Этот дом так же собирались снести, но забыли, страница с проектом его ликвидации выпала из папки неаккуратного планировщика, и вот он все еще стоит в глубине заросших дворов, брошенный в гуще деревьев, разрушающийся.
На верхних этажах протекают потолки и трескаются стены, разрывая усохшие обои из пожелтевшей дешевой бумаги. От хлопанья дверей сухим порошком осыпается штукатурка. Клочья вязкой паутины и ржавые подтеки затягивают, съедают краску подъезда, она обваливается пластинками на истоптанные ступени.
Арендодатели еще пытаются взимать плату, но даже они перестали понимать, сколько могут стоить эти скучные шлакоблочные избенки, с оборванными телефонными проводами, торчащими из серых стен, с осколками липкого стекла по углам, с прогорклым запахом мочи и винной кислоты, впившимся намертво в эти жалкие кубометры.
Жильцы сами потихоньку съезжают, выносят жирные растения в керамических горшках, какие-то ценные тумбочки, подушки, дребезжащие коробки с посудой. На самом верху уже никого не осталось, но я знаю, что двери там не заперты, и, если есть настроение, то можно гулять по помещениям, уже нежилым и дряхлым, задевая ногой обрывки газет и пыльные пустые бутылки.
Такие прогулки не приносят ничего, кроме отвращения и трех-четырех бесполезных фотоснимков, но я зачем-то возвращаюсь сюда, все чаще и чаще, продираясь по лестницам сквозь забитые давними окурками банки и запахи жареного сала, в эти коммунальные пробелы, беспощадно-унылые экскременты семейного праздника и пьяного оцепенения, чернеющего дырами забывчивости.
Случалось приходить в этот дом и ночью, чуть позже полуночи, и подниматься по ступеням все выше, на звук расстроенного фортепиано, слетающий откуда-то из верхних коридоров, где неумелые руки школьника повторяют этюд, заданный на дом, бесконечный, безыскусный ряд, спотыкающийся и неуверенный, как походка больного.
Я нахожу эту комнату, где ноты слышны отчетливо и гулко в опустевшем квадрате облезлых стен, а черное фортепиано нелепо торчит в самом центре, как дохлая муха в спичечном коробке, издавая свой навязчивый механичный мотив.
За клавишами сидит девочка, я вижу ее со спины, лет одиннадцати, жидкие волосы собраны в хвост, худые ключицы движутся в том же монотонном ритме. Я вижу ее тень на стене, возле единственного окна без штор, за которым густые ветки качаются, скрывая резкий свет фонаря.
Рядом с ней сидит учитель, на простом деревянном стуле со спинкой, белесый молодой человек с узким ртом, такой же высокий и тощий, как она. Он прерывает девочку с нетерпением, хватает ее левую руку в свои, пытаясь выгнуть все пять маленьких пальцев в какую-то неловкую фигуру. Пальцы неуклюже топорщатся, как птичьи когти, не слушаются, ему приходится надавливать на них, слышно, как щелкают суставы.
Учитель замечает меня, и лицо его напрягается, скрывая растерянность и злость.
- Что вам здесь нужно?
Девочка вырывает руку, оборачивается, скрипя своей вертящейся табуреткой. Я даже слегка пугаюсь, так отвратительно ее лошадиное лицо, старушечье, потное, закрашенное румянами и помадой. Вопрос все тот же, «что тебе здесь нужно», хотя она молча смотрит и кривит свои ядовитые губы.
Я обхожу комнату, как будто ищу какую-то потерянную вещицу, осматривая углы, выглядываю в окно, где нет ничего, кроме черно-желтых полос света и тени, и в комнате тоже пусто, это было заметно с самого порога. Пара пианистов следит за мной с выражением аквариумных рыб, четыре руки дрожат на коленях. Подхожу к фортепиано с другой стороны, нажимаю три клавиши на самой верхней октаве, еще и еще раз, затем ухожу.
Толкнув железную дверь, я попадаю во двор, напротив подъезда два мальчика жгут костер, и я слышу обрывок «…не надо!», испуганно-детский голос со слезливыми просьбами. Я вижу их силуэты, двух мальчиков, подростка и совсем ребенка, у них там что-то серьезное, хотя маленький отвернулся от костра и от дороги, и только по движению локтя я понимаю, что он растирает слезы. Старший стоит, наклонившись над ним, боком ко мне, я не вижу его лица, только левую руку на плече младшего. Я хочу спросить, в чем дело, и чувствую себя идиоткой, потому что знаю все варианты ответов, и эти варианты написаны на моем лице, а не на их.
Сознание охвачено ватой, как при простуде, уродец жизни уходит внутрь, еще глубже, что-то там бормочет сам с собой, я здесь не слышу. Между ним и поверхностью шара, течет грязное и жидкое, как вода городской реки, я думаю, он и вовсе может там утонуть, как-то так, незаметно. Да, утонуть и исчезнуть. Такие прогулки не приносят ничего, кроме грязи на кроссовках и ощущения ментальной деструкции, желания свихнуться, рассредоточиться, превратить в пыль и песок эти внутренние ячейки интеллекта, системы межполостных коммуникаций, мягкие ткани и кожные покровы.
Я оборачиваюсь уже с дороги на слепые окна этого дома-обрубка, там все уже спит или умерло, высосанные оболочки насекомых и клейкая паутина, ни одна из спасательных служб не откликнется на звонок об аварии, да и кто там захочет звонить. Но все-таки сквозь деревья я вижу зажженный свет, значит, там есть человек, один на все это хрупкое, самоубившееся здание. Я пытаюсь вообразить, чем он занимается. Он сидит на кухне перед раковиной, открывает краны и проверяет, хорошо ли течет вода.