, она довольно резко написала его. «Камера превратилась в лазарет... Врачу нет до нас никакого дела... Наши заявления игнорируется... Мы понимаем, что раз мы здесь, то уже не люди, но хотя бы до суда мы можем дожить?»
Через пару дней начальник медсанчасти сам зашел к ним.
— Ну что, оказана вам медицинская помощь? — холодно поинтересовался он. И услышав положительный ответ, велел: — Если что будет не так, всегда обращайтесь прямо ко мне.
Тон его не располагал к дружеским чувствам. Медик еще больше усугубил впечатление, когда вдруг уже на пороге обернулся и заорал:
— А вообще-то нечего было сюда попадать, раз такие больные!
Может быть, то Ксенино заявление попало не к нему, а в еще более высокую инстанцию и начальник медсанчасти тоже получил нагоняй? И врачихе от него досталось именно поэтому?
Очередную передачу от мамы сильно подрезали. Причем так грубо, что это сразу бросалось в глаза. Ксюша хорошо знала родителей и не могла поверить, что мама может передать двести граммов колбасы, сто граммов масла и щепотку сахара. Мама знала, что дочь не ест одна, поэтому всегда приносила побольше. К тому же новая помада оказалась обрезанной под корень. 
Больше всего, как всегда, расшумелась Наташка:
— Надо срочно вызывать приемщиков, оперу на них нажаловаться!— кричала она. Наталья давно подозревала, что их обворовывают, и теперь, когда ее подозрения подтвердились, взялась за дело с удвоенной энергией.
Когда спустя час к ним наконец явилась приемщица, — осужденная женщина явно восточной национальности, невозмутимая, как японский божок, Наташка так успела завести камеру, что участие в скандале приняли почти все.
Но приемщица твердо стояла на своем:
— Ничего мы не брали.
— А помаду кто порезал?
— Ничего мы не резали.
— А колбасу кто украл?
— Ничего мы не крали.
Наталья обещала пожаловаться Столыпину, на том и расстались. Девчонки были разочарованы, но, как оказалось впоследствии, толк от этой беседы все же был, — воровать стали осторожнее и не так нагло. Причем такие особые условия существовали только для их камеры.
49. ПСИХУШКА
Ближе к концу месяца, когда Ксения еще не совсем пришла в себя после болезни, рано утром ее вызвали с вещами. Она вспомнила предупреждение адвоката и поняла, что сейчас поедет на АМЗ, на психиатрическую экспертизу. Ксюша не стала брать лишнего, хотя помнила, как у Люды-бухгалтерши разворовали вещи. Ей все же хотелось доверять девчонкам.
В машине Ксению посадили на лавку у мужской клетки. Привели еще одну девчонку. Ксюша не видела ее в превратке, где сидят все женщины до распределения по районам, но не придала этому особого значения. К тому же она слышала, что вроде бы существует еще одна женская предварительная камера. Скорее всего, девчонка сидела в ней.
Девчонка казалась вполне симпатичной, — черненькая, с темным пушком над губой, в ярких колготках и длинном свитере. Ксению удивило отношение к ней мужчин в клетке и самих омоновцев. Они почему-то захихикали и стали нецензурно выражаться. Девчонку поместили в стаканчик. Машина тронулась.
Из темноты расположенной рядом клетки раздался тихий шепот:
— Как тебя зовут?
— Ксения, — ответила она, стараясь не привлекать внимания конвоиров.
— Меня Жора. Какая статья?
— Была сто сорок пятая, часть вторая, сейчас сто сорок шестая, часть вторая, пункт Б.
— А у меня сто вторая.
Ксения похолодела — сто вторая означала тяжкое убийство. Конечно, она встречала людей, обвиняемых по этой статье; например, Ольга Козявина в карантинке или Света магнитогорская сейчас. Но они все-таки знакомые, вдобавок женщины. А кто знает, что у этого убийцы на уме? Может, он маньяк и расстрела ждет, так что терять нечего — одним трупом больше, одним меньше. И ему без разницы, если один из этих трупов окажется Ксениным. Недаром же его на АМЗ везут.
Мужик что-то протянул ей через решетку:
— Держи.
Это, как она потом разглядела, оказалась маленькая самодельная иконка, выбитая на жести.
— Вот дадут тебе лет пять, да мне три года. Я выйду, буду тебе передачи посылать. А потом ты выйдешь, мы и поженимся, — в темноте у мужика сверкали глаза.
Ксении стало очень неуютно сидеть в такой близости от решетки. Ей казалось, что сейчас оттуда вылезут руки и схватят ее. Надо было что-то ответить, но подходящих слов не находилось.
Ксюшу спас конвоир. Все это время он сидел и присматривался к ней.
— Тебя не Ксеней зовут? — спросил он неожиданно.
— Да, Ксеней, — растерянно ответила она.
— Не помнишь меня?
Ксения всмотрелась попристальнее и только хотела отрицательно помотать головой, как вспомнила — Сергей.
Ксении, несмотря на ее внешность, как-то не везло с парнями. За год до встречи с Сашей она познакомилась с человеком, которого трудно было назвать образцом добродетели. Он много пил, дебоширил, постоянно пропадал в казино и ресторанах. Чем он зарабатывал на жизнь, Ксюша не знала. У Сережи, тезки ее теперешнего конвоира, время от времени откуда-то появлялись шальные деньги, которые он немедленно пропивал. В тот раз он зачем-то потащил ее с собой в бар. Сережа перепил, стал громко кричать и этим привлек внимание такого же поддатого охранника. Назревал скандал. Ксения испугалась за своего товарища и спасла положение тем, что неожиданно пригласила омоновца в гости. Особенно она упирала на сходство их имен. Мол, как могут два Сережи не найти общий язык? Посидел он у них недолго, потом заходил еще раз и пропал. С тех пор прошло уже больше полугода и вот, такая встреча. Ксении стало ужасно стыдно, что бывший знакомый конвоирует ее, подследственную, из тюрьмы в психушку.
Сергей поинтересовался ее статьей. Узнав, что грабеж, не удивился.
— Я так и знал, что тезка тебя до добра не доведет.
Ксюша смутилась.
— С Сережей я рассталась, уже давно. Это из-за другого.
Конвоир не осудил:
— Я еще тогда видел, что он тебе не пара. Он хуже тебя. И сейчас ты, наверное, такого же подонка нашла, — он вздохнул. — Не тех парней ты, Ксюша, выбираешь…
Они поговорили еще, но Сергей много не расспрашивал. И вообще отнесся к ней на удивление доброжелательно, без презрения.
Наконец они приехали. Первой вывели девчонку из стаканчика, потом Ксению. Они вместе оказались в больничном вестибюле.
— Ты здесь раньше была? — спросила Ксюша.
— Да, уже столько раз возили, просто ужас, — немного манерно махнула рукой девчонка. — Чего им от меня надо, ума не приложу, я ведь абсолютно вменяемая.
Ксении на первый взгляд девчонка тоже показалась вполне нормальной.
— Надеюсь, это последнее обследование. Мой любимый скоро соберет деньги и вытащит меня отсюда, — убежденно сказала девчонка. Несмотря на убежденность, в ее голосе слышалась тоска. — Скорей бы уж…
Девчонку увели. Ксения осталась ждать.
— Знаешь, кто это? — спросил Сергей, кивнув в сторону ушедшей девчонки.
Ксения покачала головой.
— Это Юра-Инна.
В тот же момент Ксения вспомнила все, что слышала про этого подростка. Родился он мужчиной, было ему всего тринадцать лет, но уже лет семь жил на вокзале, в киоске у какого-то азербайджанца, и считал его своим возлюбленным. Юра просил, чтобы его называли Инной, и очень обижался, если к нему относились, как к мальчику. Власти не знали, куда его поместить; к женщинам нельзя, он все-таки мужского пола, а к мужчинам — тем более. И те, и другие могут изнасиловать. Поэтому держали Юру-Инну постоянно в карцере, время от времени отправляя в психушку на обследование.
Подростка в этот раз оставили на месяц, а с Ксенией обошлись пятиминуткой — коротким поверхностным опросом.
Злая врач спросила:
— При каких обстоятельствах было совершено преступление? — и, не дослушав ответ, поставила диагноз — вменяема.
Ксения не ждала ничего иного и чувствовала себя почти счастливой оттого, что ее не оставляют в больнице.
Сергей на прощание дал ей номер своего телефона, просил звонить, когда освободится, а Ксению вернули в шесть-девять.
50. РАДОСТИ, ГОРЕСТИ, ГАДАНИЯ
На следующий день, в среду, у Томы состоялся суд.
Вернувшись вечером, она жаловалась на напарницу:
— Манька валит все на меня. Говорит, что это я придумала ее хахаля бывшего обворовать. А я его даже и не знала…
Но уже в четверг Тома не вернулась обратно в камеру. Ее отпустили.
Ксюша от всего сердца радовалась за добрую и наивную женщину, которая когда-то с такой теплотой угощала их простой отварной картошкой из передачи и никогда не обижалась, если ее разыгрывали.
В начале февраля беременная Надя пережила трагедию. Она приехала со следствия вся в слезах, ее сильно трясло, и Надя долго не могла ничего рассказать.
— Он… Он забрал Танечку. А мама от меня отказалась…
Об этом Наде сказала следователь. Оба удара оказались равноценны.
— Я уже давно боялась, что он выкрадет дочку. Он мне еще тогда говорил, что это сделает, а потом уедет отсюда. Неужели я никогда больше не увижу мою Танечку?!..
Маму Надя не осуждала, хотя ее отказ был для девушки полнейшей неожиданностью.
— Кто угодно устанет от такой дочери. Мама не виновата, что дочь все время попадает за решетку. Мне давно пора было не впутывать ее в свою жизнь и проблемы.
Услышав всю эту историю, девчонки от души посочувствовали Наде. Теперь они поняли, почему беременной никогда не приходили передачи, почему никто не принес ей зимнюю одежду. Говоря им, что ей некому помогать, она, оказывается, все это время ждала и надеялась.
— Все равно напиши маме, — посоветовала бухгалтерша Люда. — Пусть она тебе прямо скажет, а не через чужих людей. Да и про дочку она, может, что знает.
— Нет, — отказалась Надя. — Я больше не хочу быть ей в тягость.
Так и не смогли ее убедить.
Девчонки часто гадали. Например, загадывали про себя: «Когда мне дадут свидание с родными?» и неожиданно просили кого-нибудь назвать цифру. Этой даты и ждали потом каждый месяц.
Ксения тоже как-то загадала про суд и спросила Бандершу:
— Назови любое число.
Та мигом отозвалась:
— Пять.
— О, господи! — улыбнулась Ксюша. — Это мое любимое число. Но пятого апреля у меня день рождения. Не дай бог, суд будет в этот день. Ну и подарочек!
Ксения шутила, потому что на самом деле ждала суда в феврале-марте. Все посмеялись.
У магнитогорской Светы при себе было обручальное кольцо.
— Не смогли снять,  даже с мылом, когда арестовывали, — объяснила она. — Просто руки от мороза опухли.
Теперь кольцо легко снималось, и кто-то вспомнил, что с помощью золота можно узнать, сколько у женщины будет детей. Подвесили колечко на ниточку и стали гадать. Кругом ходит над рукой — девочка будет, как маятник качается — мальчик. Выяснилось, что дети будут у всех, причем довольно много, а у тех, у кого уже есть, кольцо правильно определило их пол и количество. Дошла очередь и до Ксюши. Весело качающееся в разные стороны кольцо вдруг остановилось. Девчонки пробовали еще раз и еще, заводили его снова над своими руками, пробовали даже диагностировать с закрытыми глазами, но все было тщетно. Кольцо застывало только над Ксюшиной ладонью. Девчонки стали утешать ее, говорить, что все это неправда, но столько в их глазах было убежденности и глубокого сочувствия, что Ксения не выдержала и расплакалась.
Чуть позже с помощью того же кольца стали проверять порчу. Проводили по щеке и смотрели, остается ли след.
— Все это ерунда, — заявила Наталья, тщательно разглядывая свою физиономию в маленькое зеркальце размером с ладонь, вмонтированное над раковиной. — Я вот точно знаю, что на меня порчу делали, а ничего не видно.
Для чистоты эксперимента кольцом потерлись все. И опять ужас в глазах у девчонок при взгляде на Ксению. Она подошла к зеркалу и увидела отчетливую черную полоску — след от кольца. У остальных даже серого цвета не выходило. Главное, что проверяли, будучи в равных условиях — все без косметики, лица чистые, сухие. Почему же только Ксюшу кольцо отметило? Неужели и правда есть что-то?
Гадали не только так, но и на картах. Сделала их Ксения. Причем уже не один комплект. Для гадания существовала специально сохраняемая колода, которой не играли. Девчонкам так нравились ее рисунки, что почти каждая хотела иметь у себя Ксенины карты. И Ксюша рисовала, ей это самой было по душе. Девушка часто гадала сама. Она знала от бабушки множество гаданий, но считалось, что на себя нельзя, — судьбу прогадаешь, и она гадала только для девчонок.
51. РИММА
Как-то раз ей вызвалась погадать Римма. Ксения недолюбливала эту женщину. Они являлись соседками по шконкам, и Риммины ноги во сне часто пинали подушку Ксении. Когда Ксюша попросила женщину поменять положение, вышло еще хуже, — Римма во сне закидывала руки и задевала лицо Ксении. К тому же она оглушительно храпела. Но Ксюша не обратила бы внимания на эти мелочи, если бы Римма не была ей мерзка как человек. Стукачка, детоубийца, да и вообще довольно неприятная личность. Она заискивала перед всеми, кого считала сильнее себя, выше по положению, а на беременную орала. Ксении это было противно.
Когда Римма начала гадать, девушка заметила, что она мухлюет. Карты идут плохие; неприятности, тоска, злая женщина, а Римма выдает их за дом, маму и радость.
— Зачем ты врешь? — не выдержала Ксюша. — Я же не хуже тебя разбираюсь в значениях карт, зачем ты говоришь другое?
Римма мигом смешала карты. Пытаясь заглушить Ксению, она стала спорить своим пропитым голосом, орать, что все правильно. Ксении опять стало противно. Римма лгала не потому, что хотела сделать приятное, а потому, что пыталась подлизаться к ней. А когда ее раскусили, стала нагло врать в глаза.
В это время Наташка, как обычно, пересчитывала куски общего мыла. Почти все имели свое, присланное из дома или подаренное мыло, а это выдавали в бане, и оно считалось общим.
Одного куска не хватало. Наталья, разумеется, подняла истошный крик.
— Я сейчас полезу во все сумки! Перерою все матрасы и найду крысу! — орала она.
Ксении надоел этот шум, и она предложила:
— Начни с меня. Моя сумка под шконкой.
Наталья сбавила обороты и уважительно сказала:
— Я тебя не имею в виду. Тебе-то зачем чужое мыло? Это я про всяких ... говорю.
По примеру Ксюши проверить их пакеты предложили бухгалтерша Люда и Бандерша. Беременная Надя ничего не имела, но готова была показать свой матрас.
Наконец, дело сдвинулось. Все слезли со своих шконок, и Наталья принялась перетряхивать постели и вещи. Все это время она дико орала.
Когда Наташка дошла до Римминой шконки, ее голос сошел на визг. Злосчастный кусок мыла обнаружился под Римминым матрасом.
Все, в том числе и сама Наташка, до такой степени растерялись, что не знали, как на это реагировать. Девчонки настолько привыкли к Натальиным крикам без всякого повода, что не рассчитывали обнаружить настоящую пропажу.
Бить Римму никто не стал. Хотя по тюремным понятиям нужно было. Римма видимо, боялась этого, потому что сразу, как только мыло нашли, начала реветь и просить прощения. Все собрались вокруг нее.
— Зачем ты это сделала? — спросила Наташка.
— У меня скоро суд, отправят куда-нибудь этапом, — рыдала Римма. — А у меня нет ничего. У меня ведь никого на воле, никто не носит мне передачи...
— А ты что, попросить не могла по-человечески? — начала заводиться Наталья. — Объяснила бы. Так, мол, и так, на этап скоро, помогите, девчонки... Нет, ты вместо этого скрысятничала. Это же последнее дело — у своих воровать! Мы что, мало тебя угощали? Мало за стол вместе со всеми звали, когда передачи приходили? Не давали тебе чего-нибудь, если тебе надо было?
Римма ревела и ничего не говорила.
Сначала на таком своеобразном судилище все выступали прокурорами, яростно обвиняли Римму во всевозможных грехах, прошлых и настоящих. Но когда разговор зашел о том, что Римме теперь не место в камере, мнения разделились. Часть стала адвокатами.
— Мне кажется, Римма все осознала и больше так делать не будет,— полагала Люда.
— Я тоже думаю, что ее можно оставить, — соглашалась Оксанка.
Ксения же оказалась на стороне непримиримых.
— Может быть, я не права, но мириться с Римминым существованием в камере больше не могу. Я не верю, что от нее можно ждать чего-то хорошего. Сегодня она мыло украла, завтра еще что-нибудь сделает. Я ей не верю и в слезы ее не верю. И я не хочу жить рядом с человеком, которому нельзя доверять.
Ксенин голос оказался решающим. К ее мнению отнеслись с уважением и Римме предложили уйти. Она так и сделала.
Позже до девчонок дошли слухи, что Римма попала в камеру малолеток и устроила там полный беспредел. Угрозами и побоями она отбирала у девчонок вещи и передачи, набрала таким образом уже два мешка барахла и совершенно разжирела. На прогулках Наталья пыталась докричаться до дворика, где прогуливалась Риммина камера.
Как-то раз ей повезло. Взводные куда-то отошли, а Римма сразу откликнулась.
— Ты что это творишь? — заорала Наташка. — Зачем малолеток грабишь?
— Пошла на  … — ответила Римма и раздался издевательский смех.
Наталья чуть не задохнулась от бешенства, но сделать ничего не могла.
Да, Римма проявила себя во всей красе и подлости характера. Видимо, эту гнильцу и чувствовала Ксения, когда ей приходилось общаться с этой женщиной.
Прогулка тогда закончилась не очень удачно. Их крики услышал выводной и намного раньше положенного развел по камерам.
52. ПРОГУЛКИ, РАЯ, БЕРЕМЕННАЯ
Гулять их выводила целая толпа милиционеров. Не считая дежурной, присутствовал замполит Вадим Петрович, воспитатель Казак и еще один тип — Эскаватор. Этот довольно молодой, с белесыми ресницами мужчина работал воспитателем у малолеток. Он был уродом. Особенно на лицо. Его розовая физиономия вогнутой формы всегда имела слегка дебильное и высокомерное выражение. Большой лысеющий лоб сильно выдавался вперед и нависал над впадиной в районе глаз, носа и рта. Подбородок же резко выпирал и даже загибался вверх. Казалось, что Эскаватор как ковшом загребает лицом воздух. В дополнение ко всему, по обеим сторонам головы, очень низко, торчали огромные растопыренные уши. Характер его соответствовал внешности. Вел он себя как истинный самодур. За малейшую провинность обожал сажать в карцер. Его не то чтобы боялись, но презирали и ненавидели.
С некоторых пор на прогулках стала звучать музыка. Выводные на всю громкость включали магнитофон и уходили. Делали они это не для того, чтобы повеселить подследственных. Смысл подразумевался более практичный — музыка мешала переговариваться с другими камерами. Репертуар оказался довольно однообразным; древний Рома Жуков, Таня Буланова и Анжелика Варум.
Некоторые их песни в такой обстановке производили сильное впечатление. «Но, не найти ответа, где на карте этой отыскать свой дом... Мир на карте этой весь покрылся льдом...» Голос Булановой плакал, а вместе с ним плакали и девчонки. Застыв, на расстоянии друг от друга, по двое, по трое, стояли они у разных стен. Каждая делала вид, что рассматривает стену, а на самом деле беззвучно плакала. Взгляд упирался в холодный камень, от ртов шел пар, глаза жгли слезы. Мир для них был действительно покрыт льдом, а домом еще долго будет тюрьма.
На Ксюшу еще сильно действовала песня «Городок». Ее родители и она сама жили в военном городке, поэтому от слов «Ах, как хочется вернуться, ах, как хочется ворваться в городок… На эту улицу в три дома, где все просто и знакомо, на денек…» глаза начинало щипать.
С прогулок приходили еще более убитые, чем обычно, с растревоженной душой и красными глазами.
Жизнь продолжалась. На место Риммы пришла Рая, смуглая худая женщина с азиатским разрезом глаз и черной, по-африкански пышной шапкой волос, которая огромным нимбом окружала ее голову. Рая долго молчала, погруженная в какие-то свои невеселые мысли, и разговорилась только через несколько дней.
