Мокрый снег валил густыми хлопьями. Гена Хлебушкин чистил дорожку перед домом. Убирать трудно. Да и ни к чему – всё равно навалит. А надо. Мать велела. Она у них в доме всему голова, потому и хозяйство крепкое. Без неё Гена с отцом давно бы всё промотали. Отец уже старик - под семьдесят. Пьёт мало. Один, два стакана и – спать. Гене же надо много. Особенно, когда вожжа под хвост попадёт. Тогда держись! Хотя он теперь тоже немолодой – под сорок. Вообще-то, они не местные. Приехали в посёлок лет десять назад. Ушли от колхоза. Не строились - готовый дом купили. В посёлке жить вольготнее. Родители – пенсионеры, а Гена нигде не работет, только по хозяйству. Мать не хочет – он ей дома нужен. Дома работы – только поворачивайся. И не женится из-за матери. Пробавляется разведёнками да вдовами. Пот с Гены катит градом. Капли, немного задержавшись, падают с носа и подбородка. Хотя, вообще, он мужик сухой и выносливый. Надо выжрать... Снег пошёл пореже. Да и убрать осталось немного, дорожку к сараю и всё. Хлебушкин воткнул лопату в сугроб и пошёл через дорогу к Петровичу. Нет, сам Петрович совсем не пьёт. Не местный он, художник из Москвы. У него тёща здесь живёт, гонит самогон и приторговывает потихоньку. Вот Петрович и держит у себя бутылку-другую, выручает в трудную минуту и денег не берёт. Чудной он... Гена постучал в окно: „Петрович, а Петрович“.
Через минуту дверь отворилась. На пороге стоял Петрович, высокий пятидесятилетний человек с седеющей бородой и немного восточным лицом.
-Слышь, Петрович, выручай, поправиться надо,- Хлебушкин дрожащей рукой пожал протянутую Петровичем руку.
Они вошли в дом, прошли в мастерскую. Это была большая комната с двумя огромными окнами, выходящими в небольшой сад, где росли четыре-пять яблонь и несколько кустов смородины. Сейчас всё занесло снегом. А красиво! В мастерской на полу вдоль стен стояли картины, повёрнутые лицом внутрь. На мольберте – незаконченная работа. Петрович сходил на кухню и принёс стакан с самогоном. Гена залпом выпил, утёр губы и огляделся.
-Ну, спасибо, Петрович, выручил,- Хлебушкин сел на стул, расслабился.
„Вверх пошло“,- подумал он. Кровь веселее побежала по сосудам, исчезли слабость и скованность в движениях.
-А ты всё малюешь,- ему захотелось покуражиться. Выпить он больше не просил – знал, что Петрович больше стакана не нальёт.- А вон та мне нравится.
Гена ткнул корявым пальцем в угол, где стояла метровая доска с изображённым на ней Христом.
-Не знаю, кто делал, но сделано чисто,- он свернул самокрутку и закурил.
Комната наполнилась едким дымом самосада. Нет, Хлебушкины в своём огороде самосад не садили - покупали на рынке у хохлушек. Там у них потеплее, солнца побольше.
-Я и делал. Давно уж,- спокойно проговорил Петрович.
-Да знаю. Подставили тебя,- Гена встал и, оставив после себя лужицу от растаившего снега, вышел.
„Совсем спился народ“,- подумал Петрович. –„ Но и не опохмелить нельзя. Ведь лица на нем не было, когда пришёл. Теперь может загудеть, если вожжа под хвост попала“.
