По пятницам мы выпиваем. Не выяснял как другие, но сам я в тот раз уплыл конкретно. Обычный для наших посиделок апофигей достал меня на третьем пузыре. А вот когда тело ушло в свободный полёт — определить не удалось. Автопилот, прежде всегда исправно доставлявший по назначению, гавкнулся. Я заплутал.
Возвращение в реальность происходило скачками, сопровождалось неразрешимыми загадками, удивительными открытиями и бесконечными вопросами, главным из которых был: "Где я?". Попутно хотелось знать: куда делся шикарный портфель, подаренный мне друзьями на день рождения? Его гладкую кожу я уже начал воспринимать почти так же, как к свою собственную. Но особенно восхищала меня в дорогом подарке ручка, стойко державшая вес восьми бутылок по "ноль-пять". Теперь я лишился ценной вещи, и боль утраты терзала грудь.
Правда, в куртке неожиданно обнаружились залежи сигарет. Однако утешения это почти не давало: целыми оказались лишь несколько штук. В бархатной взвеси табачной шелухи бултыхались сигаретные фильтры и опустошенные оболочки бумажных гильз. Я то и дело запускал руки в карманы и немного успокаивался, когда пальцы вылавливали в мусоре то, что ещё можно было употребить.
С изумлением глядя на высокие своды огромных холлов, натыкаясь на людей, я старался зацепиться взглядом хоть за какую-нибудь знакомую деталь. Силился сообразить: куда меня занесла нелегкая? Грезился то лабиринт, то шумный проспект, где вместе со мной плутали такие же потерявшиеся люди. Наконец, удалось набрести на укромное местечко, где, как мне показалось, можно было спокойно прикинуть клюв к носу и перекурить.
Пары затяжек хватило, чтобы против меня ополчился народ, который также, как и я, в тот момент оказался в глухой части мрачного лабиринта. Почему-то особенно старалась рыжая баба в смешной пилотке, выкрашенной точь-в-точь под цвет её кудрей. Она первой начала обзываться, а затем, ухватившись за воротник куртки, пробовала поднять меня с насиженного места.
Рыжеволосое наваждение смахивало на стюардессу и это невольное заблуждение не дало развиться моей ответной злости.
— Бортпроводники, — обрадовался я надежде, что, возможно, удастся решить вопрос со стаканчиком воды. Руки мои доверчиво потянулись к спасительнице, и я примирительно запел:
"Стю-ар-десса по имени Жанна…"
Тело пошло на подъём, чтобы на словах "обожаема ты и желанна" можно было дружески обнять "воздушную фею" и чмокнуть в бледную щеку. Казалось, что я всё рассчитал правильно. Рука с дымящейся сигаретой уже готова была плавно описать дугу и приземлиться на погон форменного сюртука рыженькой злючки.
— Сейчас тебе покажут и Жанну, и стюардессу, пьянь. Всех сразу, — пообещала она, брезгливо уклоняясь от объятий.
И действительно, невесть откуда появились милиционеры. Один из них под одобрительные возгласы зевак поспешил отоварить меня дубинкой, больно саданув в бок. Другой ловко приторочил меня наручниками к себе. Всё произошло очень быстро. Из наглого нарушителя общественного порядка я мигом превратился в растерянного мальчишку, застуканного в подъезде при справлении малой нужды.
— Вы дайте ему этой палкой ещё и по башке как следует, — напутствовала рыжая отрава двух прыщавых ментов. — Честное слово, убивала бы гадов. Где это видано, чтобы в метро курили? Вот моду-то взяли!
Метро! Только когда я услышал это слово, я, наконец, врубился, что нелегкая занесла меня в подземку. А там, как известно, бортпроводниц нет. Водички в этом вертепе вам никто не предложит. Да разве же позволила бы себе стюардесса кричать в самолёте благим матом? Мыслимо ли в крылатом лайнере услышать грубое слово? Воздушные феи добры и прекрасны.
"Добры и прекрасны. Стройны и желанны". Пока я, влекомый злой силой, шёл навстречу неизвестности, жизнь придумывала в моей голове новую песню.
Творческий восторг закончился, как только пришлось ступить на убегающую вверх ступень эскалатора. Здесь же покинул меня и спасительный хмель. Он уступил место гадкому страху. Зашевелилось, зазвенело ржавыми жестяными банками пугало чужого опыта, подсказывавшее, что готовиться нужно к худшему.
