Anastasie,
Я всегда разговаривал с Вами, но вы не знали об этом. Вы так тщательно скрывали своё истинное лицо от меня, что все слова, которые я хотел говорить Вам, стучались в глухую дверь и, тихо отходя от неё, понурив голову, обращались к другой Вам – той, что так нравилась Вам самим и так претила моей природной привязанности к честности. Раньше я даже сам не понимал, что все мысли, которые появляются у меня по поводу Вас – все мысли, облачённые в звуковую или выраженную на бумаге форму, могут стать письмом, какой-то глупой исповедью, прочитав которую, вы не сможете подумать ни о чём, кроме того, что это очередная пошлая насмешка с моей стороны. Но постарайтесь закрыть глаза на прошлое, забыть всё, что было сказано и не сказано, сделано и не сделано, и посмотреть на это письмо как на первый исписанный белый лист в летописи наших отношений. Представьте, что существует только одно интуитивное чувство; что нет и не было тех спасительных масок, за которыми мы оба старательно укрывались друг от друга, защищая свою собственную природную гордость, дороже которой ни для Вас, ни для меня ничего не было. Попробуйте – может, тогда и для меня всё встанет на свои места. А пока – слушайте.
Вы близки мне как всякое уникальное существо и, поверх всего как всякое уникальное женское существо.
Я думаю о Вас с той поры, как увидел Вас — месяц? Маленькая девушка с поразительно блестящими и грустными глазами, с задиристым заливистым смехом, с внезапными перепадами настроения – Вы не можете не обращать на себя внимание, даже не внимание любовника, отыскивающего потенциальную жертву, но профессиональное внимание биолога, постигающего загадки жизни и поведения каждого живого существа. Вы притягиваете взгляды, потому что в Вас есть та живительная энергия, которая нужна всем людям для того, чтобы не оставаться в статичном состоянии, а чтобы двигаться и двигаться вперёд.
В молодости у меня душа горела высказаться, я все боялся упустить волну, уносящуюся от меня и несущую меня к другому, я все боялся больше не любить, ничего больше не познать. Теперь я уже не молод и научился упускать почти все — безвозвратно.
Вы же - наоборот. Вы не можете бояться упускать волны; ведь Вы просто плескаетесь в них, отдавая себя всю ветру, солнцу, солёной воде. Вы как чайка, для которой я был как маленькая ленточка на лапку, которой можно при случае поиграть и подманить рыбок, которые, как известно, так падки на яркие незнакомые предметы…
Я это понял давно, не обижайтесь; эта правда для меня была бы самой сладкой правдой, если бы только она могла относиться ко мне. Честное слово! Но я не мог стать ленточкой…
В отношениях в любом случае кто-то должен быть главным; я не тот мужчина, который позволит собой управлять, а Вами управлять не нужно, Вы прелестны в своей естественной правильности, а подсказывать или изменять Вас – также глупо, как красить алые розы в белый цвет.
Поэтому – отказ… Мы с Вами никогда не сможем быть вместе, чтобы ни один не чувствовал себя ущербно. Так зачем же начинать?
Иметь что сказать — и не раскрыть уст, иметь что дать — и не раскрыть ладони. Это — отрешенность, которая именуется Вами глупой добродетелью и которая — глупая ли, добродетель ли — есть главная пружина моих поступков. Пружина? — этот отказ? Да, ведь для подавления силы нужно бесконечно большее усилие, чем для ее проявления — что не требует никакого.
Что трудней: сдерживать скакуна или дать ему ходу, и коль скоро мы — тот же скакун — что из двух тяжелей: сдерживаться или дать сердцу волю? Дышать или не дышать?
Каждый мой отказ я ощущаю землетрясением. Отказ - окаменевшая борьба. Я не соглашаюсь приходить к Вам, не отвечаю на Ваши письма. Я не хочу лицезреть ту маску, которую Вы надеваете на себя для других; при ней я вынужден тоже укромно прятаться за маской, даже не за маской, а за целым маскарадным костюмом (простите!).
Мне достаточно иногда, во сне, видеть Вас, «улыбающуюся невидимой улыбкой», и знать, что эта улыбка предназначена только мне, мне одному.
Иногда мы встречаемся, и Вы одариваете меня мягким светом своих глаз, а я Вас – мягким недоумением. Тогда Вы сердитесь и начинаете думать обо мне. Стоило бы применять этот способ почаще…
Я мог бы так, все еще могу, но на сей раз — не хочу.