— Статья у меня тяжелая, сто вторая. Обещали, правда, переделать на сто третью, непредумышленное убийство. Я убила своего мужа. Он постоянно меня и детей избивал. В этот раз опять пришел пьяный, я на кухне готовила поесть. Начал меня швырять. Не знаю как, но у меня в руке оказался нож. Сама потом милицию вызвала. С кем теперь дети остались, не знаю. Просила следователя вызвать мою сестру из деревни. Если не вызовет, то могут в детдом отправить. Очень этого боюсь.
Когда Рая пришла к ним в камеру, на ее теле еще не прошли синяки. Она не демонстрировала их специально, девчонки сами увидели в бане и сочувственно переглянулись.
Рая имела три судимости. Все давние.
— Молодая была, горячая. Первый раз с девчонкой подралась, которая у меня парня отбила. За хулиганку условно дали. Я не успокоилась, еще в одну драку влезла — соседка шалавой обозвала. А я еще девчонка совсем была, гордая. У меня условный тогда не кончился, поэтому посадили. А последний раз за хищения у государства. На швейной фабрике все девчонки ткань на платья себе решили утащить, и я с ними. Им выговор, а мне, раз судимая — срок.
Оксанка вспомнила:
— Рая, так мы же с тобой вместе в Перми сидели! В разных отрядах только, — и обратилась к девчонкам. — Характер у нее был — огонь! Помню, Рая одной девке за что-то всю морду расцарапала.
— За то, что она товарке стекла в кашу подсыпать пыталась. Со мной в столовой работала, — подтвердила Рая. — Я настучать не могла, а наказать надо было. Мне потом срок добавили.
— Коса у нее была всем на зависть, — продолжала вспоминать Оксанка. — Рая тогда очень красивая была, настоящая восточная красавица.
В это трудно было поверить. Годы, проведенные на зоне, тяжелая жизнь, нужда, словно стерли всю красоту. Сейчас Рае было за сорок. От жизни за решеткой у нее осталась только привычка постоянно пить чифир и курить. Казалось, что именно от чифира она такая коричневая и словно высушенная.
С очередной поездки на КПЗ беременная Надя вернулась ликующая от радости:
— Я получила записку от мамы! — она благоразумно не стала рассказывать, по каким именно тайным каналам попала к ней эта записка, но саму бумагу показала.
Читали все вместе, вслух:
«Надечка! Следователь не дает свидания, говорит, что ты от нас с Таней отказалась. Пожалуйста, если это правда, ответь мне, я все не верю. Ладно я, но дочку-то мне твою одной не поднять. Да и любила ты ее, я же знаю. Почему же теперь отказываешься? Еще я тебе через следователя передавала сумку, там сало, колбаса, сигареты, чай, сахар, яблоки, костюм твой спортивный, сапоги, свитер красный, водолазка черная, колготки, белье, носки и куртка с капюшоном. Все ли ты получила? Хоть я тебе не нужна, но все равно ты моя родная дочь и я тебя люблю. Целую тебя, мама».
Девчонки радовались за Надю, радовались, что правда открылась и на самом деле мама не отказалась. В то же время дико возмущало поведение следовательницы. Как она только могла сказать такое! Очень тяжело жить в тюрьме, зная, что тебя никто не ждет на воле. Тяжелее в тысячу раз. Пропадает желание бороться за свою жизнь и свободу. А эта следачка мало того, что нагло врала в глаза матери и дочери, так еще и передачу присвоила! Это же просто подло по отношению к сидящим за решеткой, и без того обездоленным людям! А ведь Надя к тому же беременная!
В тот же день вся камера поручила Ксении сочинять заявление-жалобу на следователя. Достоверно изложив факты четким официальным языком, Ксения зачитала заявление перед камерой. Потом внесла несколько поправок, и они через Ксюшиного адвоката отправили его в прокуратуру. Девчонки не доверяли оперативнику, через которого почту отправляли официально. Конверты в камере имелись, и адвокату достаточно было донести письмо до ближайшего почтового ящика. Павел Иванович не очень приветствовал это, но никогда не отказывал.
Ответ не заставил долго ждать. Следователя Наде поменяли, а вскоре и от Надиной мамы пришла передача. Правда, другая. Ту так и не нашли. В числе прочего, в передаче оказался и свитер. Беременная надела его, а Ксенин, хорошенько простирав перед этим, с благодарностью вернула назад. Ксюша сначала долго отказывалась, но потом смирилась.
Теперь, вернув свитер, Надя могла хвалить Ксению без опасений, что ее заподозрят в корысти. И она с удовольствием этим воспользовалась:
— Вот что значит добрый человек! Когда человек с добротой отдает, у него не убывает, а возвращается.
Ксения и сама замечала, что если даже отдаст последнее, ни на что не надеясь и ничего не ожидая взамен, то обязательно происходит что-нибудь неожиданное, какое-нибудь чудо, и у нее опять все есть, она не бедствует. Например, кончаются сигареты. Но она не начинает дико экономить. Наоборот, угощает тех, у кого нет, и кто хочет курить. Ксюша обрекает себя на сигаретный голод, но ее утешает мысль, что она все поделила поровну, не одна докуривает последнее. И тут же вдруг брякает кормушка, — какая-то девчонка из другой камеры, которую Ксюша когда-то угощала в превратке сигаретами или еще чем-нибудь, получила передачу и шлет Ксении горсть конфет и пачку сигарет. Здесь вообще было принято делать такие подарки. Ксения и сама не раз отправляла подобные посылочки из своей передачи. Да и в самой камере любая, кроме, возможно, Наташки, сочла бы за честь поделиться с Ксенией всем, что имеет. Так или иначе, у Ксении действительно ничего не убывало, хотя она и не стремилась к этому. И случай с подаренным и вернувшимся обратно свитером служил очередным подтверждением.
53. АЛИНКА, КОФЕ, ПОКАЗ МОД
У соседей, в шесть-восемь, тоже произошло радостное событие. Отпускали Алинку. Она сама достучалась по трубе, предупредила:
— Ксюха, жди посылочку!
Сразу после этого она подозвала дежурную и попросила передать в шесть-девять банку растворимого кофе. Дежурная согласилась.
Передавая кофе, она взглянула на Ксению и усмехнулась:
— По трубе договорились.
Ксения растерялась, но сумела придать своему лицу самое невинное выражение:
— По какой трубе?
Дежурная только покачала головой и закрыла кормушку.
Все еще недоумевая, как дежурная сумела догадаться, Ксения развернулась лицом к камере. И тут же раздался дружный смех. Оказывается она, поторопившись, схватила со стола кружку из алюминия. Плотно прижатая к лицу, кружка оставила хорошо заметный след. И теперь вокруг рта у Ксении был четкий серый обод. Тут бы и дурак догадался, что она говорила в кружку по трубе!
Повертев в руках банку с кофе, Ксения догадалась залезть в него ложкой и промешать до дна. Там что-то нащупывалось. Пересыпав кофе в пустую банку, Ксюша извлекла записку.
Алинка писала, что ее отпускают по амнистии, что она надеется встретиться с Ксенией на свободе, написала улицу, номер дома и квартиры, где живет с мамой.
Ксения написала ответ, тоже указав свой адрес, дождалась смены дежурных и тем же способом отправила записку назад.
Наталье очень хотелось оставить кофе в камере, хотя свой у них еще не кончился. Но ей пришлось согласиться с Ксюшей, что так не поступают. Может быть, в шесть-восемь это единственная банка, а воспользовались именно таким редким на тюрьме продуктом, чтобы усыпить бдительность дежурных. И это, кстати, получилось. Мало кто из работников тюрьмы поверил бы, что сидящие здесь могут рискнуть подобной ценностью.
Когда Радик еще был на свободе и мог приносить передачи, Оксанка попросила мужа переправить ей сюда свое самое лучшее платье.
— Все равно пока сижу, оно из моды выйдет, — горько шутила она.
Платье оказалось мини, нежно-сиреневое, с длинными рукавами и круглым вырезом, открывающем шею. Сбоку его украшала красивая тяжелая металлическая цепочка с маленьким кулоном в виде якоря. Оно удивительно шло Оксанке, — приталенное, бархатное, оно выгодно подчеркивало ее худенькую фигурку и открывало довольно стройные ножки. Оксанка надевала его каждый раз, когда, написав очередное заявление, собиралась прогуляться по тюрьме. В эти дни она наводила такой марафет, так щедро пользовалась косметикой, что ее пушистые белесые ресницы начинали казаться накладными, а бледное маленькое личико менялось до неузнаваемости. Из-за неверного и слабого освещения девушка зачастую перебарщивала, и со стороны выглядела как клоун. Но при ближайшем рассмотрении макияж оказывался довольно искусным и профессиональным. Тени она всегда подбирала в тон платью, — от светло-голубых до темно-фиолетовых.
С помощью этого платья Оксанка даже как-то устроила показ мод. Точнее — моделей. Так как платье имелось только одно, а манекенщиц — целая камера. Все, кто только мог влезть в эту узкую вещицу, считали своим долгом померить ее и покрутиться потом перед восхищенной публикой. Даже бухгалтерша Люда хотела. После гриппа и тюремной пищи она похудела вдвое.
Смеясь, показывала она юбку, в которой попала в тюрьму:
— Теперь сюда еще одна такая же, как я, влезет. Перешивать придется. На воле не знала, как с лишним весом бороться, чего только не перепробовала. А оказалось, что лучшая диета — тюрьма!
Несмотря на это, Люда все же не решилась принять участие в примерке. Зато обе Наташки, Света, Рита и даже Рая не отказались.
Уговорили и Ксюшу. Она долго сомневалась из-за размера, — все же ростом была заметно выше Оксанки. Но в итоге надела платье и продефилировала перед девчонками два шага до двери и обратно.
— Вот это да! — завистливо вздохнула Наташка. — Ксюха-то у нас настоящая манекенщица! Даже ходит как-то по-особому, — Наталья попыталась изобразить Ксюшину походку, но получилась какая-то пародия. — Лучше ты еще раз пройди.
Смущенная девушка сделала еще несколько шагов.
Оксанка согласилась с девчонками:
— Да, мое платье лучше всего смотрится на Ксюше, — и одобряюще улыбнулась. Хотя наверняка была огорчена. Возможно, что весь этот показ мод она устроила только для того, чтобы все убедились в том, как ей самой идет это платье.
Вообще, в тюрьме мало кто из женщин носил юбки, а уж тем более платья. Обычно только если забрали в этом, и выбора не оставалось. Да и то при первой же возможности просили родных передать более практичную одежду. Негласной модой, как для мужчин, так и для женщин, являлся спортивный костюм. Ксюша тоже просила родителей переслать ей старенький, в котором она еще на физкультуру в школе ходила. А пока носила шелковые брюки, свитер и кофту.

54. ПОДАРКИ
Близился день рождения мамы. Задолго до этого Ксюша попросила адвоката купить ей моток шерсти. Дала ему на это деньги. Из тех, что через него же мама присылала дочери на отоварку.
Павел Иванович купил шерсти коричневого цвета, как Ксюша и просила. Мама предпочитала носить одежду в бежево-коричневых тонах. Ксения рассчитала так, что шерсти хватит на две пары носков и еще останется. Она попросила беременную Надю связать ей пару носков, а остальную шерсть оставить себе за работу. Сама Ксюша умела вязать только шарфики, а у Нади носки получались неплохо. К тому же ей самой нравилось вязать, время летело незаметней. Надя с радостью согласилась.
В последнее время многие в камере увлеклись вязанием. Была даже смешная история, связанная с тети Галиным одеялом.
Когда ее отпустили, Наташки решили соврать, мол, одеяла у тети Гали не было, и не отдавать обратно. Это у них получилось. Одеяло распустили. Оно оказалось из какой-то странной материи, не шерстяное, а скорее бумажное. Нитки рвались, в некоторых местах при роспуске возникали целые куски, которые не распутывались. Их надо было куда-то девать. Наташки решили по-тихому сжечь остатки на параше. Взялись за это дело ночью, чтобы никто не узнал. ...И разбудили всех! От дыма было нечем дышать; ткань чадила, но не горела.
Прибежала даже дежурная:
— У вас что, пожар?
— Да нет, просто кто-то в мусор бычок бросил, — стараясь сдержать кашель, с самой милой улыбкой объяснила Наталья. — Но мы уже все потушили.
Дежурная успокоилась, но не поверила. По камере летали хлопья сажи, едкий дым валил в продол из всех дверных щелей. Странный здесь какой-то мусор, если такое пожарище устроили.
С грехом пополам утопили почерневшие куски в параше, а дым долго разгоняли тряпками. Наташки побоялись выкидывать остатки в мусор. Дежурившая по камере подследственная каждое утро при проверке выставляла мусорное ведро за дверь. Если, конечно, было что выкидывать. А вечером забирала пустое. Мусор вытряхивали осужденные-уборщики. Увидев знакомый цвет одеяла, они бы подняли шум. За порчу государственного имущества могли посадить в карцер или вообще навесить еще один срок. Так что Наташки пережили немало неприятных минут, избавляясь от улик своего преступления. Зато нитки в камере появились в избытке. И теперь все, кто умел, вязали.
Носки маме вскоре были готовы. Выводной Олег, прослышав про мамин день рождения, тоже решил помочь. Он где-то раздобыл большую красивую игрушку-сувенир. Такие игрушки делали из хлеба местные мастера, мужики-подследственные, но в то, что такое чудо создано в тюрьме, мало кто бы поверил. Ярко раскрашенные, идеально выверенные, игрушки выглядели фирменными, американскими, но никак не тюремными произведениями. Тем более, что темой для своих произведений авторы чаще всего почему-то избирали диснеевских героев — Мики-Маусов, утят, бурундучков и прочих непонятных зверюшек. Технология изготовления материала не отличалась простотой. Девчонки точно не знали, как именно надо подготовить хлеб, чтобы он потом не засох и не потрескался. Рассказывали, что процесс имеет несколько стадий, — хлеб перетирают в мельчайшую пыль, греют, отцеживают, опять перетирают и так далее. Сами обитательницы шесть-девять однажды попытались заняться подобным творчеством, но ничего хорошего у них из этой идеи не вышло. Игрушки развалились в тот же день. Тем более у них не было лака, которым покрывают готовые фигурки. Лак использовался подобный обычному лаку для ногтей, но такими объемами и в такой разнообразной цветовой палитре, что девчонки только диву давались, — откуда в тюрьме такое берут? Покрытые лаком, игрушки могли храниться сколько угодно времени. При этом даже падение им угрожало меньше, чем глиняным или стеклянным, — они слегка пружинили, словно тугая резина или очень круто замешанное пельменное тесто.
Игрушка, сделанная для Ксениной мамы, представляла собой полуметрового динозаврика в цилиндре и смокинге. В руках он держал бутылку шампанского и цветы, при этом очень дружелюбно улыбался. Самый настоящий подарок!
Ксении не смогла бы спрятать его в камере, поэтому решили, что подарок пока постоит у Олега в кабинете. А потом, поближе к дню рождения, его передадут адвокату. Хотели отдать сразу, не вышло. В этот раз Павел Иванович собирался ехать из тюрьмы в суд, а потом еще по каким-то делам, поэтому отказался.
— Я заберу его в следующий раз, а то, не дай бог, помну в дороге.
Но мама так и не увидела этот подарок.
55. ДОПРОС
В самом начале марта Ксению вызвали к оперативнику. В кабинете оказались двое людей, — Аленушка и неизвестный, по виду татарин.
— Узнаешь? — ей, как будто она слабовидящая, к самым глазам поднесли фотографию Олега.
Допрос вел неизвестный. Аленушка в разговоре участия не принимал, только слушал.
— Конечно, узнаю. Это наш выводной, — ответила Ксения с уверенностью в голосе.
На самом деле она этой уверенности не чувствовала.
— Тогда объясни, что вот эта фотография делала в его кабинете под стеклом? — теперь незнакомый опер крутил перед Ксюшиным носом ее собственным снимком.
Фотографию сделали в тюрьме, вполне официально, еще в первые дни Ксениного пребывания здесь. Это произошло тогда же, когда из карантинки ее выводили на медосмотр. Тюремный фотограф был хорошим знакомым Олега и по его просьбе сильно увеличил снимок в анфас, обрезал низ с фамилией и годом рождения, и сделал фигурный край. Ксения уже видела эту фотографию у выводного на столе. Она даже попросила у него копию, пусть не такую большую, и использовала ее вместо поздравительной открытки для мамы. Олег рассказывал, что все, кто к нему заходят, думают, что под стеклом у него лежит фотография какой-то супермодели из журнала. И сильно удивляются, услышав, что эта «модель» сидит в тюрьме. Ксения и правда неплохо получилась. До этого она не видела себя в зеркало несколько дней, была без косметики, расчесывалась наобум, но выглядела, несмотря на все это, хорошо. Заплаканные, намного припухшие глаза смотрели беззащитно и доверчиво, в их глубине таилась печаль. Белокурые локоны рассыпались по плечам.
И вот теперь это фото у оперативников.
— Ты что думала, ничего не известно будет? Шоколадочки, сигаретки, игрушки? Да у него сто таких, как ты!
Ксению это не поразило в самое сердце, как рассчитывал опер.
Ей было бы странно увлечься выводным. В таком состоянии души, в такой обстановке… Она симпатизировала ему, но не могла относиться серьезно.
Услышав его шаги, девчонки говорили:
— Твой «стрекозел» идет!
И она это воспринимала с юмором. Он не ходил, а порхал, как стрекоза, к тому же стучал подковами, словно копытцами, и такое прозвище ему очень подходило. А о том, что он питает симпатию к Ксении, знала вся камера. Все угощались его шоколадками и сигаретками, Ксения никого не обделяла. Она и про игрушку рассказала. Правда, не всем. Но и этого, видно, хватило. Ксении было очень обидно. Кому-то видимо, кусок в горло не лез от зависти, вот и заложили Ксениного ухажера. А может, он сам кому проговорился? Или это дело рук адвоката?
Опер еще долго запугивал Ксюшу, стращал ее последствиями подобных внеслужебных отношений. В его изложении они начинали казаться грязными, в невинных подношениях виделся другой, нехороший смысл. Оперативник то орал, то смягчался. Но девушка была к этому готова и никак не реагировала. Истинный смысл вызова свелся в итоге к одному вопросу.
— Это может быть занесено в твою характеристику и на суде сыграет большую роль. Вместо того чтобы раскаяться, ты на тюрьме шуры-муры заводила.
— He заводила я никаких шур-мур, — возмущенно ответила Ксения.
Оперативник смягчился.
— Конечно. Мы-то это знаем. Но судьи не знают, — он помолчал и осторожно добавил: — Если бы ты нам помогла... С тобой сидят разные люди, а ты девушка симпатичная. Вон как Олежек голову потерял. Симпатичным больше доверяют...
Ксения поняла, что он имеет в виду, и твердо сказала:
— Нет. Я стучать не буду.
Опер продолжал уговаривать и кричать, но это оказалось совершенно напрасной тратой сил.
Олега Ксения больше не увидела. Его уволили. Она жалела выводного, но ничего исправить и как-то помочь ему не могла.
56. СОБАКИ, СОЛНЕЧНЫЙ ЗАЙЧИК И ВОДА
Первого марта ушла Алинка. Она попросила дежурную открыть кормушку в шесть-девять, и ей это позволили. Все-таки по амнистии идет домой. На прощание она расцеловалась с Ксюшей и даже расплакалась.
— Жалко вас оставлять, девчонки, — сказала она.
Дежурная поторопила ее, и Алинка ушла.
На прогулке после этого у всех было какое-то взбудораженное настроение. Музыку не включили, и девчонки совершенно разбушевались. Кто-то начал петь, кто-то, дурачась, замяукал. Ксения в шутку залаяла и завыла по-собачьи. Когда-то в детстве она здорово умела подражать животным, на ее вой отвечали все цепные собаки в округе. И теперь получилось неплохо.
У Натальи загорелись глаза:
— До чего похоже! Повой еще!
Ксения завыла снова.
Вдруг ей ответил вой настоящей собаки. Потом еще одной, и еще. Ксюша не останавливалась. Через пару минут от голосящих на все лады тюремных собак можно было оглохнуть. Ксения ощутила небывалое чувство родства с этими собаками. И в ее голосе и в их вое слышалась одна и та же тоска и безнадежность. Она жаловалась им на свою судьбу, а они оплакивали собственную участь.
Прибежал Казак.
— Немедленно прекратите выть! Всех собак переполошили!
Ксения умолкла.
Но собаки полностью затихли только через час. И уже сидя в камере, девчонки молча слушали этот унылый плач лишенных свободы живых душ.
