Всё было правильно
/рассказ/
Федоровича Бородулина под старость стали беспокоить тяжелые сны. Ему и в молодости иногда снилось что-то. Как правило, под утро снилось что-то такое, чего он не вспоминал и о чем не думал, просыпаясь.
Но вот ему пошел седьмой десяток, и все чаще глухой ночью случалось ему вдруг очнуться от мучительного кошмара, настолько явственного, что долго еще, лежа в постели в темноте, он размышлял, сопоставлял и с трудом отделял реальность от призраков. Теперь он ясно помнил все приснившееся и, приходя в себя и закуривая, не находил ничего страшного в том, что видел только что во сне. Но оставалось ощущение ужаса. Степан Федорович, человек непривычный к этому чувству, тяготился наваждением. Будто что-то скверное случилось с ним ночью. Один раз приснился ему его напарник по работе. Колька Ракитин. Будто сидят они с Колькой за каким-то столиком. Пивная не пивная, ресторан не ресторан, а на столике закуска, графинчик, все культурно. И Колька, как это с ним бывало в последнее время, завел свою шарманку: «Вот мне, понимаешь, тошно, не могу, хоть повеситься, опротивело все, ничего не хочется, ничего не интересно». А Степан Федорович вроде ему говорит: «Дурак ты, Колька. Нету на тебя сорок третьего года. Не знаешь, как бедствовали, голодали, зажрался ты. Чего тебе не жить? Ты учился, ну и шел бы по специальности работать». Ну, в общем, в таком духе разговор...
Вдруг они с Колькой уже стоят в каком-то вагонном тамбуре, темном, холодном. Ничего не видно за стеклами, ни огонька, ни светофора. Грохочет поезд, стучат колеса.
Колька вдруг говорит:
Пойду по белым кудрям дня
Искать убогое жилище.
И друг любимый на меня
Наточит нож за голенище...
Разговор-то вроде у них продолжается: «Ну и к чему ты это? Какой такой друг? Скоро нам сходить-то?» А Колька будто ему говорит: «Да ты что, Федорыч, куда сходить? Ты гляди, куда мы едем! Ты соображаешь, ведь нас завезут сейчас черт знает куда. Прыгать надо!» — «Да ты что дуришь, куда прыгать?» А дверь распахнулась, и Степан Федорович стоит на подножке, на самом краю грохочущей, свистящей, воющей, мимо летящей тьмы. Прыгай!
Степан Федорович во сне стонет, скрипит зубами.
Жена проснулась и села на постели, глядит на него, пригорюнившись, качая седой головой.
Бородулин пошарил рукой на ночном столике, нашел сигареты и закурил. В окне за шторами уже серело. Он одним движением сильного, грузного тела поднялся на ноги и, шепотом матерясь, прошлепал босиком на кухню. Там бухнул чайник на конфорку и сел, съежившись, в одних трусах на табуретке. Жена сперва не пошла за ним. Не хотела его трогать.
Бородулин больше сорока лет проработал на Н-ском кладбище. И жена его, Клавдия Сергеевна, работала на кладбище подсобницей. Вся жизнь его была связана с кладбищем, с этой странной, ни на что другое не похожей работой. И Степан Федорович очень хорошо знал, какая она опасная, эта работа. Как можно сойти с ума, спиться, стать подлецом или просто чурбаном. Как можно умереть на кладбище. На кладбище нужно быть сильным. Его напарник, Коля Ракитин, пришел на кладбище лет пять тому назад немного подработать. И он был очень сильным тогда — молодым, веселым и сильным. Он думал, что пришел не надолго, но так и остался на кладбище. Кладбище бросить нелегко. Вряд ли он теперь вообще куда денется. Теперь он стал слабым. Работать с ним трудно. Конечно, напарника просто так не бросишь, потому что он ослабел. Но дело было не совсем в том, что нельзя было Кольку бросить. Еще было одно обстоятельство, о котором Степан Федорович старался вообще думать пореже. Ему было шестьдесят семь лет. В своей долгой жизни он никогда не пьянствовал, не обжирался и не развратничал. Он презирал это. Поэтому или по какой другой причине у него даже не было карты заведено в районной поликлинике. Он был здоров и смолоду сохранил свою страшную физическую силу. Его огромное тело верно служило ему в драке, труде и любви. Он даже пугал иногда Клавдию Сергеевну, и она, бывало, говорила: «Когда ты угомонишься? У нас уж скоро правнуки будут, а ты... Неужель не стыдно?»
Все это было так, но в последние годы он чувствовал, будто его накрывает какая-то тень. Ему снились кошмары. Ему не давал покоя один дурацкий вопрос: он не мог понять, зачем он столько лет прожил на свете, зачем столько выкинул могильной земли, столько съел, выпил, столько денег заработал. В церкви что-то говорили про это. Но Степан Федорович не любил слушать, чего говорят. Всегда доходил своим умом. Приходилось, однако, признаться, что у него слабели ноги, а для землекопа это совсем плохо. Ему казалось, будто он идет по гладкому, скользкому льду. Так что напарник ему был нужен обязательно. С Колькой было тяжело, но и без него не обойтись, потому что, кроме Кольки, который копал очень сильно, никто другой работать со стариком не стал бы.
Вышла на кухню Клавдия Сергеевна, кутаясь в халат. Подсела к старику поближе, притулилась к нему. Она вдруг протянула морщинистую, шершавую руку ему на голое плечо — туда, где бугром поднимались могучие мышцы.
- Степ, а ты чего поднялся рано? Ты не хвораешь?
- Не, когда я хворал?
Чайник закипел, и старуха поставила на стол чашки, сахарницу, налила себе и мужу. Тяжело передыхая, Бородулин хлебал чай. Старуха думала о чем-то. Она тоже вздыхала и маялась отчего-то
- О Господи, Царица Небесная!
- Ну чего такое?
Клавдия Сергеевна о чем-то думала сильно и всерьез. И решалась на что-то, и не решалась. Наконец она сказала:
- Степ, а Степ! Слышь?.. –
- Ну чего тебе?
- Ты, случаем, выпить не хочешь? У меня есть.
Степан Федорович поднял голову и мрачно посмотрел на жену. Не на нее он смотрел. Он смотрел в глаза судьбе, которая сейчас должна была ударить его в лицо. Но он не боялся.
- Зачем я буду с утра жрать? Говори, что стряслось, не глуми мозги.
- Степ, а ты за отпуск так на кладбище и не ходил?
- Чего я туда пойду? Успею еще нахлебаться. В самую зиму выхожу.
- Знаешь, Колька-то Ракитин... Он...
- Говори!
- Умер. Вчера.
Хоронили директора трансформаторного завода, человека в Н-ске очень важного. И во время похорон произошло событие, которое, знаете, как-то трудно разумно квалифицировать. Могильщики что-то сделали не так, и гроб перевернулся. И поставить его правильно не сумели. И так его и закопали. Получилось, покойник, серьезный, ответственный человек, а лежит в могиле на боку. Это же дело совершенно неслыханное. Но это еще не все. Дело в том, что прямо на глазах у пораженных всем этим представителей общественности один из могильщиков умер. Он умер от инсульта, находясь в состоянии сильного опьянения. Глава администрации города Н-ска Серегин Матвей Петрович по этому поводу сказал директору кладбища: «Подлец, я тебя под суд отдам». На что тот ему нагло ответил: «Ладно, оставьте это. Кончились те времена».
Вот вам пример, какие уродливые формы принимает подчас перестройка на периферии, у нас в глубинке, так сказать.