— Не слушайте вы эту кикимору. Врет она всё, — робко начал я давить на конвой, когда лестница покатила нашу троицу прочь от злосчастной станции. — Мужики, ну что я такого сделал? У меня дядя с инфарктом в больнице лежит. Мне к нему нужно. Отпустите, мужики.
— Заткнись, урод, пока ещё раз не схлопотал, — по-доброму предупредил милиционер с дубинкой в руках.
— Может ты террорист. Шахид, блин, — предположил его напарник. — Глохни!
Пришлось замолчать. Неожиданно появившаяся возможность ответить по совокупности еще и за дела Аль-Каеды лишила дара речи. В глазах потемнело, ноги стали ватными и едва держали. Я сильно трухнул. На этой почве забыл всё на свете.
В кутузке, где вскоре пришлось оказаться, началось с вопросов. Когда дело дошло до места жительства, случилась осечка. Не смог вспомнить свою улицу. Название никак не срывалось с языка. Вместо этого в голову лезла всякая чушь.
"Консистенция кашицы, консистенция кашицы", — крутилась фраза, ни к селу, ни к городу всплывшая из непонятой недавно инструкции.
— Адрес будем говорить? — пробубнил дежурный офицер.
— Пяти... — начал было я и прыснул, едва успев зажать рот рукой.
Подмывало ляпнуть про Пятисобачий переулок и посмотреть, как на прикольное название отреагирует одутловатый гражданин начальник. Я и раньше так пробовал хохмить, выдавал чужую шутку за собственную. Почти всем нравилось.
— Юморист, — хмуро заключил мент. — Артист Петросян. Дуй тогда за кулисы.
Не проронив больше ни слова, он поднялся с места, чтобы прибавить звук у радиоприёмника. Эфир источал песни времен, когда капитан, возможно, ещё носил лейтенантские погоны и густую шевелюру.
На липкой скамейке "обезьянника" шутить не хотелось. Звучащий репертуар требовал сесть ровно, положить руки на колени и сосредоточиться. Я так и сделал, полагая, что хуже уже не будет.
Радиоконцерт продолжался, когда под Пахмутову и Добронравова ко мне в клетку подсадили мужика. Вселялся он шумно, как будто не желал верить, что с лязгом закрывшаяся за ним дверь означала конец процедуры задержания.
— Вы за это ответите! Дайте мне позвонить! Да что же это такое?! — выкрикивал он.
Но никто не пугался его слов и не собирался хоть как-то на них реагировать. Тогда он перевёл взгляд на меня, критически оглядел и с негодованием произнес:
— Бред! Уму непостижимо! В магазин уже с паспортом нужно ходить. Просто произвол какой-то.
В ответ я лишь пожал плечами. Не хотелось поддерживать бунтаря словами и идти против властей, проявивших по отношению ко мне фантастическую лояльность.
— Они еще не знают с кем связались. Я им устрою. Дайте телефон! Я должен позвонить.
Голос его был уже не столь напорист, но моё пассивное внимание, видимо, поддерживало в нём иллюзию на успех в борьбе. Он продолжал негодовать:
— Возмутительно себя ведут. Я этого так не оставлю.
Почему-то после этих слов стало любопытно: что за птица оказалась вместе со мной в одной клетке? По виду мужика было не похоже, что он способен организовать кому-то веселую жизнь.
"На понт берет, — думал я. — А, может, и не берёт… Вон как глотку драл: "Произвол! Не имеете права! Требую!".
"Меня-то, как телка сюда привели, — заговорил во мне стыд, — а этот фуцин сопротивлялся, требовал соблюдения гражданских прав".
Чтобы заглушить досаду на собственное малодушие, я решился подать голос:
— За что вас?
— Вот это правильно, по существу. Хорошо, что мы с вами можем пойти на открытый диалог, порассуждать, так сказать, о времени и о месте, в котором мы находимся, — по-доброму глядя мне в глаза, заговорил мужик. Голос его сделался глухим и бархатистым. — Скажу честно, со всей прямотой: мы с Анфисой Наумовной, супругой, перестройку затеяли у себя. Терпеть было нельзя. Все прогнило, все надо менять. Решительно менять! А одним такое дело разве потянуть? Собрали строителей, прорабов, людей опытных, толковых. И шо вы думаете? Наше возымело действие.