В этот же день в их камеру каким-то чудом попал солнечный зайчик. Все по очереди вставали под него, даже гладили руками. Почему-то от такой малости, которую дома и не замечаешь, повеяло чем-то родным и на душе стало печально. Ушла на волю Алинка, ушла Тома, хотелось уйти всем. Но они вынуждены были сидеть здесь.
От этого случайного лучика у всех пробудилась охота к перемене мест, «чемоданное» настроение, дико захотелось на свободу. Все стали перебирать свои вещи, укладывать и перекладывать их по сто раз, словно надеялись, что от этого что-то изменится. Но все оставалось по-прежнему.
Ксении вдруг вспомнилась песня, которую она когда-то слышала на воле, еще не связывая с ней никаких мыслей. Тогда она не представляла, что стоит за ее словами, но песня запала в душу, поразив своей безысходностью и тихой печалью.
— Солнечный зайчик решил надо мной посмеяться,
Рассказать, как повсюду забыли меня и не ждут.
Только я так давно разучился всему удивляться,
И забыл, что забитого насмерть уже не убьют…
Ксения всегда думала, что у нее нет способностей к пению. А тут запела, очень тихо, а все сразу умолкли и стали серьезными.
— …Только свобода разбилась о прутья решетки,
Что же ты так замерз и дрожишь на холодной стене?
Зайчик солнечный, рыжий, свободный, веселый и звонкий,
Как попал в эту камеру ты на свиданье ко мне?..
Еле удержавшись от того, чтобы не расплакаться, Ксюша допела песню. Подумала, обсмеют сейчас. Мол, голоса нет, а туда же. Посмотрела на девчонок пристыжено. А у них, оказывается, тоже глаза от слез блестят. Просто она душой спела, тоской своей и болью. А для этого не надо быть профессиональным певцом.
На вечерней проверке их ждал приятный сюрприз. Проверяющий, которого звали Бешеный боров, здоровый и злой седой мужик с крупными чертами лица, вечно дико врывающийся в камеру и так же дико сразу вылетающий оттуда, в этот раз был не с пустыми руками.
— Кто Ксения Белова?
— Я, — она растерянно сделала шаг вперед.
— Это тебе, — проверяющий поставил пакет на стол и, выполнив тем самым роль Деда Мороза, вышел.
Пакет прислала Алинка. Чего там только не лежало — сыр, колбасы, масло, конфеты, помидоры, сигареты, кофе, а также огромный шмат шпига, красного от перца. До тюрьмы Ксения не очень-то уважала сало, здесь же попробовала первый раз и стала настоящим ценителем. К тому же сало хорошо утоляло голод и долго хранилось. Мама, наверное, сильно удивилась, когда прочитала в записке, что дочка просит сала, — Ксенино отвращение к этому продукту давно стало семейной легендой. Мама присылала копченое, которое оказалось самым вкусным. Но шпиг тоже шел нарасхват. Посылка Алинки весила не меньше восьми килограммов. Видимо, перед самой амнистией прислали месячную передачу, и Алинка разделила ее между своими сокамерницами и Ксюшей. В месяц разрешалось передавать не более шестнадцати килограммов, за раз или поделив на две передачи. Для сидящих здесь второй вариант был лучше. Ксенина мама так и делала. Хотя для этого ей приходилось мучиться в очереди передающих в два раза чаще.
Получив подарок от Алинки, тут же устроили пир.
Беременная Надя, которая в этот день ездила на суд, вернувшись вечером и угощаясь всеми этими деликатесами, не уставала поражаться:
— Какой же ты, Ксюша, все-таки хороший человек. Вот посмотри, — никому из нас за просто так столько продуктов никогда не присылали, а тебе прислали. Значит, заслужила добротой своей. Да и вода тебя любит.
Вода Ксению действительно любила. Девчонки обнаружили необъяснимую закономерность, — стоило Ксении подойти к раковине, как из крана начинала бежать вода. Это происходило не всегда, но так часто, что заметили все. И стали этим пользоваться. Воду ведь постоянно отключали, и иметь в камере человека, связанного с ней какой-то необъяснимой связью, оказалось очень удобно.
До смешного доходило. Кто-нибудь, подойдя к раковине, вдруг обнаруживал, что из крана, сколько его не крути, не льется ни капли.
Тут же просили Ксюшу:
— Ксеня, пожалуйста, подойди к раковине, руки надо помыть.
Сначала девушка соскакивала для этого со шконки, а потом стала просто подвигаться на ее край, благо он почти нависал над раковиной. Как бы Ксюша сама к этому чуду природы не относилась, но тоненькая струйка начинала сочиться из крана обычно не более чем через минуту после ее приближения.
Кроме того, вода по тюремным понятиям являлась символом чистоты. Все завидовали тому, кому она приснилась во сне. Такой сон означал, что у человека все будет хорошо, скоро он будет на свободе. Поэтому и Ксению считали чуть ли не святой. В шутку даже стали звать Ангелочком.
Еще одной хорошей приметой считалось найти крест. Это и случилось с Надей в середине февраля. Она нашла крестик в бане, в своих вещах, когда одевалась. Никто не мог найти этому объяснения, — когда они пришли, лавка была совершенно пуста. Крестик обещал принести беременной свободу и это, кажется, уже начало исполняться.
Суд Нади, как обычно, не закончился за один день. Но хорошо, что вообще начался. Тянуть больше было нельзя. На тюрьме нет никаких условий для родов, а срок уже подходил.
На следующий, второй день суда, Надя уехала и не вернулась.
Она уже знала, что едет домой:
— Прокурор запросил условный срок, а больше суд не дает. Он может только убавить. Так что, девчонки, рожать буду дома!
Вся камера прощалась с Надей, желали ей счастья и радости. Все радовались. Ведь Надя, в самом деле, не совершила никакого преступления. А за то, что оказалась не в том месте и не в тот час, она и так уже заплатила своим более чем полугодовым пребыванием в тюрьме.
57. ЭСКАВАТОР, ЧИФИР И ПОМАДА
После большого перерыва Ксению снова вызвали к адвокату. Вел ее туда уже новый выводной, приземистый плотный татарин, сердитый, но разговорчивый. Он привел ее слишком рано, Павел Иванович еще не закончил встречу с другим клиентом. Но выводной не оставил девушку ждать в одном из пустующих боксиков, как делал Олег, а запер в ужасно низенький, тесный и душный стаканчик. Ксюше было оскорбительно такое недоверие, к тому же она очень устала стоять полусогнувшись. Выпрямиться не позволял потолок, а присесть не давала дверь, — здесь не хватало места согнуть колени.
Наконец ее допустили к адвокату. У него Ксюша узнала, что следователь еще месяц назад выдала ей разрешение на работу. Ксения не так давно была у опера, но Аленушка не нашел (или сделал вид, что не нашел) разрешения и только развел руками. Когда адвокат подтвердил Ксенины ожидания, она вновь написала оперу заявление.
Выдержано оно было в холодном тоне, едва скрывавшем негодование:
«Уведомляю Вас, что, по словам моего адвоката Малкова Павла Ивановича, с которым я виделась 3. 03. 94 г., следователем Центрального районного отделения внутренних дел Хабибулиной Розой Александровной мне еще месяц назад выдано разрешение на работу. Позвольте у Вас поинтересоваться, кто врет — адвокат или следователь? Если Вы разгадаете эту загадку, нижайше прошу сообщить мне о результате...»
Опер вызвал сразу же.
— Надо это сохранить, — смеялся Аленушка, засовывая Ксенино заявление под стекло на столе. — Для потомков оставить. Ну, надо же, — «нижайше прошу…».
Он мигом нашел разрешение:
— С этого момента тебя начнут вызывать на авральные работы. Будь готова.
На следующий же день утром за ней зашли. Она ждала этого, и еще накануне вечером помыла голову, а до завтрака успела слегка подкраситься.
Никому обычно не хватало бани раз в неделю. Мылись хотя бы дважды — второй раз на параше, воду грели кипятильником. Помывку устраивали после отбоя, чтобы никто не зашел. Ксения очень экономно тратила воду. Она дочиста промывалась сама и хорошо промывала волосы, но воды на это у нее уходило чуть ли не вдвое меньше, чем у остальных, хотя Ксюша и являлась обладательницей самых длинных волос.
Выход на работу она воспринимала как огромное событие, настоящий праздник. Поэтому и готовилась соответственно.
Кроме Ксюши из других камер вышли еще две девчонки, незнакомые, но общительные.
Их привели в чей-то кабинет. Как она поняла позже, личные апартаменты Эскаватора. Здесь делали ремонт и еще не закончили. Гипсовая фигурная лепка на стенах у потолка оказалась заляпана цементом и известкой. Чтобы дотянуться до верха, надо было взобраться на табуретки, поставленные на столах, придвинутых к стене. Девчонкам выдали кусочки наждачной бумаги, и они принялись оттирать лепку от цемента. Мочить и мыть не разрешили, только по сухому.
Кроме девчонок, в кабинете находился сам Эскаватор, воспитатель Вадим Петрович и еще какой-то очень молодой, смешно стриженый вояка с усиками а-ля Гитлер. Он походил на неоперившегося воробья и бритого ежика одновременно. Все трое сидели на корточках, кружком, в центре комнаты и обсуждали, как чинить магнитофон, который лежал между ними в разобранном виде. Изредка они его включали и пытались общаться, перекрикивая грохочущую музыку.
Сама работа, музыка и крики веселили Ксению. Она стала шутить, смеяться над милиционерами.
— Сами уже стали как зэки, на корточках сидят, только чифиру не хватает.
К шуткам отнеслись спокойно, хотя сначала девушка немного боялась, что ее одернут. Молодой даже сам устроил несколько шуточек. Правда, юморок у него оказался довольно казарменный.
Девчонки увлеклись работой и не заметили, как парень подкрался сзади и дико заорал во всю глотку:
— ПЕРЕКУР!..
От испуга они чуть не попадали с табуреток.
Потом он (товарищи звали его просто Денисом, без отчества) не раз повторял эту шутку, и каждый раз выбирал момент, когда это получалось наиболее внезапно. Девчонки пугались без всякого притворства. К такому воплю не просто было привыкнуть, да и голосок парню достался дай боже, командный. Если кто-то от неожиданности падал, то Денис всегда ловил. При этом выглядел строго, без фамильярности, делая вид, что просто желает устранить неприятные последствия своей шутки.
Девчонки немного выдохлись и стали работать медленнее.
Эскаватор это заметил и предложил:
— Что-то у вас производительность упала. Может, чая хотите? Чифира с конфетами?
Все поняли, что это шутка. От Эскаватора дождаться чая? Нонсенс. А тем более чифира. Да еще с конфетами.
Ксения весело ответила за всех:
— Конечно, хотим. Куда мы без чифира?
Эскаватор куда-то убежал. Вернулся с пачкой чая и литровой банкой.
— Индийский пойдет? Пачки хватит? — как-то заискивающе спрашивал он, включая кипятильник и доставая из кармана шоколадные конфеты.
— Конечно, пойдет, конечно, хватит.
Ксения переглянулась с девчонками. Им еще не верилось. Вдруг он шутит, а чай кипятит для себя и друзей? Это вполне в его духе.
Но нет. Озабоченно оглядевшись по сторонам, Эскаватор велел:
— Девчонки, кружек здесь нет, сходите за своими.
У двух напарниц Ксюши камеры находились в основном продоле, их сопровождал Вадим Петрович, а шесть-девять — в ответвлении от главного коридора, и Ксюшу повел Денис.
Она через кормушку попросила девчонок подать кружку. Уже взяв ее и отойдя от двери, Ксюша вдруг заметила, что к их камере подходит Птичка. Ксении должно было прийти известие о том, что дело, наконец, поступило в суд. Это служило первой весточкой. Потом присылали само дело и только после этого человека вызывали на суд. Она столько ждала этого извещения, что и сейчас замедлила шаги, прислушиваясь, не ее ли назовут.
— Белова! — прозвучало у камеры.
Забыв, что следом за ней в узком проходе идет Денис, Ксюша с дикой скоростью развернулась. Он не успел замедлить шаги, и Ксения чуть не уткнулась в парня, случайно задев его плечо подкрашенными губами. Помада сразу же украсила погоны милиционера ярком пятном.
— Что я теперь жене скажу? — с преувеличенным возмущением произнес Денис, безуспешно пытаясь оттереть след. — Что меня одна из арестанток пыталась облобызать?
Ксению душил смех. Она подбежала к своей камере, расписалась в уведомлении, и еле удерживаясь от хохота, коротко рассказала девчонкам о происшествии. Продолжавший возмущаться Денис, который стоял на углу и громко жаловался всем проходящим мимо милиционерам, служил хорошей иллюстрацией к ее рассказу. Этот случай надолго стал поводом для шуток.
Вернувшись с кружкой, Ксения вместе с девчонками все-таки попила чифира с конфетами. Хотя до последней минуты сомневалась, не розыгрыш ли это со стороны милиционера. Чифир она вообще-то не употребляла, сердце потом бухало как бешенное. Но тут такой случай — Эскаватор в кои-то веки расщедрился.
После чаепития они вновь принялись за работу. Известка с цементом разъедала пальцы. Ксения и так стерла подушечки, а теперь еще их проело до самого мяса. Но она не отступала.
После обеда девчонки-напарницы не вышли, вместо них вывели других. Ксения вызвалась с ними. На следующий день не вышли и эти, но Ксения снова не отказалась.
Видимо, из-за ее упорства и трудолюбия (а не из-за внешности, как считали девчонки) Эскаватор стал обращаться к ней удивительно нежным тоном, хотя и официально:
— Бе-ло-ва, Ксе-ни-я, — тянул он утром из-за двери. — На работу пойдешь?
— Пойду, — отзывалась Ксения, начиная в спешке собираться.
Новые нотки в голосе заметили все девчонки.
— Ну, ты молодец, окрутила Эскаватора! Никто не мог, ты сумела!
Ксении казалось, что девчонки издеваются. Кому он нужен такой? Но девчонки искренне восхищались Ксюшей и ее способностью нравиться мужчинам.
В общей сложности Ксения проработала в кабинете три дня. Последние два ей пришлось работать одной; все девчонки отказались. У Ксюши до кости разъело все пальцы, но желание работать оказалось сильнее боли. Раньше она и не представляла, сколько радости может принести обычная человеческая работа. Вместе с ней к девушке возвращалось чувство собственного достоинства.
Маляры, работающие рядом, мужик и баба из осужденных, посоветовали лечить изъеденные пальцы мазью Вишневского и даже принесли немного. Маляры эти вели себя как замужняя пара с изрядным стажем, трудились слаженно, давно друг друга знали. Увидев, как Ксения вкалывает, стали звать к себе, малярить. Ксюша была рада любой работе, но ничего не могла решать сама.
История с помадой имела продолжение. Как-то на прогулке невидимый девчонкам Денис снова принялся причитать по поводу загубленного погона.
Ксения, чтобы посмешить подружек, томным голосом произнесла:
— Ох, Денис, я сегодня всю ночь не спала...
Он перестал жаловаться и заинтересовался:
— Почему?
— Да все думала… где бы тебе еще след помады оставить?..
Девчонки покатывались от хохота.
— А-а-а. Я знаю, ГДЕ ты решила, — он произнес это с такой интонацией, словно имел в виду что-то очень неприличное.
— Да как ты мог такое подумать? — возмутилась Ксения.
— Что? — невозмутимо спросил Денис. — Я про второй погон говорю, а ты что подумала?..
Ксения оказалась в глупом положении. Как будто это у нее такие грязные мысли. Вокруг ржали девчонки и выводные. Она и сама не удержалась от смеха. Здорово он ее подловил. Но Ксюша не осталась в долгу. И в отместку окрестила Дениса Дэнисом, с ударением на первый слог. Получилось на иностранный манер, но для русского уха звучало не очень цензурно и смешно.
— Дэнис, какой ты пошлый…
— Это ведь не я такое подумал!
— Но это ты, Дэнис, вызываешь такие пошлые мысли…
С тех пор все, даже сослуживцы, только так его и звали. Он бесился, но ничего сделать не мог. Шутка с помадой давно устарела, а он так и остался Дэнисом.
58. ТЕПЛИЦА
На работу девчонок выводил осужденный мужичонка, шнырь. Но шнырь не простой, а начальник над другими шнырями. Милиционеры с ним за руку здоровались.
Этот самый мужичонка предупредил Ксению:
— Возьми завтра с собой пакет, картошку поведу разбирать в теплицу, себе наберешь.
На следующий день желающих поработать оказалось много. Их привели в теплицу, где валялась груда проросшей и полусгнившей картошки. Местами попадалась увядшая свекла, морковь и водянистая капуста. Картошку, имеющую хоть сколько-нибудь съедобный вид, следовало собирать в мешки, остальную — в кучи.
Тут же рядом перекапывали землю мужики-осужденные. Некоторые бабенки побойчее попытались завязать с ними разговор, но ничего не вышло. Мужики выглядели серыми, забитыми и смертельно усталыми. Только один, Ваня, с усами вокруг рта, молча улыбался и помогал женщинам переносить мешки. Ксения не чувствовала от него никакой опасности, в то время как от остальных шнырей она прямо-таки исходила.
Глядя, как Ваня охотно хватает и волочет тяжелый мешок, забрав его у соседки, Ксюша в шутку сказала:
 — Ваня — друг человека.
Бабы заржали:
— В точку! — И по секрету шепнули, — Ваня и вправду друг человека, точнее — друг и любовник всех мужиков. Это опущенный, петух. Поэтому и для баб не страшный.
Одной из работниц захотелось в туалет. Она позвала с собой Ксению, постоять на шуxepe. Девчонки долго шли по тянувшейся вдаль теплице, загроможденной коробками. Некоторые коробки раскрылись, и из них что-то высыпалось.
— Что это? — спросила Ксения.
— Сухой картофель, — ответила девчонка, подыскивая себе место.
— Надо с собой набрать, — загорелась Ксения.
— Бестолку. Его по особой технологии готовить надо. В камере не получится.
Из любопытства девчонки прошли еще дальше. И вдруг увидели огромных псов за стеклом теплицы. Они, по всей вероятности, относились к породе кавказских овчарок, но таких больших и страшных Ксения еще никогда не видела. Какие-то монстры, а не собаки. Завидев девчонок, овчарки подняли лай, точнее, — громоподобный рев, и стали рваться с цепей. Из пасти у них шел пар, как у драконов. Девчонки поспешили уйти, опасаясь, как бы собаки не сорвались и не разбили стекло.
Разбирая картошку, Ксения навыбирала и для себя, для своих девчонок. Нашла также несколько не совсем безнадежных морковок и свеколок. Придя на обед в камеру, этой добычей она дико обрадовала всех сокамерниц. Рая тут же села чистить картошку. Точнее, она ее не чистила, а из экономии, чтобы побольше съедобного сохранить, скоблила бритвой.
После обеда работы оставалось мало. Когда ее закончили и разошлись по камерам, Ксюшу уже ждала вареная картошка с кусочками морковки и свеклы.
— Мы тебе побольше оставили, — сказала Рая, с добротой глядя на Ксению. — Ты же все-таки наша добытчица.
Ксения немного поспорила, но это оказалось бесполезно. Девчонки категорически отказались разделить ее скромную трапезу, делая вид, что уже наелись до отвала.
59. БОЛЬНИЧКА
Каждый рабочий день приносил сюрпризы. В этот раз девчонок повели на больничку. Вызвали всего двоих: Ксению и маленькую симпатичную девочку Лию.
Лия покалечила своего отчима. Пьяный, он начал к ней приставать, причем уже не первый раз, и Лия, убежав на кухню, взялась за нож. Отчим остался жив, а Лии теперь грозил срок.
Она не имела сигарет, и Ксения поделилась с ней своими.
— Спасибо большое, — поблагодарила Лия. — Поможешь мне настрелять еще, если будет удобный случай?
— Конечно.
На больничке их встретила дородная крашеная дама в белом халате. Ксения приняла ее за врача, и сильно удивилась, узнав, что тетя Тоня тоже осужденная. Кроме нее, персонал больнички составляли еще двое человек, — худенький мальчик Дениска, на пять лет осужденный за разбой и уже отсидевший два года, и строгий молодой дежурный. Дежурный воплощал собой образ плакатного милиционера советских годов. Светловолосый, голубоглазый, румяный, с правильными чертами лица.
Работа предстояла простая, — девчонкам велели помыть стены и двери камер. Дениска принес ведро с тряпками, и они взялись за работу. Дежурный остался с тетей Тоней, и когда Дениска тоже ушел, Лия начала тихо постукивать в кормушки.
Хотя можно было этого и не делать. На больничке сидели одни мужики. Они сразу услышали женские голоса и шорканье тряпок.
— Бабы… — в экстазе прошипел кто-то. — Бабами пахнет. Чую!
Лия отошла от этой двери и подошла к другой.