- Ну, зачем этому пьянице дали такой заказ? Что он, ломом опоясанный? Так ведь при таких делах надо голову иметь, а у Кольки... Хотя у Кольки голова была, но он был пропащий. А хороший был парень, ей-Богу хороший. Просто он пропадал, а всем вроде и ни к чему. Человек месяц пьет так, что из него уж дым идет, а ему дают такой подлый заказ. Ну я себя, конечно, проклял, что подписался на это дело. Колька заходит, говорит: «Ребята, кто свободный, пойдем, поможете. Надо копнуть наскороту. Платят хорошо. Какое-то начальство». Эх, чтоб они попередохли все! Ладно! Я ни сном ни духом, беру телогрейку и пошел. И Иваныч с нами увязался. Знаешь, мороз этот меня сильно дергает. Когда больше тридцати, мне уже не в кайф работа. А мороз был сильный в тот день. Аж дух перехватывало. Приходим мы на место. И Колька первым делом вытаскивает бутылку и прямо из горла отглотил, наверное, грамм двести. Иваныч ему говорит: «Чего ты жрешь-то раньше времени? Придут клиенты, а ты на кого похож?» А Колька говорит. «Молчи, Иваныч, молчи ты, ради Бога. Раскидывайте снег!» — И телогрейку сымает. Ну, он землекоп, его дело хозяйское. Только я думаю: куда ему! Дышит трудно. Ну натурально пьяный человек. Думаю, запалится он совсем на таком морозе. Я ему и говорю: «Коль, давай я буду долбить, а ты подчищай, тебе тяжеловато». Ничего подобного. Взялся сам. Он долбил, конечно, как автомат. Этого у него не отымешь. Стоит: тюк-тюк, тюк-тюк. Вроде и незаметно, а штык прошел. Прошел второй. Дальше — нарываемся мы на склеп, склеп старый, кирпичный, но небольшой, а под ним урночки. Мы его прямо руками разобрали и три урночки вытащили, целые, осторожно в снег поставили. Все культурно делаем. Дальше легче, конечно: под склепом тепло. Мы врезались и вкопались туда. Проморозка была метровая, но так же легче — прямо бей на откол, и ломтями здоровыми будет отлетать проморозка. Пока мы возились, Колька сидел на поваленном дереве, телогрейку надел и сидит. И снова водки. Потом спрашивает: «Успеваем?». Я глянул - успеваем, еще и с запасом. Он тогда говорит вдруг: «Один стою среди равнины голой, а журавлей уносит ветер вдаль...». Я посмотрел на него - страсть смотреть. Какой-то он синий стал. Это после водки-то. Ладно. Он снимает телогрейку, прямо в снег ее бросил и берет своего «Васю». Это ж ломик он свой звал так, «Вася». В нем, я думаю, полцентнера. Не знаю, кто им теперь работать будет... Я вам, ребята, так скажу. Старайся, не старайся - никто тебе спасибо не скажет. Для кого стараться? Для этих сволочей? Они же, гады, за штуку удавятся. Привыкли, что все бесплатно. Бывает, старуха последнее отдает, по крайней мере знаешь: ты человеку сделал хорошо, и он тебе делает хорошо. А эти будут висеть у тебя над душой, пока все нервы тебе не вымотают. Да еще грозятся: смотри, мол, если что не так! А после сует тебе деньги, будто одолжил... Короче, берет Колька лом и давай долбить. Работал-то он всегда как зверь. Только я гляжу — совсем он синий какой-то... или красный... И вспотел сразу, взмок, хоть выжимай. На морозе так нельзя. Все равно долбит и долбит, как дятел. Ломик у него как опустится, аж земля гудит. Шапку скинул, волосы мокрые. А могилку делает аккуратную, прямо ювелирную делает могилку. Ровненько у него все. Уж и здоровый же он был парень! Вот как дядя Степа.
- Не, Бородулин его здоровей. Колька пожиже был.
- Ладно, не в этом дело. Захоронение двухчасовалое. В первом часу гляжу, начинают подтягиваться клиенты. Генералов было штуки четыре, во, Иваныч не даст соврать. Одно начальство. И тут же крутится какой-то прохвост. С понтом руководит. К нам: «Ну как, ребята, не подведете? Глядите, кого хороним». Я думаю: А, чтоб ты сам подох - ведь это от наших денег ему перепадает. Говорю: «Гляди, друг, какая проморозка - спину сломаешь. Хоть нас-то не обидите?» «Ты, — говорит, — свое дело знай. Что тебе положено, то и получишь». Ну и сволочь! А Колька меня одернул: «Не суйся, впереди лошади не беги. Я с ним сам разберусь». Мы с Иванычем копаем напересменку, он сидит на бревне, телогрейка внакидку. Еще водки глотнул. Слышу, он будто сипит как-то. Не пойму, что с ним. В общем, мы уже докопали, а они еще речи говорят. Вот из-за этого все и получилось. Земля сырая, обледеневает сразу. Если б поскорее становиться опускать гроб. А пока они говорили, землю уже морозом прихватило. Колька был не в валенках, а в сапогах. Сапоги скользкие. Значит, вот они гроб-то подтащили, как мы им сказали, поставили на ограду. А ограда ведь там очень высокая и пики острые. Выходит, когда он «ноги» с ограды снимет и начнет их опускать, а «голова» высоко задрана и, хочешь не хочешь, она с пик срывается — тогда вся тяжесть идет сразу на того, кто стоит в «ногах». Удержит он? Я и говорю ему: «Колька, дай я встану в «ногах» — не удержишь». Какой там! «Не суйся, — говорит, — не в свое дело». Встал он в «ногах». Вижу, плохо стоит. Ну лед в натуре, чистый лед. И я ему сказал, вот Иваныч не даст соврать, я ему сказал: «Колька, я в валенках, дай я встану. Как бы у тебя нога не сорвалась, скользко». Гроб тяжелый очень и длинный, «правительственный». «Да что я, — Колька говорит, — в первый раз, что ли?» Стал он потихоньку «ноги» опускать. Потом говорит нам: «Ну, ребята, с Богом, сымайте «голову» с пик, только поаккуратней». А как тут сделаешь поаккуратней? Только мы ее шевельнули, махину эту, как она сорвалась с пик и пошла. У Кольки нога сорвалась, как я и думал. Гроб перевернулся, встал на бок. И Колька упал в могилу. Встает — лицо у него прямо страшное. «Руку!» Вытащил я его. Иваныч-то битый волк, сразу к клиентам: «Граждане, успокойтесь, граждане, минуточку!» Да куда! Бабы! Бабы кричат! Век бы я не слыхал этого крику. К Кольке сразу этот тип с повязкой подскочил и еще военный какой-то: «Ты что, пьяный?» А Колька усмехнулся как-то так и отвечает: «А ты что, не видишь?» И пошел. Что они там ему говорили, грозили чем, не знаю. Я прыгнул в могилу, хочу гроб обратно перевернуть, поставить его правильно. Никак не выходит. Сырая глина. Как врезался гроб в нее ребром, и его присосало. Подбой мы сделали с Иванычем низковатый, что греха таить, да ведь знал бы, где падать, соломки подстелил. Короче, вижу, мы его не повернем. Я Иванычу говорю: «Давай закапывать». Закопали мы, инструмент собрали. Глядим, Кольки нет. Ну мы и пошли. Слышим, он зовет нас. А он рядом был, за большим памятником, нашел там скамеечку, столик, и не видно его. Мы подходим. Колька говорит: «Ребята, давайте рассчитываться за работу, вы уродовались, вам положено». Вытаскивает деньги. Вряд ли они ему что дали. Сразу видно — из своего кармана платит, потому что штуки, пятерки, пятисотки, мятые все в куче. Такими деньгами на кладбище клиенты не расплачиваются. А кто ж будет от денег отказываться? Взяли мы эти деньги. Вдруг вытаскивает он бутылку. Это уже вторую. Где он только ее прятал? «Давайте, — говорит, — ребята, выпьем за нашу могилу». «Ну нет, — Иваныч говорит, — я за такое пить не стану». — «За что ж выпьем?» Я говорю: «Да ладно, выпьем просто за все хорошее». Добро. Полез я по оградкам, где-то найти стакан. Слышу, Иваныч меня зовет. Прибегаю, а уж Колька мертвый. Это у него инсульт получился. Стоим и не знаем, что делать. А в это время как раз по соседней дорожке процессия идет, хоронят кого-то. И оркестр наяривает Шопена. Так они, гады, уши рвут! Тут, понимаешь, что-то сделалось со мной. Стал я как пьяный. Выхожу на дорожку да как заору: «Бросьте вы играть, к такой-то матери! Тут человек умер, а они в трубы свои играют!» Прости меня, Господи, прегрешения мои. Чтоб она вся провалилася, такая жизнь! Да, ребята! Вот такая жизнь!..