Подобной пурги мне раньше ни от кого слышать не приходилось. Зачем он мне всё это говорил? Поначалу я был ошарашен. Недоумение, видимо, столь явно отобразилось на моём лице, что, будто вспомнив о чем-то, мужик замолк, сопя полез во внутренний карман пиджака, достал визитку и протянул её мне.
— Вилен Мартынович. А это — координаты. Так вот, я и говорю, наше возымело действие. Все поддержали, что с этим что-то нужно делать. Мы долго беседовали, прикидывали варианты. Как водится, по-деловому. А когда наш брат начинает по-деловому, то всё быстро куда-то пропадает. Смотрю: хлеба нет, курево кончается. Я — в магазин. Думал: "Если не я, то кто?" Обидно, что только полпути прошел, не успел до конца. Вот эти, — кивнул он в сторону зарешеченной двери, — "Стой! Где паспорт?" Беспардонный, доложу вам, народ. Я вижу, вам, молодой человек, тоже досталось.
Чтобы не выглядеть в чужих глазах забулдыгой, я упростил историю своего досадного появления на липкой скамейке. Жутко хотелось представить себя жертвой милицейского произвола. И мне это, похоже, удалось.
— Вот-вот. Что и требовалось доказать. Репрессивный аппарат. Им дай власть, — подхватил Вилен Мартынович, — так они людей не на улицах, а из постелей начнут хватать.
— А обидно еще, что та баба посторонняя их науськивала: "Дайте ему по башке!", говорит, — жаловался я. — Прикиньте, из-за какой-то песни. Знаете, про стюардессу? Хоть бы кто заступился. Наши люди никогда не помогут в беде. Постараются еще больше утопить.
— Ну, обобщать не надо, — возразил Вилен Мартынович. — Во-первых, люди разные бывают. А, во-вторых, молодой человек, вам сильно повезло. Скажу честно, вы мне сразу понравились. Уж в людях-то я, будьте покойны, пуд соли съел. Вы гляньте, гляньте, — кивнул он на свою визитку. — Шо там у нас написано? Генеральный директор. Знали бы, какой махиной приходится руководить. Чтобы её раскачать, нужны люди с новым мышлением.
В последнем слове он сместил ударение.
"МЫшление", — невольно аукнулось в голове.
— Любые перемены нужно начинать с себя. Так говорит моя Анфиса Наумовна. А тут такое дело затеяли. Это ж кому сказать? Перестройка! Сколько сил и средств нужно мобилизовать. А ведь и импортный материал под это дело нужен. Без него же нам никак. Чем, к примеру, фасад красить?
Хоть изъяснялся он путано, но слушать мужика было интересно. Вроде: "Бу-бу-бу", околесица, а проникало. Размахивает пухлой ладошкой, чуть ли не под нос мне её суёт, а я вроде и не замечаю. Ловлю каждое слово. Ведь дельные вещи говорил, чертяка. И, что интересно, шел ли разговор о разрушении старых перекрытий и стен, о вреде алкоголя на любой стадии перестройки, или, хотя бы, о том же Гандурасе, он всегда находил случай поделиться идеями на этот счет своей Анфисы Наумовны, женщины, видимо, умной и не лишенной житейской мудрости.
Со стороны могло показаться, что на занимаемом нами пятачке происходит нечто нереальное, полностью противоречащее устоявшемуся порядку. Представить только! В ментовском обезьяннике, под песни хороших композиторов два мужика — старый и молодой — роптали на свою незавидную участь. Свежий ветер грядущих перемен начинал кружить голову.
В какой-то момент мы увлеклись перспективами повсеместных преобразований. После очередного громкого упоминания имени Анфисы Наумовны, капитан угрожающе пресек наш разговор:
— Это кто неумный? Поговори мне там.
На некоторое время пришлось притихнуть. Внутри меня всё ликовало. И раньше приходилось задумываться над смыслом жизни. Но специально будоражить себя не решался. Теперь, видимо, наступали иные времена.
"Нет. Всё-всё! Кончать надо с этой бодягой, — думал я под влиянием речей Вилена Мартыновича. — Правильно говорит его Наумовна: с себя надо начинать. Перестройка касается каждого. Лучше и не скажешь. Вот у меня в ванной четыре плитки отскочили. Лежат стопкой на полу. Год собираюсь присобачить их на место. Выйду — сразу займусь. И с бухлом завяжу. Ограничусь".