Тут же раздался голос:
— Говори, красивая, чего хотела.
— Сигарет не будет? У нас совсем кончились.
— Сейчас, — за дверью раздался шорох. — Принимай.
Лия быстро открыла кормушку (Ксения в это время следила за коридором) и взяла сигареты.
— Спасибо.
Все произошло настолько быстро, что Ксюша даже не успела разглядеть лица мужчины.
В соседней камере тот, кто тосковал по бабам, стал упрашивать:
— Девоньки, откройте хоть на секундочку, хоть посмотреть на вас. Всю жизнь буду помнить…
Осмелевшая Лия затолкала сигареты в карман, и пошла открывать страдающего мужика.
Дальнейшие события развивались с неимоверной быстротой. Не успела девушка открыть кормушку, как из нее с дикой скоростью вылетели две руки и голова. Это было похоже на появление чертика из коробочки. Руки пытались схватить Лию, но не это стало причиной ужаса девчонок. Их страшно напугало лицо этого «чертика». У мужика, который на мужика-то не был похож, скорее на какого-то монстра-мутанта, отсутствовали все зубы, кроме двух клыков по бокам рта. Зубы почему-то выглядели слишком, не по-человечески длинными и острыми. Завороженно глядя на эти клыки, Ксения тут же мысленно окрестила монстра саблезубым тигром. Хотя тигра это сравнение наверняка бы оскорбило.
Саблезубый оскалился и гыкал от радости. Абсолютно голый, поросший редкими волосами, с маленькой и приплюснутой головой, раздувающимися ноздрями и торчащими ушами, он напоминал дикое животное.
Ксюша несколько секунд потрясенно созерцала представшее перед ней зрелище, а потом бросилась помогать Лие заталкивать это существо обратно.
Оно гыгыкало и не желало уминаться. Чем еще больше напоминало чертика из коробочки.
Наконец с грехом пополам его уложили и затолкали.
Едва успели закрыть кормушку, — появился дежурный. Горе-работницы в панике схватились за тряпки. Он посмотрел на них со строгим выражением лица и удалился снова. Девчонки давились от смеха.
Лия еще пару раз без происшествий стрельнула сигарет, решила, что пока хватит, и успокоилась. Они продолжили отмывать панели и двери, заглядывая, впрочем, из любопытства в глазки камер.
В одной сидели до невозможности толстые полуголые мужики. Из одежды на них присутствовали только трусы. Но голыми их трудно было назвать, — почти все тело, как одежда, покрывала вязь наколок.
Начав мыть другую дверь, Ксения сразу же услышала комментарий с той стороны:
— Давай-давай. Мой нашу дверь получше.
Ксения сразу поняла, что в камере подростки. Уважение к женщине на тюрьме считалось негласным законом, и его нарушали только такие малолетки-беспредельщики.
Проникнувшись презрением к этим недоразвитым, Ксения перешла на следующую дверь. Заглянула в глазок. Там, лицом к двери, сидел человек в тюбетейке, похожий на выходца из азиатских стран. Он был один. Грузный и неподвижный, он не спал, но никак не прореагировал на открывшийся глазок. Ксения смотрела на него около минуты, потом ей стало страшно. В нем чувствовалось что-то такое безнадежное, окончательное, что хотелось сразу забыть о его существовании. И почему он один?
Она не успела начать мыть следующую дверь, как из-за нее послышался тихий голос:
— Девчонки, может чего надо?
Ксения подумала о Лие и мигом ответила:
— Сигарет, если есть.
— А ты сама из какой хаты? — вновь раздался голос. И прибавил, — Сигареты сейчас будут.
— Шесть-девять.
— Рита у вас сидит? — обрадовался голос.
— Да.
Секундная возня.
— Сигареты готовы.
Ксения открыла кормушку. На нее смотрел обаятельнейший интеллигентный мужчина с небольшой бородкой. Судя по тому, как ему пришлось согнуться, высокий.
— На, отдашь Рите, — он протянул уже запечатанную маляву. — А это тебе, — добавил он, передавая пачку сигарет.
— Конечно. Спасибо, — ответила Ксения, пряча маляву и закрывая кормушку.
Везет же Рите, с таким мужчиной переписывается! Хотя еще ничего не известно. Может, он растлитель малолетних? Или еще какой-нибудь извращенец. Внешность бывает обманчива.
Перед тем, как мыть следующую дверь, она заглянула в глазок. Сначала она увидела только светящийся в темноте экран черно-белого телевизора. Потом по бокам от него и на его фоне стало что-то проступать. С левой стороны виднелось нечто грибообразное, постепенно, сверху вниз, сходившее на нет. Присмотревшись, Ксения поняла, что это лысый и бугристый человеческий лоб, раздутый до невероятных размеров, а под ним огромный вялый нос, свисающий до того места, где у нормальных людей подбородок. Чуть не задохнувшись от ужаса, она посмотрела в другую сторону. Правый профиль оказался абсолютно противоположным. Полное отсутствие лба, зато такая огромная и выдающаяся челюсть, что голова напоминала ботинок. Увидев же, что внизу шевелится что-то еще, состоящее, на первый взгляд, из одних, похожих на черную спутанную шерсть, волос, Ксения не выдержала и закрыла глазок. Ее нервы оказались не готовы к таким потрясениям.
Немного переведя дух, она стала мыть дверь. И тут же в нее заколотили с другой стороны.
—Дежурный! Командир! — раздавались истошные вопли.
Дежурный подошел:
— Чего тебе?
— Начальник, срочно нужен консервный нож!
— О, господи, — дежурный поплелся за ножом. — У них открывать-то нечего, а смотри-ка — понадобился нож. Чего-нибудь, да придумают, черти. Ну, понятно, если девушка рядом... — бормотал он, уже возвращаясь.
Дежурный открыл кормушку. Из камеры высунулся ужасно обросший черный мужичок. Его борода и волосы торчали дыбом. Виднелись только глаза и нос.
Не глядя на милиционера, он второпях кричал Ксении:
— Красавица, полюби меня! Меня Филя зовут! Я еще ничаго, ежели меня побрить! Поженимся, дети пойдут!..
Дежурный захлопнул кормушку, усмехнулся:
— «Дети пойдут...»
Он больше не уходил, стоял рядом. Ксения не могла при нем заглядывать в глазки и постаралась его разговорить. Она сильно подозревала, что дежурный слышал, как девчонки сражались с саблезубым. Значит в курсе, что они открывали кормушки. Может пожаловаться, и их больше не выпустят на работу. Надо было его задобрить.
Строгий дядя милиционер оказался нормальным парнем. Звали его Лехой. Строгость была только видимостью. Ксения поняла это после того, как он, долго теребя свою фуражку, одел ее на проходившего мимо Дениску. Парнишка разговаривал с ним на «ты», и это тоже много значило. Ксения стала вести себя на равных с Лехой, и это его вполне устроило.
Когда пришло время обеда, тетя Тоня позвала работниц перекусить. Они ели настоящую пшенную кашу с кусочком масла, пили сладкий чай и чувствовали себя просто счастливыми.
На второй день девчонок снова привели на больничку. В этот раз мыть окна. Каждый проходящий по двору шнырь считал своим долгом поприветствовать их или хотя бы просто одарить взглядом.
Смазливый черноглазый баландер надрывался больше всех:
— Девушки-красавицы, полюбите меня! Одинокий я несчастный!
Леха специально принес из дома свои карикатуры, чтобы показать девчонкам. Ксения запомнила только одну. На ней дежурная с необъятным задом подсматривала в глазок. Карикатуры у Лехи были не очень смешные, но злые и профессионально выполненные.
Как-то, когда была Ксенина очередь менять воду, вслед за ней в ванную комнату вбежал Дениска.
— Давай полюбим друг друга, — прямо с порога предложил он.
И так не совпадал его худенький облик, его тоскливые серые глаза с ролью Казановы, что Ксения чуть не рассмеялась.
— Извини, Дениска, ты хороший парень, но ничего у нас не получится.
— Почему? — дрожащим голосом спросил он.
Она смешалась, не зная, что ответить.
— Я не знаю... Обратись лучше к Лие.
— Мне ты понравилась, — сделал он ударение на втором слове.
В этот момент закричала тетя Тоня:
— Денис! Ты где? Ты мне нужен.
Дениска выскочил.
Ксюша жалела несчастного парнишку, но стоит ли из-за жалости затевать что-то серьезное? А несерьезно она не могла.
Через пару дней Ксения услышала, что больничный Дениска очень сильно обварился кипятком, обжег себе все лицо. Потом ей довелось его увидеть: сине-багровая кожа, на щеках лопнувшие волдыри. Больно сжалось сердце — бедный мальчишка, с таким лицом он совсем не сможет найти девчонку, которая бы его полюбила. Может, он что-то чувствовал, когда так настойчиво уговаривал Ксению? Может, она была не права, отказав ему?
60. КИНО, КОШКА, ШОКОЛАДКА
В субботу опять неожиданность.
Вечером, когда никто ничего не ждал и никуда не собирался, загремели по двери:
— Белова! В кино пойдешь?
— Пойдет! Пойдет! — радостно ответили за нее девчонки. И просительно обернулись к ней. — Хоть нам расскажешь.
Ксении восприняла это как шутку, но все же собралась.
Ее повели вместе с другими женщинами и, как ни странно, действительно привели в кинозал. Мужчины-шныри уже находились там, сидели на последних рядах. Женщин посадили на первые. Сами выводные расселись по всему залу.
Выключился свет, начался фильм. Показывали «Иглу» с Виктором Цоем. Ксюша уже видела это кино, но она так любила и уважала Цоя, что смотрела теперь, не отрываясь. Ксения не представляла, что для них будут показывать подобные фильмы. Почему-то она ожидала чего-то патриотического и старого.
После кино шла в камеру, еще не полностью вернувшись в эту жизнь. Фильм снова напомнил о свободе. Хотя бы тем, что когда-то она смотрела его дома. Да и цоевские песни растравили душу.
В очередной рабочий день Ксению повели работать в кинозал, мыть ряды. Видимо, потому, что она не гнушалась никакой работы и за все бралась с радостью, ее выводили чаще, чем других. Только она одна никогда не отказывалась. И такая чистая приятная работа, как эта, служила своеобразной наградой за ее терпение.
В одиночку, не спеша, Ксюша мыла спинки и сиденья. Время от времени ходила, меняла воду. Это оказалось ни с чем не сравнимым удовольствием, — свободно, без конвоя идти по продолу, освещенному солнцем. Или просто совершенно одной находиться в этом зале, где пахло, как и во всех нормальных кинозалах. Ксения думала, что так пахнут фильмы.
Правда, ее одиночество часто нарушалось. Время от времени заглядывали шныри и работники тюрьмы. Шныри взвешивали, обломится ли им что-нибудь или нет. Иногда даже направлялись к ней с масляными глазами. Но тут всегда появлялся воспитатель или еще кто-нибудь, и шныря как ветром сдувало.
Пришел Дима-Привидение. Он перестал быть каптерщиком и работал теперь при кинозале. Ксении понравилось, что он не пытается к ней подъехать, и она разговорилась с ним. Загадка, которая так долго мучила стольких девчонок, — какая у него статья, разрешилась просто.
— Я сижу за грабеж. Мне дали три года, год уже прошел.
Дима оказался нормальным пацаном, совсем не похожим на того остекленевшего, которого она обозвала Привидением при первой встрече.
Чтобы ее развлечь, Дима куда-то сходил и принес черную пушистую кошку. Кошка была мелкой и Ксения не сразу поверила, что это кот. Она была просто счастлива видеть живое существо. Ксюша ужасно соскучилась по кошкам и собакам, а тут такая мурлыкающая прелесть!
Обнявшись с котом, Ксения спросила:
— Можно я ненадолго унесу кота девчонкам? Пусть тоже порадуются.
Дима разрешил.
Девчонки изумились, увидев в открывшейся кормушке живого кота. Сразу кинулись его гладить и угощать вкусненьким.
Только Наташкина реакция удивила Ксению.
— Вдруг еще нагадит, — сказала она, наморщив нос.
Ночью, уже после отбоя, когда Ксения собиралась спать и надела ночнушку, в их глазок кто-то заглянул.
— Подъем! — проорал этот кто-то. — Ксюха, рано еще спать, иди сюда!
Ксения соскочила со шконки, не представляя, кто бы это мог оказаться таким дураком, что позволяет себе кричать по ночам под дверями камер.
— Ты чего орешь? — спросила она тихо.
— Я к тебе пришел, навестить. Это я, Леха, с больнички. Шоколадку тебе принес, а кормушка заморожена.
Ксения успокоилась и стала лениво его высмеивать:
— Да ладно тебе, кормушка заморожена. Брешешь ты все. Никакой шоколадки ты не принес просто. Вот и валишь на кормушку.
— Да нет, правда заморожена, — снова зазвучал обиженный Лехин голос из-за двери. — И шоколадку я принес, вот она, — слышишь, шуршит?
И он чем-то пошуршал за дверью. Это казалось действительно похожим на шоколадку.
Но Ксюха продолжала смеяться:
— Ну и что мне с этого? Ты бы мне ее еще понюхать дал. То же самое — никакого удовольствия.
— Дать тебе ее понюхать? — спросил сбитый с толку Леха.
— Да нет же! Лучше ты завтра днем приходи и приноси свою шоколадку, днем кормушки не замораживают.
— Я завтра днем не работаю.
— О, господи, беда мне с тобой, — и Ксения посмотрела на девчонок, приглашая вместе поизумляться над чудом, которое стоит за дверью.
Те уже и так вовсю хохотали.
— Ну, оставь шоколадку дежурной, пускай утром передаст.
— А вдруг она ее съест? — опасливо осведомился благоразумный Леха.
Хохот девчонок не утихал.
— Кошмар, — Ксения немного подумала. — Ну ладно, приходи, когда у тебя днем дежурство будет. Главное — шоколадку не забудь!
Если честно, то шоколадка эта была ей даром не нужна. Она бы и без нее не умерла. Но раз дают, тем более от чистого сердца, надо брать.
Шоколадку эту, а потом еще и другую, Леха все-таки принес через пару дней. Но он так засветился той ночью, что ему влепили выговор за неуставные отношения.
61. ГОСТИ
На следующий день за Ксюшей опять пришел Эскаватор. Его кабинет побелили, и теперь требовалось отмыть его от известки.
Эскаватор дал ей ведро, тряпку, включил магнитофон, стоявший на подоконнике, притащил телефон, подключил к сети и написал номер, по которому девушка сможет найти его в случае чего-нибудь непредвиденного. Телефон был внутренней связи.
— Если что, звони обязательно. Дверь держи закрытой, а то тут такие кадры ходят... Никуда не выходи. Если кто ломиться будет или приставать — звони мне, я мигом прибегу.
Ксении было смешно, но она серьезно выслушала и кивнула. Ксюшу растрогала такая забота. Этот магнитофон, включенный специально для ее развлечения… Но никуда не выходить она просто не могла, — воду-то менять надо.
В одиночестве она вскоре заскучала. И придумала маленькую хитрость — оставляла дверь неплотно закрытой, не захлопнутой на замок. Мол, думала, что закрыла, не заметила.
Гости тут же появились. Сначала зашел местный художник, осужденный молодой парень с большим, как будто опухшим спросонок лицом. Узнав, что Ксения любит читать, пообещал принести какие-нибудь книги. Разговаривал с ней свысока.
Потом заглянул Паша-баландер. Ксения уже видела его, когда мыла окна на больничке. Это он тогда орал громче всех, проходя мимо. На тюрьме Пашку знали как первого бабника. Симпатичный чернявый парнишка бегло оглядел комнату, убедился, что кроме Ксении в ней никого нет, и прямиком направился к девушке. Раскрыв руки и пытаясь обнять, он стал зажимать Ксению в угол.
При этом он шептал:
— Полюби меня, красавица. Все что хочешь для тебя сделаю...
— Да ладно тебе, — махнула Ксюша мокрой тряпкой.
В этот момент в коридоре послышались чьи-то шаги, и баландер исчез еще быстрее, чем появился.
Некоторое время ее не беспокоили. Затем в дверь уверенно и неслышно вошел незнакомый мужик. Ксении показалось, что он весь серый, — одежда, щетина, седые волосы. Он выглядел матерым волком.
Ксения мыла панель у самого пола, поэтому он присел рядом на корточки.
Заговорил тихо:
— Говорят, что у тебя скоро день рождения?
Ксения изумилась и испугалась, — откуда ему это известно?
Ответила, стараясь не показать страха:
— Да. А что?
— Говори, какой хочешь подарок. Все, что угодно, кроме свободы.
Мужик кидался громкими фразами, но чувствовалось, что это не пустые обещания. Ксения видела его раньше, помнила, с каким уважением с ним все здороваются.
Ксении стало еще страшнее:
— Мне ничего не нужно.
Он помолчал.
— Ну смотри. Время еще есть. Подумай.
И исчез.
Ксения еще долго не могла прийти в себя. Она ясно чувствовала исходящую от этого мужчины опасность. Он был действительно хищником, причем очень серьезным, не то что остальные шныри и баландеры.
На следующий день Ксюшу навестил еще один блатной шнырь лет тридцати-сорока. Ксения знала его кличку, — Китаец, данную ему за каменное выражение лица и несколько восточный разрез голубых глаз. Чтобы разглядеть цвет его коротких волос, пришлось бы сильно задрать голову, — рост у него оказался выше, чем у всех тех, кого только Ксения видела в тюрьме. Он обвинялся по статье, связанной с государственными хищениями. Ксюша вспомнила, что уже встречала его, — это он перед Новым годом заглядывал в камеру и подзывал ее к дверям. Только теперь он стал главным баландером и носил белый халат. Выглядел он внушительно.
Она испугалась, когда он зашел, — все-таки немалый рост и страшноватое лицо. Но с первых же секунд он как будто загипнотизировал ее. Ксения только слушала, кивала и соглашалась. Впрочем, иногда спорила. И только эти моменты их беседы сумела потом вспомнить.
Например, когда он вкрадчиво начал говорить:
— Ты не заслуживаешь такой участи, с твоим умом и внешностью ты достойна стать королевой…
Ксения вдруг опомнилась и возразила:
— Что заслужила, то и получила.
Он сразу перевел тему, начал говорить о здоровье.
— Нормально ли ты чувствуешь себя? Не болит ли чего? Не нужно ли каких лекарств? В тюрьме это одна из самых важных проблем…
На что она неожиданно стала откровенничать.
— Иногда бывает так, что кажется — еще чуть-чуть и голова взорвется. Это ощущение появляется от стрессов.
— Тебе обязательно нужно обратиться к врачу, — заботливо посоветовал Китаец. — Я предупрежу ее, и она примет тебя сразу же, как ты напишешь заявление.
Он так обволакивал теплотой и заботой, в то же время, не приближаясь к ней ближе, чем на два метра, что Ксения невольно расслабилась. Только услышав знакомую фразу, она вновь насторожилась.
— Я слышал, что у тебя скоро день рождения… Что бы ты хотела получить в подарок? И вообще, нужна ли тебе помощь? У меня есть возможность помогать тебе с продуктами, — сгущенка, консервы, свежие фрукты-овощи...
Ксения тут же снова замкнулась в себе:
— Мне ничего не надо. У меня все есть.
— Все есть, а сигареты без фильтра куришь, — мягко упрекнул он.
И медленно вышел.
Через пару минут к ней забежал Пашка-баландер, сунул пачку «Кэмела»:
— До вечера хватит, а вечером блок пришлет.
Пашка больше не пытался ее зажимать, даже глаза в сторону отвел. И выглядел теперь тем, кем и являлся, — шестеркой. Еще бы, ведь шеф Ксению для себя выбрал, куда ему поперек дороги лезть.
Ксюша отказалась от сигарет, но Пашка не стал ее слушать. Просто оставил пачку и убежал.
В тот же день, убираясь в кабинете, Ксения обнаружила в шкафу за стеклом кучу разрозненных шахмат и кипу книг.
Спросила разрешения у Эскаватора.
— Можно я что-нибудь в камеру возьму?
Он не жадничал:
— Да хоть все забирай.
Ксения выбрала наиболее полный набор шахматных фигур, дополнила недостающие фигуры из похожего комплекта и унесла девчонкам. Также она захватила с собой несколько более-менее интересных книг.
— Ксюха! Добытчица ты наша! Все в камеру тащишь, как хорошая хозяйка в дом! Что бы мы без тебя делали! — от души радовались девчонки.
С того дня, как Ксения начала работать, у камеры шесть-девять стало намного оживленнее. Постоянно наблюдались какие-то хождения.
Особенно смешно выходило по утрам.
В камеру заглядывал чей-то глаз, обозревал окрестности, находил Ксению, несколько секунд созерцал ее спящую, затем горько констатировал:
— Спит, — и исчезал.