Немухин Василий Николаевич, заведующий Н-ским похоронным бюро и директор кладбища, погорел. Накладка вышла на похоронах большого начальника. И тут же на глазах от инсульта умер бригадир. Да еще вгорячах Немухин нахамил тогда главе администрации. Под суд не под суд, а руководить в Н-ске Немухин не будет ничем и никогда. Это уже точно. А может, не точно. Надо только бабки собрать. Большие нужны деньги, настоящие, лучше баксами. Простят. А может, не простят. В общем, дело дрянь.
Наутро после всего этого явился Немухин на кладбище в свою контору раньше обычного. Выпил он вчера, конечно, вечером, и плохо ему было. А чего ж тут хорошего — с работы вылетать?
- Никого еще не было в конторе. Только Любка, уборщица, отмывала затоптанный со вчерашнего пол в холле. Как раз на этот холл Немухин когда-то много сил потратил. И кресла были, и журнальные столики, и мозаика какая-то непонятная на стенах, пол паркетный. А, да черт с ним со всем!
- Любка орет:
- Куда лезешь по чистому? Совести нету, начальник мне! Убирай за вами.
- Ну и верно. Васька Немухин, по-кладбищенски Муха, какой ты начальник? Был ты кладбищенский и остался кладбищенский, этого не отберешь. А начальник — мелькнул где-то в отчетных сводках да и пропал.
Он зашел в свой кабинет и захлопнул дверь. Прибрал немного на столе. Сел за стол, уставившись в противоположную стену. Для землекопов раздевалку новую отгрохал. Ограду установил вокруг всей территории на бетонных столбах. В бетонке и гранитке не стало никаких очередей, заказы строго выполняли по графику. И ритуальный комплекс начали строить. Кто в Москву мотался, проект-то этот чертов утрясал? Теперь, значит, катись к такой-то матери? Ладно! А что мне? Вот я утречком с лопаткой, с ломиком приду на участок — птицы поют, шиповником пахнет, травой, сырой землей. Благодать.
Вдруг ему совершенно явственно представилось, как морозный туман висит над заснеженными зарослями кладбища. И от него, от тумана этого, дышать трудно, захватывает дух. И лом — заиндевелый, промороженный, рукавицы от него не отдерешь, огромный, кованый, килограмм на тридцать кладбищенский лом!
- Любка! А Любка! Зайди!..
- Любка зашла с мокрой тряпкой в руках, с тряпки капала на пол грязная вода. Любке было лет тридцать пять, немного полновата, но легкая на ногу, веселая, поворотливая, ловкая и красивая баба. Она всегда нравилась Немухину и сейчас смотрела на него весело круглыми синими глазами.
- Слушай, у тебя там махнуть не осталось?
Да иди ты! Откуда после вчерашнего-то? Разгулялись тоже, с какой такой радости?
- Она подошла и облокотилась мокрой голой рукой о стол, улыбалась и заглядывала Немухину в лицо синими глазами. «Действительно, славная баба», — подумал Васька.
-Чего, дела-то плохо идут? — спросила Любка. — Как сам думаешь, обойдется?
- Ничего не думаю. Ты вот что, Любка, если у тебя есть, налей.
- Неужто так плохо?
- Совсем плохо.
- А ты спроси у землекопов. У них всегда с утра бывает.
-Да не хочу я у них просить.
Уборщица ушла домывать пол. Немухин снова мрачно уставился в стену. Вспомнился ему тот, из-за которого все получилось, который лежал теперь где-то в морге на цинковом столе. Колька Ракитин. Лежит себе, отдыхает. Отпрыгался. Эх ты, «Коля, Коля, Николай! Сиди дома, не гуляй»!.. Немухин представил себе, какой он холодный сейчас, Колька, какое у него синее, изуродованное инсультом лицо, наверное, и шрама на лбу не видать. Шрам был от лома. По пьянке работал неаккуратно, и лом сыграл ему прямо в лоб. Эх, Коля, Коля! Вот и все. «Не ходи на тот конец, не дари девкам колец». Подвел ты меня, Коля, ох подвел!
Дверь без стука отворилась, и вошел Степан Федорович Бородулин. Вошел и остановился посередине комнаты. Сразу тесно стало в кабинете от его огромной фигуры. Нарисовался — не сотрешь.
- А-а-а! Дядя Степа! Заходи, заходи! Ты что, вышел уже из отпуска? Слышал про Кольку? Вот беда, а! Беда. Садись, поговорим. Ты, случаем, бутылку с собой не прихватил? А то я болею со вчерашнего, — Немухин частил, потому что предчувствовал неприятный разговор. Очень деликатный и неприятный разговор. — Мы, понимаешь, Колю вчера тут помянули.
- Еще не закопали, а уже водку жрете. По-нашему, пока не похоронили человека, не пьют ничего, — сказал Бородулин. Он сел за стол напротив Немухина.
- Какой-то клиент сунулся:
- Можно?
- Нельзя, — сказал Немухин. — Со смотрителем поговорите.
- Да мне надо...
- Сказал, я занят. Или подождите. Может, полчаса. А может, и больше. Бородулин закурил свою «Приму».
- А чего ты такие куришь? Угощайся. — Немухин с треском открыл пачку «Мальборо».
- Не, я свои, — мрачно ответил Степан Федорович.
- Ну, чего делать-то будем? — весело улыбаясь, проговорил директор. — Последний мешок денег, а?
- А мне чего? Я из отпуска вышел. Буду работать. Как работал, так и буду работать.
- Дядя Степа, слушай, ты сколько лет здесь проработал?
- Сорок с лишним, — с гордостью сказал Бородулин. — Я сюда еще до войны пацаном приходил, кресты, оградки красил. Тебя тогда еще и в проекте не было.
- Ну и что тогда было здесь?
- Была артель настоящая. Не то что теперь. — Бородулин усмехнулся. — В конторе тогда стояла бочка с водкой. Понял? Бочка! А почему-то пьяных не было. И клиентов никто не дергал, не тряс человека, за глотку не хватал. Вот что тогда было. Почему — не знаю.
- Муха! Ты, гад такой, забыл, как у меня «негром» был? Кто тебя копать учил? Как ты у меня в подсобке от милиции прятался, забыл?
Немухин задумался. Он задумался тяжело и безнадежно, потому что все и так было ясно. Когда же это было? Он, молодой совсем парень, недоучившийся студент, явился на кладбище. Привел его сосед, у которого были какие-то свои дела на кладбище и которого там хорошо знали.