Я наношу Вам рану прямо в сердце, в сердце Вашей веры, Я знаю, что эта правда неприятна. Но притворяться больше я не хочу – и прежде всего я не хочу лгать самому себе. С Вами я говорил откровенно только во сне да вот, наверное, сейчас.
Вы написали мне письмо, полное упрёков, предупредив всё же, что «делаете до жути глупую вещь». Я не верю в отсутствие умысла у мыслящих существ, точно также и Вы, писав это письмо, не могли подчиняться только слепой догадке интуиции, хотя у Вас ( о, я верю в это) она развита очень сильно!
Вы то и дело прибегаете к ней, замещаете ею умалчиваемое Вами, рассеиваете ее там и сям и снова там, только бы не осуществить ее в том вопле, о котором Вы молчите.
Этот вопль — разве Вам никогда не приходилось его хотя бы слышать?
И эта ревность, яростная и единственная на свете, неумолимая ибо неизбывная, несравнимая с той, «нормальной», несравнимая даже с материнской. Эта ревность, предощущение неизбежного разрыва, этот взгляд широко раскрытых глаз – если бы Вы знали, как они наигранны, именно потому, что естественны.
Еще однажды Вы очутитесь, сокрушенная, в объятиях первого встречного. Между чужим, безразличным, и даже врагом-освободителем, и любимым – подавителем - Вы выберете, в конце концов, врага. Может быть, сейчас Вы не примете эти слова всерьёз, подумаете, что я написал это ради эффекта напыщенной красивой фразы, но пройдёт время, и Вы поймёте, что я был прав. Вам будет всё равно, что попытается доказать Вам безразличный Вам человек, поэтому Вы не будете страдать. Я же, если Вы что-то на самом деле ко мне чувствуете, буду доставлять Вам одну боль оттого, что захочу подчинить себе какую-то часть Вас.
Вы говорите мне о Боге. Бог - слишком цельное целое, слишком единое единство. Его имя, приданное или противопоставленное любому любимому имени — мужскому ли, женскому ли, — звучит кощунственно.
Может быть, поэтому даже некий прообраз любви доставляет Вам столько страданий. Потому что Вы искренне верите в Бога и уповаете только на него, зная, что Он ведёт вас за руку по этой дороге? Уже тем, что человек любит человека этой плотской любовью, он предаёт Того, кто ради него и ради того другого принял смерть на кресте другой любви.
Всё это так сложно!.. И на самом деле не стоит тех страданий, которые приносит.
Но я не имею права говорить Вам это; ведь всё это касается только Вас, вас одной, Вас и Его.
Наверное, сейчас Вы уже захотели отомстить мне. Я просто вижу Вас.
Какое упоение мщения! И эта ненависть в глазах! Ненависть наконец-то освобожденной рабыни. Упоение тем, что наступила ногой на сердце.
И что будет двигать Вами? Выбор или всё-таки инстинкт? Это произойдёт само по себе, Вы услышите мои слова (как когда-то, давным-давно, Вы услышали свой смех...).
Но так или иначе, что бы ни случилось, я каждую секунду не устаю задавать себе этот вопрос. Для чего ты приходила? Чтобы сделать мне больно? Если да – то это тебе удалось… Только, знаешь, после твоего письма мне стало казаться, что ты хотела сделать больно себе. Зачем? Ты должна знать это сама, я не могу гадать. Иногда это все, что нам остается.
И, знаешь, необязательно умирать, чтобы умереть. Всё зависит от человека, помни об этом. Всё пройдёт, и когда-нибудь ты поймёшь, что не нужно улыбаться непрестанно, чтобы никто не увидел, когда ты на самом деле улыбаешься. Достаточно просто умирать для ненужных тебе людей. Это, поверь мне, сделать намного легче.
Ну, прощай, мой маленький, слишком умный кутёнок!
Прощай, и не сердись на меня за это длинное-длинное письмо, и за назидательный тон в конце, и за наглый переход на «ты»; не думай, что я хотел открыть тебе на что-нибудь глаза, наверное, у тебя самой это получилось бы намного лучше. Я постарался не солгать здесь ни в чём – ведь я объяснял даже больше себе, нежели тебе.
Прощай!
Роковой и природный наклон горы - к долине, потока — к озеру
Помни об этом…
Antoinne.