Так повторялось не один раз. Причем глаза все время менялись.
Бандерша со смехом будила Ксению на проверку:
— Вставай, Ксюха, женихи уже на всех углах отметились.
Девчонки теперь не поднимали ее по утрам на завтрак, просто брали шлемку и оставляли специально для нее. И даже если наступала Ксенина очередь дежурить, ее все равно не будили.
Часто случалось так, что Ксения вскакивала, разбуженная перед самой проверкой, видела свежевымытый пол, порядок в камере, а кто-нибудь, например Рая, с улыбкой говорил:
— Ксеня, не забудь, что ты сегодня дежурная.
И Ксюха благодарно и растерянно улыбалась:
— Рая, ну зачем? Разбудила бы меня.
— Я все равно уже выспалась, работа мне в удовольствие. А ты так сладко спала. К тому же ты у нас трудяшка, добытчица. И без этого устаешь.
Однажды с Раей, которая теперь стала Ксениной соседкой по шконкам вместо Риммы, они долго говорили на разные темы.
И Рая сказала Ксюше одну фразу, которую та запомнила на всю жизнь:
— Знаешь, Ксень, таких как ты, уважают везде, — на зоне, в тюрьме, на воле. Поэтому ты не бойся зоны. Ты хороший человек и нигде не пропадешь.
Ксения была изумлена и приятно обрадована, услышав это. Она не смела даже надеяться, что люди думают о ней именно так. Эти слова стали особенно дороги Ксении, потому что сказала их Рая, — не шестерка и не новичок по тюремным понятиям, женщина с чувством собственного достоинства. Ей незачем было льстить Ксении, да и не стала бы она этого делать. Не такой человек.
Ксения не придерживалась каких-либо тюремных обычаев, не жила «по понятиям», как здесь выражались. Но в чем-то главном ее собственные понятия сходились с общечеловеческими мерами справедливости. Именно поэтому, хоть она и была младшей в камере, девчонки прислушивалась к ее мнению, уважали ее суждения, а по некоторым вопросам вообще обращались как к главному арбитру. Ксении это льстило, но она не отделялась от девчонок, не считала себя хоть в чем-то лучше их. Она чувствовала, что, как это ни странно, именно в тюрьме раскрываются ее лучшие качества. От грязи она становилась чище. Здесь нельзя было оставаться в середине. Здесь становилось необходимостью иметь твердую жизненную позицию. Она выбрала жизнь по совести и ни разу об этом не пожалела.
В тот же день, когда состоялся разговор с Китайцем, баландеры принесли для Ксюши целый набор деликатесных в тюрьме продуктов. К этому моменту она еще не вернулась с работы, поэтому отказаться не смогла. А девчонки с радостью приняли продукты, не подумав о том, что Ксении это может не понравиться. Возвратившись в камеру и узнав об этом, она задумалась. Не зная как поступить, девушка попросила подружек разобрать продукты и скушать их без нее. Она сделала так потому, что не нашла другого выхода. Вернуть еду она бы все равно не смогла. Китаец бы просто не взял.
С тех пор еще не один раз бывали подобные передачи. Обычно их приносили в такое время, когда Ксении не было в камере. Она со страхом думала о расплате. Здорово подловил ее Китаец. Пусть она сама не притронулась к его продуктам и сигаретам, но ведь Ксюша все же собственноручно ими распорядилась, отдав девчонкам. А что ей было делать, если в камере хоть шаром покати, и все смотрят голодными глазами на эти банки?
62. МАТРОС И ЛОМ
В конце марта Ксению вывели мыть продол на этаже у мужиков. Сначала стены и двери, потом пол. Вместе с ней вывели старую знакомую по карантинке Верку Ростову. Она по-прежнему заторможенно разговаривала и внешне почти не изменилась, только слегка располнела, как бы припухла. В тюрьме часто встречалась такая нездоровая полнота от пустой пищи и сидячего образа жизни.
Верку отправили на один этаж, Ксению на другой. Не веря собственным глазам, она увидела номера тех самых хат, с которыми переписывалась. Матроса оставили в прежней, а вот Лома и Гавроша раскидали в другие и теперь они писали Ксене каждый по отдельности. Точнее, она узнала только два номера своих адресатов. Камера Жени-Гавроша находилась на другом этаже, но Ксению это не особенно расстроило, — последнее письмо он написал до того тупое и высокомерное, что у Ксении пропала всякая охота вести с ним переписку.
В своем письме Гаврош кроме всего прочего упоминал о дороге для маляв — бане. Это являлось верхом идиотизма, — малявка могла попасть в чужие руки и банщик здорово погорел бы на этом, а дорога неминуемо бы закрылась. К тому же Гаврош очень самоуверенно предлагал после освобождения организовать совместное дело — грабануть кого-нибудь, вообще строил из себя блатного и бывалого преступника. Подписался он в этот раз не Гаврош, а Джон.
Ксению разозлило и насмешило его письмо. Она решила хорошенько проучить недалекого парня.
«Здравствуй, Джон! — писала она. — А также Гаврош, Женя и Джеймс Бонд! Называю тебя так, хотя шпион из тебя никудышный. Поражаюсь, как же ты дожил до таких лет, а в тюрьму попал только сейчас. Предлагаю тебе новую кличку — Палево. Это же надо, умудрился обо всем, что знаешь, о дороге в том числе, так подробно расписать! Вроде не первый день в тюрьме, должен соображать... А если бы малява до меня не дошла? Тем путем не одна я посылаю, а ты бы всех спалил. Что касается твоего предложения, то знаешь анекдот про яйца? «Варятся два яйца, одно другому говорит, — Смотри-ка, варимся всего пять минут, а уже такие крутые!…». Так вот — ты для меня слишком крут, я тебе в этом деле не помощница...».
Гаврош, получив такую отповедь, сильно обиделся, но гонору поубавил.
Ксения мыла стены, а сама в это время думала, как бы увидеть Матроса и Лома. В начале коридора стоял молодой дежурный, судя по всему, новичок, он сразу заметит, если она полезет к глазку.
Неожиданно на продоле появился Андрюша-беззубый. Этого недомерка баландера, подростка без зубов с маслеными глазами знали все. И никто не принимал всерьез. У него на уме было одно — секс, но Ксения сильно сомневалась, что Андрюша найдет себе когда-либо единомышленницу в этом вопросе.
Он сразу закружил возле Ксении и стал упрашивать:
— Пойдем во дворики, посидим, просто посидим, честное слово, — а глаза так и раздевали ее.
Ксения отмахнулась:
— Уйди, Андрюша, надоел.
Но тот не уходил, шатался туда-сюда.
Ксении пришла в голову идея. Она поманила к себе Андрюшу. Тот моментально подскочил.
— Иди вон к той хате, подтяни Матроса. Скажи, что Ксюха здесь.
Андрюша безропотно пошел к камере. Ему не возбранялось просто так, без дела, торчать у дверей мужиков. У камеры он немного постоял и вскоре с чувством выполненного долга явился назад. Потоптавшись рядом и не дождавшись никакой награды за свое усердие, он ушел.
А Ксения обратилась к дежурному:
— Товарищ дежурный! — его спокойная реакция еще раз подтвердила Ксении, что перед ней новенький. Старенькие сразу начинали поправлять: «Не товарищ, а гражданин!». — Там ребята из два-три курить просят, можно им передать? — Идея не самая умная, но на тот момент больше ничего в голову не пришло.
То, что дежурный в это поверил, означало, что он совсем лопух. Ни один распоследний мужичонка на тюрьме не попросит ничего у женщины, а наоборот, сам поможет чем может. Но как бы то ни было, дежурный разрешил и, что самое невероятное, махнул рукой в сторону камеры. Мол, иди, передай. Ксюша надеялась только успеть переглянуться с Матросом в момент, когда дежурный будет открывать дверцу кормушки, а тут такая удача!
Ксения шла и не верила в собственное везение. Ей хотелось обернуться и убедиться, что дежурный не идет за ней следом, но она терпела. Лишь когда дошла до камеры — посмотрела.
Дежурный стоял на своем месте и даже не смотрел в ее сторону.
Ксюша распахнула кормушку, и ей навстречу ударил взгляд ярко-голубых глаз. Она даже удивилась, как мог сохраниться такой небесный цвет после года тюрьмы.
Матрос был в тельняшке, как она и ожидала. Он оказался симпатичным парнем, с очень красивыми глазами. Его портила только улыбка. Сначала, едва увидев ее, парнишка просто расцвел. Но улыбка открыла рот, в котором вместо одного из зубов зиял черный провал. Он быстро вспомнил об этом и стал улыбаться более сковано. Они успели обменяться ничего не значащими словами, потом дежурный посмотрел в их сторону, и Ксения закрыла кормушку.
Теперь оставалось увидеть только Лома. Его камера находилась прямо у поста дежурного. На ее удачу тот через некоторое время куда-то вышел. Продол опустел, доступ к камере стал свободен.
Ксения кинулась к двери, приоткрыла глазок и шепотом попросила подтянуть Лома. Она успела увидеть, как откуда-то сверху слезает гориллообразный парень, как враскачку идет к двери, когда не услышала, а почувствовала, что возвращается дежурный.
Она успела отвернуться от двери и облокотиться на косяк. Глазок остался открытым, и теперь она всеми силами старалась прикрыть его спиной.
Да еще Лом начал бубнить за дверью:
— Кто это? Кто?
Ксения громко (специально для Лома) заговорила:
— Товарищ дежурный, вы, наверное, новенький?
Дежурный смутился:
— Почему вы так решили?
— Вежливый еще, человечный. Старенькие злые.
— Неужели все? — не поверил дежурный.
— Почти.
— Ну, я таким не буду, — успокоил себя он.
Дежурный явно хотел что-то сказать. Наконец не выдержал:
— А вы знаете, по какой статье сидит Андрюша-беззубый? — Изнасилование!
Это прозвучало так, как будто дежурный хотел очернить своего более удачливого соперника. В голосе чувствовалась обида и зависть.
Ксения чуть не умерла от смеха, но удержалась и сохранила серьезный вид.
— Жарко что-то, пить хочется, — Ксения сказала эту фразу наобум, не зная, что еще сказать, чтобы не молчать.
Дежурный воспринял это как сигнал к действию. Он схватил свою собственную (!) кружку, которая стояла на откидном столике поста, и пошел набрать воды.
Такая небрезгливость и заботливость в тюрьме выглядела просто поразительно!
Ксюша мигом закрыла глазок и прошептала притихшему Лому:
— Если хочешь меня увидеть, попроси что-нибудь у дежурного. Это я, Ксеня.
— Понял.
Не успел дежурный вернуться и отдать ей кружку с водой, как из камеры рядом раздался дикий грохот и душераздирающие призывы:
— Командир! Командир! Срочно!..
— Что там еще случилось? — озабоченно сам у себя спросил дежурный и открыл кормушку.
— Дайте кусок бумаги, заявление хочу написать, — сказала большая бритая голова с мелкими глазками.
Взгляд этой головы не отрывался от Ксении. Когда дежурный отвернулся за листком, Лом подмигнул.
После таких коротких свиданий оба парня написали ей по стихотворению. Лом, правда, чужое, а Матрос — не очень гладкое и оригинальное. Зато и тот и другой от души. Матрос стал искренне признаваться ей в любви. Хотя он и раньше, еще не видя ее, пытался это сделать. Ксения сердечно относилась к Матросу, нежно и с жалостью, но боялась хоть чем-то ответить на его любовь. Он даже сочувствие мог сейчас принять за Большое чувство.
Она чувствовала себя очень благодарной и дежурному и Андрюше-Беззубому за эти краткие свидания.
63. АНДРЮША-БЕЗЗУБЫЙ, АКВАРИУМ, КОСЯК
А с Андрюшей у нее произошел еще один забавный случай.
Она мыла на другом продоле, пошла менять воду. Когда заходила в туалет, вдалеке заметила белые халаты баландеров, но не придала этому значения.
В первом отделении помещения стояли швабры и ведра. Там же на корточках сидел Ваня Друг Человека. Он проводил ее улыбкой. Ксения знала, что его бояться нечего, и спокойно вошла во вторую дверь, где и находился, собственно, туалет. А также кран, где она набирала воду.
В этот момент она услышала топот бегущих ног по коридору, и через секунду вслед за ней влетел Андрюша-Беззубый. Он судорожно закрыл за собой дверь на задвижку, затем обернулся к ней с самым алчным выражением лица.
Ксения слегка приподняла пустое ведро:
— А ну-ка открывай, а то ведром огрею! — сказала она без злобы, но достаточно серьезно.
Андрюшу она не боялась.
Он помедлил пару секунд, глядя ей в глаза и надеясь заметить там слабину или страх, понял, что она не шутит, и нехотя открыл дверь.
Выскочил за порог и оттуда начал бормотать:
— Да я просто познакомиться хотел. Сколько вижу, даже не знаю кто ты... Ты мне веришь?
— Верю-верю, — ответила Ксения, набирая воду. — А теперь иди-ка ты по своим делам.
Ксения понимала, что на самом деле Андрюшу абсолютно не интересует, кто она такая, и вообще нужна лишь потому, что женского пола. По рассказам она знала, что этот сексуально озабоченный юнец пристает даже к старухам.
Возвращаясь в тот день с работы, Ксюша подошла к своей камере раньше дежурной. Ожидая, когда ее впустят, из любопытства заглянула в глазок. То, что она там увидела, на всю жизнь осталось в ее памяти.
Глазок слегка искажал и округлял изображение, от этого камера напоминала аквариум — очень грязный аквариум с протухшей водой. Три цвета доминировали в нем: цвет ржавчины — грязно-рыжий, цвет плесени — серо-зеленый и грязно-желтый цвет гноя и болезни. Впечатление усугубляло тусклое желтое подвальное освещение, придававшее и людям и окружающей обстановке нездоровый оттенок гниения и смерти. Даже через дверь просачивалась едкая вонь, стоявшая в камере.  Казалось невероятным, что тут могут жить люди. Это казалось дикостью, кошмаром, тяжелым дурным сном. Только теперь Ксения поняла работников тюрьмы. Поняла, почему они могут обращаться с ними, как с животными, и даже хуже. Очень трудно относиться к сидящим в этом аквариуме непредвзято. Казалось, что те, кто может жить в такой обстановке, давно уже стали монстрами, нелюдями, потерявшими все человеческое. И тем большего уважения оказались достойны те из работающих здесь, кто не чувствовал к арестантам презрения, не брезговал ими, кто в каждом помнил человека.
Ксения видела, как медленно, словно во сне, Бандерша идет к параше, как кто-то еще так же заторможенно лезет на шконку, и ей хотелось вытащить этих людей из тухлого аквариума, отмыть их, одеть в яркие одежды, оживить. Она шла сюда с хорошим настроением, но сейчас вдруг растеряла всю свою веселость.
Ведь и она живет там. Живет и даже привыкает. Может смеяться, есть и спать в этой гнили, в этой мертвой жизни. А сейчас, когда она взглянула со стороны, глазами, успевшими за день привыкнуть к солнечному свету, ей вдруг так резануло контрастом, что стало до боли жаль и себя и этих людей. Будь она посторонней, пришедшей с улицы, она не смогла бы даже сочувствовать. Увиденное ее бы просто ошеломило, наполнило душу ужасом, непониманием. Как страшно должны провиниться люди, чтобы попасть в этот ад при жизни?!..
Ксения смотрела в глазок и чувствовала, что близкое ощущение, хотя и в гораздо более слабой форме, у нее уже было. Она испытывала подобное, когда видела старую черно-белую кинохронику. Люди идут по своим делам, смеются, разговаривают, но Ксении известно, что на самом деле никого из этих людей давно уже нет в живых. Они все умерли. И это только их образы на экране улыбаются и говорят друг с другом.
Ее сокамерницы оказались похожи на этих людей из кинохроники. Мертвых людей. На их тени.
Больше Ксения никогда не смотрела в глазки камер. Но знала, что уже никогда не забудет того, что увидела.
В субботу ее снова повели в кино. В этот раз народу оказалось намного больше. Получилось так, что за их женским рядом места заняли мужики, здоровые молодые парни.
Они сразу, как только выключили свет и начался фильм, заговорили с Ксенией. Не поворачивая головы, чтобы не привлекать внимания выводных, Ксения отвечала парням.
— Меня Михаилом зовут, — сообщил более разговорчивый из них. — За разбой сижу. Восемь лет дали, три здесь проторчал. А теперь за одну ерунду на зону погнали. Этап на днях.
В конце фильма он передал ей запечатанную маляву со своим будущим адресом. Видимо, сделал заранее, еще не зная, кому отдаст.
Михаил оказался знакомым Натальи, поэтому его маляву распечатывали вместе. Кроме адреса там сказался пакетик с зеленым содержимым.
— Травка, — Наташкины глаза загорелись. — Вот уж действительно, добытчица, даже из кино умудрилась что-то принести.
Курить решили после проверки. Ксения сначала не хотела, но потом подумала: «А что, собственно, я теряю?». И согласилась.
Проверки пришлось ждать очень долго. Когда с того времени, как она проходила обычно, прошел час, а потом два, девчонки поняли, что проверки уже не будет. Такое иногда случалось, по каким-то причинам проверки устраивались не всегда.
Они выкурили косяк на троих — Ксения, Наташка и Ната Рожухина. Остальные смотрели на них с неодобрением. Точнее, Наташек осуждали, а Ксюшу не одобряли. В последнее время Наташки отгородились от остальных. Шесть-девять долго гордилась тем, что у них в камере общий стол, а теперь Наташки стали питаться отдельно. Конечно, для них так получалось выгоднее. К ним обоим приходило по две передачи в месяц, а из оставшихся восьмерых регулярно получали продукты только Люда и Ксюша. Два на два сытнее делится, чем два на восемь. Наташки пытались подтянуть к себе и Ксению, но она твердо держалась своих девчонок. Поэтому теперь, когда она курила с Наташками, остальные восприняли такое поведение уступкой этим двоим.
Не успели они докурить, загремели звонки. Проверка! «Все, погорели, — лениво ворочались мысли. — Такой запах даже с насморком учуешь. А тут проверяющий. Он-то в курсе подобных вещей. У него работа такая — их замечать».
В камеру вбежал Бешеный боров. Уже выбегая, он хотел было остановиться, принюхаться, но по привычке выскочил из камеры как оглашенный и понесся дальше.
Все сразу стало смешно. Смешно, но плохо. Грязно. Ксения близко видела глумливое лицо Наташи. Она зло хохотала. Даже под воздействием наркотика Наталья не размякла, а продолжала оставаться злой и напряженной. У Ксюши вдруг прошло веселье, краски померкли еще больше. Все уродство и убожество камеры стало выпячиваться и лезть в глаза. Ксении стало плохо на душе, как-то мутно и безнадежно. Она поклялась сама себе, что больше никогда не будет употреблять эту гадость.
64. ДРАКА, ЛИМОН, НОВЕНЬКИЕ
В последние дни марта случилось сразу несколько событий.
Одно затрагивало только Ксюшу — снова стало плохо с сердцем, да так сильно, что вызванный врач даже сделал ей какой-то укол.
Остальные события касались всех.
Отношения двух лучших на свободе подруг в тюремной камере ухудшались с каждым днем. Наташка и Оксанка только вначале немного поиграли в дружбу, затем отдалились друг от друга, стали огрызаться, ругаться и, в конце концов, дело кончилось дракой. Никто не помнил, с какой именно ерунды все началось. Постепенно они перешли на личности.
Последними словами Оксанки перед дракой были:
— Да твой Сережа изменяет тебе, как только может! Все его друзья об этом знают и смеются над тобой, дура...
Этого Наташка не выдержала и с криком запустила в Оксанку кружкой. Оксанка не пережила такого оскорбления и бросилась на обидчицу. Завязалась жестокая и бессмысленная драка, по-женски жестокая и подлая. Ксюша, а затем и Бандерша, кинулись их разнимать. Остальные сидели по углам как прибитые. Ксению это взбесило.
К тому времени как бывших подруг разняли, они успели нанести друг другу некоторый ущерб. У Оксанки был выдран огромный клок волос, на его месте светилась лысинка. У Наташки оказалась прокушена икра. Обе получили немало синяков и царапин. Неизвестно, чего бы они еще успели натворить, если бы их не растащили.
Говорят, весной обостряется шизофрения. У Натальи усугубилась ее и без того навязчивая идея о стукачестве. Теперь первое место среди подозреваемых у нее занимала миниатюрная воровка Рита. Наталья как могла травила бедную женщину.
Как-то один из проверяющих узнал Риту и очень обрадовался. Она тоже оживилась, заулыбалась. Оказалось, что Рита судима и прошлый свой срок отбывала на тюрьме. Многие помнили ее милый нрав и детское желание всем понравиться. Для Натальи же эта встреча стала очередным подтверждением Ритиной стукаческой натуры.