«Степан Федорович, вот привел к тебе, попробуй паренька. Не гляди, что он тощий, зато жилистый».
Огромный, седой Бородулин посмотрел на Ваську тогда спокойными серыми глазами, оглядел его с ног до головы и сказал:
- А чего, нормальный парень. Пускай копает. Ныть не будешь?»
- Не буду», — сказал Васька.
Лет пятнадцать прошло с тех пор, а то и больше. Всякое было. Один раз Васька Муха зимой совсем сломался. Он стоял на морозе в одной рубахе, замерзшей и коробом стоявшей на спине, мокрый, хоть выжимай, и его била мелкая дрожь, и лом, который он сжимал в руках, казался ему совсем неподъемным: «Вот еще раз ударю и упаду».
Тогда Степан Федорович подошел к нему, неожиданно показался из мутного снежного марева, и сразу кладбищенский лес наполнился его мощным, шумным дыханием, скрипом валенок по снегу под его тяжестью, и слова его, веские, неспешные, показались Ваське прозвучавшими откуда-то из неведомой синей высоты:
- Что, парень, запалился? Ничего, не бойся, так бывает иногда. Хлебни водки, только немного, не бойся, хлебни. Накинь телогрейку пока и передохни. Гляди, как я буду долбить. — Он потоптался на снегу, берясь за лом и выбирая прочное положение, и проговорил особенно значительно, как человек, который знает: — Когда долбишь, ты ни про что не думай — ни про деньги, ни про бабу, ни про выпивку. Забудь про все это. Во-о-он у тебя там небо над головой, а вот под ногами земля и лом в руках, больше ничего нет, совсем ничего. Понял?»
Васька тогда его понял. А теперь что делать? Дядя Степа стал стариком. И ни до чего они не договорились.
Ушел Степан Федорович и дверью хлопнул.
И пошло время. Зимой оно быстро летит. Похоронили Кольку Ракитина. Степан Федорович аккуратно приходил на работу, переодевался в рабочее, сидел молчал. Ребята как-то боялись заговаривать с ним. Иногда он вдруг заговаривал сам:
- Дурак, ты как портянку-то наматываешь? Собьется, и будешь на холоду переобуваться. Ты в армии-то служил? Иногда ему говорили:
- Дядя Степа, пойди посмотри, чего делать. Швеллер стальной торчит в «ногах», и не знаем, в какую сторону от него уходить. Может, чего подскажешь?
Он мирно отвечал:
- А чего ж, один ум хорошо, а два лучше. — И шел посмотреть. Он знал, что могилу выкопать можно всегда, просто подумать надо головой. Так оно и пошло. В конце месяца ему начислили зарплату.
- А это еще откуда? У меня ж не было ни одного заказа. Ему объяснили:
- Мы все заказы землекопам расписываем поровну, чтобы зарплата была, примерно, одинаковая, ну и тебя пишем. От ребят не убудет.
Он молча пересчитал у кассы деньги и сунул их в карман.
Однажды утром, в девятом часу, когда землекопы шумно собирались на работу, Бородулин вдруг поднял голову, будто проснулся. Он посмотрел на смотрителя.
- Заказ есть на меня?
Смотритель — веселый толстый парень с рыжими ресницами и румяным ярким лицом, синими глазами, красными губами — красивый парень. И совсем не злой человек. Но заказа не было.
- Федорыч, родной, отдыхай ты, ради Бога! Что тебе заказы эти? Слушай, хочешь чаю? Мне одна баба заваривает в термос, с травами, лечебный. Тебе же объяснили: зарплату среднюю будешь получать. А с весны — ты подсобный, вольная птица. Вся установка, заливка, вся халтура — твоя. Хозяин кладбища будешь!
- Я землекоп, — сказал Бородулин.
- Ну ты что? Дурак, что ли? Не понимаешь?
Бородулин промолчал. В раздевалке стало пусто. Все ушли копать. Только Ванек сидел в углу на лавке. Этому человеку было около восьмидесяти лет. Его лицо было почти черным и сморщенным, как чернослив. Он никогда не мылся. Не работал. Питался объедками. Но он не был бомж, у него было место жительства. Он жил на кладбище. Его звали Ванек. А когда-то он был Иван Пантелеймонович, хороший гранитчик. Но никто, кроме Бородулина, уже не помнил того времени. Сейчас Ванек посматривал на стол, где оставались водка и закуска — землекопы опохмелялись, бросили и ушли, — но не решался при землекопе подойти к столу. Смотритель хлопнул дверью. Бородулин вдруг окликнул:
- Пантелеймоныч, слышь?
Старик не сразу отозвался, отвык уже от такого обращения. Бородулин подсел к столу и налил себе полстакана.
- Ну чего, Иван Пантелеймонович! Садись, выпьем. Наливай. Сколько мы с тобой этой стервы выпили! Пей, пей, не бойся. Они выпили.
Ну давай, Ваня, рассказывай, — сказал Бородулин, — рассказывай, как первый раз женился. Что с тобой стряслось?
Лицо старика не порозовело после водки, но как бы посветлело. Однако в глазах его по-прежнему не было ничего, только холодная пустота, и в этой пустоте, непроглядной и мутной, будто виделось никогда или навсегда. И в глаза ему лучше было не смотреть. Он пожал плечами, не зная что ответить, пожевал беззубым ртом без разбору каких-то объедков со стола... Он не понимал, чего от него хотят.
- Люська-то жива еще? Как она?
- Какой там! — отозвался Ванек. — Она еще на Олимпиаду померла.
- Царствие небесное! — сказал Бородулин. — А как дочка? У вас же дочка была.
-Что ей сделается? Живет где-то. Она с мужем.
- И что, не знаешь, где она живет? У тебя уж, поди, правнуки взрослые.
- Кто их знает! Они переехали на новую квартиру. А мне что? Я здесь живу. Кормлюсь.
- Что ж, — сказал Бородулин, — кладбище прокормит. В это время влетел в раздевалку смотритель.
- Землекопов нету никого?
- А я что тебе?
- Да постой ты, дядя Степа! Тут такое дело...
- Слушай, Леха, — Бородулин поднялся во весь свой огромной рост,— ты, вошь поганая, если еще раз будешь со мной так говорить — учти!
- Да я спросил кого помоложе просто. Ну чего ты обижаешься? Заказ очень тяжелый.
-Смотри, — сказал Бородулин, — время полдесятого. Вернутся еще не скоро ребята.
Парень с сомнением посмотрел на Бородулина.
- Заказ путевый есть. Но там большие проблемы. Трудно будет копать.
- Запомни: легкая работа бывает только у дураков.
- Так что, берешь заказ на завтра?
- Только гляди, мне дай с клиентами самому поговорить. Если ты мне обуешь людей, я тебе всю морду разобью. А будешь человеком — и получишь свой кусок. У меня всегда так. А что там за проблемы? — Бородулин воспрянул духом. Он теперь знал, что делать.
Смотритель уважительно посмотрел на него. Это был землекоп.
- Понимаешь, там большое дерево прямо в ограде. А памятник очень дорогой, так что там костра не разведешь. Лопнет камень — труба. А дерево растет прямо в голове, тесно очень. И, я думаю, проморозка ушла под камень метра на полтора. Тяжело будет, Федорыч.
- Ладно, парень, это не твоя забота. Ты скажи, что за люди?
- Сам увидишь. Блатные. Они путевые, платить хотят. Но если, не дай Бог, что не так... Учти, звонили из МИДа, грозились. Прямо из Москвы, чуешь? Дядя Степа, не запорешь заказ, а?
- Давай мне их сюда, — сказал Бородулин. — Ваня, убери-ка ты, брат, со стола. Что вы здесь бардак такой устроили?
