Небо рвалось пополам, когда она чуть слышным внятным шёпотом жаловалась мёртвому Ромео на то, что он оставил её одну. Одну. Совсем одну. «Ах, злодей, всё выпил сам,а мне и не оставил»… Казалось, что ей действительно всю жизнь и была нужна эта капелька яда – чтобы ничто больше не могло отвлекать её от своего любимого… Ни люди, ни зло, ни козни, ни балы в огромном зале.
Владимира каждый раз, когда открывался занавес, поражали её глаза – грустные, с самого начала спектакля. Точно она уже тогда, когда была счастлива, отдаваясь первому – единственному – мужчине, уже что-то предчувствовала. Всё действо он видел только одни эти глаза. Они точно преследовали его. Джульетта всегда была на сцене – даже в тех сценах, где в пьесе её нет. Она незримо следила за героями – становясь тенью в той чёрной яме, на фоне которой разворачивались фатальные события.
Владимир не знал, да ему и не нужно было, что над этой находкой бились без малого восемь месяцев, что Лиза не спала полгода, потому что режиссёру нужен был замутненный взгляд, дымно глядящий на всё происходящее. Он не знал, сколько времени переделывалась пьеса – чтобы в ней не осталось ненужных разговоров с ненужными людьми, чтобы было одно чувство – и когда его не было, и когда оно было. Не знал, сколько работал с ней балетмейстер, чтобы добиться ощущения не танца, а какого-то постоянного подвешенно-трансового состояния, точно Джульетта была привидение, скользящее по всем закоулкам жизни.
Зато когда она появлялась на сцене – все остальные пропадали. Даже Ромео – тот, для кого всё это было. Никого не было, все растворялись в её движениях, все слышали её неслышный шёпот, все видели только отражающуюся в уголках её глаз любовь.
Лиза же помнила только тот момент, когда перед открытием занавеса её тщательно накрывали огромным полотнищем. Потом всё было как во сне. Это была её первая роль, которую она чувствовала, чувствовала по-настоящему. Она не помнила ни о чём, не замечала ничего, даже неидеально вытянутый носок босой ноги, из-за которого она порой переживала на классах, не трогал её своим отступлением от гармонии. Идеальное было – в другом. Всё, что она ни делала, - было правильно. Она сама знала это – после каждого спектакля, когда приходила в свою гримёрку и рассматривала своё измождённое лицо в зеркале. В нём была – правда, какая-то просветлённость, точно отражавшая божественную истину, что счастье – только в любви, любви от Бога… Во время действия она чувствовала и понимала что-то, что вне этого процесса не могло открыться и ей самой.
Любовь, чистая, слепая, счастливая, когда Ромео был рядом, и чистая, но смешанная с грустью ожидания, - когда его не было. Её глаза были одно с ним, в этом было всё дело. Она всегда видела его – внутренним взглядом, внутренним чувством, поэтому, когда Ромео не было на сцене и она смотрела в черноту зрительного зала, в ней была видна только огромная глыба плещущегося в блеске глаз чувства. Больше ничего…
Когда её, мёртвую, уносили и закрывали тем же полотнищем, она ничего не могла понять, а просто лежала и смотрела широко закрытыми глазами на всестороннюю темноту.
Она пыталась написать что-то, что она чувствует во время спектакля. Чтобы помочь себе осознать всё это. Но так ничего и не смогла. Она не понимала слов, которые она писала, всё было не то, просто не то. Видимо, то, что с ней происходило, было невыразимо словами, потому что шло из самого сердца, из того, что не поддаётся ни осознанию сознанием, ни объяснению.
Владимиру казалось после каждого спектакля, что он захлебнётся в той чистоте, которая переполняла его. Он дарил ей цветы – всегда пять одинаково огромных белых роз – и однажды осмелился, наклонясь к ней, спросить, может ли он подождать её у театра, чтобы выразить всё своё восхищение. Ему показалось, что он умер, когда она слабым голосом и несмотрящими глазами шепнула: да.
Он ждал полчаса. В тот вечер Лиза чувствовала что-то, что не давало ей делать всё как обычно. Какое-то напряжение, какое-то незнакомое и оттого неудовлетворённое желание – точно её действительно поглотила эта роль, точно она была и не она вовсе, хотя Лиза прекрасно знала, что любить – так – она – не сможет. Но ей приходилось любить так почти каждый день, по многу часов, безликого мужчину, и ей начинало казаться, что она может совсем запутаться. Во всём. Без исключения.