Наконец, Наташка устроила суд. Волей-неволей она вынудила всех заняться этим делом.
Она спрашивала:
— Считаете ли вы Риту стукачкой?.. Нет? Почему?.. А о чем говорят эти факты?.. А эти?.. А почему вы так спокойно относитесь? Она на вас стучит, а вы все прощаете?!..
Стараясь выжать нужные ответы, Наталья давила на окружающих, но толку было мало. Бедная Рита сидела в углу как потерянный ребенок и чуть не плакала. Она не все могла достаточно четко доказать и объяснить, поэтому подозрения против нее до конца не рассеивались.
В конце концов, Наталье надоело разжевывать, почему Рита — утка, и она стала нападать на всех остальных:
— Да ты сама утка, поэтому ее защищаешь! — кричала она Оксанке.
— Знаешь что? Часто уткой бывает именно тот, кто больше других о них кричит, — ответила Оксанка.
— Да ну вас всех, — плюнула Наташка.
Казалось странным, что с каждым днем она все больше худела и желтела. Кушала-то побольше прежнего. Наталью как будто сжигала собственная злость.
Она не оставляла попытки подтянуть Ксюшу в их с Натой компанию.
Однажды, когда передачи у девчонок кончились, а к Наташкам только пришли, совпало так, что Ксения и Наташки одновременно сели позавтракать. Ксюша делала тюремное пирожное, благо хлеб и сахар последнее время имелись в достатке. Она чувствовала себя не слишком голодной и решила перекусить скорее со скуки, здесь такое часто случалось. Наташки же угощали друг друга деликатесами.
Слышались реплики:
— Скушай ветчинки.
— Хочешь сыра?
— Возьми помидорку.
Все свои богатства они предлагали и Ксении. Можно было принять это за благородство с их стороны, но дело обстояло иначе. Ксении приходили хорошие передачи, да и характер она имела простой, не скандальный, и Наталья хотела превратить двойку в тройку, перетянув ее на свою сторону. Тем самым она бы насолила девчонкам и придала весу себе. К тому же Наталье давно не давала покоя загадка — почему Ксюша, такая милая, мягкая, уступчивая, миролюбивая и доброжелательная девушка, на которую, казалось, только слегка надави и она полностью попадет под твое влияние, до сих пор не сломалась? Откуда в хрупком теле столько мужества? Или упрямства, Наталья до сих пор не разобралась. Как эта девушка умудряется со всеми поддерживать хорошие отношения, но при этом не шестерит, не унижается и не теряет чувства собственного достоинства? Ксения для Натальи оставалась феноменом, чудом природы, которое она не могла понять.
С равнодушным и абсолютно независтливым видом Ксения отказывалась от всего, что ей предлагали:
— Извините, я не хочу.
Наталья не могла этого понять:
— Чего же ты хочешь?
Ксения удивилась. Ей казалось, что пояснения не требуются:
— Того, что у меня есть.
Эта фраза поразила Наталью в самое сердце. Она несколько раз повторила Ксюшины слова. Видимо, они с трудом укладывались в ее сознании. Она не могла поверить, что человек действительно может не желать того, чего не имеет.
А Ксения на самом деле так настроила себя, что хотела только вот эту тюремную пироженку, от которой сейчас откусила кусок. И больше ничего.
Под конец Наталья все же не выдержала и насильно закинула Ксении в чай ломтик лимона. Довольная нечестно одержанной победой, она взглянула девушке в глаза. Мол, что теперь сделаешь?
— Зря ты. Я же сказала, что не хочу. Только продукт перевела, — серьезно сказала Ксения.
После этого она осторожно, не задевая плавающий лимон, выпила чай и пошла к раковине, сполоснуть кружку. Лимон, совершенно целый и невредимый, очутился в мусорном ведре. Действия ее не выглядели демонстративно, просто человек остался при собственном мнении.
Это Наталью добило. В тюрьме, наверное, еще никто не выкидывал лимоны. Слабый от кормежки организм требовал витаминов. Лимоны, если их присылали в передачах, давили и выжимали, а иногда и грызли до последнего. Ксенин поступок Наталья восприняла как подвиг. По крайней мере, от нее самой он потребовал бы огромных моральных усилий. Наталья не могла понять, что Ксения не отказывается от удовольствия, а просто запретила себе хотеть. А лимоны она вообще никогда особо не любила. Наталья стала считать Ксюшу человеком сильной воли и начала относиться к ней с большим уважением.
В камеру снова закинули новеньких. Одну, неприятную бабу средних лет с плотно сбитой энергичной фигурой, арестовали за вымогательство.
Сама она не рассказывала подробности, но однажды, услышав в криминальной сводке по радио о своем деле, не выдержала и похвасталась:
— Это про нас.
Оказалось, что с группой мужчин она угрозами и пытками отбирала квартиры у одиноких стариков. За этой бандой числилось несколько трупов.
Вымогательница пробыла у них недолго. Чувствуя неодобрительное к себе отношение, она вскоре попросилась в другую камеру.
Вторая новенькая, Юлия, была довольно симпатичной и шустрой, но слишком необъятной девушкой. Полная той чересчур здоровой и прущей во все стороны полнотой, которая появляется от обеспеченности. Выяснилось, что у нее двое маленьких сынишек, а взяли ее по сто второй статье.
— По правде я не убивала своего мужа, — рассказывала она, немного обжившись в камере. —  Я просто отдала все золото в доме нашему приятелю, он и убил. Когда этого придурка взяли, он и меня с собой потащил. Дурак, одному ему бы намного меньше дали. А если бы сказал, что подрались случайно, что убийство непредумышленное, то вообще условно или два-три года. А теперь за соучастие, предварительный сговор и корыстные мотивы дадут лет десять. И мне пять-семь светит.
Юля также, как и Рая, рассказывала об издевательствах мужа.
— Как стал директором фирмы, постоянно пьяным начал домой приходить. А от водки у него сдвиги пошли. Один раз связал меня, бросил в ванну, включил ледяную воду и ушел. Через сутки только вспомнил. Думала, так и сдохну там. С воспалением легких два месяца потом провалялась.
— Он что, сразу таким садистом был? — спросила бухгалтерша.
— Нет, конечно. До свадьбы два годы меня выхаживал, все как у людей. Цветы дарил, в рестораны водил. А потом женился, сын родился, из него и стало дерьмо лезть. Однажды когда Артемка еще грудной был, мы ругались, он пить уже тогда начал, взял и выкинул меня в подъезд в одном халате. Дверь закрыл и уснул. Я сижу на пороге, слышу, Тема плачет, а подойти не могу. И соседей стыдно, вдруг кто утром пойдет, увидит. В общем, много чего еще случалось. Я не один год терпела. Любимого мужа не за один день ненавидеть начала.
— А почему не ушла? — сочувствовали девчонки.
— Он сказал, что скорее убьет, чем развод даст.
— Так любил?
— Если бы любил, баб бы не таскал в дом. А то прямо при мне наводил всяких шлюх, а я за ними потом еще и посуду мыла. Просто меня своей собственностью считал. Я другого выхода не нашла, кроме как убить. Да нельзя в таких вопросах на мужиков полагаться, слабые они. Надо было самой. Если бы меня этот придурок не сдал, сама бы ни за что не призналась. И не засветилась бы так.
65. ТЕМНОТА, «ДЯЖУРНЫЙ», КЛИЗМА
В последний день марта неожиданно выключили свет. Вся тюрьма заорала, засвистела, заулюлюкала. Камеры внаглую переговаривались между собой. В темноте как разглядишь, кто говорил? Да и дежурные к камерам на пушечный выстрел подойти боялись.
Неожиданно сквозь крики донесся четкий зов:
— Шесть-девять! Шесть-девять! Слышите меня?
Оксанке померещилось, что это Радик, и она влетела на окно:
— Шесть-девять слушает! Говори!
— Ксеню подтяните.
Оксанка разочаровано спрыгнула:
— Иди.
Зато Ксения, никак не ожидавшая вызова, мигом подскочила к решке:
— Я слушаю.
— Ксеня, это Матрос! Не могу тебя забыть. Так хочу тебя снова увидеть.
— Да! — ответила Ксюша, не зная, что сказать еще, чтобы не сильно обнадежить, но и не слишком огорчить.
— С днем рожденья тебя наступающим!
— Спасибо! — радостно отозвалась Ксения.
— Желаю тебе счастья, любви, здоровья, а главное — свободы!
— Спасибо тебе! И тебе того же!
В этот момент включился свет, и Ксению моментально сдуло с окна. Все остальные тоже сразу затихли. Но от этих минут свободы как-то сразу повеяло волей и весной.
Наступил апрель. Ксению перестали вызывать на работу. Адвокат сказал, что на семнадцатое число назначен суд. Может быть, таким образом ей давали отдохнуть? Но Ксения не хотела отдыха. Чтобы не думать о том, что ее ждет, ей хотелось все время быть занятой. Благостное чувство гармонии с собой и миром, навеянное работой и религиозными книгами, стало проходить. Оно здорово помогало Ксении какое-то время, но, к сожалению, все-таки однажды незаметно уступило место тоске и унынию. Слишком сложно за такой короткий срок изменить до основания свою душу, свое сознание, переделать то, что формировалось почти двадцать лет. Но память о посетившей благодати оставалась. Она давала надежду на возвращение и убеждала, что выбранный путь — верный.
Несмотря на ее настроение, жизнь в тюрьме и, в частности, в камере, продолжалась.
В продоле появился новый дежурный. Одного его редко оставляли, обычно с ним всегда работала опытная дежурная из стареньких. Он здорово смахивал на удалого деревенского парня, не хватало только гармошки, и сам себя называл «дяжурный».
Девки сразу уловили нюанс и стали наперебой орать, растягивая слово и четко выговаривая «я» вместо «е»:
— Дя-а-жур-ный!
Если они при этом вдобавок гнусавили, то выходило еще смешней.
Дяжурный не обижался, только добродушно улыбался и сбивался с ног, когда его начинали звать сразу все камеры.
Наташки затеяли новое дело — решили шлаки из организма выводить. Точнее, автором идеи, как всегда, стала Наталья Филимонова, а Ната Рожухина просто согласилась. Для начала сутки посидели голодом, пили только воду. Потом сообразили, что и кишечник надо обязательно прочистить. Весь вечер мастерили клизму из полиэтиленового пакета и провода от сломанной плойки.
Поздней ночью клизма, наконец, была готова. Благо все, кроме них и Ксении, спали, приступили к испытаниям. У Ксюши было тяжело на душе, поэтому и сон не шел. Но, слушая возню Наташек на параше, она не смогла удержаться от смеха. Лежа на своей шконке, Ксюша не видела девчонок, но их комментарии ужасно смешили ее.
— Да не так, — пыхтенье. — Надо выше. Теперь ниже. Выше. Еще выше. Еще. Стой! А это что неотсюда льется? — недоумение в голосе Натальи.
— Не знаю, — растерянно отвечала Ната.
Продолжительное молчание.
— Что же мы с тобой сделали? А? Как ты думаешь?
— Не знаю. Делали вроде клизму...
Ксения понимала, что ее смех не совсем нормален. Просто за последнее время опять навалилось столько дурных мыслей, что организм нуждался в разрядке, хотелось высмеяться до слез.
Но смех не помог. Ей становилось только хуже. На душе скопилась огромная тяжесть. Она стала раздражительной, на глазах все время стояли злые слезы, от малейшей неприятности в голове росло напряжение. Ксения боялась взрыва. Ей казалось, что после него уже ничего не будет, только темнота. Это было не физическое ощущение, а скорее моральное, психическое, поэтому она решила обратиться к психиатру.
Врач внимательно ее выслушала и прописала какое-то успокоительное лекарство.
— Когда выйдете на свободу, обязательно проверьте внутричерепное давление, — посоветовала она.
Из медсанчасти каждый день стали приносить таблетки. Вообще-то врач должен был следить за их приемом, но на самом деле ничего подобного не происходило. Таблетки просто передавались из рук в руки, и кормушка захлопывалась.
Ксения не принимала их. Она чувствовала, что это напряжение вызвано ожиданием суда и боялась, что ближе к суду ей станет еще хуже. Тогда ей сильнее понадобится успокоение. Пока она могла справиться с собой, поэтому не хотела прибегать к помощи медикаментов. А может быть, ей полегчает и без них. Ксения не знала, что это за таблетки и каково их действие, но на всякий случай берегла их, складывая в пустой спичечный коробок.
66. ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ
Наступало пятое число. В этот день Ксении исполнялось двадцать лет. Ее первый взрослый, самый лучший юбилей. И здесь — в тюрьме. От этой мысли становилось так плохо, что не хотелось жить. Не обращая внимания на всю ночь шушукающихся и чем-то брякающих девчонок, она рано легла. Ксении было все равно, что они там готовят. Но беспокойный тяжелый сон не принес облегчения. В итоге она встала, чувствуя себя еще более уставшей, чем вечером.
Девчонки старались всю ночь. Они стряпали разные блюда, рисовали самодельные открытки и даже нашли, что подарить. У кого-то оказались новые (нулевые, как здесь выражались) трусики, у кого-то такая же новая дешевенькая (но почти бесценная в тюрьме) помада.
Оксанка сделала самый дорогой подарок. Она отдала свою похожую на драгоценность цепь с парадного платья.
Ксения не могла все это принять. Она видела, что девчонки отрывают от себя последнее. Но и отказать им не хватало мужества. Они так хотели ее порадовать.
И Ксюша радовалась. Она благодарила, в ее глазах светилась теплота, но на душе лежал камень, — не здесь она должна была быть, не здесь, а дома.
Сели за стол. Ксения хвалила все, что пробовала. Девчонки сияли. Она знала, что одно из самых чистых и хороших чувств — это радость за другого. Вот она и улыбалась изо всех сил. Хотела, чтобы девчонки поверили в ее радость. И они, догадываясь, что ей сейчас не так легко, как кажется, принимали условия игры. Старались сделать вид, что все в порядке, все хорошо и торжество удалось. К тому же вкусная еда всегда повышала настроение в камере. А угощение, надо признать, оказалось не хуже, чем в Новый год.
Принесли передачу. Сердце подпрыгнуло от радости — мама была здесь сегодня! Продукты в этот раз оказались еще вкуснее, еще дороже и лучше, чем обычно. Но даже румяные шанежки, ароматные домашние плюшечки, такие свежие, что казались теплыми (мама наверняка стряпала всю ночь, чтобы успеть к первой электричке) не могли поднять настроение. Кусок не лез в горло от того, что первый свой день рождения в жизни она справляет без родителей.
Кроме всего прочего, мама прислала подарок — шикарный спортивный костюм. Новый, специально купленный к этому дню. Девчонки сразу заставили мерить.
— Класс! — подытожила общее мнение Наталья. — У тебя просто золотая мама.
— Да, — согласилась бухгалтерша. — И ведь как подобрала и по размеру и по цвету — как на тебя шили.
— Мама очень тебя любит, — сказала Оксанка. И вздохнула. — Всем бы таких мам.
Заметив, что Ксюша готова расплакаться, Бандерша грубовато приободрила:
— Наша Ксенька стоит того. Я вам точно говорю — на волю скоро пойдет. Не будут такую девчонку сажать!..
Ксения все прислушивалась; не брякнут ли в дверь, не вызовут ли ее к адвокату. Мама наверняка написала письмо, наверняка предупредила адвоката, что сегодня надо приехать обязательно. В этот день Ксения особенно хотела увидеть родной почерк, прочитать слова любви и поддержки... Но день шел, а ее никто не вызывал.
Только когда наступил вечер, Ксения поняла, что адвоката уже не будет, и легла на свою шконку. Она долго, до самой ночи, молча плакала. Жалко было девчонок, которые ходили по камере притихшие — не смогли сделать праздник. Они-то были ни при чем. В том, что она сейчас так мучается, некого винить, кроме самой себя.
Адвокат приехал на следующий день.
По дороге к нему Ксения спросила у выводного:
— А Павел Иванович вчера был на тюрьме?
Выводной не задумываясь, ответил:
— Был. А что?
Чувствуя себя еще более несчастной, она пришла к адвокату.
Он деловито вытаскивал из портфеля письмо, шоколадки и остальные мамины подарки.
— Павел Иванович, вы вчера здесь были? — спросила Ксения.
— Да, — рассеянно ответил он, продолжая опустошать дипломат.
— А почему меня не вызвали?
— Забыл. Прости, заработался, — он подумал и добавил. — А мне казалось, твоя мама просила тебя именно сегодня поздравить.
Ксения взяла письмо.
«Доченька моя! В этот день мы с папой хотим пожелать тебе...».
У Ксении сдавило горло. Нет, мама не могла так написать и попросить поздравить ее шестого числа. На глазах у Ксюши стояли слезы, пришлось чуть-чуть подождать, пока строчки не перестали расплываться. Она читала и плакала. Она часто плакала, увидев мамин родной почерк, но сегодня это было особенно тяжело. Вернувшись в камеру, она залезла на свою шконку и долго молча лежала.
67. СТОЛЫПИН
Неожиданно прискакал Казак Удалой с объявлением. Входя в камеру, Казак уставился на Ксенину одежду, и чуть было не попятился. Ксения сделала самодельные плечики из палки и алюминиевой ложки, связав их между собой веревочками. Ложку она изогнула и вставила между стыков ребристых листов в потолке. На палку надела пакетик и теперь всю свою одежду вешала на это сооружение.
Вообще, на тюрьме оправдывалось выражение «голь на выдумку хитра». Например, они сами себе сделали мыльницы. От сырости мыло закисало, поэтому они с Наташкой взяли по пустой банке из-под консервов, долго терли швом о цементный угол бортика параши (говорили, что так даже нож-заточку можно сделать), наконец, когда швы разошлись, изогнули жесть буквой Z, чтобы верх можно было зацепить за трубу над раковиной, а низ служил подставкой для мыла. Чтобы мыло подсыхало, весь низ пробили гвоздем. Он каким-то чудом оказался в камере. Молотка они тоже, естественно не имели, поэтому пришлось немало помучиться для того, чтобы все сделать как надо. А для зубных щеток они применяли твердые пачки из-под сигарет. Их приклеивали мылом над раковиной.
Впервые увидев это творчество пару месяцев назад, Казак приказал все снять. Девчонки зароптали. Тогда он пообещал им сделать настоящую полку. Ему не поверили. Но уже на следующий день он привел настоящего плотника из осужденных, и тот сделал замеры. А еще через день Казак принес и повесил новую, пахнущую смолой полку, где даже специальные дырочки для зубных щеток были пропилены по количеству проживающих в камере. Вот тогда-то девчонки еще раз убедились, что у Казака слово с делом не расходится.
Ксенина вешалка висела прямо над ее шконкой и заходящему в камеру могло померещиться, что это висит человек. Недаром Казак так шарахнулся.
Но про свое объявление не забыл.
— Завтра сам начальник тюрьмы Столыпин будет делать обход камер, поэтому к его приходу все должно просто блестеть. И вот это, — Казак все еще не сводил глаз с Ксениного гардероба, — снимите хотя бы на завтра. А также все ширмы, веревки и тряпки. Чтобы ничего лишнего.
Девчонки с воодушевлением принялись за уборку. Все же какое-то занятие. Здесь, на тюрьме, все любили хоть чем-нибудь, да заниматься. Стирать, например. Все стали страстными прачками. Хоть раз в день, но каждая чего-нибудь да стирала. Если, конечно, вода была.
На следующий день с утра забегали дежурные, проверяя состояние камер. В шесть-девять не нашли к чему придраться и убежали прочь.
Наконец зазвенели звонки. Но, видимо, Столыпин так далеко начал свой путь, что девчонки притомились его ждать.
— Столыпин вроде мужик нормальный, — рассуждали они, чтобы скрасить ожидание. — Не то, что Голубин, заместитель его. К начальнику запишешься, а Голуба заявление перехватит. Если не выкинет, то сам вызывает, как будто он кому-то нужен. И даже не обещает ничего никогда, даже для вида. Сволочной мусор.
После звонков прошло уже немало времени. Наконец начальник дошел и до них. С многочисленной свитой, видом — царь-батюшка, Столыпин и вел себя соответственно.
Доброжелательно всех рассматривал, спрашивал:
— Есть ли просьбы, жалобы, пожелания?
Поверившие его добродушию девчонки наперебой стали жаловаться:
— Из передач воруют продукты!
— Не дают свидания с родными.
— Нет воды!..
Цapь-батюшка внимательно слушал и мудро качал головой:
— Хорошо. Хорошо, посмотрим. Я разберусь.