- А ты кого возьмешь себе помогать? — забегая вперед, спросил смотритель. - Одному рискованно. Это каторга, а не могила. Я тебе точно говорю:
- Тебя возьму. Пойдешь?
Они вышли во двор. Люди стояли группой, человек пять, и еще кто-то сидел в иномарке. Бородулин научился теперь различать эти новые машины. Джип «Чероки». Сильно дорогая.
Смотритель сказал:
- Вот наш лучший бригадир. Человек с большим стажем. В общем, специалист.
Бородулин остановился в распахнутой телогрейке; Ворот рубахи был раскрыт. Он не чувствовал мороза. Но все же это был театр. С тех пор как людей стали хоронить в землю, и появился этот театр. И Бородулин, сам того не зная, играл в этом вечном театре. Следующая реплика была клиентов. Пожилой грузный человек в шубе до самой земли спросил:
- Мороза не боишься? Не простудишься?
И землекоп с улыбкой сказал, как было положено:
- Я мороза не боюся, на снегу я спать ложуся.
- И сколько ж ты лет так вот работаешь?
- Еще до войны приходил сюда пацаном.
Подскочил молодой парень в замшевой куртке и огромной красивой шапке.
- Ты, папаша, один, что ль, собираешься копать? Ой, смотри, если...
- Заткнись, — сказал пожилой. — Старый конь борозды не испортит. Пойдем, командир, посмотришь на месте. Работа тяжелая. Но насчет денег ты даже не беспокойся. Сколько скажешь, столько и будет. Люди-то есть у тебя?
- Найдем, — сказал Бородулин. — В России людей много.
- Это точно.
Они пришли на место. Плохое было место. Совсем плохое. И дерево большое, и стоит неудачно. Корни рубить придется только ломом. С топором или ножовкой тут и не развернешься.
- Когда завтра привезете покойника?
- В два часа.
«Разве я боюсь? Нет, страха нет. А заказ я могу запороть? Могу. Не должен. Надо бы в церковь зайти. Не поможет. Да не за этим, дурак! — сказал он сам себе. — Сходить в церковь послушать, как поют. Нет, работать надо, прямо сейчас брать инструмент и сюда. Еще не поздно, до темна времени много, где-то, может, найду талую землю поближе к краю, где кусты, вот тут. Должна она тут быть неглубоко, от кустов тепло. — Он посмотрел на небо. — Снега не будет. Это хорошо. Только морозит очень. Как бы к завтрему под тридцать не накатило». Ледяная, сияющая синева была у него над головой.
- Ну так что, командир, — спросили у него, — как, сделаешь? Успеешь?
- Ты хозяин? — обратился Бородулин к пожилому. — Слушай сюда. Это дерево не ты сажал, я понимаю. Но ведь и не я его сажал. Это работа очень дорогая.
- Да ты толком говори. Я в обморок не упаду.
- Лимон потянет.
- Будет.
- Теперь идите и не думайте об этом. Завтра, как привезете, становите гроб на катафальные сани, выстраивайтесь в процессию и спокойно везите сюда. Все будет нормально.
- Постарайся.
- Здесь накладок не бывает.
В раздевалке Бородулин спокойно сел и покурил. Главное - не спешить. Ребят никого брать с собой нельзя. Скажут, не может сам долбить. Сутки впереди. Он открыл свой рундук, где хранился инструмент, и долго перебирал ломы. Их было много, и каждый из них Бородулин сам оттягивал, не доверял кузнецу, и закаливал по-своему, в масле. Были ломы новые, еще не опробованные, были старые, отполированные до блеска рабочими рукавицами.
- Ты чего, дядя Степа? — окликнул его кто-то из землекопов. — Заказ получил? Бери в долю.
- Не, — сказал Бородулин. — Сам сделаю. По работе я соскучился.
- Дядя Степа у нас до денег сильно жадный.
- Дурак, — беззлобно отозвался Бородулин. — Деньги — хлеб.
Он выбрал себе лом. Хороший был лом, не сильно тяжелый, но и не легкий. А громадный лом Кольки Ракитина он только рукой потрогал и покачал головой. Это лом не для работы, а для форса: гляди, мол, я какой здоровый. И лопату он долго выбирал. Инструмента у него было много разного. Выбрал старую легкую лопатку-маломерку. Копать мало придется. В основном долбить. Он прислонил лом и лопату к рундуку и подсел к столу, где ребята играли в карты. Бригадир землекопов, небольшого роста, коренастый, цыган по национальности, тряхнув серебряными кудрями, закричал:
- А-а! Федорыч, садись, проиграй стольник, злее будешь на работе!
- А ну вас! Заработать деньги, да потом промотать!..
- Куда ты деньги деваешь, дядя Степа? Уж тебе пора, я думаю, «Мерседес» покупать!
- А какой толк в этом «Мерседесе»? Одна морока. Я люблю спокойно жить.
Цыган поглядел на Бородулина горячими черными глазами и с досадой цокнул языком.
- Степа, — он один на кладбище мог так обратиться к старику, — давай я попозже к тебе кого-нибудь пришлю поглядеть, живой ты там?
- Не, не надо. Ну их к шутам.
- Сам приду, — сказал бригадир.
Во дворе Бородулин легко закинул лом на плечо и сверху положил лопату. Он шел, поскрипывая валенками по морозному снегу, мерно отмахивая правой рукой, а левой придерживая лом и лопату на плече. Шел сверкающей на солнце аллеей, где деревья и кусты поникли под грузом снега, и кресты и памятники укрыты были снежными шапками, и каждая снежинка искрилась и переливалась, а сверху было синее небо. Лопата позвякивала о лом, и этот звук и скрип шагов подняли в воздух тучу воронья. Тишину разорвало многоголосое карканье. Степан Федорович не верил дурным приметам. Старался не верить. Он остановился, закинув голову и придерживая шапку, проследил, как стая уходила на вечернюю кормежку, делая над кладбищем широкий круг. Харчеваться полетели. Что ж, это дело хорошее, дай Бог. Вот и я за тем же делом. Каждому свой кусок.
Он осторожно, чтобы не порвать телогрейку о пики, пробрался между оградами к тому месту, где должен был копать. Здесь стояла большая старая ограда чугунного литья. В ограде рос столетний тополь, а напротив него стоял большой памятник красного шокшинского гранита. От памятника до дерева было чуть больше метра. Очень коротко. Из-за этого могила должна быть глубокая, под два метра, чтобы подбой (подкоп) был достаточно высоким и гроб не встал враспор. Бородулин вдруг вспомнил, что не спросил клиентов, какой длины будет гроб. Не голова, а дырявое ведро. Да ладно, гроб все равно будет большой, вернее всего, заказной. Он оглянулся. Снегири! Они сидели по кустам вокруг него стайкой, птиц шесть или семь. И ярко горели красные грудки. Степан Федорович некоторое время любовался ими, не шевелясь, боясь спугнуть. В хорошие приметы он верил, а это была очень хорошая примета — увидеть снегирей. Слава Богу! Работать будем, жить будем. Он воткнул в снег лом и лопату, снял телогрейку и повесил ее на пику соседней ограды. Снегири с легким шелестом крыльев вспорхнули и улетели. Один из них, качнув ветку, стряхнул Бородулину за шиворот снегу. Старик засмеялся, поежившись. Все было нормально. Он взял лопату и быстро, чтобы не остывать, стал расчищать снег. Он не любил, когда вокруг рабочего места много снега: двигаться вокруг могилы нужно свободно. На расчистку потратил полчаса. Ему стало жарко, но дышал он хорошо, ровно. Взялся за лом и посмотрел на часы. Второй час. До темна еще долго. Только найти талую землю! Он встал в «ногах», спиной к памятнику. Слева за оградой рос большой кустарник. Его мелкие густые корни должны были держать мороз, и в этом месте он рассчитывал найти талую землю не глубоко, не больше метра. Он встал поудобней, потоптался немного, выбрал правильное положение и ударил. Слегка согнул в коленях ноги, а потом сильным толчком выбросил лом высоко вверх и, вслед за весом тяжелого лома, всей силой могучих рук вогнал его вниз, в землю. Раздался тихий звон, и еще раз, и еще. Бородулин мерно долбил, выбивал в земле квадратное окно, аккуратно заводил углы. После каждых десяти ударов он втыкал лом в снег, брал лопату и выгребал из лунки крошку мороженой земли, отбрасывая ее подальше, чтобы потом не спотыкаться об нее. Земля была звонкая, как гранит, и лом звенел тихим звоном, ненадолго умолкая после каждых десяти ударов, звенел, звенел снова и снова. Степан Федорович чувствовал себя хорошо, он совсем не устал, но через каждые полчаса останавливался и передыхал, накинув на плечи телогрейку. Еще запалишься на таком морозе! Зря он выпил полстакана водки. Эти полстакана еще дадут себя знать. Зато за два часа непрерывной работы курил только один раз и по-прежнему дышал легко и ровно.