Петрович сел к мольберту и погрузился в свой мир. Он, вообще, жил в нереальном мире, не замечая, что вокруг него происходит. Зато переживал заново разные исторические события. Сейчас он думал над тем, как мог новгородский староста Гостамысл в 9-ом веке сказать : „Велика и обильна Русь, да порядка на ней нет“. Ну, порядка – ладно, с этим всё ясно. Но слово „Русь“? Тогда славяне не имели одного названия и делились на разные племена: вятичи, кривичи, древляне, поляне... Это варяги, Рюрик с братьями, которых призвал Гостамысл, были россами или руссами. С этого времени всех восточных славян стали называть русскими. Не иначе, эти слова Гостамысла - более поздняя придумка. К тому же, не существует письменных источников, относящихся к 9-му веку. Самый ранний документ – это летопись Нестора 11-го века. Всё равно, красивые слова: „Русь“, „русский“...
Петрович закончил работу и стал вытирать кисти. На холсте изображена жанровая сценка из старой русской жизни. Не Федотов, конечно, но как смог... К тому же, Федотов писал, в основном, сценки из петербургской жизни, а он, Ланкин, пишет крестьян, причём не только вымышленных. Есть портреты реальных людей, того же Гены.
А Хлебушкин решительным шагом двинулся к своему дому, но в дом не вошёл, а прямиком направился к сараю. Дорожка к сараю ещё не расчищена... Ладно, хрен с ней. Гена вошёл в сарай, схватил поросёнка за морду, чтобы не визжал, и сунул его в мешок. Они с матерью с неделю назад купили двух поросят на откорм. Да, чего там.... Горит... Ссутулившись и бросив косой взгляд на окна своего дома, он быстро вышел за ворота. Дальше - дорога знакомая. В посёлке многие гонят самогон...
Гена возвращался домой, не разбирая дороги, утопая по колено в снегу. Он хотел спать и ни о чём не думал...
Утром Петрович выглянул в окно и увидел, что дверь дома Хлебушкиных подпёрта снаружи доской. Значит, Гена загудел. Мать так закрыла дверь, чтобы он не мог выйти и вынести что-нибудь из дома. За ночь снега навалило ещё. Дорожки вокруг дома замело. Петрович думал, что вот Хлебушкин - способный и умный человек, любую машину может разобрать и собрать до последнего винтика, причём нигде не учился. За плечами только четыре класса средней школы. Когда трезв, с ним и поговорить интересно. Он не знает, конечно, всякие книжные премудрости, но имеет свой практичный взгляд на вещи. Да... Петрович попил чаю и пошёл в мастерскую. Размышления не мешали его живописи. Лубок сам ложился на холст. Мысли его сейчас были заняты ни больше, ни меньше, как типологией русского народа. Весь русский народ он делил на три типа: великороссы, малороссы и восточно-русский тип, к которому Петрович относил и себя. Само словосочетание „восточно-русский“ он придумал не сам, а заимствовал у Ивана Алексеевича Бунина. Ну что ж, у такого учителя не грех и поучиться... Тем временем, лубок закончен. На холсте – русская пляска и все - в ярких рубахах и сарафанах...
А Гена постепенно просыпался. Сознание медленно возвращалось к нему. Голова гудела. Что было вчера, он не помнил. Надо начинать всё сначала. Гена встал, наскоро умылся. Подбородок зарос густой щетиной, но бриться не стал – потом. Мать вернулась из магазина, приготовила завтрак – картошка, яйца, чай. Есть не хотелось. Гена накинул куртку и без шапки в домашних шлёпанцах направился через дорогу к Петровичу. Мать не проронила ни слова, а только вся сжалась и отвернулась.
-Петрович, а Петрович,- Хлебушкин „дробью“ стучал в окно.
Дверь открылась. На пороге стоял Петрович.
-Выручай, Петрович,- глаза Гены слезились, посиневшие губы слегка дрожали.
-Ну вот, снова, да ладом,- Петрович видел, что не налить нельзя. Плохо человеку.- Проходи.
В дом Хлебушкин войти отказался, остался стоять в прихожей. Выпив поднесённый ему стакан, утёрся и собрался уходить.
-Смотри опять не загуди.
-Не...