Ксения молчала. Она уже разобралась в ситуации. Заместитель Голубин в роли негодяя, начальник — добрый дядюшка. Старая ментовская игра. Столыпину удобно, что есть человек, которому можно приказать воплотить в жизнь неприятные решения. Которым можно прикрыться. Отдушина для ненависти, козел отпущения. Но на самом деле ничего в тюрьме наверняка не решается без ее начальника. Вон, какие жесткие у него глаза. Он привык к людской боли и уже не воспринимает ее. А может, и не умел воспринимать никогда. Бывают же и такие моральные уроды.
После ухода Столыпина все вернулось на свои места.
68. КРИЗИС
Только с Ксенией было не все в порядке. Ей хотелось выть и рычать, бросаться на всех и биться головою о железо. Однажды она поймала себя на мысли, что, выслушав какую-то безобидную Раину фразу, она зацепляется за нее, готова затеять скандал, склоку, драку. Еле удержала себя от жестоких и несправедливых слов, опомнилась. «Это же та Рая, которую ты уважала и которая уважала тебя. У нее, как и у всех здесь, свое горе, ничуть не меньше твоего. За что же ты собиралась ей мстить? За что изливать свое озлобление на нее?».
Боль у Ксении, казалось, перекипела и стала злостью, страшным бешеным ядом, который не давал ей спокойно жить. В тот же вечер, когда она еле удержалась от драки с Раей, она придумала что сделать, как оградить других от своей боли, от своего зла, выжигающего ей внутренности. Как выпустить его, не навредив никому.
Незаметно для других, перед сном она взяла резку — крышку от консервов, одну из тех, которыми они резали хлеб. Когда все успокоились и легли, она села на шконке, спиной к стене, загородилась одеялом и стала царапать себе руку. Она не собиралась кончать жизнь самоубийством, просто хотела заглушить одну боль другой. Заглушить болью, которая не так страшна, потому что телесна. Многие кусают губы, когда в их жизни происходит что-то плохое, но для Ксюши сейчас требовалось что-то более сильное.
Ксения царапала себя до крови и почти не чувствовала этого. Нажав чуть сильнее, она поранилась глубже, кровь потекла быстрой струйкой и запачкала одеяло.
В этот момент по нужде встала Наталья. Она мельком взглянула на Ксению, пытавшуюся прикрыть красные пятна, увидела кровь и завизжала на всю камеру. Несмотря на протесты Ксюши, девчонки вызвали врача.
Хотя стояла глубокая ночь, ее против всех правил вывели из камеры, перевязали руку и долго беседовали о ценности жизни.
Ксения пыталась честно объяснить:
— Я не собиралась умирать!..
Но ей, кажется, не совсем поверили. Дали еще горсть успокоительных таблеток и вернули назад.
То, что Ксения сделала со своей рукой, помогло не надолго. Ближе к суду напряжение возросло еще больше. Она чувствовала в себе постоянную готовность к драке, желание нарваться на скандал.
Как-то раз Наташка затеяла свой обычный монолог на повышенных тонах:
— Почему я должна делить камеру с какими-то ...? Почему я с ними должна сидеть за одним столом? Расчувствовались, сволочи, нюх потеряли...
Еле сдерживая нахлынувшую ненависть, Ксения спросила:
— Это кого ты называешь ...?
Надо сказать, что Ксения принципиально не материлась. И сейчас впервые за все время, проведенное в тюрьме, употребила нецензурное слово. Точнее, повторила. Обычно, когда не хватало нормальной лексики, она говорила «Ё» Это можно было сказать любым тоном, выразить какое угодно отношение, но звучало, в отличие от мата, не в пример культурнее.
Привлеченная криком дежурная заглянула в кормушку:
— Что за шум, а драки нет?
— Сейчас будет, — серьезно пообещала Ксюша.
А сама в это время выбирала место для прыжка вниз. Нормально слезть со шконки до драки она уже не успеет. Если же они сцепятся, когда Ксения будет наверху, то существует большая вероятность упасть и разбить голову.
Дежурная знала мирный характер Ксюши, поэтому не поверила, усмехнулась шутке и закрыла окошко. А Наталья неожиданно смягчила голос.
— Я ведь не тебя имела в виду, Ксюха, — она даже улыбнулась.
Ксения знала, что это правда, и ей ничего не оставалось, кроме как утихомирить свои воинственные наклонности. Она уже поняла, что драки не будет, и ее напрягшееся тело расслабилось. Она почувствовала себя разочарованной.
Но все равно сказала:
— Ну так следи за своим базаром.
Напряжение росло. Ксения металась по камере, как тигрица по клетке. Два шага вперед, два шага назад. Так она могла ходить часами. Девчонки пытались ее как-то разговорить, отвлечь, но ничего не помогало. Когда ее злость достигла апогея, Ксения подошла к двери и сделала то, что давно хотела — изо всех сил, чтобы звезды из глаз посыпались, стукнулась головой о железный косяк. Этим она напугала девчонок и опомнилась. Но вечером, вспомнив о минутном облегчении души при физической боли, снова ударилась. На этот раз затылком о стену возле своей шконки. Она выбрала момент, когда все дремали. Но глухой звук привлек внимание Раи, и женщина с сочувствием и тревогой посмотрела на Ксюшу. Ксения поняла, что это не выход. Зачем пугать девчонок? Они не при чем.
Шестнадцатого числа, перед судом, Ксению всю трясло. Ей так и не прислали дело, с которым она должна была ознакомиться. А без этого суд мог не состояться.
В одну из последних встреч Павел Иванович успокоил:
— Ты можешь написать заявление, что согласна на суд без ознакомления.
Ксения давно его написала и теперь ждала только завтрашнего дня. Дня, который все решит.
Вечером она начала пить таблетки. Сначала одну, затем еще одну. Потом показалось, что мало. Беспокойство не проходило, ее трясло, и сна не было ни в одном глазу. Выпила сразу две, потом еще и еще. Она смутно помнила, что уже поздно, что уже совсем скоро ее вызовут, а она даже не ложилась. Ксения пыталась улечься, но тут же вскакивала, как будто внутри сидел ванька-встанька. Ей казалось, что она забыла сделать что-то очень важное. Она хваталась за сигарету, хотя во рту было и без того сухо, пила воду, начинала вдруг краситься, потом видела, что руки дрожат, получается плохо, и все смывала.
Слезая со шконки, чтобы сходить в туалет, она сильно зашаталась и упала бы, если бы ее не подхватили девчонки. Ксения, этого, казалось, не заметила. Она мучилась до самого утра, сердцу было тяжело дышать, и уснула только за полчаса до того, как объявили, кто куда едет. И, видимо, все это время пила и пила таблетки, заставляя непокорный организм уснуть. По крайней мере, когда она очнулась через трое суток, коробок, где она хранила успокаивающее, оказался пуст.
Слава Богу, суд не состоялся. Его отложили из-за того, что подследственная не ознакомилась с делом. Ксения не смогла бы присутствовать в суде в таком состоянии.
Девчонки рассказывали:
— Все эти дни кто-нибудь обязательно стоял рядом, — ты так металась по шконке, что могла упасть.
— А однажды заснула на самом краю матраса. Он сполз и ты, можно сказать, уже висела в воздухе, — добавила бухгалтерша Люда. — Я полночи стояла возле тебя, расставив руки, чтобы подхватить. Очень боялась, что ты начнешь поворачиваться и полетишь вниз.
— Будить мы тебя не хотели, — сказала Рая. — Ты так страшно стонала, так мучилась. Что-то пыталась сказать, но не могла, у тебя язык заплетался. И глаза не открывала. Мы сначала постоянно прислушивались, — дышишь ли ты.
— А когда семнадцатого числа проводилась проверка, — вспомнила Наталья, —  Казак тебя увидел, как заорет: «Это что, больная?». Мы на него зашикали, объяснили, в чем дело и больше тебя никто не пытался разбудить. А Казак в тот раз на цыпочках ушел.
Еще несколько дней после этого Ксюша отсыпалась. Но и тогда, когда действие таблеток окончательно прошло, девушка все равно не стала живее и энергичнее. Из нее как будто выкачали воздух. Все стало все равно. Посадят ее или отпустят, какая разница? Да и вряд ли отпустят. Раз столько держат, значит, она преступница.
69. ДЕЛО. НАТАШКИН СУД
В конце месяца прислали, наконец, ее дело. Она прочитала его и отдала девчонкам. Следователь, как и предупреждала, заменила сто сорок пятую на сто сорок шестую статью, грабеж на разбой, более легкую на более тяжелую.
Ксения долго не могла понять, почему так, пока ей не объяснили:
— Это для того, чтобы на суде адвокат сделал вид, как будто добился обратной замены, более тяжелой статьи на более легкую. Рука руку моет, — убежденно говорила Оксанка. — А адвокат будет считать, что ему не зря заплатили.
— Тем более мой адвокат — дядя следовательницы, — грустно согласилась Ксюша.
Читая ее дело, девчонки покатывались со смеху: «Белова догнала потерпевшую в подъезде и попросила: «Отдайте мне, пожалуйста, вашу шапку». Потерпевшая ответила нецензурной бранью и тогда Белова брызнула газовым баллончиком…».
— Неужели и правда так было? — смеялись девчонки. — Да ты у нас Робин Гуд какой-то! Еще «пожалуйста» говоришь.
— Да, не создана я быть грабительницей, — грустно ответила Ксения. — А с баллончиком вообще глупо получилось. Сама в себя попала. Следачка говорила, что видела утром потерпевшую, — у нее лицо чистое, а у меня кожа покраснела и глаза слезились.
В камеру снова подселили новенькую. Еще одну бухгалтершу, на этот раз из банка. Она была полная, в очках и дико всего боялась.
Немного освоившись, рассказала:
— Я очень просила оперативника, чтобы меня поселили в какую-нибудь приличною камеру, с приличными людьми. Он сказал, что у них одна такая есть, шесть-девять — камера высокой культуры. Но она уже полная. Я стала проситься, сказала, что готова на полу спать, вот он меня к вам и подселил.
Девчонкам было приятно, что их камера пользуется такой репутацией.
Бухгалтерша оказалась очень впечатлительной особой, по любому поводу она ужасалась и часто плакала. На нее смотрели с удивлением; все уже давно не видели свежих людей с воли и забыли о первой реакции каждого на тюрьму.
Вскоре появилась еще одна новенькая, Маша, — молодая, маленькая, неказистая, но очень доброжелательная воровка. Она обожала намазывать свое некрасивое полное личико разной косметикой. Ей казалось, что чем ярче, тем лучше. Ксения даже предполагала, что Маша на воле не имела возможности пользоваться такой косметикой, какую здесь ей давали девчонки, поэтому сейчас она стремится наверстать упущенное.
Приехал адвокат:
— Суд назначен на пятое мая.
Ксения сразу вспомнила предсказание Бандерши. Не ошиблась все-таки.
В конце апреля состоялся суд у Натальи. Из-за своей маниакальной подозрительности она до сих пор никому не говорила, в чем ее обвиняют. Знали только, что статья сто сорок пятая, грабеж, и что есть подельница по прозвищу Кнопка, которая сидит в камере шесть-семь.
В первый день Наталья ехала на суд, как на праздник.
Шумно рассказывала вечером:
— Мы с Кнопкой для смелости травы обкурились, все смешно, мы ржем, конвоиры на нас зыркают… Конечно, дымина такая. Мы уже бояться стали, что они на нас накапают. Вообще, там в конвое одни уроды собрались, особенно рыжий. Ничего не передают, матерятся. Гады, в общем, — авторитетно заявила Наталья.
Ксения внимательно слушала и огорчалась, — ей ведь тоже в Центральный ехать. К тому же она узнала, что судья, который будет ее судить, самый злой в этом районе, никому не дает поблажек. Она совсем перестала надеяться на что-то хорошее.
Обуреваемая желанием поделиться событиями дня, Наташка не удержалась и рассказала о своем преступлении.
— Мы одну бабу чуть клофелином не траванули. Познакомились с ней в гостинице, она нас к себе в номер пригласила. Ля-ля тополя, коньячок, шоколадки. А когда в ванную вышла, мы ей в рюмку накапали. Она выпила, ей плохо стало. Мы деньги нашли, шуба у нее неплохая была, песцовая, сапоги новые. Похватали все и деру. А она оказывается сразу в себя пришла и милицию вызвала. Мы идем, смотрим, — машина мусарская. Кнопка говорит: «Давай в тот дворик». И на кой хрен я ее послушала?!.. Заходим во дворик, а это, оказывается, милиция и есть. И назад не повернуть — машина за нами въезжает. Ну я думаю, — была не была. Тащу Кнопку прямо в дежурку. Хотела придумать какую-нибудь историю, типа нас изнасиловать пытались или еще что-нибудь… Не успела. Нас по приметам сразу вычислили. Мусора еще радовались, — мол, сами, дуры, пришли.
Наталью очень беспокоило, что эта судимость у нее уже вторая.
— Если бы в тот раз меня хоть день подержали в тюрьме, я бы лучше с голоду сдохла, но на преступление не пошла. В тот раз я и до суда была дома, и на суде условно дали, — она вздохнула. — Может, и в этот раз все обойдется.
Со второго дня суда Наталья приехала убитая. Ей дали три года.
— Ничего, — утешала она себя с жалкой улыбкой. — Я и там не пропаду.
Потом она принялась прикидывать, засчитают ли ей время в тюрьме или нет. Если да, то остается всего-то чуть больше двух лет. Она пыталась повеселеть, но у нее это плохо получалось.
— Девчонки, можно я у опера попрошу, чтобы до этапа он меня здесь оставил? — непривычным униженным голосом и неестественно улыбаясь, вдруг спросила она. — Я не буду больше скандалить. Дайте только досидеть на обжитом.
Как ни хотели все поскорее с Натальей распрощаться, некоторые, наверное, даже мечтали о том времени, когда ее хотя бы в этапную камеру переведут, но тут и они задумались. Так уж она просила. Ксения почувствовала страх в ее голосе. А ведь так хорохорилась, свою непрошибаемость показывала… Тоже человек, оказывается. Тоже зоны боится. Даже жалко ее стало. Решили оставить Наташку, еще потерпеть. Неизвестно ведь, что ее дальше ждет, пусть хоть последние деньки спокойно посидит.
70. ДЕНЬ ПЕРВЫЙ
Настало пятое мая. Утром не произошло ничего неожиданного. Как она и рассчитывала, ее вызвали с вещами. Она не стала ничего с собой брать, — знала, что ни один суд не длится меньше двух дней. Ксения совершенно не выспалась, но это казалось абсолютно неважным. Пока она сидела в превратке, сердце колотилось как бешеное. Остальных женщин стали понемногу выводить и развозить по районам. В Центральный суд никто не ехал, хотя Ксении послышалось, что мужчин туда вызывали.
Наконец уехали все, Ксения осталась одна. Она ждала невыносимое количество времени. В превратке отсутствовали даже такие убогие окна, как камерные решки. Она совершенно перестала ориентироваться, сколько уже здесь сидит. Час, два, десять, сутки, всю жизнь? Она не выдержала и стала стучать в дверь. Долго никто не подходил.
Наконец какой-то вояка лениво открыл кормушку:
— В чем дело?
Ксения поинтересовалась:
— Скоро ли меня повезут?
Вояка ответил:
— Никаких бумаг на тебя не поступало. Сиди, жди.
Ксения снова уселась на лавку. Она пыталась спать, но узкая, с ладонь шириной, лавка не давала такой возможности. К тому же она располагалась слишком близко к стене. Сидеть и то неудобно, ногами упираешься, чтобы не соскользнуть, а лечь невозможно совсем.
Наступило время обеда. Забренчали тарелками. Ксения проголодалась и стала стучать в кормушку. Но никто не подошел, а баландер скоро уехал. Когда он пришел собирать шлемки, Ксюша снова постучала. Никакой реакции.
К вечеру стали возвращаться те же женщины, что утром уезжали на следствие. Они с удивлением обнаруживали в превратке Ксению.
— Ты что, так тут и сидишь?
Привезли одну новенькую, древнюю старушку «божий одуванчик».
Она была единственной из всех встреченных Ксенией здесь, кто радовался своему местонахождению:
— Вот как хорошо — в тепле, обута-одета и кормить будут. И в баньку сводят. Слава богу, слава богу, наконец, сюда попала, — улыбалась старушка.
Ксению, да и всех остальных шокировало подобное отношение. Никто даже в самых страшных снах не мог представить себе человека, который бы по-настоящему стремился в тюрьму. Это какой же у нее на воле был ад, если тюрьма для нее раем кажется?!..
Выяснилось, что у бабки тут уже сидят родственники, дочка и внучка. У всех троих одна статья — убийство. Мать убила своего мужа, отчима девчонки, а несовершеннолетняя дочка вместе с бабкой убила хахаля матери. По крайней мере, так утверждала бабка. Бабулю долго не хотели сажать в тюрьму, боялись, что умрет там. Но, видимо, бабка сумела уговорить следователя, и вот теперь блаженствовала.
Еще одна неожиданная встреча — одна из привезенных девчонок оказалась подельницей Матроса, Ксюшиного друга по переписке. В разбойной группе их было семь человек, в том числе две девушки. Узнав, что перед ней та самая Ксения из шесть-девять, с которой переписывается Виктор, его подельница стала смотреть на Ксюшу с огромным интересом и уважением.
— Матрос просил, если кто из нас тебя встретит, помогать, чем сможем.
— Мне ничего не нужно, но все равно спасибо, — улыбнулась Ксюша. — Может наоборот, тебе что надо? У меня сигареты есть, могу поделиться... А Виктору передай от меня большой привет, скажи, что я за него переживаю.
Ксения смертельно устала ото дня, проведенного в превратке. Ее привели сюда, когда еще не было шести утра, а увели после одиннадцати вечера. Почти восемнадцать часов бездействия и ожидания, восемнадцать часов без еды и воды. Ксюша так измучилась, что, придя в свою камеру, обрадовалась, как будто попала домой.
Ее ждали с новостями, а получилось так, что ничего нового с ней не случилось. Зато в камере в этот день разгорались нешуточные события. Девчонки накормили оголодавшую Ксению и вкратце рассказали, что произошло.
— Наталья все же не удержала свой характер. Снова начала орать, теперь уже на Свету. Типа стукачка и так далее. Ты же ее знаешь, — шептала Люда. — А Света не стала молчать и ответила в том же духе. Они подрались. Наташка поломала Свете ключицу.
Ксения сразу заметила, что в камере как-то напряженно, а Наталью все почему-то обходят стороной, даже ее вечный оруженосец Ната Рожухина. Только услышав рассказ, Ксюша обратила внимание на магнитогорскую Свету. Рука у нее была на перевязи.
Света встретилась взглядом с Ксенией и грустно улыбнулась.
Едва поев и чувствуя, что не в состоянии обдумывать прошедший день со всеми  его событиями, Ксения рухнула на шконку и сразу заснула.
71. ДЕНЬ ВТОРОЙ
Когда наутро Ксению снова вызвали на суд, для нее это стало полнейшей неожиданностью. Она думала, что все опять откладывается на неопределенный период, поэтому и расслабилась.
— Ладно, хоть выспалась, — успокаивали ее девчонки, пока она впопыхах собиралась.
«Только бы не как вчера», — молилась Ксения, когда опять осталась в превратке одна. Ожидая вызова, она успела слегка подкраситься и сделать аккуратную прическу-хвостик. Оделась она неярко, скромно и строго, — черные брюки, шелковая блузка приглушенного темно-сиреневого цвета. Она заранее попросила маму передать ей эту одежду — не слишком новую, чтобы не жалко было везти на зону, но и не слишком старую, в которой не стыдно предстать на суде.
Наконец, пришли и за Ксюшей. Снова специальная будка с решетками, но в этот раз ее везли одну. Когда Ксению выводили из машины перед зданием суда, она буквально ослепла от солнца, голубого неба и зелени. Она даже не сразу заметила маму и Сашу, стоявших поодаль. А когда заметила, было уже поздно, — ее повели.
Дорога получилась недолгой и кончилась в подвале, где Ксюшу посадили в одну из клеток. С ней вместе оказалась пожилая женщина, похожая на учительницу. Павел Иванович являлся и ее адвокатом. Ее скоро вызвали, и больше она не вернулась.
Ксюша обратилась к своему защитнику:
— Вы говорили, что суд пятого… Меня вчера вызвали, но я весь день промучилась в превратке...
Павел Иванович объяснил:
— Вчерашняя история произошла из-за безалаберности судебных секретарей. Кто-то забыл отправить на тебя листочек с вызовом тюремным властям, поэтому пришлось отложить суд. Я тоже вчера зря день потратил, и мама твоя попусту съездила. Ладно, пойду проверю, скоро ли начнется заседание, — и адвокат ушел наверх.