Послышались шаги, вспорхнула стайка воробьев, и, весь обсыпанный снегом, из зарослей появился цыган, бригадир.
- Бог на помочь!
- Спаси, Господи! — ответил Бородулин.
- Степ, ну как ты?
Бородулин молча продолжал долбить. Цыган заглянул в яму. Ее глубина была не меньше трех штыков — без малого метр.
- Есть хоть там талая?
Бородулин отрицательно качнул головой. Он остановился и накинул телогрейку. Стоял, опираясь на лом всей тяжестью, чтобы отдыхала спина. В спине — вся усталость.
- Даже и не слыхать. Звенит, как бетон. Я думал, под кустами будет теплее.
Цыган оглядел место. Зацокал языком и выругался.
- Федорыч, здесь бригаду надо. Куда ты один полез? Ты погляди, какой памятник! Да тут еще два штыка, не меньше, проморозки. И как ты будешь корни рубить?
- Сделаю. Не такие могилы делал.
- Давай я ребят молодых пригоню сюда. Уже стемнеет скоро.
- Не надо никого.
Цыган стал расстегивать телогрейку.
- Ладно, бери меня в долю.
- Цыган...
- Мы вдвоем с тобой ее сделаем в лучшем виде. Дойдем сейчас до талой, а завтра ребята пускай докапывают, — говорил цыган. — Ты пока, Федорыч, покури, давай мне ломик. Эх, ломик у тебя прямо золотой, мастерский ломик.
- Цыган, не нужно мне здесь никого. Бригадир молча смотрел на Бородулина.
- Пойми, меня на пенсию отправят. Муха уже мне говорил. Цыган плюнул и пошел. Осыпая снег с ветвей, он пробирался между оградами. Потом вдруг остановился и стал возвращаться.
- Слышь, Степа! Ты что, сдурел, а? Давай людей позову. Или засыпай яму снегом, с утра доделаем.
- Нельзя засыпать. Если я сейчас ей целку не сломаю, за ночь прохватит, еще на полметра. Где-то она здесь недалеко должна быть. Ты не бойся, иди домой. Я сказал — сделаю. У меня так.
- Цыган ушел. Бородулин продолжал работать. Теперь долбить было тяжелей, потому что он сверху опускал лом на большую глубину, его острое «жало» все время было у него на уровне груди, и нужно было внимательно следить, чтобы он не «сыграл». Бородулин стал чаще отдыхать. Дыхание у него сбивалось. Почему-то заломило грудь, и он чувствовал в груди какое-то непонятное жжение. Простыл. Слишком часто отдыхать было тоже нельзя. Не дай Бог замерзнуть на таком морозе. Замерз — уже не работник. Рубаха на спине смерзлась и стояла коробом. Он остановился и посмотрел в яму. Не подымался оттуда пар. Не было тепла. «Моя будешь, — подумал он, — куда денешься!» Тут надо было разозлиться. Он услышал карканье ворон над головой. Стая возвращалась на ночевку. Каркай, каркай, я этого не боюсь. Не верю я в это. Милое дело, нажрались и спать. А вот у нас-то не так. Нет, неправда, зимой вороне тоже тяжело. Разве зимой прокормишься по помойкам?
- О-о! Рыжий!
По дорожке бежал Рыжий, огромный кудлатый пес с одним глазом, второй был затянут голубоватым бельмом. Хвост он воинственно задрал и хриплым лаем всполошил ворон, которые, хлопая крыльями, усаживались на деревья поодаль. Раздалось предостерегающее карканье вожака. Опасность. Пес остановился.
- Рыжий, куда ты лезешь? Куда тебе ворон ловить? — засмеялся Бородулин. — Старые мы с тобой, шустрости той нету. Рыжий, Рыжий! Ну иди сюда, иди!
Рыжий подбежал, усердно виляя хвостом.
- Эх, жаль, у меня ничего нету дать-то тебе. Ты в раздевалку потом приходи, у меня там колбаса. Рыжий... Рыжий... — Забыв про мороз, старик гладил пса, зарываясь огромной рукой в густую, сбитую в колтуны шерсть. — Ну давай, давай посиди со мной, я буду долбить. Долбить мне, брат, надо. Надо!
- Пока возился с псом, Бородулин совсем остыл, трудно было разогреваться. После каждого удара произносил звук, который, казалось, помогал ему: «Эк, эк, эк!» Но дыхание у него совсем сбилось. Он задыхался, захлебывался. «Достану ж я тебя, сука! Достану», — думал он. Сильно жгло грудь, и заломило теперь в спине. «Что ж так ломит... твою мать! Все равно я тебя достану!»
Небо стало темно-синим, а на западе пылало алым пламенем. В сумерках Бородулин с трудом уже попадал в одну точку. Как бы лом не сыграл, только б не сыграл! Вдруг он остановился, у него вырвалось что-то вроде стона. Еле видный парок подымался из ямы. Талая! Собирая последние силы, он нанес, уже не глядя — потому что из-за пара совсем ничего не видел, — еще несколько ударов. Лом стал вязнуть. Матерно ругаясь, Бородулин сорвал шапку и бросил ее в снег. Он отпустил лом, и, прозвенев по ограде, лом ушел глубоко в талую землю. Бородулин взял лопату и прыгнул в яму. Лопата легко вошла в сырую глину. Сразу пар повалил клубами на морозе. Бородулин стоял в клубах пара, схватившись за грудь. Что ж так то миг грудь и спину?
Медленно, с трудом вылез из ямы. Поднял лом, отряхнул с него снег и прислонил к ограде. Засыпал яму снегом до самого верха. Не должно талую землю прихватить морозом до утра. Он с трудом натянул ледяную телогрейку, взвалил на плечо лом и лопату. Вороны изредка каркали, хлопали крыльями у него над головой. С трудом нашел свою шапку, она вся была в снегу; выколотил ее о колено и нахлобучил на голову.
- Далеко было идти до раздевалки. Бородулин шел медленно, лом с лопатой казались ему страшно тяжелыми, его пошатывало. «Без вина пьян, — подумал он с усмешкой, — а надо сейчас выпить. Сначала надо выпить. От простуды, чтоб грудь прошла». Он остыл, пока шел, и его била мелкая дрожь.
В раздевалке была Клава. Жена смирно ждала его, не смея прийти к нему на участок.