— А вам, милейший, нужно бы приподнять планочку. Не дело прозябать в таких местах, — как будто угадав мои мысли, полушепотом заговорил сосед. — Давайте под мои знамена. Только вот с этим, — он щелкнул себя указательным пальцем по шее, — у нас строго. Мягко говоря, не приветствуется. Зато, если кто инициативен, поощряем морально, всячески стимулируем.
Чертовски заманчивые вещи говорил Вилен Мартынович. По полочкам раскладывал будущность. И чем дольше я его слушал, тем ясней сознавал, что ничего нереального в его словах не звучало. Нужна только голова на плечах, желание достичь чего-то в жизни и немного везения.
"Ну, Мартыныч, ты — мужик. Признал!" — в мыслях радовался я простой формуле успеха.
Дух захватывало. Меня словно подбросило, а затем понесло теплым восходящим потоком. Такое со мной происходило впервые.
"Я гоняюсь за туманом, за туманом, и с собою мне не справиться никак", — звучала из милицейского приёмника очередная песня. Я обрадовался ей. Это было именно то, что хотелось услышать перед стартом в новую, наполненную смыслом жизнь. "А я еду, а я еду за мечтами, за туманом и за запахом тайги", — не унимался бодрый голос. Хотелось подхватить слова давно знакомой песни, но вместо этого в голове стучала одна и та же мысль. Она и не давала переключиться на лирику: "Куплю квартиру и машину. Вначале машину. В салоне — ароматизатор-ёлочка. С запахом тайги".
... Лязг металлических дверей заставил очнуться. Я увидел, что кто-то, стоя в дверях, крепко обнимал моего Вилена Мартыновича и похлопывал по его сутулой спине.
— А мы сидим, думаем: куда он пропал? — громыхал голос незнакомца. — Наумовна в ауте. Боялись, что кондратий хватит. А ты — вот он где.
Зычный пришелец повторял одно и то же, и как мальчишка радовался, что, наконец, нашел друга целым и невредимым.
Кроме меня за идиллической картиной наблюдали капитан, сержант и суровый здоровяк.
— Это вон Пашок догадался тебя в органах искать, — кивнув в сторону крепыша, продолжал шуметь дядька. — А так бы всё сидели и ждали. Куда ушёл? Зачем? Всех перебаламутил и слинял. Да-а, долго мы ещё твою перестройку будем вспоминать.
Дверь грустно лязгнула. Я остался один в тусклой атмосфере камеры, ещё минуту назад казавшейся стартовой площадкой в светлое будущее. Радостная компания удалялась. Моя светлая перспектива таяла на глазах в объятиях чужака, появившегося так некстати. Стало пусто и одиноко.
О триумфальном исходе, как у Мартыныча, и мечтать было нельзя. Вряд ли кто вообще мог обо мне вспомнить, не говоря уже о том, чтобы искать.
Неожиданно сутулая фигура вновь возникла у входа в клетку.
— Слушайте, замечательный юноша, дайте я вам еще и номер своего мобильного телефона запишу. Мало ли чего.
Его карточка все еще грела мне ладонь, и я, повинуясь вкрадчивому голосу, протянул через стальные прутья руку и разжал пальцы.
Вилен Мартынович принял визитку, в задумчивости посмотрел поверх моей головы и попросил ручку, чтобы записать номер. Никакой ручки при мне, конечно же, не оказалось.
— Ладно, не проблема, — заверил он и, пообещав вернуться, спешно удалился.
Вечером я сидел у себя в квартире и по телефону рассказывал другу Вадику о ночной эпопее.
— Ты представляешь, какой урод? — жаловался я.
— А ты и губы раскатал, — резонно заметил Вадик. — Скажи спасибо, что соскочил с козлодерки. Ну, ты даешь, старый.
Я долго не мог найти себе места. Походил по комнате, заглянул на кухне в холодильник, достал бутылку, налил. Некоторое время смотрел на запотевшую рюмку, прятавшую кристальную чистоту налитой жидкости. Хотел выпить молча, но не получилось.
— Сука ты, Вилен Мартынович, — горестно вырвалось из меня.
На следующее утро в ванной я неожиданно наступил на осколки разбитого кафеля. Четыре плитки так и не дождались возвращения на свои места.
Когда умудрился их грохнуть? Не помню. Дурак. Где теперь такие же найду?