Конвоиры, в том числе тот самый рыжий, про которого говорила Наташка, время от времени подходили к Ксюше, успокаивали ее:
— Все будет хорошо, не волнуйся.
«Не может быть, чтобы Наташка говорила о тех же самых. Наверное, это другие», — решила Ксения. Только позже ей пришла в голову мысль, что, возможно, люди кажутся плохими или хорошими еще и из-за собственного к ним отношения, из-за того, как ты с ними себя поведешь. Это мнение у нее осталось и впоследствии.
Наконец, ее вызвали на суд. Ксению ужаснуло то, что и в зале суда скамью подсудимых окружала клетка, как будто она не человек, а дикий зверь.
Начался суд. Ксения старалась утихомирить свое дико бьющееся сердце, и это ей почти удалось. Суд показался ей похожим на экзамен, — готовишься, трясешься, в голове пусто, от волнения даже подташнивает. Но когда заходишь, начинаешь отвечать, мозг начинает работать ясно и четко. «Сейчас главное ответить, держать себя в руках, а поволнуюсь я потом, когда все уже будет позади», — утешала она себя.
Дали слово Саше. Он сразу же, с первых слов, принялся очернять свою бывшую подругу:
— Познакомились мы с ней, когда она меня спросила, где можно купить газовый баллончик. Она уже тогда задумывала преступление...
Судья перебил его:
— Отвечайте по сути дела, не отвлекайтесь.
Позднее судье не раз приходилось одергивать Сашу подобным образом.
Затем выступала потерпевшая. Она пришла в мини-юбке, ярко одетая, вела себя вызывающе и все время пыталась перебить судью. Она ни у кого не вызвала симпатии.
Каким-то краем сознания Ксюша понимала, что выглядит в глазах судей более привлекательно, несмотря на то, что преступница. Она знала, что встречают по одежке, что сначала больше верят не словам, а внешнему виду. Поэтому и оделась еще строже, чем обычно, и косметикой почти не воспользовалась. Она не разыгрывала из себя скромницу, это глупо для обвиняемой в разбое, но хотела использовать все возможности, чтобы расположить к себе судей, чтобы они ей поверили, и, может быть, (на это она боялась даже надеяться) отпустили домой.
Наконец ей предоставили последнее слово. Она говорила недолго, но каждая ее фраза была выстрадана. Ксюша говорила то, что думала в действительности, в чем была убеждена и, может быть, именно поэтому каждое ее слово звучало искренно и твердо.
— Я сразу же, с первых минут преступления почувствовала, что поступила неправильно. И сразу раскаялась. Я плакала, но мне не становилось легче. Я стала проклинать себя, ненавидеть. Хорошо, что я попала в тюрьму, что меня наказали именно так. Я просто не смогла бы жить с таким чувством вины… Я прошу судей дать мне шанс вернуться в нормальную жизнь. Я клянусь, что постараюсь приносить людям добро, а не зло. И хотя бы этим искуплю тот груз, что сама на себя взвалила… Я многое поняла в тюрьме. Поняла, что счастье не в деньгах, не в чем-то материальном. Легче всего найти счастье в радости другого человека… Я очень хочу радовать. Я не хочу больше горя! Никому... Я уже осудила саму себя. Осудила так, что ни один суд в мире не сможет осудить меня больше. Простите меня, если сможете…
Прокурор запросила два года условно. Ксения сразу поняла, что это значит — ее не отправят на зону, ее отпустят домой! Больше, чем запрашивает прокурор, суд обычно не дает, только меньше или столько же. Хотя сомнения все равно оставались.
Но пока ее снова повели вниз, а заседание суда отложили на следующий день.
В подвале конвоиры радовались вместе с ней:
— А мы что тебе говорили? Мы сразу видим человека. На свободу пойдешь, дорогуша! А какое последнее слово сказала! Молодец, аж до слез прошибло! От души сказано!
Рыжий куда-то ненадолго исчез, потом подошел к ее решетке:
— Твоя мама просит тебе передать Колу. А нам нельзя, нас за это костыляют.
Ксения сообразила, что от нее требуется:
— Так я же никому не скажу.
Рыжий испытующе смотрел на нее:
— А если в тюрьме, когда вернешься, при шмоне обнаружат, что скажешь?
— Что с собой взяла, из камеры. Я могла там купить. Мы уже так делали. Дежурной деньги давали, а она в ближайшем киоске покупала. Утренняя проверяющая почти не посмотрела, что я с собой везу, не записывает она это и не запоминает. А обыскивать вечером, скорее всего, вообще другая будет.
Рыжий убедился в Ксюшиной надежности и принес ей газировку.
Он как чувствовал, что вечерняя проверка окажется особо пристрастной.
72. САДИСТКА
Ничем не примечательная черноволосая женщина с жестким взглядом строго приказала Ксении:
— Раздевайся.
Ксения сначала не поняла.
— Снимай брюки, трусы, — пояснила баба.
Ксения слышала об этой садистке, но никогда не встречала. Думала даже, что это обычная тюремная мулька, страшная история для новичков. И в любом случае надеялась, что подобная женщина, даже если она существует на самом деле, ей не встретится. Как обидно, что это случилось именно сегодня, когда так близка свобода. Тюрьма лишний раз напомнила Ксении о своих правах на нее, которые пока никто не отменял.
— У меня сегодня был суд, — попыталась объяснить Ксения. — Мне запросили условно. Завтра меня отпустят.
— Завтра выходной. И вообще меня это не волнует. Раздевайся, я сказала!
Испытывая невыносимый стыд от такого унижения и свою полную беспомощность, Ксения начала стягивать одежду.
— Живей, живей, не к е...ю в гости пришла, — подгоняла баба.
От обиды и гнева у Ксении покраснело лицо.
— А теперь поприседай.
Ксения сделала и это.
Потом ей позволили одеться и внимательнейшим образом прощупали одежду, заставили снять сапоги. После этого настала очередь пакета.
— Это откуда? — кивнула баба на Колу.
— С собой брала. Думала, пить захочется.
Проверяющая вряд ли поверила, но придраться не смогла и, наконец, отпустила.
После этой процедуры на душе было мерзко и противно. Психика девушки, за полгода тюремной жизни вроде бы привыкшей уже ко всему, испытала огромное потрясение. Еще ни разу здесь не пытались настолько растоптать ее личность, убить остатки ее человеческого достоинства. Но сейчас ее поддерживала мысль о близкой свободе и это помогло не сломаться.
73. В ОЖИДАНИИ ПРИГОВОРА
В камере Ксюша сразу же поделилась своей главной новостью:
— Я иду домой!
Ксения боялась, что девчонки станут завидовать ей, относиться как к чужой. Мол, отрезанный ломоть. Но этого не случилось. Все искренне радовались за нее. А если и завидовали, то белой завистью. Почему-то все понимали, что у каждого — своя судьба и глупо примерять чужую. Каждый человек только от своей ждал радости, да и радость все представляли по-разному.
Девчонки сразу принялись давать Ксюше задания, — кому позвонить, что сказать. Чтобы ничего не забыть, Ксения столбиком записала телефоны на обрывках своих черновиков. Как будто она что-то считала. Она даже поставила плюсики и на всякий случай посчитала сумму, чтобы никто не заподозрил иного. На том же листке, но не рядом, а по бокам и даже на другой стороне, она написала списки вещей, в которых нуждались сокамерницы. И имена их родных. Получились неплохие шифровки. Никто бы не подумал, что это телефоны и поручения.
Суд Ксении состоялся шестого мая, а второй день суда и приговор назначили аж на десятое. Праздники.
Дни тянулись медленно, особенно для Ксении. Но она не жалела об этом времени, не считала его потерянным. Конечно, сердце торопило ее вперед, — домой, к свободе. Но она была рада, что ей дана такая возможность — не спеша проститься с тюрьмой и девчонками. Она находилась здесь, но не чувствовала себя угнетенной и закрытой, — ведь свобода уже близко.
Ксения уложила вещи, раздарила остатки шампуней и помад, отдала девчонкам все продукты, сигареты и спички, — в общем, почти все, кроме своей одежды.
Хотя Оксанка запрещала ей это делать:
— Ничего не оставляй здесь — примета плохая, а то опять вернешься...
Сделав все, Ксюша стала ждать. Время ползло слишком медленно, еще медленней, чем обычно. Да еще допекала жара. Погода установилась уже теплая, и в тюрьме стало нечем дышать. Влажность и температура — как в бане.
Девчонки упрашивали дежурную открыть кормушку, обещая не высовываться и ни с кем не переговариваться. Если дежурная попадалась хорошая, то она выполняла их просьбу. После этого они садились на пол, на порог, — куда угодно, но поближе к едва заметному, как намек, сквозняку.
Ксения очень мучилась от жары. Сердце тяжело бухало в груди, от духоты кружилась голова, появлялась такая слабость, как будто она сейчас потеряет сознание. Она мочила голову, и дурнота ненадолго отступала. Ксюша благодарила Бога за то, что не сидела здесь летом. Она бы просто не выжила.
— Продукты пропадают, передачи нельзя долго хранить,— рассказывали те, кому доводилось сидеть в тюрьме в теплое время года. — Не помогают даже постоянные обливания холодной водой. Наоборот, от сырости становится еще душнее. Обмороки часто случаются, и кто-нибудь обязательно умирает.
Ксения вдруг вспомнила свое ощущение, которое она испытала, заглянув в глазок камеры. Ощущение аквариума с тухлой водой. Ей мерещилось, что она предает девчонок. Предает Наташку, Бандершу, Оксанку, Раю, Люду, — всех. Тем, что оставляет их тут, в этом аду, который она разглядела через глазок, в этом параллельном кошмарном измерении. А сама каким-то чудом ускользает отсюда, сбегает в настоящий мир. Она еще здесь, с ними, но на самом деле уже ожила, вернулась в жизнь, а они остаются мертвыми.
Задумавшись обо всем этом, Ксения не выдержала и расплакалась.
Подсела Оксанка, стала успокаивать:
— Ну, чего ты, глупенькая? Домой послезавтра идешь, а плачешь?
Сквозь слезы Ксюша сказала:
— Вас жалко.
Оксанка добродушно ухмыльнулась и громко обратилась ко всем присутствующим:
— Слыхали? Ксюхе нас жалко! — она вновь повернулась к Ксении. — Нашла кого жалеть, глупенькая. У нас тоже все хорошо будет, вот увидишь.
— Хороший Ксюша человек, — промолвила Бандерша. — За хорошего человека и порадоваться не грех. Тем более хорошо, что все по справедливости — Наташку на зону, Ксюху — домой. И беременную нашу домой отпустили и Тому... Ох, хоть бы до суда дожить, узнать, грешна я или нет. Хоть бы уж по справедливости господь бог рассудил.
В понедельник девчонки весь день дремали. Стояла такая жара, что никому не хотелось лишний раз вставать. Зато к ночи все выспались и приготовились провожать Ксюшу.
Расставаться было грустно. Волей-неволей они все вошли друг другу в жизнь, стали нечужими людьми. Когда близкий человек уходит из твоего бытия, из твоей судьбы, то в душе образуется пустота. А из пустоты рождается тоска и печаль.
74. ДЕНЬ ТРЕТИЙ
В превратке Ксюша встретила Лию, свою знакомую по больничке. Лия плакала. Ее осудили на пять лет, и теперь она шла по этапу на какую-то зону. И все это потому, что девчонка пыталась защитить себя от пьяной скотины. Ксения почувствовала стыд за свою радость. За то, что она идет домой.
Судейские конвоиры не стали даже заводить Ксению в клетку в подвале. Ее всю трясло, хотя приговор вроде бы был уже известен.
Рыжий достал бутылку и рюмашку, нацедил глоток:
— Выпей, успокойся.
Ксения автоматически взяла рюмку и выпила. Чуть не подавилась, но потом ей дали кусочек хлеба, заесть. Ее все еще слегка потрясывало, но вскоре дрожь действительно прошла. А через пять минут ее повели наверх.
Наконец настало время приговора. В зале присутствовали только Сашка и мама. Их попросили выйти.
Замерев, Ксения слушала:
— Один год условно... освободить из-под стражи в зале суда...
Улыбающийся рыжий конвоир открыл ей дверь, и девушка вышла на волю. Словно во сне она прошла зал и шагнула за порог. Ноги были как ватные.
В коридоре ждала мама. Они бросились друг к другу, смеясь и плача от радости и пережитых бед.
Сашка стоял рядом, ожидая, когда его, наконец, заметят. Ксения не обращала на него никакого внимания, смотрела, как сквозь стекло, и он, в конце концов, ушел.
Увидев это, мама поблагодарила:
— Спасибо тебе за это. Знаешь, я за это время со столькими вещами смирилась, что ко всему была готова. Даже к тому, что ты его простишь и снова с ним будешь.
— Нет, мам, в тюрьме я многое поняла. А его давно простила. С обидой в душе самой тяжелее жить. Но общаться с ним — нет. Я слишком дорого за это заплатила. И не одна я.
Наконец, они вышли на улицу. Сначала Ксения опять чуть не ослепла с непривычки. Но потом всё-всё разглядела. Стояло ее любимое время года — май. Всё вокруг было самых ярких и насыщенных цветов, — ярко-голубое небо, свежая чистая зелень, люди в ярких одеждах, спешащие — о, господи, какое это чудо! — по своим делам.
Ксения с мамой пошла вперед. Она полгода ходила только по камню и уже отвыкла от мягкости, забыла, как это бывает, когда почва слегка пружинит под ногами. Теперь ее ноги шагали по земле, с ней не было конвоя, никто не следил, куда она идет, не вел ее за собой. Она могла идти куда угодно, зная, что не услышит окрика «Стой!».
Ксения шла и думала: «Как мало человеку достаточно для счастья.
Всего-навсего — свобода, счастливая мама рядом, май.
И все».
1994, 1998, 2002 гг.
ЭПИЛОГ
У Ксюши так и не выработался отрицательный рефлекс на милицейскую форму, как происходило у многих, попадавших в подобную ситуацию. Но и любить милицию ей было не за что. Особенно оперативных работников. Сама система так построена, что для того чтобы понять и победить своего противника — преступника, оперативник должен стать еще хуже, еще подлее и гнилее его. И остаются на этой работе именно такие люди. Остальные либо спиваются, либо уходят. Возможно, есть где-то в России опера, которые работают честно, которые не пытаются свалить все нераскрытые дела на того, кто первый попался, кто угрозами вперемешку с обещаниями не ломает человеческую психику, кто не пытается любым путем сделать человека доносчиком ...но Ксения таких не встречала. Возможно, есть на свете независимые адвокаты, есть порядочные следователи, которые не вымогают у родных деньги и не крадут передачи своих же подследственных, но опять же, Ксении в этом отношении не повезло. Наверняка есть тюрьмы, где не голодают, где не кормят тухлой селедкой и кашей с червями, где не живут по двадцать человек в камере, рассчитанной на восемь, где всегда оказывают медицинскую помощь и не держат по полгода под следствием из-за украденной пачки сигарет. А возможно, что все арестованные, с которыми она общалась, пока сидела в тюрьме, включая ее саму, намного грешнее, а вина их намного тяжелее, чем у тех, кто сидя на депутатских и министерских креслах крал и продолжает красть у страны миллионы. Не Ксении об этом судить. Она просто очень жалела всех. И тех, кто там остался. И тех, кто туда еще не попал.
Сразу после освобождения Ксюша позвонила по всем телефонам, которые ей дали сокамерницы, передала все сообщения и заодно утешила родных, — все хорошо, никто не болеет и не голодает. И камера у них самая лучшая была.
Она пыталась связаться с Алинкой, которая оставила ей свой адрес, написала два или три письма, но никакого ответа не получила.
Ксения выполнила свое обещание больше никогда не курить травку. Да и вообще курить бросила.
Переписка с Матросом продолжалась еще около трех месяцев. Он по-прежнему сидел в тюрьме в ожидании суда. Тон его последних писем стал явно угрожающим — Матрос ревновал, не имея на это прав, завидовал свободе и злился. Ксения была вынуждена прервать эту переписку. Впоследствии от Виктора приходила еще пара писем — в одном он сообщал о смерти бабушки, своей единственной родственницы. Второе письмо было написано в день суда — ему запросили срок в семь лет. Ксюша ответила на оба письма, но о судьбе Матроса больше ничего не слышала.
Родители рассказали, что через знакомого одного своего знакомого, который работал в тюрьме, узнали, что в камере, где сидит дочь, есть утка. По словам этого человека, он сам видел, как она пьяная и голая танцевала у оперов на столе. И слышал, как она закладывала всех, с кем сидела. Родители не могли предупредить, а знакомый знакомого настолько всего боялся, что не смел без страха даже на этаж с женскими камерами зайти. Поэтому Ксюша только на воле узнала, кто у них стучал. Это оказалась магнитогорская Света, та самая, которой Наталья сломала ключицу. Иногда эта скандалистка оказывалась удивительно точна в своих подозрениях.
Через месяц после освобождения Ксения шла по разноцветному летнему городу. Она чувствовала себя очень счастливой, потому что только что сдала на пять государственный экзамен и тем самым закончила учебу в техникуме.  Она успела не только сдать зимнюю сессию, которую пропустила, но даже опередить своих сокурсников, пройдя летние экзамены экстерном, раньше группы. Теперь она чувствовала себя совершенно свободной.
Проходя мимо церкви, расположенной возле центрального рынка города, она заметила у ее забора нищих, а точнее — пьяных бомжей. Она мельком взглянула на них и вдруг замерла. Прямо перед ней, вяло о чем-то беседуя с довольно пропитого вида мужиком, сидела на земле воровка Марина. Та самая беззубая «вокзальная» из карантинки. Она успела утратить серый цвет лица — теперь оно багрово блестело от алкоголя. Марина заметила взгляд девушки, но не сразу узнала. Красивая, яркая Ксюша, особенно праздничная в день сдачи своего последнего экзамена, имела мало сходства с той бледной подследственной в камере семь-ноль.
Когда же Марина все-таки узнала Ксению, то сразу вскочила, подбежала:
— У тебя не будет десяти рублей? — и тут же привычно соврала. — На хлеб...
Ксюша достала деньги и молча дала их Марине.
Еще через два года Ксения вышла замуж. За очень хорошего человека, доброго, заботливого, надежного. Такого, которому можно доверять. Через три года после свадьбы она смотрела телевизор, как вдруг в криминальной хронике увидела знакомое лицо.
— ...Эта женщина обманывала маленьких детей, представляясь им подругой матери и вынося из квартиры все ценное. На сегодняшний момент зафиксировано три таких факта, но милиция полагает, что от преступницы пострадало гораздо большее количество людей. Если вам знакомо это лицо, позвоните по телефону 02...
Ксении знала это лицо, но звонить куда-то было бесполезно. Оксанка Акундинова, мошенница со стажем, аферистка на доверии, рецидивистка и та, которая подарила ей на день рождения самое дорогое из того, что имела — цепочку со своего выходного платья. Эх, Оксанка, Оксанка... Где же сейчас твой муж Радик, с кем осталась Лолочка?
Корреспондент нравоучительно спрашивал у преступницы:
— Не стыдно вам было обманывать детей?
Оксанка опустила глаза и едва слышно ответила:
— Стыдно...
Она изменилась. Отрастила длинную косу, цвет лица стал хуже, — жизнь за решеткой никого не красит. Наверное, только освободилась. И снова туда... На плечи накинута кофта, заметно, что с чужого плеча, — большая, не по размеру. С кем-то теперь делит она свой хлеб, свои горести и радости? С кем теперь умирает в аду, который для Ксении давно стал далеким прошлым, тяжелым кошмарным сном?
Первым желанием Ксюши, когда она увидела Оксанку, было кинуться собирать передачу, бежать в тюрьму. Но она остановилась. Тюремным властям без разницы, кто приносит передачи, они разрешают приносить в месяц только шестнадцать килограммов. Вдруг Ксюша со своим никому не нужным сочувствием перебьет планы Оксанкиной матери или мужа? Вдруг Оксанка ждет чего-то определенного, о чем просила своих родных, а тут явится Ксения со стандартным набором продуктов? Да и вообще, каждый выбирает себе судьбу сам. Хотя трудно с этим смириться.
Еще через год Ксения встретила на улице женщину, хорошо и со вкусом одетую, которая до боли напоминала скандалистку Наталью. Женщина скользнула взглядом и прошла мимо.
А спустя три года на колхозном рынке она увидела грубую торговку луком, нанятую кавказцами. Ксения узнала в ней Анну из карантинки, «шапка сынова шуба мужева», вторую обиженку. Она во все горло материлась, от нее разило перегаром, но, судя по всему, чувствовала себя вполне довольной жизнью.
Судьба остальных бывших сокамерниц Ксении осталась неизвестной.