- Клавка, ты чего? Иди домой. Я буду здесь ночевать.
- Степ, ну что? Пробил яму?
- Какой там! Только до талой дошел. Ладно, завтра до двух еще времени много. Ванек, сбегай-ка, брат, за водкой.
- Степ, — сказала Клавдия Сергеевна, — у меня есть.
- Наливай. Полный, полный стакан наливай. Мне нужно.
- Жена нарезала на газете колбасы, сала, сыру и хлеба. Бородулин быстро и жадно выпил стакан. Но есть не хотелось. Он подождал, пока жжение в груди стало отходить. Пригласил выпить Ванька. Сидел и молча глядел, переводя взгляд от жены к стакану и взглянув на собаку, которая крутилась у ног.
- Ну что, Рыжий? Пришел? Ешь, не бойся. — Бородулин бросил псу кусок колбасы. — Я знаю, эти дураки тебя выгоняют на ночь. Не бойся, как я здесь, то не прогонят.
Он захмелел, захмелел так, как только мог захмелеть от литра водки. Но ему было хорошо.
- Пантелеймоныч, а Пантелеймоныч! Помнишь, как ты с фронта вернулся, а я как раз подсобным устроился сюда, еще Петр Николаевич, царствие небесное, брал меня сюда? Помнишь?
- Не помню я, — сказал Ванек. Потом он вдруг посмотрел на Бородулина как-то осмысленно. — Я не с фронта вернулся. Я еще год в Германии служил!
- Вспомнил! — обрадовался Бородулин. — Как раз это было в сорок шестом году. Тебя оформили землекопом, и я на тебя копал тогда. У тебя еще нога болела. Дядя Ваня, а дядя Ваня! А ведь твоя Люська на меня заглядывалась, было дело. Она ж моя ровесница. А теперь она, значит, померла. Ну ладно, ла-а-адно! Клавка, а ты чего домой не идешь? Иди, иди домой! Я остаюсь.
Ванек сказал:
- Не помню я! — Глаза его были тусклы и пусты.
- Степ, да брось ты, ребята завтра докопают, пошли домой.
- Я сказал, останусь здесь. Мне завтра чуть свет.
Он набросал на пол старых телогреек и шапок, лег и мгновенно уснул. Не слышал он, как уходила, всплакнув, Клавдия Сергеевна, как укладывался рядом с ним Ванек. Он спал, и в эту ночь ему ничего не приснилось.
Бородулин проснулся от говора сразу нескольких голосов. Открыл глаза и увидел, что лежит на полу в раздевалке. За столом уже сидели люди, стояла водка и горячий чайник. Было половина восьмого, и Степан Федорович подивился сам на себя. Никогда он так поздно не просыпался.
- Дядя Степа, доброго утречка! Ты что, вчера напился, что ли?
Не отвечая, Бородулин встал, молча собрал телогрейки и бросил их к батарее. Мрачно присел за стол и налил себе черного чаю. Сахара не было. Он снова чувствовал ломоту и жжение в груди, и болела спина. «Может, выпить? Сразу пройдет. Нельзя пить. Надо немного выпить. Надо. Я так не подымусь».
- Как там погода? — спросил он.
- Вообще сдуреешь. Сейчас под сорок точно есть. Может, днем будет теплее.
- Небо ясное? — спросил Бородулин.
- Небо как в Сочи, ни облачка нет.
- Значит, не будет теплее.
«Надо выпить. Надо. Эх, не упомню такой зимы. Немного выпить». Он протянул руку через стол и налил себе полстакана. Все умолкли и поглядели на него. Он никогда не пил с утра. Все это видели впервые. Выпил и закурил. Постепенно боль в груди отпустила, хотя спину ломило по-прежнему. Бородулин сидел и о чем-то вспоминал. Чего-то он никак не мог вспомнить. А, вспомнил! Собака...
- Где Рыжий?
- На дворе. Чего ты его не выгнал на ночь? Псиной же воняет.
- Он тоже мерзнет. Он собака, с него спросу нет. А ты человек, а рассуждаешь как собака. Ему никто не ответил. Бородулин взял со стола сверток с колбасой и аккуратно порезал ее на мелкие куски. Колбасы было грамм триста. Нарезанные куски он собрал и, снова завернув в бумагу, сунул в карман, надел отсыревшую телогрейку, шапку, взял лом и лопату и вышел во двор. Мороз был сильный. Конечно, сорока не было, но тридцать, а то и тридцать пять было наверняка.
- Рыжий, Рыжий, Рыжий!
Пес примчался к нему большими прыжками.
- Пойдем, Рыжий, сегодня напару будем копать.
Бородулин бросил в снег себе под ноги кусок колбасы и посмотрел, как пес его проглотил. После этого он взвалил на плечо лом с лопатой и пошел на место. Шел и прислушивался к себе. Вроде ничего. И спина прошла. Но он знал, что это водка, а на водке долго не протянешь. Водка на двадцать минут. «Ничего, а после я разомнусь, разогреюсь, и будет полегче. Должно быть полегче». Пес бежал рядом с ним.
В кладбищенском лесу еще было темно, но небо светлело. Вороны поднимались на утреннюю кормежку, и над головой землекопа, и над кладбищем, и над всем миром гремел их яростный голодный грай. Рыжий лаял на ворон, демонстрируя свою готовность защищать человека с колбасой от любого врага. «Ничего, ничего, Рыжий! Я сам за себя. Я их не боюсь. «Отче наш, иже еси... — стал он вспоминать, как читала по вечерам Клавдия Сергеевна — ...на небесех». Как же дальше-то?» Он поглядел в небо. Вороны сбились в тучу и черной тучей уплывали куда-то за верхушки деревьев, за крыши домов. Это они на свалку полетели, там для них пожива есть. Небо синее, ослепительно сияющее, морозное, беспощадное. Теплее не будет, это точно. Грудь пока не болела. «Да святится имя Твое...» Не помню дальше. Самое главное, там что-то про хлеб. «...Хлеб наш насущный...» Ну хватит, хватит! Чего ты слабину даешь? Работать надо, и все. Тогда и Бог поможет».
Придя на место, он прислонил лом и лопату к ограде и достал колбасу из кармана. Рыжий проглотил колбасу и сел на снегу, гордо выставив грудь и посматривая по сторонам.
Бородулин выбросил снег из могилы и стал копать. Он копал в глубину и подкапывал под проморозку. На это времени было не жалко. Аккуратно нужно было подкопать, как можно дальше. Колоться будет лучше. Наконец он вылез наверх и взялся за лом. Лом заиндевел, и он крепко растер его теплыми рукавицами, пока не оттаял. Стал долбить осторожно, медленно, с большими интервалами между ударами, зато отдыхал пореже, совсем понемногу. Только бы не остынуть, должно быть все время тепло. Каждый раз, прислонив лом к ограде, отдыхая, он кидал собаке кусок колбасы и трепал его густую шерсть: «Рыжий! Ры-ы-ыжий!» Грудь и спина не болели. Все шло нормально.