Ей страшно хотелось освободиться от этого дымчатого чувства – и она не могла. Точно оно соединилось с ней… Навсегда… Хотя она – сама – этого не хотела. Больше всего на свете ей хотелось заснуть – и проснуться без этой тяжести в голове, без этих непонятных и необъяснимых противоречий. На какую-то секунду ей даже показалось, что ей хочется напрочь убить в себе всю эту неподдельную, воспитанную с таким трудом чистоту… Просто убить… Потому что такого – не бывает. А если не бывает – зачем это разыгрывать, зачем – вся клоунада? Сидя перед зеркалом, она вся сжалась в комок и, зажмурив глаза, не шевелилась минут десять, пыталась представить, что вот, сейчас, сейчас-сейчас, она прыгнет в кажущуюся такой ледяной воду, а когда вынырнет, вдоволь понежась с ласковыми волнами, ничего не будет, всё исчезнет. Всё-всё – исчезнет…
«Лиза! Здравствуйте! Простите, я ждал Вас, а потом внезапно подумал, что может вы уже ушли. Меня пропустили, посоветовали зайти к вам в гримёрную. Значит, вы ещё здесь? Тогда я буду ждать …у выхода… Да?»
«Вы на машине? Да? Тогда поедем к вам, мне не очень хочется сейчас домой. Через несколько секунд…»
Владимир был просто оглушён этими словами, Лиза видела это. Но ей хотелось доказать себе, что правда лишь в том, что белоснежное не существует, могут быть лишь оттенки, да и то далёкие, этого – чистого - белого, что во всём должны быть удовольствия, а удовольствия бывают только там, где нет страданий. А не мучаешься тогда,когда не помнишь… А не помнишь – когда забываешься…
И она выбежала с крыльца театра, на ходу натягивая на головку маленькую шапочку, и с задиристым смехом бросила снежок в оторопевшего Ромео. «Всё, быстрей. Я так голодна!!!»
Его руки тряслись, держа руль, когда она утопающими в деланном разврате глазами смотрела на него. Не отрываясь… Точно желая и его затянуть в эту пустую черноту, в которую она сама бросилась с отвесной скалы. Ей было весело… Ой как весело! Мужчина дрожит под её взглядом, и даже не под её настоящим взглядом, а под прозрачной маской, умело надетой поверх всего. Она так хотела отомстить – всему! Лиза даже не могла точно сказать, чему – всему. Она просто жаждала забраться на какую-то вершину мира, скрытую от взглядов непроницаемым покрывалом облаков, и прошептать оглушительным криком, что всё это ложь, что нет чистого искусства, что нет идеальной любви, что всё это – просто красивые идолы, запоминающиеся и импонирующие людям гармонией построения. Ведь хотят только того, чего нет, но почему-то мало кто действительно понимает, что этого всего – действительно – нет, не существует, не может быть. Умные люди, а верят в сказки как дети. Понимают, но хотят закрывать глаза. Рассуждать – любят – все, но понимать, о чём рассуждает, не может никто.
Владимир смотрел на неё и не верил, что это та девушка, которая какой-то час назад умерла от любви. Даже не от любви, а от того, что потеряла любимого человека.
Он не мог даже предполагать, какие мысли роятся в этой маленькой хорошенькой головке, какие тонкие очки скрывают настоящие глаза от него. Потому что она не хотела этого. Лиза выбрала роль, и решила сыграть её до конца. Уж это она умела, умела всегда.
«Ты здесь и живёшь? Кстати, мы же ещё не познакомились. Лиза.»
«Владимир. А ты могла бы и не называть себя, я знаю твоё имя уже очень давно».
«А ведь по большому-то счёту эти условности не имеют никакого значения…»
Когда он открыл дверь, пропустив её вперёд себя, Лиза только нарочным шёпотом бросила: «Принеси что-нибудь поесть. А я пока разденусь…»
Владимир не нашёл что ответить и шатающейся походкой отправился на кухню. Он специально гремел посудой, даже поставил мясо в микроволновку. Он просто боялся того, что он увидит, когда вернётся в комнату. Наконец, где-то через полчаса, с шампанским и банкой персиков он открыл дверь спальни.
Лиза, никакая не раздетая, в измождённой позе лежала на диване, положив бледно-пухлую детскую щёчку на согнутую в локте руку. Владимир узнал её – теперь это была Джульетта, заснувшая мертвым сном Джульетта. Девочка-ребёнок, чистая, светлая, слабая в своей непокорённой нежности. Он не смог удержаться и погладил её волосы – тихо-тихо, точно боясь спугнуть появившийся образ.
Она очнулась – только открыла ничего не видящие глаза с замутненным любящим взглядом, непонимающе улыбнулась, и, в полусне нащупав подушку, спряталась под ней.