Дома Гена попил чаю и вышел убирать снег. Сначала работа шла туго, но потом дело пошло веселей. За ночь снег подсох, кидать его стало легче. Мысли приходили в порядок и приобретали стройный вид. Он думал так... о жизни. Вот, Петрович – нормальный человек, а отца его Хлебушкин не знал. И что наговаривает этот? Из Москвы приезжает, как его... Грабман, что ли. И фамилия какая-то чудная. Говорит, что у Петровича золото в огороде зарыто, осталось от отца-энкавэдэшника, потому его надо убить. Напористо, с нахрапом так говорит. Но Гена не верит, он не дурак. Видно сейчас, какие особняки строят себе богачи. А у Петровича – полдома в посёлке да комната в общей квартире в Москве. Был там Хлебушкин, видел. Ещё этот Грабман треплет, что жена Петровича Наташка должна быть его, Гены, женой.
-Оттого ты и не женат, что твоя жена у Ланкина - так и сказал этот Грабман.
Хлебушкин как-то по пьянке и говорит:“Петрович, а твоя жена должна быть моей“.
Чёрт его знает! Что на него нашло? Наваждение какое-то. Грабман попутал. А Петрович так спокойно отвечает: “Почему Наташа? Баб свободных много, выбирай любую. Мужик ты вполне нормальный, даже работящий“.
Хорошо стало Гене от этих слов, спокойно. А Грабман говорит другое, не унимается, напирает. Зачастил в посёлок, всё вынюхивает, кто на халяву согласится замочить. За деньги – другое дело. Тут и думать нечего. А так - нет, пусть сами делают. Отравить – можно. Это запросто. Раз как-то Хлебушкин подсыпал в тушёнку то, что Грабман привёз. У них тушёнки много, мать закрутила. Предложил Петровичу – тот не взял. Из скромности, что ли. Ну, нет. Он ничего не подозревает. Прост как репа. Чудик, словом. Всё с картинами да с книгами возится. Так размышляя, Гена закончил работу. Все дорожки были аккуратно вычищены. Теперь свободно можно пройти во двор, к дому, к сараю. Хлебушкин прислонил лопату к стене сарая и пошёл в дом, обедать.
Вот и пришло лето. На дворе май. Гену опять потянуло на баб. Живёт тут одна, неподалёку. Людмилой зовут. Постарше будет, но ещё ничего, пойдёт. Только пьёт много, Гена – стакан, она – два. Но сегодня Хлебушкин – „кум королю“, у него в карманах две бутылки и не самогонки, а „русской“. Он вышел со двора, не затворив калитку.
Людмила была скучна и занималась „делом“ - рассыпала вокруг дома зерно и вела дорожку к сараю, дверь которого уже открыла. Соседские куры клюют по зёрнышку и идут прямо в сарай. Вот тебе и закуска! Увидев раздутые карманы Гены, женщина повеселела и увела его в дом...
Лето летит быстро. Вот и сенокос подоспел. Хороша русская земля! Поля, леса, поляны, рощи, холмы, овраги – всё красиво. Гена косит у оврага, за холмом. Они всегда здесь косят. Цветочный дух шибает в нос, вызывает томление в груди. Хлебушкин отбросил косу и повалился навзничь на скошенную траву. Хорошо! Он смотрит в чистое небо и ни о чём не думает. Чего-то хочется. Но чего?
Вечером Хлебушкин пошёл к Петровичу. Нет, не выпить. Просто так, поговорить. Тянет его к Петровичу. Поговорив, они вышли из дома. У порога сидел соседский кот. Внезапно Гена схватил кота за задние лапы и с силой несколько раз ударил его головой о стену. Бездыханное тело животного он перебросил через забор, в кусты. Петрович встал как вкопанный.
-Зачем ты это...- только и мог выговорить он.
-Скажи спасибо, что не тебя,- Гена смачно сплюнул и, не оглядываясь, пошёл через дорогу к себе домой.