После десятка ударов отвалился первый огромный ломоть мороженой земли. Бородулин неторопливо спустился в яму, вытащил его. Он положил его с краю, там, где наметился край могилы. Продолжая долбить, он продвигался к «ногам». Когда завел углы в «ногах», получилось ровно, как по линейке. Теперь пошел к «голове». Ближе к «голове» больше попадалось корней, но это были корни мелкие и лом легко перерубал промороженную древесину. Куски земли аккуратно выкладывал вдоль кромки, чтобы легче было потом закапывать могилу. Ближе к «голове» — больше корней. Наконец лом со скрипом застрял в дереве. Начинались большие корни. Он перешел на другую сторону и так же прошел от «ног» к «голове», сколько было возможно. Попробовал ломом в нескольких местах и примерно определил, как располагались корни. Они шли двумя толстыми стволами под землей, будто две огромные раскинутые руки. Каждая такая «рука» была толщиной с приличное дерево. Начиналась самая тяжелая работа. Нужно было отрубить эти корни, отрубить их не поодиночке, а у самого ствола тополя, у основания. Все время Бородулин долбил одним и тем же концом лома. Теперь он остановился, передохнул, бросил Рыжему очередной кусок колбасы, поговорил с собакой, а потом осмотрел конец лома. Он уже был слегка «посажен», затупился. Бородулин перевернул лом этим концом вверх. Теперь внизу был конец хорошо оттянутый и острый. Несколько раз глубоко вдохнул-выдохнул воздух, стал рубить корень. Он вгонял в дерево лом и потом, налегая на него, выламывал большую щепку, которая отлетала и падала в яму. Он не боялся, что конец отломится, потому что сам его закаливал. Глянул на часы — половина двенадцатого. Надо быстрей. Спешить не надо, а побыстрей надо. Время поджимает. Еще ведь копать. Перейдя попеременно к одному и другому краю могилы, отрубил концы, где они были тоньше и уходили в разные стороны. Он их освободил, они теперь висели в воздухе. Спрыгнул в могилу с лопатой и стал подкапывать под корни. Это было нужно, чтобы большой корень у основания не зажимал «жало» лома после каждого удара. Когда подкопал, взялся за оба корня и повис на них, изо всех сил пригибая вниз. Послышался слабый треск. Ага! Обломится, куда он денется... Он рубил дерево, и щепки летели в могилу и в разные стороны после каждого мощного удара. Но он уже дышал неровно. Зря выпил водки. А как было не выпить? Снова заломило в груди. Остановился и глянул в могилу. Могилка получилась показательная, хоть сам ложись. Но сильно ломило и жгло в груди. С каждым ударом он стал помогать себе коротким выдохом: «Эк, эк, эк!» Остановившись передохнуть, обнаружил, что колбасы больше не осталось. Рыжий повилял хвостом, побегал вокруг, шерсть его заиндевела, и от нее подымался пар.
— Ну что, Рыжий! Беги, брат, до раздевалки. Здесь ничего больше не обломится. — Но когда пес побежал по дорожке к теплу, Бородулин вдруг сказал: — Ушел, сука, ушел... Колбасы не стало, и ушел.
Он уже не ругался, ничего не говорил сам себе и ни о чем не думал. Он бил, бил, бил, рубил проклятый корень. Ничего больше не было, кроме корня и лома...
Вдруг почувствовал страшную боль в спине и остановился. Нельзя было шевельнуться. И некоторое время он стоял не шевелясь. Потом осторожно перенес тяжесть со спины на лом, повис на ломе. Несколько минут спина не отходила и по-прежнему жгло в груди. Когда спина отошла, хотя в груди ломота и жжение не проходили, Бородулин снова стал бить редкими ударами. Потом встал на корни, они качались и сильно трещали. «Еще немного...» Дышать он совсем уже не мог. И ноги его не держали. Он ударил еще несколько раз и, осторожно взявшись за ограду, уперся одной ногой в корень. Треснуло — и огромный кусок дерева со стуком упал в могилу. Могила была «пробита». Но Бородулин ничего не видел. Какой-то красный туман стоял в глазах. Не было воздуха. И боль в груди была все сильней. Он выпустил лом, и лом упал в могилу, глубоко воткнувшись в мягкий грунт.
Бородулин сделал шаг от кромки могилы, потому что у него кружилась голова. Он прислонился к ограде, чтобы не упасть. Глотал, жадно хватал воздух раскрытым ртом. Во рту пересохло, он взял снега и стал есть его.
Но могила по-настоящему была еще не готова. В «голове» нужно было завести аккуратно углы. Медленно вытянул Бородулин лом из могилы. И снова стал бить, чтобы углы были острые и яма была красивая. Когда он заканчивал второй угол, лом у него «сыграл» — сорвался. Получив сильный удар в грудь, Бородулин остановился. Лом снова выскользнул у него из рук. Болело все сильнее. «Не могу больше...» Ноги не держали его. Он стал сползать по ограде вниз. Сел в снег, опираясь спиной об ограду. Шапка лезла на глаза, он стряхнул ее, мотнув головой, она свалилась в снег. Бородулин не мог сидеть, медленно заваливался на бок. Он лежал, и лежать ему было неудобно, но поправиться не было сил. В груди горело. На помощь он не звал, потому что знал, что его никто не услышит.
Так он пролежал больше часа. По времени скоро должны были подойти люди. Он обрадовался, когда услышал голоса. Это были свои, могильщики, а не клиенты, и обрадовался этому, он не хотел, чтобы клиенты увидели его таким.
Он слышал знакомые голоса ребят, но не понимал, что они говорили. Его стали подымать.
- Тяжелый, прямо каменный, — сказал кто-то.
- Между оградами узко, так не протащишь его. Подходите, ребята, подымайте его над головами. Осторожно — пики. Руки береги.
Его медленно несли сразу пять пар сильных рук. Он слышал того, что шел впереди:
- Осторожно, ребята, здесь цоколь под снегом, не споткнись, тут вот камень, не спеши... Так, поворачиваем, тише, сейчас будет узкость. Его вынесли на дорожку и подвезли катафальные сани. Бородулин вдруг открыл глаза и ясно и громко проговорил:
- Нет, вы на катафалку меня не ложите. Я жить буду. Много голосов одновременно заговорили, перебивая друг друга:
- Ничего, ничего, головой вперед, так можно. Степан Федорович, головой вперед можно, головой вперед не считается...
Потом, уже в тепле, Бородулин услышал молодой женский голос:
- Давайте камфару. Рубашку снимите с него. Господи, да она вся заиндевела! Сколько вам лет?
Бородулин не ответил. Кто-то сказал:
- Много ему, как бы не семьдесят уже.
Ему приставляли какие-то присоски к голой груди, присоски были холодные, а это было неприятно. Жужжал прибор. Женский голос сказал:
Классический инфаркт. Вот изменения в задней стенке. Инфаркт обширный. Давайте его на носилки.
Когда Бородулина несли, он вдруг поднял руку. Остановились. Он увидел лицо цыгана, его горячие блестящие глаза.
- Цыган...
- Чего ты, Степа?
- Спроси у докторши, я что, жить буду или как?
- Жить вы будете, а кем вы работаете?
- Землю копаю.
- Теперь вам этого нельзя.
- Ладно, — тихо сказал Бородулин. — Цыган, как я могилу пробил?
- Могилка люкс, Степа, ты ж мастер.
- Ребята докопают?
- Все нормально, уже докапывают.
- Слышь, цыган, там клиенты мне должны лимон. Ты ребятам раздай.
- Степан, это деньги твои.
Бородулин вдруг слабо и как-то по-детски упрямо улыбнулся:
- Нет, ты ребятам раздай. Ребята молодые. Пускай пропьют. Мне не надо денег. — И он повторил: — Не надо денег...
Его снова понесли, и уже у самого «рафика» «скорой» Бородулин протянул руку, и цыган ухватил его огромную руку своей маленькой, темной, жилистой рукой.
- Ну что, брат, как ты?
- Цыган, скажи, все было правильно, а?
- Что правильно? — Цыган его не понял.
- Ну вообще, все. Правильно было все?
Бригадир подумал и, наклонившись к лицу Бородулина, тихо проговорил:
- Все было правильно, Степа. Все было правильно.
\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\